Annotation

     Корректор Михаил Владимирович Егоров

     No Владимир Николаевич Егоров, 2021

     ISBN 978-5-0055-3310-4

     Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

     В этой книге я попробую написать обо всём, что точно знаю про своих родителей и других родственников, изложить факты, в достоверности которых уверен. То, в чём сомневаюсь или помню смутно, излагать здесь не буду.

     Прадеда по отцовской линии звали Егором. Это всё, что я о нём знаю. От него при очередной переписи населения и пошла наша фамилия. До этого крестьяне имели только имена, которые им давали при крещении. Кроме православного имени, человек часто имел кличку, на которую всю жизнь и откликался. Это было ещё в допотопные времена, после отмены крепостного права в шестидесятых годах девятнадцатого века.

     Жил Егор, как и все мои предки по отцовской линии, в Бежецком уезде Новгородской губернии. Иногда это место в России называют Валдай. Находится оно между Великим Новгородом и Тверью — в общем, очень недалеко от Москвы. Славились эти места красивыми бабами, работящими мужиками и хорошей охотой. Деревня Никифорцево, где жил сперва Егор, потом мой дед и где родился мой отец, находится в болотистых лесах, в 60-ти километрах от истоков Волги. Вокруг очень известные в русской истории древние города: Торжок, Холм, Великие Луки, Старая Руса. Сейчас это место административно отошло к Тверской области (бывшая Калининская).

     Дед мой по отцу Алексей Егорович Егоров родился 1889 году. Жена его (моя бабка) Мария Васильевна (девичья фамилия Фролова) была на год моложе его. Жили они в той же деревне Никифорцево. Дед мой за всю жизнь дальше уездного Бежецка не выезжал. Кроме одного исключительного случая. Об этом чуть позже. Было у них шестеро детей. Два сына — мой отец, его младший брат Александр — и четыре дочери: Груня, Фрося, Нина и Валя. Отец был третьим ребёнком, за ним Александр, Нина и Валя. Все шестеро детей моей бабки выжили, ни один не умер, что по тем временам было большой редкостью.

     Дед считался крепким мужиком в деревне. У него у первого в деревне в 1929 году появилась керосиновая лампа (не электрическая, а именно керосиновая!). До этого по вечерам жили при лучине. Свечей не было — слишком дорого. Жили все в большой избе, в которой посередине стояла русская печь, чуть ли не на пол-избы. Топилась она круглый год без перерыва. В ней готовили еду, грели воду, на ней же спали, когда холодно. В этой же печи было специальное отделение для мытья. Залезали внутрь с лоханью воды и мылись.

     Дед Алексей, как и все почти мужики в тех местах, был очень порядочный мужчина. Всю жизнь работал без отдыха, был на все руки мастер. Не курил, матом при жене и детях ругаться не смел. Сам был малограмотный, но понимал, что детям надо дать образование и делал для этого всё, что было в его силах. Выпивал мало и только по праздникам. Вообще, бытующее мнение о повальном пьянстве среди русского крестьянства, как говорил мне отец, абсолютно неверно. Выпивали только в праздники. В остальное время надо было работать от зари до зари. Станешь пить — семья умрёт от голода. Жизнь была очень тяжёлая.

     Дед от снега до снега в любую погоду ходил босиком. Экономил на сапогах. Лаптей не признавал. Босиком же ходил на охоту. А охотиться надо было: детей много, кормить их надо хорошо. К счастью, дичи вокруг в лесах и болотах было достаточно. Это выручало.

     За такой босоногий образ жизни дед Алексей однажды чуть не поплатился жизнью: в лесу наступил на большую гадюку, и она его укусила за икру. До деревни было далеко, до больницы ещё дальше. Помочь некому. Дед поставил ногу в ручей, разрезал рану ножом глубоко и долго выдавливал из раны кровь вместе с ядом. В воде кровь из раны не сворачивается. Так спасся.

     Перед войной, в тридцатые годы, к деду в гости в деревню почти каждый год приезжал знаменитый советский полярник, начальник Северного Морского Пути, герой Советского Союза Иван Дмитриевич Папанин. Дед ходил с ним на охоту и очень гордился дружбой с ним.

     Где-то в 1930 году большевики под видом борьбы с сельской буржуазией начали уничтожать так называемых «кулаков», то есть зажиточных крестьян. Однажды пришла к деду во двор так называемая «тройка» — комиссия по раскулачиванию крестьян. Состояла она из председателя райисполкома, представителя райкома партии и работника НКВД. Предварительно извинившись и потупив глазки, сообщили деду примерно так:

     — Ты уж извини, Алексей Егорович, но тут такое дело: от родной партии большевиков пришло распоряжение бороться с элементами буржуазии в деревне. Велено раскулачить двух кулаков в вашей деревне. А поскольку ты, Егоров, самый работящий и крепкий мужик на селе, то, ты уж извини, будем изымать у тебя излишки, и пойдёшь ты в тюрьму как враг Советской власти.

     Так дед впервые узнал, что он, оказывается, буржуй, да ещё и враг народа. До этого дня он по простоте своей думал, что народ состоит из таких, как он, крестьян. Дед, видимо, обладал определённым чувством юмора: он кликнул своих детей и велел им построиться строем шеренги. В строй встали Фрося, Николай (мой отец, 11 лет), Александр, Нина и Валя. Груни не было, потому, что она уже вышла замуж. Дед показал представителям власти на испуганный строй детишек и говорит:

     — Вот мои излишки! Забирайте любого!

     Отец мне говорил, что в тот момент он очень испугался. Подумал, что его действительно заберут куда-то. Но до этого пока не дошло.

     «Тройка» посчитала количество коров и лошадей, прибавила сюда куриц с петухами, полученную сумму поделили в уме на количество едоков. И получилось, что никаких излишков нет. Но надо было что-то делать. Задание Партии необходимо выполнить! Выход нашёлся: забрали из дома фамильный медный тульский самовар, а из амбара выкатили запасное колесо от телеги. Деда посадили на сани и отвезли в тюрьму.

     По этому поводу в течение многих лет мне хотелось сказать Советской власти: «Слушайте, родные! Я уже не спрашиваю, куда вы дели моего деда. Даже бог с ней, с запаской для телеги! Но верните хотя бы фамильный самовар!». Хотелось так сказать, но я сдерживался.

     Однако закончилось всё не так плохо. Через несколько месяцев дед Алексей неожиданно вернулся в деревню. Зашёл в хату весь злой, грязный, с чёрной бородой, заросший и оборванный. И тут мой папа первый раз в жизни услышал, как его отец ругается матом. Не знаю, в чём была причина. Не допускаю, что это было сказано в адрес Вождя всех народов, Великого Сталина.

     Деду повезло. Как раз в это время И. Сталин опубликовал в «Правде» свою статью «О перегибах в деревне». И деда выпустили. Но в покое не оставили.

     Не успел дед отмыться в русской печке и немного отъесться на домашних харчах, как приезжает в деревню тот же председатель райисполкома с представителем Партии и собирает всех жителей деревни на собрание. Объявляет крестьянам, что до сих пор они жили неправильно. Веками пахали землю в одиночку, скотину пасли по лугам как попало. Надо исправлять положение: создавать в вашей деревне мощный колхоз, скотину всю сдавать в общий коровник, а землю пахать всем вместе. Выращенную таким образом картошку надо будет отдавать государству. А сами крестьяне за такой ударный труд будут получать трудодни. А кто плохо будет работать — ничего не получит.

     Надо было избрать председателя колхоза. Райисполкомовский лидер опять потупил глазки и произнес, что, мол, вот тут на днях очень удачно Алексей Егоров вернулся с лесоповала, как раз вовремя. А он как есть самый крепкий и работящий мужик, потому райисполком и райком Партии горячо рекомендует выбрать его председателем колхоза. Кто за колхоз и за нового председателя — прошу, мол, поднять правую руку. Все дружно подняли руки. Попробуй, не подними! Дед тоже без ложной скромности согласился быть председателем. Я думаю, он здраво рассудил, что лучше руководить крестьянами в родной деревне, чем возвращаться на лесоповал в Вологду.

     Дед стал руководить колхозом и, хотя он едва умел читать и писать, говорят, что у него это получалось совсем неплохо. Был председателем 18 лет, до 47-го года.

     Во время войны в конце 41-го года немцы подошли к самой Москве, заняли Тверь, что восточнее деревни Никифорцево. Фактически дед со своим колхозом оказался в тылу врага. Но в тех местах сплошной линии фронта не было, потому что вокруг леса, озёра и болота непроходимые. В деревню немцы тоже не зашли. У них просто сил и людей не хватало, чтобы держать всю местность под контролем. Дед Алексей не поддался панике. Два его сына и дочка Нина были неизвестно где на войне, а дед с оставшимися в деревне людьми, в основном стариками и женщинами, продолжал выполнять государственный план поставок мяса, сала, кожи и прочего пшена. Периодически снаряжал лошадиный обоз и тайными тропами по лесам и болотам вывозил продукцию в расположение наших войсковых частей, сдавал товар первому встречному интенданту. И не забывал брать расписки о том, что груз сдан для питания советских воинов. Это ему через год здорово пригодилось. Когда немцев немного отогнали от Москвы и линия фронта переместилась на запад, в деревню прибыл суровый особист с солдатами и стал допрашивать крестьян, чем же они занимались в условиях вражеской оккупации. А не сотрудничали ли вы с проклятыми фашистами? Дед предъявил ему пачку накладных с печатями воинских частей — и от него отстали.

     По большому счёту, дед Алексей был настоящим героем. На таких мужчинах держится русская земля. Но им в нашей стране орденов не дают и памятники не ставят. Да ему этого и не надо было. Спасибо, что в тюрьму второй раз не отвезли на санях.

     Дед все эти годы и до самой смерти вкалывал на колхоз (считай, это был рабский труд на государство), а по ночам работал по своему хозяйству. Плёл на продажу для дополнительного заработка изумительной красоты корзины и лукошки из ивовых прутьев. Надо было детей кормить. Спал по 2 — 3 часа в сутки, иногда прямо на полу на охапке ивовых прутьев, когда уже сон валил с ног. Дед положил своё здоровье и саму жизнь, чтобы выжили дети. Воспитывать детей ему, вроде, было некогда, но все дети выросли очень порядочными и стойкими людьми. Отец мой всегда говорил о деде с большим уважением и с оттенком удивления и восхищения.

     Ещё знаю о деде, что один глаз у него был повреждён и совсем не видел. В молодости ему повредили глаз в кулачной драке. Но это ему не мешало, он никогда об этом не вспоминал и вроде даже не замечал. До революции существовал такой народный вид спорта — кулачные бои. В уездных городах в один из праздничных дней на Масленицу собирались желающие и соревновались, кто лучше дерётся на кулачках. Бои происходили при большом стечении народа, под присмотром полиции, как правило, на льду замёрзшего озера или реки. Дрались в рукавицах. Дед тоже принимал участие в соревнованиях. Это было в Бежецке. Мужик, с которым он дрался, нарушил спортивную этику и тайком вложил в свою варежку какую-то железку для веса. И этой железкой повредил деду глаз. Глаз остался целым, но перестал видеть.

     Дед был человек горячий и любил справедливость. На следующий год, уже только с одним зрячим глазом, он опять поехал на кулачные бои. Взять, так сказать, реванш. Вызвал на бой того же мужика. И, видимо, по той же горячности так приложил ему, что мужик мелькнул пятками и грохнулся на лёд без признаков жизни. Пока полиция и зрители пытались выяснить, жив ли мужик, приятели деда, которые приехали поболеть за него (так сказать, его личные спортивные фанаты), быстренько запихнули деда в сани и на предельной скорости умчались из Бежецка лесами в родную деревню. Дед очень испугался. За такое дело запросто можно было попасть в Сибирь. По этой причине дед Алексей не выезжал из деревни до самой революции. Очень боялся попасть в тюрьму. Но, как показала жизнь, и революция не спасла от тюрьмы.

     По характеру, как я уже сказал, он был горячий человек. Моя мать во время войны жила с ними в деревне несколько месяцев и вспоминала, что дед здорово гонял своих колхозников, когда те делали что-нибудь не так или ленились. На всю деревню слышно было. Среди дня иногда прибегал домой весь взъерошенный, жадно пил из ковшика квас, жаловался быстро на мужиков, хватал шапку и со словами «Ну, мать, пошёл!» опять бежал на работу. Но дома был сдержанным, никогда голос не повышал.

     Ещё одна запомнившаяся деталь: в тех местах земля — песок да торф, камня нигде нет. Однажды, ещё до войны, дед нашёл в лесу огромный валун. Как он туда попал, никто не знал. Я думаю, что этот камень был занесён туда ещё в ледниковый период с севера продвигавшимся на юг ледником. Это так называемые морены — явление, известное науке. Так вот, дед собрал мужиков, взяли большую крепкую телегу для перевозки брёвен и несколько лошадей и привезли этот камень в деревню. Поставили его на улице. С тех пор у этого камня мужики по утрам собирались на работу, сидели на нём, курили и разговаривали «за жизнь». На этом же камне отбивали косы.

     Деревни уже практически нет. Несколько домов пустых стоят. После войны мужиков почти не осталось, почти всех поубивали. А кто в живых остался — многие остались служить в армии, некоторые в городах осели. Деревня так и не восстановилась. Колхоз «укрупнили». То есть, объединили несколько таких же угасающих деревень в один колхоз и назначили другого председателя, грамотного. Но и это не помогло. Сейчас деревню Никифорцево даже не на всякой карте найдёшь. А камень, уверен, там так и стоит, как памятник, куда ему деваться.

     Умер дед сравнительно рано, в 1952 году. Было ему 62 года. Зимой он заболел и поехал в Бежецк в больницу. Врач определил у него двухстороннее воспаление лёгких и пытался оставить его в больнице. Но дед наотрез отказался: хозяйство ведь не бросишь! Поехал назад ночью на попутной машине в кузове. Вышел на дороге и несколько километров шёл напрямки в деревню полем, по глубокому снегу. Пришёл домой, сказал жене: «Мать, я полежу немного. Что-то я устал от всего этого». Впервые в жизни полежал и через несколько дней умер.

     За всю жизнь, насколько я знаю, он два раза сфотографировался. Первый раз с отцом, когда тот был во время войны в отпуске по лечению. Второй раз уже во время похорон в гробу. Отец ездил на похороны и сфотографировал. Сам я деда никогда не видел.

     Мой дед Алексей с моим отцом, который приехал в деревню после ранения. Зима 1943 года

     Бабку свою по отцу, Марию, я видел один раз в 1965 году в Нарве, когда она приехала из своей деревни к дочери Нине. Мы тогда с отцом отдыхали летом в Зеленогорске под Ленинградом. Отец узнал, что бабушка у Нины, взял такси, посадил нас с братом Лёвой в машину, и мы за несколько часов приехали в Нарву. По-моему, это был первый раз, когда бабка покинула деревню. Было ей тогда 75 лет. Я её отлично помню: прямая такая, худая старуха. Тонкие черты лица, взгляд ясный. Весёлая, голова работает быстро. Лишнего не говорит, каждое слово в строку. Как увидела меня, сразу сказала, что я очень похож на её младшего сына Александра, погибшего на войне. Даже голос такой же. Помню, очень смеялась, когда рассказывала отцу, как она здесь впервые в жизни увидела телевизор. А там как раз показывали балет. Говорила, что, как увидела голых баб с мужиками и как они пляшут под музыку и хватают друг друга за разные места, то чуть не умерла от такого срама. А потом от смеха чуть ей не стало плохо. При этом бабка, когда смеялась, то прикрывала рот рукой потому, что у неё недоставало в тому времени одного зуба, и она этого стеснялась. Ничем она никогда не болела и ни на что не жаловалась. Даже когда сын погиб и муж умер, приняла это молча, как обычное в жизни дело. Умерла она в 1970 году в возрасте 80 лет. Отец говорил, что она могла бы жить ещё долго, но в деревне никого из родных не осталось, дети все разъехались. Жить стало не для кого. А в город к Нине она приезжала несколько раз и пыталась остаться, но не смогла тут жить. В квартире нечем заняться. Скучала по деревне. То есть осталась не у дел и померла. А её сестра, между прочим, прожила 94 года и до последних дней работала дояркой на ферме, ничем не болела, только в старости плохо слышала.

     Бабушка Мария с дочерьми: слева Нина, справа младшая из детей Валя, 1940 год

     Бабушка Мария с дочкой Ниной и внучками, 1960-е годы

     Младший брат моего отца, Александр, погиб на фронте в 1942 году. Точнее, пропал без вести. Он хорошо говорил по-немецки. Свободно читал и даже писал на немецком языке стихи, что удивительно. Учился он в 8-летней школе и сперва с помощью учителя, а потом самостоятельно в совершенстве овладел языком. Я думаю, что почти наверняка он попал во фронтовую разведку. Такие люди там были на вес золота. Тем более, что физически он был очень сильный и выносливый. Да ещё и охотник. Предполагаю, что погиб он за линией фронта. Хотя наверняка я этого не знаю. Было ему 22 года. Жениться он не успел.

     Надо сказать, что все более-менее грамотные мужики из этой деревни, кто не погиб на фронте, стали во время войны и после неё кадровыми военными в званиях до генералов. Мой отец, например, был полковником, офицером Генштаба. Служил одно время военным советником в Северной Корее у Ким Ир Сена, потом в Венгрии. Я об этом напишу, когда дойдём до этого.

     Последний раз отец видел своего брата в 1942 году на какой-то железнодорожной станции, когда их эшелоном перевозили с Северо-Западного фронта на Донской. Случайно встретились на рельсовых путях. Александр бежал с котелком воды в свой вагон, его поезд уже отходил. Обнялись, перекинулись несколькими словами — и бегом каждый в свой эшелон. Разъехались в разные стороны навсегда.

     Старшая сестра отца, Груня, жила до старости в той же деревне. Она была старше отца лет на 10 — 11 и, когда мой отец был ребенком, присматривала за ним и маленьким Сашей. Отец Груню очень любил и часто её вспоминал. Груня в молодости была красивая, характер у неё был добродушный, спокойный. Мужикам она очень нравилась. Замуж выходила 4 раза, от всех мужей у неё были дети. Первый муж погиб ещё до войны. Пошёл в бурную ночь на лодке по озеру снимать сети и не вернулся. То было озеро Верестово, в километре от деревни. Нашли его на следующий день утонувшим. Уже после войны один дедуля из этой же деревни перед смертью позвал Груню к себе и рассказал, что в ту ночь видел, как её мужа убил их односельчанин, молодой мужик, который в своё время сватался к Груне, но она ему отказала. Убил из ревности. Подошёл на своей лодке, когда тот выбирал сеть, и ударил по голове веслом. А дедуля этот много лет молчал, боялся сказать, но и умирать с этой тайной тоже побоялся. Перед смертью рассказал и просил прощения, что не признался тогда. А тот жених-неудачник с началом войны пошёл на фронт и не вернулся.

     Груня перед войной вышла замуж второй раз за какого-то парня. Второй муж в 41-м году пошёл на фронт и тоже погиб.

     Потом к ней посватался один мужик из соседней деревни неподалёку, пришедший с фронта домой после ранения в отпуск долечиваться. Поженились. Он опять пошёл на войну после выздоровления и погиб.

     В четвёртый раз она вышла замуж после войны, за фронтовика из ихней деревни. Отец его знал. Говорил, что отличный был мужик, здоровый, красивый, мастеровой, плотник. После войны много домов новых строили по деревням. Он с подручным договаривались с заказчиком о стоимости и строили дома от фундамента и до конца. Но во время войны на фронте и в колхозе мужики научились пить водку, и ни один день уже без этого не обходился.

     Один раз вернулся он домой из какой-то деревни с очередной стройки без денег. Всё пропил с мужиками. Стал жаловаться Груне, что не знает как быть, не может остановиться. Всё пропил, перед женой стыдно. Груня стала его жалеть и успокаивать. Накрыла на стол и вышла затопить баню, чтобы его помыть, попарить веником и таким образом привести в порядок. Это была её ошибка. Надо было его поругать и тогда бы, может, ничего не случилось. Пока её в доме не было, мужик повесился. Не выдержал такого позора.

     Старшая сестра отца Груня, 67 лет

     Больше Груня замуж не выходила. Когда ей было уже 70 с лишним лет, в деревне родных почти не осталось, дети разъехались. Груня продала свой дом и поехала к старшему сыну в Муром, это Владимирская область. Там на окраине города сын купил ей за те же деньги деревенский дом, вместе с внуком они починили крышу, заборы. Груня, как она привыкла всю жизнь, завела опять корову, посадила огород и, уже в который раз, начала новую жизнь. Удивительно стойкие люди! Сколько она ещё прожила и когда умерла — не знаю.

     Двух других сестёр, Фросю и Валю, знаю только по фотографиям. А вот младшую сетру отца, Нину, я знал довольно хорошо. Первый раз я её видел в 65-м году в Нарве. Ей тогда было 40 лет. Совсем выглядела молодой и красивой. Она всю жизнь, начиная с войны, работала в военных госпиталях медсестрой. Насмотрелась, конечно, на раненых и больных, особенно во время войны. И может быть поэтому она ко всем мужикам относилась как к детям, с какой-то жалостью. Никогда на мужчин не обижалась, всё им прощала. И я заметил, что все мужики в её присутствии становились какими-то смирными, спокойными и не хотели от неё далеко отходить.

     Когда Нине было 62 года, она приехала к нам в Адлер отдохнуть в военном санатории. Отец позвонил мне из Краснодара, попросил встретить Нину в аэропорту и помочь устроиться в санатории. Своей машины у меня не было. Но я работал в то время в Адлерском райкоме партии (курировал предприятия строительные, промышленные и транспорта). Я позвонил директору кондитерской фабрики (была такая в Адлере) Валере Крайнему, он прислал мне свою «Волгу» с водителем. Водителем был молодой, лет сорока, красивый грек по имени Жора. Мы с Жорой встретили Нину в аэропорту и повезли в санаторий.

     Жора, как увидел Нину в аэропорту, так сразу стал ходить вокруг неё кругами, схватил её чемодан, открыл дверь машины. Пока ехали до санатория, у него голова, похоже, автоматически все время поворачивалась в сторону заднего сиденья, где сидели мы с Ниной. Я сначала хотел сказать Жоре, чтобы он смотрел на дорогу, но сдержался. А Нине это было привычно. Она только дружески слегка улыбалась водителю и спокойно со мной беседовала. Заехали на территорию санатория. Я хотел выйти с Ниной. Но Жора нервно попросил меня посидеть в машине. Решительно сказал, что сам лично отнесёт вещи и поможет Нине оформиться в регистратуре. Я не стал возражать. Через какое-то время Жора возвратился и мы поехали в райком. Жора сидел за рулём грустный и иногда вздыхал. Потом не выдержал и говорит:

     — Владимир Николаевич! Вот это тётушка у вас! Вот это женщина!

     Я засмеялся:

     — Жора, ты что, с ума сошёл? Она лет на двадцать старше тебя. Нине уже шестьдесят два года.

     Жора сначала не поверил. Потом покачал головой и выдохнул:

     — Нет, всё равно…

     Когда я позвонил отцу и рассказал об этом случае, он смеялся и говорил: «Да, тверские женщины — они такие! Страшная сила».

     В 1984 году мой отец умер в Ростовском военном госпитале. Я полтора месяца до его смерти находился там же, с ним в госпитале. Нина в это время приехала в Краснодар и жила с моей мамой, ждала, чем это кончится. Когда я позвонил и сказал, что отец умер, она в ту же ночь, в метель, по заснеженым дорогам выехала на грузовом вездеходном военном крытом грузовике (военная комендатура организовала) в Ростов. Я к тому времени был так измотан переживаниями и бессонными ночами, что самому впору в госпиталь ложиться. Нина, молодец, помогла мне оформить все бумажки, и мы повезли гроб в Краснодар. Это было 26—27 декабря. Все дороги замело снегом, метель, машины не ходят. Но на вездеходе мы добрались.

     Вот это женщина!

     Тётя Нина в 60 лет

     Сын тёти Нины женился на финке (кстати, как и некоторые мои родственники по маминой линии) и во время так называемой «Перестройки» уехал с женой в Финляндию в Хельсинки к её родственникам. Я знаю, что Нина тоже туда ездила. Но осталась ли она там или вернулась в Россию, я не знаю.

     Всегда вспоминаю Нину и всех людей из деревни Никифорцево с теплотой и чувством гордости.

     Был у отца ещё двоюродный брат, тоже Егоров и тоже Николай, из той же деревни. Они мальчишками хорошо дружили. Но примерно с 1939 года ничего друг о друге не знали. Этот брат был года на три младше отца. В 1982-м году отец отдыхал в Сочи в военном санатории имени Ворошилова. Там произошла такая встреча.

     Отец прогуливался по аллеям санатория, когда к нему подошла незнакомая женщина лет 55-ти и говорит:

     — Мужчина, вы меня извините, хочу вас спросить: вы случайно не Коля Егоров?

     — Да, я Егоров… а вы кто?

     — А я жена вашего двоюродного брата Николая. Я тоже из деревни Никифорцево, но вы меня вряд ли помните. Вы тогда с моим мужем уже взрослые были, а я ещё маленькая была.

     — А где ваш муж?

     — Да вон он стоит! Мы когда мимо вас прошли, я вас узнала (через 40 с лишним лет!). Сказала мужу, а он говорит, что не может этого быть, ты, мол, ошиблась.

     Подошёл брат Коля. Обнялись после долгой разлуки, стали расспрашивать друг друга, что случилось за эти годы. Вкратце, с братом Колей дело обстояло так.

     С началом войны в 1941 году его призвали в армию рядовым. С тех пор он постоянно воюет. В перерывах между войнами получил высшее военное образование, генерал-майор, Герой Советского Союза, Герой Кубы. С 41-го года получил 18 ранений! Много лет работает военным советником на Кубе у Фиделя Кастро. Считается его личным другом. В настоящее время (1982 год) воюет в составе контингента кубинских войск, посланного Фиделем на помощь в Конго для борьбы с агрессией из ЮАР. Сейчас в отпуске, после чего возвращается на Кубу, а оттуда опять в Африку. Но, видимо, это будет последний, как он выразился, «сезон», так как уже 61 год и пора немного отдохнуть. Вот такие мужики были из этой деревни.

     Вот это практически всё, что я знаю о родственниках по отцовской линии.

     По маминой линии дело обстоит сложнее. Мама в разговорах всегда уклонялась от этой темы. Кое-что слышал от неё о дедушке (моём прадеде). Андрей Егорович Кособрюхов родился, жил и был похоронен в городе Холм (Новгородская область, тот же Валдай).

     Я в своё время поинтересовался, откуда такая странная фамилия. Оказывается, в старину «кособрюхими» называли плотников, потому что профессиональные плотники никогда не расставались с плотницким топором. Такую же привычку имели и финские лесорубы. Они везде, даже не на работе, ходили с топором за поясом. Это был своего рода фирменный знак этой профессии. Зимой же, когда поверх кафтана надевался полушубок, топор, скрытый полушубком, визуально несколько искривлял стройную линию плотницкого живота — поэтому в народе их прозвали «кособрюхими». Видимо, кто-то из предков был плотником.

     До 30 лет я почти ничего не знал о маминых родителях, тем более дедах и бабках. Но один раз при встрече в Краснодаре отец подробно рассказал мне про один удивительный случай, когда он узнал всё о маминой родне.

     В начале 50-х годов отца (он тогда был подполковником) перевели с Урала в Москву в Генеральный Штаб. Там в то время служили только боевые офицеры, прошедшие войну. Они безоговорочно доверяли друг другу. Такой замкнутый, недоступный для посторонних, круг военной элиты. Доносительство среди офицеров-генштабистов каралось смертью.

     Однажды за столом в любимом ресторане «Пекин» офицеры-генштабисты заговорили о предвоенных сталинских репрессиях. И отец пожаловался своему начальнику отдела, генералу, что его в 39-м году в Холме по непонятной причине несколько раз вызывали на допрос в городской отдел НКВД и интересовались, что он знает о родственниках своей жены Валентины. Отец ничего не знал, но его продолжали вызывать на допросы. И это длилось несколько месяцев, пока он добровольцем не ушёл в военное училище.

     Генерал сказал, что он выяснит в чём дело. Дело было ещё при Сталине.

     Прошло несколько месяцев. Однажды в конце дня, когда опечатывались все сейфы и кабинеты до утра, генерал, начальник их отдела, позвал отца в свой кабинет. Вытащил из сейфа толстую папку, дал отцу и сказал, что по его запросу наш родной НКВД под руководством тов. Берия провёл большую и успешную работу по сбору всех возможных сведений о родственниках подполковника Егорова по линии жены. «Вот тебе папка, ключи от кабинета, ключ от сейфа и бутылка коньяка, чтобы запивать особенно горькие моменты истории. Записей никаких вести нельзя, запоминай — память у тебя генштабистская. Утром закроешь папку в сейф и, пока я жив, никому о ней ни слова, особенно жене».

     Отец за ночь досконально изучил секретную папку и сделал для себя удивительное открытие: оказывается, его жена Валя с одной стороны является дочерью Холмского дворянина Николая Алексеевича Шеляпина, а по линии матери она внучка холмского миллионера, купца второй гильдии, Андрея Егоровича Кособрюхова. Отец мне рассказал, что в этой секретной папке было множество документов про купца Андрея: свидетельство о присвоении ему звания купца 2-й гильдии, дипломы лоцмана, договора на поставку товаров, договора на перевозку зерна и других грузов по внутренним российским рекам, накладные, фотографии зданий, где были его конторы, а в конце была его биография, составленная органами НКВД, и даже фотография его могилы в Холме. Умер он от инфаркта в 1918 году. Ему было 40 лет.

     Отец рассказывал мне это и добавлял, что он просто восхищается этим человеком. Этот Андрей начал работать на речных судах простым матросом-рулевым. Потом стал лоцманом, проводил грузовые пароходы и буксиры с баржами по Волге. Потом каким-то образом организовал своё дело, стал закупать товары в южных районах России, перевозить их по Волге и по её притокам в северные города, вплоть до Холма. Андрей был хорошо образован, а тогда это много значило. Да и законы, как мне рассказал отец, при царе были такие, что любой грамотный, честный и предприимчивый человек мог развить свой бизнес. Уже тогда отец хорошо понимал, что при царе государственная политика была правильная.

     Андрей быстро разбогател. В основных портовых городах на Волге он построил однотипные двухэтажные дома-конторы: в Нижнем Новгороде, в Самаре, в Царицине, в Саратове. В этих домах на первом этаже помещалась купеческая контора со служащими, а на втором этаже была гостиница для приезжих клиентов и поставщиков товара.

     Его дочь Мария, моя бабка по матери, вышла замуж за дворянина Николая Шеляпина, который служил в Холме делопроизводителем при уездном градоначальнике (так это, кажется, называлось). Причём Андрей Кособрюхов был против этого брака, потому что Шеляпин хоть и был дворянином, но не был богатым и жил только на своё жалование. Но Мария всё-таки настояла на своём и вышла за него замуж.

     Я как-то попробовал найти в интернете что-нибудь о деде Шеляпине. И в 2008 году кое-что обнаружил. Был в своё время такой проект: «Памятные книги губерний Российской Империи». Авторы проекта Антон Вальдин и Алексей Коноплёв. Памятные книги — источник, в котором переписывались при царе все наиболее значимые чиновники и прочие гражданские лица, имеющие определённое положение в обществе (surname.litera-ru.ru/about.asp). Там под номером 223024 есть запись «Шеляпин Николай Алексей, Памятная книга Новгородской губернии. 1914». Это он.

     Всё было хорошо до 1917 года. Потом произошла наша знаменитая социалистическая революция, которая, как предполагалось, должная была принести счастье и свободу трудовому народу. Банковская система рухнула, а с ней и весь бизнес. Андрей успел юридически передать некоторым свои детям часть недвижимости (Марии ничего не досталось) и умер в 1918 в возрасте 40 лет от сердечного приступа.

     В 1991 году я по делам своей фирмы был в Москве в Московском институте инженеров водного транспорта. Хотел взять у них в тайм-чартер (в аренду) учебное судно типа река-море, которое простаивало из-за общего развала в стране в результате «Перестройки» (похоже на 1918-й год!). В беседе с ректором института упомянул своего прадеда по фамилии Кособрюхов. Ректор остановил меня и сказал, что он припоминает эту фамилию. Вроде бы она встречалась ему в старом учебнике по истории российского речного флота. Потом что-то вспомнил и повёл меня в музей речного флота, который был при институте. И показал мне висящую на стене фотографию, если не ошибаюсь, 1908 года. Там были сфотографированы группой лучшие капитаны и лоцмана волжского речного бассейна. Под фотографией имена и фамилии, в том числе и Андрей Кособрюхов. Ректор начал отсчитывать этих людей слева направо согласно списку. А я только глянул и сразу понял где мой прадед: среднего роста стройный молодой человек с усиками в лоцманской фуражке, лицом и фигурой удивительно похожий на моего старшего брата Лёву в молодости.

     Очень жалею, что не попросил тогда ректора сделать с этой фотографии ксерокопию. А может быть у них тогда и ксерокса не было.

     Уже в этом, 2021 году отыскал в интернете сайт под названием «АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ ФАМИЛИЙ И ФИРМЪ купцовъ, промышленниковъ, торгово-промышленныхъ обществъ и товариществъ». Там в столбце отделов «Фабрики и заводы» и «Торговые предприятия» напечатано под номером 2000 следующее:

     «Кособрюхов Андрей Егорович, г. Холм, ул. Псковская, сб. д. (собственный дом). Вид. деят. «Колониальные и гастрономические товары и фрукты».

     Там же, кстати, указан Кособрюхов Иван Егорович, г. Холм, ул. Ловатская, сб. д. (видимо, брат Андрея).

     Потом указан какой-то Кукин Иван Петрович, а затем, что очень интересно:

     Шеляпин Пётр Петрович, г. Холм, ул Троицкая, сб. д. (я так думаю, родственник моего деда Шеляпина Николая).

     Больше в этом городе при царе предпринимателей не было.

     Ну и в заключение должен сказать, что в «Книге памяти жертв политических репрессий Новгородской области» перечислено 18 (!) человек из города Холма с фамилией Кособрюхов, которые были репрессированы. Андрей Кособрюхов к тому времени умер сам, ему повезло.

     Ещё раз, спасибо товарищу Берия и особенно товарищу Сталину за наше счастливое детство.

     Итак, моя бабка Мария Кособоюхова вышла замуж за моего деда Николая Шеляпина. Дед закончил в своё время гимназию, это по тем временам было очень хорошее образование. Служил на царской службе чиновником в Холме. Поэтому у него был казённый дом, экипаж, кучер, лошади и всё такое. В Ленинграде у тёти Зины, когда я учился в морском училище, видел старую фотографию, примерно 1909 или 1910 года. На ней были ещё молодые и счастливые дед с бабкой, на руках маленькая девочка — первая их дочка Зина (мамина старшая сестра). Потом у них до 1918 года родилось ещё несколько детей, всего их было семеро. В живых осталось только пятеро. Двое детей умерли от голода в 1930 году. Оставшиеся в живых по старшинству: Зина, Николай, Александр, Люба и моя мама Валентина 1918 года рождения.

     В гражданской войне Николай Шеляпин участия не принимал и эмигрировать тоже не собирался. Хотя его более богатая родня, которая владела лесопилками и хорошими домами, поняли, что из России надо тикать. Добровольно посдавали своё имущество Советской Власти под детские дома и школы, забрали ценные вещи и потихоньку, без лишнего шума переехали разными путями во Францию. Благо все говорили по французски. В контрреволюцию никто не пошёл. А Николай Шеляпин остался.

