Мне снился какой-то звук. Он был омерзительный и настойчивый. Я попыталась перевернуться на другой бок в надежде, что звук отстанет. Но он оказался упорный и не смолкал. Я села в постели, пытаясь продрать глаза. Витька дрых. Звук не исчезал. До меня вдруг дошло, что это звонок в дверь. Он трезвонил непрерывно, создавая ужасный фон для пробуждения. Я присмотрелась к часам - три часа ночи. Уууу... Ничего не соображая, я потащилась к двери.
- Кто там?
- Машка, открывай, давай! Это я!
Папа. Он завалился в прихожую и безжалостно включил свет. Ох... Ну он, конечно, жаловался мне на бессонницу и раньше. Но будить меня по этому поводу ему раньше в голову не приходило. Глаза мои постепенно начинали что-то показывать. Папа был в резиновых сапогах и полиэтиленовом плаще, с которого текла вода.
- Машка, буди своих оболтусов и одевайся, быстро давай!
- Ты чего, пап? Чего случилось-то?
Папа, тем временем, протопал в мокрых сапогах прямо в комнату и включил люстру. Витька застонал во сне и прикрыл глаза рукой. Его можно было понять - мы с ним до двух ночи радовались жизни, рассчитывая в субботнее утро выспаться от души. Никуда утром не надо. Вроде бы... А Ромка, который уснул в десять вечера сладким сном младенца, уже восстал из своего гнезда. Он покачиваясь сидел в кроватке, тер глазки, привыкая к яркому свету, и громко вопрошал:
- Мама! Кто пришел?
- Это дед пришел, зайчик.
Ромка моргал и улыбался.
- Машка, давай быстро одевай мелкого, буди своего Виктора и собирай вещи. Надо валить из города.
- Пап, ты с дуба рухнул? Куда валить?! Зачем?!
- Да одевайся, не стой, как баран! Время же идет! Собирай все документы, деньги и теплые шмотки. Только те, которые очень нужны. И много не бери, только то, что в машину влезет. И имей в виду, что в багажнике у тебя будет бензин...
Я, кажется, начала просыпаться. Видимо, будет что-то серьезное. Одеваясь, я старалась вникнуть в суть проблемы. В городе плохая погода. И поэтому мы уезжаем в Москву к папиному брату.
Последние две недели Питер жил под штормовым предупреждением. Дожди не кончались ни на час, по улицам гуляли дикие ветры, вся октябрьская золотая листва уже давно была ободрана и смыта. По улицам можно было перемещаться только в резиновых сапогах, по всему городу валялись огромные обломанные ветки, в новостях каждый день сообщали об обрывах проводов, поваленных деревьях и затопленных подвалах. Приморское шоссе было закрыто, подмытые прибрежные поселки и коттеджные городки опустели. Аэропорты закрыты. Масс-медиа упорно обещали улучшение погоды. Каждый день обещали.
Детские сады не работали. Занятия в школах и институтах тоже были отменены. А нам с Ромкой плохая погода была нипочем. Мы сидели дома, лепили пластилиновых крокодилов, читали Чуковского. Он смотрел мультики. Я дописывала статью, которую мучила уже целый месяц. У нас было полное взаимопонимание. Витька, несмотря на дожди и бури, с упорством маньяка таскался на кафедру, изображая кипучую деятельность. Я против его заплывов до Политеха ничего не имела, так как без "Спорт-экспресса" и еще пары-тройки любимых сайтов он быстро начинал тосковать и становился не очень-то приятен в общении. Да и топать от дома до корпуса было, всего-то, пятнадцать минут. В общем, погодные условия нашу жизнь не очень осложняли, я и подумать не могла, что будут сколько-нибудь серьезные проблемы.
- Мы с мамой новости полночные смотрели. Все плохо. Они рекомендуют нам обосновываться в высотных домах, чтобы пережидать ураган. В балтийском море целая стая кораблей бедствие терпит, там, по-моему, уже куча народу потонула, но нам не говорят. Уроды они... Эвакуацию надо было объявлять, а они на дамбу надеются...
Я моталась по квартире, складывая в сумки наши джинсы и свитера, детскую одежку - байковые костюмчики, шерстяные носки, два комбинезона, теплые ботиночки. Деньги, какие ни есть, драгоценности, папка со всеми нашими документами. Зубные щетки и коробка лазерных дисков с нашими архивами. Клетка с попугаем и упаковка корма. Папа шуршал по кухне, выгребая на стол колбасу, сыр, хлеб, шоколад и печенье. Он вытащил из бульона всю курятину и запихнул ее в пластиковый контейнер вместе с вареным рисом. Четыре яблока. Больше ничего пригодного не нашлось. Но на двенадцать часов переезда до Москвы нам хватит с головой. Да и на трассе всегда можно поесть при желании.
Ромка уже вылез из кроватки, сидел на своем высоком стуле и наслаждался. Дед вручил ему здоровенный кусок шоколада и треть бублика. Начал просыпаться Витька.
- Вы чего, народ?
- Тут у нас катаклизм намечается. Уезжаем в Москву.
Я ссыпала ему на руки кучку детской одежды.
- Вставай, одевай Ромку. Мы в гараж за машиной.
Витька был слегка удивлен, но соображал спросонья медленно. Поэтому, пока он обдумывал формулировку вопроса, мы уже закрыли дверь квартиры снаружи.
Я, конечно, ожидала, что на улице неприятно, надела пуховик и резиновые сапоги. Но то, что нас там встретило... Ветер был такой, что перехватывало дыхание, и он швырнул в нас поток совершенно ледяной воды. Папина машина стояла в десяти метрах от входа в дом. Закрывая лицо, мы прошлепали до нее вброд, пересекая поток воды глубиной по щиколотку, который тек по дворовому асфальту.
Как только мы залезли в машину, стекла моментально запотели. О том, чтобы открыть форточку речь не шла, так как даже в совсем узенькую щелочку моментально начинала заливаться вода. Папа завел движок, протер стекло рукой и тронулся, не дожидаясь, пока стекло хоть немного отпотеет. Щетки работали на максимальной скорости, но помогало это слабо. Двигаться можно было только ориентируясь на размытые световые пятна уличных фонарей. Путь от нашего дома до гаража совсем недалекий - метров пятьсот - если махнуть через двойную осевую проспекта. Насколько можно было сквозь это марево воды хоть что-то различить - нам по пути не встретилось ни единой машины. Путь, конечно, не долгий, но и проспект под нашими окнами не маленький. Спит народ... Может, мы зря психуем? Ну, да ладно. С папой спорить - себе дороже. И потом - Ромка. Я в Екатеринбург на машине поеду - только бы им не рисковать...
И все-таки, Нива - это удивительное явление в отечественном автомобилестроении. Я подумала об этом, когда мы спокойно ехали по улице, сплошь покрытой десятисантиметровым слоем воды. Но когда мы, даже не включая пониженной передачи, спокойно проехали по двумстам метрам грязи, покрытой все той же водой, я решила, что никогда не пересяду в седан - будь он хоть бумер, весь сияющий огнями.
Моя сине-зеленая Нивка завелась быстро и просто, несмотря на десятидневное заточение в гараже. Папа заставил меня выкинуть из багажника почти все его содержимое - складной столик и два стульчика для пикника, детские игрушки для раскопок в большом мешке, омыватель для стекла в пластиковой бутылке, подстилку для загорания, складной мангал и волейбольный мяч. Только детский горшок, живущий в машине, разрешил оставить. Еще он загрузил мне пятилитровую бадью тосола, чемодан с инструментами, высоковольтными проводами и свечками зажигания, две канистры бензина и топор. Надо сказать, больше в багажник действительно уже ничего было не впихнуть. На мою удачу, бак в машине тоже был практически полным - собирались в Выборг прокатиться, но погодка подкачала. Потом папе пришлось постоять под дождем, подпирая тяжеленную створку гаражных ворот, которой ветер все пытался прихлопнуть мою машину, словно выползающую муху.
Потом мы на двух Нивах гуськом поехали к дому родителей, тоже совсем недалеко - не больше километра. Надо сказать, что легкость перемещения оказалась обманчивой. Я практически ничего не могла разобрать за хлещущей по стеклу водой и только равнялась на алые огоньки папиной машины впереди меня. По грязи машину подтаскивало, но на асфальте стало немного легче. Главное - это не останавливаться. Ползешь - и ползи потихоньку. Мы подплыли к дому родителей и встали у подъезда. Во дворе ни души. Перед тем как подняться в квартиру за мамой, папа пересел в мою машину.
- Вот тебе адрес дяди Сережи, вот здесь его телефоны - домашний, рабочий, мобильный.
- Пап, да вместе же поедем...
- Ну, на всякий случай. Ты впереди поедешь, я буду за тобой держаться. Но ты меня не жди ни в коем случае, поняла? По трубе будем общаться... Значит, сейчас берем маму и собаку, потом едем за твоими. Потом по Лесному, через Литейный мост, там по Лиговке на Московский проспект. Площадь с памятником помнишь? Она круговая, ну ты помнишь... Так вот, нам нужно с нее свернуть направо сразу после большого шоссе - того, на которое мы в аэропорт поворачиваем.
- А мост не разведен?
- Его в четыре сводят. Даже если и разводили, пока мы доедем - должны будут свести.
- Ну, разберемся там по ходу дела. Созвонимся, скажешь куда ехать, ежели чего...
- Ага... Карты Москвы только у меня нету... Ну ладно, я пошел за мамой.
