Аннотация: можно рассматривать как продолжение "зелёного луча"
С утра был хороший день
День начался на удивление хорошо - так, как давно уже утратили обыкновение начинаться дни. За ночь выпал снег, и одномоментно, как парадная белая скатерть, наброшенная на старенькую столешницу, скрывает царапины и несмываемые, оставленные уже и не помнится, кем, пятна, покрыл своей торжественой чистотой грязь осенней распутицы, выбоины и неопрятные груды пожухлых листьев. К утру держался морозец, мутные облака слегка раздвинулись и поредели, обнажив клочки прозрачно-синего солнечного неба. Натка с Антошкой проснулись часов в восемь, не рано и не поздно, и, погулькав и подкрепившись, упаковавшись в клеёнчатую, с яркими красными бортиками, коляску, отправились по затвердевшей просёлочной дорожке в магазин за снедью. Перед выходом Натка с давно было пропавшим удовольствием покрутилась у зеркала и обнаружила, что подросшие за последнее время волосы можно, наконец, сложить в крохотный пучок на затылке, прикрыв модным в последнее время огромным бантом, наспех выкроенным из старой кружевой косынки. На улице Антошка поморщился бессмысленно-голубыми глазами на яркое, заглядевшееся под козырёк коляски, солнышко, сморщился, чихнул пару раз и заснул крепким младенческим сном. В магазине не было очереди, и Натка спокойно купила пару голубоватых цыплят, молока, морковки и лука, чего, при умеренном пользовании, должно было хватить на неделю. Закупившись, так же мирно, небыстрым шагом вернулись по начавшему подтаивать снежку, и так ясно, так солнечно-хорошо было вокруг, что и сама Натка разнежилась под солнышком, и почувствовала давно незнакомые ей довольство и успокоение.
У подъезда она оставила коляску на тормозе и аккуратно, чтобы не разбудить, вынула тёплый с молочным запахом свёрток в самодельном, из старенького плаща на меху, конверте. Поднималась, как всегда, аккуратно, нащупывая в полутьме носком сапога узенькие ступени ( по счёту девять в каждом пролёте, давным-давно посчитано). На втором этаже уткнулись в свою, единственную во всём подъезде незарешёченную и оттого выглядевшую голо и бедно, дверь, которая оказалась открыта. Сердце у Натки замерло от неожиданности и счастья - и точно, из ванной выглянул Сергей, с разводным ключом в руках, в не вяжущемся с этим ключом приличном ещё сером костюме, раскрасневшийся, слегка - слегка! - навеселе. Господи, счастье-то какое! Недели две не показывался, и то, когда был в последние разы, то всё мрачный, хмурый, а тут - улыбается, и помнил, оказывается, про протёкший кран, что Натка уже и надеяться забыла когда-нибудь починить.
Сам принёс снизу коляску с покупками, пока Натка осторожно разворачивала младенца. В душе всё пело - приехал! Помнит! Может быть, всё наладится... А как же пахнет от него, господи! Табаком, одеколоном, слегка вином - счастьем пахнет, Боже же ты мой! За последние два месяца совсем позабытым и прежде не больно-то избалованной Наткой солнечным счастьем!
Антошка всё ещё посапывал на диване, а Натка торопливо суетилась на кухне с чаем и тощеньким цыплёнком, когда раздался тревожный, самим звуком своим ничего хорошего не предвещавший, звонок в дверь. И, не зная ещё ничего о посетителе, ухнуло куда- то вниз дурным предчувствием сердце. Пока она вытирала руки, Сергей успел открыть дверь, и тягостное, невыносимое молчание установилось там, на пороге.
