Сегодня ночью ко мне приходила Смерть. Я сразу узнала ее позывные.
Три длинных, три коротких звонка. Три длинных, три коротких.
Открыла входную дверь.
Смерть оказалась никакой. Не старой, не молодой, не низкой, не высокой, не красавицей, не уродкой. Обычная женщина в сером деловом костюме, c модной стрижкой, в тяжелых малахитовых серьгах, оттягивающих мочки ушей. Быстрым шагом (я едва поспевала за ней) она прошла на кухню. Скривилась на немытую посуду в раковине, выложила на стол из элегантной сумочки дорогой, в кожаном переплете, еженедельник. Выбила дробь на пластике нежными тонкими пальцами с ярко-красным маникюром. Показалось - полетели в стороны кровавые капли.
Я стояла рядом, беспомощно переступая босыми ногами.
- Чаю поставь! - приказала Смерть.
- Вы пьете? - удивилась я.
- Себе поставь, не маячь перед глазами, - Смерть равнодушно смотрела сквозь меня.
Я облизала пересохшие губы и потянулась за заваркой. В кухне запахло бергамотом.
- Ну и, - снова заговорила Смерть, - готова?
Я подавилась словами, отрицательно покачала головой.
- Как обычно, - поджала губы Смерть. - Сколько же тебе еще надо?
- Двадцать лет! - выпалила я. Потом стушевалась под холодным взглядом. - Пятнадцать... Десять... Пять...
- Зачем так много? Не девочка ведь.
- Нет, не много, - затараторила я. - Дочек замуж выдать. Внуков дождаться. Родителей схоронить. Муж, опять же...
- Не получится, - оборвала меня Смерть. - Хотя, если кто-то из любви пару лет отдаст... Это я не запрещаю. Есть, у кого попросить?
Я задумалась, хлебнула чаю, обожглась. Дети, конечно, отдадут не глядя. У них время не считано. Но кем же это надо быть, чтобы у родных детей... Родители. Родители отдадут все. Но последнее отнимать... Нет. Муж. Тоже не откажется. Вот если бы знать, что последние пять лет он проведет в полном маразме в доме для престарелых...
- Не положено, - прервала мои раздумья смерть. - Вам знать такое не положено. Решай, не зная.
- Нет, тогда не надо, - выдохнула я горькие как хина слова.
- Подумай еще. Я позже зайду, - поднялась Смерть с табуретки. Убрала еженедельник, ручку, поправила крашенные пряди, одернула юбку над толстоватыми икрами, потрепала меня по щеке. - Спасибо за чай, милочка.
Я заискивающе посмотрела в холодные ярко-голубые глаза, засеменила в прихожую, угодливо распахнула дверь...
Я просыпаюсь. Сердце отчаянно стучит, сосет под ложечкой, во рту стоит привкус бергамота.
Смотрю на часы: восемь утра. Сашкино место слева от меня пустует, муж ушел на работу. Это я теперь могу жить бездельницей. Какие, однако, стали сниться сны. Может, вещий? Прочь дурные мысли. А как их - прочь?
Особенно, когда одна дома.
В выходные легче. Рядом дрыхнет Сашка. Если на спине, то храпит ужасно, если на боку, то обнимает меня поперек живота. И мы лежим, как две ложки, аккуратненько так вложенные одна в другую. И от этого "ложечного" ощущения тепло и уютно.
Терпеливо, боясь пошевелиться, жду до девяти, а потом Сашка просыпается, и мы идем на кухню. Я жарю яичницу и сушу хлеб в тостере, а Славка варит кофе. Когда квартиру заполняют вкусные запахи, появляется сонная Динка и съедает почти все, что я приготовила на троих.
В выходные легче.
А в будни я остаюсь с собой один на один.
Осторожненько сползаю с постели, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Привычная уже тошнота вяло шевелится в желудке, давит на диафрагму.
В ванной с отвращением разглядываю себя в зеркало. Бледное лицо, набрякшие веки, глубокие продольные морщины вдоль рта. Брезгливо провожу рукой по голой черепушке и лезу под душ - греться.
Почему, когда сначала все хорошо, потом обязательно бывает плохо?
Рутинная маммограмма, любезный голос медсестры по телефону: "Надо сделать биопсию".
Неделя агонии, слезы в подушку, разбитая в панике машина. И хлесткой пощечиной - беспощадный диагноз. Взгляд мужа, растерянный, оглушеный, словно его неожиданно ударили кулаком в лицо. Трудный разговор с детьми. Родителям:
- Все хорошо. Все как обычно.
Операция. Казалось, что жизнь кончилась. А, оказывается, надо жить дальше. И это самое трудное. Тем более, что жить приходится на проценты. Врач вам говорит: по статистике столько-то процентов шанс, что вы проскрипите еще пять лет. И эти проценты плотненько так застревают в голове. Требуется большое усилие, чтобы о них не думать. Мне, во всяком случае.
