Холодная, мокрая пыль остервенелым зверем бьёт по стрельчатым окнам, врезается в мощные травертиновые* плиты за спиной и обдаёт влагой лицо. Хмурое, грязное небо плачет, и в звенящей тишине лишь дождь колотит по лужам, разбиваясь о верхушки тёмно-зелёных деревьев, будто стремясь превратить их в мелкое решето.
Вайзли глубоко вдыхает сырой воздух, ощущая, как тяжёлые капли воды забираются за шиворот и скатываются по горячей коже, лаская холодом позвонки. Устремляет взгляд ввысь, находя что-то особенное в том, как резко молния разрезает рыдающий небосвод и, растворяясь, гаснет. Прикрывает глаза, когда, словно пушечные выстрелы, раскаты грома вновь встряхивают землю.
Величественное здание Центрального Штаба возвышается над свирепыми тёмными волнами, что расшибаются о тяжёлые, острые валуны подле него и разлетаются ледяными брызгами в стороны. Бушующее море, сливаясь с серыми облаками, глотает горизонт.
Вайзли облокачивается на мокрый мрамор поручней изящной балюстрады, вглядываясь в размытые очертания невысоких, длинных домов, что полукругом замыкают территорию Ордена. Дождевые капли бьют по двускатным крышам, тихим гулом касаясь слуха; бассейн фонтана наполнен водой, и на её поверхности, словно корабли, потерпевшие крушение, лавируют рваные листья. Лишь изредка сквозь плотную пелену клокочущего ливня виднеется тусклый свет одинокого прибрежного маяка - высокого, старого, возведённого на скалистом берегу ещё, кажется, несколько столетий назад, но неизменно поднимающегося над бурей, словно одерживая верх.
Превосходя.
Зычный звон входит в резонанс с громкими раскатами разражающегося небосвода и пронзает озябшее тело: высокий, сгорбленный священник бьёт облегчённым языком по раскачивающемуся колоколу. В глазах дряхлого старика, пустых и серых, как и его длинный плащ, - удушливый сплин, и Вайзли равнодушно цепляется взглядом за покойника. Впрочем, ещё дышащего.
Существующего, подобно тысячам одичалых, утопших в одиночестве, но живущего ли?
Вайзли вновь устремляет взгляд в тёмную, всепоглощающую завесу грозовых туч, словно этот насквозь прогнивший изнутри и погрязший в войне мир более никогда не обретёт шанс на спасение. Обречённый, утонет во мраке и захлебнётся в горе. Сгорит в аду, что создал сам.
Впрочем, он - лишь пустая грязевая оболочка.
А за ней - мерзопакостное, абсолютное ничего.
Пустота.
Дверной скрип, больше похожий на плач, смешивается с мерными ударами дождевых капель о каменный пол. Вайзли не оглядывается.
- Рад тебя видеть, Неа, - произносит глухо, не сводя янтарных** глаз с небосвода, что цвета кровельного железа: слабые лучи солнца тянут руки, словно чрез тюремную решётку, и, пробивая свинцовую завесу, падают к размытой земле.
- А я тебя - нет, - следует спокойный ответ.
Четырнадцатый, облачённый в тёмно-серое полиэстеровое пальто, смотрит холодно, и Вайзли чувствует презрительный взгляд, врезающийся в затылок.
- Всё ещё считаешь, что я на стороне Графа?
- Однажды ты уже предал меня, с чего бы мне думать иначе?
Вайзли глубоко вдыхает холодный воздух и, наконец, оборачивается.
- Моя память, - протягивает он, складывая руки на груди и наклоняя голову. - Ты вернул её, но по-прежнему сомневаешься?
Четырнадцатый молчит, сжимая в ладони толстую, деревянную ручку чёрного зонта, и ветер бьёт по металлическим спицам, порываясь смять плотную ткань купола.
Вайзли смотрит внимательно, цепляясь взором за острый, мокрый подбородок и крепко сжатые губы. За глаза, что выглядят обманчиво пустыми; глаза, в стекле которых отражается фантомная неодушевлённость. И думает, что скрытая, гнетущая отчаянность, въевшаяся в него до самого основания, должно быть, скручивает внутренности.
Чем же тебе хочется подавиться в этой жизни?
- Учти, - говорит Неа твёрдо, - никаких убийств, насилия и пустого трепета языком - здесь этого никто не оценит,- Вайзли ломает тонкую бровь, и его губы расползаются в едкой усмешке.
- Объясняешь, будто я ни разу не имел дела с Чёрным Орденом.
- Я предупредил, - Четырнадцатый разворачивается на носках, касаясь мокрой ручки двери, и напоследок небрежно бросает: - И обзаведись формой.