Через пару минут сквозь дробь дождя я услышала басовитый лай Жука. Я приоткрыла стекло. Жук волок на поводке маму, которая шла от двери парадной до машины вброд, в засученных штанах и босиком, прижимая к груди кроссовочки. Мама, естественно, не нашла свои сапоги. А в Москве выяснится, что она забыла взять очки. Она неисправима. За мамой шел папа и тащил два огромных тюка. По воде скакал Жук, гнал перед собой волну и выглядел довольным. Я помахала маме рукой. Она помахала мне кроссовками. Потом они втроем скрылись в машине. За полминуты, которые я смотрела в окно, в салон налилось полно воды. Я закрыла стекло, завелась и поехала за своими орлами. Две радужных фары двинулись за мной.
К моему искреннему удивлению ребенок был одет, сидел в кухне в обнимку со своим рюкзачком, в который он набрал себе целую стопку книжек, и с полиэтиленовым пакетом, в который он посадил мягкие игрушки - зайчика, слоника и поющего попугая. Положил черную инерционную машинку - Jeep Wrangler. И резинового дельфина из ванной. Собрался в поход, мой зайчик... У меня даже слезы на глаза навернулись. Он сидя задремывал, просыпался и снова задремывал. Сейчас поспит - он у меня любитель поспать в машине... Я завернула клетку с Гогошаром в байковое одеяло, а Ромку - в огромный мягкий плед. Гогошара я доверила Витьке, А Ромку взяла на руки сама. Машину я поставила так, что от дверного проема до салона было два метра, перебегая которые я закрыла мелкого одеялом с головой. Пока он крутил башкой, пытаясь его скинуть, я уже запихнула его в машину, так что обжигающего ветра он почти не почуял. Ромка сразу угнездился в своем детском кресле и стал потихоньку прикрывать глазки. Под ним и рядом с ним разместились сумки, а на сумках - пакет с Ромкиными игрушками, горшок и клетка с Гогошаром. Витюша уселся в штурманское кресло, немного побухтел, что мы дурью маемся со всей этой эвакуацией, и затих. Ну и правильно. Чего спорить-то? Ну, прокатимся. В Новгород можно будет заехать на обратном пути...
И мы тронулись. Я ехала первой, ехала осторожно и все время смотрела в зеркало - как там они, не отстают ли. Дождь лил немилосердно, машину покачивало порывами ветра, видимость за постоянно мотающимися щетками была очень приблизительная, но это не страшно, от дома до Литейного моста дорога незамысловатая и известная мне, как свои пять. До Лесного проспекта я доехала совершенно спокойно - разве что только не очень быстро. Печка потихоньку просушивала салон, Ромка спал, Витька тоже пригрелся и уже прикрывал глаза, глядя на радужные световые пятна за залитыми водой окнами. Когда я въехала на Лесной, у меня начались нехорошие предчувствия. Уровень воды здесь был выше, я поняла это по возросшему сопротивлению движению машины. Север города, конечно же, чуть повыше над уровнем моря, чем центр, но при дожде, даже очень сильном и длительном, это не должно быть заметно. Вроде бы... Ладно, едем дальше... Будем считать, что это глюк. Все светофоры прилежно мигали желтым, никаких участников движения, кроме нас, не наблюдалось. Времени половина - пятого. Зазвонил телефон.
- Да, пап...
- Машка, у тебя радио включено?
- Не, у меня Ромка спит.
- Включи радио Рокс.
- Пап, ну скажи своими словами.
- Кронштадт затопило, уровень воды в Неве растет. В ближайшие часы ожидается ураган. Рекомендуют не высовывать на улицу носов, не паниковать и не уезжать из города на машинах.
- Ну а мы чего же? Может, вернемся?
- Езжай вперед, балда! Может, прорвемся еще. Здесь скоро будет совсем фигово, поверь мне, если все так старательно замалчивали - точно надо валить. Рули аккуратно, скоро мост.
Вот он. Начался плавный подъем, переходящий в мост. Движок усиленно ревел, таща машину наверх на третьей передаче против потока дождевой воды, бегущего с моста вниз. Я впервые слегка занервничала. Подъем мы, конечно, одолели, кто бы сомневался. Но... Где-то посредине спуска с моста я остановила машину. Я не знаю, какое шестое чувство заставило меня это сделать. Я с трудом открыла дверь и шагнула в ливень, в надежде немного осмотреться. Дышать было практически невозможно, ветер пытался оторвать от машины приоткрытую дверь, мой пуховик мгновенно промок, вода заливала глаза. То, что я увидела впереди, было страшно. За стеной воды мне виделся Литейный проспект, по которому мы собирались ехать, и он был рекой, по берегам которой виднелись фонари. Вся мокрая я залезла обратно в машину. Надо подумать. Прямо ехать нельзя. Ехать через центр - это погибель. Мы встанем. Телефон внутри машины уже мелодично пел.
- Машка, ты чего стоишь?
- Пап, туда нельзя ехать.
- Что такое?
- Там низко, там на Литейном река настоящая.
- Ну поворачивай налево с моста, поехали по набережной.
- Пап, по той стороне надо под Большеохтинским мостом в тоннеле ехать. Там наверняка вода. И у моста Александра Невского, кстати, тоже под мостом проезд. Утонут машины, на фиг.
- Ну и куда?
- Давай по нашей стороне поедем, а? Там набережная широкая, да и повыше, все-таки...
- Так это круг какой!
- Зато тоннелей нет!
- Точно нет?
- Ну, вроде бы нет.
- Ну, ладно, давай, не теряй время, поехали куда-нибудь...
Я медленно развернулась на пустом мосту. Съезжая с него направо я мысленно оценила перепад высоты на набережной и под Литейным мостом, в тоннеле. Там полный финиш, это совершенно точно. Съедешь вниз - и хана, дальше будешь выплывать уже отдельно от машины...
Идея оказалась верной, во всяком случае, на начальном этапе. Мы медленно, но верно, плыли по Свердловской набережной, благополучно взобрались на Малоохтинский мостик, съехали с него, и покатились дальше. Мои пассажиры дрыхли, как сурки. Если бы мы остановились и выглянули наружу под мостом Александра Невского, нам стало бы ясно, что мы уже давно плывем по черным водам Невы, вышедшей из своих гранитных берегов. Но мы ничего не видели за дождем и мраком, только двигались и двигались вперед. Машину покачивало ветром, скорость была копеечной. На Октябрьской набережной стало как-то легче, наверное, берег стал повыше. Когда мы преодолели Володарский мост и съехали с его на широкую и пустую Ивановскую, я вздохнула с облегчением. Теперь прямо, по просторному проспекту Славы до самого Московского проспекта. И на шоссе.
На проспекте Славы стали попадаться машины, большинство выруливало с боковых улиц и двигалось вместе с нами к Московскому проспекту, и это начинало создавать проблемы. Я посмотрела на часы - без четверти шесть. Ничего себе... А казалось, что мы так бодро едем... Я окончательно свыклась с погодой, и ехала все уверенней. Воды здесь было явно меньше, но двигаться быстрее мы не стали. Приходилось объезжать некоторые наивные машинки с низкой посадкой, но что за машинки - разглядеть сквозь дождь было совершенно невозможно. Зазвонил телефон.
- Машка, тут мама карту изучила. Она говорит, если свернуть на некий проспект Гагарина, то будет гораздо короче.
- И где он?
- А ты не знаешь?
- Пап, я еду на ощупь, а район этот вообще не знаю.
- Мама говорит, второй большой проспект после моста над железной дорогой, налево.
- Сейчас посмотрим. В крайнем случае, даже если проедем - Московский мы уж точно не пропустим.
- Ага...
По самой середине проспекта нас с шелестом обогнало что-то большое и сияющее. Хаммер, не иначе. Я вдруг разозлилась на плетущиеся передо мной огни и рванула левее, вслед за этим большим. Быстро как едет, собака, не догонишь... Я старалась изо всех нивовских силенок, стараясь за ним угнаться, за ним я и повернула налево, рассудив, что он лучше знает местность и тоже стремится на тот самый проспект Гагарина. Перед самым Московским шоссе я опомнилась, но было уже поздно. Две родные круглые фары в зеркале исчезли. Я их потеряла.
По шоссе из города двигался поток машин. Не очень плотный, и уж конечно, не очень быстрый. Вписавшись в него, я встала в правый ряд и начала звонить предкам. Ответила мама.
- Мам, вы где?
- Машенька, ты по Гагарина повернула?
- Кажется, да. Я уже на шоссе. А вы?
- Мы, похоже, мимо проскочили. Только выезжаем на Московский. Тут уже машин так много!
- На шоссе тоже прилично. Вас подождать?
- Папа говорит, чтобы ты дальше ехала, не останавливалась. Мы тебя потом догоним.
- Давайте, догоняйте скорей. Мне без вас одиноко ехать.
- А твои?
- Дрыхнут они.
- Ромочке не холодно?
- Мам, печка же работает, не было бы ему жарко. Вы звоните, ладно?
- Будь внимательна, целую тебя.
Отбой. Кажется, я начала уставать. А ведь это только начало...
Из Питера шел поток машин, правый ряд - чуть медленнее, левый - чуть быстрее. На шоссе было намного комфортнее, чем в городе, потому что не было необходимости выбирать дорогу - следи за огнями впереди, вот и все. Да и все машинки, которые не могли справиться с потоками воды, уже затонули раньше и заторов не создавали. Если бы мне удалось на минуту взглянуть на трассу чуть сверху, стало бы видно, что по шоссе едут, практически, только джипы. Даже извечные грузовики всех цветов и размеров куда-то подевались.