     В 1920 году весной его призвали в Красную Армию. И стал он кавалеристом в армии Будённого. В этом же году эта армия под общим командованием Тухачевского устремилась в сабельный поход на Варшаву. Но к концу лета того же года потерпела сокрушительное поражение от поляков. Много русских там погибло, никто их не считал. И дед Шеляпин тоже сгинул в Польше. Долгое время его считали погибшим. Но оказалось, что он жив. Выручило его, как я думаю, знание польского языка. Дело в том, что его отец и дед по отцу оба были женаты на польках и дома для практики часто говорили на польском языке. То есть, мой дед Николай был на три четверти поляком.

     После разгрома армии деда с лёгким ранением подобрала какая-то польская молодуха и спрятала у себя на хуторе. Видимо, решила что молодой красноармеец в хозяйстве пригодится. Что там у них было, я в подробностях не знаю. Знаю только, что звали эту польку тоже Марией, что у них родилось двое детей, мальчик и девочка. И эта польская Мария умерла примерно в 31-м году от воспаления лёгких. Николай остался с двумя детьми на руках и без жены. И вот тут он совершил, я считаю, геройский поступок. Не знаю уж каким путём, но он сделал себе новые советские документы и со своим двумя маленькими детьми, нелегально перейдя границу, снова появился в Холме.

     К этому времени старший брат моей мамы, Николай, был уже почти взрослым и содержал всю семью. Жили они очень трудно. В 20-м году, после того как дед пропал в Польше, их выселили из шеляпинского дома. Точнее, оставили им там одну комнату на всех. В их доме поместили Холмский исполком горсовета. Бабушка, ей тогда было немного за тридцать, работала в этом исполкоме уборщицей за мизерную плату и исполкомовский паёк. Носила красный пролетарский платок и всячески отрицала своё непролетарское происхождение. Только иногда, когда они с моей мамой проходили по улице Псковской, бабушка показывала маленькой Вале большой двухэтажный каменный дом своего отца и говорила, что когда-то давно жила в этом доме. Когда была молодой девушкой, здесь устраивались балы. Приходили в гости молодые кавалеры, они танцевали с ней и угощали красивыми конфетами из разноцветных коробок.

     Город Холм до революции. Улица Псковская, где был дом Андрея Кособрюхова

     Понятно, что бабке Марии с семерыми маленькими детишками пришлось пережить за те годы, пока не было мужа. Двое маленьких просто умерли от голода. Старший сын Коля чуть ли не с 12 лет стал работать, чтобы остальные выжили. Был сначала учеником столяра, потом столяром-краснодеревщиком.

     Когда внезапно появился отец с двумя маленькими детьми, Николай-младший был категорически против его возвращения в семью. Его можно понять. Десять тяжелейших лет на грани выживания не прошли для детей и их матери просто так.

     Город Холм, паром через реку Ловать

     Дед Шаляпин уехал со своим детишками в Старую Русу, это совсем недалеко от Холма. Устроился там бухгалтером на лесопильном заводе. Я знаю от своего старшего двоюродного брата Володи Шеляпина, что у деда было много родственников Шеляпиных. Все они были помещиками, жили в Новгородской и Тверской губерниях, многие из них занимались торговлей лесом, имели лесные угодья и лесопильные заводы. У моего деда не было поместий, он не был богатым, поэтому он не иммигрировал, как все его родственники, а остался в Холме. Думаю, что работа лесопильного завода была немного знакома моему деду, и это помогло ему устроиться бухгалтером в Старой Русе. К тому же он был человеком очень грамотным, тогда таких было единицы.

     Бабушка Мария была не прочь бы сойтись со своим мужем. Она два раза ездила к нему в Старую Русу и брала с собой 12-летнюю дочку Валю (мою маму). Мама это хорошо помнила и рассказывала мне, что очень стеснялась своего отца: когда он пытался с ней говорить, пряталась за мать.

     В конце концов, брат Коля немного успокоился, бабка с дедом договорились, что они будут жить вместе в Старой Русе, потому что в Холме деду появляться было опасно: его могли опознать. Тогда уже начались репрессии против бывших дворян и царских чиновников. Но восстановить семью было не суждено. Следующей встречи уже не получилось. Дед заболел воспалением лёгких и умер. Было ему тогда чуть больше сорока. Дети его польские попали в детский дом.

     Так бабушка Мария опять, во второй раз, стала вдовой одного и того же мужа.

     Ближе к войне жить стало немного легче: старшая Зина вышла замуж и помогала чем могла. Николай стал мастером- краснодеревщиком, моя мама тоже вышла замуж за моего отца. Вроде жизнь налаживалась, но это длилось недолго. Отец мой вынужден был уйти добровольцем в военное училище в 1939 году (это отдельная история) и встретился со своей женой только через три года на фронте.

     22 июня 1941 года началась война. Немцы в начале войны наступали очень быстро. Да и польская граница была совсем недалеко от Холма. Мама рассказывала, что прошло буквально несколько дней — и через Холм пошёл поток беженцев с западных районов на восток. Мать не знала что делать. На руках у неё был маленький ребёнок (мой сводный брат Виталька пяти лет), да и свою мать она не решалась бросить. Старшие братья Николай и Александр уже были призваны в армию. Сестра Зина жила в Ленинграде. А медлить было нельзя, ещё день-два — и немцы займут Холм.

     Выручил, как всегда, товарищ Сталин. В те дни он отдал приказ в обязательном порядке эвакуировать из прифронтовых районов, которые могли оказаться под немцами, всех жён офицеров и их детей. Причём родителей и других родственников это не касалось. Это, конечно, было правильное решение, если вдуматься.

     Однажды утром к их дому подъехал грузовик. В нём уже сидели несколько женщин с детьми. Из кабины выпрыгнул офицер и приказал, чтобы мать быстро собрала самые необходимые вещи, документы, продукты на пару дней и садилась с сыном в машину. На всё три минуты. Мама попробовала взять с собой бабушку Марию, но офицер категорически отказался. Мама быстро собралась, офицер закинул вещи и Виталика в кузов грузовика. Валя попрощалась наскоро со своей мамой, сказала, что будет пробираться в Ленинград к сестре Зине. И они расстались, как оказалось, навсегда.

     Дальнейшая судьба моей бабушки неизвестна. Город Холм оказался в центре боевых действий, несколько раз переходил из рук в руки. И это длилось очень долго, больше года. Немцы даже прозвали этот город «Снежной крепостью Гитлера». За время боёв от города практически ничего не осталось. Все жители, которые не успели уйти, погибли. Ни одного живого человека и ни одного дома. Ни одного дерева на прибрежном бульваре. Мама после войны ездила в Холм, пыталась навести справки о своей матери, но никаких следов не нашла. Даже могил погибших жителей не было. И спросить было не у кого, ни одного живого свидетеля. Мама с трудом нашла то место, где стоял их дом. Бабушке тогда было чуть больше пятидесяти лет. Не сохранилось ни одной фотографии, кроме той, что был сделана в Ленинграде. Это была первая потеря в нашей семье в ту войну, но не последняя. Война прошлась по стране как ураган, потери были настолько огромны, что мы чувствуем последствия до сих пор.

     К примеру, скажу, что в Холмском уезде перед революцией в 1901 году жителей числилось 90 593 человека. В том числе в Холме (известен как город с 1471 года) почти 7 тысяч человек. По тем временам это был большой город. В 2020 году, через 75 лет после войны, там живёт всего 3359 человек. Статус города за Холмом сохраняется только из соображений исторической справедливости.

     Отец мой, Егоров Николай Алексеевич, родился 22 октября 1918 года в той же деревне Никифорцево. Закончил в 1933 году 7 классов в школе-интернате в Бежецке. По тем временам для крестьянского парня уже это было равносильно подвигу и считалось очень хорошим образованием. После этого он поступил в медицинский техникум в том же Бежецке. Не потому, что имел большую склонность к медицине (это пришло позже), а потому, что больше учиться негде было. Ехать в какой-то дальний город возможности не было. Время было тяжёлое и голодное. Отец рассказывал, что каждую субботу он сбегал из техникума с последних уроков, становился на лыжи и бежал по лесу и полям около 40 километров до дома в деревне. Благо в те времена снег на Валдае лежал с начала октября до конца мая. Прибегал поздно вечером, уже затемно. Мать его кормила. Спал всю ночь до обеда. Опять ел. Брал с собой кое-что из еды в котомку, становился на лыжи и обратно 40 километров до Бежецка. Видать, здоровье было хорошее. Из современных пацанов кто-нибудь такое выдержал бы?

     Город Бежецк до революции

     Учили их в медтехникуме, я думаю, очень хорошо. Отец до конца жизни прекрасно разбирался в медицине, причём во всех её областях. Свободно владел медицинской латынью. Это ему в жизни часто помогало.

     В июне 1936 года в неполные 18 лет он закончил техникум и работал некоторое время фельдшером в сельской больнице в селе Любегоши, а затем — заведующим амбулаторией в сельской больнице в селе Вауч Весьегонского района Калининский (Тверской) области. Принимал роды, дёргал зубы, сам делал несложные операции.

     Работал, видимо, хорошо, потому, что в декабре 1937 года, когда ему было только 19 лет, Калининский облздравотдел командировал его в Ленинградский институт усовершенствования врачей на полугодичные курсы организаторов здравоохранения. Интересно, что здание этого института находилось (и сейчас находится) на Заневском проспекте 3, рядом со зданием моего морского училища им. Макарова на Заневском 5 — там мы жили и учились, начиная с третьего курса.

     Отец рассказывал об одном интересном случае, произошедшем с ним в то время в Ленинграде. Как-то в выходной день решил он пойти посмотреть на колыбель нашей Великой Социалистической Революции — Смольный, где располагался Ленинградский обком партии ВКПб, а в октябре 1917-го года был штаб Ленина и Троцкого. Подошёл отец к решётке и воротам Смольного, несколько минут стоял и любовался историческим зданием, где работал сам Ленин. Это не ускользнуло от внимания бдительных охранников из органов НКВД. Отца тут же арестовали и в «воронке» отвезли на дознание в ЧК. Сутки допрашивали, выясняли, а не является ли он пособником империализма и английским шпионом, засланным с целью взорвать цитадель пролетарской революции. Отец настаивал, что он простой советский фельдшер, безмерно предан делу мирового пролетариата и примкнувшего к нему беднейшего крестьянства. На следующий день, в понедельник, чекисты привезли его в институт, предъявили в учебную часть на опознание и отпустили. Этот случай научил папу, что в свободной Советской России, где жизнь привольна, широка и с каждым днём всё радостнее жить, нужно вести себя немного осторожнее.

     В это же время, после техникума, отец женился в первый раз. Тогда люди вообще рано заводили семьи. Жизнь была настолько тяжёлой, что выжить в одиночку было очень трудно. Подробностей о первой его жене почти никаких не знаю. Отец сказал мне об этом только один раз. Видно было, что он с большим трудом заставил себя рассказать мне кое-что об этом.

     Поначалу всё было как у всех: любовь, ухаживания, счастье и всё такое. У них родился мальчик. Но оказалось, что мать этой девушки — потомственная шизофреничка и находится в сумасшедшем доме. Отец этого не знал.

     Девушка была сначала совершенно нормальным человеком, и отец даже ни о чём не подозревал. Но после родов болезнь резко проявилась: случилось буйное помешательство и она сошла с ума. Отцу было 18 лет, он, конечно, любил её. Но ему пришлось самому отвезти её в сумасшедший дом. Потом она несколько раз сбегала оттуда и пыталась убить отца. Малыш, который у них родился, остался в больнице, где работал отец. Когда мальчику было несколько месяцев, он вдруг умер без всякой видимой причины. Надо сказать, что детская смертность в то время была очень высокая и смерть младенца, конечно, огорчила, но никого особенно не удивила.

     Но оказалось, что умер мальчик не просто так. Через много лет, уже после войны, отец случайно на каком-то вокзале встретил старую медсестру, которая работала у него в той больнице. Эта медсестра получила медицинское образование ещё до революции и разбиралась в вопросах медицины лучше многих врачей. Она призналась отцу, что по каким-то признакам поняла, что мальчик унаследовал болезнь. Она без ведома отца сделала мальчику инъекцию большой дозы морфия, и мальчик умер.

     Старая медсестра плакала и просила прощения у отца. Этот грех (или не грех?) мучил её все эти годы. Она была рада рассказать об этом отцу и облегчить тем свою душу. Отец не стал её упрекать, успокоил и сказал, что время было такое тяжёлое, что, может быть, это был лучший выход для всех. К тому же, пройдя войну, Сталинград, повидав столько смертей, сам оставшись чудом в живых, он уже по-другому смотрел на вопрос жизни и смерти. А те довоенные события вспоминались как очень давно минувшее прошлое.

     Отцу было далеко за пятьдесят, когда он рассказывал мне об этом. С виду он при этом оставался спокойным, но в глазах стояли слёзы.

     В 1938 году, после окончания курсов в Институте усовершенствования врачей, отца в неполные 20 лет назначили заведующим райздравотделом в городе Холм. Сейчас такое кажется невероятным, но он справлялся со своей работой и, видимо, очень неплохо. В том же году в Российской Федерации состоялся конкурс на лучшее состояние профилактической работы среди районных отделов здравоохранения — и отец оказался лучшим. Сам «всенародный староста» Михаил Иванович Калинин наградил отца почётной грамотой, личным служебным автомобилем марки «Форд» и выделил ставку зарплаты для личного водителя. А в то время автомобиль вообще был редкостью. Полтора года проработал отец на этой должности.

     Там, в Холме, отец познакомился с моей мамой. У неё уже был ребёнок от первого брака (мой старший брат Виталий). О её первом муже знаю только, что он был много старше её. Из «бывших». Промышлял тем, что с сообщниками играл в карты в пассажирских поездах. Короче, карточный шулер. Но говорят, что он был очень красивым мужчиной. Как-то раз он играл в городском притоне несколько суток. Старший мамин брат Николай, потеряв терпение, явился туда и потребовал объяснений. Этот «бывший» что-то грубо ему сказал. Тогда Николай пошёл к нему домой и забрал свою сестру Валю с ребёнком к себе. А этот муженёк через некоторое время куда-то канул, и до сих пор его никто не видел.

     Как мой отец познакомился с мамой, я точно не знаю. Помню только, он говорил, что мама была очень красивая, и что в местном доме культуры она выступала в любительском театре в оперетте. Очень хорошо пела и танцевала. Может быть, там они и познакомились.

     Всего год отец с матерью жили вместе. Отец усыновил маленького Виталика. Всё, казалось, складывалось отлично. Но счастье, как всегда бывает в жизни, длилось недолго. Вскоре им пришлось на годы расстаться. Случилось так, что секретарём райкома комсомола в Холме была молодая незамужняя женщина и, на ту беду, ей очень понравился отец. Но поскольку отец уже встретил Валю и они полюбили друг друга, то, естественно, он ей сделал от ворот поворот.

     «Комсомолка» обиделась и попыталась «решить вопрос», как было принято тогда. То есть в духе того времени. Она была из местных и поэтому кое-что знала о дореволюционной жизни этого города. В тиши райкомовского кабинета эта «девушка» стала неторопливо писать в органы НКВД доносы на отца: мол, комсомолец Николай Егоров утратил классовое чутьё, в результате чего женился на дочке дворянина и внучке миллионера. Отец о родственниках мамы ничего не знал и до какого-то дня не подозревал о том, что над ним сгущаются тучи. Надо сказать, что отец дружил и ходил на охоту (а это больше, чем простая дружба) с председателем исполкома, начальником местного отдела НКВД и военкомом. Это были тоже молодые люди, немного постарше отца. Люди, так сказать, одного круга.

     В конце 1939 года, глухой декабрьской ночью, в дом постучался посыльный из райисполкома и сказал, что отцу необходимо срочно явиться в исполком к председателю. Отец быстро оделся и пошёл.

     Далеко за полночь, город спит, полная темнота. Только в исполкоме на втором этаже горит свет в кабинете председателя. Отец зашёл в кабинет. Там трое его друзей: председатель исполкома, военком и начальник городского НКВД. Все хмурые и расстроенные. На столе бутылка водки, закуска и какие-то бумаги. Сел за стол.

     Председатель налил отцу водки и говорит:

     — Коля, выпей сначала водки. Разговор будет серьёзный.

     Отец выпил и приготовился слушать. Друзья выложили ему на стол доносы комсомолки, которых оказалось не так уж мало, показания людей, из которых было видно непролетарское происхождение его жены. Потом ещё выпили водки. Отец сидел как оглушённый. Такого он совершенно не ожидал.

     Начальник отдела НКВД объяснил отцу, что они несколько месяцев как могли прикрывали его с риском для собственной жизни, не давали делу хода. Но вчера узнали, что эта комсомольская мадам не успокоилась и теперь пишет доносы в вышестоящие органы. А это конец. И вот что они придумали: «Времени мало, может быть, считанные часы. Вот тебе анкета и бланк заявления. Ты срочно, сегодня же ночью, идёшь добровольцем по сталинскому призыву в Красную Армию. Вот тебе направление в Проскуровское военное училище в Белой церкви, вот проездные документы. Тебе час на сборы и прощания. Через час к твоему дому подъедет исполкомовская машина и отвезёт тебя на железнодорожную станцию».

     Отец, наконец, всё понял. Он поблагодарил товарищей. Действительно, время было — разгар репрессий, эти ребята здорово рисковали ради своего друга. Попрощались, отец взял документы и пошёл домой прощаться с женой. Через час за ним пришла машина. Отец уехал в училище. Со своей женой они свиделись на несколько минут только весной 1942 года на Северо-Западном фронте.

     Мама осталась в Холме. Жена военнослужащего. К ней никаких претензий не было. Она поступила на курсы телеграфистов, научилась азбуке Морзе, работе на телеграфе, печатанию на пишущей машинке и какое-то время до войны работала на городском телеграфе. Жила со своей мамой и маленьким Виталькой.

     Виталик, ещё когда ему было около года, заболел полиомиелитом. Валя ездила с ним в Ленинград, лежала с ним в какой-то больнице. Болезнь остановили, но последствия остались. Виталик на всю жизнь сделался хромым.

     С декабря 1939 года по июнь 1941 года отец учился в военном училище. Сначала оно называлось Проскуровское (Белоцерковное) стрелково-пулемётное училище Киевского округа. Потом училище перевели в Томск. Оно стало называться Томским училищем Новосибирского округа. Отец много мне рассказывал о том, как их учили на офицеров перед войной. Я запомнил кое-что. В Сибири, в Томске, куда их вскоре перевели, ничего не было готово для курсантов. Казармы не отапливались, пришлось прямо с поезда заниматься хозяйством: заколачивали пустые, без стёкол, окна, делали из пустых железных бочек буржуйки, добывали дрова. Хлеб в столовой так замерзал, что приходилось его пилить на порции пилой.

     Учили воевать очень жёстко. У каждого курсанта была своя лошадь, с которой он учился до выпуска. Подъем в 6 утра, час на уход за лошадью: мыли, вытирали насухо, кормили, убирали конюшню. Лошадь должна быть идеально чистой. Старшина проверял чистоту лошади в любом месте белоснежным платком. После этого сами мылись, брились, завтракали и с 8 утра до вечера, с двухчасовым перерывом на обед, беспрерывно занимались: джигитовка, рубка лозы, всякие падения с коня, стрельба на ходу, физупражнения на перекладине, на брусьях, прыжки через гимнастического коня. По территории училища ходить шагом было запрещено, только бегом. Прошёл шагом — наряд вне очереди. По воскресеньям в любую погоду праздничный кросс: 12 километров до стрельбища бегом-шагом, первый номер пулеметного расчёта тащит на себе пулемётный ствол (без воды в кожухе) и коробки с патронами, второй номер бежит с пулемётной станиной на плечах (40 кг). Прибежали на стрельбище — несколько секунд на то, чтобы собрать пулемёт, залить в него воду, установить на огневой позиции — и сразу стрельба боевыми патронами по мишеням, поверх голов солдат из учебного полка, которые уже идут в атаку со штыками наперевес.

     После такой пробежки, отец вспоминал, не только руки трясутся — ноги и спина тоже. А стрелять приходилось всерьёз. Не дай бог попасть в солдата или не поразить мишень. Но зато какое это было блаженство в перерыве на обед упасть где попало, накрыться собственной шинелью и заснуть на целый час! Такого удовольствия, по его словам, он до этого никогда не испытывал.

     Спустя много лет отец при мне иногда смотрел по телевизору соревнования по гимнастике и, когда видел большие обороты на перекладине или упражнения на брусьях, говорил снисходительно: «Да это у нас в училище почти все курсанты делали, не снимая сапог». Всю жизнь он хранил кавалерийские шпоры с серебряными колёсиками, которые носил в училище.

     В общем, физическая закалка была очень сильная. Это и помогло ему выжить в войну. Он говорил, что к концу войны в живых из их выпуска осталось всего несколько человек.

     Одного из его товарищей по училищу, Мишу Грачёва, мы с отцом случайно встретили в Ленинграде в Эрмитаже в 1965 году. Позднее они обменивались письмами. Первое письмо Грачёва я хочу поместить в приложениях к этой книге.

     Училище отец закончил 6 июня 1941 года (присвоили звание лейтенанта). Так что у него ещё оставалось целых две недели мирной жизни, которые он провёл частично в Томске, в ожидании назначения, частично в поезде по дороге в Ленинград, где и встретил войну. Жену свою он всё это время не видел. Отпусков в то время не полагалось.

     Лейтенант Егоров Н. А. после выпуска из училища. Июнь 1941 года

     Воевать отец начал на Карельском перешейке, под Выборгом, командиром пулемётного взвода 201-го мотострелкового полка 21-й танковой дивизии. (Мне, кстати, через 25 лет пришлось побывать именно в тех местах, поэтому я хорошо представляю, как это было.) В первом же бою они были наголову разбиты. Чудом он остался жив, с несколькими бойцами смог выйти в сторону Выборга к своим и избежать окружения. Отец мне подробно об этом рассказывал, но я не буду описывать с его слов боевые действия, потому что меня там самого не было и я как бы не вправе рассказывать о сражении, в котором сам не бывал. Отец мой в 70-х годах сам написал небольшую книжку об этом периоде войны. К тому же в интернете сохранился журнал боевых действий этой дивизии. Я хочу только коснуться моральной стороны этой войны и написать о событиях, которые произошли в моей семье в эти годы.

     После разгрома под Выборгом и переформирования отец воевал на Северо-Западном фронте на разных командирских должностях, вплоть до начальника штаба полка. Практически он воевал в тех же местах, где родился и вырос: Старая Руса, Холм, река Ловать, рядом Бежецк и родная деревня. Было за что воевать. Ходил несколько раз в контратаки, дрался врукопашную. Был несколько раз легко ранен, один раз серьёзно контужен, но строя не покидал. Он мне много об этом рассказывал, но писать об этом просто страшно. В наше время просто в голове не укладывается, что человек может через такое пройти, остаться живым и психически нормальным. Отец мне признался, что в своей книге воспоминаний несколько наиболее кровавых эпизодов он не стал описывать, потому что писать об этом и даже читать просто физически невозможно. Воспоминания свои он дописал только до начала боёв за Сталинград. Я однажды спросил отца, почему он не пишет дальше о Сталинграде. Он сказал откровенно: «Ты знаешь, Вовка, я несколько раз начинал, но не смог. Как только вспоминаю подробности того времени, мне плохо становится и слёзы на глазах. Там, в Сталинграде мне, кажется, тогда легче было, чем сейчас, когда вспоминаю. Пусть уж лучше это со мной останется».

     Два эпизода, о которых он мне рассказывал несколько раз, я хорошо запомнил. Всё-таки расскажу для примера — чтобы понять, что там было в начале войны. Это случилось в районе Луги летом 41-го года. Отец командовал батальоном. После очередной атаки немцев наших сбили с позиций и отступление превратилось в паническое бегство. Сотни солдат без командиров много часов бежали под обстрелом и бомбёжкой, пока не наступила ночь. С темнотой люди просто попадали от усталости на огромном картофельном поле и заснули. Среди ночи отца растолкал какой-то незнакомый офицер и сказал, что его требует к себе генерал. Отец пошёл с ним и увидел легковую автомашину. Вокруг неё несколько офицеров и, действительно, генерал, который приехал из тыла, видимо, «наводить порядок на фронте». Отца спросили его фамилию. Он был тогда уже старшим лейтенантом. Все разговоры свелись к тому, что на этом участке он оказался старшим по званию. Под страхом расстрела ему было приказано к рассвету организовать из этой беспорядочной толпы солдат боевое подразделение, а утром атаковать немцев и занять какую-то деревушку невдалеке перед ними.

     Спорить не приходилось. До утра отец организовал солдат во взводы, назначил старших, заставил всех окопаться. Командирам взводов поставил задачу. Бойцов под его руководством оказалось около 200 человек. Это полноценная пехотная рота.

     Утром начало рассветать, отец уже хотел поднимать людей в атаку и броском занять эту деревню. Но у немцев были свои планы. Не дождавшись атаки русских, они сами пошли на наши позиции. Их было тоже около 150—200 человек. Но у них были автоматы, и на ходу они вели такой огонь, что нашим в окопах головы было не поднять. Когда они подошли на бросок гранаты, то есть, метров на 30- 40, отец дал команду — и все оставшиеся в живых бросились на немцев. Половина, конечно, не добежала. Но те, что добежали, уже настолько озверели от ненависти, что потеряли чувство страха и дрались насмерть. Отец рассказывал примерно так:

     — Последнее, что я помню — это как я выскочил из своей ячейки с пистолетом в руке и побежал на немцев. В ту же секунду меня как будто огромной палкой ударили по ногам. Перевернулся в воздухе несколько раз и упал. Это немец бросил гранату, и она взорвалась под моими ногами. Я тут же вскочил. Боли не чувствовал. Дальше ничего не помню — сплошное какое-то кровавое пятно перед глазами. Как дрались с немцами — не помню. Когда очнулся, посмотрел вокруг: сам стою весь в крови, сердце выскакивает от перегрузки, в правой руке пистолет ТТ с откинутым затвором, без единого патрона. В кого стрелял, чья кровь на мне — не помню. Вокруг меня в поле стоят с десяток наших солдат и примерно столько же немцев. Это всё, что осталось в живых от двух рот. Остальные убитыми или тяжело ранеными усеяли поле вокруг. Те, что остались в живых, с минуту молча смотрели друг на друга. Приходили в себя после этого кошмара. Драться или стрелять друг в друга уже не было сил ни физических, ни моральных. Только хватали ртами воздух и с ужасом смотрели на трупы растерзанных солдат. Через минуту мы, также молча, не трогая друг друга, повернулись каждый в свою сторону и побрели в полном изнеможении и безразличии. Немцы к себе, мы, русские, в свои окопы. Помню, один немец шёл и волок свой автомат по земле за ремень. Не было сил наклониться и поднять.

     Немного отдышавшись, отец пошёл искать того «полководца», который грозился его расстрелять, а пока назначил командиром. Но не нашёл. С началом атаки генерал испарился вместе с автомобилем и всей своей свитой.

     А отец вместе с оставшимися бойцами пошли на восток, искать какую-нибудь часть, чтобы примкнуть к ней. Немцы не преследовали, видимо, зализывали раны.

     Вышли в тот же день к реке Ловать. У моста тысячи людей, лошадей и машин пытаются пробиться через мост на ту сторону. Здесь отец увидел какую-то незнакомую медсестру и попросил посмотреть, что у него с ногами. Та взяла скальпель и пинцет и вытащила из его ног несколько осколков, перевязала, и на этом лечение закончилось. Потом ещё несколько мелких осколков за несколько недель вышли сами. Помню, у отца ноги ниже колен были все в белых кружочках разного диаметра — следы от осколков гранаты.

     Отец осмотрелся с обстановкой на переправе. Увидел, что какой-то майор пытается навести там порядок и довольно толково организует проход людей через мост. Вдруг откуда ни возьмись через толпу людей на большой скорости подлетает машина с несколькими офицерами. Один из них выскакивает на ходу из машины и с криком «Панику здесь разводите! Расстреляю как предателя!» стреляет несколько раз из ТТ в этого майора. Тут же прыгает в машину — и был таков. Только через минуту до отца дошло, что это были немецкие диверсанты из русских. Они специально блуждали по ближним тылам и поддерживали беспорядок и панику среди отступавших.

     Отец понял, что через мост им не перейти. Оставаться же вблизи моста в этой толпе было крайне опасно: в любой момент могли налететь немецкие бомбардировщики — и тогда мало кто спасётся. Он решил со своими бойцами уйти от переправы, подняться выше по течению вдоль берега и попытаться найти брод или какой-то другой способ переплыть реку. Только отошли на пару километров и тут же увидели, что переправу бомбят немцы. Что там происходило — можно представить!

     Но и ему с бойцами далеко уйти не удалось. Вскоре показались катящие вдоль берега немецкие мотоциклы. На каждом три солдата и пулемёт.

     Делать нечего, побросали винтовки и кинулись через реку вплавь. Немцы на мотоциклах выскочили на высокий берег и стали расстреливать плывущих. Погибли почти все. Выплыли только отец и ещё один солдат. Выползли на берег, а немцы продолжали стрелять через реку. К счастью, на том берегу у самой воды лежал большой валун. Отцу удалось спрятаться за него. Несколько минут валун дымился от попадавших в него пуль, но отца не задело. Он мне потом говорил, что за эти минуты этот камень стал для него родным и потом много лет часто снился по ночам.

     Отцу удалось остаться в живых, и даже в тот же день он нашёл свой полк. Вернее, то, что от полка осталось после разгрома. Вот так воевали в начале войны. Потом, ближе к зиме, фронт стабилизировался.

     С декабря 1941 года отец воевал начальником штаба 201-го стрелкового полка, 84-й стрелковой дивизии, 11-й армии Северо-Западного фронта. Это в 23 года!

     К зиме 41—42 года немцы заметно выдохлись, да и наши пришли в себя. Оказалось, что не так уж плохо мы воюем. С осени 1941 года на Северо-Западном фронте на участке их 84-й дивизии немцы не продвинулись вперёд ни на шаг. Практически всего за три месяца немцев остановили.

     С началом 1942 года командование стало требовать от наших войск активных действий, видимо, чтобы немцы не перебросили с этого участка войска на другой фронт. А как воевать, если нет ни тяжёлой артиллерии, ни танков, ни авиации? Бежать в лобовую атаку со штыком на перевес? Это значит просто губить людей, подставлять солдат немцам для расстрела. Отец как начальник штаба полка должен был что-нибудь придумать. И он придумал: сформировать отдельный батальон лыжников, чтобы ночью в метель скрытно, без стрельбы, ворваться в деревню Пеньково и перебить немецкий гарнизон. А эта деревня находилась на какой-то важной высотке, и немцы оттуда сильно досаждали нашей передовой. Ничего не давали делать. Командир полка приказал отцу самому создать и принять под командование этот батальон.

     Где-то в ближнем нашем тылу случайно оказалась действующая мебельная фабрика. Отец съездил туда, и через пару дней ему там изготовили лыжи. Несколько десятков пар, по числу бойцов отдельного батальона. С неделю по ночам он уводил этот батальон с позиций в ближний тыл и тренировал бегать на лыжах, отрабатывал различные навыки по захвату населённого пункта, в ночных условиях и без стрельбы.

     И вот наступил этот день. Точнее, ночь на Рождество. Всё как планировал отец, так и получилось. В полной темноте, в метель, одетые в белые маскхалаты, они обошли боевое охранение немцев, в полной тишине ворвались в деревню. Пришлось опять драться врукопашную. Немцев перебили, и тактически важная деревня стала нашей. Это позволило скоро всему этому участку фронта продвинуться вперёд на более выгодные позиции.

     За такие дела в конце войны давали Героя. Но в начале войны никого не награждали. Да тогда никто о наградах и не думал. За спиной была родная деревня, Москва и Ленинград. Люди шли на смерть и не думали даже, что они герои.

     В результате этого боя отцу достались шикарные трофеи: отличный цейсовский командирский бинокль и великолепный немецкий аккордеон (отец хорошо играл на слух). На следующее утро он докладывал командиру полка о результате ночного боя в присутствии комиссара дивизии. Командир полка похвалил его и забрал у него бинокль. А аккордеон отобрал комиссар дивизии со словами «для тебя это слишком жирно будет».

     Зима 1941 г. Офицеры 201-го полка. Крайний справа — Егоров Н. А.

     В то время у отца появилась собственная лошадь. За день приходилось иногда наматывать по позициям и тылам десятки километров. Поэтому лошадь сильно облегчала жизнь. Отец с детства общался с лошадьми, да и в училище их обучали. Лошадь сразу поняла с кем имеет дело и прониклась уважением. У отца была такая особенность — он не переносил сладкого. За всю жизнь он не съел ни одного куска сахара. Даже, говорил, в детстве, когда с мальчишками лазил в чужие сады за яблоками, то делал это просто за компанию, но ни одного яблока так и не съел. Так вот, на фронте давали сухой паёк, в том числе и кусковой сахар для чая. Отец чай пил без сахара, а сахар носил в кармане шинели и время от времени угощал свою кобылу. От этого кобыла прониклась к нему нежной любовью, ходила за отцом везде, как преданная собака, и при первой возможность подкрадывалась сзади и тыкалась мордой в правый карман шинели, где хранился заветный сахар. Одно только было плохо: лошадка была где-то хорошо обучена военному делу. Поэтому, если только в воздухе слышался свист от пролетающего снаряда, пусть даже далеко, она брала управление на себя: мгновенно выбирала место укрытия — ближайшую канаву, воронку или просто углубление в грунте — и, в три прыжка достигнув выбранного места, падала на бок и лежала, пока не услышит звук разрыва. Всадник при этом должен был успеть освободить ноги от стремян и соскочить с лошади, чтобы не быть придавленным к земле. Это немного утомляло, часто приходилось падать в грязь, а потом отмываться в ближайшем болоте. И никакие убеждения не помогали. Что потом с этой учёной лошадью стало, я не знаю. Наверное, погибла за Родину. На фронте лошади, как и солдаты, долго не жили.

     Примерно в начале лета 1942 года отец неожиданно встретился со своей женой на том же Северо-Западном фронте. До этого они 3 года не виделись. С начала войны писем не получал.

     Шли непрерывные бои. Отца прямо из окопа вызвали посыльным на командный пункт дивизии. Он бегом прибежал в землянку, где помещался КП. В ней командир дивизии и его комполка. Доложился комдиву в двух словах о положении на передовой: «Немцы накрыли окопы миномётным огнём, сейчас пойдут в атаку. Много убитых. Разрешите вернуться на передовую! Там сейчас начнётся…» Командир дивизии придержал его за рукав: «Подожди Егоров, не горячись! Ты мне ответь на один вопрос: ты женатый?» Командир полка стоял рядом и посмеивался.

     Это было настолько неожиданно, что отец не сразу вспомнил о своём семейном положении. С минуту думал, пытался переключиться мысленно с войны на мирную довоенную жизнь. Наконец вспомнил: «Да, женат! Разрешите идти! Там у меня немцы прут!» и уже повернулся, чтобы выбежать с КП, но комдив снова придержал его за рукав: «А как твою жену зовут?» Отец снова стоял и никак не мог вспомнить, как зовут его жену. Перед глазами стояли разрывы мин и окопы с гибнущими бойцами. Наконец вспомнил: «Валя! Разрешите…», но комдив прервал его: «Вот что, Егоров. Твоя жена тебя нашла и ждёт тебя на дороге в лесу в километре отсюда. Иди, повидай её. А с немцами твои батальонные сами справятся. Час тебе на все дела».