Негромкий хлопок - и на высоком балконе всякий голос прекращает сотрясать слух.
Вайзли тихо усмехается, легко проводя пальцами по векам и откидывая с щёк седые, длинные пряди.
- Ни черта не меняется, - говорит в пустоту.
И кривая молния вновь разрезает небо.
* * *
Иногда не думать - лучший выход.
Чувствуя, как где-то под кожей мышцы разражаются режущей болью, Линали сминает губы в тугую линию. Тошнотворный ворох мыслей, словно запах гнилых листьев, мешает дышать. Она ощущает себя нагой: в большом, слишком светлом тренировочном помещении люди смотрят пристально, будто, водя глазами по её вспотевшему, движущемуся телу, замечают скрытые под плотной тканью прилипшей кофты воспалённые синяки.
Будто, пронзая её насквозь, вкрапляются в обезумевший мозг и роют настолько глубоко, что желудок сминается в напряжённый, потрёпанный мешок.
Она сглатывает слюну, пропуская её через сухую гортань, и принимает стойку.
Канда опирается плечом о шершавую стену около входной двери и заинтересованно наблюдает за разворачивающимся боем. В двух шагах от него увлечённо гогочут Мари и Миранда - у последней длинные волосы забраны в тугой хвост, и, когда она возбуждённо вертит головой, швыряя взгляды в уставшие силуэты, жёсткие пряди хлещут по щекам. Но она лишь улыбается, и на её щеках то и дело появляются забавные - по мнению Мари - ямочки.
Миранда смеётся часто, но немногие знают, что за последние несколько лет ожесточённой войны она лишилась двух пальцев на левой руке, была трижды оперирована после столкновения с семьёй Ноя и, отбившая каждый уголок своего тела в попытке спастись, потеряла ребёнка.
Миранда смеётся слишком долго и протяжно, но Канда не смеет сказать и слова: за те сотни дней самого натурального удушья под пеплом тлеющих облаков в нём родилось уважение к каждому страдающему, борющемуся, умирающему во имя человеческого блага.
"Мученики Господа" - однажды выплюнул, захлёбываясь в иронии, Шерил Камелот.
И был прав.
В рослом мальчишке, наматывающем на кулаки грязные бинты и искоса самодовольно водящем глазами по маленькому стану Линали, Канда узнает обжору, что с неделю назад заставил почувствовать Юу застрявшую в горле неприятную тошноту.
Несмотря на внушительный вес, тот упорно тренировался с раннего утра: растянутая, длинная майка насквозь пропитана потом, с густых бровей и ресниц срываются брыдкие капли.
- Как тебя зовут? - спрашивает Линали.
- Майкл, - говорит он и улыбается, натягивая на пальцы короткие, плотные перчатки, крепко застёгивая их на запястьях, - Майкл Ландграф.
- Нападай, Майкл.
- Не убьёшь? - саркастически произносит он, разворачиваясь в пол-оборота, сжимая ладони в кулаки и поднимая их к голове. Вновь растягивает губы в усмешке. Линали приподнимает бровь.
- Тебе никогда не говорили, что недооценивать соперника - губительная ошибка? - произносит весело, наблюдая, как сглаживается его мимика: в глазах гаснут искры откровенной задорности, оголённые зубы прячутся, кожа на скулах натягивается.
Он не отвечает: кидается вперёд и, замахиваясь снизу, выбрасывает правый кулак прямо - громоздко, тяжело. Линали тело не напрягает: делает шаг назад и избегает удара, легко уворачиваясь корпусом. Ощущает, как плотная ткань леггинсов ходит по исцарапанной коже и где-то внутри отдаёт зудом запястье, но лишь крепче сжимает зубы. Давит в себе монотонную боль. Ландграф не выжидает: размашисто бьёт левой, впиваясь ногтями в сжатую ладонь, и раздражённо играет желваками - девушка приседает и проскальзывает под выкинутой рукой.
- Слишком открыто, Майкл, - говорит бравурно, не скрывая улыбки - почти искренней, несмотря на жгущиеся колени. - Меньше лишних движений.
Тот лишь едко кривится, чувствуя, как самолюбие трещит по швам, осыпаясь острой крошкой, и вновь бросается в бой, в точности повторяя движения. Линали разочарованно цокает языком. Нырнув под руку, она хватается за его плечо и, саданув ногой по коленному сухожилию, давит ладонью вниз. Чувствуя, как земля уходит из-под ступней, Майкл падает, прикладываясь к полу затылком, и зло шипит: то ли от боли, что расползается по телу электрическим зарядом, то ли от тихих смешков наблюдающих, гулом прокатившихся по помещению.
