Емец Дмитрий Александрович : другие произведения.

Заступники Земли Русской

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


  • Аннотация:
    русские князья от Владимира до Иоанна Калиты; опыт православного жизнеописания

  Дмитрий Александрович ЕМЕЦ
  
  ЗАСТУПНИКИ ЗЕМЛИ РУССКОЙ
  
  
  ПУТЕШЕСТВИЕ АНДРЕЯ ПЕРВОЗВАННОГО
  
  КОЛЕНА ИАФЕТОВЫ
  
  Священное писание говорит, что после потопа трое сыновей Ноя разделили землю. Звали их Сим, Xaм и Иaфeт.
  Симу достался восток — Персия, Бактрия, Сирия, Мидия до реки Евфрат, Вавилон, Месопотамия, вся Финикия.
  В жребий Хама выпал юг — Египет, Эфиопия, Фивы, Ливия, Нумидия, Масурия, Мавритания, Крит, Кипр и земли по течению Нила.
  Владения же Иафета составили северные страны и западные — Mидия, Албания, Армения, Kaппaдoкия, Capмaтия, Cкифия, Фракия, Македония, Далматия. Ему же досталось все, что лежало от Понтийского моря на север: Дунай, Днепр, Десна, Припять, Двина, Волхов, Волга.
  "В Иафетовой же части сидят русские, чудь и всякие народы: меря, мурома, весь, мордва, заволочская чудь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимигола, корсь, летгола, ливы. Ляхи же и пруссы, чудь сидят близ моря Варяжского. По этому морю сидят варяги: отсюда к востоку — до пределов Симовых, сидят по тому же морю и к западу — до земли Английской и Волошской. Потомство Иафета также: варяги, шведы, норманны, готы, русь, англы, галичане, волохи, римляне, немцы, корлязи, венецианцы, фряги и прочие, — они примыкают на западе к южным странам и соседят с племенем Хамовым", — рассказывает древнейшая летопись русская - "Повесть временных лет".
  Случилось же это расселение так:
  Одно из колен племени Иафетова поселилось в верховьях рек Амударьи и Сырдарьи, которые берут начало в пределах бывшей Российской Империи - в Туркестанском крае. Племя носило название арии, что означало "почтенные, превосходные".
  Главным занятием ариев было скотоводство и хлебопашество. Землю они обрабатывали ралом, или сохой, сеяли ячмень, овес, полбу, не зная еще пшеницы и ржи.
  Многие ремесла были известны им в совершенстве: ткачество, плетенье, шитье. Оружие и украшения были у них из золота, меди и серебра. Иных металлов они еще не ведали. Знали арии и кораблестроение, строя просторные ладьи и плавая в них с помощью расширяющегося книзу весла.
  Скученную жизнь арии не любили. Несколько родов, происходящих от единого общего рода, селились отдельно, чтобы иметь простор для хлебопашества и выпаса скота. Каждый род выбирал своих князей и старейшин, которые творили суд в мирное время и предводительствовали в войнах. Смелые и отважные, арии не страшились гибнуть в бою и делали это с радостью, считая, что павшие в схватке храбрецы будут щедро награждены в загробной жизни. Трусы, напротив, будут в верхнем мире их слугами и рабами. Придерживались арии и обычая кровной мести, сурово отплачивая не только обидчику, но и членам его рода.
  Верили арии во всемогущего Бога, который назывался у них тем же словом - Бог, и, кроме Него, поклонялись и его творениям: светлому небу - Диву, солнцу, земле, заре, ветру и огню.
  * * *
  Шли годы. На плодородных землях племя Иафетово множилось, и тесна ему стала та страна. Тогда старейшины и князья стали говорить друг другу: "Расселимся по иным землям! Не прокормят нас всех эти степи".
  Переселение ариев шло постепенно - долгие века. Выйдя в путь, они продвигались вперед очень медленно и основательно. Обнаружив подходящие плодородные земли, арии останавливались там для выпаса скота, засевали поля и собирали урожай. Если на пути им встречались иные племена, арии воевали с ними, после же мирились и, заключая браки, постепенно образовывали единый народ.
  Вначале арийские племена проложили себе пути к долинам Инда и иных орошающих Индию рек, заселили Персию, Армению, Мидию.
  Другие из арийских племен, выбрав иное направление, двинулись на запад. Вначале они заселили щедрые земли Италии и Испании, понравившиеся ариям мягкостью приморского климата.
  Прибывшие следом племена, найдя эти земли занятыми, осели в Греции, которая хотя и была гористой, отлично подходила для земледелия и скотоводства. Погрузившись на гребные свои ладьи, которые вскоре, через несколько веков уже, превратились в быстроходные корабли, племена арийские заселили множество островов Эгейского моря.
  После греков и италийцев - племен заселивших Италию и Испанию - в путь двинулись предки теперешних французов, а за ними германские племена, из которых образовались впоследствии немцы, англичане, голландцы, датчане и шведы. За германскими племенами тронулась и та часть арийцев, которая, перемешавшись с местным населением, положила начало народу литовцев.
  С каждой следующей волной расселения ариев западная часть Европы с ее теплым континентальным климатом оказывалась все больше освоенной вышедшими ранее племенами. Поэтому когда в путь наконец тронулись многочисленные племена славян, они смогли заселить лишь восточную часть континента.
  Однако славяне - медлительные, неторопливые, более иных племен арийских склонные к оседлой жизни и землепашеству, не пожалели о том, что дольше других собирались в дальнюю дорогу. Доставшиеся им земли, хотя и менее плодородные, чем на юге и юго-западе Европы, оказались самыми просторными и обширными. На них славяне могли не тесниться, сдавливаемые со всех концов другими народами, но привольно и широко расселиться по просторным лесистым равнинам. Леса их были полны дичью, а многочисленные озера и реки со множеством притоков и затонов были столь рыбны, что от тяжести ее рвались сети.
  Воистину благословенны племена славянские!
  Движение их с берегов Амударьи и Сырдарьи шло двумя главными путями. Первый путь пролегал по берегам Амударьи к южным берегам Каспийского моря, а оттуда по Малой Азии к Фракийскому Босфору - узкому проливу у Константинополя, который вел из Греческого Моря в Черное. Перейдя же пролив, племена славянские широко разливались к северу и западу.
  Другая часть племен, покидая прежнюю свою родину, двигалась вниз по течению Сырдарьи и, обогнув с севера Каспийское море, расселялась по южно-русским степям и по низовьям русских рек - Дона, Днепра, Буга и Днестра, вплоть до низовьев Дуная, на которых оседали уже те племена славянские, которые пришли сюда через Малую Азию.
  Часть славян со Среднего Дуная, отделившись от племен, заселивших Болгарию, Сербию и Черногорию, отправилась к берегам Адриатики и положила здесь начало венетам - отважному народу мореходов, прославившему себя бесстрашными дальними плаваниями и богатейшей торговлей. Со временем венеты создали редчайший город на воде - Венецию, прорезаемый сотнями каналов, служащими венецианцам улицами.
  Другая часть славян, более других испытывающая тягу к дальним странствиям, поднялась по верхним притокам Дуная и, не обретя покоя и здесь, направилась дальше - по долинам рек, несущих свои воды в Северное море. Дойдя до Балтики, племена эти прочно осели на ее южном побережье от устья реки Лабы до устья реки Вислы.
  Воинственные племена эти - славянские по крови - называли себя варгами, или варягами. От них и Балтийское море получило прозвание Варяжского. Рядом с беспокойными варягами, тотчас вступившими в кровопролитные бои с германцами, успевшими за минувшие столетия забыть об общем прародителе - Иафете, вскоре поселилось отважное и многочисленное племя ругии, или руссии. Позднее племя это слилось с иными славянскими племенами и подарило славное имя свое Руси.
  * * *
  Некоторые летописи повествуют, что имя "славяне" наши предки дали себе сами. Да и произошло это много веков спустя, в период осмысления себя единой общностью. Славянами, или словыми, называли наши пращуры тех, чей язык был им внятен и кого они могли понимать. Иные же племена арийские, чей язык за долгие века раздельной жизни утратил сходство с их собственным, простодушные славяне, не слишком вдаваясь в детали, окрестили немыми, или немцами.
  В основном это название закрепилось за германскими племенами, ближайшими соседями славянскими. "Бедняги немцы, не ведома им и речь людская, словеньская", — сочувственно говорили предки русичей.
  Так колено Иафета - одного из трех сыновей Ноевых — дало начало многим племенам Малой Азии, Индии и Персии, а кроме них и многим народам Европы: грекам, римлянам, немцам, испанцам, англичанам, французам, шведам, литовцам. Явился Иафет родоначальником и племен славянских: русских, поляков, болгар, сербов и многих иных. До сих пор еще языки наши, столь различные на слух, обнаруживают в своих корнях и грамматическом строе общие корни и звенья, свидетельствующие об общем происхождении от сына Ноева.
  
  
  СКИФЫ
  
  У греков и персов прародители славян были известны под именем скифов. Одно звучание этого слова наводило ужас на народы Греции и Малой Азии. Бросая все имущество свое, спешили жители укрыться в труднодоступных местах, где не могла их настигнуть скифская стрела.
  Древнейшие греческие мифы, относящиеся к дописьменным временам, сохранили предания о кентаврах - грозных витязях с конским крупом и человеческим торсом. Свирепые нравом, беспощадные и ловкие, кентавры превосходно стреляли из луков и метали копья. Внезапно нападая, они столь же внезапно уходили назад в степи с богатой добычей. Преследовать их было бесполезно - быстрые конские ноги легко уносили кентавров от погони. Иногда кентавры вступали с греками в союз и помогали им в войне с малоазиатскими племенами.
  Легенда о кентаврах возникла у греков после многочисленных столкновений со скифами, ловкими и бесстрашными наездниками, управлявшими конем с такой ловкостью, что, казалось, будто они составляют с ним единое целое. Сами же греки, жившие в гористой стране, были отличные мореходы, но плохие наездники. Во все битвы они вступали пешими и потому бородатые скифы, внезапно появлявшиеся на своих быстрых конях и осыпавшие их дождем стрел, казались жителям Эллады грозными чудовищами, сросшимися со своими лошадьми.
  Одновременно с легендами о кентаврах греки рассказывали и о храбрых амазонках - отважных воительницах, неустрашимо скачущих на конях и славившихся искусной стрельбой из лука и презрением к смерти.
  Рассказы эти, казавшиеся грекам не вымыслом, но чистой правдой, находили тем больше подтверждений, что на поле брани и в перевернувшихся славянских ладьях греки нередко обнаруживали женские тела, одетые, подобно скифам-мужчинам и имевшие с собой луки и стрелы. Эти женщины, нередко принимаемые греками за амазонок, были храбрыми супругами скифов, принимавшими вместе со своими мужьями участие в дальних походах.
  Другие удивительные сведения о предках наших скифах относятся ко времени осады греками малоазиатского города Трои, случившейся около 1260 года до рождества Христова.
  В числе многих дружин, осаждавших город, Гомер перечисляет и дружину генетов — народа славянского племени. По Гомерову же уверению, царь Ахиллес - отважнейший из героев греческих, пораженный стрелой в пяту, единственное уязвимое свое место - был сыном царя Пелея и богини Фетиды. Однако, такое происхождение от богини и мифического царя уже тогда не вызывало у греков доверия. Позднейший греческий историк Арриан, комментируя Гомера, ясно говорит, что Ахиллес был природным скифом, который родился на берегах нынешнего Азовского моря.
  За необузданность нрава и гордость Ахиллес был изгнан своими сородичами скифами и нашел приют в Греции, где вскоре прославился, поразив греков яростью, с которой бросался в бой. Пишет Арриан, что верным признаком скифского происхождения Ахиллеса были его русые волосы, голубые глаза и необычайная отвага в бою. Кроме того, Ахиллес постоянно носил скифского покроя плащ с застежкой, чем намеренно раздражал многих греков, имевших причины недолюбливать скифов. Побережье же Азовского моря, родина Ахиллесова, стало много веков спустя и родиной бесстрашного донского казачества. Так земля эта растила героев.
  Другое, уже письменное упоминание о скифах, относится примерно к 800 году до Рождества Христова. Сказано в летописи, что воинственные скифы, появившиеся у устьев Днепра и на побережье Азовском, навели такой страх на живших здесь киммериан, что те не отважились на сопротивление и бежали через Кавказские горы в Малую Азию.
  Скифы, не ведая страха, становились год от года всё воинственнее.
  Особенно прославились они своим военным походом от берегов Днепра и Дона через Кавказские горы, Армению и Персию до далекого Египта. Произошел этот поход около 630-го года до Рождества Христова и длился 28 лет.
  В движении своем скифы, гарцуя на легких своих конях, предавали все огню и мечу. Страх перед ними был столь велик, что целые неприятельские рати бежали, едва завидев небольшой конный отряд славян. Подчинив себе мидийского царя Киаксара, скифы заставили его платить себе дань. Завоевав Мидию, они победоносно прошлись по землям Ассирии, а оттуда повернули к западу, к богатым городам Финикийским. Проникнув по морскому берегу в область Филистимскую, скифы вторглись в Египет.
  Фараон Египетский Псамметих, опасаясь неукротимой отваги скифской - ибо смерть в брани им была не только не страшна, но даже и желанна - вышел к скифам с богатейшими дарами и упросил их вернуться назад. Повернув на север, скифы вторглись в Иудею и предались там свирепому разгулу. Весь народ иудейский заперся за стенами Иерусалима и, трепеща, ждал решения своей участи, оставив всю страну свою во власти скифов.
  Пророк Иеремия, живший в то время в Иерусалиме, предсказывал скифское нашествие в таком своем пророчестве:
  "Собирайтесь и пойдем в укрепленные города... бегите не останавливаясь, ибо я приведу от севера бедствие и великую гибель... Вот я наведу на вас, дом Израилев, народ издалека, говорит Господь, народ сильный, народ древний, народ, которого языка ты не знаешь, и не будешь понимать, что он говорит. Колчан его - как открытый гроб; все они - люди храбрые...
  Вот идет народ из страны северной, и народ великий поднимается от краев земли. Держат в руках стрелы и копье; они жестоки и немилосердны; голос их шумит, как море, и несутся на конях, выстроенные как один человек, чтобы сразиться с тобой, дочь Сиона..."
  Лишь с огромным трудом избежал тогда Иерусалим и весь народ иудейский гибели. Царь его Осия и царедворцы с лестью поспешили выйти навстречу скифам и принесли им огромные дары, убедив их пощадить великий город.
  Взяв с Осии выкуп, скифские мужи в последний раз для устрашения объехали вокруг стен Иерусалимских, с которых смотрели на них бледные защитники, не осмелившиеся бросить и камня. Затем скифы неторопливо поворотили коней и в полном блеске славы вернулись в Донские и Днепровские степи.
  
  КИР И ТОМИРИС
  
  Соседи скифов - воинственные персы - многократно пытались покорить этот вольный народ, но всякий раз мужество скифов вставало непреодолимой преградой этому намерению.
  Так случилось и в 530 году до Рождества Христова, когда персами правил завоеватель Кир - покоритель Мидии, Ассирии и всех племен малоазиатских. Умело осушив речное русло, Кир взял неприступный Вавилон, а после вознамерился захватить земли скифского племени массагетов, а самих массагетов обратить в своих рабов и данников.
  В то время царицей массагетов была мудрая царица Томирис, супруга покойного царя скифов. Думая легко провести женщину, Кир прислал к ней послов под предлогом сватовства.
  "Тяжко женщине одной править столь обширными землями. Здесь нужна твердая мужская рука. Я женюсь на тебе и сниму это бремя с плеч твоих", — велел он передать Томирис.
  Однако Томирис, женщина уже немолодая и мать взрослых сыновей, лишь усмехнулась, разгадав намерение Кира.
  "Передайте царю своему: пусть поищет себе жен в иных землях. Зарясь же на чужие царства, он легко может потерять свое собственное", - велела она послам.
  Услышав такой ответ от скифской женщины, Кир пришел в ярость. Он собрал огромные рати и пошел на массагетов войной. Для того же, чтобы оказаться в скифских землях, персидскому царю нужно было перейти полноводную реку Аракс, такую широкую, что с одного ее берега не был виден другой.
  Согнав к месту переправы огромное число кораблей, Кир велел строить понтонные мосты, а на судах, на которых они стояли, возводить башни.
  Когда массагетам стало известно, что персы идут на них войной, они, не устрашившись, собрались на берегу. Глашатай их на ладье подплыл к Киру и передал ему слова царицы Томирис:
  "Царь мидян! Оставь свое намерение. Царствуй над своей державой и не завидуй тому, что мы властвуем над нашей. Но ты, конечно, все равно не послушаешь и выберешь войну. Знай же, что массагеты не станут скрываться и примут бой. Переходи спокойно в нашу страну, не тратя времени на построение мостов. Мы же отойдем на расстояние трехдневного пути, чтобы воины твои не страшились переправы. Если же хочешь, поступим иначе. Ты отойди от берега, мы же переправимся на твою землю".
  Кир нахмурился, пораженный умом и благородством скифской царицы. Перестав строить мосты, он велел персам переправляться. Томирис же, верная своему обещанию, отвела свои войска на три дневных перехода. Этим царица массагетов заранее отказывалась от преимущества, которое имели бы скифы, если бы, стоя на берегу, осыпали растянутую, медленно переправляющуюся рать персов стрелами, не давая ей даже построиться в боевой порядок.
  Видя, сколь велика организованность и решительность массагетов, Кир задумался.
  "Вижу я, победа над народом этим будет стоить нам дороже, чем иные наши победы. Не знает ли кто из вас, как одолеть скифов хитростью, чтобы не нести большие потери", — сказал он своим военачальникам.
  Лидийский царь Крез, который после поражения своих армий стал слугой Кира, посоветовал ему:
  "О великий! Скифы храбры в бою, но имеют слабость к вину. Поступи же так. Отойди от Аракса на расстояние одного дневного перехода и разбей лагерь, как если бы там собиралось разместиться на ночлег всё войско. Приготовь множество изысканных кушаний, которые незнакомы скифам и оставь много кувшинов и бурдюков с вином. Сам же незаметно, под покровом темноты, вновь отступи к Араксу, оставив в лагере только слабых своих воинов, которых ты не боишься потерять".
  Поняв все коварство замысла Креза, Кир одобрительно кивнул ему:
  "По коварству твоему вижу, что ты был прежде царем великого народа! Если твой замысел принесет нам удачу, я щедро награжу тебя!"
  Разбив лагерь, Кир велел своим поварам наготовить много яств и оставить в повозках кувшины и бурдюки с крепчайшим вином. После этого он той же ночью незаметно отступил, оставив в лагере лишь несколько тысяч самых слабых своих воинов.
  Вскоре перед персидским лагерем появились массагетские воеводы, которыми предводительствовал сын царицы Томирис Спаргапис. Он был храбр и горяч, но не обладал ни умом, ни рассудительностью своей матери.
  "Смотрите, как беспечно раскинулось персидское войско! Мидяне ведут себя на нашей земле, словно уже покорили ее!" — крикнул он и яростно обрушился на персидский лагерь.
  Оставленные в нем воины храбро сопротивлялись, но были перебиты. После победы массагеты уселись пировать вместе с царевичем своим Спаргаписом. Думая, что одолели персидское войско, они были неумеренны и особенно налегали на вино, не ведая его крепости. Вскоре, напившись допьяна, все передовая часть войска массагетов уже спала, растянувшись на земле.
  Оставленные персидские лазутчики известили об этом основное войско Кира.
  "Вот теперь время!" — сказал Кир и со всей своей ратью ударил на спящих массагетов. Большая часть скифов, не успев даже проснуться, была перерезана на месте, другая же вместе с царевичем Спаргаписом захвачена в плен.
  Узнав об участи своего войска, царица Томирис отправила к Киру вестника, велев передать ему: "Кровожадный Кир! Не кичись этим своим подвигом. Не твои воины победили нас, но виноградная лоза одолела их сном. Послушайся последнего моего совета. Отдай мне сына и всех пленников и уходи подобру-поздорову с нашей земли. Если же не уйдешь, то клянусь, что напою тебя кровью, как бы ты не был ненасытен".
  Кир прогнал глашатая, даже не дослушав его. Когда же царевич Спаргапис, опьяненный вином, очнулся и понял, что он наделал, то попросил Кира снять с него оковы.
  "Неужели ты думаешь убежать, скиф? Или, может, надеешься убить меня? Здесь вокруг тысяча моих телохранителей", — насмешливо спросил Кир, кивнув своим военачальникам, чтобы они сняли оковы.
  Как только руки его стали свободны, Спаргапис набросился на одного охранявших его персов, выхватил у него кинжал и закололся на глазах у Кира, твердо глядя ему в глаза. Потрясенный таким мужеством, царь мидийский торопливо вернулся в свой шатер.
  За другой же день подошла царица Томирис с основным войском и, по утверждению Геродота, состоялась самая жестокая из битв, какая была когда-либо до сих пор.
  Сначала противники, сблизившись, осыпали друг друга стрелами, пока колчаны не опустели. Затем персы и скифы бросились друг на друга с кинжалами и копьями. Ни одно войско не желало отступить. Задние ряды сминали передние. Упавшие и раненые задыхались под конскими копытами и ногами пеших воинов.
  Наконец массагеты одолели. Все персидское войско почти до единого воина пало на поле брани. Пал в бою и сам Кир, царь мидийский, покоритель Ассирии, Вавилона и всех племен малоазиатских. Скифский орешек оказался ему не по зубам.
  Царица же Томирис отрубила Киру голову и бросила ее в винный мех, наполненный до краев человеческой кровью. "Ты жаждал крови - напейся же ею теперь досыта!" — сказала она.
  Так, не щадя не своих жизней, не врагов своих, отстаивали свою свободу скифы. Многие нравы их теперь могут показаться нам дикими, но были они не более жестокими и кровожадными, чем само время, когда ради спасения человеческого не пришел еще на землю Господь наш Иисус Христос.
  
  СКИФЫ И ЦАРЬ ДАРИЙ
  
  Два десятилетия спустя один из преемников Кира Дарий Первый вновь собрался войной на скифские земли.
  "Будь рабом моим и данником, иначе ждет тебя смерть вместе со всем народом твоим!" — послал он сказать царю скифов Иданфирсу.
  Собрав в Малой Азии огромные полчища, превосходившие все ранее собираемые где-либо рати, Дарий переправил их в Европу через Босфор и двинулся к Дунаю, через который навел постоянные мосты. Охрану этих мостов он поручил своим невольным союзникам грекам-ионийцам, опытным мореплавателям и строителям понтонов.
  Узнав о вторжении в их пределы огромного персидского войска, скифы объединились с родственными им племенами гелонов, будинов и савроматов.
  Видя, что воинов у Дария во много раз больше, а пехота его лучше обучена, скифы не стали вступать с персами в битву. Вместо этого они все время находились поблизости от неприятеля, держа его в ожидании битвы. Идя впереди Дария, скифы засыпали колодцы и выжигали траву на пастбищах, заставляя персов страдать от жажды, а коней их от бескормицы. Малые их отряды постоянно тревожили персов, захватывая и убивая фуражиров и подстерегая отставших.
  Так проходили недели. Войско Дария преследовало скифов по их землям, но не находило ничего, кроме выжженной травы и засыпанных колодцев.
  Видя, что войско его ропщет, а решающей битвы всё нет, Дарий послал к скифскому царю гонца.
  "Царь Иданфирс! Зачем ты все время отступаешь? Если ты в силах сражаться со мной, тогда остановись и бейся! Если же не в силах, тогда остановись и, неся мне в дар землю и воду, вступи со мной в переговоры!"
  Царь скифский Иданфирс отвечал ему:
  "Дарий! Я никогда ни от кого не бежал, не бегу теперь и от тебя. А почему я не вступаю в сражение с тобой, ты то ведаешь сам. У нас нет ни городов, ни обработанной земли, разорения которых нам стоило бы бояться. Все, что у нас есть - это отеческие могилы. Найдите их и попробуйте разрушить - и тогда увидите, будем мы за них сражаться или нет. За то же, что ты потребовал у меня землю и воду, я пришлю тебе другие дары, но будет это после".
  Так скифы провели персов через все свои земли. Войско Дария было уже измотано, истощено и боевой пыл его значительно ослаб. Видя это, скифы переменили тактику. Разбившись на отряды, они послали часть своего войска к мостам, которые охраняли ионяне, отрезав персам путь к отступлению.
  Скифская конница стала выманивать персидскую конницу из укрепленных мест и разбивать ее отряд за отрядом. Вскоре персидские всадники, терпящие постоянные поражения, прониклись к скифам таким ужасом, что, едва завидев даже небольшой отряд скифский, обращались в бегство, топча собственную пехоту.
  Даже ночью измотанные дневными переходами персы не могли спать спокойно, страшась постоянных нападений скифов, которые, вырезая часовых, кошками пробирались в лагерь и захватывали пленников.
  Так персы, сами того не заметив, утратили свое наступательное преимущество. Теперь огромная их армия с каждым днем уменьшалась, таяла и уже думала лишь о защите. Завидев в степи далекие клубы пыли, персы сбивались в кучи и ощетинивались оружием, ожидая нападения легкой скифской конницы. Скифы же подскакивали совсем близко, осыпали персов стрелами, выкрикивали насмешки персидским всадникам, прячущимся за рядами пехоты, и уносились назад.
   Дарий, ранее не знавший поражений, мрачнел день ото дня. Как-то утром гонец от скифов привез ему птицу, мышь, лягушку и пять стрел. Удивленный Дарий спросил посланца, что означают эти дары, однако посланец сказал, что ему приказано только вручить их и возвращаться.
  "Царь мой Иданфирс сказал: персы сами поймут значение даров, если у них достанет мудрости", — крикнул гонец и, вскочив на коня, ускакал.
  Дарий же собрал на совет всех мудрецов и спросил у них, что означают эти дары. Некоторые мудрецы, льстя ему, стали говорить, что царь скифов прислал их в знак покорности. "Животные эти означают все скифские стихии - землю, воду и воздух. Мышь живет в земле и питается ее плодами. Птица живет в воздухе и похожа в быстроте своей на коне. Лягушка же обитает в воде и кормится дарами воды. Стрелы же царь Иданфирс прислал как знак того, что не будет больше сопротивляться и сложит оружие".
  Другие же мудрецы персидские не соглашались с первыми и говорили:
  "Не верь, царь, грубой лести. Скифы дарами своими хотели сказать тебе иное. Если ты, Дарий, как птица не улетишь в небо, или как лягушка не подскачешь в болото, или как мышь не забьешься в подземную нору - тогда примешь смерть от скифских стрел".
  Вскоре после принесения царю Дарию упомянутых даров скифская конница и пехота выступила против персов. Персы же, собравшись, вышли против скифов, с ужасом ожидая битвы. Но, когда скифы уже стояли в боевом строю, то между копытами их коней проскочил заяц. Скифы тотчас повернули лошадей и, забыв о персах, с гиканьем устремились в погоню за зайцем.
  Никогда персы не получали более тяжкого оскорбления. Они, наконец, увидели, как сильно скифы презирают их, если предпочли сражению с ними охоту на зайца.
  В ту же ночь Дарий решил спасти остаток своего некогда могучего войска. Для этого он приказал развести костры, разбить шатры и, как некогда сделал это Кир, оставить в лагере самых слабых и истощенных воинов. Слабым воинам, чтобы они не бежали за остальными, было сказано, будто персы хотят тайно напасть на скифов, их же оставляют охранять лагерь. Вместе с воинами у костров оставлены были и все вьючные ослы, которые, оказавшись на привязи, подняли ужасный крик. Слыша этот крик, скифы думали, что персы по-прежнему в стане.
  На следующий день оставленные в стане персы поняли, что их обманули и, простирая руки к скифам, стали молить о пощаде. Только такой ценой, пожертвовав частью своего войска и потеряв другую часть в тяжком пути через выжженные степи, Дарий сумел выбраться живым из страны скифов.
  Так закончился второй персидский поход на скифов. Причем многие скифы еще долго насмехались над Дарием, говоря, что тот спрятался за спиной у осла.
  
  ДАНДАМИД И АМИЗОК
  
  У скифов было в обычае брататься между собой. Для этого братавшиеся делали на ладонях надрезы и смешивали свою кровь. Несколько капель крови они капали в кубок и, добавляя вина, пили.
  Однажды, на четвертый день после того, как двое молодых скифов Дандамид и Амизок побратались, пришли в их землю савроматы - другое скифское племя. Воспользовавшись тем, что скифы не были готовы к битве, савроматы убили многих воинов, захватили множество пленных и, разорив жилища, пошли восвояси. Среди пленных был и Амизок. Когда его уводили в оковах, Амизок громко призвал своего побратима, напомнив ему о крови и кубке.
  Услышав это, Дандамид выскочил из оврага, где укрывался, и поскакал на глазах у всего савроматского войска прямо к Амизоку. Савроматы хотели пронзить его копьями, но Дандамид крикнул: "зирин". Того, кто произносил это слово, нельзя было убивать. Это означало, что воин явился для выкупа пленных.
  Когда Дандамида привели к вождю савроматов, скиф попросил отдать ему побратима.
  "Что дашь ты за него?" — отвечал вождь савроматов.
  "Все, что я имел, уже похищено вами. Теперь я не имею ничего. Если хочешь - возьми меня вместо него. Его же отпусти", — сказал Амизок.
  Вождь савроматов покачал головой.
  "Ты мне не нужен, да еще явившийся со словом "зирин". Но если хочешь, уводи побратима взамен одной из частей твоего тела".
  "Что хочешь ты взять?" — спросил Дандамид.
  "Отдай мне оба своих глаза!" — потребовал савромат, уверенный, что скиф не осмелится дать ему такого выкупа.
  Но вождь ошибся. Дандамид достал кинжал и ослепил себя на глазах у изумленных таким мужеством савроматов.
  "Теперь ты получил выкуп? Отдай же мне друга!"
  "Забирай!" — хрипло отвечал савромат.
  В ту же ночь потрясенные савроматы ушли со скифских земель. "Не станем больше воевать с ними. Нельзя победить тех, кто ставит жизнь своих соплеменников выше собственной", — говорили их сиарейшины.
  Дандамид нашарил руку Амизока и, оперевшись о плечо побратима, медленно побрел к своим. В ту же ночь Амизок, чтобы во всем быть равным побратиму, ослепил себя.
  И долго еще оба слепца жили в почете среди скифов.
  