Но я ничего этого видеть не могла, щетки не справлялись с ливнем, о происходящем снаружи можно было составить представление только по размытым огням и порывам ветра, которые ощутимо качали машину. Видимо, на шоссе все-таки было некоторое количество воды, судя по сочетанию скорости и оборотов движка. Но Нивка моя стояла на дороге уверенно, и я несколько расслабилась, придерживаясь габаритных огней идущего передо мной фургончика. Воздух в машине стал совсем теплым, урчал движок, гудела печка. Ромка и Виктор спали, крепко и безмятежно. В нашем микромирке все казалось совсем не опасным. Я поставила себе кассету с русским роком и под музыку бодро продержалась около полутора часов. Незадолго до восьми я поняла, что засыпаю. Позвонила маме с папой - мама спала, папа, чтобы не заснуть, уничтожал ментоловые конфеты под грохот радио Рокс...
Пытаясь привнести в ситуацию оживление, я решила сменить правый ряд на левый, по которому огни двигались гораздо быстрее. В наших погодных условиях и при полном отсутствии показаний зеркал это оказалось совсем не так просто. Однако, минут через пять мне удалось высмотреть интервал в дрожащем свете, и я встроилась за каким-то джипом, который был больше Нивы раза в полтора. Идея была неплохая, во всяком случае, спать было уже некогда, расслабленный режим вождения закончился. Машине прибавка скорости явно не понравилось, стало ощутимо подтаскивать, движок ревел изо всех силенок. Но ехали мы существенно быстрее, спать расхотелось, я взбодрилась, поставила заново свою кассету и решила держаться за джипом как можно дольше.
Кошмар начался на сто семидесятом километре от города. То, что раньше казалось мне ураганом, оказывается, было просто дождем. Чудовищные порывы ветра спихивали машину с траектории, мне казалось, что нас вот-вот подхватит ветром и оторвет от земли. Вот только вряд ли нам удастся приземлиться невредимыми в волшебной стране у начала желтой дороги, как Элли и Тотошке в их фургончике, которых волшебный ураган унес из родного Канзаса... Машина рыскала и очень плохо слушалась руля, мне было не на шутку страшно. Я вдруг поняла, что за окнами давным-давно должен был наступить рассвет! Но рассвета не было - все тот же агрессивный мрак. Очень хотелось разбудить Витьку, но было жалко. Очень хотелось позвонить родителям, но было уже никак... Я уже ничего не видела за окнами, кроме тающих в темноте габаритов моего лидера. Если я оторвусь от него, то точно окажусь в канаве или врежусь во что-нибудь. И я зацепилась за два красных огонька всем своим сознанием, всеми душевными силами. Я перестала воспринимать скорость, показания приборов, даже страх исчез. Не осталось ни единой мысли, кроме того, что надо удержаться, во что бы то ни стало не отстать, удержать расстояние до последних оставшихся мне маячков...
Вот так мы и плыли во мраке - незнакомый джип и за ним я, на непрочном буксире неспящего сознания. Я держалась к нему близко, слишком близко. Если бы он вздумал затормозить, я бы врезалась, это совершенно точно. Но джип не останавливался, он двигался вперед, как флагман, раздвигал передо мной воду, разрезал передо мной ставшую бесконечной ночь... Так продолжалось несколько часов. Болела правая нога, глаза жгло, по щекам катились слезы. Мне казалось, что время остановилось. Но мы все-таки двигались вперед.
Медленно, но неуклонно прибавлялись километры на спидометре. Проснулись Витька и Ромка, и затеяли суматоху с горшком и завтраком. И, хоть я и сидела по-прежнему, вцепившись в руль, почти не отводя глаз от габаритов джипа, мне стало намного легче. Я слушала, как Ромка резвится на заднем сиденье - кормит Гогошара печеньем, вытаскивает из мешка свои игрушки, бухтит что-то себе под нос, листая книжки в темноте. И, как-то совсем незаметно, буря стала стихать, и наступил рассвет.
Фон за окнами из черного стал серым, за окном стали смутно прорисовываться мелькающие пятна пробегающих пейзажей, порывы ветра прекратились, сопротивление воды нашему движению стало уменьшаться. Мой лидер немедленно стал набирать скорость, видимо, чувствовал себя все уверенней и уверенней - и я за ним, уже очень слабо понимая происходящее. Вскоре у меня загорелся огонек бензинового датчика. Поэтому, когда джип перестроился вправо и стал останавливаться, и решила сделать то же самое и увязалась за ним.
Остановив машину, я дала Витьке поручение залить в бак бензин из канистры и выползла на воздух. Мы находились на просторной и пустой штатной стоянке сбоку от трассы. Справа была какая-то непонятная рощица, а слева просматривалась холмистая даль - туманная и серая. На улице шел ливень. Мне сразу же свело правую ногу, и я, подвывая, начала ее разминать. Джип стоял в нескольких десятках метров от нас. Тойота. Ландкрузер. Серебристый, как дождь...
Минут через десять я немного отошла и вернулась в машину, мокрая, как мышь. Судя по километражу, мы находились где-то на Валдайской возвышенности. Часы показывали половину третьего. На дорогу от Питера мы потратили почти девять часов. Телефоны родителей молчали: "телефон вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети..." Я судорожно пыталась вспомнить - на каком километре мы связывались в последний раз? Кажется, даже не доезжая Новгорода... От страха за них, неизвестности и усталости меня тошнило, ни о какой еде и речи быть не могло. Впереди еще, как минимум, триста пятьдесят километров... Мысленно я произнесла все возможные благодарности серебристому Ландкрузеру, оставшемуся отдыхать на обочине, и рванула в Москву.
Оставшийся путь до Москвы показался мне смутным, как будто полуосознанным. Я ехала сквозь дождливый серый свет быстро, бездумно, уже лишившись всякого страха. Я вспоминала только про них, про вишневую Нивку, в которой играет тяжелый рок, в которой бардачок всегда набит ментоловыми конфетами и ирисками двух сортов. И странно было то, что я совсем не видела эту машину бегущей по моему следу сквозь сумрак. Я видела только залитую солнцем полянку на высоком берегу лесного озера. Начало мая, в глубокой тени под деревьями еще лежит снег, по крыше вишневой машины плывут отражения облаков. А я стою и смотрю, как мама с папой медленно удаляются от меня в сияющий весенний лес.
В девять вечера мы въехали в Москву. Витька вел меня, глядя на карту, которую мы купили на заправке, сияющей синим и желтым. Хорошо было уже то, что сквозь город нам ехать совсем не пришлось, поскольку Бусиновская горка, на которой жил дядя Сережа, оказалась почти на краю города, совсем недалеко от Ленинградского шоссе. Я почти совсем не помню - как парковала машину во дворе, как мы поднимались наверх, что говорили, как размещались... Остались такие смутные разрозненные картины, как обрывки печального сна посреди холодной черной ночи. Я спала и плакала во сне...
***
Ураган стал стихать только через десять дней, и тогда мы увидели первые кадры с воздуха. Это была катастрофа. Поклонная гора была похожа на остров, заваленный обломками - останки покореженных машин, упавшие столбы, разбитые рекламные щиты, неопознаваемые куски железа. В воде плавал мусор. Большинство окон было разбито, выжили, преимущественно, стеклопакеты. Нижние этажи домов были затоплены, с многих содрало крыши, а небольшие деревянные домики были просто растоптаны ураганом. Выживших людей эвакуировали на вертолетах из многоэтажек спальных кварталов. Кони над аркой Главного штаба несли колесницу, как по мелководью залива, по колено в воде. Ангелы плакали. Весь центр города спал под водой.
Экологи отказывались делать выводы о будущем города. Вода не отступала, никаких возможностей для восстановления энергоснабжения и транспортного сообщения не представлялось. Приближалась зима, и Питер станет сплошной обледеневшей пустыней.
От родителей, по-прежнему, не было ни звука. Витька устроился в магазинчик в подземном переходе и до десяти вечера продавал там компьютерные диски. Мы купили Ромке маленький диванчик и впихнули его в гостиную дяди Сережи. Мы изображали жизнь.
Выведя Ромку на прогулку после завтрака, я безучастно смотрела на черный ноябрь на этой безнадежной Бусиновской горке, моя рука неутомимо качала качели и равнодушно ковыряла лопатой бурый зернистый песок. Единственный свет, доходивший до моего разума, был смех гуляющего Ромки, который от наших пятичасовых прогулок стал розовощеким и громкоголосым. А вечером снова и снова - страшные сводки, сотни тысяч погибших, перспективы вернуться в город не раньше лета, или, может быть, никогда, и это станет ясно весной...
Я ждала долго. Я все еще ждала их приезда, или хотя бы звонка. Ведь они должны были позвонить и узнать - добрались ли мы? Они не могли не позвонить, даже если умерли их телефоны, даже если они зависли в Вышнем Волочке. Через три недели надежды стали таять.
Моя душа кружила над Питером, как обезумевший бескрылый китайский дракон, как бесплотная черная лента. Как только я закрывала глаза, в моей голове включалось кино - как будто отрывки из хроник катастрофы. Я смотрела на руины жизни, на черную воду без конца, отравленную мертвыми. Глядя на этот бывший сиятельный город с высоты полета птицы, я знала, что их там нет. Через месяц я сказала себе - это все. Папы и мамы больше нет на этой земле.
