Аннотация: У меня не было ни одной книги от первого лица. В один день стало любопытно и я накарябала такое вот начало... УВАЖАЕМЫЕ ЧИТАТЕЛИ! ХОЧУ ПРЕДУПРЕДИТЬ, ЧТО ЧАСТЬ ГЛАВ БЫЛА СНЕСЕНА, ТАК КАК КНИГА УЖЕ НАПРАВЛЕНА В ИЗДАТЕЛЬСТВО.
Под сенью проклятья.
Глава первая.
Говорят, когда я родилась, повивальная бабка закричала от ужаса. А потом уронила младенца на пол, поэтому у меня левая рука и короче правой.
Я вот думаю, что все это враки. Да, я страшная - но ведь у всех новорожденных младенцев мордашки красные и опухшие, по ним не поймешь, что там вырастет. Природа-мать добра, добрее многих людей, и почти всех приходящих в мир детей делает похожими друг на друга. За исключением тех, кого злая судьба ещё в утробе матери исковеркала так, что им все равно не выжить.
Думаю, природа знает, что делает. Матерям дается шанс полюбить младенцев такими, какие они есть, прежде чем они станут красивыми или страшными.
Но со мной этого не произошло - меня не полюбили.
Кем была моя мать, я не знаю. Сколько не спрашивала бабку Мирону, та не говорит. А между тем бабка Мирона единственный человек, которого я помню с детства... впрочем, лучше начну по порядку.
Меня зовут Триша. Мироне я не родная - бабка приняла меня в свой дом откуда-то со стороны, ещё младенчиком, а со временем начала учить врачевательству и травному искусству. В селе Шатрок, где мы живем, Мирону уважают и побаиваются, поскольку лечит она искривления не только телесные, но и душевные. Если кто, по её мнению, шибко не прав, то бабка упирает руки в боки и на все село расписывает бедняге, кем были его родные и что за тварь он сам.
По словам бабки, её когда-то призвали в один дом, где показали страшненькое дитя двух месяцев от роду - меня. И спросили, не может ли она исправить лицо и левую ручку, которая усыхала. Мирона, по её словам, сказала, что лицо исправить не в силах даже сама Кириметь, богиня-матушка, а вот усыхание ручки она остановит.
На что моя мать недовольно скривила лицо и заявила, что с таким лицом не имеет значения, сколько у меня будет рук - две или одна. На глазах у бабки меня сунули в корзину и вынесли за дверь, а моя родительница начала расспрашивать её про приворотное средство. Поскольку младенчик показался бабке Мироне заморенным голодом и больно уж худым, она предложила забрать меня у матери, чтобы со временем выучить врачебному делу.
И та согласилась, потребовав взамен целый горшок приворотного порошка.
- Все мои запасы тогда отдала. - С гордостью заявляла Мирона, как будто это для меня имело значение.
Однако где стоит дом, из которого она меня унесла, и кто моя мать, не говорит. Шатрок село не маленькое, но и не город - тут все друг друга знают... а меня считают подкидышем, которого бабке подбросили. Стало быть, моя родительница не отсюда, пропажу младенчика у одной бабы и появление его у знахарки заметили бы сразу.
В окрестных селах, кстати, тоже младенцы не пропадали. Так мне доложили деревенские кумушки, когда я подросла - и начала тайком от бабки задавать разные вопросы.
Усыхание руки Мирона и впрямь остановила, но нормальной моя левая рука не стала. Она так и осталась короче правой. Из-за неё в селе когда-то сочинили небылицу про падение на пол и перепуганную повивальную бабку...
Я неприязненно покосилась на кисть левой руки, и села в уголок тереть в порошок семена травы априхи, на зубное зелье. Привычно ухватившись за пестик левой рукой - бабка Мирона с раннего детства приучила меня все делать короткой левой, а не правой.
На дворе гуляло солнышко, а в избе у нас было сумрачно и тихо. Бабка моя гуляла по огороду, оглаживая травы и нашептывая им наговоры на добрый рост, на хорошее цветенье. Пахло подходившей опарой... и ничто не предвещало того, что случится.