Дородная невзрачная женщина, состоявшая вся из одних гладких и округлых линий, аккуратно перешагнула через положенную Наткой ещё вчера после генеральной уборки тряпочку. Весёлость Сергея куда-то улетучилась, и весь он стал как бы меньше ростом, осел, мощная фигура ссутулилась и стала казаться мешковатой. "Зачем пришла?" - спросл он тихим осиплым голосом, незнакомым Натке, и именно с этим чужим голосом ворвалась в дом какая-то чужая незнакомая жизнь, в которой она, Натка, была как бы и ни при чём. "Зачем пришла?", - переспросил Сергей. "Что тебе тут делать?" И это "тут" позвучало странно и даже уничижительно, как будто тётке ( это была Сергеева жена, Ната видела её пару раз и раньше) не стоило опускаться до посещения какой-то Натки. То есть, может, Сергей и вовсе этого в виду не имел, но Натке так показалось, а по части выдуманных интонаций и влагания в них особенных смыслов она была известная мастерица.
Антошка, как почувствовав ситуацию, проснулся и пронзительно заверещал. Хотя, скорее всего, ему просто подошло время кушать, отметила про себя Натка.
"Да вот пришла... На ребёночка посмотреть. Родня как-никак. Вы ведь позволите" - без малейшего вопроса в конце, утверждая, а не спрашивая, обратилась гостья куда-то в пустоту, но уж никак не к хозяйке дома и прошла уверенно в комнату, на удивление мягко переступая своими толстыми тумбообразными ножищами. Антон вопил и тёрся мягким пушистым затылочком о пелёнку. Наткины пальцы непроизвольно сложились в карманах в фиги, жест, с детства применявшийся от сглаза. С выражением лёгкой брезгливости на лице оглядела пришелица сначала комнату, затем бросила взгляд на пищащего Антона и, глядя на блудного мужа припечатала тихим голосом: "Что ж, хороший ребёночек. Да вы возьмите на руки, не стесняйтесь, что же он так кричит. А нам, Серёженька, домой пора". Какая-то часть Натки отказывалась поверить происходящему и витала в воздухе, наблюдая всё как бы со стороны. И вот эта часть просто даже восхитилась услышанным - надо же, какое самообладание у бабы, и Натке дала понять, что она не только разговоров недостойна, но и вообще вряд ли такой можно в руки ребёнка доверить; и Сергею, как нашкодившей собаке, на место указала, и ведь молчит он, Наткино божество, на которого она два года молилась и слова поперёк промолвить не мыслила, да как промолвить, если для неё он был всегда и безоговорочно прав? На божничку, на алтарь ставила Сергея Натка все эти два года, и страшно ей было подумать, что может быть иначе, а вот, пожалуйста, может, ещё как, пришла жена и помыкает божеством в помятом костюме и шерстяных (Наткой связанных) носках, как набедокурившим пацаном.
"Да, славный мальчишечка, хотя, конечно, одной трудновато будет его растить. У нас вот с Серёженькой не получилось мальчика, хотя мы так хотели. Пойдём, Серёжа". И, не дожидаясь реакции оторопевшей Натки - кто бы сказал ей, ещё год назад, что в лицо при Сергее заявят , что будет она растить одна их общего ребёнка, а тот и бровью не поведёт - повернула к выходу, а Сергей бессловесно, словно все его слова кончились на "Зачем пришла?" потянулся за ней.
"Конечно, славный,- пробормотала совсем растерявшаяся Натка. - Конечно, славный, я же здоровая, у меня всё получается".
Вот это она, конечно, сказала зря. Хотя и не намеренно - да, Сергей проговаривался иногда, что его глупая и нелюбимая жена (именно так) больна чем-то трагическим, сулящим потерю зрения и ухудшающимся от нервных переживаний. Но подробнее на вопросы он отвечать отказывался и заминал тему как можно быстрее, на основании чего Натка пришла к выводу ( зря она, что ли, медицинский кончала?), что никакой страшной болезни не существует, а существует обычный шантаж, знакомый ей и по более ранним событиям, когда та же самая обиженная дама оставляла на видном месте коробочку из-под снотворного (высыпанного, наверное, в унитаз), а под коробочкой - записку: "Я всё выпила и ушла, сами знаете, кто виноват, если со мной что случится". И Сергей отменял всё, и мчался её искать, и находил, попивающую спокойно чай где-нибудь у подруги, в то время как Натка, глотая слёзы, раздумывала о том, что жить, видимо, действительно не стоит, только вот сообщить о таких выводах ей было некому.