- Я же сказала, - она растягивает губы в слабой ухмылке. - Не недооценивай противника.
- А меня уложить сможешь?
Подняв голову, Линали на секунду замирает: Канда смотрит слишком пронзительно, и вызов в его глазах сквозит скептицизмом. Миранда отводит беспокойный взгляд от сконфуженно поднимающегося Майкла и удивлённо размыкает сухие губы.
- Канда, она ведь выдохлась, - говорит Мари. - Несколько часов тренировки сказываются.
- А мне кажется, она ещё способна на один бой, - чересчур жёстко произносит Юу. - Верно же? - и замечает сомнение.
Она колеблется с секунду, но под весом выжидающих глаз откидывает со лба выбившиеся пряди волос и отвечает спокойно:
- Конечно.
Тело ноет, но Линали лишь туго перевязывает высокий хвост и проводит тыльной стороной ладони по щекам и лбу, стирая с кожи пот. Майкл похож на изнурённого пса: удаляясь с тренировочного поля и театрально вываливая изо рта язык, он жадно глотает тёплый воздух. Миранда изумлённо цепляется за него взглядом.
Канда хрустит костяшками, и Линали нервно дёргается. Смотрит сердито.
- Провоцируешь?
Он усмехается. Разворачиваясь в пол-оборота, Юу сжимает ладони в кулаки и поднимает правую руку, прикрывая ей голову; левое плечо напряжено и защищает челюсть.
- Я не буду бить, - говорит он. - Твоя задача - повалить меня на лопатки.
Линали дёргает бровью.
- У меня нет шансов.
- Тогда посмотрим, через сколько секунд на полу окажешься ты, - спокойно произносит Канда и вскидывает подбородок. - Атакуй.
Она резко выносит ногу, целясь по берцовой мышце, но Юу реагирует незамедлительно: поднимает колено, и удар глушится о его голень. Она не отходит, прощупывая почву для наступления, - шагает, закручивая корпус, и, толкнувшись от земли, вновь бьёт ногой, обманно сгибая её в колене. Канда подаётся назад и, запоздало заметив уловку, жертвует предплечьями: приземлившись, она продолжает движение корпусом и, оказавшись к сопернику спиной, ступней ударяет снизу.
Линали действует слаженно и быстро - её движения рассекают воздух, и Майкл находит в них обольстительную, лихорадочную грацию и отточенное мастерство. Топит в себе восхищённый возглас, всё ещё ощущая тупую боль где-то под теменной костью, но растягивает губы в слабой улыбке.
- Неплохо, - говорит Юу, чувствуя, как саднит его кожа.
И вновь блокирует атаку рукой: она с разворота выкидывает кулак, и он слышит её тяжелое, хриплое дыхание. Линали прикусывает сухую губу.
- Красиво, - тихо смеётся Миранда, и Мари согласно кивает.
Линали делает большой глоток воздуха и поправляет рукава спортивной водолазки. Хочется натянуть ткань на локти, но свежие ссадины простираются вплоть до тонких запястий; высохшую кровь под ногтями удаётся вычищать металлическим пинцетом. Канда напряжённо водит глазами по её лицу, и она неосознанно сжимается под его взглядом: собственная ложь встаёт поперёк горла.
Страшно - сдирать с себя шкуру, пытаясь добраться до мяса, сминая кожу дрожащими пальцами. Захлёбываться в солёной воде, по щекам стекающей в рот.
Страшно - просыпаться и ощущать могильный холод под голыми лопатками, проводить пальцами по спутанным, измазанным липкой, багровой жижей волосам и крошить зубами губы, сжимая себя за тонкие плечи.
Страшно - разделять сумасшествие с одиночеством, жалостливо моля у стен помощи и не смея кричать в тишине, словно заживо варясь в безумии.
Но страшнее всего - осознавать, что этот психоз - твой персональный ад, комната потайных ужасов, и ты, маленькая, забитая девочка, железными кандалами прикована к её холодному нутру.
Разбивай о забвение ор - ты будешь лишь хрипеть. Ты возжелаешь смерти, как пустынный странник возжелает воды.
Ты попросишь освобождения.
Никто не узнает.
Канда смотрит выжидающе, и, кажется, воздуха в помещении становится меньше - Линали чувствует лёгкое головокружение.
Ноги - вата. Тело - тряпичная кукла.
Не дай себя сломать.
Она делает шаг и разворачивается корпусом. Вонзается в Канду бесстрастным взглядом через плечо.
Безразличным - лишь с виду. Под дымчатой пеленой, словно под плотным слоем тумана - решительность, порождённая страхом.