- Хорошо, все будет хорошо, - повторяю про себя, вспоминая, почему-то разудалую песню Верки Сердючки. - Все будет хорошо, я это знаю.
Ни черта я не знаю, и никто не знает. Разве что Господь Бог, но он мне не докладывает.
Открываю шторы. Как солнечно на улице! Здорово, что сейчас весна.
- Хоть в чем-то мне повезло, - думаю, натягивая теплую кофту. - Болеть зимой, когда день неотвратимо идет на убыль, много хуже.
Надо идти варить себе кашу. Проводить искуственное вскармливание. Есть на самом деле совсем не хочется, но надо стараться. Ложечку за маму, ложечку за папу, ложечку...
Бе-е-е. Опять унитаз мыть.
А вот теперь приятное. К компьютеру. У меня переписка со всем миром. Леночка из Голландии шлет фотографии своих кошек породы британская голубая, Павел из Израиля жалуется на артритное колено и детей, Катюха из Австралии приглашает на свадьбу дочки, а Лилька с работы просит линк на купленный мной на интернете пингвинообразный чайник.
Призываю Катюху на скайп. Фасон свадебного платья - очень важное дело. Пышное или обтягивающее, под горло или с декольте - это надо обсудить в деталях.
Сашка прислал СМСку, спрашивает, не хочу ли я пойти в театр. Что ради меня он согласен даже на балет. Надо только выбрать число. Хватит ли у меня сил высидеть целый спектакль, вот в чем вопрос?
Устало потягиваюсь. Час пролетел, даже не заметила. На стене висит откидной календарь. С фотографий умильно пялятся щенячьи морды. Каждые три недели пятница отмечена красным - путешествие в онкоцентр.
Два с половиной нудных часа с иглой в вене, в окружении таких же невезучих, как я. С кем-то уже успела познакомиться. Я приношу из дома печенье. Для всех тех, кто может есть. А в обмен слушаю истории за жизнь. Я люблю и умею слушать. Мне действительно интересно.
И теперь я все знаю про Марию, роскошную итальянку, потерявшую в этой борьбе густую каштановую гриву. Мария не пожалела на парик из натуральных волос каких-то совершенно сумасшедших денег. Для нее очень важно проиграть болезни ни грамма своей красоты. И эта героиня пока не пропустила ни дня на работе. Восхищаюсь.
И про Кэтти, молодую женщину с нежным лицом с размыто-ботичеллевскими чертами. Совершенно беззащитную и ужасно юную в надвинутой на лоб вязаной шапке с ушами. У Кэтти семилетний сын и вырезаны восемнадцать подмышечных лимфатических узлов. Восемнадцать - это много. Кэтти смущенно улыбается, беря печенье из коробки. На детских пухлых губах остаются сладкие крошки.
И про Линду, которая в последний раз плакала. Открыто, не прячась. У нее все слишком далеко зашло.
А уж про мисс Баст не слышал только глухой. Попрыгунчик-бабушка со сдвинутым набекрень мохнатым париком. Мисс Баст везунчик. У нее барахлило сердце и сделанный по этому случаю рентгеновский снимок показал рак легкого в ранней стадии. И теперь попрыгунчику прочат полное выздоровление. Что при таком заболевании редкость.
А грузного Томми с отекшим желтым лицом в последний раз не было. Надеюсь, он просто перенес вливание на другой день.
- Мам, привет! - звонит моя старшая дочка Линка. - Я сегодня на объекте в ваших краях. Давай, вытащу тебя на обед.
Раз дочка хочет со мной встретиться, то тошноту и дрожащие коленки надо засунуть себе в задницу.
- Конечно, какие могут быть разговоры!
Линка - неиссякаемый источник энергии, вполне вероятно, термоядерной. Часть дочка теперь выплескивает на меня. Смешные истории, невероятные происшествия, интересные встречи - все идет в дело.
Устраиваюсь за столиком в кафе. Грею руки о чашку с капучино. Кожа под париком чешется нещадно. Он дешевый, синтетический. У меня в обычные времена волосы были не очень. Зато теперь вот кудри до плечь.
Линка, конечно, опаздывает. Шебутная, забывчивая, неорганизованная, без царя в голове. Но на нее совершенно невозможно сердиться. Нельзя же сердиться на солнечный луч, который не дает вам спать по утрам.
- Извините-простите, - смеется дочка, целуя меня в щеку. - Что будем есть, мам?
Нахожу в меню молочно-ванильный коктейль, его я, пожалуй, смогу проглотить. Линка впивается детскими мелкими зубами в полупрожаренный гамбургер. У моего ребенка молодой зверский аппетит.