Дом, где мы с бабкой живем, стоит на отшибе от села. Ворота у нас - одна видимость, большая въездная калитка прикрывается только на ночь. Так Мирона завела, на случай, если вдруг привезут кого на подводе, и перекалеченного. С такими каждый миг на счету, не до распахивания воротной калитки. Двор охраняет Желтяй, желтобрюхий пес с черными обводами вокруг глаз, приученный с людьми молчать, а лаять только на волков.
И вот я сидела и терла семена априхи, а со двора вдруг донесся шум, грохот и мужские матерки. Осторожно гавкнул Желтяй - судя по гулкому звуку, не вылезая из будки, где прятался от солнца. Я спешно грохнула на край стола горшок с априхой, подхватила дерюжную простыню, которую мы держали на случай, если кого придется тащить в избу на руках, и понеслась во двор.
Мать честная, Кириметь-кормилица, такой подводы я в жизни не видела.
Крытый фургон торговца Гусима, что приезжает в село каждый год в конце весны, на эту штуку походил - но в сравнение не шел. Такое ощущение, что кто-то решил сделать крохотный домик чуть больше наших сенцов, изукрасил его резьбой, резьбу расписал зеленым и алым, а потом поставил на колеса, громадные, в половину моего роста. Кони в упряжке были огромные, вороные - и сейчас упирались мордами в наш сарай.
А во дворе стояли трое мужиков, в штанцах в обтяжку и куртках с разрезами на плечах и руках. Причем из разрезов пузырями торчали белые рубахи, на которые, как я поняла, полотна не пожалели. И полотно какое-то странное, блескучее, словно его соплей обмазали...
Дверца дома на колесиках распахнулась, один из мужиков просунулся вперед и принял на руки появившееся оттуда чудо. А потом отнес и поставил на крылечко рядом со мной. Я сначала подумала про болезнь, но потом отбросила такие мысли.
Чудо было женщиной. Но уж таких красивых я в Шатроке никогда не видела - по белому лицу птичьими крыльями разлетелись брови, черные, густые. Глаза прозрачно-голубые, как лед в полынье по весне, а губы точно кровью сбрызнуты. И одета красавица не по нашему - платье в обтяжку, зашнуровано по бокам, чуть вздохнет и лопнет. Да ещё сверху так вырезано, что еле держится. Ткань, какой я никогда не видела, цвета давленых вишень. А из-под вишень, значит, по плечам да по груди белой окаемкой сорочица виднеется. И кушак не на поясе, как у меня, а на бедрах.
Причем не из тряпки, как мой, а из пряжиц червонного золота. Кольцами скрепленных.
Я такой красоты никогда не видела. У меня прям сердце обомлело. И ещё острее ощутила, как я сама рядом с такой смотрюсь - с носом громадным, почти без подбородка, с косыми зубами, над которыми даже губы сомкнутся путем не могут. А ещё прыщи по мне, чем не мажу, не лечатся, и лоб узенький, как у крысы, уши не топорками, а топорами цельными, потому что они у меня в два раза больше нормальных. А ещё...
Прекрасное создание брезгливо сморщилось, глянув мне в лицо. Но тут же снова расправило личико и проворковало:
- Милая девица, не позовешь ли врачевательницу Мирону?
- В момент. - Согласилась я. И заорала: - Бабка Мирона! А бабка Мирона! Подь сюда, тебя госпожа какая-то изволит!
И хоть на красоту мне боги поскупились, но вот голосом не обидели. Красавица в вишневой утяжке - платьем это назвать было совестно - аж присела. Мужики с рубашечными пузырями тут же подступили к крыльцу, один твердым голосом заявил:
- Так кричать при госпоже не...
Но та остановила его взмахом руки. А потом страдальчески вздохнула и деликатно так коснулась шеи под ушами. Заложило ей уши-то, видать.
- Тута я. - Недовольно сказали сбоку.
И со стороны распахнутых ворот появилась бабка Мирона.
Красавица обернулась. Бабка почему-то резко посуровела, едва глянула на её лицо. Брови на переносице свела, губы в узелок стянула.
Тут мне так интересно стало, что у меня даже брови вверх поехали. Бабка-то, похоже, красотку в вишнях знала. И что забавно - стояли они обе молчком и друг на друга глядят...
Вроде как в "гляделки" играли.