  ДРЕВНЕЙШИЕ СКАЗАНИЯ О ЗЕМЛЕ РУССКОЙ
  
  Шли годы. Они сливались в десятилетия, десятилетия в века... Земли славянские преумножались. Племена дробились, расселялись и образовывали все новые сообщества. Спустя столетие после того, как Геродот описал нравы скифов, Александр Македонский величайший из завоевателей, покоривший Грецию, Малую Азию, весь Египет, Вавилон, Персию и часть Индии, дважды ходил войной против скифов.
  В первом походе, около 335 года до Рождества Христова, Александр выступил против племен славянских, живших к северу от Дуная и сжег их главный город. Семью годами спустя Александр пошел против скифов, живших к северу от Амударьи. Пораженный красотой скифской царевны Роксаны, завоеватель женился на ней, с отцом же ее вступил в военный союз.
  После смерти Александра скифы не раз воевали с македонскими царями. Не прошло и нескольких десятилетий, как македонцы стали страшиться скифской отваги. В 293 году до Рождества Христова скифы захватили в днестровских степях царя македонского Лизимаха со всем его войском.
  Проводя все время свое в войне, славянские дружины совершенствовались в бранном искусстве и вскоре прослыли самыми могучими воинами в Восточной Европе и во всей Малой Азии.
  Древний летописец рассказывал:
  "Золото и серебро они столько же презирают, сколько прочие смертные желают его. Они превосходные воины, потому что военное дело становится у них суровой наукой во всех мелочах. Высшее счастье в их глазах - погибнуть в битве. Умереть от старости или от какого-нибудь случая - это позор, унизительнее которого ничего не может быть. Они вообще красивы и рослы; волосы их отливают в русый цвет. Взгляд у них скорее воинственный, чем свирепый".
  Другая же летопись оставляет такое свидетельство о бранном искусстве славян:
  "Часто делают набеги, нечаянные нападения и различные хитрости днем и ночью и, как можно сказать, играют войной. Величайшее их искусство состоит в том, что они умеют прятаться в реках под водой. Никто другой не может так долго оставаться в воде, как они. Часто, застигнутые неприятелем, они лежат очень долго на дне и дышат с помощью длинных тростниковых трубок, у которых одно отверстие берут в рот, а другое высовывают на поверхность воды и таким образом укрываются неприметно в глубине. Кто даже заприметит эти трубки, тот, не зная такой хитрости, сочтет их самородными. Опытные узнают их по отрезу или по положению и тогда или придавливают их ко рту, или выдергивают, и тем заставляют хитреца всплыть наверх".
  Нередко после удачных войн в руки славян попадало множество пленников, однако славяне были милостивы к ним и не обращали их в постоянное рабство:
  "Пленники у славян не так, как у прочих народов, не всегда остаются в рабстве; они определяют им известное время, после которого, внеся выкуп, те вольны или возвратиться в отечество, или остаться у них друзьями и свободными".
  Происходило же это оттого, что наши предки славяне умели ценить свою и чужую свободу, рабству же предпочитали смерть:
  "Племена славян ведут образ жизни одинаковый, имеют одинаковые нравы, любят свободу и не выносят рабства. Они особенно храбры и мужественны в своей стране и способны ко всяким трудам и лишениям. Они легко переносят жар и холод, и наготу тела, и всевозможные неудобства и недостатки. Очень ласковы к чужестранцам, о безопасности которых заботятся больше всего: провожают их от места до места и поставляют себе священным законом, что сосед должен мстить соседу и идти на него войной, если тот, по своей беспечности, вместо охраны допустит какой-либо случай, где чужеземец потерпит несчастье".
  * * *
  Незадолго до Рождества Христова владычество над всем древним миром перешло к римлянам. Среди наиболее могущественных врагов Римской империи был царь малоазийский Митридат Великий. Нанеся тяжелое поражение скифам, Митридат заключил с ними мир и союз. По этому миру войска скифские должны были ходить вместе с Митридатом на Рим, что они успешно и делали, наводя ужас на римских легионеров.
  Победой над скифами Митридат гордился больше других своих побед:
  "Из смертных я один покорил Скифию, ту Скифию, мимо которой прежде никто не мог ни безопасно пройти, ни приблизиться к ней. Два царя - Дарий Персидский и Филипп Македонский осмелились было не покорить, а только войти в Скифию и с позором бежали оттуда, откуда нам прислано теперь великое войско против римлян".
  После поражение скифов слава непобедимых воинов перешла к единокровному им славянскому племени сарматов. Имя же сарматы сделалось столь известным, что многие века Русскую землю называли Сарматией.
  Война с римлянами закончилась для Митридата Великого неудачно. Он был побежден и покончил с собой. Империя его распалась и была поглощена Римом. Славянские же племена, проведавшие благодаря Митридату о богатстве римских земель и узнавшие все подступы к ним, часто стали тревожить римские границы. В первом же веке после Рождества Христова предки наши брали на щит уже и греческий город Ольвию.
  Римляне оказались в сложном положении. Укротить славян они не могли - те легко скрывались в лесах своих и степях. Государств и крупных городов у них не было, каждое племя действовало на свой страх и риск и часто, выгадав подходящий момент, нападало на Римские земли, разоряя их.
  При императоре Марке Аврелии случилось и грозное нашествие славянское на Римскую империю, продолжавшееся целых четырнадцать лет (166-180). Кроме соединенных славянских племен с Римом воевали и германцы, и лишь с огромным трудом Марку Аврелию удалось одержать победу над германцами. Славянские же племена еще долго воевали с Римом. Особенно прославились своим мужеством племена роксалан и языгов. Война эта, названная римлянами Сарматской, на долгие столетия запомнилась всем приморским народам.
  О размерах ее можем судить лишь по тому, что одни только языги после окончания войны с Римом вернули ему сто тысяч пленных.
  Славяне вторгались в пределы Римской Империи как сушей, так и водой. Собираясь на своих юрких ладьях у устьев Днепра и Дона, они смело пускались в море и доходили не только до Византии, но порой достигали самих Афин и даже Рима.
  Римский император Диоклетиан, известный также и свирепыми гонениями своими на христиан, решил поссорить славян с германскими племенами, носившими общее имя готов. Данный способ действий именовался у римлян "разделяй и властвуй". В данном случае он вполне удался, и славяне с готами, воспылав ненавистью, стали ожесточенно истреблять друг друга, оставив на долгие годы в покое Римскую империю.
  Завоеватель Германрих, объединивший под своей властью все германские племена, сильно потеснил славян, захватывая их земли и облагая все поселения славянские тяжелой данью. Первыми против готов поднялись воинственные обитатели низовьев Дона и Днепра - гунны. Гунны являлись племенным образованием, состоящим из тюркоязычных хунну, к которым примкнули угры и сарматы. Славянские племена, покоренные Германрихом, восставали против него, переходя на сторону гуннов. Побежденный гуннами, Германрих в отчаянии кинулся на свой меч.
  Следующий готский король Винитар отчаянно воевал с гуннами, но был убит Валамиром, гунским повелителем, славянином, как можно судить по имени. Женившись на племяннице Винитара, Валамир почти без сопротивления покорил все готские народы.
  Владычество гуннское еще более усилилось под властью одного из следующих их повелителей - Аттилы. После смерти Аттилы при младшем сыне его, часть славянских племен, значительно перемешанных уже великим переселением народов, села на Дунае и образовала болгарский народ, другая же часть ушла за Днепр и Днестр - в Русскую землю и расселилась до самых Кавказских гор.
  Незадолго до нашествия гуннов, в 395 году Великая Римская империя разделилась надвое. Произошло это при Феодосии Великом, одном из преемников Константина Равноапостольного, названного Равноапостольным оттого, что он был первым из императоров римских, принявшим святое крещение.
  В завещании своем Феодосий передал Римскую империю двум своим сыновьям, разделив ее на восточную и западную. С тех пор западные императоры проживали в Риме, восточные же выбрали столицей своей Константинополь.
  Уже тогда заронено было первое семя раздора, приведшее позднее к раздроблению церквей и отделению от Церкви истинной православной Церкви латинской, кардиналы которой, внеся ряд изменений в чин богослужебный и признав необоснованно, что Дух Святый исходит не только от Отца, но и от Сына, стали выбирать себе отдельного главу - Римского папу.
  Распавшаяся же империя стала теперь более уязвимой и продолжала подвергаться нападениям наших предков славян. Ладьи славянские ходили к Константинополю почти ежегодно, разоряя его окрестности и быстро затем отплывая в Русь, хотя нередко бывало, что их настигали военные корабли и сжигали горшками с нефтью, которые именовались также греческим огнем.
  В 558 году огромная рать народов славянских перешла Дунай. Часть из них отправилась воевать Грецию, другая же подошла к Константинополю и осадила его. Воинство славянское было столь велико, что город легко мог быть взят. Наши предки уже насыпали под стены его земляные валы, чтобы по ним беспрепятственно подняться на укрепления.
  С огромным трудом грекам удалось убедить предводителя славян Завергана не брать город на щит. Получив огромный выкуп за возращение пленных, славяне сняли осаду и отошли к Дунаю.
  С той поры греки надолго возненавидели славян и стали принимать все меры к тому, чтобы рассорить их между собой. Отправляя богатые дары старейшим славянских племен, греки искусно стравили отдельные племена и роды наших предков между собой. Славянский же обычай кровной мести, когда род мстил другому роду за всякого убитого, делал междоусобную войну между славянскими племенами бесконечной. Так, несмотря на свое бесспорное мужество, воинственность и презрение к смерти, славяне едва не были уничтожены этими же своими качествами, направленными, увы, против своих же единокровных братьев. Пишет летописец: "никакой власти не терпят славяне и друг к другу питают ненависть". Лучшие мужи погибали в битвах со своими же собратьями, и этим успешно пользовались их враги.
  Дождавшись, когда славяне обескровили друг друга, греки призвали из далекой Азии племя аваров, или обров, и уговорили их идти на славян. "Славяне богаты. Многие сокровища возьмете вы у них!" — говорили обрам греки. Обры перешли Волгу и Дон и после кровопролитной борьбы покорили ослабленные распрей славянские племена.
  Вскоре авары окончательно укрепились на побережье Черного моря и стали брать дань не только с самих славян, но и получать богатые дары от греков, на которых ходили войной вместе с покоренными ими славянами.
  Вскоре власть у аваров постепенно перешла к иудейской купеческой верхушке, которая перевела всю знать аварскую и самого их кагана в свою веру. С тех пор обры, перенявшие обычаи иудейские, стали именоваться хазарами, ставшими почти на двести лет злейшими врагами наших предков славян. Столица хазарского каганата была в городе Итиль, на устье Волги.
  Туда же вместе с данью доставляли хазары на продажу славянских отроков и девиц, которых нередко захватывали во время своих нападений, и расчетливые купцы иудейские, за все умевшие взять свою цену, продавали их рабами в Грецию, а также магометанам.
  
  "ЗЕМЛЯ НАША ВЕЛИКА И ОБИЛЬНА..."
  
  Несмотря на то, что предки наши принуждены были платить дать хазарам, Земля Русская продолжала расти и становилась год от года всё прекраснее. Росли и множились города, почти отсутствующие по время скифские. К девятому веку на Руси было уже много городов, весьма искусных в укреплениях своих и постройках. Ладога на реке Неве, Изборск на Великом озере, Новгород на Ильмене, Смоленск на верхнем Днепре, Полоцк на реке Полоте, Чернигов на Десне - притоке Днепра. На самом Днепре был Любеч, а затем возник и Киев.
  О возникновении Киева существует два предания.
  Первое, что построили его три брата - Кий, Щек и Хорив, жившие с сестрой своей Лыбедью на горах приднепровских. Другое же предание сообщает, что был на том месте перевоз через Днепр, а перевозчиком на том перевозе долгие годы был некто Кий. Говорили славяне: "Пойдем к Киеву перевозу", оттого и пошло имя Киев.
  Перечисленные города лишь немногие из существовавших тогда на Руси. Недаром викинги, ходившие на Русь для войны и торговли, с восхищением называли ее "Гардарикой", или страной городов.
  Не менее восторженно пишут о русичах и арабские летописцы:
  "Русь имеет большое число городов и живет в довольстве на просторе. Любит опрятность в одежде; даже мужчины носят золотые запястья на руках. Об одежде своей заботятся, так как занимаются торговлей, и носят большие шаровары, собирая их в сборки у колен. Некоторые из руссов бреют бороду, а другие свивают ее наподобие лошадиной гривы и окрашивают ее наподобие лошадиной гривы и окрашивают в желтый или черный цвет. Гостям руссы оказывают почет и обращаются хорошо с чужестранцами, которые ищут у них покровительства...
  Когда же у кого из руссов родится сын, то отец новорожденного кладет перед дитятею обнаженный меч и говорит: "Не оставлю в наследство никакого имущества. Будешь иметь только то, что приобретешь себе этим мечом"... Руссы мужественны и храбры. Ростом они высоки, красивы и смелы в нападениях".
  * * *
  С течением времени восточные славянские племена, расселившись на низовьях южнорусских рек Днестра, Буга и Днепра, постепенно вышли к их верховьям, а также к верховьям и других рек - Немана, Шелони, Ловати, к озеру Ильмень и Ладожскому озеру.
  Славяне, севшие по Днепру, назывались полянами. В лесах сидели древляне. Севернее, по реке Припяти, дреговичи; восточнее дреговичей по Соже-реки сидели радимичи. По реке же Полоте жили полочане. В Волковском лесу, откуда брали начало все главные русские реки, селились кривичи. На восход солнца от кривичей сидели вятичи, севернее же кривичей, у Ильмень-озера - ильменские славяне, единственное племя славянское, так себя именующее. Кроме того, на Западном Буге сидели бужане или волыняне, между Южным Бугом и Днестром - тиверцы, а у устья днестровского - уличи.
  Так разошлись разрозненные племена славянские, каждое из которых имело свои нравы и свои обычаи, из которых наименее дикими были обычаи полян. Недаром на земле полян - на горах Днепровских, где встал Киев, некогда воздвиг крест Господень апостол Андрей, о чем будет еще сказано.
  По мере того, как племена славянские становились сильнее, хазары ослабевали, и все меньше и меньше было у них над славянами власти.
  Когда однажды хазары обложили славян данью, славяне, вместо обычных беличьих и куньих шкурок, дали им от каждого дыма по мечу. Получив такую дань, хазары были весьма смущены, их же князь, рассмотрев мечи славянские, стал советоваться с мудрецами. Те же сказали ему:
  "Не добрая дань эта, княже: мы добыли ее оружием, острым только с одной стороны, — саблями, а у этих оружие обоюдоострое — мечи. Им суждено собирать дань и с нас и с иных земель".
  Так вскоре и случилось.
  В 862 году славяне поднялись, и разом изгнали от себя всех, кто брал с них прежде дань. Одолев варягов и хазар, племена славянские, как бывало это и прежде, не смогли спрятать мечей своих в ножны и обратили их друг против друга.
  Пишет Нестор, первый наш летописец:
  "В год 6370 от сотворения мира. Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом".
  Тогда, видя, что вновь начинается вражда между родами их, славянские старейшины сказали: "Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву".
  Поразмыслив, кто может быть таким князем, послали славяне за море, к племени русь. Где именно сидело племя русь до призвания его славянами сказать сложно. Одни говорят, что в Швеции, другие же - среди литовских племен, но чаще всего предполагают, что наши предки призвали родственное себе славянское племя, хорошо знакомое им и сходное по духу, обычаям и языку.
  И пошли послы славянские за море к руси и, принеся им дары, сказали: "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами".
  Трое князей племени русь вместе со своими родами собрались и пришли на славянские земли. Были они братьями и звали их Рюрик, Синеус и Трувор. Старший, Рюрик, сел в Новгороде, Синеус — на Белоозере, а Трувор — в Изборске.
  "И от тех варягов прозвалась Русская земля".
  
  АНДРЕЙ ПЕРВОЗВАННЫЙ
  
  Днепр устьем своим впадает в Понтийское море. Море это слыло у греков и самих славян Русским, ибо оттуда, из Днепровского устья, появлялись в великом множестве стремительные славянские ладьи, шедшие воевать Царьград.
  По берегам Русского моря учил апостол Андрей Первозванный, не оставивший наши земли без евангельской проповеди в первые же годы после Воскресения Христова.
  Во время третьего своего путешествия апостол после проповеди кавказским горцам проследовал по восточному берегу Русского моря, посетил города Керчь, Феодосию и Корсунь. Оттуда, движимый озарением Христовым, апостол Андрей отплыл вверх по Днепру. Увидев с ладьи ненаселенные тогда еще горы близ Киева, на которых обитали тогда лишь звери и птицы, апостол Андрей велел причалить к берегу. Здесь, на горе, он воздвиг крест и долго стоял пред ним, молясь. По лицу апостольскому текли слезы умиления, словно ведал нечто, неведомое другим.
  Окончив же молитву, Андрей сказал, обращаясь к бывшим с ним ученикам:
  "Видите ли горы сии? На горах этих воссияет благодать Божия, и будет большой город, и много церквей будет воздвигнуто здесь по изволению Божьему".
  Затем же, по преданию, Андрей Первозванный прошел от устья Днепра до Новгорода и Ладоги по нынешним русским землям. И здесь, на Руси, тогда еще населенной лишь разрозненными и недружными племенами славянскими, предсказал Андрей, что некогда возникнет на этих бескрайних просторах величайшее христианское государство, которое выстоит даже и в те времена, когда вера повсеместно оскудеет.
  
  
  
  КНЯЗЬ ВЛАДИМИР
  
  
  МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ
  
  В 971 году во время славного похода на болгар дружина русского князя Святослава оказалась окруженной под крепостью Доростол превосходящими силами греков. Против каждого русича было по несколько врагов, а новые неприятельские силы все продолжали пребывать.
  Все выходы к Дунаю были отрезаны греческими огненосными кораблями, преграждая путь маленьким ладьям, на которых перемещались воины Святослава.
  Не видя иного выхода, русичи затворились в Доростоле, приготовившись сражаться до конца.
  — Деды и отцы наши завещали нам храбрые дела. Станем же крепко. Нет у нас в обычае спасать себя постыдным бегством. Или останемся живы и победим или умрем со славою. Мертвые сраму не имут, а убежавши от битвы, как покажемся людям на глаза? — ободрял свою дружину князь Святослав.
  Долгие дни сражались русичи с превосходящими греческими ратями и, хотя полегли во множестве, но не запятнали себя бегством. Под конец, видя, что не в силах они совладать с русскими, греки стали предлагать им почетный мир.
  Зная, что дружина его мала и истощена долгими боями, Святослав принял мир, согласившись покинуть Доростол и возвратиться назад на Русь.
  Встреча русского князя и греческого императора должна была состояться в оговоренном месте на берегу Дуная.
  Греческий император Цимисхий прибыл на встречу верхом, в позолоченной броне, сопровождаемый отрядом всадников в великолепных доспехах. Сидя в седле, разодетый греческий царь с удивлением наблюдал, как от берега, занятого русскими ратями, отделяется и направляется к нему небольшая ладья. Всматриваясь в одежды гребцов, он старался по роскошеству их определить Святослава, но не мог.
  — Где же сам князь русский? Неужто не дерзнул он явиться? — пораженно обернулся Цимисхий к свите.
  — Не знает Святослав страха. Там, на ладье, среди остальных увидишь его, — с поклоном отвечал один из греческих воевод, лично сталкивающийся со Святославом в бою.
  Присутствующий при встрече греческий летописец Лев Диакон торопливо, чтобы не забыть после, надиктовывал приставленным к нему писцам:
  — Пишите быстрее, не мешкайте!.. “В это время Святослав переезжал реку в простой скифской ладье и, сидя за веслом, работал наравне с прочими, без всякого различия. Видом он был таков: среднего роста — не слишком высок, не слишком мал; с густыми бровями, с голубыми глазами, с обыкновенным носом, с бритой бородой и с густыми длинными усами. Голова у него была совсем голая; только на одной ее стороне висела прядь волос, означающая знатность рода, шея толстая, плечи широкие и весь стан довольно стройный. Он казался мрачным и суровым. В одном ухе у него висела золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами, с рубином посредине. Одежда на нем была белая, ничем, кроме чистоты, от других не отличная. Поговорив с императором о мире, сидя в ладье на лавке, он переправился обратно.”
  Погрузившись со своими воинами в челны, Святослав поплыл домой, в Киев. Веря заключенному миру, он не подозревал, что хитрые греки тайно послали предупредить печенегов, давних врагов Руси.
  “Вот идет Святослав домой с малой дружиной, взявши у нас, греков, многое богатство и налоги бесчисленные”, — сказали они печенегом.
  Жадные до добычи печенеги во главе с князем своим Курей, убедившись, что дружина Святослава невелика, напали на нее на днепровских порогах и перебили всю вместе с князем Святославом.
  Так погиб этот величайший из князей-воинов Древней Руси.
  Из черепа Святослава печенежский князь Куря повелел изготовить себе чашу, оковав ее серебром, и пил из нее, говоря: “Ни за что не победить бы нам русичей, кабы не были силы их истощены греками”.
  * * *
  После Святослава осталось три малолетних сына. Ярополк сел на княжение в Киеве, Олег — в земле Древлянской и Владимир — в Новгороде.
  Владимир, Ярополк и Олег были еще малы и не могли сами управлять русской землей, а потому все дела за них решали воеводы. Вскоре воеводы не поладили между собой. Началось кровавое междуусобие, и случилось так, что Ярополк убил Олега.
  Ужасное известие это поразило юного князя Владимира и, собрав рать, он выступил на брата. Вскоре Ярополк, преданный воеводой своим Блудом, был заколот двумя варягами, а князь Владимир стал единственным правителем земли русской.
  
  
  ПРЕДАТЕЛЬСТВО ДЕРЕВЯННОГО ИСТУКАНА
  
  С малых лет князь Владимир тянулся сердцем к Богу. Однако не ведал он тогда Бога истинного, как не ведала его и вся языческая Русь. А потому Владимир, вместе со всей могучей своей дружиной, был усердным язычником. Введенный в заблуждение волхвами, утверждавшими, что их грозные боги дают победы оружию русскому, он поставил множество истуканов, кумиров и капищ Дажьбогу, Стрибогу, Хорсу, Мокоши и многим другим языческим божествам.
  Кроме того, на холме рядом с княжеским теремом своим установил он огромного бога Перуна, вытесанного из целого дуба, с вызолоченными усами. Многие жертвы, в том числе и человеческие, приносились Перуну после каждой большой победы.
  А таких побед было множество. При храбром Владимире, как и при отце его Святославе, счастье как никогда сопутствовало доблестному русскому оружию.
  В первые же годы своего княжения Владимир очень удачно разбил гордых поляков, отвоевав у них Переямышль, Червень и другие города, где сидела Червонная Русь, и присоединил их к владениям русской земли.
  Когда поднялись вятичи, князь Святославич усмирил и их и заставил платить себе дань.
  Не успела Русь насладиться миром, как восстали радимичи. Владимир выслал против них воеводу по прозвищу Волчий Хвост, который на голову разбил радимичей на реке Пищане. Долгое время после того на Руси насмехались над жителями тех мест, говоря, что они “волчьего хвоста” боятся.
  В 983 году доблестная рать князя Владимира отправилась походом на ятвягов. Князь ехал впереди большой своей дружины, с которой вместе он составлял почти одно целое. Ничего не жалел Владимир для дружины своей. Как-то раз подпившие на пиру дружинники стали роптать на князя, говоря: “Горе нам, едим мы деревянными ложками, а не серебрянными!”
  Услышав о том, Владимир немедленно велел сковать дружине своей серебряные ложки, молвя: “Серебром и золотом не соберу дружины, а дружиной сыщу и серебро, и золото, как и дед, и отец мои доискались дружиной и золота, и серебра”.
  Ятвяги напали внезапно, едва передовой полк русичей вошел в дубраву. Конский храп. Дикие крики и сотни темных фигур, отделившихся вдруг от кустарника и хлынувших из глубокого оврага, пересекающего местность.
  — Засада! — крикнул скакавший впереди всех Ратмир.
  — К бою, братья! Берегите, князя! — крикнул Добрыня и, выхватив меч, бросился на помощь к Владимиру.
  Святославичу, отражавшему атаку сразу трех ятвяжских воинов, приходилось туго. Лишь крепкий греческий панцирь спас его от метательного копья. Не вмешайся Добрыня, зарубивший одного из нападавших и схватившийся со вторым, сложил бы юный князь голову.
  Добрую половину боя ятвяги теснили русичей, осыпая их стрелами и камнями из пращей. Один за другим, как подрубленные дубы, падали вокруг Владимира самые надежные его дружинники. Вот со стрелой в горле упал Ратмир, вот схватился за рассеченную камнем щеку Добрыня, а вот и конь самого Владимира, раненый копьем, захрипев, шарахнулся и осел на передние ноги.
  — Неужто конец? — мелькнуло в мыслях у князя, но не давая себе отчаяться, он перескочил на другого коня и продолжил бой, воодушевляя свою дружину.
  Окруженные русичи рубились отчаянно, в одиночку бросаясь на целые отряды ятвягов. Однако те давили числом, и княжеская дружина неуклонно таяла. Вот упал Симон, вот великан Сфенкел, погнавшийся за ятвягом, вместе с конем рухнул в искусно вырытую яму.
  Перед мысленным взором Святославича мелькнул на миг огромный деревянный Перун с серебряной головой и позлащенными усами.
  — Помоги, Перуне, сохранить дружину! Принесу тебе богатые жертвы! — взмолился мысленно Владимир.
  Но тщетна была его мольба. Не услышал князя золотоусый языческий болван. Сотнями гибли русичи. Повисали на них ятвяги, стаскивали с коней, били дубинами, копьями. Всё меньше оставалось дружины у Владимира.
  Святославич сам не знал, отчего вспомнил он вдруг строгий лик на потрескавшейся доске, которому молилась бабка его Ольга, одна из первых на Руси христианок.
  — Помоги тогда Ты, Бог моей бабки, раз Перун не может! Яви чудо! — крикнул горячо Владимир.
  И — произошло чудо. Внезапно без видимой причины отряды ятвягов дрогнули и, не выдержав натиска русичей, обратились в бегство, стремясь затеряться в густой дубраве. Дружина Владимира преследовала отступавшего врага, разя его мечами.
  Победа была полной. Разбив ятвягов, дружина вернулась в Киев с богатой добычей и множеством пленных.
  Князь Владимир был задумчив и, хотя продолжал вести прежнюю языческую жизнь, нередко вспоминал тот случай на бранном поле.
  А тут еще произошло событие, оставившее в непробудившейся до конца душе князя глубокий след.
  
  
  КРОВАВЫЕ УСЫ ПЕРУНА
  
  Считая, что победой над ятвягами русичи обязаны Перуну, волхвы решили почтить своего истукана принесением ему человеческой жертвы.
  — Кинем жребий на отрока и на девицу — на кого падет, того и заколем мы в жертву Перуну, а их кровью вымажем ему усы. Насытится Перун и будет давать нам новые победы, — говорили волхвы.
  Жребий был брошен и пал на юного отрока — варяга. Звали его Иоанн. Он был единственным сыном отца своего Феодора. Оба они — и Феодор, и Иоанн были христианами, что особенно раздражало волхвов. Именно потому волхвы и выбрали в жертву Иоанна, подстроив жребий.
  — Идите и приведите нам отрока! Так пожелал Перун! — беснуясь, кричали волхвы.
  Посланцы волхвов отправились на двор к Феодору и заявили ему, что хотят взять его сына и заколоть перед истуканом с золотыми усами.
  — Гордись, отец, его выбрал сам Перун! Дух твоего сына будет прислуживать ему в загробном мире. Выдай нам сына и мы уйдем!
  — Не отдам вам Иоанна! Ваши боги — не боги, а деревяшки. Они не едят, не пьют и не говорят, на что им мой сын? Разве не знаете, что ваши истуканы вырублены топором из стволов и обтесаны? Не боги они, а бесы! Истинный же Бог один — это он сотворил все в мире и самого человека по образу и подобию своему.
  Разъярились волхвы, когда услышали такой ответ. Двое их посланцев, оттолкнув Феодора, хотели схватить Иоанна, но отважный варяг выхватил меч и стал оборонять сына. Посланцы, выкрикивая угрозы, отступили. Вскоре подосланная волхвами толпа ворвалась во двор.
  Феодор с Иоанном укрылись на втором этаже хором.
  — Отдай сына, и сам уцелеешь! — кричали волхвы.
  — Не отдам! Если ваш Перун всемогущ, то пускай явится за ним и сам возьмет моего сына! Зачем же мешаете ему? — решительно отвечал христианин.
  — Не слушайте его, киевляне! Разве не видите, что он оскорбляет наших богов? Бросайте факелы! Жгите христиан! — завопили в испуге волхвы.
  Полетели факелы. Деревянные хоромы вспыхнули, занявшись сразу с нескольких концов. Ворвавшись внутрь, разъяренная толпа растерзала Иоанна и Феодора.
  Узнав о том, как погибли варяги, загрустил князь Владимир. Зорким своим сердцем почувствовал он, что боги языческого пантеона не больше, чем позолоченные истуканы. Однако истинный Бог тогда не был ему ведом. Душа киевского князя страдала, искала, но все еще не видела истины.
  