     Отец вышел из землянки и пошёл быстро по лесной дороге в сторону тыла. Несколько раз останавливался, ноги против его воли пытались повернуть в сторону фронта. Но вспомнил приказ комдива и побежал на встречу с женой. Хотя не верил, что это его Валя. Откуда она могла появиться на фронте?

     На дороге в лесу увидел машину — полуторку, в ней солдат-водитель, а рядом, действительно, стоит его Валя, почему-то в военной форме. Обнялись, походили несколько минул по этой лесной дороге. Мама в двух словах рассказала, что с ней было после начала войны и как она нашла его. Отец вспоминал, что с трудом мог сосредоточится на этом разговоре. Ловил себя на том, что порывается бежать обратно в окопы. Всё казалось, что без него немцы прорвутся. Потом взял себя в руки, порасспросил жену что и как. Помнил, жена заметила высоко на дереве какие-то обрывки шинели и спросила его, что это такое. Отец объяснил, что несколько дней назад тут были их позиции. А это, видимо, какого- то солдата разорвало взрывом, а шинель его закинуло на дерево.

     В общем, быстро договорились, что Валя подаёт рапорт об увольнении (она считалась вольнонаёмной) и едет к его отцу в деревню. Там ждёт мужа или похоронку на него. Если отца убьют, то дальше она поступает по своему усмотрению. Если отца ранят или, что маловероятно, он довоюет до конца войны, то встретятся в деревне. Обнялись на прощанье, и отец побежал бегом к своим бойцам.

     А с мамой получилось так. Со своим сыном Виталиком, вместе с другими жёнами военных, она ехала в эвакуацию из Холма на машине в колонне беженцев. Продвигались медленно, дорога была забита машинами, телегами и просто пешком идущими. Рядом с ними двигались грузовики отступающей воинской части, как оказалось, это было хозяйство полка дальней бомбардировочной авиации. Офицеры этой части делились с женщинами водой, давали детям поесть что-то из своих запасов. Разговорились, узнали, что Валя телеграфистка и умеет хорошо печатать на машинке. После этого к ней подошёл офицер, расспросил кто она такая и сказал, что он начальник отдела военной прокуратуры при этой авиационной части. Предложил поступить к нему в отдел вольнонаёмной, им как раз такой человек в прокуратуре нужен, чтобы вести дела. Валя согласилась. Военная прокуратура выдала Виталику предписание, чтобы его доставили к тёте Зине, и он вместе с каким-то отступающим детским домом поехал в Ленинград.

     Сейчас многим это покажется странным: бросила ребёнка в такой обстановке и так далее. Но, если представить себя в том времени, то легко понять, почему она так поступила. Тогда молодёжь была так воспитана, что оставаться в стороне, когда немцы напали и Родина в опасности, многие считали просто позором. Ленинград в этот момент казался самым безопасным местом. Никто не мог и подумать, что буквально через несколько недель немцы замкнут кольцо вокруг города и начнётся блокада. И ещё вопрос — на что жить с ребёнком в Ленинграде? А в части она будет получать денежный аттестат, который можно будет отсылать сестре Зине. Вот такое было время.

     В общем, мама рассталась с Виталькой и пошла служить в прокуратуру авиаполка. А Виталик благополучно добрался до Ленинграда и попал в блокаду. Жил он с нашей двоюродной сестрой Женей, шести лет, в Новосаратовке (Новосаратовка, дом 10) у тёти Зины. Женина мама, тётя Люба, тоже была уже где-то на войне. В сентябре в Ленинграде начались перебои с продуктами, а в октябре — уже настоящий голод. Тётя Зина быстро сообразила, что зимой в городе будет настоящая катастрофа и каким-то образом добилась, чтобы её с двумя детьми эвакуировали из Ленинграда. Тут, видимо, ей помогло то, что оба ребёнка были детьми военнослужаших. Вывозили их через Ладожское озеро, чуть ли не последним караваном, потому что вскоре Ладога замёрзла. Жене и Виталику было уже по 5—6 лет, они хорошо помнили, как это происходило. Ночью от западного берега Ладоги вышли буксирные суда. У каждого по одной барже на буксире. На баржах сотни людей, в основном женщины с детьми. Затемно не успели пересечь озеро. С рассветом налетели немецкие самолёты. Стали бомбить и расстреливать баржи из пулемётов. Женя рассказывала так: как увидела первый разрыв бомбы, так вместе с тётей Зиной спряталась под брезент и дрожала от ужаса. А Виталька, наоборот, прыгал на палубе и дразнил Женю: «Женька, смотри! Вон на нас самолёт пикирует! Сейчас бомбу сбросит!» — и пытался поднять брезент, чтобы Женя и тётя Зина могли видеть эту занимательную картину. В этом был весь Виталик, он всю жизнь так прожил. Женя потом всегда ему это вспоминала. А тётя Зина никогда об этом не рассказывала. Как только заходил разговор о тех днях, у неё сразу катились из глаз слёзы и она замолкала. Им повезло, ни одна бомба не попала в их баржу, дошли до восточного берега живыми. Потом они с тётей Зиной жили в эвакуации, в каком городе — не помню.

     Тётя Зина. Фото около 1940 года

     Валя служила и пыталась выяснить где её муж. Писем, естественно она не получала. Жив ли муж или уже погиб — можно было только гадать. Помогла военная прокуратура. В середине 1942 года офицеры из прокуратуры по своим каналам сделали запрос. Вскоре пришло известие, что отец жив, воюет начальником штаба полка на Северо- Западном фронте. А главное, его полк окопался совсем недалеко от их аэродрома. Можно сказать, напротив них, километрах в сорока. Начальник дал маме машину с водителем — так она нашла отца на фронте.

     После этой встречи, как они с отцом договорились, Валя уволилась из части и поехала в отцовскую деревню. По приказу Сталина, женщина, у которой были дети, могла уволиться с военной службы в любое время по своему желанию. К тому времени Виталика Зине уже удалось вывезти из Ленинграда. Где и как они встретились и как добрались до деревни Никифорцево, я не знаю. Мама пожила в деревне с Виталькой некоторое время. Потом в конце лета 1942 года начались бои в Сталинграде. Отец сообщил маме, что их часть снята с Северо-Западного фронта и направлена в Сталинград. После этого писем не было. О том, что творится в Сталинграде, все знали. Войска направлялись туда непрерывно, тысячи людей шли туда воевать и никто назад не возвращался. Валя и все родные отца решили, что отец погиб. К тому времени и младший его брат Александр пропал без вести. Можно понять состояние моей мамы: муж пропал, её мать осталась в Холме и неизвестно, жива или нет, войне не видно конца. И что делать? Валя отправила Витальку к тёте Зине, которая жила в эвакуации в каком-то чужом городе, а сама вернулась в тот же бомбардировочный полк, в котором служила. Трудно представить, что люди пережили за эти военные годы.

     После этой встречи с мамой на фронте отец воевал ещё долго. С Северо-Западного фронта их полк перекинули на Донской фронт. Его 201 стрелковый полк воевал в составе 84 дивизии в 66, а затем в 24 армии Донского фронта. Донской фронт сначала отступал от Ростова-на-Дону в сторону Сталинграда, затем были затяжные тяжелейшие бои в Сталинграде.

     В Сталинграде война приняла настолько ожесточённый характер, что фактически превратилась в сплошное массовое убийство людей. За несколько месяцев боёв в Сталинграде состав полка сменился полностью несколько раз. К моменту ранения отец был одним из последних, кто воевал в этом полку с начала войны. У него на глазах были убиты прежний командир полка и комиссар полка. Насколько нереально там было выжить, говорит такой пример: в обязанности отца как начальника штаба входила приёмка пополнений офицерского состава. Примерно раз в неделю, ночью, он со своим ординарцем отходил на вторые (тыловые) позиции, примерно за 150—200 метров от своих окопов. Здесь, в укрытии, принимал под свою команду 10—15 прибывших младших офицеров, которым предстояло занять в полку должности командиров взводов или рот взамен убитых. Там же, при свете фонарика, под плащ-палаткой, на схеме позиций объяснял подробно каждому, как добраться до своего подразделения: где ползти, где бежать, где прыгать, откуда и с какой интенсивностью простреливаются эти участки немцами. Затем каждого их них лично вёл на его позицию. Но местность даже ночью, в полной темноте, настолько сильно простреливалась, что немцы безошибочно стреляли по всем тропам и буграм, где могла появиться голова противника. Стрельба не стихала ни на одну минуту. Не смотря на подробный инструктаж как себя вести и личное сопровождение каждого человека из пополнения до позиций отцу удавалось довести обычно не более одной трети от вновь прибывших офицеров. Остальные бывали убиты или с тяжёлыми ранениями отправлялись в тыл в полевой госпиталь.

     Это был настоящий ад, который люди устроили себе на земле. Но был один психологический момент, о котором мне рассказал отец и который о многом говорит. В начале боёв в Сталинграде немцы дрались яростно и было видно, что во всём у них сохраняется строгий германский порядок: на убитых и пленных бельё чистое, все гладко выбриты, пленные ведут себя самоуверенно, даже нагло. Русским в те дни было не до бритья, только бы немцев удержать и не пустить к Волге. К середине осени всё изменилось в настроении противников. Немцы опустились: перестали мыться и бриться, у них появились вши, чего раньше никогда не было. Видимо, вдохновение от великих побед пропало. Думаю, что в голову им всё чаще приходила мысль: а зачем мы сюда пришли? Русские же, наоборот, несмотря на постоянные огромные ежедневные потери как бы окрепли духом. Раз в неделю по очереди отползали в ближний тыл, туда же приезжали передвижные пункты санобработки. Мылись горячей водой с мылом, брили всё тело от волос, чтобы не было вшей. Меняли всю одежду, от портянок до ватников, на чистое. Хотя каждый знал, что жить ему осталось, может быть, день, или два, или всего час. Но у людей появилось чувство, что умирают они за святое дело. И уж если придётся умереть, то, как положено у русских, в чистом белье. Многие молились перед смертью. В общем, русские, в отличие от немцев, знали, за что шли на смерть. Очень показательный факт.

     22 октября 1942 года в Сталинграде отцу исполнилось 24 года. Там же, в Сталинграде, в октябре 1942 года отец получил свой первый орден Красной Звезды, как указано в наградном листе «за боевые отличия». В первые годы войны, пока отступали, практически никаких наград не давали. Орден Красной Звезды, полученный прямо в Сталинграде в октябре 42-го года — это нечто! Конечно, для тех, кто понимает.

     Так отец воевал начальником штаба полка до конца 1942 года, когда его тяжело ранило. Это случилось 25 ноября. В этот день наши войска замкнули кольцо вокруг города и немецкая группировка оказалась в окружении, из которого выбраться уже не смогла. Разрывная пуля попала отцу в правую ногу ниже колена. В тот момент он со своим ординарцем Мишей выполз на несколько десятков метров вперёд позиций на так называемую рекогносцировку: пытался разглядеть и нанести на схему огневые точки немцев. Ординарец Миша вытащил его на себе ползком под огнём в наши окопы (немцы в этот момент пошли в атаку, так что стреляли по этому месту с обеих сторон). Пока Миша его тащил, отец потерял сознание от потери крови.

     Я нашёл в Интернете сканированный журнал боевых действий его 201-го стрелкового полка:

     «24 ноября (1942)

     Уничтожив противника, заняли первую линию обороны, что за проволочным заграждением. В дальнейшем развить наступление батальонам не удалось. К вечеру противник 2 раза переходил в контратаки, которые были отбиты с тяжёлыми для него потерями. Много вышло из строя бойцов и командиров стрелковых батальонов от огня противника.

     25 ноября

     Задача полка была прежняя: овладеть высотой 61,5. В течение всего дня стрелковым батальонам не удалось добиться значительных успехов. Батальонам ценой больших потерь приходится брать метр за метром. Тяжело ранен был командир 3-го стрелкового батальона ст. лейт. Зуйков. Был ранен начальник штаба полка майор Егоров и легко ранен командир полка подполковник Каравченко во время нахождения их в батальонах. В полк прибыл капитан Еникеев из политотдела 24 армии, который сразу направился в батальон.

     26 ноября

     С утра, выполняя поставленную задачу, полк продолжал наступать на высоту 61,5. Бой принял ожесточённый характер… Вторая линия обороны противника была взята. Потери полка были большими. 3-й стрелковый батальон расформирован и влит в 1 и 2 батальоны. Капитан Еникеев своим личным примером увлекал бойцов вперёд. Он сам лично из пистолета уничтожил 10 гитлеровцев. Была введена в бой рота автоматчиков… Погиб капитан Еникеев. В рукопашной убит штыком в горло».

     Очнулся отец через два дня в эвакогоспитале в Паньшино (это северо-восточнее Сталинграда). Миша-ординарец был с ним. Существовал такой приказ, что ординарцы сопровождают раненых командиров полка и начальников штаба в госпиталях до выздоровления. Нога ниже колена была разворочена разрывной пулей. Хирург осмотрел и сказал, что ногу надо немедленно ампутировать, иначе гангрена и смерть. Надо сказать, что по приказу главкома у офицеров без их согласия ампутацию конечностей не производили. Если человек был без сознания, то составлялся акт за подписью трёх врачей о том, что ампутация необходима.

     Отец дал расписку о согласии и лежал, ждал своей очереди на операцию, думал, как он будет жить на гражданке с одной ногой. Дело было в полевом госпитале — огромной палатке на несколько сот человек. В ней же отгорожено место под операционную. Случайно отец увидел в этой палатке врача, в котором узнал своего бывшего товарища по медицинскому техникуму в Бежецке. Попросил ординарца подозвать его. Тот подошёл, узнал отца, обрадовался. Спрашивает: что с тобой? Отец вкратце описал ситуацию. Тот развязал бинты на ноге, внимательно осмотрел рану и спрашивает:

     — Расписку на ампутацию подписал?

     — Да, подписал.

     — Забирай её любым путём. Я попробую тебе ногу собрать.

     Отец опять через ординарца вызвал хирурга из операционной. Тот подошёл, весь в крови, усталый и злой. Узнал в чём дело, стал ругаться. В конце концов вытащил его расписку, скомкал её и бросил отцу на шинель со словами «Подыхай, если так хочешь!» и побежал опять оперировать.

     И этот молодой парень, товарищ отца, сделал ему уникальную операцию. Разрезал всю правую голень на полосы, растянул в стороны, вычистил из раны всё, что осталось от валенка и разрывной пули. Удалил мелкие осколки кости. Затем из крупных кусков сложил кость, обмотал её бараньей жилой, затем сшил мышцы и кожу. А сквозь рану оставил продетым жгут из бинта — это дренаж.

     После этого ежедневно делали перевязку без всякого наркоза: из раны выдёргивали жгут бинта, обрабатывали рану и пинцетом проталкивали сквозь голень новый жгут. Боль, конечно, была адская. Отец несколько дней пытался терпеть, потом позвал врача и говорит: вы бы, мол, кольнули мне какой-нибудь наркотик, а то так больно — хоть кричи. А тот в ответ:

     — А ты кричи, легче будет. Все кричат.

     — Не могу! Я же офицер. Что про меня ординарец подумает?

     Врач посмеялся и посоветовал достать где-нибудь спирта для анестезии. А наркотики нельзя потому, что это долго ещё будет длиться, за это время можно наркоманом стать. Отец так и сделал. Послал ординарца с боевым заданием, тот выменял на что-то чайник спирта. Тем и спасался. Когда медсестра выходила из перевязочной и кричала «Егоров, на перевязку!», Миша-ординарец, не теряя времени, доставал из-под койки чайник со спиртом, наливал отцу пол-кружки, себе немного для компании, чокались «За победу!», запивали водой и, пока отца на каталке везли на перевязку, он уже был «под наркозом».

     Несколько месяцев отец лежал в госпитале, но нога до конца не заживала. Рана время от времени открывалась, и тогда ходить без костылей было трудно. В конце концов медкомиссия признала его негодным к строевой. Отца зачислили в резерв до выздоровления, и он в сопровождении ординарца отправился в родную деревню. На железнодорожной станции в Старой Русе вышли из поезда. Стали искать попутку, чтобы добраться до деревни. Отец пожаловался Мише, что ему как-то неудобно возвращаться домой на костылях, как побеждённому. Миша подумал немного, потом взял у отца костыли и разломал их о кирпичный угол вокзала. Приехали в родную деревню. Миша переночевал и поехал обратно на фронт. Отец написал жене, чтобы она увольнялась, забирала сына и тоже ехала в деревню.

     Нога болела. Местные старики посоветовали отцу сходить несколько раз в одно место на болоте и постоять ногами в воде. Там было такое место, где вода сильно пахла сероводородом и никогда не замерзала. Старики говорили, что от этой воды все раны быстро заживают. Отец сделал несколько «процедур». Стало легче, но до конца не проходило.

     Весной снег стаял. Отец решил пойти на охоту. Он это дело очень любил и мог блуждать по лесу по нескольку дней. Был паводок, все болота и озёра разлились, и отец в поисках тропы блуждал больше суток по колено в воде. В конце концов нашёл небольшой пригорок, где не было воды, разжёг костёр и решил посмотреть, что же стало с его раной после такой прогулки. Снял сапог, размотал бинты — рана чистая, хорошо промыло болотной водой. Надавил на рану — из раны брызнула струя гноя, а с гноем вышел маленький кусочек войлока — остаток валенка, который был на нём в Сталинграде, когда разрывная пуля попала в ногу. Он-то и не давал ране зажить до конца. Отец промыл рану ещё раз водой из болота, забинтовал ногу мокрым бинтом и пошёл опять искать дорогу. Пока дошёл до дома, рана затянулась и больше до конца жизни уже никогда не болела. Правда, правая нога после ранения стала на полтора сантиметра короче, но это было незаметно, он не хромал. Только когда сильно уставал от ходьбы, чуть-чуть припадал на правую ногу.

     После этого случая отец тут же собрался и поехал в Москву в Кадры Красной армии. Шла война и отсиживаться в тылу с белым билетом он не считал возможным. Многие отговаривали его от этого: ведь уволен по ранению «вчистую», навоевался уже, два раза ранен, контузия, Сталинград прошёл. Чего, мол, опять лезть в пекло? Но отец не мог сидеть в тылу. Был 43-й год, война шла полным ходом.

     Жена Валя и сын Виталик уже приехали в деревню и остались у моего деда жить до возвращения отца.

     Весной 43-го года отец отправился в Москву в Кадры Красной армии. Инспектор Главного Управления кадров выделил ему в офицерском общежитии место и направил на медкомиссию. Медкомиссия признала его годным к строевой. Но с назначением почему-то в кадрах не торопились. Инспектор кадров, подполковник, тянул дни, задавал всякие вопросы, типа: а кто у вас в штабе полка был начальник связи, когда и при каких обстоятельствах был убит такой-то комбат и прочее. И так длилось несколько недель. Отец каждый день ходил в Управление Кадров и доказывал, что он здоров и ему пора на фронт.

     А в Москве в то время, между прочим, расцвела необузданная преступность. Отец мне говорил, что в тёмное время суток ходить по улицам было опасно. Если нужно было идти куда-то, то приходилось правую руку с пистолетом ТТ на боевом взводе держать в кармане шинели.

     Настал день, когда инспектор сообщил отцу, что он, наконец, уверен, что перед ним действительно майор Егоров, бывший начальник штаба 201-го стрелкового полка. Отец удивился: «А в чём дело, разве были сомнения? Можно ведь было полк запросить». Инспектор отвечает: «Некого спрашивать. Мало того, что полк ещё в Сталинграде полностью сменился из-за потерь: после Сталинграда переформированный полк попал в окружение при наступлении на Харьков и практически полностью погиб. Этих людей, о которых я тебя расспрашивал, уже нет. Никого, кто мог бы подтвердить твою личность, в живых не осталось».

     И дальше говорит, что он отца на фронт не отправит, такие офицеры, с таким военным опытом нужны для обучения пополнений. Отец пытался возражать, сказал, что с таким опытом и на фронте люди нужны. Но подполковник был непреклонен: «Тебе, Егоров, столько раз везло, ты остался жив и полностью здоров. Так не может продолжаться бесконечно, тебя всё равно убьют. А нам очень нужны офицеры, чтобы готовить пополнения для фронта. Поедешь в Уральский военный округ начальником штаба учебного запасного полка. Жаль только, что орден Красного Знамени, к которому тебя представили, не получишь. Посчитали тебя погибшим и представление аннулировали. А восстановить некому, все погибли».

     Майор Егоров Н. А. после выздоровления, 1943 год

     Я, между прочим, тоже высказал своё сожаление отцу о том, что он не получил орден Красного Знамени. Но папа отнёсся к этому вопросу совершенно равнодушно: «Володя, какие там ордена! Самая большая награда, что я жив остался и у меня ещё два сына после этого родились. И мы войну выиграли — вот это награда! Там в Сталинграде я об этом и мечтать не мог, что живым останусь, даже мысли такой не было». Вообще, я заметил, что кадровые военные, особенно прошедшие через начало войны, к орденам относились довольно прохладно.

     С июля 1943 года и до конца войны отец служил на Урале в Кунгуре, а затем в Кыштыме, начальником штаба запасного стрелкового полка. Запасной полк — это огромное воинское формирование. Если в обычном стрелковом полку, полностью укомплектованном, служит примерно 2000 человек, то в запасном — от 10 до 12 тысяч.

     Елагинский летний лагерь запасного полка. 1944 год. Второй справа — майор Егоров Н.А

     Наконец-то, после четырёх лет разлуки и войны, отец с мамой смогли жить одной семьёй.

     В декабре 1945 года родился мой старший брат Лёва. На Урале в воинской части жизнь была довольно тяжёлая и неустроенная, поэтому мама поехала с Виталькой в Ленинград всё к той же старшей сестре Зине, там и родила сына Лёву.

     Ещё до отъезда Вали в Ленинград, совершенно не считаясь с нашими семейными планами, Сталин приказал начать войну с Японией и изгнать зарвавшихся японских милитаристов из китайской Маньчжурии и Кореи. Отец погрузил свой полк в несколько эшелонов, попрощался с мамой и поехал на очередную войну. По дороге, как он рассказывал, офицеры полка опять выпили водки и проклинали японских самураев и даже самого микадо. Оно и понятно: только-только успели немного отойти от войны с немцами, нашли свои семьи, многие успели жениться, а тут — на тебе! Опять надо воевать. И поэтому среди военных возникло какое-то ожесточение против японцев. Появилось единодушное мнение, что они за это ответят. Раскатаем в блин, никакой пощады! А воевать эти люди умели. И похоже, что такое настроение царило не только в этом полку, но и в других, потому что не успели они выгрузиться и получить от командования боевую задачу, как с японцами было кончено. Японцев разбили наголову — и Япония капитулировала.

     Отец рассказывал нам, что, когда получил из Ленинграда телеграмму от Зины, что всё хорошо, родился мальчик, назвали Львом, то сильно расстроился. Ему показалось, что имя какое-то не совсем русское. Разозлился на Валю и Зину, взял пару бутылок водки и пошёл в штаб полка. Выставил водку с закуской, сообщил офицерам, что стал папой и пожаловался на баб, которые не смогли придумать мальчику имя попроще. Командир полка успокоил отца. Говорит, Коля, ты не всё до конца понял. Это же будет не просто Лев, это будет Лев Николаевич, как наш великий Толстой. Тут отец успокоился и решил, что, действительно, не так уж и плохо звучит.

     С моим рождением обстояло проще. Мы тогда служили в шахтёрском городке Коркино Челябинской области. Отец был начальником третьей части в местном военкомате, в звании майора. Об этом дне, когда я родился, он мне несколько раз рассказывал.

     Вечером в субботу отец отвёз жену в городскую больницу, где было родильное отделение. Сидел всю ночь в коридоре, ждал, когда жена родит. В 4 утра вышла акушерка и сказала, что всё хорошо, родился мальчик. Отец посидел ещё часа два, пока рассвело, убедился, что с женой и ребёнком всё в порядке и счастливый пошёл не спеша по улице домой. А надо сказать, что в городе Коркино жили одни шахтёры. Добывали для страны каменный уголь. Погода намечалась солнечная, воскресенье. Шахтёры почему-то с шести утра начали выходить на улицу и прямо на траве, напротив своих домишек, стали ставить столы и накрывать их по-праздничному. Кто-то из шахтёров окликнул отца: «Эй, майор, куда идёшь в такую рань?» Отец поделился радостью: сын родился только что. И поинтересовался, почему устанавливаются праздничные столы ни свет ни заря. Шахтёры объяснили: товарищ Сталин вчера отдал приказ всенародно праздновать День Шахтёра каждое последнее воскресенье августа. Тут же возникла идея совместить эти два важнейших события и отпраздновать День Шахтёра и мой день рождения совместно. Шахтёры все прошли войну, им с отцом было о чём поговорить. Сели, выпили за Сталина. Потом за Победу, потом за шахтёров, потом за меня. Тут же, после непродолжительных дебатов, придумали мне имя. Решили, не мудрствуя лукаво, назвать меня просто Вовой. Домой отец добрался только к вечеру с помощью тех же шахтёров. Всю жизнь он с удовольствием вспоминал этот день.

     Жили мы, как и все в то время, очень скромно. Всё имущество нашей семьи из пяти человек помещалось в большом чёрном деревянном сундуке. Этот же сундук служил мне кроватью: мама стелила мне на сундук старую отцовскую шинель и что-нибудь под голову.

     Места в то время на Южном Урале были практически дикие. Вокруг лес со множеством зверья. За время войны расплодились лоси и дикие козлы. Долгое время на них никто не охотился. У отца была отличная немецкая двустволка «Зауэр» и много всяких приспособлений для охоты. Он сам изготавливал свинцовые пули и дробь, заряжал патроны. Когда ходил на крупного зверя, брал обыкновенный карабин Мосина. Охота на дичь и зверя для него с детства было родным делом.

     Отец, когда было время свободное от службы, уходил иногда в лес и пропадал на несколько суток. Без добычи никогда не возвращался. В основном, добывал лосей и диких козлов. Мясо почти всё сдавал по накладной в солдатскую столовую, а взамен брал продукты для детей и жены.

     Однажды был такой случай. Пошёл отец на охоту, дело было зимой. Местность на Южном Урале скорее холмистая, чем гористая. Снега много. Выследил он дикого козла и ранил его из карабина. Козёл убежал, но отец увидел, что на снегу кровь и стал преследовать козла на лыжах, на которых он мог бежать без остановки много километров. Козёл пытался уйти: петлял, залезал в густой лес, бежал под уклон с большой скоростью. Но на снегу всё равно оставался след, и отец преследовал его. После нескольких часов такой погони козёл понял, что ему не уйти и решил сам пойти в атаку. Спрятался на вершине холма в кустарнике и стал ждать, пока охотник подойдёт на расстояние одного броска. Отец увидел козла, когда тот метрах в двадцати выскочил из кустов и, опустив рога, понёсся на него. Если бы он добежал, то неизвестно, кто бы оказался убитым. Козёл весом под 150 кг и своими рогами умеет пользоваться. Отец успел сдёрнуть с плеча карабин и выстрелить. Попал прямо между глаз.

     До дома было очень далеко. Но не бросать же добычу! Отец ножом нарезал с кустов веток. Из своих лыж соорудил санки, погрузил на них козла. Сделал из карабинного ремня и своей портупеи лямку и потащил козла домой. Тащил больше суток, но дотащил. Ночью заволок эти сани с козлом во двор казармы, где жил с Валей. Сам постучал в дверь, мама открыла. Отец зашёл в прихожку и упал на пол недвижим. Мать испугалась, конечно, побежала в санчасть полка, вернулась с военврачом. Военврач повернул отца на спину, расстегнул полушубок, осмотрел его внимательно и говорит: «Валя, да он спит!» Потом вспомнил, что в темноте видел что-то во дворе перед казармой. Пошёл посмотреть и обнаружил добычу. Отец вспоминал, что когда он очнулся от сна, мать сильно ругалась и говорила, что она не так боялась за отца, когда он был на фронте. Эта охота для неё была страшнее войны. А отец считал это за развлечение.

     Один раз отец чуть не погорел из-за этой охоты. Как-то, не знаю точно в каком году, или в 46-м или в 47-м (то есть, после войны, но до моего рождения), отец со своим сослуживцем майором Филипповым и с жёнами праздновали День Победы, 9 Мая. Выпили за праздничным столом и за что-то обиделись на своих жён. Мол, не ценят их жёны как героических защитников Родины. А жена Филиппова, Зоя Васильевна, к тому же сказала: «Да! Вам там хорошо на фронте было. А мы вас тут ждали, ждали…» После этих слов оба майора встали, хлопнули дверью и ушли из кампании.

     И обоим эта ссора дорого обошлась. Товарищ Филиппов решил идти домой и двинулся по тропке между сугробами (на Урале в начале мая ещё снег лежит). Навстречу ему по той же тропке ехал мужик верхом на колхозной лошади. Произошла неизбежная встреча, никто сворачивать с тропки в сугроб не пожелал. После короткой перебранки майор Филиппов со словами «Прочь с дороги! Не видишь, офицер идёт!» вдарил правым кулаком лошади по черепу. Та завалилась вместе с мужиком в сугроб, дёрнула пару раз задними ногами и померла. А лошадь оказалась колхозной, социалистическая собственность, дело подсудное.

     С отцом тоже приключилась неприятность. От обиды на жену он, конечно, решил пойти в лес на охоту. Зашёл домой, взял рюкзак, пятизарядный карабин (оружие боевое, а не охотничье) и пошёл в лес. Побегал на лыжах по лесу. Когда обида немного рассеялась, решил отдохнуть. Сел в снег на берегу ручья, спиной прислонился к дереву, карабин на коленях и задремал. Через какое-то время ему снится, что на него по лесу движется вражеский танк. Отчётливо во сне слышит треск поваленных деревьев и кустов. Усилием воли заставил себя проснуться и открыть глаза: танка нет, но на него из леса на другой стороне ручья сквозь кусты вышел огромный лось. Ну, отец, его, конечно, мгновенно завалил из карабина. Решил разделать его на месте, погрузить разделанную тушу на санки из лыж и двигать домой. Только начал это дело, как из леса выходит лесник, он же охотинспектор.

     Дело подсудное: оружие нарезное, лицензии нет. Короче, через несколько дней отца и Филиппова вызывают в народный суд.

     Отец с мамой, конец 40-х годов

     Первым судили отца. Но отец был человек предусмотрительный, изложил это дело так: солдатам его части питания не хватает. Особенно больным, которые лежат в лазарете. А потому он, как отец-командир, охотится на лосей и сдаёт мясо в солдатскую столовую, чтобы солдатики, не дай Бог, не похудели. И в доказательство предъявил пачку накладных на сданное лосиное мясо. Интендант воинской части, вызванный в качестве свидетеля, подтвердил, что это мясо шло солдатам. То есть, подполковник Егоров валил лосей не с целью личного обогащения, а исключительно для поддержания боеспособности Советской Армии. А это уже совсем другое дело. Судьи, конечно, отнеслись к этому проступку снисходительно.

     Сразу же рассмотрели и дело майора Филиппова об убийстве колхозной лошади ударом кулака в голову. Когда заслушали доклад майора об обстоятельствах этого трагического случая в связи с семейной ссорой, то в зале суда возник неудержимый смех. В результате судьи наложили на Филиппова штраф в размере стоимости кобылы и объявили общественное порицание обоим героям войны. А лошадь, в общем-то, жалко. Она вообще тут была ни при чём.

     Мои братья Виталик и Лёва с отцом и мамой, 1947 год

     Потом, уже в Москве, мы часто ездили к этим Филипповым в гости, и жёны всегда вспоминали этот случай как пример того, что бывает, когда ссоришься с женой.

     Родился я, как уже было сказано, в Коркино. Потом в 1949—51 годах отец служил начальником отделения кадров в 36 отдельной стрелковой бригаде Уральского Военного округа. Это было, если не ошибаюсь, в Кыштыме. Этот период я не помню, слишком маленьким был.

     Как-то отец рассказал мне, как я начал ходить. Дело было в Кыштыме в августе 49-го. Рядом с воинской частью протекала небольшая река, где мама полоскала после стирки бельё. И вот пошла она как-то на речку, погода была тёплая, солнечная. Отец взял меня на руки и пошёл тоже. Сели мы с отцом на травку на берегу речки. Мать полоскает бельё, я ползаю в траве, отец лёг рядом и отдыхает. Мне, видимо, надоело ползать, и я решил немного побегать. Совершенно неожиданно для отца встал на ноги, пробежал несколько шагов и плюхнулся в речку. Мать заголосила, папа очнулся и бросился меня спасать. Вытащил, конечно, и долго потом смеялся. Рассказывал всем, что первые свои шаги я сделал в воду: «Наверное, будет моряком». Как в воду глядел!

     С марта по июль 1951 года отец служил в Шадринске районным военным комиссаром. Это я уже помню. Военкомат представлял из себя целую воинскую часть: огороженная территория с пропускным пунктом, на территории части двухэтажное деревянное здание штаба, гараж, конюшня, казарма для рядовых, котельная на угле. Посередине части большая площадь для построения личного состава.

     1951 год. Внизу слева: Лёва, я и наш отец. Вверху слева: Виталик и мама. Справа — сослуживец отца с семьей

     Мы как-то беседовали с отцом о службе на Урале, и я сказал, что помню эту воинскую часть и некоторые события того года. Отец не поверил, потому что мне тогда шёл только третий год. Тогда я взял лист бумаги и нарисовал схему этой воинской части со всеми постройками и воротами КПП. Нарисовал, где стоял наш дом, где была южная сторона (мама носила меня туда на руках погреться на солнце), обозначил котельную и кучу угля перед ней. Потом начертил схему нашего дома из двух комнат и даже показал, где находился его стол с приспособлением для зарядки охотничьих патронов. Вспомнил, как однажды ночью загорелся второй этаж деревянного штаба и какая была паника. Но всё обошлось, затушили, и документы все остались целы. Отец очень удивился. Оказывается, что я помнил даже кое-какие подробности, о которых он уже почти забыл. Детская память — удивительная вещь. Я до сих пор не могу запомнить, сколько сейчас стоит в магазине буханка хлеба, а что было 70 лет назад — помню.

     Тогда же я напомнил отцу тот день, когда я начал говорить. Дело было летом 1951 года. Мне уже скоро должно было исполниться 3 года, но я упорно молчал и не произносил ни слова. Понимал я, кажется, всё, что мне говорили, а сам говорить не желал. Мама уже стала беспокоиться, что со мной что-то не то. Отец её успокаивал. Он закончил до войны фельдшерско-акушерский техникум и знал о детях всё.

     Так вот: был у моего отца служебный военный автомобиль — американский джип типа «Виллис». Как-то в выходной день отец решил повезти нас на природу. Сели в машину, солдат за рулём, я с отцом на правом сиденье, мама с Лёвой сзади. Выезжаем с территории части, а прямо перед воротами, под шлагбаумом, огромная лужа. Отец остановил машину, подозвал часового и говорит ему: «Чтобы к моему возвращению лужу засыпали!» И мы поехали на речку.

     Природа там, на Южном Урале в то время, надо сказать, была идеальная. Поля колхозные, цветочки-василёчки, лесочки, речки с голубыми озёрами. Я стоял на полу машины перед отцом, держался руками за скобу на передней панели, смотрел вокруг восхищённым взором и чувствовал себя полностью счастливым. От такой красоты хотелось крикнуть во весь голос. И вдруг вижу впереди на обочине дороги несколько грачей прыгают. Сами чёрные, а клювы белые. И тут меня прорвало: закричал не своим голосом: «Папа! Смотри — белые врачи!» Немного перепутал слова. Отец сильно смеялся, поворачивался к маме: «Ну вот! Вовка заговорил! Я же говорил, что он умный!» С тех пор я бегло говорю по-русски.