Я заболела почти сразу. Сначала это была просто глубокая депрессия - с бессонницами, слезами и потерей аппетита. А потом я стала сходить с ума. Мое сознание стало заставкой для DVD. Я смотрела по кругу и без конца, с высоты десяти этажей, как где-то около поворота на Новгород вдруг захлебывается и встает уверенно шедший в правом ряду разрисованный Уазик, а за ним - небольшая трехдверная Мицубиси Паджеро. В правом ряду мгновенно образуется затор. Небольшая полноприводная Хонда пытается выплыть левее, и ее разворачивает боком и ударяет о пятидверную Ниву, шедшую в среднем ряду. Они окончательно перегораживают движение по двум полосам из трех. А за ними встают еще два больших одинаковых джипа непонятной мне породы, и зеленый Камаз, и старенький Гранд Чероки, и еще десятка два водоплавающих машин. И за ними встает маленькая вишневая Нивка с ярко горящими фарами - а там внутри мама, и папа, и Жук спит на заднем сидении. Движение останавливается, и в то же самое время, как образуется эта гигантская пробка, очень-очень медленно на шоссе начинает прибывать вода. А потом небо падает вниз, и нет больше ничего - ни неверного света сотен фар, ни черных елок, ломающихся на ветру, ни маленького вишневого жучка. Ледяная вода смывает мой разум, холодно, очень-очень холодно. Мама... "Телефон вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети...". А потом все начиналось с начала. И они опять были живы, и им чуть-чуть не хватило времени, совсем чуть-чуть... Это была пытка. Она длилась сутками, и наяву, и в бредовом ночном полусне, я все провожала и провожала их из жизни в смерть, и не могла их удержать. Мир, в котором они опять и опять отставали от нас и гибли, был реальным и неизменным, он был плотным, неудобным и неподъемным, как бронзовый конь Клодта, и он лежал на мне, и он был во мне, разрывая меня изнутри, и я была в нем, как сами его нервы.
Мне было не уйти из круга. Уже ничто и никто в этом унылом и ненавистном углу Москвы не мог вырвать меня из пальцев этого безумия, ударить так, чтобы я очнулась от беспросветного автоматизма, с которым я варила овсяную кашу, одевала ребенка, выходила из дома и садилась на мокрую скамейку во дворе. Даже Ромка потерял меня. Он звал, он заглядывал мне в глаза и кричал - мама, отзовись! Но через пару недель он сдался и отвернулся. Я стала предметом, который одевал его и давал ему руку, чтобы довести до детской площадки. Больше нитей не осталось. Иногда по утрам я думала, что не смогу скрывать свое безумие долго. Что я - жалкое слабоумное ничтожество, которое не выдержало не таких уж и ужасных испытаний. Что у меня есть семья, что я вывезла их из этого чертового наводнения, и поэтому имею право жить. Но через час прояснения я снова тонула в вязких внутренностях своего бреда, и крутилась в моей голове бесконечная заставка потери.
Потом выпал снег. Я помню этот день. Витька сказал мне за завтраком:
- Машка, завязывай страдать. Так нельзя... Мелкий уже с тобой заговаривать перестал! И я его понимаю - это совершенно бесполезно! Ну, займись ты чем-нибудь! Достань аккумулятор из машины, заряди, покатайся! Ну, хочешь, компьютер купим?..
Я не помню, долго ли он говорил. Не помню, как он ушел на работу. Но когда я села на заснеженную скамейку, глядя сквозь бред, как Ромка ловит на варежку пушистые снежинки, бронзовый конь Клодта пошевелился. Это движение было еле-еле заметным, но я точно знала, что мир изменился. Папа ехал в среднем ряду. Ехал гораздо быстрее, чем раньше. И разрыв между нашими машинами был меньше, чем в прошлой версии, ну точно же, меньше! И сломавшийся Уазик остался сзади, и гигантский затор у Новгорода они проскочили! Ну, давай же! Совсем немножко еще! И они ехали, ехали, а я смотрела на ирреальный мир в своей голове и подталкивала их всей своей волей - быстрей, быстрей, быстрей... Они прорвались вперед еще на сорок километров. Потом стена ледяной воды ударила по трассе. Понадобилось всего пять секунд, чтобы машину сдуло с возвышающегося шоссе вправо, в канаву. Ураган пытался приподнять ее и утащить в лес, но не смог. Уже не было ни окружающих машин, ни деревьев, ни дороги, только гаснущие искорки их жизней в мгновенно залившей машину воде.
Я всплыла из мрака. Непрерывное кино последних недель остановилось, восприятие окружающего стало ясным. Ромка остался на площадке один и уныло ковырял ногой сугроб, поглядывая на меня искоса. Я встала на совершенно закоченевшие ноги, взяла его за руку и повела домой. Заглотив куриный суп, он, отвыкший от самой возможности какого-либо диалога со мной, мгновенно прилепился к телевизору. А я сидела над грязной тарелкой и разглядывала предметный мир. Болезнь прогрессирует, это очевидно. Версия прошедших событий начинает трансформироваться в моем сознании, и она реальна, не менее реальна, чем настоящее прошлое. Как только я расскажу об этом, меня начнут лечить. Но, дело-то все в том, что эта измененная версия прошлого родилась в моем сознании после поиска, после чудовищных усилий что-то изменить в этом кино. И я, понимая, что схожу с ума, понимая, что рано или поздно я нарвусь на психиатра, я все равно буду искать. Я буду искать версию бреда, в которой они живы, в которой мы будем сидеть на этой кухне вместе, я должна поцеловать маму, еще хотя бы раз... И мне плевать, пусть я сделаю это не в реальности, а только в своей спятившей башке... Мамочка... Острый приступ тоски снова сбросил меня во мрак урагана.
До сегодняшнего дня мое круговое блуждание во внутренней реальности было вынимающим душу, бессмысленным и безнадежным. Теперь все изменилось. Мой поиск был неотступным, я не отдыхала от него ни днем, ни ночью, медленно теряя последние признаки адекватности. Версии были разными, а перебор вариантов - очень тяжелым. На каждое изменение, вроде маршрута движения, или последовательности движения машин на трассе, мне приходилось затрачивать столько сил, что потом наступало предобморочное состояние. Но это бронзовое чудовище двигалось, оно все-таки двигалось! Хотя эти микроскопические изменения ничего для них не меняли, меняли только километровые столбики, между которыми их догоняла смерть. И мне было не увести их дальше некого предела, как бы они не ехали. Я снова стала терять надежду.
В какой-то момент я сделала открытие, что перемещать внутреннюю реальность не обязательно - ее можно просто просматривать! И это был качественный скачок!
Я прощупывала внутренние миры, которые множились, как черновики в конторе, я оценивала их вероятность по мере их плотности, я прощупывала их насквозь, как сказочное недреманное око. Поехав на Лиговку, они даже не выехали из города, не смогли выбраться из-под железнодорожного моста, совсем рядом с перекрестком Лиговского и Московского проспектов. Поехав за мной по набережной, они неизбежно отставали где-то в самом начале Московского шоссе, потом добирались до Новгорода, и там, раньше или позже, но их, все равно, догонял этот сотни раз проклятый ураган. Если мы ехали на одной машине, на папиной или на моей, и мама держала Ромку на руках, мы, независимо от маршрута, по той или иной причине, на том или ином километре, неизбежно оказывались в канаве, и другой вероятности не было.
Потом я стала пытаться навязать реальности совершенно другой ход событий. Я пыталась отправить нас впятером в Египет за неделю до того, как закрыли аэропорт. Или увезти нас в Москву на машинах заранее. Но эти миры были эфемерными, они были бесплотными, практически невероятными. Всего лишь воображение... Вскоре я отказалась от таких невероятных последовательностей. Но я не сдавалась.
Я прощупывала миры один за другим, я научилась делать это глубоко и быстро, воспринимая весь континуум событий целиком. Я прецизионно выбирала из этого континуума ту единственную деталь, которая могла существенно повлиять на ход событий. Мое восприятие стало намного шире, чем тупое прокручивание локальной ситуации вокруг родительской машины, преследовавшее меня в самом начале. Я освоила высший пилотаж по внутренним мирам, стала мастером своего безумия. Но все это было бесполезно. Что бы я ни делала, ураган сжирал либо нас всех, либо кого-то из нас. Значит, версия, которую мы прожили, настоящая реальность, в которой я забросила Ромку и вовсе забыла про существование Виктора, была еще не самым плохим вариантом. Пора была сдаваться. Похоже, я уже не обниму маму снова. Наверное, нет.
Приближался Новый год. Однажды, совершенно неожиданно для меня, Витька принес елку и поставил ее в железный горшок на трех ногах. Потом с достал с антресолей дяди Сережины елочные игрушки и с недоверием отдал мне, все пытаясь поймать мой мутный блуждающий взгляд. Потом он умыл и уложил на диванчик Ромку, закрыл полотенцем Гогошара, выключил свет и лег на наш диван лицом к стене. А я бережно отнесла коробку на подоконник, открыла ее в свете голубых фонарей с улицы и долго еще разглядывала волшебное стекло. Утром мы с Ромкой стали наряжать елку. Он бережно подавал мне разноцветные шары - а я развешивала их на разные ветки, стараясь изо всех сил не упасть обратно в миры обитания призраков.