  
  ЧЬЯ ВЕРА ЛЮБА БУДЕТ, ТУ И ПРИМЕМ
  
  Как-то во время пира, когда, напрасно пытаясь развеселить Владимира, носились перед ним пестрые скоморохи, к Святославичу подошел дядя его — Добрыня, родной брат матери Владимира Малуши. Был Добрыня старшим воеводой княжеским. С детства пестовал он Владимира и воспринимал боль его как свою.
  — Позволь спросить тебя, княже... Давно уже вопрос этот покою мне не дает.
  — Спрашивай!
  — Отчего невесел ты? Какую думаешь думу? Дружина твоя сильна, границы крепки. Народ русский хвалу тебе воспевает, ибо вновь вернул ты ему покой и мир, — продолжал Добрыня.
  Владимир нахмурился, испытующе взглянув на дядю. Поймет ли тот его? Не осудит?
  — Не верю я истуканам, дядя, — сказал он отрывисто. — Видно, правду говорят мудрые греки: не более в них истины, чем в колодах деревянных. Позор народу нашему пням поклоняться и жертвы им приносить. Нужна нам иная вера.
  Серьезно выслушал его Добрыня и, как в детстве, когда Владимир был еще несмышленым отроком, дал дельный совет:
  — Ты погоди, князь, отказываться от истуканов. Это всегда успеется. Прежде узнаем, какая у кого вера. Много у нас в Киеве торговых гостей — есть и магометане, и хитрые иудеи хазарские, и латинской веры люди, и премудрые греки. Их и расспросим.
  Полюбился Владимиру совет Добрыни.
  — Быть по сему! Вели купцам заморским: как в другой раз на Русь поедут, взяли бы с собой ученых людей. Пусть расскажут нам ученые мужи о своей вере. Чья нам люба будет, ту мы и примем со всем нашим народом.
  Прослышав об этом, к Святославичу стали прибывать мудрецы, уговаривая славного русского князя перейти в их закон.
  Первыми пришли камские болгары.
  — Ты князь великого народа, а истинный закон тебе неведом. Образумься же и служи Магомету. Нет веры правильнее, чем магометанство, — сказали они.
  — Во что же вы верите? — спросил Святославич.
  — Нет Бога, кроме Аллаха, а Магомет — пророк его. Учит нас Магомет: творите обрезание, не ешьте свинины, а по смерти пророк даст каждому до семидесяти прекрасных жен.
  Не понравился князю Владимиру такой закон и стал думать он, как отослать магометан.
  — Правду ли говорят купцы мои, что по вере вашей нельзя вина пить? — спросил он.
  — Правда.
  — Что ж молчите о том? Нет, не люба нам такая вера. Руси есть веселие пити, не может она без того быти...
  Ушли ни с чем магометане, и уйти-то даже не успели, а в дверях гридницы уже выросли немцы-католики.
  — Ну а вы-то пьете вино? — улыбнувшись, спросил у них Святославич.
  Переглянулись красноносые немцы.
  — Веруем мы в пощенье по силе. Если же кто пьет и кто ест — то все во славу Божию, как учил нас Павел.
  Нахмурился Владимир. Не показалась ему вера католическая.
  — Ступайте домой, немцы. Не приняли отцы наши вашей веры, не примем и мы. Хотим поклоняться Богу истинному, но не папе римскому.
  Едва ушли ни с чем посрамленные немцы, а в гридницу уже чванные хазарские евреи входят. Хотят они сразу посрамить веру христианскую и говорят, что верят христиане в того, кого они распяли и смерти позорной на кресте предали.
  — Ну а вы во что веруете, иудеи? — спрашивает Святославич.
  — В единого Бога Авраамова, Исаакова и Иаковлева.
  — А закон у вас какой?
  — Обрезание, заячины не есть, свинины, субботу хранить, — отвечают раввины.
  Усмехнулся русский князь.
  — Почти как у магометан. Ну а где земля ваша?
  Смутились иудеи.
  — Земля наша в Иерусалиме. Но наш Бог прогневался на наших отцов и отнял у нас землю, а нас изгнал и рассеял по миру.
  Осерчал Владимир.
  — Как же вы, иудеи, других учите, если до того прогневали Бога, что лишил он вас земли и рассеял по чужим странам? Ступайте и не приходите больше! — приказал он.
  Через несколько недель прибыло в Киев пышное посольство от греков из Константинополя. Благодушно принял Владимир послов.
  — А вы, греки, во что веруете?
  — Веруем во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного...
  Задумался Владимир. Вспомнил он мученический конец Феодора и Иоанна, вспомнил, что и бабка его Ольга, и многие славные мужи русские были православными христианами, но все равно сомневался еще Святославич.
  — Говорили мне евреи: греки, мол, в того веруют, кого они на кресте распяли и позорной смерти предали. Верно ли это? Мыслимо ли то, чтобы всесильный Бог позволил распять себя иудеям, ибо захотел бы и взглядом одним обратил палачей своих в пепел?
  С достоинством склонил голову греческий посланец.
  — Воистину в Того веруем, ибо так учили и пророки: один, как Господу нашему суждено родиться, а другие — что быть Ему распяту и погребенну, а в третий день воскреснуть и взойти на небеса. Евреи предавали таких пророков избиению, но всё равно сбылось по их пророчеству. Воскрес Иисус и взошел на небеса к Отцу своему. Хотели евреи предать Его позору, а послужило это лишь к славе Его великой.
  Полюбился этот ответ князю Владимиру и попросил он грека рассказать о его вере. Долго говорил грек. Поведал он князю о сотворении мира, о гордости и высокоумии сатаны и низвержении его с неба. После рассказал об Адаме и Еве и их грехопадении, об изгнании из рая, об убийстве Авеля Каином, о грехах людских и о том, как забыли они Господа, о наказании потопом и обо всем, что было на земле до пришествия Господа нашего Иисуса Христа и вознесенья его.
  Внимательно выслушал Владимир мудрого грека.
  — Узнал я от тебя о том, что было. Теперь же скажи, что будет. Ведаешь ли о том?
  — Поставил Господь один день, когда придет Он со славой судить живых и мертвых, и не будет конца Его Царствию. Воздаст Он всем жившим и живущим по их делам и праведные отправлены будут в рай, а грешники обречены на муки вечные.
  Сказав так, показал грек Владимиру полотно, на котором изображено было судилище Господне. Сидит на престоле Господь Вседержитель. По правую руку в великом веселии идут в рай праведники, по левую же руку с плачем и стенанием шествуют грешники в вечную муку.
  Долго смотрел русский князь на это полотно.
  — Хотел бы я, чтобы народ мой был с теми кто справа, а не с теми, кто слева, — молвил он тихо.
  — Если желаешь быть с праведными, то крестись, — твердо сказал ему грек.
  Эти слова глубоко запали Владимиру в душу, однако он не дал сразу согласия.
  — Подожду еще немного! — ответил он, отпуская греческих послов в Константинополь.
  Вскоре Святославич созвал на совет старшую дружину и многих из славных мужей киевских и сказал им:
  — Ведайте же: были у меня болгары-магометане, говорили со мной... Нет у них веселия в законе, страх один. Были латиняне... После приходили иудеи и ругали все законы, кроме своего. Нет чести в таком хулении. Были наконец и премудрые греки. Говорили: если кто примет нашу веру и будет праведен, тот хоть и умрет, да после встанет. Полюбился мне, мужи киевские, больше иных закон греческий.
  Отвечали князю осторожные киевские старейшины:
  — Сам ведаешь, Святославич, разве кто на торгу свое ругает? Все только расхваливают, и ни один своего не хулит. Если хочешь узнать доподлинно у кого какой закон, давай пошлем мудрых мужей наших по свету: пускай своими глазами посмотрят они на те веры и обычаи их. Не дело заглазно одним послам лишь верить. Кто знает, правду ли они молвили?
  Понравилась князю эта речь.
  — Разумно говорите, киевляне. Быть по сему. Отправим мы десять мужей опытных прежде к камским болгарам, от болгар к немцам, а затем к грекам. Пускай посмотрят они, как служат в тех странах своему Богу, а, вернувшись, нам поведают.
  В тот же день выбрано было десять смышленых мужей и отправились они из Киева в иные земли.
  
  
  “ВЗЯЛ Я ГОРОД ВАШ СЛАВНЫЙ МЕЧОМ МОИМ”
  
  Когда посланные мужи вернулись, Владимир вновь созвал киевлян и старшую дружину на совет.
  — Говорите, что видели, в каких странах были, — велел он прибывшим.
  Низко поклонились ему посланные мужи.
  — Прежде иных были мы у болгар, видели как служат Аллаху магометане. Сидят они в храме своем без пояса, то и дело простираясь ниц, а, вставая, озираются, как безумные. Нет добра в их законе... Следом за болгарами были мы у немцев. Нет у латинян лепоты в службе, нет щемления сердечного, не полюбилось нам служенье их. Недолго пробыли мы у немцев — собрались, отправились к грекам.
  — Видели ли вы, как служат Богу греки? — с волнением спросил Владимир.
  — Видели, Святославич! Такая красота у них в храме, что словами передать того не умеем. А служба у них такова, что казалось нам, будто сам Бог сошел к храм и стоит там промеж священниками. Вовек, до последнего дыхания, не забыть нам того. Всякий, кто вкусил сладкого, не захочет уже горького, так и мы не хотим боле оставаться в язычестве. Не люба нам иная вера, кроме греческой.
  Помолчав, повернулся князь к боярам и старшей дружине:
  — Что скажете о том, мужи? По сердцу ли вам вера греческая, православная?
  — По сердцу, Святославич, — отвечали бояре. — Коли дурен был бы закон греческий, не приняла бы его бабка твоя княгиня Ольга, мудрейшая среди всех женщин русских.
  Увидев единство во всех мудрых мужах киевских, князь Владимир обрадовался.
  — Быть по сему. Где же примем крещение? — спросил он.
  — Где тебе будет любо, — ответила ему верная дружина.
   * * *
  Вскоре после того, в 988 году, случились у русичей разногласия с греческим городом Корсунем. Корсунский наместник нанес несправедливую обиду киевским торговым людям, и князь Владимир решил наказать его за это. Не в обычаях русичей было прощать обиды. Оскорбление одному было оскорблением всем.
  Собрав большое войско, русичи осадили Корсунь и стали под ней укрепленным лагерем. Стенобитных орудий у них с собой не было, и, чтобы войти в город, князь Владимир велел насыпать у стен Корсуни земляной вал. Однако замысел этот не увенчался успехом, поскольку жители провели со своей стороны подкоп и, выбирая ночами землю, которую насыпали русичи, разносили ее потом по городу.
  Безуспешная осада затягивалась. Греки со стен Корсуни насмехались над русичами почти безнаказанно: мощные укрепления города делали штурм бессмысленным.
  Осаду пришлось бы снять, если бы среди корсунцев не отыскался друг русских по имени Настас. Этот Настас поднялся на стену и, привязав к стреле записку, пустил ее в русский стан. На свернутом пергаменте было написано: “Князь! Перекопай и перейми воду из колодца, который лежит от тебя к востоку. Вода из этого колодца по трубе идет в город. Нет в Корсуни иных колодцев, кроме этого”.
  Метко пущенная стрела вонзилась неподалеку от высокого шатра Владимира. Поутру Добрыня нашел ее и принес князю. Когда прочитали ему письмо, обрадованный Владимир радостно воскликнул:
  — Если случится так, что от этого Корсунь сдастся, то будет это знамение, чтобы мне и народу моему креститься!
  Вскоре вода из колодца была перекопана и отведена в другое русло. Защитники города стали страдать от жажды и через несколько дней открыли ворота. Русские рати вошли в город и заняли его.
  Вступив в город, Владимир тотчас отправил послов к греческим царям Василию и Константину с такой грамотой: “Город ваш славный взял я мечом моим. Слышал я, что есть у вас сестра девица Анна умом светла и лицом прекрасна. Отдайте ее за меня и уйду я из Корсуни, а коли не отдадите, то и с Царьградом вашим то же сотворю, что ныне с Корсунью”.
  Зная, что не сравниться им с Владимиром отвагой и силой бранной, ибо была в ту пору в греческой зеле большая смута, опечаленные греческие императоры отвечали:
  “Не дело девице христианке становиться женой язычника. Коли крестишься ты и единоверен будешь с нами — отдадим тогда тебе сестру. Если же язычником останешься, то лучше мы в бою все до единого поляжем, чем душу нашу на вечное мучение предадим.”
  Полюбилась князю Владимиру эта речь. Увидел он, что словно сила чудесная направляет его к крещению.
  — Добрыня, зови писцов! Пускай пишут ответ императорам греческим:
  “Давно положил я на сердце креститься. Люба мне вера ваша православная и служение. Пускай священники ваши, что придут с Анной, крестят меня”.
  Обрадованные таким ответом, Константин и Василий стали убеждать свою сестру идти за Владимира. Девушка, печалясь, плакала, представляя себе поездку на Русь точно ссылку либо заточение. Ей не хотелось навек отправляться в чужую землю и становиться женой грозного князя русов.
  Наконец, поддавшись на уговоры, Анна сказала братьям:
  — Согласна я идти за Владимира. Верю я, затем совершается этот брак, чтобы Русь посредством того приняла веру истинную и обращена была на покаяние. Много бед до сего времени причиняла Русь грекам. Может хоть так смилостивится она над нами?
  — Верно сказали князю русов: не только лицом прекрасна ты, но и умом светла, — отвечали ей братья Константин и Василий.
  Вскоре в сопровождении священников, провожаемая плачущими братьями и всем двором Константинопольским, Анна села на корабль и поплыла морем в Корсунь.
  Попутный ветер туго натягивал паруса, стремительно направляя корабли греков к Корсуни. Пораженные матросы говорили, что никогда прежде не доводилось им плавать столь скоро, не имея в пути задержек.
  “Не плачь, не убивайся, девица! Сам Господь наш торопится свести тебя с женихом твоим, чтобы крещена через то была Русь языческая доселе,” — утешали Анну бывшие с нею священники.
  
  
  КРЕЩЕНИЕ РУСИ
  
  В то время, как корабль с греческой царевной Анной и священниками приближался к Корсуни, Владимир захворал глазами и так сильно, что едва мог видеть. Тому, кто вернет князю зрение, обещана была большая награда. Многие искусные греческие лекари пытались вылечить князя, но все было тщетно.
  Прибыв в корсунский порт, царевна Анна узнала о болезни своего жениха и послала сказать ему, что если он хочет прозреть, то должен, не мешкая больше, креститься. Получив такую весть, Владимир сказал:
  — Если так случится, что я прозрею, то воистину велик будет Бог христианский.
  Вскоре в главном храме епископ Корсунский с прибывшими из Царьграда священниками после оглашения крестил великого русского князя. При крещении Владимир был наречен христианским именем Василия. И произошло чудо. В момент, когда на него возложены были руки, Владимир внезапно прозрел, в чем и он сам, и все бывшие с ним увидели несомненное соизволение Господне.
  Вскоре после венчания князь Владимир в славе великой, торжественно провожаемый всем народом корсунским, покинул греческий город. Вместе с князем и его верной дружиной на Русь отправлялись княгиня Анна и верный Настас, приславший на стреле записку. Кроме того в Киев отбывал и поставленный над Русью епископ Михаил, родом грек, и многие священники со всем потребным для богослужений и совершения таинств, а также части мощей святого Климента и Фифа — верного ученика его.
  Сам же город Корсунь отдан был Владимиром обратно греческим царям Константину и Василию как “вено”, или выкуп за невесту. Платить такой выкуп издревле было в обычае русичей.
  Вскоре Владимир с дружиной и спутниками своими вошел в Киев. Все жители от мала до велика высыпали на улицы, приветствуя своего князя-защитника. Вместе с другими встречал его и отрок Яшка. Долго бежал Яшка за княжеским конем, пока не въехал Святославич в ворота городища.
  Прибыв в Киев, Владимир немедленно приказал очистить его от идолов и языческих капищ.
  — Да не будут сии болваны осквернять более нашу землю! — сказал он Добрыне.
  Добрыня, вместе с Владимиром принявший святое крещение в Корсуни, набычившись, смотрел себе под ноги. Как и Святославич, он понимал, что уничтожить языческих болванов, в которых верят многие русичи, будет совсем непросто. Много прольется слез.
  — Сотворю по воле твоей, княже, — сказал Добрыня.
   * * *
  Днем позже по всему Киеву, на всех крупных площадях его, запылали костры. Одних идолов сжигали, других секирами разрубали на части.
  Причитали, шипели, угрожали вохвы, хватались за своих деревянных болванов, но дружинники отгоняли их, толкая древками копий. В смущении великом пребывал весь народ киевский.
  Отрок Яшка, что бежал за княжеским конем, стоял на днепровской круче. Со страхом смотрел он, как грозного Перуна привязывают к лошадиным хвостам и с позором волокут с горы. Двенадцать приставленных дружинников били Перуна палками и кололи копьями.
  — Зрите, русичи, что не бог это, а колода дубовая! — кричали они.
  Кони от усилия проседали на задние ноги — так тяжел был Перун. Медленно, неохотно спускался он с горы. Бороздил усами землю, перекатывался тяжко. Откалывалась позолота под ударами копий.
  Наконец Перуна подволокли к берегу и сбросили в Днепр. Глубоко ушло бревно под воду, а потом поднялось и, медленно вращаясь, поплыло по течению.
  Многие киевляне проливали слезы и долго следовали за ним по берегу, провожая своего уплывающего истукана.
  Из опасения, что Перуна выловят и спрячут, Добрыне пришлось даже приставить к нему нескольких воинов.
  — Скачите за языческим истуканом и отталкивайте его от берега, если его прибьет волнами, — приказал он дружинникам.
  — Долго ли следовать нам за ним? — спросили дружинники.
  — До самых порогов днепровских.
  Одновременно с уничтожением идолов Владимир приступил к проповеди народу Христовой веры. Прибывшие из Царьграда священники вместе с новым русским митрополитом Михаилом ходили по Киеву, разъясняя жителям слово Божье. Сам Святославич с крещеной дружиной своей участвовал в этой проповеди, вдохновляя сомневающихся личным примером.
  — Любит князь наш народ свой. Коли не во благо было бы нам крещение, не принял бы он его сам и нам бы не велел принимать, — убеждали себя киевляне.
  Когда жители в большинстве своем был подготовлены, Владимир велел оповестить, чтобы на другой день все являлись бы к Днепру для принятия крещения.
  И вот 1 августа 988 года в погожий и солнечный день Русь приняла крещение.
  Киевляне, стар и млад, входили в спокойные днепровские воды. Дряхлые старцы толпились у берега, а зрелые мужи и юноши смело шагали глубже, держа в руках младенцев. Взгляды всех были обращены к берегу. Там, на деревянном помосте, епископ Михаил и греческие священники в непривычных для русичей богатых церковных облачениях совершали таинство крещения.
  Восприемником своего народа был сам великий князь Владимир, с дружиной стоявший тут же на помосте и ободрявший киевлян одним своим присутствием.
  Совершив крещение, епископ Михаил повернулся к князю. На глазах у епископа блестели слезы.
  — Отчего плачешь, Михаиле? — удивленно спросил Владимир.
  — Ощущаю я, как ныне благодать Господня снисходит на народ русский. Славен будет сей народ, надежной опорой станет от вере православной. Хоть и будут ждать его испытания великие, всё он вытерпит, преумножится и, всех врагов одолев, великую славу приимет.
  
  
  ЯН УСМОШВЕЦ
  
  Многие ратные походы совершил князь Владимир против печенегов. Внезапно налетая конными отрядами, то и дело тревожили печенеги Русь, грабили, сжигали города, захватывали большие полоны. Много бед терпела наша земля от таких воинственных соседей.
  В 992 году двинулись печенеги на Киев от Сулы-реки. Быстро скакали печенеги: надеялись врасплох напасть на город, сонной переколоть дружину и столь же стремительно, с богатой добычей отхлынуть в степи, пока не собралось русское ополчение.
  Однако князь Владимир, зная привычку печенегов налетать внезапно, заблаговременно расставил на границе небольшие дозорные отряды — сторожи.
  Сидит на дубу дозорный Позвизд, чутко вслушивается, вглядывается в степь: не заволокло ли горизонт пылью, поднятой тысячами конских копыт. Слипаются у Позвизда глаза, заснул бы, да осерчает воевода, коли узнает. Всю ночь просидел Позвизд на дубу, а как к рассвету дело стало, не выдержал, задремал. Недаром говорят, самое сонное время — рассвет.
  Да только вдруг слышит Поздвизд сквозь сон: словно низкий гул нарастает. Гром не гром, а будто рокочет что-то. Протер дозорный глаза и видит: с востока, движется темная туча. Состоит та туча из тысяч черных точек. Все громче гул, все ближе туча. Вгляделся дозорный — и видит: каждая маленькая точка — всадник, каждая большая точка — повозка.
  “Печенеги! Принесло поганых на нашу голову!” — понял Позвизд. Прыгнул он с дуба на привязанного под ним коня, взмахнул нагайкой и что было мочи поскакал к Киеву — предупреждать князя Владимира.
  Скрипят повозки, катятся арбы, ползет неисчислимая рать печенежская. А с ней вместе движется на русскую землю большая беда.
  * * *
  Заранее узнав о приближении печенегов, князь Владимир с дружиной встретил их на реке Трубеже, у брода.
  Русские стояли на одном берегу, а печенеги на другом, и, не решаясь вступить в бой, осыпали друг друга стрелами. Так прошло несколько дней. Но вот как-то утром стрелы перестали сыпаться с неприятельского берега. Странная тишина повисла над печенежским станом. Притихли и русичи. Две огромные рати стояли неподвижно, слышно стало даже, как шумит вода в реке.
  В этой тишине печенежский князь подъехал к берегу и громко позвал Володимира, князя русов. Владимир бесстрашно выехал к нему навстречу. Его белый жеребец, беспокойно пофыркивая, зашел в воду и потянулся пить ее.
  — Зачем нам напрасно губить свои рати? — крикнул печенежский князь. — Решим дело, как наши прадеды, единоборством. Есть у меня в войске могучий богатырь. Выпусти против него своего мужа. Коли твой муж победит — не станем мы три года ходить на Русь. А если победит мой боец, то, берегись, три года будем раззорять вашу землю.
  — Согласен. Только покажи сперва своего бойца! — заподозрив подвох, крикнул Владимир.
  Печенежский князь махнул рукой, и из его войска, ухмыляясь, выдвинулся муж огромного роста. Был он так могуч и тяжел, что ни один конь не держал его.
  Со страхом смотрели русские воины на такого противника.
  Возвратясь в свой стан, Владимир приказал кликнуть клич: “Кто осмелится выйти против печенега?”, а сам, сойдя с коня, сел у шатра, ожидая.
  Однако сколько глашатаи не выкликали охотников, всё было тщетно. Никто не отваживался выступить против такого великана. Стыдно стало Святославичу.
  — Неужели оскудела Русь на богатырей? — спросил он у Добрыни.
  Развел руками Добрыня.
  Но тут неожиданно к князю подошел высокий старик и, поклонившись, сказал:
  — Позволь слово молвить!
  — Говори, старче!
  — Есть у меня пять сыновей. С четырьмя я пришел сюда, а меньшой сын дома остался. С детства никому не удавалось одолеть его. Один раз стал я его ругать, а он в ту пору мял руками воловью шкуру. Осерчал он и порвал шкуру надвое.
  Подивился князь Владимир такой силе и приказал послать за младшим сыном старика. Вскоре посланные дружинники вернулись с коренастым парнем. С сомнением взглянул на него князь: хоть и жилист был сын старика, однако совсем не выглядел богатырем.
  — Как зовут тебя?
  — Ян Усмошвец, — с поклоном отвечал юноша.
  — Можешь ли совладать с печенегом?
  — Про то один Бог знает. Не ведаю я силы своего супротивника, княже. Прежде испытай меня.
  — Как испытать тебя?
  — Вели привести большого и сильного быка. Пускай прижгут его раскаленным железом, разозлят и выпустят на меня.
  — А не испугаешься? Ведь на рога поднимет тебя бык, — усомнился князь.
  — Если устрашусь быка, где мне с печенежским великаном совладать? — спокойно отвечал юноша.
  Святославич велел привести быка и прижечь его раскаленным железом. Когда рассвирепевший бык, выставив рога, помчался на Яна, тот ловко увернулся, схватил быка рукой за бок и вырвал клок кожи вместе с мясом.
  Обрадовался Владимир.
  — Прошел ты испытание. Вижу теперь, что можешь биться с печенегом. Помни лишь, не за себя ты борешься — за землю русскую!
  Молча склонил голову Ян Усмошвец.
  На другое утро печенежский князь вновь выехал к реке и стал насмехаться:
  — Где же ваш боец? Небось от ужаса в чащу лесную убежал?
  — Здесь наш боец! — отвечал Святославич.
  Выступил против печенежского великана Ян Усмошвец. Встали они на виду у двух ратей, разглядывая друг друга. Громко расхохотался великан, когда увидел Яна, который был роста среднего и головой доставал ему лишь до плеча.
  Наконец богатыри сошлись и стиснули друг друга в объятиях, от которых затрещали кости. Вскоре почувствовал Ян, что изнемогает: одолевает его печенег. Подумал он: “Не остави мя, Господи! Помоги мне, Пресвятая Богородица!” Едва так подумал, как прибыло у него силы. Сдавил он печенежского великана, поднял над головой и так грянул о землю, что убил насмерть.
  Закричали в страхе печенеги, ибо сочли это за дурное для себя презнаменование. Так и оказалось: в тот же миг воодушевленные русичи обрушились на них и отбросили в степи. Едва смогли спасись печенеги.
  На радостях князь Владимир пожаловал отважного Яна и его отца в бояре и приблизил их к себе, а на том месте, где бились бойцы, заложил город Переяславль. Оттого было дано городу такое имя, что “перенял” здесь славу у грозных печенегов богатырь Ян Усмошвец.
  Позднее дружинные певцы, передавая из уст в уста рассказ об этом подвиге, позабыли имя героя. Не Ян Усмошвец ли стал у них Никитой Кожемякой?
  
  
  СМЕКАЛИСТЫЙ СТАРЕЦ
  
  Много бед приносили печенеги земле русской. Беспрерывные их нападения заставляли Владимира укреплять границы владений своих и строить новые крепости по рекам Десне, Трубеже, Суле и Стугне. В крепости эти посылал князь храбрейших мужей новогородских, а также кривичей и вятичей.
  — Стойте на страже владений наших! — говорил он им.
  Когда закончилось трехлетнее перемирие, добытое победой Яна Усмошвеца над печенежским великаном, степняки вновь собрались большими силами и напали на Русь.
  Владимира Святославовича в ту пору не было в городе: он выехал в Новгород собирать рать. Храбрая княжеская дружина была с ним, Белгород же остался почти без защиты.
  Видя, что некому поспешить к ним на подмогу, горожане спешно отправили к князю гонца со слезным молением: “Приди к нам, Святославич, с ратью!”
  Гонец поскакал, а белгородцы стали вооружаться, зная, что не будет им пощады, если войдут супостаты в город. Сожгут печенеги дома, убьют стариков, поругаются над юными девами, а всех молодых и сильных угонят в плен, дабы продать затем в рабство хазарским иудеям.
  И потому, зная это, в Белгороде вооружался стар и млад. Отроки натягивали луки и готовили стрелы, зрелые мужи и старцы острили копья и готовили мечи. Кому не хватало меча и копья, брались за рогатину или за топор. Сгодятся и они, коли придется сражаться ни на жизнь, а на смерть.
  Сплошным кольцом окружили печенеги город. Запылали всюду огромные костры, потянулись в небо черные дымы.
  — Горят это села и деревни наши. Раззоряют супостаты пригороды! — с болью говорили белгородцы.
  Окружив город сплошным кольцом своих шатров и кибиток, печенеги не спешили идти на штурм, выжидая.
  — Зачем впустую терять нам воинов наших? Скоро белгородцам нечего будет есть. Станут изнывать они от голода, будут плакать голодные их дети, а ослабевшие руки не смогут держать оружие. Тогда белгородцы сами откроют нам ворота! — рассуждал печенежский князь.
  Вскоре в городе, и правда, начался голод. Запасов было мало, а разоренные пригороды заняты были печенегами и нельзя было выйти за ворота, чтобы собрать хлеба.
  Тяжко было белгородцам, среди которых немало было женщин с малыми детьми, глядеть с крепостных стен, как пируют под ними печенеги тем, что награбили они в пригородах.
  Вскоре голод стал таким сильным, что многие из осажденных стали роптать.
  — Князя нет и никто не защитит нас. Гонец, которого послали мы к нему, видно перехвачен. Чем погибать, лучше откроем ворота и впустим печенегов, — говорили они, собрав вече.
  Один старик по слабости сил остался дома. Когда дети его вернулись, он спросил их:
  — Зачем собиралось вече?
  — Завтра хотят открыть печенегам ворота, — отвечали дети старика.
  Старик, а был он весьма уважаем, послал за старейшинами.
  — Правду ли говорят, старейшины, что хотите вы впустить печенегов?
  — А что делать, старче? Не стерпят люди больше голода, — ответствовали ему старейшины.
  Тогда старик сказал им:
  — Не сдавайтесь печенегам еще три дня и делайте то, что я вам скажу. Согласны ли?
  Старейшины согласились с радостью, ибо готовы были ухватиться уже и за соломинку.
  — Соберите мне с каждого дыма по горсти овса, пшеницы или отрубей, — велел старец.
  Так и было сделано. Тогда старец велел женщинам сделать кисельный раствор, а мужчинам выкопать два колодца. В каждый колодец вставили кадку и налили туда приготовленного женщинами раствора. Кроме того старец велел выкопать еще один колодец и вставить в него кадку, в которую налил сыта, приготовленного из единственного оставшегося жбана с медом.
  — Все сделали, как сказано?
  — Все сделали, старче.
  — Теперь зовите печенегов!
  Пошли белгородцы на стену и крикнули печенегам: “Возьмите себе десять наших заложников, а нам пошлите десять своих знатных мужей”. Обрадованные печенеги, решив, что горожане решили сдаться, немедленно выслали к ним десять своих мужей.
  — Ступайте в город и посмотрите, что там делается, — велел мужам их князь.
  Когда же вошли печенеги в Белгород, то мудрый старец сказал им:
  — Зачем вы теряете время, осаждая нас?
  — Перестоять вас хотим, пока от голода не сдадитесь, — отвечали печенеги.
  — Хоть десять лет стойте, не сможете перестоять нас. Нас кормит сама мать-земля русская. Не верите — своими глазами посмотрите, — отвечал старец.
  Привел он послов к одному колодцу, почерпнул раствору и, сварив из него кисель, дал отведать печенегам.
  — Не кисель ли это? — спросил он.
  — Кисель, — отвечали пораженные печенеги.
  Тогда пошел старик к другому колодцу, почерпнул из него сыты и стал угощать печенегов.
  — Не сыта ли это?
  — Сыта и очень вкусная, — отвечали те. — Не поверят нам князья наши, если сами не отведают.
  — Налейте им того, что дает нам земля наша. Пускай отнесут своим князьям, — велел старик.
  Дали горожане печенегам сыты и киселя. Отнесли их послы князьям своим и рассказали, что сами видели. Подивились на то князья печенежские, обменялись с белгородцами заложниками и отошли ни с чем, сняв осаду.
  — Не потому ли так могучи русичи, что выкармливает их земля их? — вопрошали князья.
  