И боль, что распускается на дне её глаз кровавым ликорисом.
Прежде чем удар приходится по селезёнке, он отшатывается в сторону, но Линали не медлит: целится боковым в висок, и кровь в её жилах горячая, бурлящая жгучим кипятком, будто выступает в противовес напускной холодности. Её сердце колотится так сильно, что пульсируют даже кончики пальцев - она ощущает это.
Жар.
Канда поднимает плечо и, когда сжатый кулак врезается в него, цепляется рукой за её запястье. Касается её ближней ступни своей ногой, одновременно грубо хватаясь пальцами за тонкую кожу выступающей ключицы. Линали чувствует шаткое равновесие, и, стоит Юу коротко скрутиться, она падает на спину. Болезненно прикусывает губу. Разодранные лопатки жгутся: кажется, толстые корочки сошли с незаживших ран.
Жёлтый, яркий свет десятков ламп ударяет в глаза. Где-то вдалеке Майкл резво присвистывает, а Миранда слишком тревожно прижимает руки к груди.
Линали смотрит досадливо, но отчего-то смеётся. Почти искренне.
Но Канда не верит даже в "почти".
Он подаёт ей руку, и она незамедлительно хватается за его ладонь.
- Я продержалась дольше, чем думала, - говорит непринуждённо.
Кровь прилипает к пропитанной потом кофте, стекает по линии позвоночника и достигает поясницы.
- Всё в порядке? - и его жгуче-холодный тон прибивает её ступни к полу.
Слюна во рту тяжелеет.
Он спрашивает отнюдь не о падении - Линали знает.
Она проводит языком по высохшим губам.
- Да, - и неприкрытая ложь в её голосе скручивает его нервы.
Она пытается сбежать. Скрыться за массивными стенами, вернуться в удушливый воздух горячих комнат или же зарыться под слой затвердевшей земли - не имеет значения.
Линали задыхается.
Прошу.
И Канда отпускает.
* * *
Быстро шагая по гулким коридорам, Канда старается дышать ровно, спокойно и размеренно, однако чем больше думает о том, что "нужно", тем сильнее впивается ногтями в шершавые ладони и стискивает челюсть до зубовного скрежета.
Он не замечает, какие двери минует, кого встречает по пути и что остаётся за спиной - это кажется чем-то слишком мелочным, незначительным, второстепенным.
Мерзкое, отвратительное чувство осознания откровенного притворства набатом ревёт в голове.
И скоро - он чувствует - злость пожрёт его к чёртовой матери, оставив одну лишь груду белеющих косточек.
Зато убеждён почти триумфально: способностью искусно врать Линали по-прежнему не обладает.
Когда пыльный воздух попадает в лёгкие, Канда ловит себя на мысли, что в библиотеке холоднее, чем во всём остальном здании. Тёплый свет, слабо пробиваясь чрез витражные, высокие окна, ложится тусклыми пятнами на шершавое дерево массивных шкафов. Корешки книг выглядят ветхими; листы под толстой, потрёпанной коркой - жёлтые, выцветшие от времени и человеческих рук.
Также теряет свой здоровый оттенок кожа покойника, погребённого в наспех выколоченной деревянной коробке. Она - такая же книжная обложка, и ей предстоит быть съеденной годами.
Но, в отличие от старой книги, труп куда бесполезнее.
Раньше людская ценность казалась Юу преувеличенной. Но с каждым прожитым мгновением он всё больше убеждался: даже мертвеца можно превратить в расходный материал - не для природного механизма. Для военного.
И отнюдь не важно насколько благие мотивы у действующей стороны - сам факт флегматичного использования усопших вызывает у Канды приступ отвращения и ощущение грязи. А ещё - желание отмыться.
Тела - не товар. Души - не цепные псы.
Юу опирается о дверной косяк.
Вдали, меж высоких стеллажей слышится приглушённое шуршание страниц; на длинном столе покоится несколько раскрытых фолиантов, и в них - ворох каллиграфически исписанных листов с загнутыми краями. Белое птичье перо испачканным кончиком соприкасается со стеклянной чернильницей. У толстой восковой свечи в центре стола не зажжён фитиль.
Канда бывает в библиотеке настолько редко, что слово "никогда" в данном случае полностью уместно. Он выглядит взвинчено и, по правде говоря, откровенно сдерживается.
И интуиция говорит: взрыв произойдёт.
Лави избавляется от фолиантов из своих рук - на ладонях краснеют длинные полосы. Чувствует, как волна чужого презрения окатывает его с головой, и оборачивается.
- Эй, Юу, если ты пришёл, чтобы сверлить меня взглядом, то смею...