Не каждый может похвастаться таким необычным домом, как я. Я живу в отделении милиции.
Вернее, в его предбаннике, у самого входа, куда привозят задержанных сотрудники патрульно-постовой службы. Здесь тепло и можно сидеть в углу дальней, противоположной столу дежурных кушетки, прямо перед дверью в камеры хранения.
Здесь я наблюдаю различных людей. Из них много серийных, то есть тех, кого привозят сюда часто, и их появления все время повторяются одинаковыми, как в мыльной опере. Например, одетый в серый пиджак мужчина с длинными размашистыми руками, но меньше среднего роста. Его ведут двое постовых, часто держа за руки, и когда он входит в помещение предбанника, взмахивает руками со словами:
- Оставьте меня, я нормальная проститутка!
Конечно, никто его не оставит, но и если бы они не отошли, он не попытается бежать. Показаний, правда, он тоже после этого не дает, садится на кушетку напротив меня и ждет, пока не уведут.
Показания дают здесь люди, у которых вместо лица листок для дачи показаний. Таких много, и все они родные братья и сестры. Когда у них на лице начинают писать, они поворачиваются так, как удобно записывающему.
Раньше я тоже думал отрастить себе такое лицо, удлиненное, ровной прямоугольной формы, но приближение полицейского с ручкой, который встанет прямо передо мной и начнет записывать, почему-то пугает.
Без такого лица меня днем никто не трогает. Возможно, не замечают, потому что заняты работой. И я могу чувствовать себя свободным.
Из камеры хранения, что находится рядом со мной, несколько раз в день раздаются нестройные звуки пения. Кажется, в обед и вечером, это поются традиционные для этих времен дня молитвы. Что происходит утром, я никогда не помню, поэтому не могу сказать с уверенностью.
Помнить то, что вокруг меня происходит, я начинаю с появления мух. Мухи приходят всегда в одно время, только разнятся числом, хотя их никто не считает. Это примерно также бесполезно, как пытаться просмотреть ее рост: они очень высоки, и сколько не задирай голову, никогда не увидишь, где же она начинается. Зато ближе к концу у каждой мухи черная густая шерстяная юбка. Наскоро записавшись на столе у постового, мухи выходят на улицу, где пьют из свежепоявившихся проталин холодную весеннюю воду.
После мух уже пошел день, обычный и наполненный различными посетителями, которые встают и садятся, рассказывают, подробно и без деталей, подходят к камере хранения и заходят внутрь ее. Когда они стоят рядом со мной, я все время рассматриваю полы их одежды, у многих разные, пытаясь понять, почему я никогда не был в ячейке.
Впрочем, у меня был товарищ, который утверждает, что это не так, и в ячейке я родился, а наружу меня выкинули по необходимости освободить место. Самому ему в ячейке бывать приходилось, правда, он всегда торопится и его трудно услышать. Потому что шепчет, и даже когда сидит вплотную рядом со мной, звук его голоса приглушен голосами постовых и посетителей. Это очень хмурый, все время чем-то озадаченный, темноволосый молодой человек с настороженным взглядом. В отличие от других людей подобного типа, он разговаривает много и охотно, несмотря на то, что тихо. Иногда только останавливается и все время на повышенной ноте, заканчивая речь, как будто шел за мышью, чтобы ее раздавить, преследовал и, наконец, наступил-таки на нее.
Из его слов я сделал вывод, что ему случалось работать и в патрульно-постовой службе. Ту часть его речей, в которой он рассказывал, за что был смещен, не расслышал, но про посетителей он знает по-настоящему много. Например, это он мне сказал, что мухи - это мухи, без него я бы не догадался. Или например, про Стекляна рассказывал, что раньше тот жил только в ячейке, его даже не выпускали наружу, потому что боялись, что разольется, а оказалось, что наоборот, сколько он не тряси головой, хоть на улице, хоть в помещении, все равно ничего не выльется. Ну слова, конечно, есть у Стекляна, но больше, за их исключением, ничего на продажу.
Не знаю, как насчет чего-то на продажу, но лично мне присутствие в предбаннике Стекляна всегда придает жизненной силы. За ним и наблюдать интересно, можно не сводить глаз все время, пока его не уведут, у него каждое движение по привычке подчинено одной цели: не расплескаться. Несмотря на то, что Стеклян стареет, и каждый день я улавливаю хотя бы одно-два движения, когда он расплескался бы. Ну или когда расплескивается, но это знаем только мы с ним.
Но до мух Стекляна почти никогда не бывает, и исчезает он тоже всегда до того, как погаснет свет. До того, как погаснет свет, исчезают вообще все, постовые ухитряются даже успеть, звеня ключами, один раз зайти со своими клиентами в ячейки, и один раз, пряча ключи в карман, выйти обратно. Вернее, это не они успевают, а свет не гаснет до тех пор, пока они не выйдут.
Один раз свет вообще не погасал. По словам моего темноволосого друга, конечно, потому что я не помню. Помню только, что свет горел. И горел, когда уже все постовые вышли из камеры, горел ярко, так что я опустил глаза, всматриваясь в свою левую затертую брючину, и забыл. А почему, я не знаю. Пения не доносилось, час его уже прошел, а как-то по-другому понять, что они делают там, за мелкорешетчатой дверью, я не могу. Никто не рассказывает, и друг мой тоже. Он зато рассказал про непогасший свет - по его словам, забыли выключить. Не понял только, кто, очень плохо слышу, когда он шепчет.
Если будет следующий раз, когда свет оставят, я прослежу, не забуду. И так все время забываю только после того, как гаснет.