  
  ВЛАДИМИР КРАСНО СОЛНЫШКО
  
  Приняв крещение, Владимир переменился: просветлел лицом, смягчился нравом, обуздал былую вспыльчивость. Многие из знавших его прежде, особенно в молодые языческие годы, теперь поражались.
  — Воистину пребывает на нем благодать Божия! — умиленно говорил епископ Михаил.
  Несколько раз в год бросал князь клич, чтобы являлись к нему на двор нищие и странствующие и раздавал им по нужде муки и холщовых рубах, чтобы было чем прикрыть наготу. На случай же, если кто-то из больных или увечных не в силах будет явиться к нему на двор, приказывал Владимир грузить хлебы на телеги и развозить их по городу. “Спрашивайте, нет ли где нуждающихся и давайте им!” — приказывал он.
  Добрее стал князь и к преступникам. Если прежде за многие преступления на Руси наказывали казнью, но ныне казни были отменены по княжьей милости.
  Искореняя языческие предрассудки, столь сильные на Руси, приказывал Владимир повсеместно уничтожать капища древним истуканам и прогонять волхвов. Вслед за Киевом приняли крещение Новогород и иные города русские.
  Будучи милосерден, не забывал Владимир и о гостеприимстве. Многие из пиров его и доныне сохранили наши былины, именующие князя Владимиром Красным Солнышком.
  Пиры эти проходили в княжьем тереме очень часто, как по случаю церковных праздников, так и вообще в каждый день воскресный. В огромном тереме накрывались длинные дубовые столы, на которых по старшинству рассаживалась княжеская дружина, а затем десятские, сотские, тысяцкие и иные выборные мужи от города. Княжеский стол всегда ломился от яств, а остатки пиршеств отдавались нищим и странникам, всегда толпившимся во множестве на дворе у хлебосольного русского князя.
  После крещения единственной мечтой Владимира было повесить меч на стену, чтобы не проливать больше крови на поле бранном, но вышло иначе. Насаждая веру Христову и приращивая землю русскую, Святославич много занимался ратным делом. Не раз дружина его удачно ходила на дунайских болгар, оказывая помощь греческим царям Василию и Константину.
  — Нужны нам люди разумные для просвещения паствы и служения. Мало еще таких людей на Руси, — нередко говорил князю епископ Михаил.
  — Знаю, что нужны. Учить будем тому отроков с малых лет, — отвечал князь.
  Триста отроков из разных семейств по повеленью князя взяты были в обучение книжное. Хотел Владимир, чтобы выучившись, могли читать они книги церковные, разуметь грамоте и перенимать у греков служение в храмах. С великой неохотой, с причитанием отдавали матери своих детей, не ведая зачем берут их.
  — Ворожбе их учить будут. Вестимое ли дело, из черточек слова складывать! Волхвы и те за такое не замахивались, — шептали из темных углов дремучие повивальные бабки.
  Взят был в учебу и мальчик Яшка, ставший одним из любимых учеников епископа Михаила.
  — Нет иной веры лучшей, чем наша чистая светлая православная вера, — говорил не раз ему Михаил. — Если тебе нужно будет даже умереть за эту веру — с дерзновением иди на смерть. Так и святые умирали за веру, а ныне живут во Христе.
  Не подобает хвалить чужую веру. Кто хвалит чужую веру, тот все равно что свою хулит. Если же кто будет хвалить свою и чужую, то он двоеверец, близое ереси.
  Берегись кривоверов и всех бесед их, ибо и наша земля наполнилась ими.
  Берегись их и всегда стой за свою веру.
  Не братайся с ними, но бегай от них и подвизайся в своей вере добрыми делами.
  Твори милостыню не своим только по вере, но и чужеверным. Если увидишь нагого, или голодного, или в беду попавшего, будет ли то жид, или турок, или латинянин, ко всякому будь милостив, избавь его от беды, как можешь, и не лишен будешь награды у Бога.
  Западали эти слова в сердце Яшке. Прошли годы и, освоив грамоту, просветившись учением книжным, стал он одним из священников в Десятинной церкви, что выстроена была на том месте, где убиты были варяги-христиане.
  Долгие годы правил Владимир землей русской, держа славный престол свой в городе Киеве. Скончался он в селе Берестовом близ Киева. Произошло это 15 июля 1015 года. Прознав о смерти его, великое множество народа стеклось к Десятинной церкви Святой Богородицы, где лежало тело их князя.
  Плакали все: и дружина, и бояре, и простые холопы. Любовь народная к своему князю была единодушной.
  Православная церковь пречислила благочестивого князя Владимира к лику святых, дав ему наименование равноапостольного, так как подобно тому, как апостолы несли слово Христова странам, и он крестил народ русский.
  Почти тысяча лет пролетела со времени кончины святого равноапостольного князя Владимира, много утекло воды, много поколения сменилось, но так же непоколебимо стоит Русь, как и прежде стояла.
  Нет мертвых у Бога. И ныне присутствует незримо с нами князь Владимир, оберегая и защищая нашу землю, страдая от всякой ее боли и радуясь всякой ее радости.
  
  
  
  ЯРОСЛАВ МУДРЫЙ
  
  СКОРБЬ ВЕЛИКАЯ
  
  У недавно отстроенных каменных стен Десятинной церкви Пресвятой Богородицы в Киеве толпился народ. Начал стекаться он сюда еще с рассветом, а теперь к полудню стало совсем не протолкнуться. Как гороху насыпало люда киевского: и ремесленники с закопченных приднепровских проулков, и купеческие приказчики с торговых рядов, и челядь из Детинца. Переговариваются, галдят, теснят друг друга, ругаются. Внутрь храма никого не пускают: у дверей плотно сомкнулись дружинники. На суровых бородатых лицах застыло новое, какое-то непонятное выражение. То ли торжественность, то ли затаенная скорбь — поди разбери. Но важное что-то, страшное — это ощущалось всеми.
  — Что стряслось, соколики? Али умер кто? А? Страсть знать охота! — изнывала от любопытства дородная купчиха.
  — Ступай, мать. Прочь пошла! Не велено сказывать! — глухо ответил ей пожилой дружинник, щеку которого, подходя к самому глазу, пробороздил длинный шрам. В глубине этого шрама, у глаза, что-то странно поблескивало.
  Другие дружинники тоже отмалчивались.
  Да разве скроешь правду?! Всеведающие побирушки уже разносили слухи.
  — Святополк-то, окаянный, хотел утаить смерть отца! Как умер Владимир наш, Солнышко Красное, разобрал Святополк потолок между клетьми, в ковер спрятал тело отцово, а ночью на санях свез его в Киев. Не хотел, чтоб ведали о его смерти.
  Стон пронесся по толпе. Волнами раскатился страшный шепот: умер, почил старый князь Владимир, надёжа русской земли. Вот зарыдала в голос молодуха, вот торопливо закрестился монашек, вот чумазый подручный кузнеца неуклюже стянул заскорузлой ручищей баранью шапку.
  — Неужто умер старый князь? А где положили его? — спросил у побирушки молодой боярич.
  — В Десятинной церкви, батюшка! Помилуй, Господи, нас, грешных! За грехи, за грехи наши! — побирушка притворно вздохнула, не сводя глаз с кошелька.
  Цепкая рука, схватив монету, мгновенно перестала трястись. Нищенка сунула денежку за щеку и, юрко, словно салом намазанная, протискиваясь, скрылась в толпе. Добычливый нынче день у побирушки, такой день целый год кормит.
  Внезапно толпа расступилась, словно тесто, по которому провели острым ножом. Киевляне молчаливо смотрели, как к храму, ни на кого не глядя, двигался старший сын Владимира Святополк. Сквозь притворную скорбь проглядывала озабоченность. Между бровями залегла складка. Перед Святополком, грубо расталкивая киевлян, колотя замешкавшихся мечами в ножнах, шли его телохранители варяги.
  Шептала неодобрительно толпа:
  — Гля, иноземцами себя окружил... варягами. Мало они нам крови перепортили.
  — И то правда. Русская дружина у него не в чести. Недаром отец в заточении его держал. Сказывают за то, что поддавался Святополк католичество принять, полякам отдать город свой Туров... Жена-то его самого Болеслава Польского дочь. Она ему и нашептыват...
  — Вот горе-то, не в отца сын пошел. На кого оставил нас князь Владимир?
  
  
  СВЯТОЙ КНЯЗЬ БОРИС
  
  Ни много ни мало двенадцать сыновей осталось у почившего князя Владимира — крестителя и заступника земли русской. Еще при жизни раздал Владимир сыновьям уделы во владение. Старший Святополк сидел в Турове, любимец отца Борис — в Ростове, Глеб — в Смоленске, Ярослав — в Новгороде, Святослав — в стороне древлянской. Грузный телом Мстислав сидел в Тмутаракани, единокровный, от Рогнеды же, брат его Всеволод во Владимире-Волынском, Судислав — во Пскове.
  Когда пробил час и умер Владимир, в Киеве оказался один только корыстный Святополк. Любимец отца князь Борис незадолго до этого был вызван из Ростова и с дружиной киевской послан вдогон печенегов. Опустошили печенеги окраинные русские земли и, стремясь сохранить захваченную добычу, ушли в степи. Им-то вослед и отправил Владимир сына Бориса, недавно лишь вышедшего из юношеского возраста, но уже славного своею доблестью.
  Перед тем, как вскочить на коня, Борис зашел в терем к отцу. Вздрагивал слабый огонек свечи перед иконой Спаса. Старый князь Владимир, Владимир Красное Солнышко, как с любовью называли его в народе, сидел в глубоком деревянном кресле. Несмотря на теплую весну, в комнатах было жарко натоплено, а на плечах у Владимира был еще и меховой плащ.
  У окошка звенел склянками лекарь-грек. Увидев сына, князь Владимир слабо махнул рукой. Перед тем как скользнуть в дверь, грек коротко, но очень внимательно взглянул на Бориса из-под тонких белесых бровей.
  — Борис!
  Услышав хриплый слабый голос отца, так не похожий на прежний, зычный его голос, который Борис помнил с младенчества, юный князь вздрогнул.
  Сухие губы Владимира усмехнулись.
  — Жалко тебе меня? Видишь, мерзну, а бывало в походах, что и поздней осенью ночевывал на одном войлоке. Просыпаешься поутру — а на войлоке лед... Подойти ближе, Борис!
  Жаркий ломкий шепот отца втискивается в уши юному князю.
  — Борис, найди печенегов, отбей у них русский полон и возвращайся! Стар я уже, нужна мне опора. Когда придется умирать, отдам тебе престол Киевский. Знаю я, ретив ты к вере православной, как и мать твоя царевна греческая Анна. Ведай, нет у меня надежды на Святополка. Когда дал я ему Туров, едва не ушел он к полякам, запрудил город латинскими попами. Не вмешайся я — перешел бы в католичество... Всё понял? А теперь поцелуй меня и ступай! Ступай же!
  Прыгающими губами коснулся князь Борис отцовой бороды и, сдерживая слезы, выскользнул из терема.
  — Скоропослушливый он у меня! Боюсь за него! — глядя на закрывшуюся дверь, тихо сказал князь Владимир.
  * * *
  Мать князя Бориса и князя Глеба греческая царевна Анна была ревностной христианкой и детей воспитала истинными христианами — не внешними только, но и по духу. С детства знакома им была книжная премудрость. Окруженные священниками, больше времени проводили они не в седле и не в упражнениях ратных, но в храме либо в тереме отца своего Владимира, слушая, как решает он дела государственные.
  А вечерами, читая вслух младшему брату Глебу о страданиях святых мучеников, Борис обливался слезами и, падая на колени, горячо молил: “Господи Иисусе Христе! Удостой меня участвовать в произволении Святых Твоих; научи меня идти по их следам. Молю тебя, Господи, да не увлечется душа моя суетой мира сего; просвети сердце мое, чтобы оно знало Тебя и Твои заповеди; даруй мне дар, какой даровал Ты угодникам своим”.
  “И Глебушке тоже! И для меня попроси!” — глядя на брата смышленными глазенками, повторял за ним маленький Глеб.
  Не ведали тогда братья, что, и правда, сбудется по мольбе их...
  * * *
  Погоня за печенегами оказалась напрасной. Дружина Бориса разминулась с ними в степях. Сколько русичи не всматривались вдаль, ничего не видно было, кроме ковыля и знойного марева, висевшего в воздухе от полудня до самого заката.
  — Опоздали! Проведали о нас печенеги, ушли на края степей своих! Разве найдешь их теперь? — хмуро говорили усатые киевские дружинники.
  Возвращаясь из похода, дружина остановилась для отдыха на берегу реки Альты. Здесь и нашел князя Бориса прискакавший на взмыленном коне гонец, привезший ему весть о смерти отца его князя Владимира.
  Велика была скорбь Бориса. Целый день не выходил юный князь из шатра, молился, оплакивал отца. Тем временем известие о смерти Владимира облетело лагерь. Собравшись вокруг шатра, дружина обратилась к Борису через своих воевод:
  — Не время сейчас скорбеть, княжич! Здесь с тобою войско! Иди в Киев и садись на отчий стол, как тебя все желают!
  Предложение было заманчивым, но Борис знал: чтобы ему сесть в Киеве придется обойти старшего брата и, возможно, пролить его кровь. “Да не увлечется душа моя суетой мира сего”, — всплыли в его памяти слова детской молитвы, столь глубоко запавшей ему в душу.
  — Ступайте от меня, искусители! Не могу поднять руки на Святополка. Пусть он будет мне вместо отца, — твердо отвечал Борис своим воеводам.
  — Не доверяй ему, княжич! Темная душа у Святополка. Не простит тебе брат любви киевлян. Пока ты жив, не сможет он надежно сидеть в Киеве, — загудела дружина.
  Не слушая возмущенного гула голосов, Борис ушел в шатер. Ум подсказывал ему, что воеводы правы и Святополка нужно опасаться, но христианская душа протестовала против пролития родной крови.
  — Ведаю, что без воли Господней и волос единый не упадет с головы моей! — успокаивая себя, говорил Борис.
  Наутро, чтобы отнять у старшего брата все поводы к опасению, княжич распустил дружину и войско и остался один со своими слугами.
  Иначе действовал Святополк. Никому не доверяя, он от всех своих братьев ожидал коварного шага и желал лишь опередить их. Черная мысль о братоубийстве пришла к нему в ночь, когда умер Владимир, и Святополк тайно перевез его тело в Десятинную церковь Пресвятой Богородицы.
  “Перебью братьев своих и один приму власть на Руси! Коли я не поспешу, то братья мои поднимутся на меня!” — помыслив так, Святополк послал гонца к Борису.
  — Скажешь, что желаю я иметь с ним любовь. Пускай приходит ко мне без страха: дам я ему волостей более тех, что наследовал он от отца. Скачи же! — велел он гонцу.
  Гонец еще был в пути, а Святополк уже поспешил в Вышгород и тайно призвал к себе вышгородских боярцев — Тальца, Еловита, Лешька и Путшу.
  — Привержены ли вы мне всем сердцем? — испытующе обратился к ним Святополк.
  — Можем головы свои сложить за тебя! — поблескивая маленькими кабаньими глазками, отвечал Путша.
  — Тогда не говоря никому ни слова, ступайте и убейте брата моего Бориса! Щедро награжу вас!
  — Исполним, князь! — ответили боярцы и, избегая смотреть в водянистые глаза князю Святополку, сели на коней.
  Скача без устали, Путша с товарищами прискакал на реку Альту и, подкравшись к шатру Бориса, услышал, что юный князь слушает заутреню и читает шестопсалмие и канон. Было это 24 июля 1015 года, на девятый день, как умер князь Владимир.
  — О чем он молится? Поди послушай! — велел Путша юркому Тальцу. Тот ужом скользнул к шатру и приник к нему ухом.
  Остальные убийцы, притаившись в камыше, с нетерпением ждали его возвращения. Талец вернулся бледный, с прыгающими губами.
  — Князю Борису ведомо, что мы пришли! — сказал он в страхе. — Я слышал, как он молится. “Господи, — говорит Борис. — Ты постадал за грехи наши; удостой и меня пострадать за Тебя. Умираю не от врагов, а от брата; не поставь ему того во грех”.
  — Ох ты, Господи! Не по своей воле творим, заставили нас... — Еловит пугливо хотел перекреститься, но не закончил крестного знамения: рука отказалась повиноваться.
  — Надо скорее покончить с делом! Подождем, когда князь ляжет, тогда и убьем его, — сумрачно сказал Лешок.
  Тем временем, причастившись Святых Таин и простясь со всеми, князь Борис спокойно лег в постель. Выждав некоторое время, убийцы все разом кинулись к шатру и, страшась войти в него, стали пронзать шатер копьями.
  Вместе с князем они поразили и его верного слугу — отрока Георгия, родом венгра. Славный отрок, почуяв беду, попытался своим телом прикрыть Бориса и погиб, пронзенный со своим господином одним копьем. Уже мертвому Георгию Путша отсек голову и сорвал у него с шеи золотую гривну — подарок князя.
  Затем, завернув еще живого Бориса в полотно от шатра, убийцы положили его на воз и повезли в Киев, послав прежде сказать Святополку, что дело сделано. Проведав, что брат его еще дышит, испуганный Святополк послал двух варягов. Варяги встретили воз с Борисом у киевского бора и, пронзив сердце раненого князя своими мечами, положили его тело в церкви Святого Василия.
  Когда убийцы вернулись, Святополк велел позвать к себе Путшу.
  — Говорил ли что перед смертью Борис? — глядя в сторону, спросил он у него.
  Ожидая обещанной награды, Путша самодовольно поправил на шее золотую гривну, лишь недавно обтертую от крови.
  — Разве все упомнишь? Говорил, умираю, мол, от брата. Не поставь ему того во грех... — сказал он.
  Услышав это, Святополк покачнулся, потемнел лицом.
  — Вон! Пошел вон, пес, пока я не велел тебя повесить! — заорал он на Путшу.
  Пугливо втянув голову в плечи, точно каждый миг мог ее лишиться, вышгородский боярец выскочил из терема.
  
  
  СВЯТОЙ КНЯЗЬ ГЛЕБ
  
  Запятнав единожды руки братской кровью, Святополк совсем утратил разум.
  — Бориса я убил, хочу теперь убить Глеба, дабы, выросши, не стал мстить он мне за брата своего единокровного, — сказал он своим приближенным варягам.
  — Как хотешь ты убить Глеба? Он далеко, в Муроме. Если пойдем мы в Муром, не пустит нас туда его дружина, — отвечали ему варяги.
  — Не тревожьтесь! Я выманю Глеба из Мурома. Ведомо мне, как любит он отца. Узнав, что его зовет отец, сам выйдет он нам навстречу, — сказав так, коварный брат послал к Глебу гонца с письмом:
  “Глеб! Отец наш Владимир болен и зовет тебя. Поспеши же к нему!”
  Едва получив такую грамоту, юный князь Глеб, совсем еще отрок годами, спешно стал собираться в Киев.
  — Идти ли нам с тобой, княже? — обратилась к нему муромская дружина.
  — Спешу я к отцу моему. С дружиной путь мой будет долог, отец же мой слаб, — отвечал юный Глеб.
  Взяв с собой лишь нескольких отроков, Глеб отправился в Киев. Когда он пришел на Волгу, то у нынешней Твери конь его упал в рытвину. Юный княжич не успел освободиться из стремени и сильно ушиб себе ногу.
  Нога сразу распухла и о том, чтобы вновь сесть в седло, нельзя было и думать. Отроки стали отговаривать Глеба продолжать путешествие.
  — Останемся здесь, пока не сможешь ты вновь ехать на коне, — говорили они.
  — Нет, — отвечал Глеб. — Как могу я мешкать, когда старый отец мой болен и ждет меня? Мы поплывем водой на Смоленск, чтобы спуститься в Киев Днепром. Готовьте ладьи!
  Сплавившись до Смоленска, Глеб остановился для недолгого отдыха. Здесь его настиг посланец от брата его князя Ярослава.
  — Какую весть привез ты? — ломким юношеским голосом обратился к нему Глеб.
  Бородатый гонец протянул княжичу берестяную грамоту:
  “Глебе, не ходи в Киев, возвращайся в Муром; отец наш умер, а брата нашего Бориса убил Святополк”.
  Княжич трижды прочитал грамоту. Ему не верилось, что такое возможно. Неужто Святополк мог поднять руку на родного брата, утаив смерть отца?
  — Не может быть того, чтобы брат мог убить брата. Пойду сам к Святополку и распрошу его. Если же правда окажется, что убит Борис, то лучше мне быть с ним на небесах, чем в этом злом мире, — отвечал Глеб и, прихрамывая, пошел к ладье.
  Бывшие с ним отроки и гонец Ярослава поражены были твердостью князя Глеба, столь редко встречающейся у безусого еще юноши.
  Вскоре убийцы, посланные Святополком, встретили ладьи Глеба на середине реки. Увидев их, отроки Глеба схватились за оружие. Однако бой со взрослыми мужами был неравным и вскоре двое отроков были убиты.
  Видя, как гибнут напрасно его слуги, князь Глеб крикнул своим отрокам:
  — Не сражайтесь за меня, велю вам! Прыгайте в воду и плывите к берегу! Я же останусь на середине реки. Пусть схватят они меня и сотворят со мной, что велено им!
  Плача, отроки повиновались и, прыгнув в воду, поплыли к берегу. Подоспевшие убийцы схватили Глеба, и главный их них, варяг Горясер, приказал тотчас зарезать юного князя, что и сотворено было его же поваром по имени Торчин. Затем тело его было вынесено из ладьи и брошено в глухом лесу.
  Пять лет спустя тело Глеба обретено было на том же месте нетленным. Не тронутый хищными зверями и птицами, юный княжич лежал между мшистыми колодами как живой. Тело его было перенесено к Вышгород, где его погребли рядом с братом Борисом.
  Вскоре у могил князей мучеников Бориса и Глеба начали происходить многие чудеса и знамения. Усмотрев в этом произволение Господне, митрополит Иоанн приступил к строительству нового храма. 24 июля 1021 года храм был освящен и нетленные мощи мучеников открыто поставлены в правой стороне церкви. Во время литургии при большом скоплении народа известный всем калека, подползший к раке, встал и вновь обрел способность ходить.
  
  
  “ДА БУДЕТ БОГ ОТМСТИТЕЛЕМ НЕВИННОЙ КРОВИ...”
  
  Дурные известия приходили в Новгород одно за другим. Не успел Ярослав узнать об убийстве Бориса и о посланных к Глебу убийцах, как новый гонец привез из Киева берестяную грамоту от сестры Ярослава Предславы.
  В грамоте, посланной тайно от Святополка, Предслава извещала, что третий брат, князь Святослав, сидевший в стране Древлянской, узнав об убийстве Бориса и Глеба, попытался бежать в Венгрию, но посланные Святополком воины настигли его в Карпатских горах и убили.
  Горько заплакал Ярослав, проведав о гибели уже трех своих братьев. Позвавши к себе епископа новгородского, с которым привык он советоваться во всех делах своих, князь сказал ему:
  — Отче, брат мой Святополк убил братьев моих Бориса, Глеба и Святослава. Если не поднимусь на него, осквернит он землю русскую принятием веры латинской, как прежде склонял его Болеслав Польский. Благословишь ли меня идти на брань?
  — Нет преступления хуже Каинова, а брат твой Святополк истинно Каин. Иди же на брата своего, Ярослав, и да поможет тебе Бог! — отвечал ему владыка.
  Проведя в молитве бессонную ночь, наутро Ярослав велел созывать новгородцев на вече. Раскачали язык вечевого колокола два дюжих звонаря. Загудел тревожно колокол. До окрестных деревень докатился его могучий гул, затерялся лишь над холодными водами Волхова.
  Когда новгородцы собрались, Ярослав поднялся на деревянный помост, вокруг которого сомкнулась его дружина. Толпа сразу притихла. Стоящие вокруг помоста горожане смогли увидеть своего князя. Был он русоволос, ростом выше среднего, худощав, крепок сложением, с тонким хрящеватым носом. Взгляд его из-под густых бровей был решителен и прям. Во время ходьбы Ярослав заметно прихрамывал: был он хромцом от рождения и лишь по молитве матери своей Рогнеды на девятом году жизни получил исцеление.
  Поднявшись на помост, Ярослав прямо и спокойно обратил взгляд к толпе. Рядом с князем стояли епископ и новгородский посадник Константин.
  Громкий голос князя далеко разносился в толпе. Назначенные глашатаи — бирючи — подхватывали его слова и зычно повторяли их. Повторять, впрочем, пришлось немного. Ярослав говорил мало:
  — Други мои и братья! Отец мой умер, а Святополк сидит в Киеве и избивает братьев. Хочу идти на него, помогите мне!
  Новгородцы, знавшие уже о смерти Владимира и братоубийстве, приняли слова горячо любимого ими князя с сочувствием.
  — Поможем тебе! Как один встанем за тебя в твою дружину! — отвечали они.
  Видя мужество своих новгородцев, тронутый до глубины души Ярослав на том же вече дал Новгороду множество льгот, которых не имел прежде ни один город. Так называемые Ярославовы грамоты, на которых записаны были эти льготы, вручены были новгородскому владыке. Много столетий после того вече решало дела свои, основываясь на данных князем Ярославом грамотах.
  Собрав три тысячи новгородцев и тысячу варягов, князь Ярослав вышел из Новгорода и пошел на Святополка.
  — Почто спешим, княже, точно оводы за нами гонятся? Мала наша рать, надо бы погодить, пока больше не соберем, — отговаривал его осторожный воевода Будый, дядька и кормилец Ярослава.
  Однако князь не хотел медлить.
  — Не я стал избивать братию, но Святополк. Да будет Бог отмстителем невинной крови моих братьев, — сказал он.
  
  
  “МЕДУ МНОГО ВАРЕНО”
  
  Узнав, что Ярослав идет на него, Святополк пришел в ярость и велел собирать полки со всех земель. Кроме того, желая усилить свои рати, он пригласил принять участие в походе исконных врагов русичей — печенегов.
  — Зачем зовешь ты печенегов? Мало ли скорби принесли они русской земле? — отговаривали его киевляне.
  — Сам ведаю, что творю. Пускай напьются печенеги крови Ярославовой, захватят полоны новгородские. Уж больно высоко поднял Новгород голову, — с усмешкой отвечал Святополк.
  — Что для него русская кровь? Знать, не боле, чем вода, коли пролил он уже кровь братьев своих, — роптали втихомолку киевляне.
  Собрав войско, Святополк двинулся к Любечу на Днепре. Он стал со своими ратями на одной стороне Днепра, а на другой стороне Днепра стал Ярослав. Три недели стояли рати одна против одной, не решаясь переправиться для кровавой битвы.
  Происходило это оттого, что русичи знали: та рать, которая будет переправляться, заведомо поставит себя в невыгодное положение. Быстрое днепровское течение станет сносить коней и ладьи, а с высоких берегов в наступающих полетят меткие стрелы и копья.
  У Святополка был старый воевода по прозванию Волчий Хвост. Тридцать лет назад, еще при князе Владимире, разбил он радимичей и много иных побед одержал с дружиной.
  Видя, что новгородцы медлят, Волчий Хвост решился на хитрость. Зная, что набранная рать Ярослава состоит из мирных жителей — горожан и крестьян, Волчий Хвост, выехав на берег, стал кричать им: “Эй вы, плотники! Зачем пришли сюда с хромым своим князем? Вот мы вас заставим рубить себе хоромы!”
  Оскорбленные новгородцы отправились в шатер к князю своему Ярославу и сказали ему:
  — Завтра же переправимся и ударим на врага. Если же кто струсит и не захочет переправляться, того мы убьем сами, ибо не должно быть промеж нас трусов.
  — Да будет так! — перекрестившись, сказал Ярослав.
  Желая убедиться в правильности своего намерения ударить первым, князь в ту же ночь послал в Святополков лагерь, где был у него друг.
  — О чем сказать, когда найду сего мужа? — спросил молодой гонец.
  Ярослав прищурился.
  — Скажешь: меду мало варено, а дружины много.
  Молодой гонец удивленно заморгал, не веря ушам своим.
  — И это всё? Боле ничего, княже?
  Ярослав ободряюще хлопнул парня по плечу.
  — Ничего. Он поймет. Ступай же и возвращайся скорее с ответом!
  Вскоре гонец, переодевшись в крестьянское платье, отчалил на юрком челне. Не ложась спать, князь Ярослав с нетерпением ожидал его. Прибыл гонец уже перед рассветом. Он порядком устал и продрог от сырого речного тумана, непроницаемым покрывалом висевшего над Днепром.
  — Проходи к костру. Привез ответ? — обратился к нему князь.
  Замерзший гонец послушно подвинулся ближе к огню и повернул к князю скуластое лицо. Видно было, что он в растерянности и сам не понимает смысла привезенного им сообщения.
  — Нашел я мужа сего хитроумного. На твой вопрос велено тебе сказать: “Если меду мало, а дружины много, то к вечеру дать!”
  Русские люди недаром прозвали впоследствии Ярослава Мудрым. Получив такой ответ из лагеря Святополка, он сразу понял, что это был совет начать битву ночью.
  Дождавшись вечера, князь приказал новгородцам грузиться в ладьи и переправляться на другой берег. Погода благоприятствовала замыслу. Ночь была темной, мглистой, холодной. Над рекой, как и накануне, висел густой туман.
  Ярослав сидел в головной ладье и слушал негромкий плеск весел. Судя по этому плеску соседние ладьи были где-то близко, но уже на расстоянии копья едва можно было разглядеть их очертания.
  На сердце у Ярослава было тяжело.
  “Как тать крадусь в ночи на брата своего. Если и одержу победу, то будет ли в том слава? Братья мои возлюбленные Глеб, Борис, Святополк, вопиет ко мне кровь ваша!”
  Переправившись, новгордцы и бывшие с ними варяги оттолкнули от берега все ладьи, чтобы ни у кого не было соблазна бежать, если бой повернется не в их пользу. Когда последняя покинутая ладья, исчезнув в сумраке, поппыла по течению, полки стали строиться. Чтобы узнать среди ночи своих, ярославовы ратники повязывали головы полотенцами либо оторванными от рубах белыми лоскутами.
  Закончив приготовления, войско тихо двинулось вдоль реки и вскоре, оставшись незамеченным, подошло к самому лагерю Святополка. Было очень холодно. Изо рта при выдыхании вырывались облачки пара. Во мраке слышно было, как беспечно пирует Святополкова дружина.
  Внезапно пиршественные шумы стихли: должно быть кто-то из ратников Ярослава неосторожно возвысил голос или слишком близко подошел к кострам.
  — Друзья! Ударим же дружно и будем все как единый воин! — зычно крикнул князь, выхватывая меч.
  Услышав призыв своего князя, новгородцы с громким гиканьем обрушились на вражеский стан. Войско Святополка расположено было между двумя озерами, за одним из которых стояли лагерем союзные ему печенеги.
  Натиск новгородцев был таким дружным, что противник дрогнул. Едва успев взяться за оружие, он был притиснут к озеру и вынужден был ступить на лед. Тонкий лед стал трескаться, и дружинники Святополка шли ко дну, проклиная своего князя-братоубийцу.
  Тщетно Святополк звал печенегов. Те, находясь на другом конце озера, страшились переправляться и не могли оказать ему помощи.
  Победа была полной. Разбитая дружина Святополка искала спасения в прибрежных лесах. Печенеги, видя, как повернулось дело, спешно отступили, так и не решившись вступить в битву.
  Под покровом тьмы Святополк с отборной сотней всадников, бросив остальную свою дружину, бежал в Польшу к Болеславу, а Ярослав сел в Киеве на столе отца своего Владимира и деда Святослава. Узнав о приближении князя, народ киевский вышел из стен города, радостно приветствуя его.
  Отважные новгородцы, оказавшие Ярославу помощь, были щедро награждены и отпущены домой. На русской же земле воцарился мир, однако был он недолгим.
  