Произнесенная Наткой фраза ощутимо повисла в воздухе и заставила Сергея угрожающе обернуться - краем глаза та заметила сжатые кулаки - но тут же Сергеева супруга мелко затряслась всем своим пухлым и рыхлым телом, закатила вверх маловыразительные (однако же миленькие, отметила Натка) серо-голубые глазки и подняла к лицу дрожащие ручки. Видимо, так должна проявляться эта страшная болезнь - догадалась Натка, и ей стало противно - от лжи, от поведения Сергея, и - странно для неё самой - ей стало жалко эту самую женщину, пришедшую разбивать короткое Наткино счастье.
И Сергей забыл про Натку, и бросился к той, и стал гладить её по рукам и уговаривать - мол, всё хорошо, успокойся, пойдём домой. И Натка ужаснулась теперь - потому что всё виденное противоречило Наткиной правде, которую она вывела из уверений Сергея и в которую свято поверила.
И если правдой были не Сергеевы слова, а то, что происходило сейчас, у неё перед глазами, то, значит, вся Наткина правда, такая простая и ясная, правдой не являлась. И, более того, не имела никакого права на существование.
Смутные предупреждения о таком конце маячили с самого начала их бурного романа. Подруги утверждали - уже после всех безумств, что натворил Сергей, после того, как умыкнул Натку в ночь прямо из дома, от растерявшегося мужа, на неизвестно где им взятой машине "Скорой помощи" якобы на срочную операцию, а муж пришёл в себя, обзвонил все больницы и выяснил, что абсолютно нигде Натка в эту ночь не требовалась, и собрал наутро вещи без объяснений, да и какие там нужны объяснения, а заодно и ославил неверную жену на весь их не такой уж и большой город, только тогда Натке это было всё равно, она сидела в холодной машине и захлёбывалась от счастья - не каждый может так дерзко и красиво умыкнуть любимую из дома, наплевав на все обстоятельства - так вот, подруги уже тогда утверждали, что жена Сергея всё равно победит, потому что имеет на него право, в отличие от совершенно бесправной и посягающей на чужое Натки. Той было дико слушать эти рассуждения, как будто говорилось не о сильном, гордом и, с точки зрения Натки, всемогущем мужчине, а о каком-то чемодане с барахлом, который собирались умыкнуть. Натка возражала робко, что Сергей никому не принадлежит, ни у кого нет на него прав, и он может сам за себя решить, с кем ему быть дальше, на что подруги похабно ухмылялись и ответствовали, что, мол, нашла, на кого полагаться, на мужика, которому лишь бы где вскочить, а потом вернуться домой, где на него таки да право имеют. Они низводили героя Наткиного романа до уровня приблудного пса, и Натка перессорилась с ними со всеми, но время шло, а Сергей от жены не уходил. Натка развелась и забеременела, и хотела сделать аборт, но тут любимый её встрепенулся, и заговорил о счастье деторождения, и клятвенно пообещал, что рождение ребёнка немедленно будет сопровождаться уходом от жены к Натке, сколько бы коробочек от снотворного та не разбрасывала...