- Ромка, какой шар тебе больше всего нравится?
Ромка вздрогнул, удивленно поднял брови и уставился на меня с открытым ртом. Его личико изображало напряженную работу мысли. Мама, ты что, умеешь разговаривать? Да нет, не умеешь... И он отвернулся от моего вопроса, решив, что это глюк. Не поверил...
Нарядив елку, мы пошли на улицу. Сидя на моей скамейке во дворе, глядя на сугроб, в который превратилась моя когда-то любимая машина, я снова сканировала миры. Но сегодня был какой-то неподходящий день. Перед глазами то и дело всплывали разноцветные стеклянные шарики в Ромкиных руках, и какие-то смутные новогодние воспоминания моего собственного детства. У моей бабушки были чудесные елочные игрушки. И было у нее два лазоревых колокольчика с хрустальными язычками, которые так красиво звенели. Я просила у нее: "Бабуля, подари мне один". И однажды она мне его подарила. Мы с мамой ехали домой в переполненном автобусе, в те времена жили мы с родителями в новом доме-корабле, на Поклонной горе, и метро там еще в помине не было. И в этой чертовой давке пассажиры раздавили мой колокольчик, лежавший в маминой сумочке в ненадежной картонной коробочке. Сколько слез... Никогда уже у меня не будет такого лазоревого колокольчика... Интересно, делают сейчас звенящие колокольчики с хрустальными язычками?
Я сканировала миры. Но делала я это как-то медленно и полуосознанно, наверное, силы уже были на исходе. А может быть, это был мой шанс на выздоровление? Последовательности проплывали на внутреннем экране, они даже трансформировались уже сами собой, без моего участия. И вдруг что-то случилось.
Я вскочила на ноги, мне стало жарко. Изо всех своих сил я пыталась затормозить поток сознания, зафиксировать, увидеть и осознать стремительную тень. Стоп... Не дышать, закрыть глаза... Вот она. Я зацепилась за нее всем своим сознанием, думая только о том, как удержать ее, не разрушить, не потерять... Бережно, так же бережно, как Ромка брал в ручки разноцветные стеклянные шары, я заполнила свое сознание этой последовательностью. Я вживалась в ее ткань, пытаясь осознать эту неслыханную возможность. Потом я выдохнула и стала набирать воздух - медленно, медленно, наполняя легкие до самой глубины. Вместе с воздухом я собирала все оставшиеся у меня силы и всю волю для одного единственного воздействия. Чтобы изменить прошлое. Не просмотреть, нет. На этот раз - именно изменить. И на выдохе я вложила всю себя, чтобы сделать плотной эту, именно эту внутреннюю реальность.
Реальность, в которой наводнения не было.
***
- Мамочка! Мама!
Голосок звал откуда-то издалека, и было не открыть глаза, и слышно было очень плохо, потому что звенело в ушах.
- Мама!
Оххх... Сердце стучит так, что в уши отдает на каждом ударе...
- Деда!
Я смогла открыть глаза. Больно дышать. Я лежу на снегу под скамейкой. Надо мной сидит на коленках Ромка и орет изо всех сил. Вот, блин... Что это было-то... Обморок, похоже. Надо ползти в дом. Я села, зацепившись руками за скамейку. Как назло, ни детей на площадке, ни их родителей. А дышать-то все еще больно.
- Деда!
Чего он кричит, дядя Сережа раньше семи вечера не придет, это точно... Надо самим как-то...
И тут я увидела. Увидела, как от парадной дяди Сережи, в тапках, накинув пуховик на одну только футболку, бежит папа. Бежит ко мне, размахивая руками.
- Машка!.. Машка! Машка, ты чего? Давай, держись за меня, пошли... Ну, цепляйся.
Я вцепилась в папу и повисла на нем, все еще не понимая, не веря, вцепилась, стою и трясусь. Он повел меня к парадной, вернее, потащил, потому что ноги мои меня еле держали. А перед входом в подъезд я увидела. Увидела две чистенькие блестящие Нивы, одну сине-зеленую, а вторую - вишневую. Они стояли друг за дружкой, и капоты чуть припорошил снежок. И тут мои ноги отказали. Я упала на колени, прямо в соленую жижу у папиного колеса, и разрыдалась.
Моя истерика продолжалась часа два. Я бросалась к маме, целовала ей руки, потом падала на пол, обнимая ее тапки. Потом я бросалась к папе, висела у него на шее, обливаясь слезами в приступах истерического плача и смеха. Все это сопровождалось оглушительным лаем Жука, который принимал в истерике живое участие и прыгал всем на грудь. Все это длилось восхитительно долго, они обнимали меня, они меня утешали и успокаивали, совали мне стакан с водой, а я все плакала и смеялась от пронзительного чувства нежности к ним. Вот оно и пришло - мое освобождение из мрака... А потом мама сделала мне укол в попу - совсем не больно, совсем как в детстве. И я сразу как-то устала, и согрелась, и успокоилась. Лежа у папы на коленках, закрывая слипающиеся глаза, я была счастливее самого счастливого младенца. Я улыбалась и думала, что их возвращение - это мой последний прощальный подарок, перед тем, как я усну в смерть...
Проснулась я посреди ночи в гостиной дяди Сережи. Лежу у стенки, на краю спит Витька, а между нами - Ромка, такой родной и теплый. Я уткнулась носом в его плечико и лежала так несколько минут. Как хорошо... Часы на видеомагнитофоне показывали четыре утра. Воспоминания обрушились на меня внезапно, все сразу, как поток ледяной воды. Я задохнулась и подскочила на диване. Сон?! Сон... Всего лишь сон, как же иначе... Я перебралась через Виктора с Ромкой, открыла дверь и вслепую побрела на кухню плакать. Перед дверью комнаты, где спал дядя Сережа, я наступила на что-то, покрытое мехом, и сразу же отдернула ногу. Пытаясь нащупать это руками в кромешной тьме коридора, я обнаружила мокрый нос, длинную бороду и горячее дыхание. Жук встрепенулся.
Мне стало жарко. Сознание ты мое, сознание... Похоже, плохи наши с тобой дела...
- Жук... Жучок... - шептала я, гладя его огромную голову. - Кого же ты тут охраняешь? Мамочку?
***
"Пойду-ка я, посмотрю телевизор. Наша жизнь - это погоня за блуждающими огнями, как вы все этого еще не поняли... Игра света и тени на внутреннем экране создает нам иллюзию жизни сознания... Жизни сознания... здесь... В мире плотноматериальных объектов... в предметном... в плотном... ох...
Мамочка моя, как же меня шатает.
Поговори хоть ты со мной, друг телевизор... Те огни в моей голове совсем погасли. Кроме тебя, у меня не осталось огней. Совсем нет больше мерцающего света сознания в моей голове... Мое кино окончилось..."
- Давно ли Вы не занимались научной работой по своей первой специальности?
"Это он кого спрашивает? Не, брат телевизор, это ты не по адресу... Ну, какая тут у нас научная работа, ну посмотри на нас сам... Вот Саня сидит на диванчике... Болтают, что он придумал что-то... про психотропное оружие, что-ли... И напали на него после этого страхи... Только научная работа - это теперь точно не к нему. Он теперь даже банан сам почистить не может. На завтрак он съедает целую пригоршню разноцветных таблеток..."
- И все же, Вам не кажется, что возвращение к исходной специальности могло бы послужить для Вас основой для решения Ваших нынешних проблем? Своего рода якорем?
"Ээээ... э... Ну, не с сестрой же на посту он разговаривает? Она книжку читает..."
- Все-таки, как звучала Ваша первая специальность?
На завтрак была дивная ячневая кашка и кофе с молоком. Сладкий. Как в пирожковых моего детства. Горячий...
"...Что там спрашивал у меня этот телевизор? Памяти вообще никакой не стало... Что-то то про маяки... нет... Он спрашивал - какая у меня специальность. Физика, какая же еще. Это я помню отчетливо... А вот что за физика - вот это вопрос... физика...
Телевизор выключили. Удивительно, как сразу одиноко, когда телевизор выключен... Цветные огни погасли, и сознание больше здесь не живет... в этой материи... в плотном теле... в твердом...
Физика твердого тела! Конечно! Они же все надо мной прикалывались с этим твердым телом, конечно же! Типа, по мягкому телу я не специалист! Да... Это было хорошо. Да. Там было хорошо. Давно... я помню, что хорошо. И секс... Подумать только, ведь занималась же я сексом с кем-то... с кем-то... да точно, занималась... с кем же..."
А потом был взрыв. Океан света под небом боли. Кажется, я закричала. Да, закричала. И когда они прибежали со своим шприцом, я все еще орала на весь этот дурдом:
- Ромкааа!!! Мой сыыын!!!
...Следующим утром мне было не встать. При малейшей попытке принять вертикальное положение голова кружилась, и темнело в глазах. Ладно, полежим... На стене раскачивались тени каких-то заоконных деревьев. Солнце... Сегодня солнце... Ромка. Ромка. Ромка. Мой Ромка. Больно-то как... Ромка, где ты? Где ты... А где я...