  
  СЛЕТАЕТСЯ ВОРОНЬЕ
  
  Грузный Болеслав Польский, или Болеслав Храбрый, как называли его льстивые летописцы, пировал со своей дружиной, когда со двора донеслись возбужденные голоса и в гридницу ворвался Святополк.
  Одежда беглеца была в пыли, на лице — брызги грязи. Даже здесь, в Болеславовых хоромах, он суетливо озирался, словно мерещились ему за спиной настигающие конники Ярослава.
  Бросившись к тестю, Святополк упал на одно колено. Кубок в руках Болеслава дрогнул. Венгерское вино плеснуло на скатерть. Умные медвежьи глазки властителя Польши хмуро буравили зятя: понимал Болеслав, не в гости тот пожаловал.
  — Я разбит! — хрипло сказал Святополк. — Дай мне войско: хочу снова идти на Русь!
  Болеслав сощурился. Он никогда не забывал о богатых русских землях. Часто думал: какую добычу можно было бы захватить, представься только случай! Однако пока был жив старый князь Владимир, нападать на Русь Болеслав не решался. Теперь дело другое: русская земля ослаблена усобицами, Ярослав, хоть и разбил Святополка, не укрепился еще на киевском столе. Момент для нападения самый подходящий, едва ли когда-нибудь представится лучший.
  — Если дам я тебе свою дружину, что обещаешь ты мне взамен? — делая вид, что колеблется, поинтересовался король польский.
  — Всё, что пожелаешь! Шкуры, мед, воск, золото — всё, чем богата русская земля. А еще я обещаю тебе, что обращу народ свой в католичество, сделаю русичей верными слугами Польши и римского папы, — горячо воскликнул Святополк.
  Он почти не задумывался, какие давал клятвы — желал лишь сквитаться с Ярославом.
  Болеслав всё медлил, сверля зятя маленькими глазками.
  — Так ты дашь дружину? — потеряв терпение, воскликнул Святополк.
  Спинка резного кресла, на котором сидел король польский, скрипнула, когда он резко откинулся назад.
  — Отдохни с дороги, зятек! Всему свой черед!.. Скоро мы с тобой пойдем на Русь, да только прежде напустим на Ярослава печенегов. Пускай измотают печенеги дружину его.
  Вскоре, сдержав свое обещание, Болеслав подговорил печенегов идти на Русь. Злая сеча шла вокруг самого Киева, дважды печенеги даже врывались в городские стены. Едва к вечеру дружине Ярослава удалось одолеть кочевников, с гиканьем откатившихся назад в степи.
  Понимая, кто истинный виновник этого нападения, Ярослав заключил военный союз с немецким императором Генрихом Вторым и пошел осаждать город Брест в Польше. Однако осада эта была неудачна и ее пришлось снять. А вскоре, получив от Болеслава дары, хитрый Генрих заключил с поляками мир и стал подговаривать их идти против русских.
  — Фсе фместе ми расдафим гордый русич! Они есть ничто как варвар, — рассматривая приведенных ему в подарок коней, напыщенно сказал Генрих польскому послу.
  Получив такой ответ от Генриха, Болеслав ухмыльнулся в сивые усы.
  — Отлично! Скоро русские земли будут моими... Ах прости, зятек, оговорился — я хотел сказать: твоими, — обратился он к Святополку.
  Святополк хмуро промолчал. Конечно же, он понимал, что никакая это не оговорка. Болеслав не собирается возвращать ему русские города. Ну да что оставалось делать Святополку, кроме как смириться?
  Раз шагнув на путь предательства, уже нельзя свернуть в сторону. Вот оно — проклятье Иуды.
  
  
  ПОЛЬСКОЕ ЯРМО
  
  В 1017 году Болеслав со Святополком выступили в поход на Русь, усилив себя немцами, венграми и печенегами. Точно огромная змея, крадущаяся к гнезду с птенцами, ползла по извилистым дорогам громадная неприятельская рать.
  Получив от гонца известие о нападении Болеслава, Ярослав спешно собрал свою дружину и усилив ее ополченцами от земель, вышел навстречу врагу.
  Войска встретились на реке Западный Буг, отделяющей польские владения от русских. Растянувшись вдоль берега, ярославовы ратники, одетые в простые доспехи, с любопытством смотрели на расфранченных ляхов, массивных тяжеловооруженных немцев и поджарых печенегов, замерших в седлах с высокими луками.
  — Дядька Гаврила, а дядька Гаврила! Гля сколько их: точно комарья налетело! — изумленно воскликнул Кузька, один из княжьих отроков.
  — Смотри, как бы не покусало нас это комарье! — хмуро отвечал умудренный опытом дружинник.
  Ярослав смотрел на польский берег с крутого склона, выискивая глазами Святополка. “Как мог брат мой привести на Русь это войско? Неужели не дрогнуло у него сердце? Не только братию родную извел он, хочет теперь извести и народ наш,” — думал Ярослав.
  Святополка Ярослав так и не обружил: слишком много воинов скопилось на другом берегу Буга. Зато кто-то из печенегов узнал русского князя, и сразу несколько стрел вонзились в берег у ног его коня.
  Презрительно взглянув на черное оперенье стрел, Ярослав махнул рукой, дав Будыю знак начинать.
  Воевода Ярослава Будый, ездя по берегу, стал смеяться над Болеславом. Делал он это затем, чтобы заставить поляков напасть первыми. Иного выхода у русичей не оставалось: слишком велико было неприятельское войско.
  — Жирный плут! Мало тебе своих богатств? Вот подожди! Проткнем мы спицею толстое твое брюхо! — кричал Будый.
  Ветер был с русской стороны. Слова Будыя и хохот Ярославовой дружины далеко разносились по неприятельскому берегу. Долетели они и до самого Болеслава.
  Не стерпев Будыевой брани, Болеслав гневно крикнул своей дружине:
  — Почто молчите? Не слышите, как меня поносят? Если это вам ничего, то я один погибну!
  И, хлестнув нагайкой коня, Болеслав бесстрашно бросился в воду. Его дружина последовала за своим королем. Почти сразу печенеги и немцы переправились по броду, найденному выше по течению. Тяжко пришлось русичам, на которых навалилась такая огромная сила.
  Вот зарублен мечом отрок Кузька, к которому свесился с седла дюжий поляк. Не успел Кузька даже воскликнуть: “дядька Гаврила”.
  — Эх, отроче, не уберег ты себя!
  Увидев, что стало с отроком, застонал Гаврила и, бросившись к поляку, совсем было поднял его на копье, да пронзила горло старого дружинника печенежская стрела.
  Отважно сражались русичи, да только слишком велика была неприятельская рать. Как скошенные колосья, полегли киевские дружинники и ополченцы на бранном поле.
  — Что сотворилось? Неужто погибель пришла на русскую земля? Коли так, лягу и я рядом с моим войском! — воскликнул Ярослав, наблюдавший за битвой с холма.
  Хотел уже князь устремиться навстречу врагам на верную смерть, да перехватил повод его лошади верный дружинник Вячко.
  — Крепись, княже! Не мертвый — живой нужен ты Руси! Не оскудела еще земля наша — есть на кого нам опереться.
  Здравые слова простого дружинника образумили Ярослава. Повернув коня, он в последний раз бросил взгляд на бранное поле, усеянное телами храброй его рати, и с тяжким сердцем поскакал прочь.
  — Поеду в Великий Новгород! Только на Новгород может теперь опереться Русь!
  
  
  “НЕ ТОГО ЛИ ТЫ ХОТЕЛ, ЗЯТЕК?”
  
  Разбив дружину Ярослава на реке Западный Буг, Болеслав Польский с немцами и печенегами осадил Киев. Запылали пригороды. Кольцо осады сомкнулось вокруг городских стен.
  Бывшие в болеславовом войске латинские попы морщились, глядя с холма, как золотятся на солнце кресты православных храмов.
  — Пся крев, прости нам Господи сию хулу! Упорные еретики! Да поможет нам апостол Павел привести их в лоно католической церкви! — говорили они Болеславу.
  Зная, что киевляне будут отчаянно сопротивляться, Болеслав не спешил со штурмом: хотел прежде измотать русичей голодом. До середины августа простоял он под Киевом, пируя под его стенами в то время, как в городе у кормящих матерей от голода пропадало уже молоко, а мужи едва способны были натянуть тугую тетиву лука.
  Наконец 14 августа Болеслав пошел на штурм и через несколько часов въехал в город победителем, театрально сделав мечом зарубку на киевских воротах.
  — Да будет это новая граница владений моих! — воскликнул он.
  Святополк, ехавший рядом с тестем, скривился как от зубной боли.
  По-хозяйски расположившись в Киеве, поляки начали грабить церкви и дома богатых горожан. Болеслав поселился в Детинце — исконном жилище русских князей. Застав в Киеве мачеху, жену и сестер Ярослава, он одну из них — Мстиславу, за которую прежде сватался, но получил отказ, взял себе в наложницы.
  Заплакала Русь под польской пятой. Ухмылялись чванные ляхи, отбирали у крестьян и горожан последнее, убивая непокорных. Зашныряли по площадям католические попы, призывая переходить в их веру.
  — Кто перейдет в католичество — двор того не будет разграблен! — обещали они, да только мало кто поддавался на их посулы.
  — Коли была бы вера ваша справедлива, не поступали бы вы столь богопротивно. Видим мы ныне какие вы христиане. Предавайте огню наши дворы, если угодно вам то, но души свои не отдадим, — с достоинство отвечали киевляне, заставляя латинских попов желтеть от злости.
  Тем временем уверенный в своих силах, польский король отпустил часть своих дружин домой, а другую часть рассосредоточил по русским городам “для кормления”, другими словами “для грабежа”.
  Чаша терпения русичей переполнилась. Разом поднявшись, стали они избивать поляков, нападая на их разрозненные отряды, шнырявшие повсюду в поисках поживы.
  Войско Болеслава, некогда грозное, стало таять на глазах. Одни обретали бесславный конец, застигнутые врасплох негодующими русичами, другие думали лишь о том, чтобы уберечь уже награбленные богатства.
  Видя, что обстоятельства обернулись не к его пользе, хитрый Болеслав предпочел убраться из Киева подобру-поздорову. Напоследок он окончательно разграбил город, забрал с собой все княжеское и церковное имущество, сестер Ярослава Мстиславу и Представу, его бояр и множество пленных и с этой великой добычей отбыл в Польшу.
  — Не того ли ты хотел, зятек? Оставляю тебе город. Вот и княжь теперь во славу, — насмешливо обратился Болеслав к провожавшему его Святополку.
  
  
  “МОЛИТВОЙ ПОМОГИТЕ МНЕ...”
  
  Ярослав не ошибся, рассчитывая на поддержку новгородцев. Радушно встретили они своего любимого князя. Желая показать Ярославу верность свою, изрубили новгородцы княжеские ладьи, на которых мог уплыть он к варягам.
  Вновь загудел вечевой колокол. Весь народ новгородский от мала до велика стекся на Ярославов двор увидеть своего князя. Радовались новгородцы, что уцелел он в жестокой сече.
  — Отец мой Добрыня верный был сподвижник отцу твоему князю Владимиру Святославичу. Это он первым рубил языческих истуканов и сбрасывал в Днепр золотоусого Перуна. Он же крестил и Великий Новгород. Поют о нем дружинные певцы, называют его богатырем, хранителем земли русской, — сказал Ярославу новгородский посадник Константин.
  — Ведаю я об отце твоем, — кивнул Ярослав.
  — Не отпустим князя за море! Станем за него все как один! Хотим биться с Болеславом и Святополком! Правду ли говорю я, новгородцы? — крикнул зычно Константин в толпу.
  — Правду, посадник! Поможем Ярославу! Не оставим тебя, княже! — загудели в толпе.
  Тут же на вече новгородцы порешили собирать деньги на войну со Святополком. Деньги это были немалые. С простого человека брали по четыре куны, со старост по десять гривен, с бояр по восемнадцать гривен.
  На деньги эти новгородцы вооружились, собрали большое войско и, взяв в помощь себе варягов, пошли на Киев. Узнав от лазутчика о приближении брата, Святополк Окаянный побежал к печенегам и посулами золота привел с собой огромную рать.
  “Возьму себе победу печенежскими руками!” — мыслил Святополк.
  Промыслом Божьим случилось так, что оба войска встретились на реке Альте близ того места, где злодейски убит был князь Борис. Узнав о том, помрачнел Святополк, ибо увидел в этом дурное для себя знамение.
  — Что ж в том? — успокаивая себя, сказал он. — Здесь убили по приказу моему Бориса, здесь убью я и Ярослава.
  “Братья мои! Если далеки вы от меня телом, то молитвой помогите мне на этого гордого и супротивного убийцу!” — молился перед боем Ярослав.
  Наутро обе рати сошлись в поле. Сеча была страшная. “Никогда прежде не было на Руси сечи столь злой. Текла кровь по долинам реками,” — говорили после летописцы. Трижды сходились биться обе рати. В страшной тесноте рубились, кололи друг друга мечами, схватываясь руками. Раненые задыхались под грудой мертвых тел.
  Наконец к вечеру Ярослав разбил печенегов. Святополк Окаянный так поражен был ужасом, что отнялись у него руки и ноги. Верные телохранители везли его на носилках, прикрепленных между двумя конями.
  — О бегите, бегите! Догоняют нас! — кричал Святополк немеющим от страха языком.
  Всё чудилось ему, что, окруженные золотистым сиянием, преследуют его на белых конях убиенные им братья Глеб и Борис.
  В ужасе проскакал Святополк всю Польскую землю и бесславно сгинул в лесах между ляхами и чехами. Так, навеки запятнав позором свое имя, нашел свой конец братоубийца Святополк Окаянный.
  
  
  МСТИСЛАВ УДАЛОЙ
  
  Вновь щедро отблагодарив новгородцев, Ярослав сел на стол в Киеве и занялся справедливым устройством русской земли, раззоренной Болеславом и Святополком.
  Боголюбивый князь мечтал о мире, дабы не пришлось ему больше проливать ничью кровь, однако Господь распорядился иначе. В 1020 году племянник Ярослава князь полоцкий Бречислав напал внезапно на Новгород, ограбил город и, полонив множество жителей, с богатой добычей пошел назад в землю полоцкую.
  Узнав о том, Ярослав пришел в великий гнев.
  — Доколе мы, русские князья, раззорять будем волости друг друга, неся смерть своим же братьям? — воскликнул он.
  Собрав рать, Ярослав совершил на Бречислава поход, достойный лучших походов деда своего Святослава. С поражающей воображение стремительностью всего за семь дней проделал он семьсот верст от Киева до речки Судомы и, напав на Бречислава, отбил у него новгородский полон. Устыженный Бречислав просил дядю о мире.
  Обрадованный Ярослав обнял и поцеловал племянника.
  — Да будет мир меж нами и впредь накакого раздора! — сказал он Бречиславу и, примирившись с ним, великодушно прибавил к владениям его две волости.
  Через два года после этих событий пришлось отважному Ярославу выдержать намного более упорную борьбу с единокровным своим братом Мстисловом, бывшим, как и он, сыном князя Владимира и Рогнеды.
  Борьба эта была тем досаднее, что, как и Ярослав, Мстислав был надежной опорой русской земли. Богатырь по природе, черный волосом, светлый лицом, милостивый в княжении и суровый в брани, Мстислав ни в чем не ведал страха. Недаром называли его Мстиславом Удалым. Яростный и решительный в бою, больше всего любил Мстислав свою дружину и, постоянно находясь в воинских походах, немало сделал добра для Руси.
  Получив от отца своего Владимира в удел далекую Тмутаракань, Мстислав вскоре, сражаясь с воинственными своим соседями, расширил свои владения.
  В 1016 году, помогая грекам, он окончательно разрушил Хазарское царство — оплот коварных иудеев, скупавших за бесценок русских пленников и продававших их на невольничьих рынках Турции, Грузии, Ирана.
  Разбив хазар, Мстислав пленил хазарского кагана. Хазарскому царству нанесен был мощный удар, от которого ему никогда не суждено было оправиться. Сокрушив одного грозного соседа, Мстислав покорил и другого, а именно касогов.
  Случилось это так.
  Когда Мстислав и его дружина сошлись с касожскими полками, вперед полков вышел их князь Редедя. Был он дебел телом и богатырски сложен, походя косматостью своей и мощью на медведя.
  — Мстислав, зачем будем мы губить наши дружины? — прорычал Редедя. — Лучше давай сойдемся с тобой в честном поединке. Коли ты победишь, возьмешь мой удел, жену мою и детей моих. Если же случится, что я одолею, то возьму всё твоё.
  Дрогнуло на миг сердце у Мстислава: слишком уж велик был касожский князь, но отказаться от боя, посрамив себя перед дружиной, он не мог.
  — Будь по сказанному тобой! — ответил он Редеде и, обнажив оружие, вышел против него.
  — Э, нет! Положи меч, Мстислав! Не оружием будем мы сражаться, а борьбой! — добавил Редедя, расчитывавший на мощь своих медвежьих объятий.
  И на это вынужден был согласиться Мстислав, хоть и был намного меньше своего противника.
  Крепко схватились Мстислав и Редедя: точно две скалы сошлись. Обхватили они друг друга мощными руками. Туго тут пришлось Мстиславу: без жалости давил его Редедя. Трещали от хватки его у Мстислава ребра. Стал изнемогать русский князь: запрыгали у него перед глазами черные точки. Понял он, что одолеет его сейчас Редедя и взмолился к Пресвятой Богородице:
  — Пресвятая Богородице, не оставь меня! Если одолею, построю церковь во имя Твоё!
  Едва вымолвил, разжались вдруг объятия у Редеди. В тот же миг ударил его Мстислав о землю и вышиб из него дух.
  Дальше всё было по уговору. Присоединил Мстислав землю касогов к своей земле и, наложив на нее дань, вернулся в Тмутаракань. Здесь, в княжестве своем, вспомнил Мстислав об обете, который дал он Богородице и построил обещанную ей церковь.
  Покорив касогов, захотел Мстислав получить и волости своих убиенных братьев и, собрав большую рать, вторгся в 1023 году в русские пределы. Ярослав, не желавший войны с братом, послал к нему гонца с грамотой:
  “Брат Мстислав, от одной мы с тобой матери, от одного отца. Не хочу биться с тобой. Хочу жить в мире и братской любви. Возьми, если хочешь Муром и владей им.”
  Однако дело зашло уже далеко. Мстиславу мало показалось одного Мурома и, не прислушавшись к словам брата, он продолжил свой поход. Делать нечего: пришлось Ярославу вновь ехать в Новгород собирать рати. Тем временем Мстислав подошел к Киеву, но жители, затворившись, не пустили его.
  — Не хотим тебя. Наш князь Ярослав! — послали они сказать ему.
  Не желая восстанавливать против себя киевлян, Мстислав снял осаду и сел в Чернигове.
  Рати у Ярослава были уже собраны, но он все медлил идти на брата, надеясь, что Мстислав одумается. К тому же новая забота земли русской мешала ему покинуть северные земли.
  
  
  ВОЛХВЫ
  
  В суздальской стороне случился страшный голод, вызванный несколькими неурожайными годами подряд. Скот весь пал, хлеб не уродился, и люди, страдая, гибли тысячами. А тут еще уцелевшие со времен язычества волхвы, таившиеся прежде в лесных своих капищах, стали мутить народ.
  — Все ваши беды оттого, что забыли вы прежних богов. Не надо было слушаться князей и принимать христианство! За то и мстят теперь старые боги! Все перемрете до единого, никто не спасется! — говорили волхвы испуганным людям.
  — Что сделать нам, чтобы уцелеть? — спрашивали волхвов отчаявшиеся суздальцы.
  — Убивайте старых людей, не кормите их напрасно! От них все беды! Принесите всех стариков в жертву языческим богам, а те взамен пошлют вам урожай! — подучивали их волхвы.
  Кровожадный этот совет разнесся по всей земле суздальской. Взбунтовалась земля. То там, то здесь находили убитых стариков.
  Узнав об этом, поспешил Ярослав на помощь к взволнованному люду.
  — Что делаете вы? Опомнитесь! Кого убиваете: матерей, отцов ваших? По грехам нашим наводит Бог на землю бедствия, и не стариков то вина.
  Узнав, что виновники того помутнения разума волхвы, Ярослав одних казнил, других велел заточить в темницу. Кроме того, он направил по Волге челны, приказав казночеям своим закупить хлеб у камских болгар и доставить его в суздальскую землю. Так и было сделано. Когда прибыл хлеб, голод прекратился, и успокоенный народ возблагодарил Бога, пославшего им такого князя.
  
  
  “САДИСЬ В КИЕВЕ, ТЫ СТАРЕЙШИЙ БРАТ”
  
  В скором времени из Скандинавии прибыл большой отряд варягов под началом воеводы Якуна Слепого и слился с ратями Ярослава. Теперь у князя было довольно сил, чтобы идти на Мстислава.
  Полки братьев сошлись близ города Листвена, что к северу от Чернигова. Еще с вечера построили они свои войска. Ночью началась ужасная гроза. Сверкали молнии и сплошной дождь заливал землю. Он был таким сильным, что стрелы соскальзывали с отсыревшей тетивы, а кони спотыкались на мокрой траве. Не дожидаясь утра, обе рати вступили в страшную сечу и секлись при вспышках молний.
  Утром Мстислав ударил со своей дружиной на варягов и разбил их совершенно. Варяги побежали в беспорядке. Слепой Якун потерял даже золотую повязку с глаз, над чем особенно насмехались русские летописцы. Ярослав тоже вынужден был отступить и вернуться в Новгород для сбора нового войска.
  Одумавшийся Мстислав послал ему вслед гонца с грамотой:
  “Ярославе! Полно нам проливать кровь друг друга на радость недругам земли нашей. Садись в своем Киеве, ты старейший брат, а мне будет эта черниговская сторона.”
  Поразмыслив, Ярослав согласился. Вскоре оба брата съехались у Городца близ Киева и, обнявшись после многолетней разлуки, разделили русскую землю по Днепру.
  Странно было умудренным жизнью мужам, с первыми седыми прядями в бородах и на висках, смотреть друг на друга, узнавая в суровых лицах прежние детские черты.
  — Брат Ярослав! Возьму я себе восточную часть со столом в Чернигове, а ты возьми западную, с Киевом! И да станет Днепр нашей границей! — сказал на пиру Мстислав.
  — Будь по сему! С той поры пребудет промеж нами любовь, и станем мы выступать воедино против любого врага земли нашей, — добавил Ярослав.
  О времени том летописец говорит с гордостью:
  “И стали они жить мирно и братолюбиво, перестала усобица и мятеж, и была тишина великая в земле”.
  
  
  ПОСЛЕДНЯЯ СЕЧА С ПЕЧЕНЕГАМИ
  
  Союз братьев оказался прочным. Никогда больше не поднимали они мечей друг на друга и сообща выступали против неприятеля. Наступили счастливые дни благоденствия, посланные Руси за мужество и решительность во многих суровых испытаниях.
  В 1025 году умер давний враг Болеслав Польский, и в землях его начался метяж. Среди других поднялись и Червен с Перемышлем, не желавшие дольше сносить польское иго. Ярослав с Мстиславом пришли им на помощь и отняли эти некогда русские города у ляхов, а затем прошлись победоносным походом и по всей Польской земле, вернув себе забранные Болеславом в Киеве богатства.
  Вскоре, укрепляя западные рубежи Руси, Ярослав велел заложить на берегу псковского озера город Юрьев, дав крепости этой название в честь своего христианского имени. Расположенный на самой границе Руси с воинственными литовскими землями, Юрьев должен быть стать надежной защитой северо-западных русских областей.
  Незаметно сменяя друг друга, в непрырывных заботах летели годы. В 1036 году, простудившись на охоте, умер Мстислав Удалой, оплаканный братом, семьей и доблестной своей дружиной.
  В год смерти Мстислава, когда Ярослав отлучился в Новгород, чтобы посадить на княжение сына своего Владимира, вновь черной тучей налетели на Русь печенеги. Опустошив южно-русские земли, подошли они к Киеву и осадили его.
  — Беда, княже, печенеги! Жгут деревни киевские, от стрел их не видим солнца! — задыхаясь от бешеной скачки, крикнул Ярославу киевский дружинник Данила, посланный гонцом.
  Вскочил Ярослав. Скользнул с колен его отороченный соболем плащ.
  — Вновь печенеги! И трех лет не проходит, чтобы не налетали они на наши земли, не грабили, не угоняли полоны! Пора навек покончить с недругом да так, чтобы никогда больше не поднял он головы!
  Загудел тревожно вечевой колокол. Заржали в конюшнях нетерпеливые кони. Простые новгородцы точили мечи, острили копья, вливались в рать княжью. Хоть и далеко от Киева Новгород, разделен болотами и топями труднопроходимыми, но и здесь слышны стоны земель южно-русских.
  Вскоре собралась на Ярославовом дворе великая рать. Пришел туда со священниками Новгородскими и епископ Лука.
  — Благослави на брань, отче! — сняв шлем, обратился к епископу Ярослав.
  — Благославляю вас на брань, братия, ибо не корысти ради та брань, но да ради спасения христианского!
  Получив благословение, князь выступил против печенегов с новгородцами и варягами. Соединившись с киевской дружиной, вышли они за стены города и вступили в сечу с печенегами. Страшна, кровава была та сеча. Несколько раз победа склонялась то на одну, то на другую сторону. Однажды удалось печенегам даже ворваться в пределы стен киевских. Лишь к вечеру разгромил Ярослав печенегов, заставив их обратиться в бегство. Многие версты конная дружина его преследовала ворогов и беспощадно била их.
  Поражение печенегов было настолько полным, что с той поры навсегда прекратили они нападения свои на Русь.
  На следующий год после той славной победы Ярослав заложил в Киеве Кремль и соборный храм Святой Софии Премудрости Господней. Заложен был храм на месте самой сильной сечи с печенегами, откуда поворотили разбитые кочевники коней своих.
  — Да не забудут никогда потомки наши и все люди русские о пролитой крови отцов и дедов! Да живет бранная слава оружия русского в веках! — голос Ярослава дрогнул, на глазах выступили слезы.
  * * *
  После смерти брата Мстислава все волости его, расположенные к востоку от Днепра, перешли к Ярославу.
  — Княже, стал ты отныне единовластным правителем всей земли русской! Да пошлет Господь тебе мудрость великую и долголетие во благо народу твоему! — обратился к князю знаменитый праповедник Лука Жидята, поставленный Ярославом епископом в верном своем Новгороде.
  — Ведаю я, отче, что за ноша лежит на плечах моих. Боюсь, не удержу ее: уж больно тяжела, — грустно отвечал Луке Ярослав.
  Молча внимал ему Лука, удивляясь про себя, что великая власть не сделала князя чванным. Напротив, стал он еще мягче и радушнее, чем был прежде. Киевский двор его, как повелось со времен Владимира Святославича, всегда открыт был для проезжающих. По всей Руси и странам заморским разносили странники слух о щедрости и гостеприимстве русского князя.
  Но, будучи милостив, умел князь Ярослав быть и грозен. В этом суждено было убедиться прогневившим его грекам.
  