И Натка выносила эту блаженную беременность, отрешившись от всего, прислушиваясь к движениям внутри живота - сначала мягким, как котёночек лапкой, потом более и более сильным, похожим на лёгкие пинки, и разговаривала с ребёночком через докторскую трубку с длинными резиновыми наконечниками, и пела ему песенки задолго до его появления на свет. И Сергей был ласков, носил ей продукты с рынка, и варил картошку, пока она нежилась в постели, кормил чуть не с ложечки... Натка поверила всему, ни о чём не задумывалась, принимала солнечные ванны и пила кефир, и, может, поэтому Антошка действительно вышел такой славненький и здоровый, тьфу-тьфу. Но в первый же вечер, когда Сергей привёз их из роддома, поставил на плиту два ведра для купания и, виновато глянув на часы, исчез, Натка поняла, что подруги были правы, и жизнь её навсегда разбита, возненавидела страшной ненавистью Сергееву жену и потеряла интерес ко всему на свете, и лишь пухленькое тёплое тельце сына будило в ней какие-то эмоции, заставляло двигаться, кормить и стирать. А потом дома у Сергея был скандал - жена получила несколько запоздалую информацию о родившемся у гулящего мужа сыне, срочно легла в больницу в связи с резким якобы ухудшением течения её неизвестной Натке болезни, и Сергей почти исчез, не появлялся неделями, не подходил к сыну, и Натке не хотелось ни пить, ни есть, ни расчёсываться, и, если бы не необходимость покупать какую-то еду, чтобы не пропало молоко, не выходила бы на улицу вообще. Два месяца ходила она тенью по дому, не обращая внимания ни на что, кроме писка Антошки, и лишь позавчера выбрались они впервые к детскому врачу, взвесить спокойного розового младенца, и так хвалили его на приёме, такие милые разговоры вели в очереди мамочки с чинными малышами на руках, что Натка встряхнулась, прибралась в квартире, и завязала отросшие волосы модным большим бантом...
Когда-то давно, когда только всё начиналось, и Сергей просто подвозил Натку до дома (что тут такого, и кого только он не подвозил на своей старенькой "тройке", поскольку был человеком общительным и имел огромное количество разнообразных знакомств), и они так разговорились по пути, что дороги не хватило, и поэтому, чуть не доехав до Наткиного дома, свернули в тупичок - договорить, и Натка, словно играя, вынула из сапог свои ладные ножки в чёрных чулках, и, будто разминая их и грея, спросила Сергея - любит ли он свою жену? Тот несомненно заметил и оценил ножки, хотя и не сказал ничего, а после вопроса подумал и ответил медленными словами, как бы с трудом выкачивая их из себя: "Видишь ли, она была, пожалуй, единственным человеком, которого я когда-нибудь любил. И когда я понял, что ей это не надо, мне было так плохо, что я хотел ядерной войны. А сейчас мне всё равно, и я не интересуюсь тем, что она делает."
Натка представила себе ядерную войну - чернота, огонь, боль и ничего живого вокруг - и содрогнулась от ужаса понимания того, какую боль должна была пережить душа, каким огнём она должна была перегореть, чтобы не хотеть ничего, кроме черноты и пустоты, и полюбила Сергея именно с той самой минуты, как казалось ей позже.
Он говорил ей то, что, наверное, всегда говорят ищущие расположения мужчины - что одинок, что забыл о существовании простого человеческого тепла, что она, Натка, воскресила в нём любовь к жизни, и сама Натка, вертевшаяся до того привычно между работой, стиркой и газовой плитой, тоже воскресла, и поверила, что есть у неё какое-то предназначение кроме одуряющих своей скукой домашних обязанностей, как должное, воспринимаемых флегматичным Наткиным мужем. Всезнающие подруги скептически кивали головами и рассуждали о том, что, какая бы ни была жена, право на Сергея всё равно остаётся за ней, и лучше бы Натке поостеречься, чтобы не пришлось позже плакать...
Дверь за визитёрами захлопнулась, Натка плюхнулась на диван, и, обняв Антошку, завыла в голос, так, что малыш притих и удивлённо засунул в рот крепко сжатый кулачок. Потом и он заплакал, и Натка расстегнула на груди несколько пуговиц, и дала ему набухшую, плевать хотевшую на все перипетии сегодняшнего дня, грудь, и малыш приник жадно, и поперхнулся, не справившись с первыми тугими струями молока, брызнувшими обильно при первом прикосновении его. И под чмокающие звуки Натка успокаивалась, высыхали слёзы, и пришла в голову мысль, что, хотя ей, Натке, невообразимо больно, так, как, может, не бывало никогда прежде за все двадцать пять лет её жизни, но ядерной войны она не хочет, потому что - что бы ни было с ней самой - этому тёплому комочку у её груди нужны зелёная травка на лужайке и пёстрые бабочки, за которыми ещё через год он, наверное, сможет бегать в высокой траве.