     Когда возвращались с прогулки, отец скептически заметил: сейчас, мол, посмотрю, как они лужу засыпали. Не верил он, что солдаты самостоятельно справятся с этим сложным заданием. Так и получилось: доблестные воины присыпали лужу соломкой и сделали вид, что всё в порядке. Батя, конечно, вспылил и устроил солдатам жуткий разнос. После этого я каждый день ходил проверять эту лужу — лужа больше не появлялась.

     Здесь же произошёл случай, который очень наглядно характеризует нашего с Лёвой старшего брата Виталика. Я этого почти не помню, но Лёва рассказал, как было дело. Мы с ним гуляли по территории части, погода была хорошая. Недалеко от конюшни солдаты по приказу отца недавно построили новый деревянный туалет типа «сортир». Виталик со своими друзьями, такими же неуправляемыми детьми военного времени, крутился около этого деревянного сооружения. Вдруг они гурьбой очень быстро побежали от этого туалета, а мы с Лёвой остались играть в нескольких метрах. Пацаны пробежали мимо нас, и тут раздался взрыв. Туалет поднялся в воздух, развалился в полёте на отдельные доски, которые попадали вокруг нас с Лёвой. К счастью, нас не задело обломками. Как оказалось, мальчики раздобыли где-то ручную противопехотную гранату и решили «подорвать вражескую огневую точку». Хорошо, что граната была противопехотная, а не противотанковая. Виталику и его друзьям здорово досталось ремня, а солдаты за день выстроили новый туалет, ещё лучше первого.

     А вообще, всё моё раннее детство вспоминается мне как бесконечные поезда, вагоны, железнодорожные перроны, снег, груды угля. Везде что-то строилось, всюду стружки, запах досок и очень холодно.

     Этим же летом 1951 года произошёл случай, который круто изменил жизнь нашей семьи. В это время Уральским Военным Округом командовал маршал Г. К. Жуков. Маршал после войны пользовался слишком большим авторитетом в армии, поэтому Сталин предпочитал держать его подальше от себя. Сначала сослал его командовать Одесским ВО, а в 1948 году и вовсе на Урал. Но, несмотря на опалу, Жуков оставался Жуковым, все понимали, что это временно и, конечно, боялись его как бога. И вот Жуков летом 48-го устроил в этом округе грандиозные войсковые учения с участием всех родов войск. Отец, естественно, со своим военным комиссариатом тоже участвовал в учениях. В ходе учений отцу было дано указание встретить ночью на дороге в определённом месте товарища Жукова со свитой и сопроводить его в штаб какой-то там дивизии. Отец встретил Жукова на дороге. Жуков ехал на «Победе» (лучшая наша легковая машина в то время). Маршал открыл дверь машины, отец представился и доложил, что имеет приказ сопроводить его в штаб дивизии. Жуков подвинулся на сиденье и говорит: «Садись!» Поехали. Дело было ночью, а за предыдущий день во время учений танки накатали столько новых дорог, что в темноте местность трудно было узнать. Короче, отец с ужасом понял, что заблудился и не знает куда ехать. Думал уже, что на этом его военная карьера закончилась.

     Вдруг неожиданно он узнал просеку, которая вела к лагерю его воинской части. Надо было как-то выходить из положения, и он предложил Жукову: отсюда до дивизии уже недалеко, а вот тут в лесочке моя часть, которой я командую. Жуков скомандовал: «Стой! Поехали, посмотрим, как ты там командуешь».

     С полчаса потратил на знакомство с частью, отец представил своих офицеров. Маршал задавал офицерам вопросы, разговаривал с отцом о службе: где служил, как воевал. Потом без приключений добрались до штаба дивизии. Когда расставались, Жуков молча кивнул отцу и сказал своему адъютанту: «Запиши, кто он!»

     Через некоторое время из штаба округа, из Свердловска, приходит распоряжение отцу сдать дела по части другому офицеру и ожидать нового назначения. Дела он сдал, но новое назначение почему-то не приходит. Так прошло несколько недель. У отца уже терпение лопнуло. Позвонил в Москву в Кадры Советской армии своему приятелю. Выясни, мол, в чём дело. Тот перезвонил через несколько дней и говорит: «Коля, всё в порядке. Сиди жди. Больше ничего сказать не могу». Как оказалось впоследствии, Жуков знал, что его восстановят в должности замминистра обороны и заранее подбирал толковых офицеров с боевым опытом в Генеральный Штаб. Отца вызвали в Москву. Мы собрались и поехали на поезде. Я хорошо помню, как ночью стоял с братьями и мамой на перроне, ждал, пока из темноты не покажутся светящиеся окна вагонов. Потом четыре дня ехали до Москвы. Там нас поселили не в самом городе, а под Москвой, в посёлке на станции Пионерская. Теперь это в черте города, а тогда это было, наверное, полчаса на электричке до Москвы. Жили мы на втором этаже, в большом двухэтажном деревянном доме, занимали одну большую комнату. Вокруг дома был большой огороженный двор. Снаружи дома была пожарная лестница. Если по ней забраться на самый верх, то далеко-далеко, на горизонте, можно было иногда увидеть взлетающие и садящиеся самолёты. Позже я узнал, что это Внуково.

     Во дворе был колодец, к которому мне запрещалось подходить, и огород. Росли цветы и огромные сосны. Однажды летом у отца был выходной день и он с соседскими мужиками сидел на травке под сосной, немного выпивали и говорили за жизнь. Я отца видел редко, скучал по нему, поэтому, когда он был дома, не отходил от него ни на шаг. Я тоже сидел в этой компании и иногда вставлял в их беседу свои замечания. Но мне тогда ещё не удавался звук «ж», и мужики добродушно посмеивались надо мной. Отец решил потренировать меня и говорит: «Ну-ка, скажи громко «жук!» Я собрался с силами и крикнул: «Ж-ж-жук!» Мужики захохотали: ну вот, молодец, теперь все буквы знаешь! Посидели они ещё немного и пошли домой, а я остался под сосной. А к этой сосне была зачем-то приставлена длинная деревянная лестница. Мне показалось, что по ней я смогу залезть наверх. Долез до конца лестницы, встал на последнюю перекладину и попытался дотянуться до нижней ветки. Потерял равновесие и упал спиной на землю. Несколько мгновений ничего не видел и не мог дышать. Потом понемногу зрение вернулось, я кое-как встал на ноги и с трудом дошёл до дома. Родителям ничего не сказал, лёг на диван и притворился, что сплю. После этого несколько дней плевался кровью и было трудно дышать. Однако всё прошло без последствий. Кроме одного: с этого дня я стал бояться высоты. И это продолжалось долго, пока в 19 лет я не попал на парусник — баркентину «Сириус». Пришлось насильно приучить себя к высоте. После парусника страх ушёл.

     Вокруг посёлка был великолепный лес, озера. До ж/д станции где-то километр пешком. Мне там очень нравилось. Климат по сравнению с Уралом мягкий. А на Урале я сильно страдал от холода и от того, что солнца почти не было. Здесь, на Пионерской, я постепенно оттаял от уральских холодов.

     Отца назначили служить в Генеральный Штаб, в Главное Управление Кадрами Советской Армии, старшим офицером 3-го отдела, а с апреля 1953 года — офицером 1-го отдела. Отец редко бывал дома. Сталин тогда ещё был жив. Он имел обыкновение работать по ночам. И, пока он не ляжет спать, а это бывало в 4 или 5 утра, все ответственные работники, а особенно генштабисты, не смели уйти со службы. Как только Сталин засыпал, по телефонам эта новость сразу облетала всю страну и утомлённые подданные валились в своих кабинетах на диваны и тоже засыпали. А в 8.00 уже надо начинать службу. Вот так служили в то время. Поэтому, когда отец появлялся дома, для нас это был праздник. Он заранее звонил нам, что приедет электричкой вечером, и мы шли заранее на станцию и ждали его поезда.

     В редкие выходные отец любил ходить с нами в лес. Там, в лесу, отец нам иногда показывал места, где шли бои с немцами. Ещё были нетронутыми окопы и блиндажи, валялись разбитые винтовки, груды стрелянных гильз, целые, даже не поржавевшие, дымовые шашки. С войны тогда прошло всего лет шесть. Отец объяснял маме, где находились пулемётные гнёзда, рассчитывал секторы обстрела, показывал, где был штабной блиндаж. При этом заметно волновался, вздыхал. Похоже, чувствовал себя как будто после долгой разлуки вернулся в родной опустевший дом. Видимо, много ему пришлось пережить в таких окопах.

     Тот год, что мы прожили на Пионерской, мне всегда вспоминается как время безмятежного счастья.

     Осенью 1952 года отцу выделили комнату (24 квадратных метра) в двухкомнатной коммунальной квартире в Москве. Дом был новый, семиэтажный, на 6-й улице Октябрьского Поля, номер 16. (Сейчас это проспект маршала Бирюзова). Мы жили на пятом этаже в квартире №41. В этой же квартире, во второй комнате жил какой-то капитан с молодой женой Тамарой. Мама была просто счастлива: центральное отопление, газовая плита, туалет в квартире и ванная комната. И никаких дров с печкой. В то время это был новый район, вокруг строились большие дома, а практически рядом был лес и речка. Недалеко от дома, через квартал, открылась новая школа №703, куда в 53-м году пошёл учиться Лёва, а в 55-м и я.

     Здесь, в Москве, обстановка была уже другая. Время было послевоенное, и общий настрой общества и воспитание детей были нацелены на очередную войну. Жили в этих домах, в основном, семьи военных, в большинстве офицеров-фронтовиков. Мы, детишки, в то время даже не представляли, как это у кого-то из нас папа может быть не военным. Штатских мы вообще за людей не считали. Играли во дворах мы только в военные игры: атаки, разведка, рукопашные бои. Зимой строили крепости из снега, устраивали артобстрелы снежками. Игрушки у нас тоже были сомнительные. У меня, например, был огромный немецкий штык-кинжал, который я метал в цель. А потом поменял его на револьвер системы «Наган» образца 1893 года. Мама, когда увидела мой револьвер, хотела отобрать, но отец сказал, что пусть играет, всё равно к нему патронов нет.

     С этим револьвером я однажды чуть не влип в неприятную историю. Я никогда с ним не расставался, спал даже с наганом под подушкой. Мне тогда было около 6 лет. Однажды старшие мальчишки во дворе нашли, чем зарядить мне этот револьвер и мы, посовещавшись, решили, что нужно застрелить милиционера, который охранял сберкассу через улицу от нашего двора. Когда решали, кто будет стрелять, то я оказался «самым смелым». Взял револьвер и по всем правилам военного искусства ползком по-пластунски выдвинулся на огневой рубеж. Залёг за бетонным основанием большой металлической ограды, которая отделяла детскую площадку в нашем дворе от улицы. Тщательно прицелился в милиционера. Он медленно ходил по тротуару на противоположной стороне улицы вдоль деревянного здания сберкассы. И, когда он повернулся ко мне лицом, я выстрелил. К счастью для милиционера и для меня, револьвер разорвало у меня в руках. (Видимо, надо было его сначала почистить.) Я несколько секунд ничего не видел и не слышал. А когда изображение восстановилось, увидел окаменевшего милиционера с раскрытым ртом и побелевшим лицом. Надо сказать, что я очнулся первым и бросился в отступление. Милиционер в три прыжка пересёк улицу, но не рассчитал, что в шинели через кованные прутья решётки ограждения он не пролезет. Эта решётка меня и спасла. Через несколько секунд искать меня в этих дворах было бесполезно. Я заскочил в открытую дверь бомбоубежища, в темноте ощупью прошёл через него и вышел в соседнем дворе.

     В 1992 году я побывал в этом дворе: всё стоит на месте, как сорок лет назад. Только дом постарел, деревья выросли огромные. Детская площадка с той решёткой на месте, а сберкассы уже нет и милиционера тоже.

     Ещё мы очень любили ходить неподалёку через речку, мимо 703-ей школы, на железнодорожные пути. Через речку моста не было, и мы переходили на ту сторону по трубе центрального отопления. (Речки этой, Таракановки, сейчас нет, её спрятали под асфальт в бетонные трубы.) На путях было много интересного. Например, можно было раскладывать большие гвозди на рельсы, и поезд плющил их в тонкие железные полоски. Но больше всего мы, пацаны, любили играть в игру «Кто последний». Правила были простые: становились на рельсы перед проходящим паровозом, и по мере того, как он приближался, у кого сдавали нервы, тот прыгал под откос железнодорожной насыпи. Побеждал тот, кто терпел дольше всех и прыгал последним. Машинисты, конечно, нервничали, гудели, бросали в нас куски угля, пускали пар из котла. В меня один раз куском угля попали, но не больно. Дело там, видимо, доходило до инфаркта. Так мы отрабатывали свою выдержку и силу воли. Дело кончилось тем (это уже было в первом классе), что один из моих одноклассников попал под поезд и остался без обеих ног. Их было два брата-близнеца. Один продолжал учиться с нами, а второго после этого случая я больше никогда не видел.

     На той же детской площадке, с которой я совершил дерзкое нападение на милиционера, и примерно в это же время я познакомился с артистом по фамилии Чекан. Позднее он стал очень популярным киноактёром. Снялся во многих фильмах, в том числе в знаменитой картине «Бриллиантовая рука», где сыграл милиционера — водителя такси. А я впервые, ещё в детстве, увидел его в фильме «Борец и клоун», где он сыграл Поддубного. Мы с ним были большими друзьями, я звал его «дядя Слава», а он меня звал «Вовка». Было ему тогда лет 30, и он работал вместе со своей женой в Театре Советской Армии. Поэтому они и получили комнату в новом доме по соседству как военные. Жена, мне так казалось, была намного старше его. Детей у них не было. Когда было свободное время, они любили посидеть в беседке на детской площадке, а я всегда подсаживался к ним, и мы беседовали о жизни.

     Однажды меня всё-таки арестовали милиционеры. Из нашего огромного двора был выход между домов в тихий проулок. Здесь росли две огромные липы. Я любил иногда посидеть здесь на травке и во что-нибудь поиграть. Было мне тогда пять лет. Как-то раз Лева пошёл в школу, а я от скуки решил потренировать бросок гранаты. Набрал около гастронома пустых бутылок, сложил их под липой и стал поочерёдно бросать их в глухую стену противоположного дома. Получалось неплохо. Но как-то не учёл, что в полуподвале этого дома находился опорный пункт милиции. На звук разрывов осколочных гранат из полуподвала вышел дядька милиционер, взял меня за руку и повёл в опорный пункт. Там сидел суровый мент в звании капитана. Стал меня допрашивать. Я показал в каком доме живу и назвал номер квартиры. Сержант пошёл к моей маме и рассказал, что её сын захвачен в плен. Мама не стала сама выяснять отношения с противником, а позвонила папе в Генеральный Штаб, чтобы там оперативно разобрались в сложившейся обстановке. Минут через двадцать к опорному пункту подъехала военная машина, из неё вышел папа — молодой широкоплечий подполковник с пистолетом на ремне. Молча зашёл в помещение милиции и говорит мне: «Вовка, иди сюда!» Взял меня за руку, и мы пошли к выходу. Капитан-милиционер пытался возразить: «Товарищ подполковник, подождите, тут надо разобраться…» Но папа даже не замедлил шаг. Не поворачивая головы, сказал только: «Пошёл на …!» Вышли на улицу, я уже приготовился к трёпке. Но отец только легонько шлёпнул меня по попе: «Иди домой!» Потом Лёва мне объяснил, что на стене того дома висела доска, на которой написано «Милиция», а ты, мол, ещё дурачок, читать даже не умеешь. Тогда я понял, что грамотность — великое дело.

     В зимнее время мы с пацанами любили ходить играть на речку Таракановку. Там было много снега и лёд на речке. Строили из снега крепости, катались на льду. Однажды эти игры чуть не закончились для меня очень плохо. Речка только что замёрзла, лёд был ещё тонкий. Но я как смелый разведчик решил попробовать перейти речку. Пацаны стояли и смотрели. Где-то посередине речки лёд проломился. Я очутился в воде. Речка была хоть и не широкая, но глубокая. У меня хватило сил вылезти на лёд и ползком добраться до берега. Идти домой в мокрой одежде я побоялся: пришлось бы маме рассказать о моём «подвиге». Поэтому я целый день до вечера бегал в мокром на морозе. Когда пришли домой, мама стала меня раздевать и удивилась, что на мне вся одежда влажная. Решила, что я просто сильно вспотел, когда бегал с пацанами. Что интересно, у меня даже насморка на следующий день не было. В общем, в те годы моя жизнь была полна опасностей. (Как, впрочем и в последующие годы.) Но Бог меня хранил.

     Самое яркое и страшное воспоминание моего раннего детства — это похороны Сталина.

     Как-то среди ночи, зимой, в квартире раздался душераздирающий вопль соседки Тамары. Я, ещё не проснувшись толком, похолодел от ужаса. Мама с отцом вскочили с кровати. Мы все подумали, что началась война. Тогда все этого ждали и боялись. Соседка ворвалась в нашу комнату в одной ночной рубашке и с рыданиями прокричала: «Валя! Сталин умер!» Оказывается соседка не спала, лежала слушала радио и ждала мужа со службы. По радио ночью объявили: умер Великий Вождь всех веков и народов товарищ Сталин. Мать закрыла лицо руками и тоже заплакала. Отец не плакал, но был очень серьёзным. Велел нам всем одеваться и сказал, что надо идти на Красную площадь. До сих пор не знаю, правильно ли он сделал, но благодаря ему я стал свидетелем этого грандиозного события. Мы быстро оделись (все, кроме Виталика — он был хромым и так далеко идти не мог) и вышли из дома. На улицах уже было полно народа. В темноте слышались рыдания женщин, все шли в сторону Кремля. Помню, была оттепель, снег по обочинам таял, по дорогам текли ручьи. Мама говорила отцу, что идти далеко и Вовка устанет. Отец для облегчения моего хода снял с меня калоши и засунул их в карман шинели. Вскоре он остановил какую-то легковую машину и быстро договорился с шофёром, чтобы тот довёз нас до Красной площади. Мы доехали до улицы Горького (теперь Тверская), но тут уже было так много народа, что машина проехать не могла. Мы опять пошли пешком. Плотная многотысячная толпа в полумраке быстро шла по улице в сторону Кремля. В то время люди одевались очень скромно, в основном, во всякие серые и чёрные пальтишки, многие ходили в телогрейках и старой военной форме. Серо-чёрная толпа в ночи, на грани паники — на меня это подействовало угнетающе. В толпе слышались рыдания женщин, в воздухе, мне казалось, висело что-то чёрное. Это было чувство всеобщего ужаса. Я, как загипнотизированный, шёл рядом с отцом и боялся произнести слово. Мне тогда было пять лет, но я помню эту ночь во всех подробностях.

     В том месте, где стоит гостиница «Интурист», над тёмной улицей Горького во всю ширину висел ярко освещённый прожекторами портрет Сталина в траурной окантовке. Меня это сильно удивило: как же так, Сталин только что внезапно умер, а портрет уже висит? Не могли же его за час нарисовать и повесить! Я спросил папу: «Папа, а Сталин что, давно умер?» — «Нет, только что». — «А когда успели портрет нарисовать?» Отец дёрнул меня за руку, оглянулся вокруг и тихо посоветовал: «Вовка, ты лучше молчи! Потом объясню!» Сейчас я понимаю, что, работая в Генштабе, отец что-то знал о состоянии Сталина.

     Вышли на Красную площадь, освещенную прожекторами. Впереди светится Мавзолей. И слышно было, что с Мавзолея кто-то произносит речь. Отец сказал, что это говорит Маленков. Народу на площадь и прилегающие улицы набилось столько, что началась давка. Все в панике и в рыданиях ломились к Мавзолею. Вот тут я, наверное, первый раз в жизни почувствовал настоящий страх. Вокруг была плотно сжатая неуправляемая толпа в состоянии истерического экстаза. Тогда в этой давке много людей было покалечено и убито, в том числе и детей.

     Отец, можно сказать, в этот момент спас нас всех. Он вообще никогда не терялся в опасных ситуациях.

     Примерно с середины площади через каждые метров десять стояли, сцепившись локтями, двойные цепи солдат НКВД и сдерживали напор людей. Отец пробился кое-как вместе с нами к первой цепи. Солдаты огромного роста никого не пропускали. Отец был в форме подполковника. Он командирским голосом крикнул солдату, чтобы он нас пропустил к Мавзолею, но тот не подчинился. Отец замахнулся кулаком на солдата и чуть не сбил его с ног, но тот увернулся, разомкнул цепь, и нас с отцом пропустили внутрь цепи. Таким же манером мы преодолели следующую цепь. Мы оказались практически метрах в сорока от Мавзолея. Я хорошо различал лица стоящих там людей. Здесь давки уже не было. Нам пришлось простоять там несколько часов, пока военные не навели порядок. С Мавзолея произносили траурно-успокоительные речи. Давка закончилась, и толпа к утру начала расходиться. Мы тоже пошли домой.

     Этот ужас, который я испытал в толпе на Красной площади, остался в моей памяти на всю жизнь. Ещё тогда, в детстве, мне стало понятно, какую опасность представляет собой неуправляемое сборище людей. С тех пор я стараюсь держаться подальше от любой толпы.

     Мы шли домой, я шлёпал промокшими ботинками по мокрому асфальту и лужам, не разбирая пути. Глаза слипались, я почти засыпал на ходу. А идти там от Кремля до дома около десяти километров. Хорошо хоть мороза не было. Некоторые «историки» пишут, что в эти дни был страшный мороз и, якобы, многие обморозились в толпе на Красной Площади, но это неправда.

     На полпути отец опять поймал какую-то машину. Мы подъехали к дому уже засветло. Я заснул в машине, отец принёс меня в квартиру на руках.

     Утром я проснулся с нехорошей мыслью: как же мы теперь будем жить без Сталина? Видимо, не одного меня мучила эта мысль. Мама плакала и и спрашивала отца, что же будет дальше? Я смотрел на отца, и мне казалось, что он почему-то меньше других расстроен смертью Вождя. По крайней мере, он очень сдержанно выражал свою скорбь. В конце концов папе надоели мамины стенания и на очередной вопрос: «Что же теперь будет, Коля!?» — он сказал спокойно: «Да ничего не будет, Валя! Жили мы и без Сталина, и при царе жили, и ничего, неплохо было. Найдётся новый вождь. Свято место пусто не бывает…»

     После этого дня отец заметно чаще стал ночевать дома, а не в своём кабинете. В связи с этим я быстро успокоился по поводу Сталина и решил, что не так уж это плохо. Сейчас я понимаю, почему отец отнёсся к смерти вождя так относительно спокойно. Работая в Генштабе, он, конечно, общался с очень информированными людьми и знал о происходящем во власти значительно больше простого советского человека.

     Когда я был уже взрослым, мы с отцом однажды говорили о Сталине, и он мне сказал удивительную вещь:

     — Ты знаешь, Вовка, а ведь Сталин свою жену Надю Аллилуеву сам застрелил. У меня в Генштабе был приятель, военврач. Мы с ним как-то сидели в ресторане «Пекин», и он мне под большим секретом это рассказал. Он сам присутствовал при освидетельствовании на квартире Сталина.

     Когда отец это говорил, у него было очень печальное, я бы даже сказал расстроенное лицо. Видно было, что отцу очень трудно об этом говорить.

     Вообще, времена те были мрачные. Сейчас даже не верится, что мы так жили, а ведь это было совсем недавно. Телевидения не было. Телефонов было мало. Чёрный бумажный репродуктор, который висел на стене и вещал только голосом московского радио, казался чудом техники. А что он вещал — не хочется даже сейчас об этом вспоминать. Где-то в году 53-м или 54-м отец купил последнее достижение нашей техники — ламповый приёмник «Рига-6». Там были средневолновый и длинноволновый диапазоны, зелёная индикаторная лампа и, надо сказать, он очень хорошо работал. Я часами по вечерам просиживал у радиоприёмника. Отец научил меня настраиваться на разные станции. Передо мной, так сказать, открылся мир. Особенно мне нравилось поздно вечером слушать радиостанцию «Атлантика», которая делала передачи для советских моряков и рыбаков Северной Атлантики. Там было много интересного. Отец мне объяснял, если мне было что-то непонятно. Так я узнал, что существуют моря, большие пароходы, киты, шторма и айсберги. И как-то мне это в душу запало, что ничто другое меня долгие годы не интересовало.

     Примерно в 1955 году, ещё до того, как я пошёл в школу, в соседнем доме, в квартире школьного товарища моего брата Лёвы, появился телевизор. Помню, звали этого товарища Серёжа Парков. Отец у него был военным корреспондентом. Это был первый советский телевизор КВН. Экранчик у него был маленький, как у осциллографа. Перед экраном была установлена большая полая линза, которая заполнялась водой. Мы иногда с Лёвой ходили туда в гости, чтобы посмотреть на это чудо. Что интересно, первое, что я увидел в телевизоре — это неувядаемый популярный балет «Лебединое озеро». Так одновременно я узнал о существовании телевидения и русского балета.

     Отец продолжал работать в Генштабе. В 1954-м в течение года учился на Высших Академических курсах в Академии Генерального Штаба. Его как перспективного молодого офицера готовили для какого-то важного дела.

     Про работу в Генштабе он почти ничего мне не рассказывал. Один раз рассказал только, как он несколько раз ходил к Жукову на доклад. Начальником отдела, где отец служил, был генерал, уже в возрасте. И вот, когда нужно было начальнику отдела идти в кабинет Жукова с докладом о работе отдела, этому впечатлительному генералу иногда становилось плохо. Тогда он слёзно просил «Колю» сходить вместо себя и доложиться Жукову. Отец соглашался. Другие офицеры быстренько готовили ему документы для доклада. Пока он изучал документы, те гладили ему форму, подшивали белоснежный подворотничок, генерал лично чистил на его мундире медные пуговицы пастой ГОИ. Потом одевали папу, причёсывали, давали в руку папку с бумагами и, в шутку перекрестив, выталкивали из отдела за дверь.

     Дальше частенько бывало так: зайдя в кабинет к Жукову, отец докладывал по форме: кто и зачем прибыл. Жуков поднимал голову от бумаг на письменном столе, кивал в ответ и продолжал работать с бумагами. Отец стоял по стойке смирно и ждал. Так могло продолжаться с полчаса, сорок минут и больше. Наконец Жуков отрывался от работы, кивал головой: ну давай, что там у тебя. Папа говорил, что эти минуты были самыми трудными в его жизни. Иногда хотелось бросить папку на стол Жукову, хлопнуть дверью и уйти не только из кабинета, но и из армии. Но выдержки всё-таки хватало. После доклада он возвращался в отдел, где генерал сразу наливал ему стакан коньяка.

     Ещё один смешной случай из жизни офицеров Генштаба. Каждый месяц все офицеры отдела сдавали норматив по стрельбе из личного оружия. Спускались в подвал, в тир, и отстреливали все упражнения. Требования к офицерам Генштаба были повышенные. Подробностей не знаю, но помню, отец говорил, что за несколько секунд нужно было поразить определённое количество мишеней из разных положений (стоя, лёжа, с колена). Потом, вместо положенных 25-ти метров, мишени отодвигали на 50 метров и их надо было поразить из ТТ. Если норматив не сдавал хотя бы один офицер из отдела, то весь отдел отстранялся от работы и каждый день стреляли, пока снова не научаться бить без промаха. То, что в это время получалось отставание в работе отдела — это никого не интересовало. Работайте потом хоть по ночам, а стрелять вы всё равно должны точно.

     Как-то в очередной раз пошли стрелять. А в это время отдел готовил для Жукова какой-то срочный доклад. Генерал в связи с этим нервничал и стращал офицеров: не дай Бог кто-нибудь промахнётся. Достанется нам тогда от маршала. Так старались, что от волнения никто не сдал стрельбу. От работы их, конечно, отстранили. Приказали завтра утром опять стрелять. С горя весь отдел во главе с генералом пошли в ресторан «Пекин» и там изрядно выпили. Ночевали в Штабе. Утром проснулись с больными головами. И, опять же с горя, решили опохмелиться. Но генерал сказал, что приказы маршала нарушать нельзя, поэтому перед опохмелом пойдём в тир и хотя бы формально постреляем.

     Спустились в тир, стали непринуждённо стрелять из пистолетов. И, к всеобщему удивлению, все до одного офицера сдали стрельбу на «отлично». Сказалось отсутствие напряжения. Не давило, так сказать, чувство ответственности. И даже плохое самочувствие после пьянки не помешало. Мастерство, как известно, не пропьёшь. Посмеялись сами над собой и пошли в «Пекин». Всё равно в этот день им запрещено было работать.

     И ещё один случай из жизни советского офицера. Во время летних учений Уральского Военного Округа в 1951 году, о которых я раньше упомянул, после нескольких дней мотаний по лесам и весям, офицеры части собрались вечером в какой-то хате на ночлег. Выпили, закусили и завязался непринуждённый разговор. Выпили ещё, и кое-кто из них утратил политическую бдительность. Начались анекдоты про Сталина. А в то время их в армии ходило множество. Менее пьяные стали возражать: кончайте, мол, это дело. У НКВД везде глаза и уши, можем погореть на этих анекдотах. Но развеселившихся офицеров уже трудно было остановить. В конце концов решили так: будем рассказывать всё что можно и нельзя, а если кто-нибудь настучит в органы, мы его вычислим и своим судом приговорим к расстрелу. До утра травили анекдоты. А к утру печка, которая никах не хотела разгораться, так раскочегарилась, что чуть не случился пожар. Хорошо, что кто-то проснулся от дыма и огонь потушили.

     Вскоре после этих учений отца перевели на службу в Москву в Генштаб. А ещё через некоторое время нескольких офицеров из той весёлой компании арестовали и предъявили обвинения в антисоветской пропаганде. Одного по суду разжаловали и отправили в штрафбат. Офицеры каким-то образом узнали, кто из них был доносчиком. Под предлогом пикника вывезли его на природу в лес. Зачитали приговор и расстреляли.

     Офицер бесследно исчез. Это чрезвычайное происшествие. Военная прокуратура начала расследование и всё-таки докопалась до правды. Всех, кто участвовал в расстреле, разжаловали, лишили боевых наград и отдали под суд. А отца, уже в Москве, вызвали в военную прокуратуру и пытались выяснить, о чем офицеры беседовали в ту ночь на учениях. Отец сказал, что в этот день он так намаялся, что ему было не до анекдотов. Выпил стакан водки и заснул. Следователь этим вполне удовлетворился.

     Когда Сталин умер, всех этих любителей юмора извлекли из штрафных батальонов, восстановили в званиях и вернули награды. Можно сказать, что легко отделались.

     В 1954 году, если я не ошибаюсь, мы с отцом собрались летом во время его отпуска поехать в родную деревню Никифорцево. Отец там не был с 1943 года. Мы все волновались в связи с этой поездкой, отец очень хотел увидеть родителей и сестёр. Но ничего из этого не вышло. За несколько дней до отъезда нам принесли телеграмму. Отец прочитал, и лицо у него стало таким белым, что на него страшно было смотреть. Телеграммы была от его сестры. Там было всего несколько слов: «коля зпт не приезжайте тчк мы сгорели тчк». Это означало, что случился пожар и родной дом отца сгорел. Для деревенских жителей это страшное несчастье. Отец очень переживал, таким я его никогда прежде не видел.

     На следующий день отец возвратился со службы. Настроение у него было уже не такое подавленное. Оказывается, товарищи по Генштабу помогли в этой беде. Когда отец сказал начальнику отдела, генералу, что его дом в деревне сгорел и он не пойдёт в отпуск, офицеры отдела посовещались и решили так: отцу вместо отпуска выплатить отпускные и за два месяца вперёд авансом оклад. Кроме того, все офицеры отдела берут авансом по одному окладу и отдают отцу. Таким образом образовалась значительная сумма, которой вполне хватило на то, чтобы построить быстро новый дом. Отец отослал деньги. Из деревни написали, что никак не ожидали такого подарка. Теперь всё будет хорошо, лето они как-то переживут, а к зиме уже будет новый дом. К осени дом был построен, лучше старого. Мы собирались поехать в деревню на следующее лето, но опять ничего не получилось, потому что отца отправили в Корею. Так я и не увидел деревню Никифорцево и своего деда. А офицеры Генштаба молодцы! Не оставили своего в беде.

     В 1955 году я пошёл в первый класс в 703-ю московскую школу. Это было в двух кварталах от нашего дома. Сама школа была построена совсем недавно, вся сверкала бюстами Сталина, паркетом и люстрами. Директором школы была молодая женщина лет 30-32-х. Звали её Зоей Александровной. Была она очень красивая и одевалась с иголочки. А главное — она была личной подругой знаменитой во время войны партизанки Зои Космодемьянской, погибшей от рук фашистов. Они вместе учились в диверсионной школе. Может быть по этой причине она и стала так быстро директором одной из лучших школ.

     1955 год. Я пошёл в 1 класс, Лёва в 3-й. Это фото мы послали отцу в Корею

     Дисциплина в этой школе (и не только в этой, наверное) была армейская. Сталин хоть и умер, но порядки в стране ещё оставались сталинскими. Мы все ходили в военной форме: мальчики носили мышиного цвета гимнастёрки с металлическими пуговицами и брюки, ремень с бронзовой бляхой, чёрные ботинки и фуражку с кокардой. Каждый день нужно было подшивать свежий подворотничок и чистить бляху. В портфеле должен был находиться строгий перечень школьных предметов: пенал с ручкой и карандашом, стиральная резинка, носовой платок, чернильница (тогда ещё не было шариковых ручек), промокашка для чернил, перочистка, тетради и прочее. Первые полгода мы писали крючочки и палочки в тетрадке. Во втором полугодии начали изучать буквы. Каждую неделю было два урока танцев (разучивали полонез и подэспань) и два урока пения. Пели советские патриотические песни и революционные марши. На переменах ходили строем по-два (парами), за ручку, девочка с мальчиком. Бегать и громко говорить не разрешалось. А хуже всего, что на уроке 45 минут нужно было сидеть по стойке «смирно», сложив руки одна на другую перед собой (правая рука сверху), и смотреть только на учителя. За всё это, а особенно за танцы, я ненавидел школу всей душой. Первые пять минут в начале урока я ещё мог что-то слушать, а остальное время сидел и мечтал, как после уроков выбегу на улицу, буду носиться как ненормальный, побью кого-нибудь, буду орать и кидать портфель вдаль. Понятно, что, вырвавшись из школы, мы с ребятами бесились от избытка энергии и делали всякие противозаконные поступки. Просто надо было куда-то стравить энергию. Каждый день вечером у меня было плохое настроение, потому что я знал, что утром придётся снова идти в школу. Естественно, и успехи у меня в учёбе были не очень. Где-то между двойкой и тройкой в среднем, в отличие от моего брата Лёвы, который учился на одни пятёрки и за все одиннадцать лет учёбы получил одну или две четвёрки. И это продолжалось в разных школах с переменным успехом до 8-го класса, когда, к моему счастью, я попал в Краснодаре в школу №8. Там не было никакой дисциплины, но учителя были великолепные. И за какой-то год я догнал всех в классе, а ещё через год стал первым учеником по всем предметам и закончил школу с медалью. Но это было потом.

     В том же 1955 году, после окончания высших курсов в Академии Генштаба, отца в должности офицера Генштаба по особым поручениям направили в Северную Корею.