  
  ПОХОД НА ЦАРЬГРАД
  
  После крещения в Корсуни святого Владимира и последовавшего за тем крещения всего народа русского Русь долгие годы мирно жила с греками, соблюдая договоры, что писаны были еще при Олеге и Игоре. Первыми нарушили эти договоры греки. Повздорив с русскими купцами, затеяли они на торгу драку, убив насмерть одного русского, а другим нанеся увечья.
  Узнав об этом, Ярослав пришел в большой гнев.
  — Не дело нам прощать льстивым грекам такие обиды! Коли не накажем мы их: сегодня одного русича убили, завтра многих убьют, ибо скажут, что не ценят русичи крови товарищей своих.
  Тотчас, не мешкая, собрал князь большое войско, посадил его на ладьи и отправил воевать Царьград.
  Сам Ярослав был в то время в годах уже преклонных и потому вместо себя послал на греков старшего сына своего Владимира. Крепко обнял он сына, расставаясь с ним:
  — Помни, Владимир, чье имя ты носишь. Не раз ходил дед твой на землю греческую войной, страшатся эллины одного звучания имени его. Не посрами же славного своего предка. Под начало даю тебе двух воевод опытных: Вышату и Ивана Творимича. Вверяйся им вполне во всех делах ратных.
  Проведав, что русские готовят на них поход, греки всполошились:
  — Что будет с городами нашими, когда придут русичи? Напрасно обидели мы купцов их. Пока не поздно, надо отговорить русичей от войны. Золотом откупимся от них.
  Решив так, греки отправили к Ярославу послов с дарами, говоря, что ни дело нарушать старый мир и начинать войну из-за такого пустяка, как убийство одного купца, однако русичи были непреклонны.
  — Не продаем мы кровь свою! Так и скажите царю своему Константину, — отвечал решительно Ярослав, отправляя с бесчестьем гонцов греческих.
  Поняв, что войны не избежать, царь Константин Мономах выслал свои войска и корабли к входу из Черного моря в Босфор. Там в небольшой гавани у маяка Искреста обычно останавливалась Русь.
  Русские и греческие корабли, выстроившись цепью, неподвижно стояли друг против друга. Царь греческий Константин, желая выведать, сколько Русь привела с собой воинов, пустился на хитрость. К князю Владимиру был послан гонец с вопросом: “Скажи, сколько у тебя войска, и каждому дадим мы богатые дары”.
  Однако Владимир недаром был сыном Ярослава Мудрого. Легко разгадав хитрость греков, он ответил гонцу:
  — Воинов у меня сколько звезд на небе. Дары же свои оставьте себе. Скоро мы сами возьмем, что пожелаем.
  Вскоре состоялась и великая битва русичей с греками. Лучшее из воспоминаний о ней оставил грек Псел, бывший придворным летописцем царя Константина Мономаха:
  “Царь ночью с кораблями приблизился к русской стоянке и потом наутро выстроил корабли в боевой порядок. Русские, со своей стороны, снявшись, как будто из лагеря и окопа, из противоположных нам пристаней и выйдя на довольно значительное пространство в открытое море, поставив потом все свои корабли по одному в ряд и этой цепью перехватив все море от одних до других пристаней, построились так, чтобы или самим напасть на нас, или принять нападение. Не было ни одного человека, который, смотря на происходящее, не смутился бы душой; я сам стоял тогда около императора и был зрителем совершающегося. Однако никто не двигался вперед, и обе морские силы стояли неподвижно.
  Когда прошло уже много дней, тогда император подал знак двум из больших кораблей и приказал понемногу двигаться вперед против русских ладей. Большие корабли ровно и стройно вышли вперед, а сверху копьеносцы и камнеметатели подняли военный крик; метатели же огня построились в порядке, удобном для метания его.
  Тогда большинство русских лодок, высланных навстречу, быстро гребя, устремились на наши корабли, а потом, разделившись, окружив и как бы опоясав каждый из отдельных больших кораблей, старались пробить их снизу балками, а греки бросали сверху камни и весла. Когда против русских начали метать огонь и в глазах у них потемнело, то одни из них стали кидаться в море, как бы желая проплыть к своим, а другие не знали, что делать, и в отчаянии погибали.
  Затем император подал второй знак, и уже большее число больших кораблей двинулось вперед; за ними пошли другие корабли, следуя сзади или плывя рядом. Наша греческая сторона уже ободрилась, а русские стояли неподвижно.
  Когда, разрезая воду, большие корабли очутились против самых русских лодок, то связь их была разорвана, и строй их рушился; однако некоторые из них осмеливались стоять на месте...”
  С переменным успехом морское сражение продолжалось весь день и, хотя много русских ладей сожжены были хитроумным “греческим огнем” — нефтью, от которой полыхала уже вся морская поверхность, русичи крепко стояли против греков.
  Возможно бранная победа все же досталась бы русичам, более стойким, нежели греки и не считавшимся со своими потерями, если бы к середине дня с востока не поднялся сильный ветер. Налетевший внезапно шторм раскидал строй легких русских ладей, которые были к тому же сильно перегружены воинами. Одни ладьи он потопил тут же, другие загнал далеко в море, третьи же разбил о прибрежные скалистые утесы. Для греческих же тяжелых кораблей шторм этот не был так страшен, и они легко переносили его.
  Три четверти всех русских лодок утоплены были штормом, нанесшим войску князя Владимира куда больший урон, чем греки. Многие дни потом выбрасывало море тела утонувших русичей, с которых прибрежные жители обирали одежду и всё, что можно было взять.
  Ладья, на которой плыл князь Владимир, была перевернута волнами среди прочих. Владимир оказался в воде и чудом спасся, сумев справиться с волнами и подплыть к ладье воеводы своего Ивана Творимовича.
  Около шести тысяч русичей, спасшихся с разбитых своих лодок, оказались на берегу. Уцелевшие ладьи были перегружены воинами и никак не могли взять их. Нагие, промокшие, безоружные — оружие многих из них пошло ко дну вместе с лодками — стояли русичи на берегу и ждали решения своей участи.
  У тех же, кто был на ладьях, щемило сердце, ибо знали они, что оставшихся на берегу товарищей ждет почти верная смерть от греков.
  Видя этих брошеных на произвол судьбы воинов, воевода Ярославов Вышата воскликнул:
  — Если я жив буду, то с ними, а если погибну, то с дружиной! Прощай, Владимир, прощай, Иван Творимович!
  Сказав это, Вышата сошел со своей ладьи на берег и принял начальство над голодными и нагими русскими воинами.
  Подойдя к самой воде, смотрели остающиеся на негостеприимном берегу русичи, как отплывают на Русь уцелевшие ладьи. Многие плакали, зная, что не суждено им больше увидеть земли своей.
  Наутро после шторма греки выслали за русскими ладьями сильную погоню. Узнав о том, Владимир развернул свои ладьи и, вступив в бой, со славой разбил греков. При этом убит был один из греческих воевод и захвачены четыре больших корабля. После этого греки не решались больше преследовать русичей, и уцелевшие ладьи благополучно вернулись в Киев к Ярославу.
  — Теперь уж точно вижу я, что не мы одолели русичей, но шторм, — сказал царь Константин, когда вернулась к нему разбитая его погоня.
  Непрестанно отражая атаки греков, сопровождавших их на ладьях вдоль берега и осыпавших их стрелами, отряд отважного воеводы Вышаты дошел по побережью до Варны. Здесь их уже поджидала большая греческая рать. Полунагие, голодные русичи вступили в бой, но были разбиты и почти все полегли на бранном поле. Страдающий от ран воевода Вышата и с ним еще восемьсот русичей захвачены были в плен, приведены в Царьград и там ослеплены.
  Неудачный поход князя Владимира нисколько не уменьшил значения Руси в Царьграде. Напротив греки вновь убедились, насколько могучи и неустрашимы были русские войска. Три года не оставлял Константин Мономах надежд заключить новый мир с Ярославом и был рад, когда мир этот был все же подписан.
  По этому миру отважный воевода Вышата и восемьсот ослепленных русичей отправлены были на Русь, где встретили их с величайшим почетом.
  
  
  БЛАГОДЕНСТВИЕ РУСИ
  
  Летописцы недаром зовут годы правления князя Владимира и сына его Ярослава годами благоденствия Руси. Хотя многие скорби пришлось ей пережить, через многие испытания пройти, земля русская с каждым годом приумножалась и прирастала. Многие удачные походы совершены были на ясов, печенегов, литву, мордву, ляхов и венгров. Перемышль, Червен, Юрьев, земли ладожские прирастил Ярослав к славному своему княжеству. Сокрушены были печенеги, уничтожено гнездо иудейское — грозное Хазарское царство.
  Многие страны, заискивая, искали дружбы с Русью и рады были породниться с великим русским князем. Сам Ярослав женат был на Индигерде, дочери шведского короля Олафа, принявшей при крещении имя Ирины. Сестру свою Доброгневу выдал Ярослав замуж за Казимира, ставшего королем польским после Болеслава Храброго, сестра же самого Казимира стала женой сына Ярославова Изяслава.
  Благонравная княгиня Индигерда подарила Ярославу шесть сыновей и четырех дочерей, которых воспитывал князь в скромности и христианской вере. С юных лет дети Ярослава обучались грамоте и делам государственным, что очень пригодилось им в дальнейшем.
  Любимая дочь Ярослава Анна стала женой французского короля Генриха Первого и, овдовев, за малолетством сына своего Филиппа, долгие годы правила Францией. Впрочем, Франция в те годы была мала и не могла удивить привыкшую к величию Киева и могуществу Новгорода дочь Ярослава.
  “Воистину малый город Париж, улицы в нем грязны и немощены. Не больше он окраинных крепостиц наших,” — удивленно писала Анна отцу.
  То, что русская княжна, ставшая французской царицей, ведала грамоте и письму, сама решая государственные дела, поражало европейских монархов, многие из которых не умели даже подписать своего имени. Так супруг Анны Генрих Первый ставил напротив имени своего крестик.
  Другая дочь Ярослава — Елизавета стала супругой норвежского короля Гаральда. Долгое время Ярослав не соглашался отдать дочь свою Гаральду, так как тот сватался к ней во время изгнания. Однако храбростью своей и доблестной службой Гаральд смягчил сердце Ярослава и тот, поразмыслив, отдал ему Елизавету. Долгие века распевали норвежцы славные песни, которые сложил Гаральд в честь жены своей красавицы Елизаветы Ярославны.
  Гостеприимный киевский двор князя Ярослава служил убежищем для многих несчастных государей и владетельных князей. Одно время жил у Ярослава Олаф, король норвежский, лишенный престола. Великодушный Ярослав, видя, что Олаф сидит без дела, хотел дать ему для управления небольшую область, но вскоре Олаф опять выехал в Норвегию, оставив на Руси сына своего Магнуса. Долго проживали в Киеве и дети английского короля Эдмунда, изгнанного из Англии датчанином Канутом Великим. Искали убежища на Руси и принцы венгерские Андрей и Левента и не было им отказа.
  Наконец и варяжский князь Симон, изгнанный из отечества дядей своим Якуном Слепым, который разбит был некогда Мстиславом, был принят Ярославом на русскую службу.
  Кроме войн, которые вел Ярослав для защиты и укрепления русской мощи и славы, много сил положил он на укрепление порядка и устройство внутренних дел в русской земле. Ведая любовь Ярослава к сооружению церквей и монастырей, киевляне называли его “хоромцем”, то есть охотником строить.
  Еще князь Владимир Святославич отдал триста отроков в учение книжное, взрастив впоследствии из них мужей государственных и священнослужителей. То же самое сделал и сын его Ярослав. Следуя примеру отца своего, собрал он в Новгороде триста детей, взятых у священников и старост, и отдал их учиться книжному и церковному просвещению.
  Кроме того, не довольствуясь теми книгами, что были до сих пор на Руси, велел Ярослав всюду отыскивать книги и привозить их из других земель. Взяв множество книг на славянском языке у болгар, он велел переписать их и рассылать по церквям православным для служения. Кроме того, много переводилось при нем и книг греческих, причем переписчики сидели часто в терему самого Ярослава, поощряемые князем.
  Пораженный такой любовью Ярослава к книжному просвещению, летописец отмечает:
  “Подобно тому, как если б кто распахал землю, а другой посеял, а иные стали бы пожинать и есть пищу обильную, так и князь Владимир распахал и умягчил сердца людей, просветивши их крещением; сын его, Ярослав, насеял их книжными словами, а их теперь пожинают, принимая книжное учение. Велика бывает польза от него; из книг учимся путем покаяния, в словах книжных обретаем мудрость и воздержание; это реки, напояющие вселенную; в книгах неисчетная глубина, ими утешаемся в печали; они узда воздержания”.
  При Ярославе писан был и первый свод законов русских под названием “Русская Правда”, укреплявший на Руси законы государственные.
  Стараясь походить на отца своего, старший сын Ярослава Владимир, сидевший в Новгороде, долгие годы строил собор Святой Софии, подобный по красоте своей киевскому, и, почив, был погребен в корсунской его паперти.
  Ревностью к вере отличалась и супруга Ярослава Индигерда, в крещении Ирина. Приняв перед смертью пострижение с именем Анны, она почила с миром и была погребена рядом с сыном своим Владимиром. К тысячелению крещения России мощи князя Владимира и княгини Анны, прославленные своим нетлением, положены были в серебрянных раках. Православная церковь причислила князя Владимира и княгиню Анну к лику святых.
  
  
  “ВОТ ОТХОЖУ Я ИЗ ЭТОГО СВЕТА, ДЕТИ МОИ!”
  
  В 1054 году князь Ярослав стал слабеть и ощутил приближение смерти. Страшась, чтобы смерть его не вызвала в земле русской распрю, как случилось то после смерти отца его Владимира Святославича, собрал Ярослав к себе всех детей своих и обратился к ним:
  — Вот отхожу я из этого света, дети мои! Если будете жить в любви между собой, будет с вами Бог. Он покорит вам всех врагов, и будете жить в мире; если же станете ненавидеть друг друга, ссориться, то и сами погибнете, и погубите землю отцов и дедов ваших, которую они приобрели трудом своим великим. Так живите же мирно, слушаясь друг друга; свой стол — Киев, поручаю вместо себя старшему сыну Изяславу. Святославу даю Чернигов, Всеволоду — Переяславль, Игорю — Владимир, Вячеславу — Смоленск. Помогайте обиженным, не оставляйте вдовиц и малых детей, храните землю русскую как святыню великую и не оставит вас Господь, как не оставлял он меня!
  С благоговением внимали умирающему князю сыновья его и, хотя не сумели впоследствии жить по воле его, сохраняя мир на Руси, запали им глубоко в сердце слова отца их.
  Вскоре, 19 февраля 1054 года, причастившись и исповедавшись, князь Ярослав мирно почил на руках своего любимого сына Всеволода.
  Тело его в гробнице из светлого мрамора положено было по правую руку от алтаря в соборном храме святой Софии в Киеве.
  Так окончил земной свой путь славный князь Ярослав Владимирович, печальник и радетель отчизны нашей.
  
  
  ВЛАДИМИР МОНОМАХ
  
  
  НОВАЯ НАДЕЖА
  
  Год 6600 от рожества Христова (1092) черным выдался на Руси. После страшного неурожая сделался голод, открылся мор. Лишь гробовщикам раздолье - в одном Киеве-граде продали они 7000 гробов за четыре месяца, а сколько православных без гробов в землю легло да в Днепре сгинуло - того никому неведомо.
  Лето выдалось и того хуже - засуха. До чего полноводен Днепр и тот отхлынул от берегов, обнажил пороги. О маленьких речушках и ручейках и говорить нечего. За все лето трех капель дождя не выпало. Растрескалась земля, обесцветилась.
  Запылали сосновые боры, загорелись торфяники - воздух постоянно заслан был горьким удушливым дымом, от которого солнце казалось сизым.
  К зиме ожидали сильного голода. В Киеве побирушки базарные голосили: "Ратуйте, православные, конец света грядет!" Шептались по углам вездесущие странницы: "У вас еще что, хоть живы, слава те, Господи, а вон в Друцке и Полоцке что творится, что деется! Сказывают, днем и ночью скачут там на конях беси, уязвляют незримо граждан - и падают те замертво в ту же ночь."
  А ближе к концу лета стали поговаривать об ином. Будто как выехал старый князь Всеволод Ярославич на охоту, упал возле него с небес огромный огненный змей. Хвост очертил, зашипел, растворился. Все того змея видели: и псари, и сокольничии, и дружина.
  Говорили в городе надежные люди:
  "Скверный то знак: видать, помрет, князь скоро. Уж и здоровьем слабеть стал. На кого оставит нас? Хорошо бы на Владимира Всеволодовича Мономаха, сына своего, а коли Святополку достанемся, то быть худу".
  После всех этих знамений на Руси стали ждать беды, и беда пришла, не минула. В ту же зиму захворал старый князь Всеволод — любимый сын Ярослава Мудрого - и преставился 13 апреля, едва успев вызвать к себе для прощания сыновей своих Владимира и Ростислава.
  Горько оплакав отца, Владимир и Ростислав похоронили его в Киеве рядом с дедом Ярославом, в соборе Святой Троицы, как сам Ярослав некогда предсказывал.
  "Что сотворим теперь, брате мой старший? Не стало отца нашего возлюбленного. Некому отныне поучать нас," — со слезами обратился к Владимиру брат его Ростислав.
  Не только Ростислав ожидал теперь от Владимира решения. Вся Русь находилась в растерянности. Точно вдовица горькая ждала она нового своего суженого, надеясь втайне, что будет им князь Владимир Всеволодович. Иначе хлебнут они горя со Святополком... Печальное это имя для Руси, кровавое. Произнесешь его - и встает в памяти Святополк Окаянный, что поднял руку на братьев своих Бориса и Глеба...
  И - все надежды Руси обратились к Владимиру, которого любила Русь за открытое сердце, бескорыстие и мощь бранную.
  * * *
  Владимир Всеволодович прозваньем Мономах родился в 1053 году за год до кончины Ярослава Мудрого. Сказывала нянька, любимым внуком был он у Ярослава. Не раз, де, старый Ярослав брал крошечного Владимира на руки и, прижимая к груди, призывал на него благословение Божие.
  Говорил будто он внуку:
  — Помни, крещен ты в честь прадеда своего - князя Владимира. Будь же достоин памяти его и имени его. Придет время и, знаю, вся Русь ляжет на твои плечи. Не урони ее! Сохрани и пронеси с честью.
  Правду ли говорила нянька или нет, да только Мономах достоин был своего великого деда.
  С юных лет привык он к походам военным, куда ходил с отцовой дружиной по поручениям Всеволодовым. Грозный воин, не знавший страха в бою, был он милостив к побежденным и заботлив о простом ратнике. В битве Мономах не терял головы, не обращался в паническое бегство, а, сотворив молитву, первым кидался на врага впереди своей дружины. В то же время не был он сторонником войны напрасной, беспричинной, войны ради войны - и всегда заключал мир, когда нужно было это земле Русской.
  Выступив в поход, Мономах никогда не надеялся на воевод, не предавался много ни питью, ни еде, ни сну. В любое ненастье, вставая станом, он всегда сам наряжал сторожевую охрану. Распорядившись же, ложился спать среди воинов, не снимая оружия. Проезжая по землям русским, не давал он дружине и слугам бесчинствовать — ни в селах, ни на нивах.
  "Нет того хуже ничего, чем если будут проклинать нас," — говорил он сыну Мстиславу, сидевшему в Новгороде.
  Никогда в жизни своей Мономах не считал денег, но раздавал их обеими руками всем нищим и сирым, кто ни попросит. В то же время казна его никогда не пустовала, поскольку со щедростью сочетал он рачительность. Не давая алчным казначеем запустить руки в свой кошель, Мономах лично присматривал за всем достоянием своим.
  Набожность же князя поражала даже иноков. Говорили они:
  "Особым благодатным даром наделен Владимир Всеволодович, дай Господь ему долгих лет жизни. Когда в церкви молится, то просветлен бывал ликом и слезы обильно текут из глаз его."
  Дар благодатных слез сохранился у Владимира с юности и во всю жизнь его. По свойству русской души своей, не считал он постыдным перед лицом рати искренно плакать от всей полноты сердца, возлагая упование на помощь Господню и молясь о душах тех, кому суждено пасть в бою. Помолясь же, надевал он шлем и обрушивался на врага.
  По описанию летописцев, Владимир был красен лицом, невелик ростом, но крепок и силен; глаза у него были большие, волосы рыжеватые и кудрявые, лоб высокий, а борода широкая и густая.
  * * *
  Когда похоронили Всеволода, часть дружины киевской и брат его Ростислав, стали говорить Владимиру: "Сядь на стол киевский! Люб нам ты. Встанем за тебя."
  Но на это Владимир отвечал им:
  "Не могу я сесть на стол ваш, хоть бы и хотел. Сами ведаете, что по закону русскому не я князь ваш, но Святополк. Уступлю ему стол отца моего. Не стану сеять на Руси рознь и смуту, ради своей корысти."
  В те годы, славные и одновременно тяжелые для нашей земли, существовал обычай лествичного восхождения, сохранившийся издревле. По лествичному восхождению, много бед принесшему Руси, на золотой Киевский стол садился не старший сын умершего князя, но следующий по старшинству брат его, либо, если самого брата не было в живых, старший сын этого брата.
  И вот по этому обычаю Киевское княжество должно было отойти к Святополку Изяславичу, старшему сыну почившего князя Изяслава, приходившегося братом покойному Всеволоду. К печали всей земли нашей, Святополк по личным качествам своим был достоин стола Киевского куда меньше Мономаха.
  Был Святополк хоть и храбр, но завислив, заносчив, доверчив к клевете и чрезмерно корыстен. Воля его не отличалась твердостью и, веря наушникам, совершал он поступки, от которых впоследствии страдала вся земля.
  Разумеется, Владимир Всеволодович знал цену Святополку, вместе с которым рос и чьи ровесником был, но понимал и то, что, если сядет на стол Киевский в обход своему двоюродному брату, то неминуемо вызовет это раздор в земле Русской.
  И потому, уступив Святополку Киевский стол, Мономах отбыл с тяжелым сердцем в свою вотчину. Заехав в придорожную часовню, поставил он свечу и, встав на колени, долго молился:
  — Благодарю тебя, Боже, что дал ты мне силы совладать с искушением. Великий грех лег бы на душу мою, если из-за моей корысти пролилась кровь русская. Душа моя, как будешь изнемогать, вспомни: много ли взяли отец и мой дед, когда легли в гроб? Лишь то с ними осталось, что сделали они для души своей.
  
  
  СЪЕЗД КНЯЗЕЙ В ЛЮБЕЧЕ
  
  Однако, несмотря на твердое намерение Мономаха не участвовать в княжеских распрях, благой почин этот так и остался почином.
  Положение земель русских было нестабильным. Что ни год налетали половцы, били князей поодиночке, как коршун воробьев. Но что всего обиднее — свои же, русские, воспользовавшись тяжкими временами, спешили устроить свои дела.
  Первым начал Олег Святославич, сидевший в Тьмутаракани. Далекая земля Тьмутаракань, отделена от остальных княжеств русских степями. Нет туда прямого пути безопасного, а все окольные.
   Шестнадцать лет после поражения на Нежатиной Ниве, где пали князья Изяслав Ярославич и Борис Вячеславович, отсиживался Олег в Тьмутаракани своей и копил силы. А как умер старый Всеволод и сел в Киеве Святополк, решил Олег, что настало его время и, заключив союз с половцами, напал на Русь.
  Разоряя всё на своем пути, Олег вскоре подступил под Чернигов и осадил его. Мономах с немногочисленной дружиной храбро отбивался, отражая приступы и даже делая вылазки. Тогда, видя, что Чернигов ему не взять, Олег приказал поджечь окрестные села и монастыри.
  Заплакал Мономах, увидев со стены, как пылают монастыри и села. Послал он сказать Олегу: "Не хватиться поганым! Приди и садись в Чернигове, если того желаешь!"
  На другой день Мономах вышел с дружиной из Чернигова и ушел на стол отца своего в Переяславль. Только благодаря страху, который внушало им имя его, половцы пропустили поредевшую рать Владимира Всеволодовича через свой стан. Позднее в "Поучении" своем запишет Мономах: "Когда мы шли мимо половцев, то они облизывались на нас, как волки на овец".
  Не ограничившись одним Черниговым, Олег несколько лет подряд водил половцев на Русь, вызывая все новые княжеские распри. В распрях этих убит был сын Мономахов Изяслав, которому Олег Святославич, князь Тьмутараканский, был крестным отцом. Тяжесть этого деяния - убийство крестным отцом крестного сына - поразила и Мономаха и самого Олега, и между ними состоялось примирение.
  Одному Богу ведомо, чего стоило оно Мономаху. Потому - не будем о том. Князя же Олега на Руси навеки прозвали Гориславичем.
  * * *
  Примирение, хотя и краткое, дало возможность Мономаху попытатся установить мир на Русской земле и объединить её для борьбы с половцами.
  Съезд всех князей русских, устроенный попечением Владимира Всеволодовича, состоялся в Любече в 1097 году...
  Невелик город Любеч. Да и какой это город? Даже не городок. Скорее крепостица приднепровская, расположенная на круче. Въезжаешь в ворота, оказываешься в узком проходе между деревянным частоколом. Так узок проход, что едва двое всадников проедут в ряд. Тревожно озираются князья, держится за мечи их дружина. "Как бы не вышло чего", — каждый думает.
  Все князья русские со своими дружинами съехались в Любеч: хмурые, настороженные. Вошли в палаты, расселись по старшинству да по значимости, как на Руси водится. На главном месте — великий князь Святополк Изяславович, подле него Владимир Всеволодович Мономах, рядом Олег Гориславич, чуть поодаль, окруженный дружиной своей, — Давыд Святославич. Тезка его Давыд Игоревич и оба юных Ростиславича - Василько и Володарь - сидели напротив. Морщился на них Давыд Игоревич - давно уж он затаил вражду против братьев, что сидели в червенских городах, некогда отвоеванных святым Владимиром у Болеслава Польского.
  Молчали князья, никто не начинал речи. Даже друг на друга смотреть избегали - того и гляди всколыхнутся старые обиды.
  С грустью смотрел Мономах на братьев своих двоюродных. Думал: "Одного мы корня - Владимирова и Ярославова. Отчего же тогда столько розни меж ними? Отчего уподобляемся Каинам и нет почти меж ними Авелей?"
  — Зачем губим Русскую землю? Зачем поднимаем сами на себя вражду? Много и без того врагов у Руси. Рады они, что брат у нас идет на брата, что сами мы сечем себя мечами своими. Пусть же с этих пор будет у нас всех единое сердце и будем блюсти Русскую землю.
  Горячность речи Мономаховой тронула князей и без того осознававших необходимость условиться между собой, кому что будет принадлежать в вотчинах и землях русских.
  Долго уславливались между собой князья, долго вспоминали обиды, перелистывали жалованные грамоты, ссылались на владения былые отцов своих и дедов. Не раз в споре горячий кулак бил по столу и рука хваталась за меч. Глухо волновались воеводы, нашептывая своим князьям то одно, то другое. Всякому на Руси известно - дружина князю лучший советчик. Порой и так бывает, что не князь дружиной своей повелевает, а она им.
  — Коли не сговоримся теперь - не сговоримся никогда! Вечно будут у нас раздоры! Вечно будем мы обескровливать земли наши! - воскликнул наконец в горячности Мономах.
  Эти слова образумили остальных князей. Наконец после долгих обсуждений они сговорились, что дети каждого из трех сыновей Ярослава возьмут себе те волости, в которых прежде сидели отцы их.
  — Итак, решено. Ты, Святополк впридачу к Киеву получишь Туров, Святославичи — Олег, Давыд и Ярослав — земли Черниговскую и Муромскую. Мстислав, сын мой, владеть будет Новгородом, куда посадил его еще дед Всеволод, — подвел черту Мономах.
  Сказал - и выдержал паузу. Обвел глазами сидевших против него князей: никто ли не скажет против? Нет, все молчат. Лишь Святополк хмурится, да Давыд Игоревич нехорошо смотрит — вроде и в лицо, да глаз его не поймаешь. Другое дело тезка его - Давыд Святославич - легко смотрит, без утайки.
  — Давыд Игоревич получит Владимир-Волынский... — продолжал Мономах. — К Ростиславичам — Васильку и Володарю — отойдут Перемышль и Теребовль.
  Василько благодарно посмотрел на Мономаха. Лишь он один из всех князей русских защищал интересы князей-изгоев — Давыда Игоревича и двух Ростиславичей: его, Василька, и брата его Володаря. Остальные князья лишь о том пеклись, чтобы оторвать себе от их земель кусок пожирнее.
  Хмыкнул насмешливо Святополк:
  — Всю, стало быть, Русь поделил? Себе хоть кусочек-то оставил? А если оставил, то сказывай что. Нет у меня веры таким бескорыстникам.
  — Я свой удел никому не отдаю. Ко мне отойдут Переяславль и Смоленск.
  Святополк взял со стола чашу, подержал ее и, не отпив, вновь поставил. Плеснуло пенное на дощатый стол. Смотрят князья на лужицу — каждый о своем думает.
  — А Ростовские земли к кому? Тоже ведь к тебе? — спросил киевский князь будто без интереса.
  — И ростовские земли ко мне. Как было при отце моем, — намеренно не замечая в словах брата умысла, твердо отвечал Мономах.
  Приметно багровеет Святополк, а сам взгляд от лужицы не отрывает. Хочется киевскому князю по лужице кулаком ударить. Да видно не смеет: князья не смерды, их брызгами не устрашишь и криком не напугаешь. Великим уважением пользуется в Русской земле Мономах. Чуть что примут его сторону Святославичи да Василько с Володарем — как бы не пришлось тогда Святополку из Киева да к полякам, к полякам...
  Жмурится Святополк, чтобы не видеть проклятую эту лужицу, и выговаривает:
  I. Быть по сему. Пускай. Да только не пожалеть бы опосля...
  Уладившись, все князья целовали на том крест. Последним к кресту подошел Святополк и сухо, с явной неохотой приложился к нему губами.
  — Сердит, ох сердит князюшка! — воевода Святополков Янь приблизил сивый ус свой к уху козарина Ивана Захарыча, давно уж бывшего на русской службе.
  — Еще б не сердит... Части Давыда, Володаря и Василька выделены из Волынской земли, ранее принадлежащей Святополкову отцу. Не хотел наш князь Волынь выпускать, да выпустил, прижал его Мономах, — согласился козарин.
  Была Святополкову недовольству и иная причина. Втайне надеялся он, что останется за ним Новгород, входивший прежде во владения отца его Изяслава. Да только еще малюткой посадил туда дед Всеволод внука своего Мстислава, сына Владимира Мономаха. Взрастили Мстислава новгородцы с молодых его ногтей, прикипели к нему душой, составили ему дружину надежную, укрепили стены — поди теперь сунься: намнут бока. Пробовал Святополк к ним бояр своих подослать, да только Новгородцы ему в ответ: "Что ж, пригоди к нам, Святополк, коли у тебя две головы. Коли же одна голова, сиди лучше дома".
  Однако и без того нечего Святополку Бога гневить: сидит он на лучшем столе, старшим считается в земле Русской. Плодородны, обильны людьми киевские земли; к тому же и Киев ему принадлежит с ремесленными посадами и богатой торговлей. Вот только алчен Святополк до наживы — со всякой торговли от двадцатой до десятой части берет, да еще и ростовщикам-иудам способствует: за хорошую мзду позволяет брать им резу душегубскую.
  Как пришло время разъезжаться, сказал Мономах князьям:
  — Запомните, коли теперь после крестного целования кто из нас поднимется на другого, все мы встанем за зачинщика, и крест честной будет на него же. Будет тому порукой крест честной и вся Русская земля...
  На прощанье князья обнялись, поцеловались братски друг с другом и разъехались по своим уделам.
  