Плакать сил не было, сердце трепыхалось как-то мелко и беспорядочно. Все психи сидели по палатам и ждали обхода. Я притворялась спящей, я смотрела с закрытыми глазами на теплый, почти реальный, образ двухлетнего малыша. Я думала, думала, и никак не могла вспомнить - какое сейчас время года? Сколько сейчас лет мне? Сколько сейчас лет Ромке? Ничего нет. Воспоминаний - как будто вовсе нет. И вместо прожитой жизни - огромная темная рана. К ней страшно даже прикоснуться... Но надо как-то вспомнить... Мне надо к Ромке. Мне надо быть очень-очень внимательной... и очень-очень спокойной... И тогда, может быть, я прорвусь к нему... Ведь я в дурке, это совершенно точно. И, самое смешное, что я и вчера знала об этом, и позавчера, и всегда... Я ведь болела... чем-то болела... Но сейчас это не важно, потому что я должна выйти отсюда.
Доктор был настроен дружественно, пожурил меня за вчерашний крик, но как-то лениво. Я пыталась натянуть на лицо улыбку, чувствуя, что мимика моя совершенно неадекватна усилиям. Он спрашивал, в чем было дело. Я сказала ему, что вспомнила Ромку. Он сказал, это хорошо... Спрашивал, как все было. Про друга телевизора я молчала, как партизан. И очень скоро он отстал от меня и ушел, сопровождаемый свитой. А я собралась с силами и поползла к окну.
За окном было лето. Там была лохматая беспородная трава, запущенная, высоченная, и яблони, на которых виднелись редкие зеленые яблочки. Август... Наверное, это август... Как же я попала в этот август, кто бы мне объяснил?
Утренние тени давно ушли со стены в жалкий сад под стенами нашего сумасшедшего дома. Тошнотворный обеденный запах развеялся, окна заслонили грозовые тучи, такие синие, такие тяжелые... неподъемный груз... Совсем ослабев от бесполезных попыток вспомнить что-то страшное, я поднялась с койки и направилась к телевизору. Телевизор был включен. На фоне старой коричневой мебели сидела престарелая поэтесса с мертвенным отечным лицом, очень известная и хорошая поэтесса. Закатив глаза, она декламировала свои стихи - таким тоскливым подвывающим голосом. Ужасно. Я села на стул прямо напротив экрана.
"Друг телевизор... Как больно было, я тебе передать не могу..." Я медленно погружалась обратно в уютные сумерки разума. Не было ничего... Ничего страшного... Никакой черной раны не было..."
Я начала вслушиваться в текст. Поэтесса в телевизоре подвывала, делая длинные паузы между словами:
Десятка невинных на выкуп хватило -
Мои возвратились ко мне невредимы...
И тысячу лет проживем мы безбедно...
И будет подмену почти незаметно.
"Веселенький стишок какой... Десяток невинных на выкуп... И они возвратились. Возвратились. Возвратились. В этом есть что-то сладкое, такое волшебное, такое прекрасное... Ведь это такое облегчение - все возвратились. А потом? Будет подмену почти незаметно... ПОДМЕНУ".
На этот раз я не закричала. Согнувшись пополам от спазма в груди, я старалась удержаться в сознании, удержаться за любую щепочку, за прибрежную травинку, удержаться под упавшей на меня чудовищной рекой воспоминаний...
***
...После перехода мне пришлось предпринять некоторые усилия, чтобы убедить окружающих в своей адекватности и вписаться в последовательность. Мою истерику списали на переутомление за рулем. Отсутствие воспоминаний о временном интервале длиной в два месяца удалось скрыть, не без помощи Ромки, который на своем, на птичьем, рассказал мне все основные события. В общем-то, все это оказалось не так уж и сложно. Линия событий была простой и прозрачной - мы приехали к дяде Сереже встречать Новый год. Приехали все вместе, на двух машинах, взяв с собой собаку и попугая. Почему бы и нет? В самом деле, почему?
Нагулявшись по столице и выполнив план по употреблению алкогольных напитков разной крепости, мы вернулись в Питер через десять дней, под конец новогодних каникул. Ехали обратно неспешно, с частыми перерывами на перекус и прогулки, погода была тихая и морозная, всю дорогу с неба сыпала редкая манная крупа. Добрались домой тихо, мирно, без происшествий. Расцеловавшись с родителями, выгрузив дома Витьку с Ромкой, Гогошаром и чемоданом, я приехала к гаражу. Загнав машину внутрь, я забилась в самый дальний угол, села на коробку со старым барахлом и выработала жизненную концепцию. Собственно, по здравому размышлению, жизнеспособных вариантов отношения ко всему происшедшему оказалось не так уж и много. Их оказалось всего два. В первом варианте - я видела длинный и реалистичный страшный сон. И сон этот впечатлил меня настолько, что смог заместить мои воспоминания о реально произошедших событиях ноября и декабря. И, хотя мне и не верилось в этот вариант, я приняла именно его. Потому что в противном случае я просто была сумасшедшей.
Жизнь снова стала обычной и привычной. Ребенок, прогулки, обеды, немного науки... Снежные горки. Разноцветные мультики. Воспоминания стали стираться и гаснуть, и уже очень скоро мне самой этот ужас стал казаться тягостным сном, который оставил во мне странный след и растворился во тьме непознаваемого. Я чувствовала себя совершенно адекватной, ничего особенного не происходило. И я сказала себе: "случаются странности в человеческой жизни, а моя странная история ушла в прошлое". И я успокоилась. И напрасно...
Светлое время длилось недолго. В начале февраля вокруг меня стал сгущаться какой-то сумрак. Это было нечто, что никак не удавалось назвать. Какая-то угроза, постоянная темная тень надо мной. Я ощущала эту тень постоянно, и в постели, и на улице, и в церкви, куда я пыталась прятаться. Страх заставлял меня вздрагивать от каждого резкого звука. Тень отделила меня от остального мира, и это было хуже всего. Я осталась одна. Я никому не решалась рассказывать об этом, даже маме. Я боялась, что они сочтут меня больной. Незримое давление становилось сильнее с каждым днем, чувство неотступной опасности преследовало меня и днем и ночью, особенно ночью. Меня снова начали терзать бессонницы, и это были не те уютные бессонницы, в которые можно в свое удовольствие почитать книжку и, выпив горячего какао, благостно заснуть под утро. Это были нескончаемые черные ночи, полные страха. Увы, ночь - не самое лучшее время для того, кто склонен к паранойе.
Потом произошло первое событие. После совершенно жуткой ночи, которую я провела, скорчившись от нестерпимого страха преждевременной гибели, утром во дворе я узнала, что погиб мой сосед - молодой парень, у которого совсем недавно образовалась жена и родилась крохотная дочурка. Он продавал диски в музыкальном ларьке у метро "Лесная". Он жил за той стеной, у которой я сплю. Вскоре после полуночи, возвращаясь домой, он на полном ходу пробил ограждение на виадуке между проспектом Блюхера и Гражданским и вылетел через лобовое стекло. Он был совершенно трезвым. Предполагают, что он заснул за рулем.
Было не просто страшно - было страшно до тошноты. А страшнее всего было смутное чувство, что его смерть каким-то непостижимым образом связана со мной. Как будто, мой страх коснулся его только своим краем, и это слабое касание оказалось для него смертельным. Как это возможно, Господи?! Ответа не было. Угроза слабее не стала.
Я заперлась в квартире. Воистину, нет ничего страшнее самого страха. Я металась по квартире, не зная, за что мне ухватиться. Я не могла ничего делать, чувствуя постоянную слабость. Ребенок просился гулять. Мне до дури хотелось свежего воздуха, но я не могла заставить себя выйти из квартиры. Через три дня я поняла - если так пойдет дальше, страх сожрет меня. И я решила начать борьбу. Как там говорят психоаналитики? Надо пойти страху навстречу.
Оставив Ромку у мамы, я отправилась в центр. Решила выйти на Дворцовую площадь, посмотреть на ангела и на Эрмитаж. Сходить в Дом книги, накупить там побольше разного модного чтива, как минимум, недели на две, чтобы оно отвлекло меня от нескончаемых страхов. Мураками куплю, давно собиралась почитать... Что такое - все обсуждают, а я ни "мяу" не могу сказать в светской беседе... Чего там еще? Маркеса куплю, "Сто лет одиночества". Куплю и перечитаю. Помню, впечатление было сильное, но когда это было... В институте еще училась, наверное. Кортасара куплю, он занятный, а у меня есть только одна книжка, подружка подарила, лет так триста назад... Был еще какой-то автор, Витюша говорил, что все студы в лаборатории сейчас читают... Коэльо, вроде бы...
В свою культурную программу я также включила пиццу с разливным пивом на Садовой линии Гостиного Двора. Поэтому решила поехать на метро. День был волшебный. Сквозь прозрачные облака проглядывало февральское солнышко, которое уже ощутимо согревало лицо. Воздух был легкий, и даже чувствовался аромат скорой весны. На сердце у меня полегчало, страхи развеялись, и я шла пешочком от родителей до метро в прекрасном настроении. Под землю спускаться не очень хотелось, ну, да ладно, всего-то на полчасика.
Давненько я не ездила в метро... Запах на станции такой приятный, давно забытый. А вон и свет из туннеля. Поезд идет. Неотрывно глядя на летящие из мрака огни, я инстинктивно отступила на шаг от белой линии и только краем глаза увидела, как слева мелькнула темная человеческая фигура и исчезла под налетевшим поездом. Вокруг закричали...
Того, кто толкнул ее под поезд, сбили с ног и прижали к платформе. Когда менты уводили его, он не сопротивлялся, висел на них безвольной тряпкой, по его губам блуждала безумная улыбка. Он говорил, что должен был это сделать для поддержания общего равновесия. Он выглядел как окончательный и бесповоротный псих.