     Недавно мой брат Лёва обнаружил интересный документ — акт вручения медалей «За победу над Германией в Великой Отечественной войне» слушателям воинской части «ВРК УОС» Уральского Военного Округа (Высшие Разведывательные Курсы усовершенствования офицерского состава Красной Армии), подписанный командиром части генерал-майором Свириным. В списке под №6 указан подполковник Егоров Николай Алексеевич. И номера медали, указанные в том списке и в наградном документе отца, совпадают. Об этом он никогда не говорил. Отец был очень хорошо подготовленным для серьёзной работы офицером Генштаба.

     В Корее отец служил военным советником у Ким Ир Сена. Чем он там конкретно занимался, я не знаю. Один раз только обмолвился в разговоре, что он создал для корейцев систему по управлению кадрами Корейской Народной Армией, по советскому образцу.

     Первый год он, как я понимаю, в целях конспирации, жил под Пхеньяном, в крестьянской хижине (по корейски «чиби»). Мы с мамой и братьями жили больше года в Москве без отца. Для меня это было тяжёлое время: давила эта ненавистная школа с бальными танцами, а главное — очень скучал по отцу и всё время ждал, когда он приедет. Мама тоже каждый вечер вздыхала и говорила об отце.

     И вот однажды случилось чудо, которого мы никак не ожидали. К нам приехал какой-то незнакомый офицер и тихонько сказал маме, чтобы мы собирались в Корею. Уезжать должны были мы с мамой и Лёвой. Виталик оставался в Москве, поскольку он уже был совершеннолетний. Через несколько дней офицер опять приехал, привёз нам заграничные паспорта и сообщил, что в такой-то день за нами приедет машина с сопровождающим, нас отвезут на вокзал и мы на поезде поедем в Пхеньян. Предупредил, что ехать придётся 11 суток. Этот отъезд в какой-то мере меня спас: из-за этих лагерных школьных порядков я уже был на грани нервного заболевания. Практически утратил интерес к жизни. А тут ехать в какую-то неизвестную Корею, на войну! Ура!

     Чиби (дом) в окрестности Пхеньяна, в котором жил отец в первый год пребывания в Корее

     Как выяснилось впоследствии, отец вместе с несколькими другими военными советниками, которые работали над созданием Генерального штаба КНДР, напросились на разговор с Ким Ир Сеном и в дружеской беседе пожаловались ему, что воюют уже с 1941-го года. А некоторые с 1940-го. Жён своих и детей видят только время от времени, в основном, в отпусках по ранению. И, поскольку проклятых японских милитаристов и американских оккупантов мы общими усилиями изгнали со священной корейской земли, то неплохо бы было нам взглянуть на наших жён и детей. Великий Вождь корейского народа как бывший капитан Советской Армии, конечно, проникся и дал приказ собираться офицерским жёнам в Корею. А военным строителям — быстро построить школу для русских детей, коттеджи для офицеров и подобрать для них несколько уютных дач в окрестности Пхеньяна, оставшихся от проклятых японцев.

     Дело было в начале мая, учебный год ещё не закончился. Мама пошла в школу и забрала наши документы. Я сразу воскрес к жизни. Впереди было длительное путешествие через всю Россию, Китай и Корею. А главное — мы едем к папе. Мама тоже была счастлива, но немного боялась потому, что хотя год назад в Корее было объявлено перемирие, ей сказали, что обстановка там неспокойная, бывают всякие инциденты.

     Фото начала 50-х. Товарищ Ким, тогда ещё не «излюбленный руководитель» и не «величайший полководец»

     На Ярославском вокзале оказалось, что для отъезжающих в Корею выделен целый вагон. Здесь было несколько офицеров в штатском, жены военных советников и, кроме нас с Лёвой, ещё несколько детей. На перроне — целая толпа провожающих, многие плакали. Настроение общее такое, как будто мы едем на войну. За минуту до отправления на весь вокзал зазвучал марш Агапкина «Прощание Славянки». Тут уж многие заплакали не на шутку. В те годы этим маршем встречали и провожали все международные поезда.

     Ехать в международном вагоне было удобно. У нас было своё купе. Мне и раньше приходилось ездить в поездах, но всегда в плацкартном вагоне. А тут совсем другое дело. Очень нравилось пить чай из серебряного подстаканника. До сих пор помню запах дыма от угля, которым топился паровоз. За окном такая красота: Волга, реки Сибири, Байкал (полустанок со смешным названием «Бабушкин»). Красота неописуемая. Меня очень удивило, что в конце мая на Байкале плавали огромные льдины.

     В соседнем купе ехала красивая, сравнительно молодая блондинка. Мама с ней познакомилась и сказала мне, что эта женщина машинистка. Я страшно удивился: неужели женщина водит паровозы? Но мама объяснила, что она просто печатает на пишущей машинке. После этого я утратил к блондинке всякий интерес. Впоследствии оказалось, что никакая она не машинистка, а вовсе жена нашего посла в Корее. Через 50 лет я смотрел с диска документальный фильм про Ким Ир Сена, и там показали её фото. Я узнал её.

     Примерно дней через 9 мы приехали в китайский Харбин. Здесь нам пришлось выйти из поезда и ждать на вокзале несколько часов, пока на нашем вагоне сменят широкие русские колёсные пары на узкие европейские.

     Была вторая половина мая, но в Харбине почему-то было очень холодно. На перроне стоял по стойке «смирно» высокий солдат — китаец в советской шинели, на плече русская трёхлинейная винтовка с примкнутым штыком, на голове почему-то будёновка со звездой. Я всё порывался подойти к солдату и рассмотреть его поближе, но мама не пускала меня. Сказала, что солдат на посту и его нельзя отвлекать.

     Кроме китайского солдата, в Харбине я увидел ещё две удивительные вещи. По улице ехал велосипедист, а велосипед у него с двумя задними колёсами и с широким задним сиденьем под небольшой крышей. На сиденье разместилась китаянка с зонтиком. Я не мог понять, что это такое. Но знающие люди, которые тут уже бывали, разъяснили мне, что это велорикша. Автомобилей в Китае тогда не было, поэтому такси были велосипедными.

     Очень удивил меня своим необычным видом вокзал в Харбине. Совсем не похож на наши вокзалы, архитектура какая-то сказочная. Мне это тоже объяснили: здесь, в Манчжурии, долгое время хозяйничали японцы и за это время успели построить вокзал в своём вкусе. До сих пор не знаю, правда это или нет. Я тогда слабо разбирался в японской архитектуре.

     Поменяли колёса — поехали дальше. Какой-то наш офицер в разговоре сказал, что в Китае сейчас голодно, есть нечего. Я не поверил: вокруг полно дичи. Утки летают стаями, в речках дикие гуси плавают. Мне опять объяснили, что уток много потому, что на них никто не охотится. В Китае в то время ружейный патрон стоил дороже утки и даже гуся. Вот такой был Китай в то время. Но это ещё что! То, что я увидел в Корее, было намного хуже.

     В Пхеньян мы приехали глубокой ночью. Мама разбудила нас с Лёвой и сказала, что надо быстро собираться, потому что за нами сейчас придёт папа. Я после этих слов сразу высунулся из купе. В вагоне суета, многие уже с вещами идут на выход. Вдруг, смотрю, какой-то дядя в штатском и с побледневшим лицом ломится против течения в мою сторону. Увидел меня и кричит: «Вовка!». Тут только я узнал отца. Никогда его раньше в штатском не видел. Отец был очень загорелый, но побелевший от волнения.

     На машине мы поехали в город, было темно, город не освещён, поэтому я ничего не увидел. Меня удивило, что даже ночью очень тепло и душно, да ещё птицы поют (потом выяснил, что это цикады). Помню, что зашли мы в дом на второй этаж. Большая квартира на несколько комнат. Всё вокруг новенькое, мебель блестит. Пахнет свежей краской и деревом. Окна затянуты москитными сетками. Накрыт стол, как для праздника. Ваза с огромными яблоками и грушами, китайский шоколад и китайский коньяк.. Мы с Лёвой наскоро поели, нам показали нашу комнату, и мы завалились спать.

     Утром я проснулся первым и решил посмотреть в окошко, что же это за загадочный военный город Пьхеньян. Выглянул наружу: а где же город? Вокруг, насколько видит глаз, сплошные развалины и воронки от бомб. После Москвы это было немного странно. Кое-где стоят наскоро слепленные из соломенных циновок и глины хижины, едет повозка, запряжённая быком, ходят люди, все в синих робах. Вокруг дома огорожена забором большая территория и какие-то казармы с военными машинами.

     Послевоенный Пхеньян

     В коридоре послышались шаги, я вышел из комнаты и пошёл на кухню, где что-то шевелилось. Открыл дверь: стоит красивая молодая кореянка и улыбается мне. Одета в разноцветную полосатую шёлковую кофту и цветные шёлковые шаровары. Чёрные глаза, лицо не жёлтое, как у китайцев, а смуглое, с коричневато-красноватым оттенком. Не девушка, а просто кукла. Наверное, у меня было очень удивлённое лицо, потому что кореянка со смехом спросила меня на чистейшем русском языке: «Здравствуй, как тебя зовут?» — «Вова…» — «А меня зовут Азмани (ударение на последнем слоге), я буду за вами ухаживать и убирать в квартире».

     Тут зашла на кухню мама в одной ночной рубашке и очень удивилась. Попыталась выведать у Азмани, кто она и почему у неё есть ключ от квартиры, но кореяночка пролепетала что-то вроде «Моя твоя не понимай. Русика языка нету…» — и окончательно перешла на родной корейский язык. В тот же день, когда Азмани сделала свою работу и ушла, мама категорически потребовала от отца, чтобы он прекратил это безобразие. Сказала, что сама будет готовить и всё делать по дому, как раньше. Но отец ей терпеливо объяснил, что готовить еду ей не придётся, потому что на первом этаже есть кухня и повар-кореец. И вообще, говорит, ты, мол, притихни, тут тебе не Россия. Здесь свои порядки. Раз Ким Ир Сен её сюда направил, то она здесь и будет. Азмани он не может уволить, потому что этих красоток по поручению Ким Ир Сена специально искали по всей Корее, проверяли тысячу раз, учили. Если отец попросит её уволить, то произойдёт международный скандал. К тому же у девушки есть отец, мать и куча братьев, которых всех она кормит. А в стране голод. Последний аргумент подействовал на маму сильнее всего. Что такое голод, она хорошо знала.

     В общем, корейская кукла работала у нас прислугой до самого отъезда. При этом мама иногда пыталась подкатить к ней и поговорить на русском, так сказать, по душам и выяснить, что тут происходило до её приезда. Но Азмани в присутствии мамы сразу забывала русский язык и только улыбалась в ответ. Со мной же и с Лёвой, когда мамы не было рядом, она спокойно общалась на русском. И ни разу не перепутала языки.

     Кроме Азмани и повара, при отце постоянно находился водитель Кан, он же телохранитель — молодой, симпатичный и покладистый корейский солдат, мы с ним дружили. Ещё военная переводчица, тоже молодая и очень красивая, кореянка Аня в звании капитана. И, на всякий случай, корейцы для безопасности расположили на территории, прилегающей к дому, небольшую воинскую часть, человек двести солдат — рота охраны. На входе во двор и по углам двора круглосуточно стояли часовые с автоматами. В нашем доме (но в другом крыле) жила ещё семья военврача Лебедева, с которым отец очень дружил. В пристройке к дому был небольшой кинотеатр, где мы смотрели все новые советские фильмы. Там я впервые увидел только что вышедший на экран фильм «Овод» с Олегом Стриженовым в главной роли. Мне очень понравилось.

     Коротко говоря, в то время никакого города Пхеньяна не существовало: сплошные руины и воронки от бомб. От старого города сохранилось только несколько зданий в корейском стиле, в том числе изумительной красоты корейский национальный театр. Повсюду шли работы по разборке завалов и начинались новые стройки. Работы велись почти исключительно силами корейских солдат. А стройматериалы и оборудование, вплоть до кирпичей и оконных рам, всё привозилось из Союза. Поэтому вновь отстроенный Пхеньян уже не был похож на восточный город. Из прямоугольных русских кирпичей трудно построить изящную корейскую чиби (фанзу).

     Кстати, помню такой случай. Наши русские офицеры очень возмущались: из Союза в Пхеньян прибыл поезд с продовольствием — целый состав, 60 вагонов, со сливочным маслом. Вагоны были простые грузовые. А дело было летом, жара больше сорока градусов. Пока корейцы собирались с силами для выгрузки, масло растаяло и все 60 вагонов, по 40 тонн в каждом, вытекли на железнодорожные пути. А в России с маслом в то время тоже было не густо.

     Отец и его переводчица Аня, 1957 год. На заднем плане — первое, ещё не достроенное, 5-этажное здание в Пьхеньяне. На первом этаже здания была устроена первая городская телефонная станция

     В развалинах с войны оставалось много разбитой военной техники и, конечно, боеприпасов. Частенько, чуть ли не каждый день, в городе слышались взрывы. То ли уничтожали боеприпасы, то ли корейские мальчишки баловались с ручными гранатами. Вокруг нашего дома тоже были развалины и воронки. Отец строго запретил нам трогать там незнакомые предметы. Но послевоенные пацаны был народ непослушный. Однажды рядом с нашим домом корейцы начали строить два кирпичных пятиэтажных здания. На первом этаже одного из них позднее был устроен узел связи, первая в Северной Корее телефонная станция. Всё, конечно, из советского оборудования. Эти здания и наш дом до сих порт стоят там, примерно метрах в восьмиста от правительственного здания и площади, где сейчас происходят военные парады. Я видел в Интернете, в программе «Планета».

     Ну так вот, бульдозер разравнивал развалины, расчищал место для строительства большого здания. А я ходил рядом с ним и смотрел, не откопает ли он что-нибудь интересное. Винтовку, например, или авиационную бомбу. Кореец, который работал на бульдозере, не обращал на меня внимания, гордо дёргал рычагами. Дело кончилось тем, что я неосторожно подошёл вплотную к бульдозеру, нога моя соскользнула с большого комка земли, я упал, и нога попала под гусеницу трактора. Кореец ничего не заметил, и бульдозер проехал по моей ноге. К счастью, в этом месте была рыхлая земля без камней. Мою ногу просто вдавило в грунт, бульдозер проехал, я встал с земли, вытащил ногу, отряхнул её от чернозёма и пошёл опять за бульдозером. Потом нога, конечно, была вся в синяках, но ничего страшного. Мы тогда вели такой беспорядочный образ жизни, что все ходили в синяках и царапинах.

     Мои археологические изыскания, в конце концов, увенчались громким успехом. Следуя за бульдозером, я увидел что-то металлическое под тонким слоем земли и пыли. Расчистил немного руками: гладкий металл, непонятно что. Побежал за братом Лёвой и сообщил ему приятную новость: я нашёл бомбу, давай её откопаем. Нашли кой-какой инструмент и пошли откапывать. Но нас ждало разочарование: вместо ожидаемой авиабомбы мы откопали металлическую бочку, полную золотой и серебряной посуды — короче, клад. Как мне потом объяснили, это какой-то богатый кореец при наступлении наших войск спешно зарыл в погребе свои богатства и удрал. А потом американцы разбомбили этот дом. Как мне сказали, эта посуда имела большую художественную ценность. Но меня это мало интересовало, я надеялся откопать хотя бы гранату.

     Мы позвали корейского офицера-коменданта. Тот даже присвистнул, когда увидел нашу находку. Дело кончилось тем, что мне объявили благодарность и от имени военных властей подарили на память драгоценные серебряные палочки для еды из того же клада. Палочками я есть так и не научился, поэтому, когда мы уезжали из Кореи, подарил их на память моему другу Кану, водителю отца.

     Вид на Пхеньян со второго этажа нашего дома. На горе видно первое правительственное здание, построенное при нас. Перед ним проходят военные парады. Справа внизу у будки стоит часовой из нашей охраны

     Мне хорошо запомнилось первое лето в Корее. Это необыкновенная страна, всё в ней меня удивляло: природа, люди, музыка, животные.

     Однажды отец решил, что в такую жару неплохо было бы провести денёк у воды. Мы поехали далеко, в сторону Жёлтого моря, но не на само море, а в низовья реки Тэдонган. На берегу Жёлтого моря никто не купается: во-первых берега глинистые, нормальных пляжей нет, а во-вторых, там в воде водятся всякие ядовитые твари и даже гигантские осьминоги, в воду лучше не заходить. Река — другое дело. Тут водичка чистейшая, прозрачная, рыбки разноцветные шныряют безобидные, галечные пляжи и островки. Волнистые попугайчики чирикают на деревьях. Мы с Лёвой плескались в воде, пытались поймать рыбу голыми руками. Через пару часов вдруг по реке вверх по течению пошла целая небольшая эскадра парусных джонок. Паруса перепончатые, из тонких рисовых циновок, нос и корма сильно задраны вверх. Красиво, как на старинной китайской гравюре. Я прямо глаз не мог оторвать. Папе, конечно, стоило тогда задуматься, с чего это вдруг эти джонки так дружно и довольно резво идут против течения. Но папа не придал этому значения. А дело было вот в чём: на Жёлтом море, которое было совсем недалеко, километрах в десяти, начался очередной прилив. А приливы и отливы на этом море довольно сильные. Джонки, видимо, с отливом уходили из родной деревни по реке в море на рыбную ловлю, а с приливом заходили в речку и, используя приливную волну, поднимались вверх по реке.

     На берегу реки Тэдонган, 1956 год

     Вскоре мы заметили, что уровень воды поднимается, а течение в реке поменялось на обратное. Пляжик, на котором мы расположились, начало затапливать. Тут отец и Кан, наконец, догадались в чём дело, мы быстренько погрузились в машину и поехали вброд обратно на тот берег, откуда приехали два часа назад. Но вода поднималась так быстро, что мы, не доехав даже до середины реки, застряли. Машина заглохла, нас стало затапливать вместе с ГАЗиком. Мы с Лёвой тогда ещё плавать не умели. Мать заверещала, мол, тонем, спасаться надо! Отец схватил нас с Лёвой на плечи, в руки взял корзину с вещами, что-то сказал Кану и по пояс в воде быстро пошёл против течения на остров, метрах в ста от затопленной машины, мама — за нами. Кан поплыл на противоположный берег, как потом оказалось, за помощью.

     На этом островке мы просидели под палящим солнцем часов шесть, пока вода не стала спадать. Хорошо, что на Жёлтом море приливы полусуточные, а не суточные. А то пришлось бы нам сидеть на этом острове до утра. Мама пряталась от солнца под зонтиком, а мы с братом плескались в воде, собирали ракушки и порядком обгорели. К вечеру вода спала. Кан с каким-то крестьянином привёл к реке огромного быка-муньку с длинными кривыми рогами. Завели быка в реку, прицепили его толстой верёвкой к машине, и он, совершенно не напрягаясь, лёгким шагом вытащил ГАЗик на тот берег. Мы с отцом тоже кое-как перебрались. Кан потом ещё долго возился с карбюратором. Аккумулятор, конечно сел. Но машину завели «с толчка» с помощью того же быка. Бык марки «Мунь» в условиях Северной Кореи — совершенно необходимая вещь.

     Домой приехали уже ночью, мы с Лёвой обгорели на солнце так, что у нас поднялась температура и мы пару дней сидели дома. В общем, отдохнули на водах.

     Первого сентября мы пошли в школу, она была в нескольких километрах от нашего дома. Утром подъезжал военный автобус, который собирал русских детей по всему Пхеньяну. Военные советники жили для безопасности в разных местах города и даже в горах. Водитель, корейский солдат, не вставая с водительского кресла ручкой-рычагом открывал дверь, мы с Лёвой запрыгивали в автобус, водитель кричал: «Капсида!» (Поехали!), и мы мчались среди развалин, без всяких правил дорожного движения, в нашу школу. Это было двухэтажное кирпичное здание. В школе был один только класс на всех учеников. Учеников было шесть человек, от второго класса до восьмого. Учителей было восемь. Все мы сидели в одном помещении, учителя учили нас одновременно, каждый по своему предмету. Бывало, например, что мне учительница показывала, как пишутся заглавные буквы русского алфавита и диктовала слова, а рядом девочка-семиклассница писала изложение. Бывали и общие уроки — например, география. Учитель, наверное, считал, что эта наука будет полезна всем, в том числе мне, второкласснику (хотя во втором классе изучать географию не положено). Поэтому мы все, разновозрастные, сидели и весь урок слушали рассказ о великих реках Сибири.

     Ученики русской школы в Корее. Второй справа — я, третий — мой брат Лёва

     Особенно мне нравились уроки труда. Мы там гнули какие-то проволоки, забивали гвозди всем классом. А учителем труда был ещё молодой бывший военный лётчик, который воевал на штурмовике ИЛ-2. И как-то незаметно на каждом уроке он плавно перескакивал со столярного дела на устройство штурмовика. С горящими от восторга глазами он убеждал нас, что это лучший в мире самолёт. Чертил на доске схему расположения огневых точек самолёта, размещения боеприпасов, надписывал калибры пушек и пулемётов. Мне это страшно нравилось. С тех пор я знаю, что у самолёта не крылья, а «плоскостя», не хвост, а «хвостовое оперение», да и сам самолёт — это не самолёт, а «машина», а скорострельность пушки составляет 360 выстрелов в минуту.

     Я во втором классе. Пхеньян, 1957 год

     Уроки и в Корее приходилось делать

     Так, не особенно напрягаясь, мы учились почти до Нового Года. А перед Новым 1957 годом произошли три загадочных события, которые, я до сих пор подозреваю, как-то связаны между собой.

     Примерно за неделю до Нового Года отец вдруг заявляет маме, что неплохо было бы привезти ребятам ёлку для праздника. И говорит непринуждённо, мол, давай-ка я быстренько смотаюсь на север в Уссурийский край и привезу ёлочку. (Ёлки в самой Корее росли только на севере, около советско-корейской границы.) Мама стала протестовать: куда ехать в такое время! Опасно даже в городе, каждый день какие-то происшествия со стрельбой, сопки снегом замело, дорог нормальных нет. Да и мороз, джип открытый, военный, брезентовый верх от холода не спасает. Даже мне, второкласснику, это показалось странным. Корея образца 56-го года — это не та страна, по которой можно запросто съездить на машине за 200 километров, чтобы срубить ёлку для детишек.

     Но отец упорствовал. Сказал, что возьмёт Кана, ещё кого-нибудь для охраны, плюс пару канистр с бензином, бутылку для согрева и поедет на север за ёлкой. Делов то всего на пару дней. И уехал. Мать что-то почуяла и очень тревожилась в эти дни. Мы все немного волновались: ехать зимой, в мороз, по снегу, по горам, к чёрту на куличики, в уссурийскую тайгу, практически без дорог, за какой-то ёлкой!

     Через пару дней отец приехал поздно вечером, совсем без ёлки, но зато слегка раненый в ногу. Рана пустяковая, царапина, по сути. Тут же пришёл военврач Лебедев. Лёва, кажется, спал, а мама боялась крови и ушла на кухню. Меня не трогали, поэтому я пристроился на полу под углом дивана, на котором лежал отец, и смотрел что делается. Лебедев обработал рану и перевязал. Вместе они решили, что зашивать не стоит, и так заживёт. Позвали маму. Та вошла, заслонилась рукой от кровавых бинтов на полу. И спросила мужа, как это случилось.

     Папа тут же рассказал маме красивую новогоднюю сказку. Ехали они якобы на север ночью по заснеженным просторам Кореи. Вокруг лесистые сопки в снегу и едва заметная в снегу дорога. Места глухие, тут в то время ещё тигры водились. И вдруг на дорогу перед машиной в свете фар выскакивает волк и замирает неподвижно в полосе света. Глаза светятся, зубы оскалены. Отец выхватывает пистолет ТТ, кричит водителю: «Стой!», выскакивает из машины на снег. Стреляет в волка и промахивается (что само по себе маловероятно), волк прыгает в темноту, отец ещё несколько раз стреляет наугад, опускает пистолет и со злости от того, что промазал автоматически нажимает на курок лишний раз. Пуля разорвала сапог и слегка оцарапала ногу. Пришлось отложить ёлку до следующего раза и возвращаться домой. Так красиво он это рассказал и показал в лицах, что я даже поверил. В доказательство он показал простреленный сапог.

     Возмущению матери не было предела: «Коля, ну как ты можешь! Ты же боевой офицер, фронтовик! А до сих пор не научился с оружием обращаться!» — собрала окровавленные бинты и возмущённо ушла на кухню греметь кастрюлями.

     Лебедев с отцом переглянулись и ничего не сказали. Лебедев спросил: «Может, тебе морфия укол сделать? Болит наверное?» Отец в ответ: «Да ну его! Мне на фронте столько его накололи, что я боюсь уже наркоманом стать. Давай лучше по стакану коньяка для анестезии». Открыли бутылку китайского коньяка, разлили по стаканам. Лебедев поднял стакан и говорит без улыбки: «Ну как же так, Коля? Ты боевой офицер, фронтовик, а до сих пор не умеешь с пистолетом обращаться!» Тут они оба захохотали, чокнулись и выпили коньяк. Мать заглянула в комнату и покачала головой: «Ну понятно! Коньяк пошёл в ход…» — и ушла. А во мне возникли смутные подозрения, что здесь что-то нечисто.

     Как там было на самом деле, я так и не узнал. Мама об этом скоро забыла, других событий было много. Через много лет я вспомнил этот случай с ёлкой. Но отец и тут мне ничего не рассказал. Только очень неохотно сказал вполголоса: «Да ерунда… Надо было одного человека забрать с чужой территории…» и махнул небрежно рукой.

     Буквально через пару дней случилось ещё одно странное происшествие.

     Надо сказать, что обстановка в Корее, несмотря на заключённое перемирие, была довольно напряжённая. По ночам иногда начинали стрелять зенитки. В чёрном небе видны были лучи зенитных прожекторов, они шарили по небу, выискивали самолёт. Зенитные снаряды разноцветными цепочками уносились в небо, иногда что-то глухо гукало вдали. Город был абсолютно тёмным, никакого освещения не было. Мама боялась, но отец её успокаивал, говорил, что это учения. Бомбоубежищ никаких не было, поэтому проще было считать, что это учения. Мы с братом не боялись. Позже я узнал, что американцы это называли «Налёт возмездия». Когда наши лихие военные совершали что-нибудь особенно дерзкое на 38-й параллели (граница между Северной и Южной Кореей), то американцы на следующий день снаряжали свою «Летающую крепость» и ночью летели бомбить КНДР. Над Пхеньяном они боялись появляться, слишком много зениток было в центре города. Сбрасывали бомбы наугад в темноте на любой объект в окрестностях города.

     Американская «Летающая крепость»

     Для меня такие случаи были как праздник. Стрельба трассирующими снарядами, свет прожекторов, грохот выстрелов. Похоже на Новый Год. Страха не было. Когда отец был рядом, я ничего не боялся.

     И вот, после очередной такой «новогодней ёлки», мы, ученики, собранные утром со всего Пхеньяна военным автобусом, подъехали к нашей школе на окраине Пьхеньяна. Через окно я с удивлением увидел, что нашей школы нет. На её месте лежит большая груда битого кирпича, над которой клубится дымок. К автобусу подошёл корейский офицер, что-то сказал водителю. Потом поднял указательный палец вверх, заглянул в бумажку, которую держал в левой руке и громко произнёс по слогам: «Ка-ран-тин!». Мы уже знали значение этого слова, поэтому дружно закричали: «Ура-а-а!» и поехали по домам. Вот такая неожиданная радость, каникулы начались на неделю раньше. Дома мама с удивлением узнала, что от нашей школы остались одни кирпичи, и с нетерпением ждала отца со службы, чтобы расспросить, что же случилось. Телефонов в Пхеньяне ещё не было (так же, как водопровода и канализации). Отец пришёл и сразу сказал, что утром мы с мамой и Лёвой едем в горы на дачу к капитану 1 ранга Истомину и будем там отдыхать до конца января. Мама спросила, что со школой. Отец объяснил, что всё просто: замкнула проводка, школа сгорела, корейцы за месяц построят новую. Мама успокоилась и стала собираться в дорогу. А я никак не мог понять, как замыкание электропроводки могло привести к покирпичному разрушению двухэтажного здания. Спросил отца, но он сказал, что так бывает и что я «слишком ушлый». До сих пор не знаю точно, что случилось со школой. То ли бомба попала, то ли диверсанты под шумок взорвали. Но, в любом случае, для нас, пацанов, это было радостное событие.

     Тогда, в 56-м году я, конечно, много видел происходящего и многое хорошо запомнил. Но только гораздо позднее, через много лет, как-то сама собой пришла в голову мысль — а не связаны ли эти странные события между собой: неожиданная поездка отца по зимней и очень опасной в то время Корее «на север за ёлкой»; ранение в перестрелке с волком; ночной налёт чуть ли не наследующий день; наша школа в виде груды кирпичей якобы от короткого замыкания. И самое странное, что после этого Ким Ир Сен наградил отца корейской медалью «За боевые заслуги». А такая медаль даётся только тем военным, которые непосредственно участвовали в успешных боевых операциях.

     Корейская медаль «За боевые заслуги», которой Ким Ир Сен наградил моего отца, Егорова Николая Алексеевича

     В наградном листе к этой медали сказано: «За выдающийся вклад в дело защиты от врагов Корейского государства и корейского народа». (Перевод с корейского сделали в Южной Корее друзья моего сына Алексея по его просьбе.)

     Догадки о связи всех этих событий — это, конечно, только предположение. Правды мы, скорее всего, уже никогда не узнаем.

     На следующий день всех нас, русских детей с мамами, рассредоточили в прилегающих к Пхеньяну сопках, на разных горных дачах, и велели отдыхать. Нам также объявили, что через несколько дней нас всех соберут на одной даче в горах и мы будем все вместе встречать Новый Год. Нас с братом поселили в горах на даче военного советника капитана 1 ранга Николая Ильича Истомина. Они с отцом очень дружили, и этот офицер любил нас с Лёвой. Позднее мама рассказала мне, что у Николая Ильича в Союзе остался сын моего возраста. Но он был от рождение умственно отсталый и содержался в специальном интернате для таких детей. По этой же причине жена Николая Ильича не приехала в Корею, так как не захотела оставлять мальчика совсем одного в интернате. Может быть поэтому Истомин так любил, когда мы с Лёвой приезжали к нему на дачу в горы. И в городе он часто приходил к нам и старался побыть с нами. Когда я учился в Ленинграде, отец сообщил мне адрес Николая Ильича (он уже был в отставке) и сказал, чтобы я заехал к нему, он будет рад. Я несколько раз был около его дома на улице Зайцева, но зайти постеснялся. А зря, наверное.

     Наступил Новый Год. Офицеры устроили нам настоящий праздник со стрельбой. Собрали нас, всех детей, в каком-то шикарном доме в горах. В большой комнате стояла наряженная ёлка, накрыты столы для взрослых и детей отдельно. Освещение, помню, было не электрическое: свечи и керосиновые лампы. От этого становилось ещё интереснее. Снега вокруг было много, во дворе мы лепили снеговиков, потом угощались. В одной из больших комнат офицеры натянули верёвку и на ней повесили на нитках небольшие свёртки. В каждом был завёрнут какой-либо сюрприз. Нам по очереди завязывали чёрной тряпкой глаза, и нужно было вслепую с ножницами подойти и срезать свой сюрприз. Один из офицеров, зная мою слабость к оружию, по секрету шёпотом сообщил мне, что во-о-н в той коробочке лежит разрешение на выстрел из карабина. Я незаметно для других померил шагами расстояние до заветной коробочки, дождался своей очереди, тщательно проложил курс и пошёл с ножницами наперевес. Под всеобщие одобрительные возгласы бодро прошёл отмеренное расстояние и чётко перерезал нитку. Схватил коробочку, раскрыл её: там вместо любимого карабина оказалась огромная шоколадная конфета — девчачий сюрприз! Не сбылась моя давнишняя мечта пострелять из карабина. Я со злости подошёл к этому офицеру и молча положил эту конфету в карман коварному обманщику. Тот от души смеялся надо мной.

     В конце вечера нам, детям, устроили пробежку. Выстроили нас над пологим заснеженным склоном и пообещали: кто первым добежит вон до той сосны, тот получит отдельный подарок, и в честь победителя будет дан салют из карабинов и ракетниц. По команде мы сорвались с места и помчались по снегу под горку. Лёва бегал быстрее всех и, конечно, прибежал первым. А я зацепился ногой за какую-то лиану и на всём скаку зарылся головой в снег. Вылез из сугроба, махнул рукой на этот забег и побрёл печально обратно к дому. Даже прогремевший надо мной салют и ракеты в небе не улучшили моего настроения. Вот такой печальный у меня получился Новый 1957 год: школу разбомбили, обманули, пострелять из карабина не дали, да ещё и извалялся в снегу.

     Корея зимой. Сопки в снегу. Зима 1956—1957 года

     Корейские солдаты за месяц построили нам новую школу в другом районе города. Школа была двухэтажная, большой двор, обнесённый высоким забором. Во дворе школы стоял подбитый танк Т-34. Он был без башни — её, видимо, увезли на переплавку, а сам танк увезти не смогли, слишком тяжёлый, техники для таких перевозок в Корее тогда не было. Мы, школьники, на переменках лазили по танку снаружи и внутри, досконально изучали его устройство. Ещё придумали такое упражнение: разбегались по гусенице и прыгали в песок, кто дальше. Побеждал всегда Лёва. Он вообще в детстве очень быстро бегал и прыгал дальше все. Несмотря на то, что он был только в 4-м классе, никто его обогнать не мог, даже ребята из 6-го и 7-го класса. Однажды на уроке физкультуры нам устроили соревнование по прыжкам в длину, и Лёва прыгнул на 4 метра 60 сантиметров, чем удивил всех, даже учителя физкультуры. Я очень гордился этим результатом.

     Когда снег растаял (а весна в Корее наступает уже в феврале), мы опять стали ездить по выходным с отцом в горы — погулять и пострелять из пистолета. Это было моё любимое дело. Отец подробно объяснял, как обращаться с оружием, как правильно целиться, как учитывать расстояние и наклон траектории. Я даже сейчас помню, что если стреляешь над поверхностью воды, то надо целиться чуть выше. Вода как бы притягивает пулю, и от этого бывают недолёты. А при стрельбе под гору, наоборот, перелёты, и надо целиться чуть ниже цели. Но стрельнуть из карабина отец мне не давал. Говорил, что, мол, маленький ты ещё, не дорос до карабина. Хватит с тебя и ТТ. А мне казалось, что ему просто лень было везти карабин с собой в горы и потом там целый день таскать его на плече.

     Однажды летним днём поехали мы к капитану 1 ранга Истомину в гости на его дачу. Николай Ильич был нам очень рад. Он сразу велел прислуге и повару готовить закуски и накрывать стол. А мы с отцом и мамой пошли пока погулять по лесу. Отошли в сопки километра на два. Тут нам с Лёвой захотелось, как обычно, пострелять из пистолета. Отец повесил на сосну коробку от корейских сигарет, вытащил свой ТТ, и мы стали упражняться в меткости. Отец всегда стрелял без промаха. Мы тоже старались. Постреляли, сели на гранитные камушки и сидим любуемся природой. Не успели даже толком полюбоваться на окрестные горы, как видим странную картину: в нашу сторону вверх по склону бежит офицер-кореец, за ним три солдата и все с автоматами наперевес. Причём бегут с такой скоростью, как будто за ними тигр гонится. Отец сначала удивился, а потом говорит: «Вот чёрт! Забыл Николая Ильича предупредить!» Наконец офицер увидел нас, опустил автомат и пошёл шатающимся шагом к нам. А солдаты сели на землю, положили автоматы и стали дышать. Офицер подошёл, что-то переговорили с отцом на корейском. Пот с офицера тёк ручьями, он еле мог говорить, задыхался от бега в гору. Отец пожал ему руку, при этом сокрушённо покачал головой. Корейцы побрели обратно. Мама спросила отца, чего это они прибежали. Отец говорит: «Это я виноват. Не предупредил Истомина, что хотим немного пострелять. Это его охрана. Услышали стрельбу, схватили автоматы и побежали нам на помощь. Неудобно получилось… Хотя для тренировки это полезно». Да, пробежались ребята! Два километра в гору с автоматами, да ещё жара под сорок градусов! Но если бы с нами действительно что-то случилось, их бы расстреляли без суда.