  
  ЦЕЛОВАНИЕ НАРУШЕНО
  
  "Если кто нарушит целование, все на него встанем. Будет тому порукой крест честной и вся Русская земля," — запали князьям в душу слова Мономаховы.
  Но всё едино — нарушили целование. Не устыдились креста.
  Первым червь раздора стал глодать Давыда Игоревича.
  Завислив Давыд, недалек умом. Не в деда Ярослава уродился внук, не в прадеда Владимира-крестителя. В иную пошел, видно, породу.
  Совсем иное молодой Ростиславич — Василько. Храбр, предприимчив, богатырь по виду и по духу. Много славных дел сотворил Василько для Русской земли. С юных лет был он врагом чванной Польши — не раз наводил на неё свои рати, заключая для того союз с половцами, усмирял опасного соседа.
  Вот и теперь затевал Василько новые обширные походы на латинян. Охотно шли под его стяги берендеи, печенеги и торки — знали: в случае удачи не оставит их Василько без награды. Щедр Ростиславич, широк душой, помнит он мудрость пращура своего Владимира: "Серебром и золотом не соберу дружины, а дружиной сыщу и серебро, и золото".
  Еще до Любечского съезда злобился Давыд Игоревич на Василька за то, что достался Васильку лучший удел — Теребовль. А тут еще, как стал Василько войска собирать, возомнилось Давыду: а ну как для того это всё, чтобы забрать у него Владимир-Волынский? Что Васильку стоит-то с его ратями-то?
  Глупая мысль, пустая, а всё равно свербит и покою Давыду не дает.
  "Оно, конечно, крест-то он в Любече целовал, клятву давал на чужое не зариться... Ну а вдруг? Дело бранное — дело забывчивое," — угрызается Давыд. Верно говорят, что всяк по себе судит.
  Колеблется Давыд, мятется, отдыха ни ночью, ни днем не знает. Дозоры усилил, секреты расставил, разведчиков дюжинами в Теребовль засылает. Возвращаются разведчики и всяк одно твердит: мол, стекаются к Васильку берендеи, торки, половцы, встают шатрами своими и повозками у его стягов. Ждут, покуда вернется Василько из Любеча.
  Хватает Давыд разведчиков за ворот, дышит им в лицо.
  — А на кого поход? На кого? Отвечай, пес! — почти кричит.
  — Хто ж его скажет на кого? Всякое поговаривают. Може, и на нас? — на всякий случай отвечают вернувшиеся.
  Оно и верно: дело их шпионское - никому не верь. За отцом родным хоть вполглаза да тоже приглядывай. А то как бы не вышло чего.
  Наконец Давыд не выдержал. Сразу после Любечского съезда приехал он в Киев к Святополку. Настороженно принял его Святополк: "С чем пожаловал, брат? Вроде же виделись только что?"
  Сидят они в горнице, каждый в свой угол смотрит. Друг другу и то не доверяют, да только остальным еще больше.
  Помолчал Давыд, а потом придвинулся к Святополку, обжег его горячим дыханием:
  — Измена! Измена!
  Как услышал Святополк страшное слово, побелел, рукой загородился.
  — Что?! Где измена? Говори!
  Еще горячее шепчет Давыд. Слюной в ухо брыжжет:
  — Ведомо мне — тшш! — что сговорился Василько с Владимиром Мономахом. Согласились они промеж собой захватить Волынскую и Киевскую области и поделить их. Твой Киев к Мономаху отойдет, а Васильку мой удел достанется.
  — Ложь это! Крест они целовали! — мотает головой Святополк, а самого уж тоже сомнение точит: а вдруг?
  А Давыд свое:
  — Кто убил брата твоего Ярополка? Не Ростиславичи ли? Если не схватишь Василька, то не княжить ни тебе в Киеве, ни мне во Владимире-Волынском. Вели тотчас послать за Василько, вот удивишь, что не захочет он явиться к тебе. Будет то доказательством его измены.
  Поколебался Святополк и приказал послать за Василько. Юный Ростиславич тем временем, не подозревая ни о чем, возвращался из Любеча и остановился на ночлег недалеко от Киева.
  На другой день, едва Василько проснулся, к нему привели гонца от Святополка. Гонец передал святополкову просьбу остаться в Киеве до его именин: "Славный пир дам, брате! Хочу видеть тебя у себя!"
  Василько, торопившийся домой, где собирались его рати, отказался от приглашения и проследовал в Теребовль.
  Святополк, всю ночь проведший с безумно трусившим Давыдом и сам заразившийся от него подозрительностью, с нетерпением ожидал возвращения своего гонца. Наконец гонец прибыл и сообщил, что Василько отклонил приглашение.
  Восторжествовал Давыд:
  — Видишь, не хочет он тебя знать, даже когда он в твоей волости. Что же будет, когда придет в свою землю? Увидишь, месяца не пройдет: займет от города твои Пинск и Туров. А там соединится с Мономахом — и в Киев!.. Пока не поздно, созови киевлян, схвати Василька и отдай мне.
  Святополк заколебался, закрестился мелко и пугливо.
  — Только целуй крест, что ты не убьешь его, — сказал он Давыду.
  Давыд Игоревич торопливо поцеловал крест.
  Тогда Святополк послал сказать Васильку: "Василько! Если не хочешь остаться до моих именин, зайди хоть нынче. Попируем вместе с Давыдом и поедешь к себе в удел свой."
  Хоть и не хотелось Васильку принимать приглашение, но он не желал отказом обидеть старшего брата. Взяв с собой лишь нескольких спутников, он поехал в Киев. На полпути к Киеву встретился ему один из бывших конюхов его, служивший ныне у Давыда. Догнав князя, удержал он его за стремя.
  — Не езди в Киев, князь! Проведал я: хотят тебя схватить!
  Не поверил ему Василько.
  — Не смущай меня! Не может того быть, чтобы нарушили Святополк и Давыд крестное целование!
  — Княже!
  — Уйди прочь, смерд! Лучше мне погибнуть, чем не поверить в целование крестное! — оттолкнув ногой холопа, Василько нетерпеливо послал коня вперед.
  Когда он приехал на княжий двор, навстречу ему вышел сам Святополк и провел его в терем, куда немного погодя пришел и Давыд. Святополк опять стал упрашивать Василька остаться в Киеве до его именин, но Василько отвечал:
  — Никак не могу, брат! Я уже и обоз свой отправил вперед.
  — Так не останешься? — с особым каким-то ударением повторил Святополк.
  — Да говорю же тебе, брат — нет! — начиная слегка сердиться, ответил Василько.
  "Давыд же сидел как немой. И сказал Святополк: "Позавтракай хоть, брат". И обещал Василько позавтракать. И сказал Святополк: "Посидите вы здесь, а я пойду распоряжусь". И вышел вон, а Давыд с Васильком сидели. И стал Василько говорить с Давыдом, и не было у Давыда ни голоса, ни слуха, ибо был объят ужасом и обман имел в сердце. И, посидев немного, спросил Давыд: "Где брат?". Они же сказали ему: "Стоит на сенях". И, встав, сказал Давыд: "Я пойду за ним, а ты, брат, посиди". И, встав, вышел вон. И как скоро вышел Давыд, заперли Василька, — 5 ноября, — и оковали его двойными оковами, и приставили к нему стражу на ночь."
  
  
  ОСЛЕПЛЕНИЕ ВАСИЛЬКА ТЕРЕБОВЛЬСКОГО
  
  Василько провел бессонную ночь — в оковах, в плену.
  А наутро Святополк собрал своих бояр и киевлян и поведал им то, что слышал от Давыда.
  — Мужи киевские! Сказал мне Давыд: "Брата твоего убил Василько, а против тебя соединился с Владимиром и хочет тебя убить и города твои захватить." Как мыслите, правда ли это? Жду, что мне скажете.
  Однако советчики отвечали уклончиво:
  — Тебе, князь, прежде надо беречь свою голову. Если Давыд сказал правду, то Василька должно наказать. Если же солгал Дывыд, то пусть сам отвечает перед Богом — не будет на тебе Васильковой крови.
  Другого мнения придерживалось духовенство, горой вставшее за Василька:
  — Быть не может того, чтобы нарушил он крестное целование. Отпусти Василька, Святополк, покуда не взял ты на совесть свою бремени, — в один голос говорили игумены.
  Снова заколебался Святополк. "Ведь это все Давыд", — отвечал он игуменам.
  Дывыд же, видя, как далеко зашло дело и боясь Василька, требовал у Святополка его выдачи.
  — Надо ослепить Василька! Если не выдашь его мне, то ни тебе не княжить, ни мне! — убеждал он.
  Наконец Святополк выдал Василька Давыду. В ту же ночь пленника погрузили на телегу и в оковах двойных привезли в Белгород, где бросили в простую избу.
  Сидя в избе, Василько увидел, как овчар Святополка, родом торчин, точит нож. Догадавшись, что против него замыслено зло, Василько обратился к овчару по имени: "Что ты замыслил, Берендя! Опомнись!"
  Овчар ничего не отвечал, и Василько стал горячо молиться. В это время вошли Сновид Изечивич, конюх Святополков, и Дмитр, конюх Давыдов, разослали ковер на полу и, схватив Василька, хотели его повалить.
  Но Василько, даже скованный, боролся так крепко, что они втроем ничего не могли с ним поделать и позвали других слуг. Наконец несчастный князь был повален и связан. Четверо конюхов положили на Василька доски с печи и уселись по их краям, так что затрещали кости, а торчин Берендя, подойдя, ослепил князя.
  Лежащего в беспамятстве Василька подняли вместе с ковром, положили на телегу и повезли во Владимир-Волынский, к Давыду. Почти на полпути, в Звиждене-городе, Сновид с товарищами остановился для отдыха.
  Василька достали из ковра, обмыли и, сняв с него, окровавленную сорочку, отдали ее стирать попадье. Попадья, постирав рубаху, вновь одела ее на Василька и стала причитать над ним как над мертвым. В это время Василько очнулся и спросил ее: “Где я?”
  "В Здвиждене," — плача, отвечала попадья.
  Василько попросил напиться и, ощупав сорочку, сказал:
  "Напрасно ее с меня сняли. Пусть я принял в этой сорочке смерть, так и стал бы пред Богом."
  На шестой день пути ближе к вечеру Василько был привезен во Владимир-Волынский.
  "Прибыл же и Давыд с ним, точно некий улов уловив. И посадили его во дворе Вакееве, и приставили стеречь его тридцать человек и двух отроков княжих, Улана и Колчка."
  
  
  СКОРБЬ МОНОМАХОВА
  
  В ужас, в тоску великую пришел Мономах, сведав о свершившемся злодействе. Какими трудами дался ему Любечский съезд — чаял: прекратится рознь на Руси, а на деле не успел еще до удела своего добраться, как новая кровь пролилась...
  — Не бывало еще такого зла в Русской земле ни при отцах, ни при дедах наших. Один Святополк Окаянный свершил такое с братьями своими Глебом и Борисом! — воскликнул князь и тотчас послал гонцов к братьям Святославичам Олегу и Давыду, призывая их идти сообща на Святополка и Давыда Игоревича.
  В грамоте своей к Святославичам писал Мономах:
  “Идите в Городец, да поправим зло, случившееся в Русской земле и среди нас, братьев, ибо нож в нас ввержен. И если этого не поправим, то еще большее зло встанет среди нас, и начнет брат брата закалывать, и погибнет земля Русская, и враги наши половцы, придя, возьмут землю Русскую!”
  Давыд и Олег, собрав свои дружины, соединились с Мономахом и, выдвинув рать свою на рубежи княжества Киевского, послали сказать Святополку, вопрошая его: "Зачем ты сделал такое зло в Русской земле?"
  Перетрусивший Святополк свалил все на Давыда Игоревича, говоря, что невинен он в крови Васильковой, и лишь Давыд Игоревич подучил его.
  Но Мономах и Давыд с Олегом не верили ему. Гонец их привез Святополку такой ответ: "Нечего тебе оправдываться тем, что Давыд его ослепил; не в давыдовом городе его взяли, а в твоем".
  Ответив так, князья стали переходить Днепр, собравшись воевать со Святополком. Испуганный Святополк хотел бежать из Киева к полякам, но киевляне не пустили его.
  "Не беги, князь! Ты сотворил зло — теперь надобно его исправить. Не дело народу твоему платить за тебя!" — отвечали они ему.
  Надеясь на великодушие Мономахово, столь известное на Руси, киевляне отправили к нему большое посольство с митрополитом и мачехой Владимировой — вдовой князя Всеволода. Знали на Руси, что почитает ее Мономах как мать. К ее-то мольбе прислушается.
  Владимир, Олег и Давыд приняли посольство в шатре. Подняв крест, митрополит киевский сурово обратился к ним:
  "Коли станете, князья, воевать друг с другом, то возрадуются поганые, возьмут землю нашу, которую приобрели отцы и деды ваши. С великим трудом, с храбростью побороли они по Русской земле, да и другие земли приискивали, вы же хотите разом все погубить!"
  Сознавая правоту митрополита, Мономах склонил голову. Понимал он, что праведен их гнев, то кто пострадает от него? Святополк и Давыд Игоревич? Нет, те, как обычно, отсидятся за стенами или сбегут в иные земли: платить же придется своей кровью опять же безвинным и будет оттого горе большое всей земле.
  * * *
  Сжалившись, князья склонились на просьбу мачехи Владимировой и митрополита. Вернув свои рати, они послали сказать Святополку: "Не хотим мы губить Русской земли, но так как это ты всему виной, ступай Святополк сам на Давыда и либо схвати его, либо выгони. Не дело оставлять такое преступление неотмщенным."
  Святополку ничего не оставалось делать, кроме как согласиться. Поверив и на этот раз его слову, рати Мономаха и Святославичей вернулись в свои уделы. Воспрянувший же Святополк не спешил идти пока на Давыда Игоревича, отговариваясь тем, что готовится к походу.
  Давыд, видя, что Святополк не собирается его наказывать и закрывает на все глаза, вознамерился захватить Василькову волость и присоединить ее к своим уделам.
  На земле Русской, и без того уставшей от усобий, стало готовиться новое кровопролитие.
  
  
  “НЕ НА МНЕ ВИНА!”
  
  Страх Давыдов перед Васильком был столь велик, что даже ослепленный Василёк продолжал содержаться в темнице под надежной стражей. Совсем тяжко было бы Васильку в заточении, если бы не тезка его монах Василий, бывший при нем почти безотлучно.
  Странным образом пересеклись их пути. Первоначально монаха Василия подослал к Васильку сам Дывыд. Надеялся он, что смиренный инок убедит Василька послать грамоту к князю Владимиру: дабы не отправлял Мономах свои рати на Владимир-Волынский. Трусил Давыд — знал, что разгневал князя переяславльского и смоленского.
  Вняв увещеваниям монаха, Василько послал к Владимиру своего слугу, а с монахом Василием, оценив добрый его нрав, сдружился и подолгу беседовал с ним:
  — Слышал я, Василий, думает Давыд отдать меня ляхам. Коли так, то верную смерть приму. Много зла сделал я ляхам и хотел еще больше наделать — отомстить им за Русскую землю. Оболгал меня Давыд, что хотел я его городов. Не нужен был мне его удел. Чаял я, как соберутся ко мне берендеи, печенеги и торки, скажу я брату Володарю: "Брате Володарь, дай мне дружину свою младшую, а сам пей и веселись. Пойду я с дружиной той зимой на польскую землю, потом перейму болгар дунайских и посажу их у себя, а там, коли посчастливится живым вернуться, попрошусь у Святополка и Владимира на половцев." Мечтал я, что либо славу себе найду, либо голову сложу за Русскую землю. Да видать наказал меня Бог за мое высокоумье, смирил слепотой.
  Но — нет. Давыд не выдал Василька полякам, хотя и желал бы того. Не посмел. Знал волынский князь — переполнит это чашу терпения Мономахова. Многие проступки тяжкие простится могут, да только не этот: мыслимо ли, чтобы один русский князь другого русского князя, защитника земли своей, на казнь лютую иноверцам отдал?
  * * *
  Два долгих года томился Василько в плену. Святополк, которому Мономахом и Святославичами поручено было наказать Давыда, медлил собирать рати, да деле потворствуя своему соучастнику. Не раз Мономах торопил его, напоминая об обещании, то Святополк отговаривался то болезнью, то конским падежом, то неурожаями.
  Так наступил год 1098.
  Весной, как стаял снег, подумал Давыд: "Томится Василько у меня в плену, никогда ему больше не увидеть солнца. Зачем страшиться мне этого слепца? Возьму его город." Замыслив так, он решился искать себе Васильковой волости.
  Собрав дружину, Давыд отправился к Теребовлю, чтобы взять его на щит, но уже у Бужска на пути его встал Володарь, любимый Васильков брат.
  Не решаясь встретиться с ним в чистом поле, Давыд испугался и затворился, а Володарь осадил его. После недельной осады, когда припасы стали иссякать, Давыд затрусил еще больше и запросил мира.
  Скулением щенячьим отзывалось его письмо:
  "Не на мне вина за брата твоего, а на Святополке! Не в моем городе был он взят и не моими конюхами ослеплен. Не мсти мне, Володарь, а я за то отпущу тебе Василька и отдам города, что взял я у вас."
  Володарь, боявшийся, что Давыд прикажет убить Василька во время приступа, заключил с ним мир и, взяв своего ослепленного брата, отправился в свои волости.
  
  
  “ПУСТЬ БУДЕТ МЕЖДУ НАМИ ЭТОТ КРЕСТ!”
  
  Заключенный мир был непродолжительным: с легкостью нарушив данное им слово, Давыд не отдал городов, захваченных у братьев, и те в отместку взяли приступом Давыдов город Всеволож. Много крови православной пролилось в тот день: дружина Володаря и Василька, разгневавшись на жителей Всеволожа за отчаянное сопротивление, перебила их всех до единого.
  Давыд, видя, что нет у него сил справиться с братьями, послал пятьдесят гривен золота польскому королю Владиславу, врагу Василька, прося у него помощи. Так корыстные поляки опять сделались посредниками в усобной борьбе русских князей.
  Король Владислав двинул было свои войска на помощь Давыду, но был в свою очередь перекуплен князем киевским Святополком и отказался от похода.
  "Пся крев! Я и не ожидал, что всё пойдет так славно. Русичи грызутся меж собой как собаки. Я же лишь получаю от них дары. Подожду, пока они перегрызут друг другу глотки," — сказал Владислав, с удовольствием разглядывая щедрые дары киевского князя, внесенные слугами к нему в шатер.
  "Щедрость" Святополкова объяснялась просто. Видя тяжелое положение Давыда, киевский князь вздумал отнять у своего бывшего союзника Волынь. И вот пока Давыд, сидя у себя во Владимире-Волынском, с надеждой ждал подхода поляков, Святополк взял его в крепкую осаду и вынудил отдать себе город.
  "Коли сам не уйдешь, возьму его на щит!" — пригрозил он Давыду.
  Проклиная на чем свет стоит обманувшего его “союзничка”, Давыд с небольшой дружиной ушел в Червень. Положение это преданного предателя было самым нелепым, но он пылал жаждой мести — теперь уже и к Святополку. Ненависть эта на время заслонила ненависть Давыда к Василько и Володарю.
  Тем временем, утвердившись во Владимире-Волынском, Святополк послал к братьям Ростиславичам, требуя, чтобы они отдали ему свои волости, как некогда входившие во владения отца его Изяслава.
  “Не отдадим городов наших Святополку! Выступим против него — и лучше головы свои сложим, чем отдадим свое!” — отвечали Василёк и Володарь.
  Дождавшись, пока Святополково войско войдет в границы их владений, братья Ростиславичи вышли ему навстречу и стали со своими дружинами в чистом поле.
  Медленно, шаг за шагом сближались рати: выставив длинные копья, высоко подняв щиты. По бокам — конные отряды княжеских дружин, в центре пешие ратники, собранные с земель.
  Сомкнуты на рукоятях ладони, вынуты обоюдоострые мечи из деревянных, оббитых кожей ножен. Славные, надежные мечи — высоко ценятся они в степях и землях польских и венгерских, знают их в самом Царьграде да только не на правое дело извлекли их ныне.
  Русские против русских, православные против православных — прольют свою кровь на радость иноземцам. Поворотить бы им назад, но — нет: вперед идут. Все ближе, ближе... Сейчас встретятся. Кто бы не победил — Русь проиграет.
  * * *
  Перед самым боем, когда обе рати разделяло уже не больше сотни шагов, слепой Василько, выехав на коне впереди своей рати, поднял над головой руку с крестом и крикнул Святополку.
  “Узнаешь этот крест, князь киевский! Вот, что ты целовал в Любече! Сперва ты отнял у меня глаза, а теперь хочешь взять и душу! Так пусть будет между нами этот крест!”
  Не желая слушать эти слова, Святополк в ужасе зажал уши руками.
  “Убейте его! Пусть он замолчит и не говорит мне это!” — закричал он.
  Бывшие при Святополке половцы пустили в Василько с дюжину стрел, но не одна из них не попала.
  "Не станем больше стрелять, князь! Чудо это великое! Сам ведаешь, с пятидесяти шагов стрелу сквозь медное кольцо пропускаем, а тут с тридцати шагов слепца с коня не собьем!" — сказали они киевскому князю и отошли в страхе.
  Находившийся при войске Святополковом священник в ужасе упал на колени. Почудилось ему, что видит он огромный прозрачный крест, возвышающийся над Васильком и упирающийся в небеса. Не только священник видел этот крест, но и многие ратники.
  В следующую минуту дружины сдвинулись, ряды сражающихся сомкнулись, и произошла жестокая сеча — сеча русских с русскими, братьев с братьями. Не было пронзительных выкриков, конских атак и дождя стрел — лишь глухой гул, стоны и звон мечей. Рубились молча, ожесточенно, сплеча. Рубились так, будто совесть свою хотели зарубить...
  К вечеру Ростиславичи разбили Святополка, и киевский князь, видя как повернулось дело, со старшей дружиной ускакал во Владимир-Волынский, бросив младшую дружину и пеших ратников на произвол судьбы.
  
  
  БОНЯК И АЛТУНОПА
  
  Володарь и Василько не преследовали бегущего Святополка. Этим они хотели показать Святополку и всей земле Русской, что не ищут чужого, а лишь защищают свое.
  Согласно летописи, князья после битвы сказали: "С нас довольно стать на своей меже" и разбили стан свой "на костех" — на том же месте, где была битва, хороня погибших и помогая раненым.
  Рассвирепевший Святополк тем временем прискакал во Владимир-Волынский и, посадив в городе сына своего Мстислава, другого своего сына — Ярослава — отправил к венграм за военной помощью.
  — Скажешь венграм: коли побьют они Володаря с Васильком — отдам им земли Ростиславичей на разграбление! — в запальчивости крикнул Святополк сыну.
  Так, золотыми гривнами и правом грабежа, испокон веку расплачивались князья с иноземными ратями.
  * * *
  Венгры долго не мешкали. Вскоре к Перемышлю, где сидел Володарь, пришел король венгерский Коломан с большой ратью. Одетые в меховые шапки, в куцых, точно вздыбленных плащах и с длинными вытянутыми луками сидели венгры на выносливых своих конях, а позади войска волы Святополковы тащили осадное снаряжение. Перемышль был взят в осаду и окружен плотным кольцом осадных башен — веж.
  Видя, что одному ему не выстоять, Володарь поневоле вступил в союз со вчерашним своим недругом Давыдом. Хитер Давыд, скользок, как змея, да только в этом деле он союзник надежный. Любой ценой стремится Давыд отбить у Святополка Владимир-Волынский.
  Узнав о приближении венгров, поскреб Давыд в затылке и, порастряся дедову казну, отправился нанимать половцев. На счастье его и несчастье всей земли Русской, не пришлось Давыду далеко ходить за половцами. Еще на полпути к землям половецким встретился ему хан Боняк, видимо и без того шедший воевать Русь.
  Стар хан Боняк, мудр. Посмотришь на него — удивишься. Толст Боняк, одышлив, на бабу дебелую похож — сидит на войлоках да охает. Да только нет в половецкой земле другого такого хана. Знает когда напасть, знает и когда отступить. Налетит внезапно, захватит полоны, угонит скот — и вновь скроется в степях. Велики приднепровские степи, поди отыщи там половецкие кочевья — один ковыль шепчет с ветром. Всё знает ковыль да никому, кроме ветра, не расскажет.
  Предложение Давыда Боняку понравилось: мало того, что безнаказанно грабишь Русскую землю, тебе еще и гривны золотые за это платят. Сосчитал Боняк Давыдову мзду, поохал для порядка — и повел свои орды к Перемышлю. Окольные тропы и тайные проходы показывали Боняку русские проводники - чего уж лучше. Быстро дошли, неприметно. Разве что деревеньки зорили по пути, насильничали, полоны угоняли... Ну да это дело обычное, походное.
  Плакали, проклинали всё на свете угоняемые на продажу русичи. Горели деревни, мычал захваченный скот, который предусмотрительный Боняк велел уже теперь, до битвы, отгонять в степи. Мало ли как там дальше сложится: на конях-то всегда ускачешь, а вот скот лучше вперед послать.
  Давыд только кривился и отворачивался: да что делать, выбирать не приходится. Милости просим, гости-дорогие!
  * * *
  Но вот уже вдали показался Перемышль. Теперь уже и венгры с королем своим Коломаном заметили половцев и беспокойно забегали. Володарь с крепостных стен смотрел настороженно - не ждал от половцев добра, хоть донес уж ему гонец, что привел их Давыд. Да и пристало ли русскому князю губителям земли радоваться?
  Рати половецкая и венгерская сблизились на расстояние двух полетов стрелы, но до битвы пока дело не доходило - обе стороны выжидали, не побежит ли противник. И такое тогда бывало. Но нет, и половцы, и венгры стояли крепко - призом был русский город. На поток. На разграбление.
  В ночь перед битвой, как рассказывает летописец, хан половецкий Боняк выехал в поле от своего войска. Здесь, оглядевшись, от тяжело слез с коня, высоко поднял подбородок и вдруг завыл - отрывисто завыл, по-волчьи. Вскоре из ближайшей дубравы ему ответили голоса многих волков.
  Боняк был доволен. Перестав выть, он сел на коня и неторопливо поехал в свой стан.
  "Завтра мы победим венгров", — сказал он, входя в шатер, где ожидали его военачальники.
  Таково было половецкое гадание. И - оно сбылось.
  * * *
  Наутро, едва забрезжило, рати венгерская и половецкая встретились в чистом поле. Выстроились рати, исполчились. С одной стороны Коломан чванный, с другой - хан половецкий Боняк с младшими ханами и военачальником своим любимым Алтунопой.
  Посмотрел Боняк на тесные ряды венгров, на стяг короля Коломана чванного, многочисленной дружиной окруженного, нахмурился. Трудно будет разбить венгров прямой атакой - завязнет в рытвинах половецкая конница.
  Поманил к себе хан Боняк военачальника своего Алтунопу и что-то негромко шепнул ему. Повернулся Алтунопа на стременах, свистнул громко и, увлекая за собой передовой отряд половецкой конницы, поскакал на венгров. Почти уже врезавшись в их ряды, Алтунопа осыпал венгров стрелами и, круто повернувшись, побежал со своим отрядом. Решив, что половцы бегут, раззадоренные венгры не удержали строя и кинулись преследовать Алтунопу.
  Того только и ожидал Боняк. Он зашел венграм в тыл, а Алтунопа тем временем круто повернулся и обрушился на венгров спереди. Венгры оказались взятыми в кольцо и, отмечает летопись, Боняк "сбил венгров в мяч - как сокол сбивает галок".
  Началось страшное избиение. Уцелевшие венгры, в страшной давке топча друг друга, бежали. Целые сотни их утонули при переправе в речках Вагре и Сане, когда к узкому броду сразу ринулось многотысячное войско. Боняк с Алтунопой гнались за венграми два дня и посекли их во множестве, в том числе убили латинского епископа и множество бояр.
  Ярослав, сын Святополка, бежал в Польшу, а другой сын его - Мстислав - заперся во Владимире-Волынском со своей засадой - гарнизоном и стал готовиться к битве с Давыдом Игоревичем.
  Давыд не заставил себя долго ждать. Вскоре он уже взял Владимир в кольцо осады и, окружив его вежами, стал осыпать стрелами. Осаждающие отвечали ему, стоя на стенах за деревянными щитами, прикрывавшими их от стрел.
  Сын Святополка Мстислав тоже захотел выстрелить из лука. Поднявшись на стену, он укрылся за одним из щитов и стал уже натягивать лук, но в этот миг случайная неприятельская стрела, проскочив в щель между досками, глубоко вонзилась в него. В ту же ночь Мстислав умер.
  Долго еще сражались князья за Владимир-Волынский. То Святополк верх брал, то Давыд возвращался с половецкими ратями и изгонял его. Много крови пролилось под стенами этого города. Велики грехи Давыдовы перед землей Русской.
  * * *
  Лишь годом спустя на княжеском съезде в Витичеве русские князья осудили наконец Давыда за его деяния. Посовещавшись между собой послали они к Давыду, ожидавшему решения своей участи, мужей с грамотой.
  Давыд, окруживший себя старшей своей дружиной, ожидал любого исхода и готов был, если потребуется, бежать к половцам либо к венграм. Позади шатра приготовлены уже были кони.
  Настороженно просверлив взглядом посланцев, Давыд дрожащими руками развернул грамоту и начал читать:
  "Вот что говорят тебе братья: не хотим тебе дать стола Владимирского за то, что ты вверг нож между нами, сделал то, чего еще не бывало в Русской земле; но мы тебя не берем в неволю, не делаем тебе ничего худого; сиди себе в Бужске и в Остроге; Святополк придает тебе Дубен и Чарторижск, а Владимир дает тебе 200 гривен, да еще Олег и Давыд дадут тебе 200 гривен".
  Вскоре Давыду был дан городок Дорогобуж, где он и умер. Гнев же Господень обратился за его род - он захудал и вскоре совершенно затерялся.
  