Ее я не видела. Меня быстро выдворили, вместе со всеми остальными пассажирами, станцию закрыли. Те, кто видел, как он столкнул ее, говорили, что она была молодой, была в черном пальто, стояла в метре от края и читала книжку. Книжку я видела, она осталась на самом краю платформы. Это была новенькая красивая книжка Коэльо...
Вернувшись с работы, Витька нашел меня у пустой Ромкиной постели, пьяную до белых зайцев, с красным томиком стихов Тарковского в руках. "...Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке..." Он что-то говорил мне, о чем-то спрашивал, а я не слышала его, я его не понимала. Витька уложил меня в постель, и я провалилось в мучительный полусон. Мне снилось наводнение. Снился сдвиг реальности. Мне снилось, что меня ищут. Мне снился страх.
Следующее утро выдалось не простеньким. Оно было абсолютно серым, непривычно пустым и одиноким без Ромки, оставшегося у бабушки с дедушкой ночевать. И еще... Я проснулась с твердой уверенностью, что меня хотят убить. Я часто слышала в кино, что лучше погибнуть в открытом бою, чем сидеть дома и ждать своего убийцу. Наверное, в этом что-то есть... Когда он придет? В полночь? В полдень? Или на рассвете? С чем он придет? С топором? И как я смогу защитить Ромку, когда он придет за мной? Нет... Ждать я не буду... Я решила выйти на улицу и вызвать рок на поединок.
К Ромке я не пошла. Увидев его, я уже не смогла бы от него оторваться. Не выпустила бы его из рук. А мне нужно идти. Нужно идти... Они хотят меня - они меня получат.
В это страшное утро, за два шага до весны, мне все стало так скорбно ясно. Ясно, что наводнение было, а потом мир изменился вместе с прошлым и будущим. Ясно, что я была в центре этого перехода. Вернее, самим центром... Я изменила мир, и теперь неведомая мстительная сила ищет меня... Хочет платы... Ну, что же... Может, я и сделала уже все, на что была способна. У каждого своя вершина жизни. Ромку жалко. Но, что же тут поделаешь... У него есть жизнь, вырастет и будет ее жить... Витюша... Когда родился Ромка, между нами все как-то изменилось. Как будто, стали жить в разных мирах. Наверное, так случается у многих... Но теперь уже ничего не исправить. Как жаль...
Я спустилась в метро. Вошла в переполненный будничный вагон. Проехала три остановки, вышла на Финляндском вокзале. На середине Литейного моста я остановилась и долго смотрела на город в тумане, черные полыньи под мостом, тяжелые облака. Вот она, я. Вы видите меня? И очень скоро появилась уверенность - да, они меня видят. И я пошла. Пошла по Литейному, стараясь вдохнуть в себя, запомнить крепко-накрепко, забрать с собой каждый дом. Каждый взгляд. Каждый шаг. Потом по Владимирскому, потом на Загородный. Постояла на Пяти углах. Побрела дальше. Думала в конце Загородного свернуть на Фонтанку, потом по Вознесенскому и к Мариинскому театру. Но мой путь оказался недолгим. Я не дошла даже до конца Загородного.
Я увидела его сразу. Он шел мне навстречу, шел медленно, скалился и смотрел прямо на меня. Люди шарахались от него в разные стороны, пытаясь разминуться на этом узком тротуаре. Он был бомж. Самый страшный, какого только можно представить, грязный и вонючий, обросший чудовищной гривой и бородой. Он шел прямо на меня. Я закрыла глаза и вслепую сделала два последних шага вперед. Потом был удар. Он ударил меня по лицу, так что искры замелькали перед глазами, и дико заболела голова. От удара я упала с тротуара между двумя припаркованными машинами, прямо в соленую снежную грязь. Падая, я открыла глаза. И, уже лежа, я увидела, как откуда-то из мучительно яркого неба, вниз, туда, куда ступила бы я, если бы сделала еще один шаг, обрушился огромный кусок старинной лепнины. Раздался крик. Цепляясь за грязный бампер и морщась от боли в голове, я встала на колени. Каменные обломки разлетелись метров на пять. На тротуаре неподвижно лежал человек. Сквозь головную боль все казалось мне серым, с трудом поворачиваясь, я нашла глазами бомжа. Он стоял в двух шагах от меня на ступеньках антикварного магазина, смотрел на меня, страдальчески сморщив лицо. Встретил мой взгляд.
- Подруга, ты в школе училась? Ты не знаешь, что энтропия должна куда-то деваться?
- Что? - переспросила я одними губами.
- В замкнутой системе... При упорядочении энтропия возрастает. Должна же она куда-то деваться... Тьфу... - он махнул на меня рукой, побрел куда-то в сторону Владимирской и затерялся в толпе.
Прохожие взяли меня в кольцо и окружили заботой. Все, как один, были уверены в том, что меня ударило обломком, на слабые попытки возражать они совсем не реагировали. Кажется, никто из них бомжа вообще не заметил, хотя я и не понимаю, как это возможно. Они говорили, мне нужно скорую. Говорили, что у меня шок. Причитали над тем, вторым, который так и лежал на тротуаре с пробитой головой... Господи, Боже...
А мне было только очень-очень холодно, и уже совсем не больно. Я встала из грязи и растерянно стояла на тротуаре, совсем ничего не понимая. Куда же мне... Кто-то из автомобилистов предложил отвезти меня домой, и я поехала домой...
Как я отходила от шока, я помню плохо. Я помню только, что плакала, плакала долго, горько и безутешно, плакала над погибшим прохожим, и над собой живой, и над таким непрочным завтра, и над устройством мира, и над всеми человечьими скорбями в нем. Потом пришел Витька. А потом я совершила ошибку. Ужасную и непростительную. Я все ему рассказала. Меня бросало то в жар, то в холод, приступы ужаса заставляли меня закрывать лицо руками, озвученная правда разрывала мне гортань, но я рассказала ему все. Про наводнение в прошлой версии реальности. Про переход. Про то, что сегодня погиб третий и, наверное, это не конец... Потому, что ищут меня... И они погибли из-за меня... Я сказала ему, что боюсь... Сказала, что мне не на кого опереться... Я просила его... Просила защитить... А потом поняла, что он не сможет, и просила его просто разделить со мной боль, потому что мне она не по силам...
И он...
Он вызвал мне карету.
Вот и все...
Наш дурдом. Наши лекари. Они призваны врачевать наши душевные раны, те, которые оказались для нас непосильными. Нас много здесь таких - не справившихся с рекой своего собственного сознания. Но они не лечат наших ран. Нет, не лечат. Почти никогда они не понимают нас, не хотят слышать наших откровений, потому что наши откровения их пугают. Мы ставим под угрозу надежность их собственного восприятия. Мы проверяем на прочность их собственную жизнь... Может быть, они и хотели бы помочь нам, но не умеют. И тогда они делают нам укол, и мы... Мы признаем себя больными.
А услужливый разум забывает наши незалеченные раны с радостью. Он говорит - это были сны. Мы с тобой болели и видели сны... Разум прячет ранящую правду на самое-самое дно. Он делает это, чтобы что-то доказать, чтобы заслужить любовь, чтобы оправдаться... Разум пытается построить свой мир. Такой мир, в который можно возвращаться домой, в котором можно спокойно спать по ночам. И я рассмеюсь в лицо тому самонадеянному дураку, который скажет, что это плохо...
***
Папа сидел на краешке кровати и понуро смотрел в пол.
- Сколько я здесь провела, пап? Мне у доктора как-то неудобно спрашивать.
- Почти восемнадцать месяцев.
- Ск... сколько?!
- Главное, что ты поправляешься, Машка. Ты поправляйся... - и смотрит по-прежнему в сторону.
- Меня выпустят скоро.
- Вот и отлично...
- Пап, ты чего такой унылый, а? Ты расскажи мне про Ромку. Что вы ему сказали, а? Он меня помнит еще?
Папа сидит и не отвечает, отвернулся...
- Пап, ты не пугай меня так, а? Что с Ромкой? Ты лучше скажи мне сразу, что не так?
- Ромка, Машка, в порядке. Жив и здоров.
- А что тогда не в порядке?
- Ты, Машка. Ты не в порядке. Я хочу, чтобы ты была готова, когда выпишешься...
- Ну, подумаешь, в дурке посидела... - я уныло усмехнулась. - Что такого...
- Ты не понимаешь что-ли? Машка! Ты вообще помнишь, какие бумаги ты подписала?!
- Что?
- Вот то-то и оно! - папа прикрыл глаза рукой.
- Пап... А какие бумаги я подписала?
- Слушай... Ты только постарайся снова не рехнуться. - Я съежилась. - Ладно, не обижайся... В общем, с работы тебя уволили. С твоим диагнозом ты для ВУЗа непригодна.
- Ну, и черт с ними...
- Это не все. Ты подписала Виктору развод, суд оставил ребенка ему... Опять же, диагноз...
- Витька... Развод?
- Ты не помнишь?
- Я вообще не помню, чтобы он ко мне приходил...
Из глаз у меня покатились слезы. Обида стала огромной и заслонила собой весь белый свет. Ну, как же... Ведь мы... Ведь я... И Ромка...
- Я к Ромке хочу, - я подавилась плачем и охрипла.
- Виктор женился, Машка. Он хочет, чтобы Роман привык к новой маме. Боится, что ты на него повлияешь плохо... Он продал машину и гараж, купил тебе комнату, и ты теперь будешь жить в другом месте.