     Деревня Кампчхон

     Я с Лёвой

     Лёва конспектирует основные корейские события

     Мы с Лёвой в горах у памятника советскому лётчику, погибшему в Корее в 1952 году

     В наше время иногда «знатоки» пишут, что в корейской войне на самом полуострове советские военные якобы практически не участвовали, только истребительная авиация защищала небо с Ляодунского полуострова. Вроде как корейцы сами, с помощью китайских «добровольцев» изгнали американцев и их прислужников во главе с Ли Сын Маном. Но это далеко не так. Я своими глазами в 1956 и 1957 годах видел в окресностях Пхеньяна и в самом городе подбитые наши танки Т-34, обломки самолётов и многочисленные памятники нашим танкистам и лётчикам в корейских сопках, с красными звёздами и надписями на русском языке. Я точно помню, как офицеры в разговорах между собой называли цифру наших погибших солдат — 40 тысяч. А эти люди знали правду.

     Той же весной я заболел азиатским гриппом. Болезнь подкралась незаметно. Вечером небольшая компания офицеров с жёнами сидели за столом у нас дома. Все пили китайский коньяк, обсуждали последние корейские новости, свободно высказывались о корейских порядках (служанка Азмани уже ушла).

     Мы с Лёвой тоже крутились вокруг стола. Вдруг мне стало как-то не по себе. Лица людей стали иногда расплываться. Потом изображение опять сфокусировалось, и я увидел висящий на стене карабин. Заветный карабин притягивал меня как магнитом. Мне показалось, что именно сейчас я могу осуществить мою заветную мечту — пострелять из этого «взрослого» оружия. Встал из-за стола, никто на меня внимания не обращал. Подошёл к карабину, снял его со стены и стал передёргивать затвор. А всё оружие у нас в Корее, между прочим, всегда было в заряженном состоянии. Не успел я откинуть затвор, как слышу — военврач Лебедев говорит папе: «Коля! Забери у Вовки карабин! Он что-то не в себе, сейчас стрелять начнёт!» Папа вскочил из-за стола и забрал у меня карабин. Начал было мне выговаривать, что, мол, я же тебе говорил… Но Лебедев подошёл ко мне и прервал отца: «Коля, он заболел, я ещё с полчаса назад это заметил. У него высокая температура». Тут у меня всё поплыло перед глазами, и больше я ничего не помню. Лежал в бреду двое суток. Снились мне чудесные фантастические сны и цветная музыка, целые симфонии. И даже (это может показать невероятным, но это так!) балет Чайковского «Лебединое озеро», который я перед отъездом в Корею увидел по телевизору у приятеля. Один раз очнулся на минуту: у кровати сидят мама с отцом и военврач, на голове и на сердце у меня лежат мокрые холодные полотенца. Голова страшно болела. Как мне потом сказал папа, температура у меня была выше 41 градуса. У меня только хватило сил спросить: «Мама, а я не умру?» Мать заплакала: «Коля, что он говорит!» А Лебедев меня успокоил: «Вовка, не бойся. Ты мальчишка сильный, поправишься. Потерпи». И я снова потерял сознание. Антибиотиков тогда практически не было. Прививки нам сделали только от энцефалита. Болеть приходилось самостоятельно. Но всё обошлось, ещё через сутки я очнулся, а через два дня уже бегал на улице.

     На даче Н. И. Истомина. Справа — военврач Лебедев с женой и дочками. Слева — отец с мамой. Я внизу. Фотографировал Лёва. Весна 1957 года

     Как-то летом 57-го отец сказал мне, что сегодня мы с ним поедем в одно место, где он покажет мне что-то интересное. Такое, которого никто никогда не видел, а ты увидишь. Мама и Лёва почему-то с нами не поехали, не помню почему. Кан долго вёз нас по лесистым горным дорогам, остановились на берегу озера. Отец велел Кану оставаться у машины. Тот уже взял автомат и хотел идти с нами, но отец не разрешил, сказал, что ему туда нельзя. Кан успокоился и решил, пока нас не будет, наловить себе из озера рыбы на обед. А надо сказать, что рыба в Корее водилась в любой луже, лишь бы вода была.

     Мы с отцом пошли по берегу озера по тропинке. Озеро находилось между высоких сопок, поросших лесом. Высокие и густые ивы склонились к самой воде, и тропинка была как бы накрыта зелёными ветвями. Над озером носились стайки волнистых попугайчиков. Таких у нас продают в зоомагазинах, а в Корее это перелётные птички, вроде наших скворцов. По тропинке мы подошли к каким-то большим металлическим воротам в горе. Эти ворота были в нескольких метрах от воды и тоже под ветвями деревьев. Не сразу заметишь. У ворот стоял на посту солдат-кореец с автоматом. Увидев отца, солдат стал по стойке «смирно». Он почему-то не удивился, хотя отец был в гражданском. Перекинулись парой слов на корейском, я ничего не понял. Солдат нажал кнопку на воротах, и сразу через небольшую дверь в воротах вышел корейский офицер. Отдал честь отцу и что-то доложил. Отец приказал ему пропустить нас. Тот без единого слова открыл калитку, мы зашли в подземелье. Офицер хотел сопроводить нас, но отец махнул рукой и велел ему остаться.

     Я увидел тускло освещённый огромный тоннель полукруглого сечения, стены бетонные, круглый свод над головой. Он был такой длинный, что конца нельзя было разглядеть. По стенам справа и слева тянулись в несколько рядов толстенные чёрные кабели. Я невольно воскликнул: «Папа, тут как в метро!» Отец засмеялся: «Молодец! Это наш советский Метрострой построил».

     По сторонам тоннеля были ответвления, местами железные чёрные двери. Отец вёл меня по тоннелю, показывал на двери, в некоторые помещения мы заходили, и он объяснял: вот здесь столовая для солдат, здесь склады продуктов, здесь оружие и боеприпасы, тут узел связи и радиостанция, вот здесь собственная электростанция. Электростанция особенно удивила меня: «А что, тут река за дверью течёт?» В моём представлении электростанция должна была стоять на реке с плотиной. Отец объяснил: «Нет, это дизельная электростанция. С большим мотором. Ну, как в нашем ГАЗике, когда мотор работает, фары горят. Только там очень большой мотор». Я понял. В общем, целый город под горой.

     Подошли к следующей двери, Папа сказал, что сюда нельзя. Там размещаются помещения Генштаба и рабочий кабинет Ким Ир Сена. «Он что, сюда приезжает?» Отец объяснил, что сейчас тут никого не бывает, кроме охраны и нескольких человек для обслуживания. Всё это сделано на случай атомной войны. Если возникнет угроза ядерного удара, то всё правительство переедет сюда и будет отсюда руководить военными действиями. Толщина горы такая, что ни одна атомная бомба не пробьёт.

     Когда мы вышли их этого сооружения и пошли по тропинке к машине, папа предупредил меня, что этот тоннель — очень секретный объект и о том, что мы там видели, никому говорить нельзя. Ни шофёру Кану, ни ребятам в школе, ни даже маме. И в Москве, когда мы вернёмся, тоже ничего говорить нельзя.

     Пока мы блуждали по подземелью, Кан поймал на крючок с простой ниткой несколько рыб из озера, повесил их на машине, и за какой-то час они высохли. Одну он уже почистил и съел без соли. Мы сели в машину и поехали в Пхеньян.

     Лет примерно через 60 я увидел по телевизору передачу о необычных загадочных сооружениях нашей планеты, и там показали этот подземный город. Причём комментировали это как удивительное открытие человечества. Видимо, в КНДР этот объект уже рассекретили.

     В школе нас особенно не напрягали науками. Четыре часа пробегали быстро, и мы разлетались в разные концы Пхеньяна осваивать Корею. Но однажды случилось событие, которое отбило у меня охоту учиться. Это уже в новой школе было.

     Приехали мы на занятия, расселись по партам, я сидел с какой-то девочкой старше меня, кажется, Светой звали. Мне нравилось с ней сидеть. Красивая такая, высокая девочка. Она иногда подсказывала мне. А в этот день учительница вдруг попросила её пересесть на другое место. Тут в класс заходит в сопровождении солдата какой-то корейский подросток, на вид лет 13 или 14, но ростом чуть повыше меня. Причём толстый. И учительница вежливо усаживает его за парту рядом со мной. Мне сразу стало тесно. Я попытался возмутиться, но мой протест успеха не имел.

     Начался урок, мне как второкласснику дали лёгкое задание. И кореец почему-то должен был делать то же самое. Я сидел, записывал что-то в тетрадке, корейский толстячок заглядывал мне через плечо и пытался скопировать себе русские слова. Я его тихонько оттолкнул локтем и сказал, что, мол, сам пиши, не дам списывать. Тут выяснилось, что он не понимает по-русски ни слова. Но это ещё было не самое худшее. Когда наступила большая перемена, нам, как обычно, внесли в класс большой красный китайский термос с чаем и бутерброды на тарелке, по одному на каждого. Толстого же корейца два корейских солдата и официантка в белом передничке отвели в соседнюю комнату. Там уже был накрыт, как в ресторане, обеденный стол с серебряной посудой, и его кормили полчаса разными изысканными деликатесами.

     Среди нас, детей, не было ни одного толстого. В то время все были худыми, а упитанного человека вообще редко можно было увидеть, тем более в Корее. Мы, детишки, жирдяев вообще презирали. А тут такое откормленное чудо, да ещё и пичкают его чуть ли не насильно.

     Я еле дождался конца уроков. Как приехали из школы домой, сразу стал жаловаться маме на несправедливость: привели какого-то корейца-толстяка, посадили со мной, он списывает у меня, по нашему не понимает, меня теснит на парте. И вообще я его побью! Мама возмутилась и сказала, что вот, папа придёт домой, мы ему пожалуемся, он наведёт порядок.

     Вечером пришёл папа. Мама сразу стала ему жаловаться на притеснения, чинимые мне в школе. Но отец, не дослушав даже первый пункт претензий, замахал на маму руками, чтобы она немедленно замолчала. Увёл её в другую комнату, плотно закрыл дверь, чтобы никто не слышал, особенно наша служанка Азмани. И что-то долго втолковывал маме. После этого мама вышла из комнаты непривычно притихшая. А отец отвёл меня в дальний угол квартиры и объяснил примерно так: «Вовка, ты этого корейца даже пальцем не трогай! И не вздумай его побить, я тебя знаю! Это сын такого важного человека, что ты даже себе представить не можешь! Не трогай его, не разговаривай с ним. Лучше всего вообще его не замечай. А то у меня будут очень большие неприятности. Больше я тебе ничего не могу сказать. Это приказ. Дело секретное. Ты же военный человек? Приказы умеешь исполнять?» По тону отца я понял, что дело серьёзное и пообещал не бить корейца и вообще не обращать на него внимания.

     Так и сидел этот корейский подросток до конца учебного со мной за партой. Научился немного говорить по русски. Но я принципиально с ним ни по русски, ни по корейски не говорил. Исполнял военный приказ.

     Через 37 лет в 1994 году умер Великий Вождь и Излюбленный Руководитель Корейского Народа товарищ Ким Ир Сен. Тут же по телевизору стали показывать со всех ракурсов его преемника и последователя по имени Ким Чен Ир. Лицо нового лидера Кореи сразу показалось мне удивительно знакомым. И тут меня осенило: да это же тот самый парень, который толкался со мной за партой и списывал из моей тетрадки! Лицо его, сомнений нет. Обычному русскому часто кажется, что все корейцы и китайцы на одно лицо. Но, пожив в Корее, я научился их различать. И даже сейчас могу отличить со ста метров китайца от корейца.

     Сначала я ещё сомневался, подумал — может быть, это был его младший брат, смутно помнил, что, вроде, у Ким Ир Сена было два сына. Полез в Интернет: действительно, у Чена был младший брат, но в 1952 году, задолго до нашего приезда в Корею, с ним случился несчастный случай, он утонул. Была ещё сестра, но она не в счёт. Были дети от второй жены, но они в то время были совсем маленькими.

     В официальной биографии Чена сказано, что в эти годы (1956—57) он учился в Коммунистическом Университете в Пхеньяне. А я что-то не помню, чтобы в Пхеньяне тогда был какой-то университет. Было несколько корейских школ и наша русская.

     Ким Чен Ир с отцом Ким Ир Сеном и матерью Ко Ён Хи

     Чен много лет успешно руководил Северной Кореей, за что и получил титул Излюбленного Руководителя. А я все эти годы тайно гордился, что был когда-то одноклассником Отца народов, Излюбленного Руководителя, Яркой звезды Пэктусана (священная гора, на которой он якобы родился под двойной радугой), Великого Полководца, Мирового Вождя 21-го века и т.д., но, исполняя военный приказ отца, помалкивал. Теперь уже и Чен умер, и отца давно нет. Приказ, я так думаю, за давностью лет утратил свою силу.

     Ким Чен Ир на святой горе Пэктусан в день своего рождения

     Вспоминаю Пхеньян 1956—57 годов и простых корейцев. Жили они тогда очень бедно, в кое-как построенных среди развалин жилищах. Дома свои, по корейски «чиби», они делали из каких-то палок, глины и циновок из рисовой соломы. Одевались они все, и мужчины и женщины, в основном, в синие солдатские рабочие робы. На ногах сандалии из той же рисовой соломы. Летом на головах огромные круглые шляпы, опять же соломенные. Все худые, на гране истощения. Особенно мне было жалко детей, которые иногда приходили к нам во двор. Охрана пропускала соседских детей к нам, и мы с ними играли. Отец категорически запретил нам с Лёвой выходить во двор с какой- либо едой. Да мы и сами стеснялись при корейцах что-нибудь жевать.

     Несмотря на нищету, все корейцы всегда были очень чисто одеты, женщины, кажется, только тем и занимались, что стирали одежду. Ни разу я не видел неряшливого или грязного корейца. Пьяных вообще там не бывало. Солдаты, которые нас охраняли, тоже были все худые, чисто одетые и всегда выбриты. Однажды зимой я зашёл с корейским пацаном в его хижину неподалёку от нашего дома и с удивлением обнаружил, что, хотя на улице мороз, у них в доме очень тепло и они ходят дома босиком. Я тоже снял ботинки, пол оказался тёплым. Они топили какую-то хитрую печку под домом, поэтому у них были тёплые полы.

     Иногда мы вместе с мамой выходили в город погулять. Ходили всегда в одном направлении: недалеко от нас, километрах в двух, был городской парк отдыха на невысокой горе под названием Маранбон. Там в хорошую погоду гуляли женщины с детьми, как я думаю, жёны корейских чиновников и военных. Публика тут была не такая, как в простых кварталах. Мы даже несколько раз видели женщин, одетых в национальные разноцветные шелковые одежды, с шикарными зонтиками от солнца. Некоторые их них семенили по тропинкам крохотными шажками. Мне отец объяснил, что до 45-го года, когда Корея была оккупирована японцами, в стране ещё сохранялась местная корейская знать, и у них в обычае было надевать маленьким девочкам на ноги деревянные колодки в виде обуви, чтобы стопа не росла. Крошечные ножки у женщины считались признаком красоты и знатного происхождения. Вырастая, такая женщина уже не могла ходить босиком, только могла семенить в деревянных колодках. Вот эти осколки прошлого мы и видели. Дикий, конечно, обычай. Но каждый народ сходит с ума по своему.

     Но меня эти прогулки по городу вначале очень раздражали. Дело в том, что в детстве я был очень белокожим, без единой веснушки. К тому же волосы мои были совершенно белого, молочного даже цвета, а глаза — синие. Таких людей в Корее никогда не видели. Корейцы же все до одного очень смуглые, черноволосые, с темно-коричневыми глазами. Поэтому, когда я шёл по улице, за мной всегда шла толпа корейских детей и женщин. И все они с детской непосредственностью старались прикоснуться к моим волосам или к руке. Причём мужчин в этой толпе обычно не было. Они смотрели с расстояния, чувство собственного достоинства не позволяло им показывать своё любопытство. Лёва был смуглее меня и с тёмными волосами, поэтому страдал от внимания корейцев меньше. Я жаловался отцу, что мне по Корее пройти спокойно невозможно. Отец на это смеялся и говорил, что я становлюсь в Пхеньяне знаменитостью. Короче, из-за необычной внешности меня знал весь Пхеньян, и корейцы дали мне прозвище Вавуся (от моего имени Вова).

     Богатый корейский дом

     К лету 57-го года мы с Лёвой уже настолько освоились в Корее, что даже иногда самостоятельно ходили погулять в город. Как-то раз мы с ним пошли посмотреть на речку Тэдонган, которая протекала через город. Дошли, посмотрели и пошли обратно домой. Было очень жарко. А идти довольно далеко. Тут около нас останавливается военный автобус, открывается единственная передняя дверь и солдат-кореец, который за рулём, спрашивает нас, куда мы идём. В автобусе никого не было. Мы попросили его подвезти нас до дома, это как раз было в ту сторону. Солдат сказал: «Чосом!» («Хорошо!»), мы залезли в автобус и поехали. Проезжаем мимо нашего двора. Я говорю солдату, чтобы он остановился, но он только улыбается и прибавляет ходу. Похоже, что он собирается нас похитить. Отец нас предупреждал, что такое может случиться. Мы уже начали кричать, чтобы он немедленно остановился, но кореец только посмеивался и продолжал ехать. У Лёвы на глазах появились слёзы, а я, недолго думая, схватился двумя руками за рукоятку ручного тормоза и изо всех сил дёрнул её вверх. Автобус на полном ходу пошёл юзом по асфальту, развернулся, врезался задним колесом в бордюр тротуара, при этом чуть не перевернулся, двигатель заглох и мы остановились. Пока водитель опомнился и закрыл рот, я быстро рукоятью открыл единственную дверь и мы выскочили на улицу. Со всех сторон подбегали прохожие, в том числе подбежал корейский офицер, который, увидев нас с Лёвой, начал что-то строго говорить водителю. Но тот в оправдание качал головой и, насколько я мог понять по-корейски, сказал, что он тут ни при чём, это сделал вот этот русский мальчик. Вроде как он, водитель, хотел пошутить, а этот русский не понял и чуть не опрокинул автобус. Корейцы стояли вокруг, смотрели на меня удивлённо и качали головами. Офицер обругал водилу и сказал, что тот сейчас нас довезёт до дома. Но мы уже не хотели садиться в этот автобус, объяснили, что дом рядом, мы сами дойдём. И ушли.

     Когда отец пришёл со службы домой, оказалось, что он уже знает об этом случае. Я спросил, что будет этому водителю. Зная корейские порядки, можно было предположить, что он легко не отделается. Но отец успокоил, ничего ему не будет. Потом похлопал меня по спине и сказал немного удивлённо: «А ты молодец! Корейцы из штаба просили тебя похвалить».

     Вообще о корейцах у меня сложилось хорошее впечатление. Живут в очень тяжёлых условиях, но не опускают руки. Им и сейчас очень трудно. Чистоплотные, трудолюбивые люди. Приветливые, нет хмурых лиц, нет пьяниц и бездельников.

     Одно только мне тогда не понравилось в корейцах — это их способы приготовления еды. Нет, я не хочу сказать, что всё плохо: рис с кунжутным маслом, овощи и даже острая засоленная с красным перцем целыми кочанами капуста («кимчала» по ихнему) — это всё было вкусно. Молоко, кстати, у корейцев пить не принято. Молочных продуктов у них нет. Коровы и быки (по корейски «мунь») там используются исключительно как вид транспорта или вместо трактора при возделывании рисовых полей. Но кроме нормальной еды у них в большом почёте были «деликатесы»: жаренные на вертеле змеи, жаренные кузнечики, особенно саранча, морские черви — трепанги, осьминоги. Кан и наш повар иногда предлагали мне такое попробовать, но я, конечно, всячески уклонялся и с тоской вспоминал русский чёрный хлеб. А больше всего мне не нравился способ приготовления основной корейской мясной еды — свиней и собак. Вместо того, чтобы по-человечески зарезать свинью ножом, они привыкли этим ножом пилить живой свинье шею до летального исхода, пока не отрежут совсем. Свинья при этом минут двадцать визжит от ужаса в предсмертных муках. А процесс приготовления собаки ещё хуже. Русская пословица «собака друг человека» в Корее приобретает какой-то двойной и зловещий смысл. Приговорённую к смерти собаку любимый хозяин подвешивает живьём за задние ноги и лупит палкой, пока она не околеет. Корейцы считают, что от этого собачье мясо становится особенно вкусным. При этом собака так визжит, что весь Пхеньян знает, что у кого-то в городе сегодня будет праздничный ужин. Непонятная азиатская жестокость, которая совершенно не вяжется с моим представлением о корейцах. Действительно, Восток — дело тонкое!

     Отдельно хочу сказать о корейской водке. Наши офицеры в Корее, в основном, употребляли китайский коньяк. И, по общему мнению, он был отличного качества. Но иногда, наверное, чтобы придать застолью немного местной экзотики, на стол выставлялась корейская водка «Пхеньянсул» (корейский вариант советской «Московской» водки, даже бутылка такая же). При этом мнения об этом напитке резко различались у разных офицеров. Одни говорили, что такое даже на фронте не пили, а другие утверждали, что в этом что-то есть. Женщины «это» не употребляли, им было достаточно одного запаха. Меня, как любознательного мальчика, очень интересовало, в чём же проблема. На чьей стороне правда? Однажды, когда компания офицеров и их жёны вышли из-за стола на улицу подышать свежим воздухом, я тихонько подкрался к накрытому столу, взял папину рюмку и сделал крошечный глоток. Так, просто из любопытства, для дегустации. Ощущение было такое, как будто я выпил неразбавленный столярный лак. Потом я долго полоскал рот водой, но этот незабываемый вкус и запах преследовали меня ещё несколько дней.

     Мы с Лёвой в какой-то корейской деревне играем с несчастными собаками. На заднем плане — наш знаменитый ГАЗик, на котором мы исколесили пол-Кореи

     В конце восьмидесятых годов, когда у нас в Союзе уже окончательно победил социализм и Коммунистическая партия должна была вот-вот рухнуть, в магазинах, как и положено при развитом социализме, стали исчезать продукты питания. В том числе и традиционные русские напитки. И, видимо, уже от отчаяния Министерство Внешней Торговли закупило для советских людей большую партию замечательной корейской водки «Пхеньянсул». Посетив адлерский продуктовый магазин, я с радостным удивлением увидел на полке знакомую до слёз бутылку с родной этикеткой. Тридцать лет прошло, а ничего не изменилось. Я, конечно, не утерпел и купил бутылку. Захотелось вспомнить детство и родной Пхеньян. Дома приготовил соответствующую закуску — варёный рис — и разогрел банку тушёнки. Налил холодненького «Пхеньянсула» в рюмку и мужественно выпил. Одной рюмки мне хватило до конца жизни. Остаток знаменитой водки простоял в холодильнике несколько месяцев, пока, опять набравшись мужества, я не вылил её в раковину. Наши военные в Корее говорили, что до оккупации страны японцами корейцы не делали водку. Это японцы научили их делать водку из риса, на манер японского саке. Саке я не пробовал. Но если это то же самое, то я японцам не завидую.

     Но вернёмся в Северную Корею.

     Всё-таки основное блюдо в корейской кухне — это непрекращающийся уже десятилетиями голод. Это очень странно, потому что там такой климат, что всё растёт со страшной силой. Персики и виноград в диком виде произрастают прямо в лесу. Гаолян вырастает трёхметрового роста. Каштаны, очень крупные и сладкие, висят прямо на деревьях. Рыба водится в большом количестве прямо в любой луже. Фазаны и утки скачут по горам. Видимо, всё дело в победившем социализме. У нас ведь в России тоже, чем лучше мы строили социализм, тем меньше становилось продуктов. Есть такая странная закономерность. Видимо, корейские власти успешно переняли у нас этот опыт и довели процесс построения социализма до совершенства.

     Настало лето 1957 года. В школу ходить стало не надо, а это было хоть какое-то занятие. Корейская экзотика нам уже порядком надоела. Незаметно подкралась коварная ностальгия. От тоски по Родине мы с Лёвой решили совершить что-нибудь выдающееся: взорвать гранату, или или угнать машину и уехать в Москву, например. Гранату мы не нашли, водить машину не умели, поэтому остановились на более простом варианте.

     На нашей территории стояло небольшое заброшенное кирпичное здание — бывшая котельная, оборудования в ней уже не было, и мы с Лёвой там иногда играли. И вот нам почему-то пришло в голову, что это здание надо уничтожить. Мы нашли где-то в развалинах холщёвый мешок с солидолом и притащили его в котельную. Из дома принесли пачку старых журналов, порвали их на листы. Потом стали намазывать на листы толстым слоем солидол и лепить их на стены. Получалось очень красиво. Скоро все стены были украшены разноцветными картинками. Когда всё было готово, мы подожгли снизу несколько листов. Убедились, что солидол замечательно горит и побежали прятаться в укрытие, откуда можно было наблюдать пожар и как корейские солдаты из роты охраны будут в панике бегать по двору.

     Всё получилось как мы и ожидали: здание загорелось со страшной силой, в части сыграли боевую тревогу, солдаты носились по двору, но потушить огонь так и не смогли — солидол горел негасимым пламенем.

     Наша диверсия была раскрыта: кто-то их часовых заметил, что мы с Лёвой подозрительно долго возились в котельной. Папа нас, конечно, поругал, но не сильно и заставил пойти к коменданту, чтобы извиниться. Мы пошли, но комендант посмеялся и сказал, что всё равно эту старую котельную давно надо было разобрать на кирпичи. На следующий день солдаты так и сделали, а мы с братом им помогали.

     А взорвать что-нибудь подходящее гранатой у нас не получилось по простой причине и не по нашей вине.

     Готовясь к диверсии, мы с Лёвой долго и тщательно изучали расположение служб и распорядок дня в примыкавшей к нам воинской части. Высмотрели, что в укромном уголке под навесом корейцы хранили подвешенными за кольца на натянутой проволоке красивые железные гранаты с деревянными ручками. Определили также сектора, которые хуже всего просматривались из казармы. Когда операция была достаточна подготовлена, я средь бела дня, практически на виду у всей воинской части, перелез через забор, соскользнул на землю и, используя различные предметы на территории части в качестве прикрытия, ползком подобрался к складу гранат. Выбрал момент, встал во весь рост и снял одну гранату с проволоки. Потом таким же образом, с гранатой в руке переполз к забору и перелез через него. Корейские солдаты ходили рядом со мной по части, но никто ничего не заметил.

     Однако в конечном итоге наша разведывательно-диверсионная операция закончилась полным провалом: граната оказалась не боевой, а учебной. Мы показали её отцу. Он повертел её в руках и сказал, что это граната для тренировки, чтобы солдаты учились бросать её далеко и точно. Потом спросил, откуда мы её взяли. Я рассказал. Папа удивился: «Интересно! Это так они нас охраняют? Пойду-ка я верну им эту гранату…» Что там после этого было в части, я не знаю.

     Однако и эти боевые эпизоды слабо помогали от ностальгии. Тоска по Родине железной рукой сдавливала детское сердце. Вот тогда, в девять лет, я на всю жизнь понял, что жить надо в России. Научился, так сказать, на собственном опыте Родину любить. Москва уже снилась мне по ночам. Даже концлагерная школа №703 не казалась уже такой страшной.

     В середине лета 1957 года папа объявил нам долгожданную новость — через неделю мы едем домой! Мы с Лёвой возродились к жизни и теперь жили только ожиданием отъезда и разговорами о Москве. Если вдуматься, то поймёшь, что из девяти детских лет больше года провести в чужой стране, в совершенно чуждой тебе обстановке — это очень много. Мы чувствовали себя так, будто возвращаемся домой из другого мира.

     Когда я поделился своей радостью со своим другом, капитаном первого ранга Истоминым, он в шутку, конечно, предложил мне: «Вовка, а может быть, ты в Корее останешься? Женишься на кореянке. Тут очень красивые есть». Его поддержала переводчица Аня: «Оставайся, Вова, я тебе самую красивую кореянку найду. За тебя любая пойдёт. Скажу тебе по секрету, что, хотя корейцы все бедные, но в каждой почти семье есть мешочек золота и полно серебра. Тут в горах, если покопаться, везде золотой песок и самородки, особенно в горных речках. Богатым человеком станешь». Но я решительно отклонил это предложение. Серебряные родники и золотые россыпи меня не привлекали. К красивым кореянкам в то время я был абсолютно равнодушен. Да и сейчас тоже.

     А наши корейские друзья, узнав о нашем скором отъезде, заметно загрустили. Азмани, как всегда, ходила с непроницаемым лицом, но украдкой вздыхала. Красивая переводчица Аня была грустная и иногда с заплаканными глазами. Она по долгу своей службы знала больше других и, я думаю, уже поняла, что все они, кто работал с русскими, теперь будут в опасности.

     Особенно мне жалко было расставаться с нашим водителем Каном, и ему, кажется, тоже, хотя он и не сказал по этому поводу ни одного слова. Чтобы облегчить тяжесть расставания, я подарил ему на память свои наградные серебряные палочки для еды. Это меня немного успокоило.

     За несколько дней до отъезда Ким Ир Сен устроил для отъезжающих русских офицеров торжественный банкет с награждением. Отец мне об этом подробно рассказывал.

     Мы с Лёвой и наш друг капитан 1 ранга Николай Ильич Истомин. Вдоль стены сидят все основные наши офицеры — военные советники. Их таких было восемь. Отсутствует военврач Лебедев и отец, который фотографировал. Лето 1957 года

     Жён на банкете не было. Только наши военные советники, верхушка корейского Генштаба и Ким Ир Сен со свитой. Посидели за столом, немного выпили, пожелали друг другу счастливой службы, выпили за Ким Ир Сена. Тогда он ещё не был «Великим Вождём». Потом состоялось награждение. Насколько я помню, шесть наших офицеров, включая отца, построились шеренгой. Ким Ир Сен через переводчика произнёс краткую речь. Потом каждому пожал руку и лично приколол на грудь награду. Отцу — корейскую медаль «За боевые заслуги». Потом, опять же через переводчика, сказал, что на прощанье по русскому обычаю он хочет выпить с офицерами. В зал гуськом вошли шесть корейских девушек, одетых в национальную одежду. У каждой в руках был маленький серебряный подносик с высоким стаканом. В стаканах какая-то прозрачная жидкость. Девушки с поклоном поднесли стаканы офицерам. Сам Ким Ир Сен держал маленькую серебряную чашечку с вином. Отец незаметно понюхал напиток — чистый спирт! 150 грамм! Другие русские тоже поняли — бывший капитан Советской армии Ким Ир Сен решил напоследок пошутить с ними по-русски. А дело было в июле, даже ночью жара под 40 градусов и влажность стопроцентная. Кондиционеров в то время не было.

     Офицеры молча переглянулись, отказываться нельзя. Выпили залпом без закуски свои стаканы. Быстро попрощались с корейскими соратниками и бегом из этого дворца по машинам. Отец говорил, что ещё помнит, как упал на переднее сиденье и скомандовал Кану: «Капсида!» («Поехали!») и очнулся утром уже дома, солдаты охраны затащили его домой из машины на руках.

     На вокзале нас провожала целая толпа корейских офицеров и их жён. Многие плакали. Переводчица Аня обняла отца, потом закрыла лицо руками и разрыдалась. Мама стала её утешать, а та сказала маме: «Валя, вы уедите, а что с нами будет я не знаю…» Эта девушка, в чине капитана, была переводчиком, поэтому много знала и понимала диалектику социализма лучше других.

     Мы поехали, а корейцы, на свою беду, остались. Пока мы ехали по Китаю, я даже в окошко не глядел — так меня утомила вся эта азиатская экзотика. Один раз отец стал меня убеждать выглянуть в окно и посмотреть на какие-то развалины. Якобы это была Великая Китайская Стена. Я даже не взглянул. Только попросил отца сказать мне, когда будем пересекать советскую границу. Даже если это будет ночью, просил разбудить меня.

     Наконец, мы пересекли Манчжурию. Отец предупредил меня: смотри в окно, через полчаса начнётся Россия. Мы с Лёвой залезли на верхние полки и открыли окно. Местность всё такая же, какое-то редколесье и степи. Ничто не предвещало появления России. Поезд замедлил ход, мы медленно проехали по мосту через какую-то реку (это была Аргунь), и отец сказал: «Ну вот мы и дома…» Он в России не был три с лишним года. Мы с братом смотрели во все глаза: а где Россия-то? Вроде ничего не изменилось вокруг. Но тут мы увидели пограничный столб с надписью «СССР», а рядом со столбом (вот чудо!) стоял на посту настоящий советский солдат с винтовкой. Мы с братом высунулись в окно, стали махать ему руками и закричали: «Ура-а-а!» Солдат посмотрел на нас, нахмурился и отвернулся. Похоже такие сцены он наблюдал на этом посту каждый день. А мы с Лёвой, наконец, почувствовали, что мы дома. Хотя до Москвы нужно было ехать ещё с неделю. Широка страна моя родная! Интересно было увидеть в обратном порядке те же пейзажи, через которые мы проехали больше года назад. Некоторые места я узнавал.

     За то время, что отец провёл в Корее, многое изменилось в Союзе. Никита Хрущёв смело разоблачил культ личности Сталина. При этом скромно умолчал о своей роли в создании этого культа. Но, в общем, стало немного легче дышать. Отец заметил это ещё в поезде. Где-то в Чите, кажется, по вагонам стала ходить женщина и торговать книгами. Шла по коридору вагона и толкала перед собой решётчатую тележку. Остановилась перед нашим купе. Отец стал перебирать книги и воскликнул: «Валя, смотри! Не могу поверить!» И тут же купил несколько книг, я до сих пор помню какие это были книги и как они выглядели: жёлтая книга, мужик в клетчатом пиджаке на обложке — «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» Ильфа и Петрова, потом синего цвета «Человек-амфибия» Белова и, не помню какого цвета, томик стихов Есенина. Все эти книги были запрещены при Сталине. Но отец откуда-то знал их содержание. Он вообще много знал из того, что простым смертным знать было не положено.

     Папа тут же лёг на койку с Остапом Бендером в руках. Читал, ничего не замечая вокруг себя. Только время от времени, как мне казалось без причины, заливался счастливым смехом.

     Когда ехали по Южному Уралу, папа сказал мне: «Вовка, смотри в окно. Сейчас будем проезжать мимо Коркино, где ты родился. До него от дороги несколько километров, должно быть видно». Мне это было интересно, кое-что из уральской жизни я хорошо помнил, хотелось взглянуть на то место, где я родился. Но увидел только молодой берёзовый лес, который заслонял весь горизонт. Отец с сожалением сказал: «Эх, жаль! Берёзы большие выросли, ничего не видно… А ты, Вовка, всё ещё маленький». Так я и не увидел родного города.

     В Москве первое время было хорошо. Приятно всё-таки после долгой разлуки вернуться домой: знакомый двор, деревца во дворе подросли. Мальчишки знакомые тоже выросли и не сразу меня узнавали.

     Но счастье, как всегда, не было долгим. Отец почти сразу улетел в Будапешт. Генштаб отправил его с каким-то заданием в Венгрию. А там было неспокойно. Год назад там произошёл знаменитый мятеж. Советские войска навели, конечно, «порядок» с помощью танков. Были многочисленные жертвы с обеих сторон.