Ну, выиграла-то, положим, бабка. Оно и понятно - разве старую Мирону переглядишь? Она ж не только словом, она ещё и взглядом людей любит стращать. И к совести призывать. Непонятно другое - как только госпожа дрогнула и личико вниз опустила, бабка Мирона скуксилась. Вроде как плакать хочет.
И тут я поняла - быть беде. Желтяй, и тот вылез из будки, по ту сторону чудной подводы, и взвыл.
- Приехала за отданным. - Неожиданно визгливо сказала красавица.
- Про отдачу уговора не было. - Тут же возразила бабка.
Один из мужиков в белых пузырях снова выступил вперед, теперь уже по направлению к бабке, и завел:
- Ты, смердиха, как смеешь ты госпоже прекословить...
Но диво в вишневом опять тормознуло его ручкой и обратилось к Мироне:
- Ты, знахарка, говори, да не заговаривайся. Хочешь за кражу младенца на суд пойти?
- Своим, что ль, объявишь? - С насмешкой сказала бабка.
Я вдруг осознала, что говорят они про меня. И бабке отдала меня когда-то эта дивная госпожа. Неужели она и есть моя родительница? А по виду не скажешь, ни по её, ни по моему...
Пока я стояла на крыльце, бледнела и холодела, бабка и госпожа продолжали ссориться. Мирона уперла руки в боки, сварливо провозгласила:
- И что ты с ней делать будешь? Куда в своих покоях приткнешь? Она тебе и раньше не нужна была. А теперь и вовсе обузой станет - укладу вашего не знает, павой с утра напролет выступать не умеет. Она к работе привычна, сопли рукавом утирает.
Я возмущенно моргнула. Бабка сама, ещё четыре года назад мне объяснила, что так делать не годится. И я с тех пор - ни-ни, только в фартук сморкаюсь...
- Что я с ней делать буду, мое дело. - Сказала красавица, и в голосе у неё вроде как железо звенькнуло. - А твое дело чужое отдать.
- Как скажешь. - С притворной покорностью согласилась бабка. И, глянув мимо красавицы, сказала: - Триша, рыбка моя.
Это был условный сигнал, давно обговоренный нами. Бабка ласковыми словами никогда не зовет, только Триша да деваха. Раз я стала рыбкой - значит, надо бежать. Далеко и сколько ноги несут. Бабка говорила, что всякие люди бывают, и потому, если вдруг припрется кто чужой, а она меня этак ласково, светиком или кисонькой приласкает, нестись в лес, затаится и сидеть, пока день не минет.
А поскольку карета весь двор загородила, и кони мордами в сарай стояли, я напрямик рванула. То есть через козлы - с одной стороны вскочила, а с другой выскочила. Потом на огород и через плетень в лес.
Далеко бежать я не стала. Так, добралась до Борученского холма, что смотрит на наш с бабкой дом, забралась на кривую ольху и начала выглядывать.
Карета, расписанная алым и зеленым, по-прежнему стояла на дворе. Бабки и госпожи в дивном вишневом платье нигде не было видно. Только мужики с тканевыми пузырями вместо рукавов бегали по огороду. Один даже рискнул выбраться за плетень.
Правда, тут ему не повезло. Как раз с той стороны огорода у нас недавно поселился старый медведь. Большой, бурый и вроде как солью присыпанный - седой, значит. Бабка Мирона утверждала, что зверь не простой, из господского зверинца. На косолапом, как только он появился, красовался шипастый ошейник. Железную нашейку бабка потом сняла. Ещё увидит кто, языком трепать начнет, а там и хозяин медвежий объявиться. Господин из городов.
Зверинцы, как известно, простому люду не принадлежат, только господам. А господ умный человек избегает и к себе не приманивает. Ещё решат, что бабка-лекарка неведомой ворожбой господского зверя сманила. Чигов-конокрадов, как поймают с уведенным конем, сразу вешают - а за медведя, как сказала бабка Мирона, могут и к порубной казни приговорить.
Воспоминания о зверинце у седого медведя остались недобрые, поэтому людей он не любил. Только меня да бабку терпел.
Мужик с пузырчатыми рукавами, полезший за плетень, именно на седого и нарвался. Даже я на своей ольхе расслышала визг. Обратно, на огород, мужик вылетел испуганным зайцем. Одного пузырчатого рукава у него уже не было - подарил медведю.
Видать, у нашего косолапого ещё со зверинца интерес к модам остался.