Паркую машину, выключаю зажигание. Вот сейчас немного посижу, соберусь с силами...
Лицо зареванное, под носом сопли, в глазах - вселенская тоска. Кто посмел обидить моего ребенка! Убью!
- Грегори больше не хочет со мной встречаться! Ма-а-ам! - и Динка утыкается лицом мне в рубашку.
Обнимаю младшенькую за вздрагивающие плечи. Хочу сказать:
- Слава богу!
Но, конечно, молчу. Мне никогда не нравился этот самоуверенный мальчишка с приторной, как клубничный конфитюр, улыбкой, нахально обнимающий Динку за талию даже у нас дома. Но каков подлец! Посмел огорчить моего ребенка!
- Ну его, доча, свет клином на Грегори не сошелся.
- Со-о-ошелся! - продолжает рыдать Динка. - Я без него не могу!
- Тебе так кажется, - убеждаю дочку. - Знаешь, сколько раз я влюблялась в школе?
- С-с-сколько? - всхлипывает Динка.
- Раза три.
- Ты даже точно не помнишь?
- Не помню. Потому что это оказалось совсем не важно. Зато я помню, как встретилась с папой.
- Ка-а-ак?
Хм. Сложный вопрос. В первый раз я увидела Сашку, голяком вылезающим из постели моей соседки по студенческому общежитию Ларки. И тут же позорно сбежала, так как полностью раздетых мужчин мне до этого вживую видеть не приходилось. И я еще три месяца краснела и опускала глаза, встречая Сашку в коридорах институтского здания. Но не рассказывать же все это ребенку.
- Мы с папой встретились э-э-э на картошке, - наконец сообщаю я.
- В магазине? - вскидывает на меня серые Сашкины глаза Динка.
- Картошка - это не магазин, - пытаюсь объяснить я. - Идем домой, я тебе подробно все расскажу.
На кухне достаю из морозильника коробку с мороженым. И, пока дочка уничтожает один за другим три шоколадных рожка, рассказываю ей про клубни в налипшей грязи, промокшие ватники и две пары перчаток: шерстяные внутри, резиновые снаружи.
Нас тогда в колхоз "Маяк" послали два курса: мой второй и Сашкин четвертый.
Вот тогда мы и спелись. В прямом смысле. У костра, вечером, где, вечно голодные, пекли уже сидевшую в печенках картошку и грели озябшие, в жирной золе, руки у тлеющих поленьев.
Ватник, расстеленный на пожухлой траве. Ледяные ладони на голой спине. Если открыть глаза, то кажется, что тонешь в звездном океане. Но открывать глаза нельзя. Если открыты - значит не любишь, да?
Сначала я все не могла простить Сашке Ларку, а может, и других девчонок, о которых не знала. А потом обида куда-то ушла, растворилась в неотрывных взглядах, теплоте прикосновений, щекотного шопота в ухо. Я поверила, что единственная. И, чудачка, верю до сих пор. Хотя чего только у нас с Сашкой за эти двадцать лет не было.
Вечер. Сижу на диване, привалившись к теплому Сашкиному боку. Ни о чем не думаю - устала. Сил нет руку поднять. Лодыжки отекли, стали толстыми, как слоновий хобот. Тошнота не отпускает, привычная, как старый халат.
- Саш, надо картошки купить, кончается.
- Завтра зайду в магазин после работы. Что-нибудь еще?
- Я посмотрю. Кажется, Динка хотела фиников. Кто вас кормить будет, когда я...
Из глаз сами собой брызгают слезы. Сколько раз приказывала себе не начинать такие разговоры. И - в сотый раз на те же грабли.
Сашка громко втягивает воздух сквозь крепко сжатые зубы, поворачивается, впечатывает меня в спинку дивана.
- Замолчи! Лучше скажи, что ты меня любишь.
- Ой! Не дави, дурачок, больно. Люблю.
Беру Сашкино лицо в ладони. Глажу колючие щеки, сухие губы в морщинках, длинный буратиний нос.
- Люблю. Показать, как?
- Показывай немедленно!
Что такое любовь? Это когда волоокая красавица, роняя прозрачные, как минеральная вода "Эвиан", слезы, обнимает плечистого мачо с обаятельно-грустной улыбкой. Никак не меньше.
А тут мы. Лысая одногрудая чучундра и спутник ее, с сильно поредевшими волосами, с намечающимся брюшком. Дрожим, прижимаемся друг к другу, целуемся, плачем и смеемся одновременно. И не было "вчера", никогда не наступит "завтра".
Есть только здесь и сейчас.
Cегодня и всегда.
Навсегда.
И никак иначе.
Сегодня ночью ко мне приходила смерть. Я не открыла ей дверь. Если очень надо, пусть просачивается сквозь замочную скважину.