     Виталик, наш старший брат, хотя и любил нас с Лёвой, но мне показалось, не слишком был рад нашему приезду. Ему уже был 21 год. Пока мы были в Корее, он успел жениться. Работал он, по его словам, экскаваторщиком на строительстве стадиона «Динамо». А вообще, чем он фактически занимался, пока отец все эти годы служил в Корее, никто, конечно, не знал. Парень он был одарённый во всех отношениях и, к тому же, с артистической внешностью любовника-злодея.

     Через месяц после приезда радость возращения как-то померкла. Отца снова с нами нет, опять идти в опостылевшую 703-ю школу с бальными танцами и конца этому не видно. И вот тут у меня опять началась детская ностальгия, но теперь в обратную сторону. Мне неудержимо захотелось обратно в Корею. Там я почувствовал себя человеком. Там было много солнца, полная свобода, приключения и, главное, папа был всегда рядом. В Корее у меня было такое ощущение, что я с каждым днём расту и взрослею. Климат, конечно, помог мне за год впервые почувствовать себя очень здоровым человеком. Это ощущение здоровья до сих пор меня не покидает.

     А тут, в Москве, снова началось угнетение моей детской психики: школа со строевыми занятиями на переменках в коридорах, ненавистные бальные танцы, утренний подъём в половине седьмого (первая смена начиналась в 07.15), с октября страшный холод и темень на улицах. И отец опять где-то в далёкой Венгрии и неизвестно, когда вернётся. Теперь Корея вспоминалась мне как сказочный сон. Даже снилась по ночам. Я сильно загрустил. Мне казалось, что так я долго не выдержу. Мне нужен был оперативный простор для расходования энергии, пусть даже в мирных целях.

     А в Северной Корее в это же время начались азиатские ужасы. Скромный капитан Советской Армии Ким Ир Сен, немного освоившись в новой должности лидера корейского народа, проводив на родину русских военных советников, быстро, через несколько званий, присвоил себе титул Великого Полководца и Вождя Народов. Потом объявил, что он чуть ли не в одиночку в героических штыковых атаках изгнал ненавистных американцев со священной северокорейской земли. После этого велел своим подданным незаметно сравнять с землёй могилы русских солдат и переплавить подбитые русские танки на монументы Великому самому себе.

     Тут встал вопрос: а что же делать с многочисленными корейцами, которые воевали здесь вместе с русскими, учились у военных советников управлять армией? Что делать со служанками, водителями, поварами, переводчицами? Как изгладить из народной памяти воспоминания о русских танкистах, об офицерах-советниках, и, наконец, о белобрысом русском мальчике с синими глазами, за которым простые корейцы толпами ходили по Пхеньяну? Да очень просто! Расстрелять их всех и дело с концом!

     Так и сделали. Через два года в Корее никто не смел вспоминать о русских.

     До середины семидесятых годов я ничего не знал об этом. Правда, когда учился в Ленинграде в морском училище, отец моего однокурсника, наш преподаватель Владимир Иванович Немчиков (Герой Советского Союза) из моего личного дела узнал, что я был Корее. Мы с ним немного дружили, он часто приходил в нашу роту проведать сына и всегда любил немного поговорить со мной о делах в училище. В разговоре со мной он как-то сказал, что в Северной Корее творятся странные дела. Наши суда не пускают в корейские порты. А если кто-то зашёл случайно, то русским морякам на берег сойти не дают.

     Больше никакой информации долгие годы о делах в Корее не было. Отец мой ничего об этом мне не говорил. Только примерно в 75-м году я прочитал в журнале «За рубежом» статью корейского перебежчика, кажется, бывшего заместителя министра внутренних дел КНДР, который в 1961 году убежал из Кореи в Союз. В статье он написал, как происходила «великая чистка», устроенная Ким Ир Сеном. В общем, очень похоже на наш 1937 год. Те же методы, у Сталина научился.

     При встречи с отцом я спросил его, знал ли он об этом. Он ответил, что да, знал обо всём, что там происходит, но не говорил мне. Я был ещё мальчишкой, и он не хотел, чтобы я переживал. «Всех людей, Володя, которых ты знал в Корее, уже нет в живых».

     Когда я заканчивал школу в 1966 году и собирался поступать в морское училище, папа взял с меня слово, что я никому не буду рассказывать о том, что был в Корее и что там видел. Но в анкетах всё равно нужно было указывать о пребывании за границей, поэтому он велел мне выучить стандартную фразу: «В 1956 — 1957 годах жил и учился в КНДР в составе семьи военнослужащего, в связи с командировкой отца». И больше нигде никому ни одного слова о Корее. Я так и делал. Даже мои друзья по училищу, с которыми я жил 6 лет в одном кубрике в казарме и плавал на одних пароходах, не знали, что я бывал в Корее.

     Пока я учился с двойки на тройку в злополучной московской 703-й школе, отец служил в Венгрии военным советником. Чем он там занимался, я до сих пор не знаю.

     Прошло чуть меньше года. Вдруг раздаётся звонок в дверь нашей квартиры и заходит отец! Для меня это было счастье. Мама, конечно, тоже очень рада, такое неожиданное событие! Спрашивает: «Коля, а что же ты не предупредил, что приезжаешь?» Отец отвечает: «Несколько часов назад я и сам не знал, что полечу в Москву. Меня зачем-то срочно вызвал Булганин, министр обороны. Завтра иду к нему на приём». А Булганин, между прочим, тогда совмещал две должности в правительстве: министра обороны и министра внутренних дел.

     Вечером мы с Лёвой легли спать, а мама с отцом долго сидели на балконе, разговаривали, гадали, что за срочный такой вызов. Я долго слушал их разговор, пока, наконец, не заснул. Виталик в эту ночь с нами не ночевал, мы подумали, что он у своей жены Ларисы, в соседнем доме.

     На следующий день мы пришли с братом из школы. Мама что-то делала на кухне. И вдруг приходит наш старший брат Виталик. Странно, он вроде на работе должен быть. Он молча уложил кой-какие свои вещи в чемодан. Обнял Лёву, потом протянул мне новую матросскую тельняшку: «Это тебе на память». Поднял меня на руки, поцеловал: «Прощай, Вовка! Теперь не скоро увидимся…» Поставил меня на пол и пошёл к маме на кухню. Там он пробыл не больше минуты. Потом я услышал, как хлопнула входная дверь. Виталик ушёл. Тут же мать выбежала из кухни с белым лицом, хотела выйти на балкон, но упала на пол в обмороке. Мы с братом пытались её поднять, но ничего сделать не могли. Я вышел на балкон: Виталик внизу шёл по двору, хромая, с чемоданом в руке. Я закричал ему что было сил: «Виталька, вернись! Маме плохо!» Он остановился на секунду, посмотрел на меня и сказал тихо, но я услышал: «Вовка, я не могу… Прощай…» и пошёл, не оглядываясь. После этого я увидел его только через 8 лет.

     Буквально через полчаса пришёл отец. Бледный, со злым лицом, быстрым шагом вошёл в квартиру. Мать с заплаканными глазами бросилась к нему и попыталась что-то сказать, но отец отодвинул её рукой и только спросил: «Где он?» Не обнаружив Витальку в комнате, отец метнулся на кухню. Но и там никого не было. Виталик предусмотрительно исчез. Мы с братом, конечно, не понимали что происходит. Отец что-то объяснил маме один на один, и она замолчала. О Виталике больше не спрашивала, но заметно было, что с этого дня она изменилась, замкнулась в себе и часто плакала.

     Отец буквально через пару дней уехал к новому месту службы в Дагестан, в республиканский военкомат в городе Махачкала. Мы с мамой и братом Лёвой остались в Москве. Отца мы увидели только через год, когда он приехал в отпуск.

     Когда я стал взрослым, отец рассказал мне, что на самом деле произошло в тот день. Приехав к Булганину на приём, отец в его приёмной доложил адьютанту о своём прибытии. Тот уже знал, что отец должен был прибыть из Будапешта и сказал, чтобы отец заходил в кабинет министра, и что у него на всю беседу 7 минут.

     Отец зашёл в кабинет и, как положено, доложился.

     Брат Виталий со своей женой Ларисой, 1957 год

     Дальше Булганин сообщил отцу совершенно ошеломительную новость: оказывается, пока мы были в Корее, наш брат Виталик стал предводителем преступной группы. В тот день была назначена сходка воров в «малине». Там должен был решаться вопрос о том, кто из авторитетных воров будет «паханом» в одном из районов Москвы, величиной чуть ли не с полгорода. И, по агентурным данным, победить в этом споре должен был Виталий Егоров. Накануне вечером милиция задержала Витальку, утром ему объяснили, что только потому, что он является приёмным сыном подполковника Егорова, офицера Генштаба, сделавшего много для Родины, его пока оставят в живых. А остальных, кто придёт на сходку, оперативники перестреляют всех до одного под предлогом, что они якобы окажут сопротивление при задержании.

     После этого сообщения Булганин спросил отца, что он об этом думает. Отец ответил, что последние 18 лет практически не имел возможности заниматься воспитанием приёмного сына: училище, война, ранения, служба без выходных, длительные заграничные командировки. Булганин прервал его: «Мы хорошо знаем о ваших заслугах. Вы можете отказаться от приёмного сына, тогда мы разберёмся с ним без вашего участия. Решение за вами».

     Отец сразу ответил, что от приёмного сына он не откажется и готов нести ответственность за него как отец. Булганин кивнул: «Я так и думал», — потом позвонил кому-то по телефону и сказал: «Егорова отпустите, как договорились», — и повесил трубку. Потом сказал, что Виталику дадут 12 часов, чтобы он исчез из Москвы и поставят условие — не появляться до конца жизни в крупных городах, где больше миллиона жителей. Остальных участников сходки перестреляют сегодня в «малине» без суда. На этом беседа закончилась: «Вы, подполковник, можете быть свободны. Что с вами делать дальше, мы подумаем». Отец повернулся через левое плечо и вышел из кабинета. Вся беседа заняла 5 минут.

     Брат Виталий Егоров

     Виталику тогда было 22 года. В Москве у него осталась жена и маленькая дочка, которых он до конца жизни больше не видел. После того, как ему пришлось фактически постоять на краю собственной могилы, его взгляды на жизнь несколько изменились. Своеобразная шоковая терапия подействовала. С криминалом было покончено. Несколько лет Виталик скитался по разным глухим уголкам северной России. Работал на сплаве леса на Северной Двине, потом матросом на водолазном судне и на буксирах. Применял, так сказать, для полного излечения интенсивную трудотерапию. В Москву один только раз приехал, на день, нелегально. Пришёл в наш двор, через какую-то знакомую бабку попросил сделать так, чтобы его дочка вышла на балкон. Ей тогда было уже 15 лет. Дочка вышла на балкон на минуту, Виталик с лавочки у подъезда посмотрел на неё и уехал из Москвы. Через восемь лет скитаний он приехал к тёте Зине (старшая сестра мамы) в тот же дом в Новосаратовке, где попал в Ленинградскую блокаду. Тётя Зина, святой человек, выделила в доме ему комнату, и он стал там жить. Дело в том, что городская черта проходила буквально в нескольких сотнях метров от этого дома, и формально Виталик жил не в Ленинграде, а в сельской местности. Работал он на фарфоровом заводе, тоже в пригороде, мастером по ремонту техники. Была у него жена Нина, но детей больше не было. Когда я учился в морском училище в Ленинграде с 1966 по 1972 год, мы с ним часто встречались у тёти Зины. Он иногда вспоминал свою бандитскую молодость в Москве, с большим уважением отзывался об отце и говорил, что отец фактически ценой своей карьеры спас ему жизнь, да и маму, разумеется, тоже. Умер Виталик в 1991 году в возрасте 55-ти лет от инфаркта. Я летал в Ленинград его хоронить.

     Друзья отца, офицеры Генштаба, подыскали отцу подходящее место для «ссылки» — должность начальника 3-го отдела в Дагестанском республиканском военкомате и пообещали, что он там долго не задержится: как только страсти немного утихнут, они подыщут ему хорошее место для службы.

     О службе в Махачкале отец мне кое-что рассказывал. Его предшественник, предыдущий начальник 3-го отдела республиканского военкомата, во время призывной компании поехал на машине с водителем в горные аулы собирать призывников и исчез. До сих пор ни его, ни машину с водителем не нашли. Поэтому отца и послали на замену. Папа тоже ездил по горным аулам призывать молодёжь в армию. Дела он это так: приезжал в аул и просил собраться стариков поговорить. Выставлял на стол пару бутылок коньяка. Старики все воевали в Отечественную, поэтому вино пили. Отец представлялся, расспрашивал старейшин, кто где воевал, о себе рассказывал. Потом переводил разговор на то, что молодым тоже надо учится Родину защищать. Старые бывшие фронтовики всегда соглашались с ним и обещали, что все до одного подлежащие призыву в назначенный день прибудут в военкомат. А если старейшины так сказали, то так и будет. И ни разу не было, чтобы кто-то из молодёжи после такого разговора уклонился от службы в армии.

     А для меня опять наступили тяжёлые дни: опостылившая школа, бальные танцы, двойки-тройки, отца опять рядом нет, мама плачет, от Виталика ни одного письма. Целый год я ходил с плохим настроением, смеяться совсем разучился. Но вот через год летом отец приехал в Москву в отпуск. Побывал в своём Генштабе и вернулся оттуда весёлый. Сказал, что мы едем на месяц в Ленинград, отдохнуть. А потом он ненадолго вернётся в Махачкалу, сдаст дела новому начальнику 3-го отдела, и мы поедем к новому месту службы. Куда — он пока не знает.

     Мы быстро собрались и поехали на поезде в Ленинград. У мамы там была целая куча родни: старшие сёстры Зина и Люба, два старших брата Коля и Александр, их мужья и жёны, мои двоюродные братья и сёстры.

     Поселились мы сначала в Зеленогорске у дяди Саши, маминого брата. Зеленогорск — это бывший финский городок. До финской войны 1940 года он назывался Териоки (Смоляная Река). Во время войны он не пострадал, и поэтому все жилые дома и другие здания в 1959 году были ещё финской постройки. Дядя Саша жил тоже в деревянном финском домике на улице Хвойной, дом 30, практически на опушке леса. Через 60 лет, в 2018 году, я побывал в Зеленогорске и нашёл этот дом. Он до сих пор стоит на том же месте. Только больших сосен уже нет, но выросли молодые. И нет колодца около дома, потому что в Зеленогорске соорудили городской водопровод.

     Зеленогорск стоит на берегу Финского залива. Здесь я впервые увидел море. Здесь же в первый раз побывал в ресторане. Он стоял на опушке соснового леса на берегу Финского Залива. Построили его ещё финны до войны. Красивое, в два яруса, деревянное здание с одной стеклянной стеной, с видом на Финский залив (к сожалению оно не сохранилось). Папа заказал для нас с Лёвой ананас, который я тоже увидел первый раз в жизни.

     Из Ленинграда приехали мамин старший брат Коля с женой Нюрой и старшая сестра Люба с мужем Фёдором. О дяде Коле хочется немного рассказать.

     Когда мой дед Шеляпин во время польского похода в 1920 году пропал без вести, дядя Коля ещё подростком стал работать и содержать всю семью. Поэтому для мамы он был больше, чем старший брат. В 30-е годы Коля закончил вечерний техникум. Его направили в Ленинград на мебельный комбинат начальником столярного цеха. Здесь он вступил в партию и женился. Парень он был толковый, и впереди его ожидало хорошее будущее. Но в 1939 году началась финская война. А его жена, тётя Нюра, была финкой. Тогда в Ленинграде и особенно в сельской местности под городом жило много финнов. У них уже родился сын, мой двоюродный брат Володя. Тётя Нюра была очень красивой женщиной, и они любили друг друга по-настоящему. В то время, когда я увидел её впервые, ей уже было далеко за сорок лет, но и тогда она была красавицей. По русски она говорила с акцентом и с ошибками, это было смешно. Женщиной она была очень доброй, но характер вспыльчивый. Когда сердилась по каким-нибудь пустякам на мужа Колю, то автоматически переходила на финский язык, а Коля смеялся и подшучивал над ней: «Ну, опять шипит по фински!» Нюра быстро остывала и уже через минуту смеялась вместе с мужем. Во время финской войны Сталин дал приказание собрать всех финнов и насильно выселить в Финляндию. Так и сделали. Но дядя Коля категорически отказался отдавать жену и сына. Его таскали на допросы, всячески угрожали расправой. Но он упёрся и не сдавался. Дядю Колю сначала исключили из партии, потом уволили с работы. Он ходил на железнодорожную станцию, разгружал вагоны и так зарабатывал на жизнь. В общем, натерпелся парень за эти несколько лет.

     «К счастью», через два года началась война с немцами, и дядю Колю отправили на фронт. Надо было воевать за Родину и за Сталина, поэтому о его жене-финке как-то сразу забыли.

     Коля воевал на совесть. Был дважды ранен: один раз пулей в грудь навылет. После этого у него всю жизнь были проблемы с лёгкими. Второй раз пуля попала в правую щёку, выбила несколько зубов и вылетела сквозь левую щёку. Но всё-таки ему повезло, он остался жив и вернулся с войны к своей финке. После войны работал на том же мебельном комбинате столяром-краснодеревщиком. Детей они больше не имели — боялись, что родная советская власть опять вспомнит о финском происхождении Нюры.

     Слева направо: тётя Люба, мама, отец, вверху дядя Коля, с бутылкой дядя Шура, тётя Нюра (финка), моя двоюродная сестра Женя (дочь тёти Любы). Зеленогорск, 1958 год

     В 1955 году, после смерти Сталина, дядю Колю пригласили в Смольный, где был Ленинградский горком КПСС. Там сообщили ему, что он ни в чём не виноват, может восстановиться в партии и занять прежнюю должность начальника цеха. Но Коля категорически отказался. Сказал, что ни в каких партиях он состоять больше не будет и работать будет рядовым столяром. Его оставили в покое. За всё это Нюра любила его беззаветно. Понимала, что Коля пошёл на огромный риск ради неё и сына. То есть, поступил, как настоящий мужчина. Мой отец очень уважал дядю Колю, они были большими друзьями, хотя и редко виделись.

     Старшая сестра мамы, красотка Люба, была замужем за Фёдором. Это был её второй муж. Первый муж пропал на войне, от него осталась дочка Женя — моя двоюродная сестра. Дядя Федя был большим и сильным, как медведь. Очень весёлый и добродушный мужчина. Он обожал тётю Любу. Она действительно была очень красивой и обаятельной женщиной. Детей у него не было, может быть, поэтому он очень полюбил меня, всегда возился со мной, любил держать меня за руку, когда мы гуляли в лесу. Он тоже был фронтовиком. Но уже после войны, как это тогда часто случалось, попал под репрессии. И чудом остался жив. Вместе с группой других людей, его обвинили в каких-то заговорах против родины и восемь месяцев держали в застенках. Пытали, конечно. Но Федя был очень сильным физически и очень упрямым. Всё отрицал и никаких признательных показаний не подписал. В конце концов его выпустили и даже вставили государственные зубы вместо выбитых. А всех других, кто не выдержал пыток и подписал, расстреляли. Это всё, что я знаю об этом. Фёдор беседовал об этом с отцом, которому доверял, а отец позже мне вкратце сказал об этом. Вот такое было время, нужно было уметь выжить.

     Я, дядя Федя (Любин муж), мама и Лёва. Зеленогорск, 1958 год

     Потом мы всей компанией на несколько дней приехали в Новосаратовку к тёте Зине, в тот самый дом, где во время блокады жил Виталик и где родился мой брат Лёва. И в котором через 32 года Виталий умер.

     Дом стоял на берегу Невы. Этот дом часто становился в тяжёлые моменты прибежищем для нашей семьи, а тётя Зина часто помогала всем родным и была как бы всеобщей мамашей. Да к тому же она была старше и умнее всех. Об этом доме следует рассказать отдельно.

     Дом этот (Новосаратовка 10) был построен ещё до революции немцами-колонистами. Построен из огромных сосновых брёвен двумя срубами, внешним и внутренним. В наши дни брёвна уже были чёрные от старости. С большой кухней, одной большой комнатой и тремя небольшими. Ещё большая комната на втором этаже в мансарде. Колодца во дворе не было, воду носили вёдрами из Невы. Вода чистая, можно было пить. Сама Новосаратовка до самой войны называлась немецкой колонией. Здесь ещё с екатерининских времён жили немецкие переселенцы из разных районов Германии. Все они были мастеровыми людьми, имели свои хорошо организованные хозяйства. Многие служили в Русском военно-морском флоте. До революции в нашем флоте было много немцев, они очень хорошо служили царю и Отечеству.

     Новосаратовка на берегу Невы. Рисунок местного немца. Начало ХХ века

     В Новосаратовке до нашего времени сохранилось немецкое кладбище. Когда я хоронил брата Виталика в 1991 году, мне пришлось побывать на этом кладбище. Рядом с могилой брата, я запомнил, была богато оформленная могила начала 19-го века, фактически склеп, какого-то лейтенанта флота с немецкой фамилией. Надпись была сделана на русском и немецком языках. Могила накрыта огромной многотонной плитой из чёрного мрамора. В общем, жили немецкие колонисты здесь очень хорошо. В 1939 году в Новосаратовке было 1547 немцев, 90% от всех жителей этого села.

     Тётя Зина, ещё молодой девушкой, приехала в Ленинград и устроилась служанкой в немецкое семейство, которое жило в этом самом доме, и много лет работала у них. Здесь же вышла замуж. Перед войной в 40-м или 41-м году немцев стали выселять из Ленинграда в Сибирь, в Алтайский край. Зинины хозяева договорились с ней, что они быстро юридически оформляют дом на Зину и она будет жить здесь и следить за домом до их возвращения.

     После войны, уже в пятидесятых годах, немцам разрешили вернуться на свои места проживания. Хозяева дома знали от Зины из писем, что с домом всё в порядке и Зина ждёт их, чтобы передать дом им. Но немцы решили иначе: однажды Зина получила от них письмо, в котором немцы сообщили ей, что возвращаться они не будут. Первое время им было очень трудно в Сибири на новом месте. Но к этому времени они своим трудом построили там на берегу реки точно такую же Новосаратовку. Теперь у них там всё есть: хорошие дома, соседи-немцы, коровы, огороды, мастерские и всё остальное необходимое для жизни. Поэтому им не хочется всё это бросать и начинать сначала. Они просили Зину считать этот дом своим и ни о чём не беспокоиться. Тем более, что документы на дом уже оформлены на неё. Я думаю, на их решение не возвращаться повлияло и то, что Ленинград попал в блокаду и огромное количество жителей умерло здесь от голода. Им, немцам, тяжело было возвращаться в этот город. Тётя Зина до конца жизни хранила это письмо как самый главный свой документ. Чтобы, не дай Бог, не заподозрили её в том, что она поступила нечестно и завладела чужим домом. Она часто с благодарностью вспоминала этих немцев. Вот так эти люди были воспитаны.

     Был у мамы ещё один брат — Александр, у которого мы жили в Зеленогорске. Он несколько отличался от Коли. Это был, в общем-то, хороший, честный и добрый человек. Но была в нём какая-то легкомысленность. Он любил повеселиться в компании, в горячительных напитках себя не ограничивал. В молодости он обладал очень симпатичной внешностью и нравился женщинам. Внешне и по манере говорить сильно был похож на популярного до войны киноактёра Алейникова. Дядя Шура, так мы его звали, любил пошутить, иногда довольно странно. Мама рассказывала: когда ему было лет 19—20 (они тогда жили в Холме), дядя Шура познакомился с молодой женщиной, которая работала в том же Холме председателем райисполкома. Она была, конечно, старше его. И вот у них дошло дело до того, что решили они пожениться. Чтобы не вызывать лишних сплетен по городу, эта дамочка устроила себе перевод на такую же работу в другой город. На вокзале их провожали моя мама, дядя Коля и моя бабушка. Дядя Шура посадил невесту в поезд, занёс её вещи в вагон, а сам вышел на перрон попрощаться с родными и почему-то прихватил с собой свой чемодан.

     Прощание затянулось, паровоз тронулся, но дядя Шура никак не мог оторваться от своей мамы. Невеста высунулась из окна вагона и закричала: «Саша, прыгай скорей в вагон, отстанешь ведь!» На что дядя Шура послал ей воздушный поцелуй и воскликнул с неподдельным чувством: «Прощай, любимая!». А родным сообщил, что раздумал ехать и решил остаться с мамой. Вот такая характерная шутка.

     Когда началась война, он тоже пошёл воевать. Но, насколько я понял из разговоров, на передовой он не был. Наверно, где-нибудь писарем на воинских складах воевал. Это на него похоже. Кстати, его первая жена тоже была финка, и у них был сын Гена. Я его хорошо знал — отличный парень.

     Мы провели в Ленинграде целый счастливый месяц. С тех пор я навсегда полюбил этот город.

     Через месяц мы вернулись в Москву. Папа поехал в свой Дагестан и обещал, что скоро мы будем жить все вместе, а где — он пока не знает. Я снова впал в тоску и обречённо пошёл в четвёртый класс.

     Наступил 1959 год. Где-то после унылого Нового Года неожиданно пришла радостная новость: папа позвонил и сообщил, что его переводят на новую должность — районным военкомом в Краснодар. Друзья в Кадрах Советской Армии сдержали обещание. Мама сначала испугалась, так как спутала тёплый Краснодар с холодным сибирским Красноярском. Разница, конечно, большая.

     Мы собрались, мама забрала наши документы из образцовой 703-ей школы. В этой школе я приобрёл только одно хорошее качество — отвращение на всю жизнь к любым танцам. За нами приехала машина с каким-то офицером. Мы привычно погрузились в поезд и опять отправились к новому месту службы. Конечно, все были очень рады и взволнованы. Наконец-то будем жить все вместе, с отцом. К тому же папа сказал, что теперь у нас будет собственная квартира из двух комнат и кухни. Мама давно об этом мечтала.

     Приехали мы в Краснодар. Тут всё было не как в Москве: много солнца, арбузы по 5 копеек за килограмм, тепло и Чёрное море рядом. Определили нас с Лёвой в школу №54. Она и сейчас существует на улице Школьной. А дом наш находился в самом конце центральной улицы Красной (№165), на окраине города. Построен этот дом был немцами-пленными после войны — трёхэтажное здание. Мы жили на первом этаже. Недалеко от дома был пустырь, мы там ловили кузнечиков. На этом пустыре стоял большой гранитный камень, на котором было написано, что на этом месте будет сооружён памятник героям гражданской войны. Потом, через несколько лет, на этом месте построили большой кинотеатр «Аврора». По тем временам это было грандиозное сооружение, с буфетом и даже с системой кондиционирования воздуха. Перед кинотеатром поставили огромную девушку из алюминия с горящим факелом-звездой в руке. Видимо, она должна была символизировать стремление нашего народа к восходящей звезде социализма. Или даже коммунизма. Однако и билеты были очень дорогие, аж 75 копеек (15 кг арбузов!). Слышал, что в этом году этот кинотеатр будут демонтировать по причине ветхости. А я думаю, просто политическая ориентация в стране изменилась. Социализм не построили, а монумента, символизирующего дикий капитализм, ещё не придумали.

     Пустырь в конце улицы Красной, где через несколько лет построили кинотеатр «Аврора». Лето 1959 года

     За «Авророй» улица Красная заканчивалась и начиналось шоссе на Ростов. Места тут уже были дикие. Справа от шоссе были камыши и несколько озёр, где мы ловили карасей. Посреди одного озера стояла опора линии электропередач, с которой мы, пацаны, прыгали в воду. Тут я научился плавать. В общем, после Москвы мне жилось тут привольно: природа, тепло, фрукты, в школе никакой дисциплины и никаких бальных танцев, в большом дворе полно детей. Здесь можно было подраться и тут же подружиться с пацанами. А главное — отец, наконец-то, рядом.

     В школе (я пошёл в 5 класс) нас не особо угнетали уроками. Я быстро приподнялся с троек до устойчивых четвёрок. Эта школа запомнилась мне двумя замечательными учителями: Михаил Александрович — преподаватель немецкого языка и учитель ботаники (как звали не помню). О них нужно рассказать отдельно.

     Михаил Александрович был природным немцем со всеми вытекающими последствиями. Сухощавый, аскетического вида мужчина, лет под 50. С самого первого урока он почему-то обратил именно на меня своё суровое внимание и стал буквально вдалбливать в меня родной для него и чуждый мне немецкий язык. На уроках он не произносил ни одного русского слова, всё на немецком. Меня он вызывал к доске каждый урок. Сначала я рассказывал то, что было задано на сегодня. Потом то, что нужно было выучить к прошлому уроку, а иногда и к позапрошлому. Стоило мне только немного ошибиться или притормозить в изложении (я всё-таки русский, а не немец), как он тут же говорил на своём родном языке: «Зэр шлехт! Зитцен зи. Цвай хойтэ!» (Очень плохо! Садитесь. Сегодня двойка!). Меня, конечно, возмущало такое предвзятое отношение. Я даже пытался жаловаться отцу. Но отец, наоборот, похвалил учителя и сказал, что может быть хоть этот меня чему-то научит. Хотя сам в результате войны не мог переносить немецкую речь.

     Надо отдать справедливость этому Михаилу Александровичу: за два года немецкий стал мне почти родным.

     Был со мной такой интересный случай. Это было в 6-м классе. По дороге из школы домой я зашёл на улице Школьной в парикмахерскую, чтобы постричься. Там работали парикмахерами два старых еврея. Пока один из них стриг меня, они, презрев мою национальную гордость, разговаривали на своём еврейском языке. И тут я с удивлением обнаружил, что понимаю почти всё, о чём они говорят. Только некоторые слова они как-то коверкали. Дома я спросил отца, почему эти старики говорят в парикмахерской на немецком. Это пленные что ли? Папа посмеялся и объяснил мне, что это такой еврейский язык — идиш. Очень похож на немецкий.

     Даже сейчас, через много лет, в определённые моменты у меня прорываются немецкие фразы. Особенно когда нужно сказать что-нибудь особенно выразительно, типа команды. А, когда проклятые немецкие фашисты в военных фильмах разговаривают между собой, я понимаю почти всё.

     Через два года, при переезде на новую квартиру, меня переводили в другую школу и отец пошёл забирать мои документы из школы. Учебный год ещё не закончился, поэтому папа встретился со всеми моими учителями, чтобы они выставили мне оценки в аттестационный лист. Все учителя меня хвалили и обзывали лодырем. Никто особенно не расстроился, что я ухожу. Зашли и к учителю немецкого. Он попросил отца присесть и, к моему удивлению, сообщил, что ему очень жаль со мной расставаться, что я — его лучший ученик, оценка моя — 5 баллов. Ещё добавил, что, если я, с моими способностями, не буду говорить хотя бы на двух языках, то ему будет стыдно за меня. Это было неожиданно. До этого дня я и не подозревал, что у меня вообще есть какие-то способности.

     После такого интенсивного изучения немецкого мне позже было легче освоить в морском училище английский язык. Просто я понял, как надо осваивать чужой язык. До сих пор благодарен Михаилу Александровичу за науку.

     Ещё мне запомнился учитель ботаники. Как его звали, я, повторюсь, не помню. Это был крупный широкоплечий мужчина с круглым лицом и кудрявой головой, лет 45—50. На войне он потерял одну ногу и поэтому ходил на протезе и с одним костылём. Он нам как-то сказал, что, хотя ноги у него уже нет, она постоянно болит. По этой причине характер у него был вспыльчевый, несмотря на то, что от природы он был очень добродушным человеком. Когда кто-то из пацанов баловался на уроке, он, бывало, хватал его за шкирку и, доковыляв на костыле до двери, выкидывал того из класса. В то время это было в порядке вещей. Никто и не думал жаловаться на него.

     В то же время наш фронтовик беззаветно любил ботанику и, надо сказать, прекрасно её нам преподавал. С большой любовью он очень интересно рассказывал нам про пестики-тычинки, про то, что настоящий хлеб делается из твёрдых сортов пшеницы — а это может быть только яровая пшеница, но никак не озимая — и про многое другое из жизни колосков и огородов. При школе имелся небольшой опытный земельный участок, на котором под любящим надзором ботаника произрастали самые разные злаки и корнеплоды в качестве наглядных пособий. Иногда мы целый урок проводили среди этих растений.

     Умел этот человек преподавать свой предмет — на какое-то время ботаника стала моей любимой наукой. Под руководством этого замечательного учителя я приобрёл массу полезных знаний, столь необходимых в повседневной жизни:

     — например, что касторовое масло делается из клещевины. При этом это единственное растительное масло, которое не испаряется и не густеет, поэтому его его использовали в авиации на заре воздухоплавания;

     — в репчатом луке содержится больше сахара, чем в сахарной свёкле. Но до сих пор не разработана технология по извлечению этого сахара из лука;

     — Герой Социалистического Труда академик Лысенко — шарлатан. Его учение о постепенном изменении свойств растений под воздействием окружающей среды и о возможности «воспитания» садовых и злаковых растений — сущий бред;

     — яблоко и груша по типу плода — это «коробочка», также как хлопок, а арбуз и дыня — это ягода;

     — для повышения количества крахмала в картошке необходимы азотные удобрения. Того же эффекта можно добиться, если чередовать ежегодно посадки картошки с фасолью, которая резко увеличивает концентрацию азота в почве;

     — если вы посадите косточку от яблока сорта «шампанское» в землю, то это не значит, что вырастет яблоня того же сорта. Вырастет, скорее всего, дичка. Всё зависит от пчелы, то есть с какого дерева произошло опыление;

     — и наконец, самое главное. Он посвятил нас в тайну недавнего научного открытия: наследственность растений и человека заложена в таинственных и не совсем ещё изученных наукой дезоксирибонуклеиновых кислотах (которые в наше время называют просто «ДНК»).

     Обогащённый этими знаниями, я пронёс любовь к ботанике через всю жизнь. Других учителей этой школы я как-то не запомнил. В то время я не особенно увлекался учёбой. У меня хватало других дел.

     В том же доме, на Красной 165, в нашем подъезде жил один очень интересный человек — Владимир Иванович Куприянов. Ему тогда было где-то 34 или 35 лет. Молодой, в общем, мужчина, высокий, красивый, похож на Чапаева и даже с такими же фельдфебельскими усами. По натуре — весёлый оптимист. Работал он начальником цеха на Краснодарском компрессорном заводе. За свои недолгие 35 лет он много чего успел повидать и сделать. Начать с того, что в неполные 17 лет его в 1943 году призвали в армию, быстро обучили на артиллериста, и он попал на фронт. Воевал в гаубичном батальоне наводчиком. Летом 43-го года наши войска вышли к Днепру и готовились форсировать реку. Как-то лунной ночью артиллеристы получили приказ занять скрытно позицию на берегу Днепра, чтобы завтра поддержать огнём наши войска при переправе через реку. Две гаубицы на лошадях выкатили на высокий лесистый берег Днепра, сняли орудия с передков, начали раскладывать боеприпасы. И тут заметили, что от противоположного берега отошли и направляются в их сторону два огромных надувных десантных плота. Они знали, что в каждом таком плоту помещался один десантный батальон немцев. Наши быстро перевели одну гаубицу на прямую наводку, зарядили фугасным снарядом, и молодой солдат Володя стал к прицелу. Он вспоминал, что у его командира даже голос дрожал от волнения: «Володя, родной, только не промахнись! У нас времени только на два выстрела…» У семнадцатилетнего солдата нервы были крепкие: «Ничего… не промахнусь!» При луне было хорошо видно идущие под моторами плоты. С лунным освещением немцы, конечно, допустили оплошность. Первым выстрелом разнесло один плот, вторым, через несколько секунд — другой. Два батальона немецких десантников погибли в считанные секунды. Наши пушкари быстро накинули орудия на передки и галопом помчались по лесу подальше от этого места. Буквально через полминуты на том месте, откуда они стреляли, поднялись десятки разрывов от снарядов. Деревья взлетали на воздух вместе с землёй. Немцы за минуту снарядами перемешали там всё в кашу. Так Владимир Иванович в 17 лет стал кавалером ордена Боевого Красного Знамени. Ему повезло, он дошёл до конца войны и даже не был ни разу ранен.