- Мою машину?
- Ну... Тебе, все равно, долго теперь водить не разрешат...
- И где я буду жить?
- Комната твоя на Петроградской. Я там был. Нормальная такая комната. Я вещи твои туда отвез. Книжки... Стол твой отвез... Да не падай ты духом! Машка!
- Пап... Ну, как же так... Без моего согласия...
- Ты сама ему все подписала! Все!
- Но ведь я же болела!
- Ну, так выздоровей и подай на него в суд!!
...Папа уехал. Я думала, что никогда не успокоюсь. Но в какой-то момент силы кончились, и слезы кончились, и я осталась молча дрожать под одеялом. Подушка промокла. Как мне захотелось горячего шоколада... Такого густого, как сметана, и сладкого-пресладкого... Горячего... Очень горячего... Как захотелось... Я вам передать не могу...
Что ж, подведем итоги. Из дома меня выгнали. Сына моего отобрали. Ромку отобрали. Как же я буду жить теперь? Буду смотреть, как он растет, смотреть из-за угла... Если вдуматься, это уже немало... Работы больше нет... Придется мне, наверное, апельсины у метро продавать. Наверное, апельсины - это даже не самый плохой вариант.
Родители забрали меня из больнички в начале октября. Моя комната оказалась в самом сердце Петроградки, в сотне метров от Австрийской площади, на первом этаже, с узким окном, смотрящим в каменный двор. Комната эта была удлиненная и сумрачная. Но папа поставил к окну письменный стол с моей породистой настольной лампой. Занавески были белыми и шелковистыми, как я люблю. Была в комнате и прекрасная тахта сливочного цвета, совсем новая, еще с запахом магазина. И мои китайские чайные чашки... И все мои книжки... Все мои книжки, от Даррелла до Ландау с Лифшицем, все они были здесь и обжили высоченный книжный стеллаж. Родители... Старались для меня...
Они очень боялись оставлять меня здесь одну, звали к себе, а я отказалась. Я включила настольный свет, залезла в свою пушистую шубу, улеглась на тахту и стала слушать дождливые звуки со двора. Надо же, были времена, когда я думала, что моя жизнь - это дом. Я была наивна. Я верила в неизменность человечьих чувств. Я верила в бесценность безделушек на моем столе. И кто я теперь? Что я теперь? От того, что я считала собой, остался только инстинкт, который зовет меня к потерянному детенышу, и воспоминания, изодранные в клочья. Как я смогу отделить себя от своей болезни? Где начинается безумие? Кто покажет мне эту черту?
Когда я проснулась, за окном было уже совсем черно. По-прежнему стучал дождь. Из-за двери раздавался волшебный запах заварного кофе. Поеживаясь, я вылезла из шубы и отправилась знакомиться с соседями. А соседями моими, вернее, соседками, оказались две веселые девчонки, двадцати и двадцати пяти лет, родные сестры, две комнаты которых, вслед за кухней, находились по ходу следования от входной двери до моего тупика. Девчонки сидели на кухне, пили кофе, курили, одна сигаретку, а другая - трубку, вели беседу про какого-то своего другана и потихоньку отдирали от стены пузырящиеся старинные обои. Они сварили мне кофе.
Я сказала им: "Меня выгнали из дома и отобрали сына..."
А они возмутились: "Вот, суки!"
И налили мне коньяка.
И новая жизнь началась.
Оказалось, что я никогда не жила в Питере раньше. Я только думала, что этот город мой. Оказалось, что я была просто растением в горшочке, выросшем в солнечной квартире сталинского дома. Я была твердо уверена, что в каждом детстве есть желтый паркет, и солнечный узор на стене, и дворик с черемухой и соловьями. Питер в моем детстве был, всего лишь, ослепительным синим видением с Дворцового моста, вечным ветром, слишком сильным для ребенка, долгожданной бархатной скамеечкой на третьем этаже Эрмитажа. Не судите меня строго. Я всего лишь комнатный цветок. За чтением я сама не заметила, как закончилась школа. И, чтобы не покидать милый моему сердцу душистый зеленый мирок, я поступила в Политех. Там все было замечательно. Паркет коридоров, отзвуки амфитеатров. Прозрачность анализа, нескончаемая арабская вязь теорем в неоновом свете зимы, неустойчивый призрак физического смысла. Я не заметила, как однажды весной в мою жизнь пришел Виктор. Я не поняла, как это случилось, когда однажды обнаружила себя доцентом, вполне счастливой дамочкой, с ученым мужем и маленьким сыночком.
Вот так я не стала жителем Питера. Ведь у меня был Политех.
Я знаю, что этот зверь за чугунной оградой разумен. Но я знаю его не больше, чем лист яблони знает сад. Я видела его весной, таким цветущим, и белоснежные облака ложились погреться на жестяные крыши. Я видела его ослепительно белым в летнем солнце. Я слышала, как шумят листья в сердце августовских сумерек, под проливным дождем, и я по сей час вижу из темноты коридора мокрую зелень в оконном проеме, и нет моим глазам другого сна.
Я знаю, как в дурном настроении этот зверь терзает на своих задворках приемных детей, тех, кто остался без дома, подменил свою жизнь этой жизнью. Знаю, как они отчаянно пытаются согреться в его корпусах в самые горькие дни бесконечной зимы. Он получил и меня. Я полюбила его, и он впустил меня, обещая мне приют и подарки. Это было счастье, это была взаимность, и я приходила сюда день за днем, я пряталась в его прохладе в летнюю жару, я возвращалась в него из метели.
Он подарил мне ум, и волшебную речь, полную убеждения, и дьявольский нюх на предательство. Но взамен он сожрал мое сердце. И в венах моих вместо любви потекло холеное синее знание...
Кто мог знать, что наступит этот день, и он вышвырнет меня прочь? Вот он наступил, этот день. Они не брали меня инженером, говорили, что нет ставок. Не брали лаборантом, говорили, что у меня слишком высокая квалификация. Они прятали глаза, они знали мою историю... Весь институт, мне кажется, знал мою историю... Они не брали меня даже уборщицей, говорили, что это как-то неловко. Они хотели избавиться от меня, истребить и забыть. А я все мыкалась по кафедрам в поисках хоть какой-нибудь работы, почти не понимая, насколько жалко я выгляжу, и никак не могла уяснить - почему мне все отказывают... Это было безнадежно.
Наконец, я отчаялась. Жалкая сирота, каждый день я приползала умирать к его ступеням. Сквозь мою тоскливую апатию мне казалось, что это быстро и просто случится само собой.
А этот день с самого начала был особенным. Он был удачным. Выползая из норы в шесть утра, измотанная унылой и черной бессонницей, я нашла бодрствующих девчонок. Табачный дым на кухне стоял коромыслом, повсюду был бардак, говорящий о том, что они спать вообще не ложились. Девчонки вели разговор. Я поставила на плиту чайник и села послушать. Обсуждалась книжка. Кажется, что-то про Армагеддон... Конец света, жизнь после конца света и новый свет после конца старого света... Девчонки говорили про людей, меняющих мир. Сердце у меня занервничало и заныло. Стараясь никак не выделяться на фоне кухонного интерьера, я слушала. Они называли нас прогрессорами. Они говорили, что нас много. Они говорили о нас так, как будто мы реальны. Это было очень странно и поразило меня очень сильно, как будто какое-то невозможное откровение вдруг вошло в меня, как нож. Пронзительно больно, но в открывшемся зрению прошлом, моем собственном, так спасительно забытом прошлом, я отчетливо увидела свой переход. Я вспомнила его заново. Теперь это был не страшный сон, испорченный, испачканный чудовищными лекарствами, токсичными для души. Это было цельное и яркое воспоминание, чистое и ценное, как орден. Я смотрела туда, и я все еще не верила, но это был шанс. Шанс на то, что я не сумасшедшая!
Но надежда эта быстро погасла, и я машинально признала себя никчемной тенью, сегодня снова, как и вчера... Я вышла из дома и пошла пешком к Политеху. Я делала это каждое утро, и, может быть, только поэтому мое существование еще можно было назвать жизнью. Темное предзимнее утро, фонари, узкий тротуар, набережная. Черная вода, бегущие огоньки на том берегу, сияющая телебашня. Кантемировский мост, и парк, и дом родителей, их спящие окна. Потом дворики... Потом ограда...
Этот день действительно был удачным. Дому ученых требовалась уборщица. В окнах старинного особнячка еще не наступил рассвет, а меня уже взяли на работу, даже не спросив, кем я работала раньше. Проверили прописку - и все...
Лестница Дома ученых была белой и мраморной, в лестничном проеме висел огромный кованый фонарь с разноцветными стеклами, чудное украшение в стиле модерн. В холле стояли три мраморные Грации. Паркет в коридорах был закрыт ковровыми дорожками. Еще там были просторные залы, в которых проводились конференции, и наполненные каким-то особенным светом классы, где давались уроки музыки для детей. Огромные окна особняка смотрели в парк... Я была счастлива. Мне кажется, защитив диссертацию, я не была счастлива так.
Заклеивая окно коридора на втором этаже, в полдень я увидела, как из дверей детского сада, находящегося на первом этаже в левом крыле, во внутренний дворик на прогулку вывели Ромку.
Он стал совсем большой, он сам лазал по всем лесенкам! Он бегал по площадке, такой веселый и яркий, светил в моем непроницаемом мраке, между горьким прошлым и пустынным будущим...