     Примерно в это время, когда мне было лет одиннадцать, наша мама начала сильно меняться в характере. До этого она была ласковая жена и терпеливая мама. Но после сорока лет за какой-то непродолжитеный отрезок времени она превратилась в прямую противоположность тому, что было. Настроение у ней менялось резко по нескольку раз в день. Начались семейные сцены. Я просто не знал, что подумать, просто не узнавал свою маму. Как будто в неё вселился другой человек. Это было очень тяжело. Отец видел, как мы с Лёвой страдаем от этого. Мне объяснил в чём дело: в сорок лет маме сделали операцию по женским делам, а это часто сильно влияет на психику женщин. К тому же сказались тяжелейшее детство, переживания войны и драма с Виталием. Я сначала очень переживал. Но через некоторое время понял, что так жить нельзя, в глубине души я понимал, что матери у меня в том смысле, как я понимал, уже нет. Выход был один — я как бы отгородился от неё непроницаемой стеной и стал жить без мамы. К счастью, со мной теперь был отец, и брат всегда рядом. Вот такая жизнь: почти всё детство жил без отца, а теперь с 11-ти лет до конца жизни без мамы. Это было нелегко. Я старался как можно меньше времени проводить дома.

     У нас был большой двор, окружённый трёхэтажными домами. Во дворе было много пацанов и красивых девочек (почти все, конечно, кубанцы). Я приехал из Москвы и поэтому сильно отличался от местных казаков. В то время они говорили на языке, который лишь отдалённо напоминал русский. Телевидение тогда только что появлялось в домах, радио никто не слушал, поэтому казаки продолжали говорить на том диалекте, который они вынесли в 18-м веке из Запорожской Сечи. Это создавало некоторые трудности в общении.

     К тому же мне как новичку нужно было занять достойное место в этом сложившемся сообществе. Поначалу было нелегко. Дрался с казаками чуть ли не каждый день. Мама даже как-то попросила отца вмешаться. Но отец был умным человеком и к тому же хорошо разбирался в людях. Он ей ответил: «Не надо! Вовка такой, что он сам разберётся». И я разбирался.

     В условиях тёплого южного климата и наличия большого количества витаминов я рос и крепчал очень быстро. У меня было прямо физическое ощущение, что я расту и здоровею не по дням, а по часам. В конце концов, в течение года я тем или иных способом поставил всех мальчишек на соответствующее место. В 13 лет под воздействием окружающей среды (может быть академик Лысенко был в чём-то прав?) я превратился из ребёнка в довольно крепкого и наглого бронеподростка. В итоге уже все казачата не прочь были со мной дружить. Кроме одного. Был такой Генка Земляной, длинный как жердь боксёр, старше меня на два года и со скверным воспитанием. Кубанцы — вообще странный народ. Воспитание у них своеобразное, не как у русских.

     И вот этот Гена, на свою беду, однажды побил моего брата Лёву. Когда я это увидел, во мне впервые в жизни возникло желание убить человека. Я неспешным шагом, чтобы не спугнуть, подошёл к Гене (очень трудно было сдержаться и не кинуться на него издалека) и, когда подошёл на расстояние прыжка, бросился на него, повалил на землю и стал избивать его с несвойственной мне жестокостью. Гена быстро понял, что я решил его убить. Этот знаменитый боксёр догадался, что рядом нет рефери, который смог бы остановить этот неравный бой. Он заорал не своим голосом: «Заберите его! Он меня убьёт!» Мальчишки набежали толпой, с трудом оторвали меня от Гены и держали меня, несколько человек, пока я не успокоился. Гена стоял в нескольких шагах, весь в крови, с ужасом смотрел на меня и шептал: «Не отпускайте его, он меня убьёт…»

     После этого случая все казачата стали со мной дружить. Кроме Гены, который как-то немного привял и старался со мной не встречаться. Да я и не настаивал на дружбе с ним.

     Так плодотворно я прожил в этом дворе больше трёх лет, жил интересно и счастливо. И чем дальше, тем больше мне тут нравилось. К тому же девочки-казачки в этом дворе были очень красивые. Но, как известно, счастье не бывает долгим. Нашему папе присвоили звание полковника и назначили военкомом самого большого района Краснодара — Ленинского (сейчас это Центральный район). По этому случаю ему выделили трёхкомнатную квартиру в центре города на пересечении улиц Советской и Шаумяна (Рашпилевская), по адресу Советская 20 кв. 37, на четвёртом этаже. Я немного загрустил. Неохота было покидать этот двор. Только что я навёл здесь порядок, столько друзей у меня тут внезапно появилось, столько сил было потрачено, и вот теперь бросай всё и начинай опять всё с начала: пятый раз меняю школу, опять новые учителя, новые пацаны. Папа видел, что мне не хочется уезжать, утешал меня, говорил, что школа №8, в которую я пойду, очень хорошая, там собраны лучшие учителя города. Меня это как раз меньше всего интересовало. Больше волновало — что будет с этим двором без меня.

     Через пару недель после переезда в другой район я не выдержал неизвестности, сел на троллейбус и поехал в старый двор. Зашёл к своему приятелю и однокласснику Женьке Пугачёву, который жил в том же подъезде, только на втором этаже.

     Женька рад был меня видеть. Я стал расспрашивать, что тут без меня происходит. Женя увлечённо стал мне рассказывать: «Да! Вовка, слушай! Зря ты отсюда переехал! На днях я слышал один разговор. Вечером лёг спать. Жарко было, и я окно открыл. А внизу, как раз под моим окном, лавочка стоит. А на ней вечером в темноте собрались все девчонки с нашего двора и начали о любви говорить. А ночью тихо, мне всё слышно. Стали они выяснять, кто в кого влюблён. И ты знаешь! Оказалось, что они все поголовно влюблены в тебя! С двенадцати до пятнадцати лет — все! Даже Наташка Земляная! Зря ты уехал!» А Наташка была младшей сестрой избитого мной боксёра Гены. Ей тогда было 15 лет, и она на полголовы была выше меня.

     Лучше бы Женька ничего этого мне не говорил. У меня чуть слёзы не полились от тяжести утраты. Обидно всё-таки, столько сил потрачено впустую! Но сделать ничего уже было невозможно. С грустью в душе я уехал и больше в этот двор не приезжал. Не знаю уж, как девушки там пережили разлуку.

     В новой школе №8 я пошёл в седьмой класс. До восьмого класса, в основном, валял дурака. Учился очень средне, в отличие от моего брата Лёвы, который был отличником и только один или два раза за всю школу получил четвёрку.

     Но одну вещь я сделал правильно: по предложению моего одноклассника Сергея Дробышева стал ходить с ним на занятия в яхт-клуб, который работал в то время совсем недалеко от нашего дома на речном Затоне. Сейчас там благоустроенная зона отдыха, а в то время это была дикая местность: там располагался тот самый огороженный простенький яхт-клуб с плавучим причалом, вокруг затона — тополиная роща и несколько старых казачьих домиков. Несколько раз в неделю мы приходили сюда и часа по два занимались греблей. Сначала на четвёрках (четырёхвёсельные ялы), потом на шестёрках. Устав на вёслах, ставили мачту, поднимали рей с парусами («разрезной фок») и выходили под парусом в реку, ходили по Кубани. Через год стали учиться ходить на настоящих парусных яхтах типа «Финн», «М» и «Дракон». Это некилевые яхты, мелкосидящие речные швертботы, с выдвижным килем. Иногда летом ходили в «дальние походы»: спускались вниз по течению на 20 километров, вручную перетаскивали на себе яхты в Шапсугское водохранилище, там целый день ходили под парусами, а потом ночью, если ветра не было, тащили с песнями, против течения, как бурлаки, на верёвках яхты до Затона. Всё это сильно укрепляло физически.

     Наш тренер Юрий Фёдорович, молодой совсем человек (в то время ему было 22—23 года), всё своё свободное время отдавал нам, пацанам. Причём делал это на общественных началах, на жизнь зарабатывал тем, что работал каменщиком. Кроме управления малыми гребными и парусными судами, он научил нас работать с морскими картами и морским магнитным компасом, объяснил как прокладывать курс и многое другое. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю этого замечательного человека.

     Когда я закончил девятый класс (уже без троек), стал серьёзно задумываться, что делать после школы. Надо было выбирать: или поступать в военное училище, или в морское. Стать простым гражданским инженером мне не позволяло здоровье — слишком много я вырабатывал энергии, в кабинете или в заводском цеху мне было бы тесно. Поговорил с отцом. Он мне посоветовал не поступать в военное. Сам на военной службе так хлебнул, что мне не желал такого. Да я и не особенно стремился. Вместе решили, что надо поступать в высшее морское училище торгового флота. Но туда были всегда очень большие конкурсы, и к здоровью предъявлялись повышенные требования. Отец посоветовал мне изменить отношение к учёбе и последние два года в школе готовиться к поступлению. Он купил и подарил мне справочник для поступающих в ВУЗы. Там подробно было написано всё о высших морских училищах Союза. А их тогда было три: Одесское, Ленинградское и Владивостокское (не считая рыбных). Стало понятно какие экзамены придётся сдавать, какое здоровье понадобится и какие там есть специальности. Долго выбирать не пришлось — судоводительский факультет Ленинградского Высшего Инженерного Морского училища имени адмирала С.О Макарова. Цель была поставлена. Я изменил своё отношение к учёбе. В плане физической подготовки тоже требовалось кое-что доработать.

     Это я в 16 лет в Ленинграде

     Чтобы завершить своё спортивное образование, мне показалось, что неплохо было бы пару лет позаниматься боксом. Но папа мне отсоветовал. Сказал, чтобы я лучше шёл заниматься спортивным самбо. К тому же добавил, что есть в Краснодаре такой выдающийся тренер по самбо Юрий Александрович Шулико. Он досконально владеет наукой самообороны, а его ребята постоянно занимают призовые места на республиканских и союзных соревнованиях. Папа знал, о чём говорил. Я пошёл тренироваться к Юрию Шулико и не пожалел об этом. Два года боролся, осваивал эту науку. Сначала не очень получалось, но через год я кое-что понял из этой борьбы. Надо сказать, что Юрий Шулико был выдающимся тренером и воспитателем самбистов. За два года он так обучил нас, что потом, когда мне пришлось выступать на соревнованиях в Ленинграде и готовиться под руководством других тренеров, то ничего нового я у них не увидел. Несколько раз в жизни самбо меня здорово выручало.

     В начале шестидесятых годов, при правлении Хрущёва в стране стала ухудшаться политическая обстановка. Плохо стало с продовольствием, даже хлеба не хватало. За сахаром с раннего утра выстраивались огромные очереди. В народе ходили всякие панические слухи. Про Хрущёва сочиняли всякие анекдоты. Все чувствовали, что такое руководство страной добром не кончится. Особенно плохое настроение царило в Краснодарском крае и в Ростовской области. Здесь ещё сильны были казацкие настроения, советскую власть многие не любили. Как я теперь понимаю, вполне заслуженно. В 1961 году в Краснодаре патруль пытался задержать какого-то солдата на рынке. Тот хотел продать что-то из обмундирования и купить себе поесть. За солдата заступились гражданские, началась заваруха. Толпа штатских пошла штурмовать комендатуру. Часовой на входе в комендатуру сделал предупредительный выстрел, и пуля рикошетом убила подростка. Потом два дня происходили митинги перед крайкомом партии. Но этот случай прошёл как-то мимо меня. А вот на следующий год, летом 1962 года, в наш двор на улице Советской неожиданно въехал военный тентованный грузовик. В кузове сидело 12 солдат с автоматами. Отец приехал из военкомата сильно озабоченный, сказал нам, что в Новочеркасске произошло восстание рабочих, была стрельба и есть погибшие. Ругал Никиту нехорошими словами. Машину с солдатами, оказывается, прислал военный комендант города для нашей охраны. Она стояла несколько дней, солдаты менялись каждые 12 часов. Но всё кончилось ничем, в Краснодаре всё было тихо.

     Однако настроение у народа было пессимистическое. Везде уже в открытую ругали Хрущёва и не боялись. В газетах печатали явную чепуху. Однажды, наслушавшись таких антиправительственных разговоров, я пришёл домой из школы и вечером решил поговорить с отцом обо всём этом. Отец выслушал мои возмущённые речи и сказал, чтобы я вёл себя потише и ни во что не влезал. И ещё добавил, «строго между нами!», не для оглашения, что осенью Хрущёва не будет, надо потерпеть несколько месяцев. Разговор этот состоялся весной, в конце учебного года. Я не придал словам отца особого значения. Откуда, думал я, он может знать, что произойдёт в стране через полгода? Я тогда немного недооценивал своего отца: он был офицером Генштаба, тесно общался с Краевыми партийными органами и знал обстановку в стране не из газет. В октябре того же 1964 года Хрущёва сняли со всех постов и отправили на пенсию.

     Через пару месяцев после этого в армии началась «чистка». Так уж у нас принято в России: раз ты служил при Хрущёве, значит ты служил неправильно. Отправили в отставку крайвоенкома, генерала Яценко, очень порядочного и заслуженного офицера. Прислали из Москвы нового генерала. Тот собрал всех военкомов и, ещё не вникнув в обстановку, стал лаять всех подряд на русском языке. Отец к тому времени уже был полковником, 26 лет в армии, а с учётом фронтового коэффициента выслуга составила чуть ли не 40 лет. Он не стал выслушивать генеральскую ругань до конца, перебил его и сказал, что уже достаточно послужил в армии и сегодня подаст рапорт об увольнении в отставку. Повернулся через левое плечо и вышел из кабинета.

     На следующий день генерал вызвал его к себе в краевой военкомат для отдельного разговора. Попросил забыть вчерашний разговор, мол, погорячился, отзывы о вашей службе, оказывается, самые лучшие, будем служить дальше вместе. Но папа не стал отступать. Лёг в военный госпиталь на обследование, и главврач, его хороший знакомый, выявил несколько диагнозов, совершенно несовместимых с военной службой. Отец с почётом вышел в отставку. Потом несколько лет работал главным инженером в «Краймедтехнике». Затем долго, до самой смерти, командовал 8-м военизированным отрядом Министерства Связи, который охранял все объекты связи и почты в Краснодарском крае.

     Наш отец Егоров Николай Алексеевич после выхода в отставку, 46 лет

     Когда мне стало ясно, что делать в жизни дальше, примерно с 9-го класса, я серьёзно взялся за учёбу. К счастью в 8-й краснодарской школе был умный директор — бывший офицер, фронтовик, Изместьев Афанасий Андреевич. Он смог подобрать в эту школу самых лучших учителей. До сих пор с благодарностью вспоминаю учительницу математики Гладких Татьяну Ивановну, учителей физики Валентину Кузминичну и Аллу Петровну (заслуженный учитель России). Учили нас интенсивно, не так как теперь расслаблено учат в современных школах. Например, Татьяна Ивановна могла дать мне сборник конкурсных задач по математике МГУ за определенный год и приказать, чтобы к концу недели я перерешал весь этот задачник. Я решал, сидел по вечерам, исписывал формулами толстую общую тетрадь и концу недели приносил с победным видом учительнице. Если попадалась задачка, которая никак не решалась — это было для меня и моих таких же товарищей как небольшой праздник, вроде спортивного состязания. Мы придумывали варианты и ломали головы по нескольку дней. Когда кто-то из нас находил решение, он становился героем дня. Так же точно нас учили физике. Простые задачки из школьных учебников нас уже не интересовали, мы решали задачи из сборников конкурсных экзаменов МФТИ и университетов. Физичка наша Алла Петровна, симпатичная и молодая сравнительно женщина, была фанатиком физики. На её уроках бывали такие случаи: раздаст задания ребятам, они решают каждый своё, а она ходит, заглядывает в тетрадки, следит за ходом мысли. И если она вдруг увидит, что кто-то из её способных учеников допускает очевидную глупость в решении, она могла без слов схватить его тетрадку и запустить её в дальний угол класса. Или отвесить недоумку подзатыльник для освежения мозгов. Мы не обижались на неё, только посмеивались сами над собой. Зато, например, в таком престижном в то время ВУЗе, как МФТИ, была целая фракция из выпускников нашей школы.

     Кроме школы, я ещё много читал. Недалеко от нашего дома была краевая библиотека имени А. С. Пушкина. По выходным, а в школе было два выходных в неделю, я целыми днями сидел в читальном зале и читал всё, что касается моря. Только романы не читал, неинтересно было.

     При этом я продолжал заниматься спортом, три тренировки по самбо в неделю. Да ещё и к девушкам на свидания успевал бегать по вечерам чуть ли не каждый день. Раньше 12 часов лечь спать не получалось. Мама ругала меня, а папа только вздыхал и ничего не говорил. Его вполне устраивало, что я всё успеваю, и с учёбой у меня всё лучше и лучше.

     На каникулах перед 11-м классом мой приятель Толик Дуренко предложил мне поехать с ним в адыгейский аул к его приятелю Оскару. У этого Оскара сестра выходит замуж, и будет адыгейская свадьба, причём с соблюдением местных обычаев, мол, это будет очень интересно. Я легкомысленно согласился.

     Засунул в рюкзак куртку, тонкое одеяло, и мы поехали. Автобусом до Энема, потом пешком по дороге часа полтора.

     Оскар с друзьями встретил нас дружески, накормили фруктами, мы немного отдохнули, а вечером, как стемнело и стало прохладнее, пошли на свадьбу.

     Нас, молодых ребят, как, впрочем, и других гостей, рассадили в большом дворе вдоль забора прямо на травке. Перед каждым поставили горшок с бараниной, большой лаваш и какие-то жареные овощи. Вина не было. Стали кушать в ожидании выхода невесты с женихом.

     И тут Оскар, приятель Толика, говорит: «Слышь, Володя, а вот Толик хвастался, что ты хорошо борешься. Это правда?» Я пожал плечами: «Да борюсь немного». — «А у кого тренируешься?» — «У Юрия Шулики». — «Я слышал о нём. А хочешь с нашими ребятами побороться? Мы тут все борцы с детства».

     Я невольно подумал, что Толик балбес. Но отказаться мне почему-то показалось стыдно. Ещё подумают, что я струсил. Опять пожал плечами: «Да можно, если хотите». Адыгейские ребята дружно одобрили эту идею. Видимо, были в полной уверенности, что без труда покажут русскому парню, как нужно бороться по-настоящему.

     Целой толпой мы вышли за забор на дорогу. Бороться решили прямо на грунтовой дороге около забора, потому что была ночь, а тут хоть какое-то освещение со двора. Но я заметил, что земля на этой дороге твёрдая как камень и вся потрескалась от засухи. Если бороться в футболках, то мы можем сильно пораниться. Адыгейцы со мной согласились и принесли из дома два старых пиджака. Первым вызвался со мной бороться рыжеватый парнишка примерно моего веса, лет семнадцати. А надо сказать, что все адыгейские ребята, действительно, были очень хорошо физически развиты, сказывалась привольная жизнь на природе и отсутствие тяги к знаниям. И все они обожали борьбу. Это у них национальный вид спорта.

     Только я успел надеть пиджак, как рыжий парнишка бросился на меня как кобра. Но не тут-то было: через пять секунд он грохнулся спиной на землю — чистая победа. Я думал, что на этом и закончится спортивная часть вечера и мы перейдём к основному вопросу — к свадьбе. Ан нет. Тут же второй претендент надел пиджак и кинулся на меня. Через полминуты и он валялся в пыли поверженный. Кавказские ребята от этого пришли в сильное возбуждение и стали поочереди надевать пиджак. За какие-нибудь двадцать минут претенденты закончились, а их старый пиджак превратился в лохмотья.

     Несколько минут адыгейские хлопцы стояли в полумраке в скорбном молчании, я снял пиджак и молча ждал продолжения событий. И тут Оскар, который был на два года старше меня, выше на полголовы и, к тому же, чемпион Краснодарского края по боксу среди юношей в 1964 году, говорит: «Да… умеешь… а давай-ка я попробую».

     Я к тому моменту даже не особо устал. Бои были скоротечными. Опять одел пиджак, и мы стали бороться. Оскар был, конечно, очень сильным парнем, сильнее меня. Но всё-таки боксёр, а не самбист. Пришлось мне с ним повозиться. После очередного чистого броска, когда уже явно было видно, что я победил, он вскочил с земли как кошка, встал в паре метров от меня. Даже в полумраке было видно, что сам он стал бледным, а глаза налились кровью. Несколько мгновений мне казалось, что он бросится на меня с кулаками и приготовился. Я знал, как обращаться с боксёрами, Шулика нас научил.

     Но Оскар сдержался, снял с себя пиджак, с силой бросил его об землю и стал нервно ходить в темноте туда-сюда. Через несколько минут он успокоился и уже спокойно сказал: «Да, ты умеешь бороться. Ладно, пошли на двор». За всё время турнира я не произнёс ни одного слова.

     Мы вернулись на свадьбу, сели на свои места, я опять молча взялся за баранину с лавашом. Ребята тоже сели, но видно было, что они расстроены. Ещё бы: во всём ауле не нашлось того, кто бы справился с русским мальчишкой. А хуже всего, что некоторые взрослые сквозь забор с интересом наблюдали этот международный турнир.

     Местные борцы ничего не ели, видно, пропал аппетит, переговаривались вполголоса на своём наречии. Один Толик сидел с гордым видом, как будто это он всех поборол. Шепнул мне на ухо: «Если считать вместе с Оскаром, ты десятерых поборол! Я считал».

     В конце концов ребята о чём-то договорились и сообщили мне приятную новость: «Володя, мы завтра к вечеру привезём из другого аула одного борца, он далеко живёт, почти в горах. Его никто ещё не смог побороть. Ему 30 лет. Поборись с ним!»

     Я опять пожал плечами: «Вот это хорошо».

     Когда баранина подходила к концу, из дома вышли несколько женщин и торжественно провели невесту по двору перед гостями. И тут же завели её обратно в дом. Потом вышел отец жениха и громко стал говорить по адыгейски. Ребята мне перевели, что свадьба отменяется, потому что где-то далеко, высоко в горах недавно внезапно умер их дальний родственник, и эта скорбная весть только сегодня достигла нашего аула. Невесту показали, баранины поели — на этом закончим. Баранины ещё много, кто хочет — пожалуйста. Позже я узнал, что так на Кавказе часто делается, чтобы не слишком тратиться на свадьбу.

     Мы встали и вышли со двора. Я подумал, что уже достаточно ознакомился с местными обычаями, невесту тоже увидел. Я взял свой рюкзачок, вышел на дорогу и пошёл в сторону Краснодара, мысленно поблагодарив Адыгею за гостеприимство.

     Примерно через полчаса меня догоняет в темноте машина, старый «Москвич». Остановилась, из окошка выглядывает отец Оскара, инвалид без одной ноги, пожилой уже мужчина: «Володя, садись, я тебя отвезу». Я сел. Некоторое время ехали молча. Потом старик спрашивает: «Ты что обиделся?» — «Да нет, чего мне обижаться! Это ребята, наверное, обиделись». Мужчина засмеялся: «Да, здорово у тебя это получилось… Пусть учатся».

     Мне не хотелось развивать эту тему. Чтобы перевести разговор я спросил его, как это он с одной ногой водит машину и где он потерял ногу. Тот ответил, что ногу потерял в войну. А водить машину научился с одной ногой, уже привык. Водительских прав у него нет, поэтому на машине он не выезжает за пределы Адыгеи. По этой причине он довезёт меня только до Энема.

     В Энеме я тепло попрощался со стариком, на попутке доехал до Краснодара. Так на практике я понял, что такое кавказское гостеприимство. А Толик вернулся в Краснодар через день и всем хвастался, что мы с ним десятерых борцов побороли на адыгейской свадьбе.

     В 11 классе учительницы по литературе и русскому, Альбина Казимировна, объявила нам, что состоится краевой конкурс по литературе на лучшее школьное сочинение. Было предложено несколько тем. Я выбрал тему «Любовь к Родине». И так, не особо напрягаясь, описал свои детские впечатления о жизни в Корее и долгожданном возвращении домой. Написал, проверил ошибки, сдал учительнице и тут же забыл об этом. К моему изумлению, через пару недель Альбина Казимировна со счастливым лицом объявляет в классе, что моё сочинение заняло по краю первое место, напечатано в учительской газете и его будут читать всем ученикам краснодарского края. Она даже от избытка чувств погладила меня по головке и пообещала, что по русскому и литературе мне на выпускном экзамене гарантирована оценка 5.

     В конце 11-го класса мы сдали выпускные экзамены. По всем предметам я получил пятёрки, а по русскому, как всегда, четыре. Опять учителя не поняли моих авторских запятых. Альбина Казимировна обманула. К тому времени я уже понял, что женщинам верить нельзя, и не стал поднимать этот вопрос. Вместо золотой медали удовлетворился серебряной. Но Альбине Казимировне слегка отомстил. Она была уверена, что я буду поступать на литературный факультет, но я со смехом ей сообщил, что для этого у меня не достаточно знаний по расстановке запятых, поэтому я буду поступать в морское училище. Так же были удивлены математичка и физичка, что я отказался стать великим математиком или знаменитым физиком.

     В том 1966 году школы переводили с 11-летнего образования на 10-летнее. Поэтому конкурсы во все вузы были в два раза выше. Это, конечно, сильно напрягало морально. За деньги тогда в институтах не учили, отбирали ребят с хорошими знаниями и быстро соображающих.

     В конце 11-го класса отец сказал мне, что с ним разговаривал начальник краснодарского КГБ. Он сказал, что знает обо мне кое-что: хороший спортсмен, отлично учится и т. д. Поэтому есть предложение. После собеседования в КГБ я могу поехать в Москву и без вступительных экзаменов буду зачислен в Университет Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы на факультет «Строительство и эксплуатация химических объектов в слаборазвитых и развивающихся странах». Конечно, подразумевалось, что кроме развития слаборазвитых стран я буду ещё работать на КГБ. Я спросил отца, а что он мне посоветует? Папа сказал, что он бы на это не пошёл, но решать я должен сам. Я немного подумал и отказался. Папа одобрил моё решение. Через пару дней он предложил мне пойти с ним в бывший его военкомат и пройти полностью призывную комиссию, чтобы перед поступлением в училище убедиться, что со здоровьем у меня всё в порядке. Мы так и сделали. Комиссия признала меня годным в любые рода войск.

     В июле мы с братом Лёвой поехали поездом в Ленинград, поселились в Зеленогорске у дяди Шуры. Я продолжал готовиться к вступительным экзаменам. Но у нас хватало времени погулять по лесу, погонять на велосипедах и каждый день купаться в Финском заливе.

     За несколько дней до начала экзаменов я поехал в училище. Меня с другими абитуриентами поселили на Заневском 5, в здании училища, в огромном спортзале. В день медкомиссии все ребята здорово волновались. И не напрасно. Почти половина отсеялась по здоровью: у кого-то зрение не соответствовало, некоторые не могли встать с вращающегося стула после того, как его вращали полминуты (слабый вестибулярный аппарат). Мой сосед по койке оказался дальтоником. Придирались ко всему, даже если на теле была любая татуировка — не годен. После медкомиссии конкурс снизился до 6 человек на место.

     Комиссию я прошёл. Теперь нужно было посетить консультацию по математике, где нужно было узнать о порядке сдачи экзамена и порешать с профессором типовые задачки. Я как медалист мог поступить досрочно. Достаточно было сдать математику на «отлично».

     Мы поехали на Васильевский остров на Косую Линию, где в основном задании училища проходили в этот день консультации. И тут я допустил «роковую» ошибку: случайно зашёл не в ту аудиторию. Вместо консультации по математике попал на физику, которая мне, скорее всего, не будет нужна.

     Когда преподаватель начал говорить, я понял, что попал не туда, но встать посреди лекции и уйти постеснялся. Тем более, что я сел за стол в первом ряду. В общем, сидел я и вначале безразлично слушал о физике. А консультировал нас профессор из Ленинградского Государственного Университета по фамилии Николаев. Была такая практика в училище — приглашать для приёмки экзаменов и для преподавания отдельных предметов лучших преподавателей из других ВУЗов.

     Через несколько минут я невольно стал прислушиваться к его речи, очень он интересно рассказывал. Вскоре перешли к решению задач. Сначала решили сообща несколько простеньких типовых. Потом профессор с увлечением стал углубляться в дебри этой увлекательной науки. Мне тоже становилось интересно. Уроки Аллы Петровны не прошли даром. Несколько раз, при общем молчании зала, я с места подсказывал профессору ход решения. Сначала он перешёл к доске, которая была поближе к моему столу. Потом так увлёкся диалогом, что попросил меня подойти к доске, и мы с ним всё оставшееся время вдвоём увлечённо занимались решением заумных задач по классической физике.

     Через два часа прозвенел звонок. Профессор с удивлением оглянулся на аудиторию, где абитуриенты сидели в полном молчании. Через секунду он очнулся и сказал, что все свободны. Мы все пошли на выход. Уже в дверях я услышал за спиной голос профессора: «Молодой человек! Постойте!» Я подошёл. Он спросил как моя фамилия и на какой факультет я поступаю, записал себе в блокнот. И сообщил мне, что, когда я приду на экзамен по физике, то мне нужно будет любому ассистенту назвать свою фамилию и экзамен мне уже не нужно будет сдавать. Я сказал «Спасибо!» и пошёл на троллейбус с чувством глубокого разочарования. Какой я лопух! Ведь если б я зашёл в нужную аудиторию, то может быть я уже поступил бы в училище!

     Наступил день первого моего экзамена — математика. Сели в аудитории. Каждый ряд решал свой вариант задач. Задачи для решения мне показались довольно серьёзными. Пока я решал их, ребята с из моего ряда столов один за другим сдавали свои работы и выходили. Меня это немного удивило. Ничего себе, думаю, какие подготовленные хлопцы! Я тут ломаю голову, а они уже на свободе. Наконец решил всё, проверил. Причём решали без черновиков и начисто не переписывали. Это чтобы проверяющим был понятен ход мысли. Сдал работу и тоже вышел. На троллейбусной остановке стояли небольшой толпой все ребята с нашего ряда. Мы были уже немного знакомы, поэтому сели в троллейбус и стали оживлённо обменивать впечатлениями. И тут я с ужасом понимаю, что у них в большинстве задач решения совсем не такие, как у меня. И главное, что у них у всех одинаковые ответы, а у меня нет.

     Полчаса, пока мы ехали в свой спортзал на Заневский, показались мне очень тяжёлыми. Приехав на место, я взял авторучку, тетрадь и заново перерешал все задачи, условия которых помнил на память. Да нет, всё правильно у меня!

     Ребята веселились после того, как «легко проскочили экзамен». Мне больно было расстраивать их. Но всё-таки хотелось убедиться, что я прав. Взял и показал им правильные решения. Это был коллективный шок. Почти никто из этого варианта в училище не попал.

     13 августа утром в училище на Косой Линии вывесили список первых поступивших досрочно в училище. На судоводительском факультете таких оказалось 8 человек, в том числе и я. Нас поздравил начальник военно-морского цикла Герой Советского Союза капитан первого ранга Лисин. И объявил нам приказ: чтобы мы не шатались без дела по училищу до окончания экзаменов и начала занятий, мы всей этой группой поедем в тайгу под Выборг помогать строителям строить дорогу. Это примерно на месяц. Как только начнутся занятия в училище, нас отзовут. Заодно немного заработаете. Мы не возражали, тем более, что никто нас и не спрашивал.

     В этот же день я лежал на койке в нашем спортзале и отдыхал «с чувством долга». Другие ребята сидели с учебниками и завидовали мне.

     Вдруг в спортзал заходит мой папа: «Вовка, привет! Как ты тут?» — «Папа, а ты откуда? Почему ты в Ленинграде?» — «Да мне путёвку дали в санаторий в Разлив. Поеду отдохну. (Это где Ленин в 17-м году отдыхал в шалаше). Ты, Вовка, не волнуйся, спокойно сдавай экзамены. Я тебе мешать не буду». — «Да я, папа, уже поступил в училище. Сегодня приказ вывесили…» Ребята на койках вокруг засмеялись. Папа на радостях обнял меня. Потом узнал, что завтра я отправляюсь в тайгу и говорит: «А кто у вас сейчас главный в училище?» — «Капитан первого ранга Лисин, он командует во время приёмных экзаменов». — «Поехали к нему! Я договорюсь, чтобы тебя отпустили домой на пару недель. Мама будет рада».

     Приехали на Васильевский к Лисину. У него в училище своя приёмная с секретаршей. Отец сказал ей: «Доложите Лисину, что его просит принять полковник Егоров». Через минуту секретарша пригласила: «Пожалуйста, заходите». Отец велел мне посидеть в приёмной, а сам зашёл в кабинет.

     Лисин С. П. — это знаменитый командир подводной лодки С-7 на Балтике во время войны. До этого воевал добровольцем в Испании. Получил Героя в 1942 году за потопление 4-х немецких транспортов. В октябре 1942 года его лодка была потоплена, а он сам попал в плен и сидел в финском концлагере до 1944 года. В нашем училище он был начальником военно-морского цикла, кажется, с 1964 года. (Мы в ЛВИМУ получали двойное образование: штурман торгового флота и командир БЧ-1 дизельной подводной лодки, то есть штурман ПЛ). В дальнейшем этот человек однажды очень помог мне.

     Я сидел на стуле и пытался услышать через дверь, о чём они там говорят, но ничего не мог разобрать. Довольно долго они беседовали. Потом послышался стук металлической дверцы сейфа и подозрительный звон стеклянной посуды. Голоса стали звучать громче, но говорили они явно не обо мне. Всё это продолжалось минут сорок. Наконец, открылась дверь, и Лисин с моим отцом вышли в приёмную чуть ли не в обнимку. При этом продолжали беседу на посторонние темы.

     Я встал со стула. Отец вспомнил обо мне и говорит: «А, Вовка, ты здесь? Иди сюда! Мы вот тут с Сергеем Прокофьевичем посоветовались и решили, что не стоит тебе с самого начала уклоняться от службы. Привыкай подчиняться дисциплине. Короче, езжай в тайгу, а с мамой на каникулах увидишься». Лисин внимательно оглядел меня: «Так это ваш? Помню его, утром беседовали».

     Папа с Лисиным тепло попрощались. Мы вышли из училища. Я не особенно расстроился: радость от удачного поступления перекрывала всё. Впереди была морская жизнь, о которой я столько лет мечтал, учёба в училище, новые товарищи и дальние плавания.

     Герой Советского Союза капитан 1 ранга Сергей Прокофьевич Лисин, начальник военно-морского цикла Ленинградского Высшего Инженерного Морского Училища имени адмирала С. О. Макарова

     В хорошем настроении мы попрощались с папой. Он поехал в санаторий, а я родное училище или, как мы курсанты говорили, «в систему».

     Потом были 6 лет учёбы в Макаровке: зимой и весной учеба и спорт. Летом и осенью плавательская практика на паруснике и потом на разных судах Балтийскго пароходства. По военно-морскому циклу — служба на Севере на подводных лодках. Отличные друзья-курсанты, с которыми мы за 6 лет прошли через многие приключения.

     Но об этом нужно будет написать отдельно. Это уже совсем другая жизнь.