  
  МОНОМАХ ЧИТАЕТ ЛЕТОПИСЬ
  
  Грустен князь Владимир Всеволодович. Близко к сердцу принимает он беды земли Русской. Сам-то он для блага Руси всегда готов своими интересами поступиться, а вот другие князья... Верно, видно, говорят, своя рубаха к телу ближе.
  Сидит Мономах в Переяславле, в княжеской палате. Вечереет. На дворе трескучий февраль. Пышут жаром печи. Перед Мономахом на деревянном наклонном столе список летописный, что ведут монахи киево-печерские.
  В темном углу на лавке — старый Микита. Не разберешь — то ли сидит, то ли корнями в лавку врос. С самой юности Мономаховой прислуживает Микита князю. Лицо у Микиты морщинистое, темное, как Перунов чурбан. Хоть и дремлет, да все видит.
  Перевернув страницу, Мономах скользнул взглядом по нарядным буквицам. Усмехнулся понимающе, заметив смазанное и подчищенное ножичком пятно — задремал переписчик, с кем не бывает. А дальше буквы стали убористее: должно быть, уставшего монаха сменил другой. “Все мы люди, все человеки... Боже, милостив буди мне грешному”.
  Читает дальше Мономах:
  “В год 6601 (1093). Скончался великий князь Всеволод Ярославич, внук Владимиров, 13 апреля, а погребен был 14... В день антипасхи, 24 апреля, прибыл Святополк в Киев. И вышли навстречу ему киевляне с поклоном, и приняли его с радостью, и сел он на столе отца своего и дяди своего. В это время пошли половцы на русскую землю; услышав, что умер Всеволод, послали они послов к Святополку, предлагая мир. Святополк же, не посоветовавшись со старшей дружиною отцовской и дяди своего, посоветовался с пришедшими с ним, и, схватив послов, запер их в избу. Узнав об этом, половцы пошли с войной. И пришло половцев множество, и окружили они город Торческ. Святополк же отпустил послов половецких, желая заключить мир. И не захотели половцы мира и наступали, воюя...
  Святополк же начал собирать воинов, чтобы идти против половцев. И сказали ему мужи разумные: “Не пытайся идти против них, потому что мало у тебя воинов.” Он же сказал: “У меня своих отроков 700, которые могут им противостоять.” Стали же другие неразумные говорить: “Иди, князь”. Разумные же говорили: “Если бы ты выставил их и 8 тысяч, и то не слишком много: наша земля оскудела от войны и от продаж. А ты обратись к брату своему Владимиру, чтобы он тебе помог.” Святополк же, послушав их, послал к Владимиру, чтобы тот помог ему.
  Владимир же собрал воинов своих и послал за Ростиславом, братом своим, в Переяславль, веля ему помочь Святополку. Когда же Владимир пришел в Киев, они со Святополком встретились в монастыре святого Михаила, затеяли между собой распри и ссоры, договорившись же, целовали друг другу крест, а так как половцы продолжали разорять землю, то сказали им люди разумные: “Что вы ссоритесь между собою? А поганые губят землю Русскую. После договоритесь, а теперь отправляйтесь навстречу поганым - либо заключать мир либо воевать.”
  Владимир хотел мира, а Святополк хотел войны. И пошли Святополк, и Владимир, и Ростислав к Треполю. И пришли к Стугне-реке. Святополк же и Владимир и Ростислав созвали дружину свою на совет, намереваясь перейти через реку, и стали совещаться. И сказал Владимир, что “ пока стоим здесь под прикрытием реки, перед лицом этой грозы, заключим мир с ними”. И примкнули к этому совету разумные мужи, Янь и прочие. Киевляне же не приняли этого совета, но сказали: “Хотим биться, перейдем на ту сторону реки”. И взяло верх это предложение, и русские перешли Стугну-реку, а была она тогда переполнена водой. Святополк же и Владимир и Ростислав, выстроив дружину, двинулись. И шел на правой стороне Святополк, на левой Владимир, а посередине Ростислав”.
  * * *
  Оторвался Владимир от летописи, задумался. Уж семнадцать лет пролетело с той поры, а перед глазами всё стоит как теперь. В малейших деталях... Неразумная горячка Святополка, бравада его дружины, запах гари с той стороны Стугны, конский храп... Брызги воды, кипящей от тысяч разом кинувшихся в нее коней. Пни, бревна, кусты торчат из реки - вышла в половодье из берегов Стугна... Носятся над водой всполошившиеся чайки... Теснота страшная... Давка... Паника... Спеша первыми попасть на тот берег, русские дружинники бьют друг друга мечами, древками копий... Вот брат Ростислав кричит что-то, вот ощерился его рот - а в следующий миг вороной под ним спотыкается и исчезает под водой, провалившись не то в омут, не то в затопленную яму... Нога Ростислава остается в стремени...
  Почувствовав внезапное сердцебиение, Мономах крупными шагами подошел к окну и выглянул во двор, где у костра грелись отряженные на ночную стражу дружинники. Потом Владимир Всеволодович снова подошел к летописи и стал читать самые тяжелые, самые позорные для памяти страницы:
  "И, обойдя Треполь, прошли вал. И вот половцы двинулись навстречу, имея впереди стрелков. Наши же, встав между валами, подняли стяги свои, и двинулись стрелки русские из-за вала. И половцы, подойдя к валу, подняли стяги свои и налегли в первую очередь на Святополка и врезались в полк его. Святополк же держался стойко, а люди его побежали, не выдержав натиска воинов; после же побежал и Святополк. Потом половцы обрушились на Владимира, и завязался бой лютый; побежали и Владимир с Ростиславом, и воины их. И прибежали к реке Стугне, и бросились в реку Владимир с Ростиславом, и стал тонуть Ростислав на глазах у Владимира. И захотел Владимир подхватить брата своего и едва не утонул сам. И утонул Ростислав, сын Всеволодов. Владимир же, перейдя реку с остатками дружины — ибо много пало людей из полка его и бояре его тут пали — и перебравшись на ту сторону Днепра, оплакал брата своего и дружину свою и пошел в Чернигов в глубокой печали. Святополк же вбежал в Треполь и заперся там, пробыл там до вечера, и в ту же ночь пришел в Киев. Половцы же, видя, что победили, одни пустились грабить землю киевскую, а другие вернулись в Торческ. Эта беда случилась в день Вознесения Господа нашего Иисуса Христа, 26 мая..."
  * * *
  Оторвавшись от списка, Мономах нетерпеливо провел ладонью по лицу — почудилось ему, паутина налипла.
  — Микита! Да что такое?! Вели смести! — крикнул он сердито.
  Микита, тяжело ступая, подошел к печи и встав на лавку, стал слепо водить рукой по потолку. Знал Микита, что нет там ничего, чисто, да разве с князем поспоришь. Даже теперь, в старости, горяч Владимир Всеволодович, а в молодые годы совсем был вспыльчив. Только скажи ему что поперек - вспыхнет как головня. Вспыльчив - да отходчив.
  — Не надо, старик! Ступай, завтра! - нетерпеливо крикнул Мономах, а сам подумал: зачем читает он летопись, зачем терзает память? И так, без летописи Сильвестровой, помнит он те годы — тяжелые, позорные для Руси. Казалось, Бог наказывает их за гордыню, за распри, за усобицы. Скверно, очень скверно распорядились дети и внуки Ярослава Мудрого его наследством.
  При них Русь, могучая единая Русь, которую Ярослав собрал такими стараниями, распалась на множество удельных княжеств. Разве тогда, при Ярославе осмелились бы сунуться половцы? А теперь, обнаглев от безнаказанности, отрывают от Руси кусок за куском, точно волки, рвущие в февральскую колкую стужу оголодавшего лося.
  Тогда лет пятнадцать-двадцать назад поражения русских ратей следовали одно за другим. Не успели русичи залечить раны от удара при Стугне, как половцы нанесли им новое тяжелое поражение.
  Вот и снова пишет летописец:
  "Половцы воевали много и возвратились к Торческу, и обессилели люди в городе и сдались осаждавшим. Половцы же, взяв город, подожгли его огнем, а людей поделили и увели в вежи к семьям своим и сородникам своим много крещеного народа: страдающие, печальные, измученные, стужей скованные, в голоде, жажде и несчастиях, с осунувшимися лицами, почерневшие телом, в чужой стране, с языком воспаленным, голые и босые, с ногами, израненными тернием, со слезами отвечали они друг другу: “Я жил в этом городе”, а другой: “Я из того села”; так вопрошали они друг друга со слезами, называя свое происхождение, вздыхая и взоры обращая на небо к Вышнему, ведущему тайное..."
  Мономах зажмурился.
  Сколько раз в жизни бывали моменты, когда жертвовал он ради целостности Руси своими интересами: отказывался и от стола Киевского, и от Чернигова, уступая их иным князьям, а все потому, что не хотел, чтобы из-за бренного, преходящего проливалась православная кровь, чтобы проклинали его матери и жены павших в усобицах.
  Рука Мономаха, протянувшаяся перевернуть страницу, застыла на мгновенье, чуть задрожала. Он знал, что прочтет сейчас о стыде земли Русской, о своем стыде: как лишился он города Чернигова. Ни о чем не утаит летописец. Не перед князьями он в ответе - перед всеми будущими веками.
  "В год 6602 (1094).
  Заключили мир Святополк с половцами, и взял себе в жены дочь Тугоркана, князя половецкого. В том же году пришел Олег Святославич с половцами из Тмутаракани и подошел к Чернигову. Владимир же затворился в городе. Олег же, подойдя к городу, пожег его окрестности и монастыри пожег...
  Владимир же заключил мир с Олегом и ушел из города на стол отцовский в Переяславль, а Олег вошел в город отца своего. Половцы же начали воевать около Чернигова, так как Олег не препятствовал им, ибо сам приказал им воевать. Это уже третий раз он навел поганых на землю Русскую, его же грех Бог да простит ему, ибо много христиан истреблено было, а другие взяты в плен и разведены по чужим землям. В тот же год пришла саранча на Русскую землю, 26 августа, и поела всякую траву и много хлеба."
  Лаконична летопись. Захватила только главное, вершинное - а сколько там в глубине судеб человеческих, поломанных жизней, крови и слез. Сколько неродившихся детей и унижения для всей земли...
  * * *
  Роптали русские люди. Часто бывало, работая в поле и заслыша какой звук, мужики отрывались от плуга и настороженно смотрели в сторону степей половецких. Жены же их, бросая серпы, хватали детей и готовились бежать с ними в лес. Неровен час налетят степняки, окружат как саранча и, накинув аркан, уведут в степи — на продажу. Только и останутся лежать в поле оставленный в борозде плуг да сорванный с головы платок.
  Да если бы еще только половцы... Много тогда кто зарился на Русскую землю. Лакомый кусок она для всякого завоевателя. Нивы наши славились плодородием, города — богатством торговым, мужи посадские — мастеровитостью и ремеслами. Ну а о красоте жен и говорить нечего — она повсюду известна. Вот и устремляются на Русь со всех концов любители лёгкой наживы.
  Новогородцы с князем своим Мстиславом, сыном Мономаха, ходят на чудь, к западу от Чудского озера. Полоцкие и волынские князья отражают ятвягов и латышей, а Ярослав — младший князь Святославич — бьется и весьма несчастливо с мордвою. Ни одно десятилетие кипят эти сражения — в год-два не установишь Русь, не вернешь ее к величию, какое было при Ярославе.
  * * *
  Помнил Мономах, что следующие два года 6603 и 6604 от сотворения мира (1095-1096) выдались у него особенно тяжелыми. Всё время, всё силы свои отдавал он укреплению Русской земли и, пытаясь создать военный союз князей, готовился к отражению очередного половецкого набега.
  И набег этот состоялся как всегда внезапно. Не в обычаях половцев предупреждать, что идут они войной, как делал это некогда князь Святослав. Любят они напасть нежданно-негаданно, возникнуть с гиком из степей на легких своих конях, захватить добычу, запалить городские посады — и раствориться в степях.
  Но теперь русские были уже готовы к нападению, хотя и внезапному.
  “В год 6604 (1096). В то же время пришел Боняк с половцами к Киеву, в воскресенье вечером, и повоевал около Киева и сжег на Берестовом двор княжой. В то же время воевал Куря с половцами у Переяславля, и Устье сжег, 24 мая... В том же месяце пришел Тугоркан, тесть Святополков, к Переяславлю, 30 мая, и стал около города, а переяславцы затворились в городе. Святополк же и Владимир пошли на него правой стороной Днепра и пришли к Зарубу и там перешли брод, и не заметили их половцы, Бог сохранил их, и, изготовившись, пошли к городу. Горожане же, завидев их, обрадовались и вышли к ним навстречу, а половцы стояли на той стороне Трубежа, тоже приготовившись к бою; Святополк же и Владимир перешли в брод через Трубеж к половцам, Владимир же хотел выстроить полк, они же не послушались и ринулись верхом на врага. Увидев это, половцы побежали, а наши побежали вслед воинам, рубя врагов. И даровал Господь в тот день спасение великое: 19 июля побеждены были иноплеменники, и князя убили Тугоркана, и сына его, и других князей; много врагов наших там пало. Наутро же нашли Тугоркана мертвого, и взял его Святополк как тестя своего и врага, и, привезя его к Киеву, похоронили его на Берестовом, между дорогой на Берестово и другою, ведущей к монастырю.”
  Временной была та победа. Многочисленны половцы, много у них князей и воинов. Да и напали разве бы половцы на Русь, не чувствуй они за собой силу степей и племен своих?
  Не зажили еще раны у дружины, едва похоронены убитые, как снова напали половцы. На этот раз другая орда — грозного Боняка.
  Смотрит Мономах в летопись. Пробуждается послушная память — и видит он черное дымное облако, в котором тонут кресты монастырские. Ведет к монастырю дорога, а на дороге, распластавшись, послушник - мальчик почти. Лежит на спине, в небо удивленными глазами смотрит. На виске у него ободок сабельный, кровавый: видать, рубанул кто из половцев из озорства, как мимо скакал.
  Пламя свечи дрогнуло, а потом заплясало копотно, и долго не могло успокоиться.
  Владимир закашлялся. В тот же миг в темном углу горницы ожила голова-чурбан. Разомкнулись деревянные веки: не нужно ли чего князю? Не побрызгать ли квасом горячий камень для свежего духу? Не принести ли питья?
  Но Мономах, не отрываясь, неподвижно смотрел в летопись. Казалось, не здесь он. Далеко отсюда витают его мысли, переплетаются с прошлым, устремляются в будущее.
  "Третью ночь уж не спит. Все думает о чем-то... Уморит он себя, думавши-то. Видать, войне скоро быть," — решив так, Микита снова задремал.
  А князь уж снова читал. Строки плыли перед глазами, смешивались с давними воспоминаниями.
  "И 20 числа того же месяца в пятницу, в 1 час дня, пришел вторично Боняк безбожный, шелудивый, крадучись, хищник, к Киеву внезапно, и чуть было в город не ворвались половцы, и зажгли низину в предгородье, и повернули на монастырь, и зажгли Стефанов монастырь, и деревни, и Германов. И пришли к монастырю печерскому, когда мы по кельям почивали после заутрени, и кликнули клич около монастыря, и поставили стяга два перед воротами монастырскими, а мы — кто бежал задами монастыря, кто взбежал на полати. Безбожные же сыны Измайловы высадили ворота монастырские и пошли по кельям, вырубая двери, и выносили, если что находили в келье. Затем они сожгли дом Святой Владычицы нашей Богородицы и пришли к церкви, и подпалили двери, устроенные к югу, и вторые же — к северу, и, войдя в притвор к гроба Феодосиева, хватая иконы, зажигали двери и оскорбляли Бога нашего и закон наш... Тогда же зажгли двор Красный, поставленный благоверным князем Всеволодом на холме, зововом Выдобичи: все это окаянные половцы запалили огнем..."
  Вновь навертываются слезы на глаза у Мономаха: да не рабьи слезы беспомощные, а благородные, гневливые.
  Вытерев глаза, порывисто встал Мономах. Шумно отодвинулась, едва не упала скамья. “Перунов чурбан” пробудился, тоже вскочил.
  — Микита! Зови ко мне писца! Да поживее, старик! Напишу грамоту Святополку, съедусь с ним — нет больше мочи терпеть поганых!
  
  
  ДОЛОБЬСКИЙ СЪЕЗД
  
  Как и прежде продолжал жертвовать Мономах личными своими выгодами во имя единства Русской земли. Несколько раз, поддаваясь его уговорам, готовили князья рати, собираясь идти на половцев в решающий поход. И всякий раз что-то мешало.
  В 1101 году большой поход на половцев был, наконец, подготовлен и рати собраны. Проведав об этом, половцы забеспокоились и от разных своих орд прислали к Владимиру и Святополку просить о мире.
  Святополк, получивший богатые дары, согласился заключить с половцами мир.
  — Не станем желать добра от добра. Зачем сердить половцев? Раз заключили они мир — значит, в этот год не пойдут воевать Русь. А на будущий год поглядим, что и как. Не впервой... — сказал он.
  Владимир смотрел на Святополка с грустью. Хоть и ровесники они, да раньше сдал Святополк. Охилел, одряб душой... Такой ли был он раньше? Хоть и корыстен, и низок порой, да от битв не бегал, не дрожал, заслыша свист половецких стрел. Даже славился на Руси своей храбростью. Теперь же заелся Святополк. Не хочется ему выносить тягостей походных, покидать сытный киевский стол, отправляться в далекие степи пытать судьбу.
  Набравшись терпения, Мономах стал убеждать Святополка:
  — Не понимаешь ты, брате, что не может быть у нас мира с половцами. Как и прежде будут ханы нападать на вотчины наши. Желают лишь, чтобы не переместилась война в их степи, чтобы бить нас по отдельности.
  Но уговоры ни к чему не привели.
  — Не убеждай меня, Владимир. Помни, что не ты покуда на Киевском столе, а я. Не пойду на половцев в этот год. Ступай один, коли хочешь... - усмехнувшись Святополк.
  Вспыхнул Мономах. Хотел было он укорить Святополка за леность, за то, что, разоряя киевлян, покровительствует от иудейским ростовщикам, вступая с ними в равную долю и даже ссуживая у них казной, да сдержался. Лишь потемнел лицом и вышел из шатра...
  * * *
  Мир с половцами был заключен и стороны обменялись заложниками. Но и после этого, справедливо не доверяя половцами и особенно коварному Боняку, Мономах продолжал настаивать на необходимости общего большого похода.
  И вот наконец старания его увенчались успехом.
  Пишет летописец:
  "В год 6611 (1103) вложил Бог в сердце князьям русским Святополку и Владимиру, и собрались на совет в Долобьске. И сел Святополк с дружиною своею, а Владимир со своею в одном шатре".
  Разбогатевшая киевская дружина Святополкова, имевшая много смердов и имения, не хотела идти в поход и отговаривала от него своего князя. Сговорившись, некоторые из дружинников стали роптать вслух, говоря Мономаху:
  — Князь, не годится теперь, весною, идти на половцев. Сейчас время сева и, если возьмем мы смердов и лошадей крестьянских, то погубим всю пашню. Коли так, то голод будет в нынешний год.
  Выслушав такое возражение, Владимир усмехнулся в бороду. Не дурак, слава Богу, на мякине не проведешь. Знает он, что не о пашне беспокоится дружина, но об убытках своих. Чем будут платить им смерды, если не будет у них хлеба? Что возьмешь с голого, кроме его шкуры, да и ту на барабан не натянешь.
  И сказал Владимир:
  — Дивлюсь я, дружина, что лошадей жалеете, на которых пашут! А почему не подумаете о том, что вот начнет пахать смерд и, приехав, половчанин застрелит его из лука, а лошадь его возьмет, и в село его приехав, возьмет жену его и детей его и все имущество? Так лошади вам жаль, а самого смерда разве не жаль?
  И не могла ничего ответить на то дружина Святополкова.
  И тогда Святополк, устыдившись за свою дружину, встал и сказал:
  — Вот я уже готов!
  Обрадованный Владимир обнял брата и сказал ему:
  — Это ты, брат, великое благо делаешь земле Русской.
  Решив, что походу быть, Святослав и Владимир послали к Олегу и Давыду, велев передать им: “Пойдите на половцев, и выйдем живыми или мертвыми”. Давыд Святославич послушался и стал собирать войско, а Олег Гориславич не захотел участвовать в походе и сказался больным.
   Владимир же, попрощавшись с братом своим, пошел в Переяславль. Святополк собрал дружину и присоединился к нему.
  * * *
  Так настоянием Мономаха решено было, что поход состоится. В нем должны были принять участие все князья русские, кроме отговорившегося нездоровьем Олега. Разумеется, в болезнь Олега никто всерьез не поверил. Всем на Руси ясно было, что Олег, сидевший в Чернигове, неохотно ссорится с половцами. Трижды водил он половцев на Русь, пока не помогли они ему добиться черниговского стола. Вот и теперь невыгодно Олегу ссориться с надежными своими союзниками.
  Советуется он со своими боярами и со старшей дружиной, и те говорят ему: “Подождем, кто верх возьмет. Коли побьют половцы князей и рати их, то заключим с ними союз и пойдем на Киев. Один станешь тогда править всей землей Русской”.
  Слушает Олег наушников, выжидает. “Русь, думает, Русью, а там чем черт не шутит. Авось сяду в Киеве.”
  * * *
  Много ратей стеклось тогда в Переяславль. Были тут стяги всех князей: и Давыда Святославовича, и Давыда Всеславича, и Мстислава, Игорева внука, и Вячеслава Ярополчича, и Ярополка Владимировича и других многих.
  Рати двигались двумя путями — на ладьях и на конях. Зайдя ниже порогов Днепровских, князья стали с дружинами в быстрине у Хортичева острова. Здесь они сели на коней, а пешие ратники, выйдя из ладей, шли полем четыре дня и пришли на Сутень. Половцы же, сведав, что идет Русь, затревожились. Стеклись они во множестве со всех сторон и стали совещаться.
  Хан Урусоба сказал:
  — Попросим мира у Руси. Крепко они будут биться с нами, потому что много зла причинили мы их земле.
  Но другие половецкие князья Арсланапа, Китанопа, Куман, Асуп, Куртка, Ченегрепа, Сурьбарь и прочие стояли за войну и стали смеяться над старым Урусобой:
  — Если ты боишься Руси, то мы не боимся. Перебьем здесь русичей, а потом пойдем в землю их и завладеем городами. Кто избавит их от нас?
  На другой день должна была состояться битва. Русские князья и воины все молились Богу, и “давали обеты Богу и Матери Его, кто кутьею, кто милостынею убогим, другие же пожертвованиями на монастыри. И когда они так молились, пришли половцы и послали впереди себя в сторожи Алтунопу, который славился у них мужеством.”
  Это был тот самый Алтунопа, который храбростью своей и ратным искусством одолел вместе с Боняком венгров. Как и в прошлый раз Алтунопа хотел, подскакав к русским ратям, изобразить бегство и увлечь их за собой. Но он не учел, что русские князья, знавшие тактику половцев, выслали вперед свои сторожи. Русские сторожи окружили Алтунопу и убили его вместе со всеми воинами, что были при нем.
  Пишет летопись:
  "И двинулись полки половецкие, как лес, конца им не было видно; и Русь пошла им навстречу. И Бог вселил ужас великий в половцев, и страх напал на них и трепет от лицезрения русских воинов, и сами они впали в оцепенение, и у коней точно сковало ноги. Наши же весело направились к ним, кто верхом, кто пешие. Половцы же, увидев, как русские устремились на них, не дойдя до русских полков, обратились перед ними в бегство. Наши же пустились за ними в погоню, рубя их.
  В день 4 апреля великое спасение Бог совершил и над врагами нашими дал нам победу великую. И убили тут в бою 20 князей: Урусобу, Кчия, Арсланапу, Китанопу, Кумана, Асупа, Куртка, Ченегрепу, Сурьбаря и прочих князей их, а Белдюзя в плен взяли. После того расположились на отдых братья, победив врагов своих, и привели Белдюзя к Святополку, и начал Белдюзь предлагать за себя золото и серебро, и коней, и скот. Святополк же послал его к Владимиру. И когда он пришел, стал спрашивать его Владимир: “Это ведь клятва одолела вас! Ибо сколько раз, дав клятву, вы все-таки воевали Русскую землю? Почему же ты не наставлял сыновей своих и род свой не нарушать клятвы, но проливали вы кровь христианскую? Да будет теперь кровь твоя на голове твоей!” ... И затем собрались братья все, и сказал Владимир: “Сегодня день, созданный Богом, возрадуемся и возвеселимся в этот день, потому что Бог избавил нас от врагов наших и покорил врагов наших и “сокрушил их головы змеиные и передал достояние их людям” русским.” Взяли ведь тогда скот и овец, и коней и верблюдов, и вежи с имуществом и с челядью, и захватили печенегов и торков с вежами.
  И вернулась Русь из похода в полном величии, и славой, и с победой великой..."
  Торжество князя Владимира Всеволодовича было велико. Во всех храмах, во всех монастырях служили благодарственные молебны. Несколько дней, не умолкая, звенели колокола.
  Однако даже и радуясь вместе со всеми, Мономах был на стороже. Он знал, что силы половцев еще далеко не сломлены. Не раз еще предстоит Руси столкнуться с ними...
  
  
  “И ВОССТАНУТ ДВЕ ГОЛОВЫ НА МЕСТЕ СРУБЛЕННОЙ ОДНОЙ”
  
  Мир со степью был недолгим.
  В год 1105 страшный Боняк вновь подал о себе весть: подошел внезапно к городу Зарубу, что около устья Трубежа, и, победив русских данников берендеев и торков, захватил большую добычу.
  В следующей году Святополк вынужден был выслать лучших воевод своих против половцев, опустошавших киевские пограничные волости. После нескольких стычек воеводы Янь и Иван Захарыч отбили у половцев русские полоны, захваченные ими ранее, и прогнали их в степи.
  Годом спустя летопись отмечает новое появление Боняка:
  “В год 6615 (1107) воевал Боняк и захватил коней у Переяславля. В том же году пришли Боняк и Шарукан старый и другие князья многие, и стали около Лубна.”
  Редко когда Русская земля видела половцев в таком количестве. О том, чтобы совладать с ними дружиной одного какого-нибудь князя, нельзя было и думать. Вновь пришлось Мономаху собирать Русь, вызывать князей с их ратями. На этот раз к нему присоединился и Олег Святославич, устыженный дружиной своей за прежнее бездействие.
  Собравшись, Святополк, Владимир Мономах, Олег Святославич, а также младшие князья Мстислав, Вячеслав, Ярослав, Святослав пошли на половцев к Лубну, в шестом часу перешли вброд через Сулу и внезапно ударили на половцев.
  При этом, чтобы еще больше напугать неприятеля, не подготовившегося к битве, Владимир приказал всем своим воинам громко кричать и производить как можно больше шума, чтобы половцы думали, что их противник превосходит их в числе.
  Хитрость удалась. Смятенные половцы вскочили на коней и, преследуемые русичами, обратились в бегство.
  "Половцы же ужаснулись, со страха не смогли и стяга поставить, но побежали, на бегу хватая коней, а иные пустились бежать пешие. Наши же принялись рубить, нагоняя их, а других руками ловить, и гнали чуть ли не до Хорола. Убили же Таза, Бонякова брата, и Сугра взяли в плен, и брата его, а Шарукан едва убежал. Бросили половцы и свой обоз, который взяли русские воины 12 августа; и вернулись русские восвояси с победой великой..."
  Проведав о победе, киевский князь Святополк отправился в Печерский монастырь и, попав туда к заутрене в Успеньев день, с гордостью сообщил братии о победе русского оружия.
  — Победили мы половцев, братия! Возрадуйтесь же!
  И возрадовалась братия, много терпевшая от половцев. Лишь один старый инок, бывший некогда дружинником у отца Мономахова — Всеволода, сказал князю:
  — Напрасно радуешься! Не раз ходил я на поганых. Говорю тебе, что восстанут две головы их на месте срубленной одной.
  Слова эти омрачили торжество Святополка.
  Князь Владимир Всеволодович тоже долго молился в тот день: благодарил Бога за то, что наконец осуществилась заветная мечта его - русские князья соединились для общего дела.
  "Господи, да будет Русская земля едина отныне и вовек. В единстве - сила наша, в розни - гибель. Да не поднимутся брат на брата, и не воззавидует один другому ради богатства тленна и преходяща".
  
  
  БЛАГОЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ
  
  Несмотря на значительные успехи, половецкие степи все еще представляли серьезную опасностью для Руси, воевавшей тогда не только с половцами, но и с мордвой, и с чудью, и с латышами.
  Все это заставляло Русь искать хотя бы временного примирения с половцами. В том же 1107 году Владимир Мономах, Олег и Давыд Святославич имели съезд с половецкими князьями и взяли у них двух дочерей замуж за своих сыновей. Одним из этих сыновей был сын Мономаха Юрий, прозванный впоследствии Долгоруким, другой же Святослав, сын Олегов.
  Однако эти браки не принесли мира со степью. Что ни год русские князья должны были ходить на половцев, причем походы эти либо не складывались, либо рати русские не заходили вглубь половецких владений, ограничиваясь небольшими ударами по крайним кочевьям. Лишь в 1109 году воевода Владимиров Дмитрий Иворович, посланный к Дону, произвел большое разорение в половецких владениях, вернувшись с богатой добычей и отбитыми русскими полонами.
  Следующий поход, 1110 года, предпринятый Святополком, Владимиром и Давыдом Святославичем закончился нечем. Углубившись в половецкие степи, князья вынуждены были повернуть назад из-за начавшегося падежа коней и лютых морозов, пробиравших ратников до кости. Редки в степях морозы, а тут уж до того нашло, что кожа на седлах потрескалась, а голодные кони ложились на снег и больше не вставали.
  И лишь в 1111 году “думой и похотением” Мономаховыми состоялся новый поход.
  Перед его началом произошло чудесное знамение, слух о котором разнесся по всем землям русским. Ночью 11 февраля возник вдруг над Печерским монастырем огненный столб. Видели его все без исключения монахи и жители монастырских посадов. Вначале стал огненный столб над каменной трапезой, оттуда перешел на церковь и остановился лишь у гроба Феодосия Печерского. Здесь столб внезапно заколыхался, а потом вдруг поднялся к небу и, взяв направление к востоку, исчез. Знамение сопровождалось громом и молнией.
  Всю ночь монахи молились об истолковании знамения, и в чудесном сне одному из них было объяснено, что столб этот означает гнев Господень, обращенный сперва против русских князей за их розни и усобицы. Ныне же молитвами Феодосия и всех святых земли Русской смилостивился Господь над землей нашей и дарует Мономаху победу над половцами.
  Рати начали собираться еще зимой - стекались со всех земель и уделов. Сам же поход начался во второе воскресенье Великого поста. Выступили в поход все те же: Владимир, Святополк и Давыд Святославич со своими сыновьями.
  В среду на Крестопоклонной неделе русское войско подошло к реке Ворскле. Здесь Владимир Мономах сошел с коня и, повернувшись, низко поклонился русской земле.
  — Земля Русская, клянусь тебе, что мы либо вернемся к тебе с победой, либо ляжем костьми!
  Помолившись с обильными слезами Богу и приложившись к святому кресту, русские рати продолжили поход и на шестой неделе достигли Дона.
  На берегах Дона находились главные зимовники — оседлые становища половецких орд. Здесь, немного не доходя до зимовников, русское воинство облеклось в брони, прежде сложенные на возах, выстроилось и боевом порядке двинулось к городу хана Шарукана.
  Впереди войска, по повелению Мономаха, с пением тропарей и кондаков шло духовенство. Слезы навернулись на глаза у Мономаха — свершилось наконец то, к чему он стремился долгие годы: объединенные русские войска дошли до самых зимовников половецких.
  
  БЛАГОВЕЩЕНЬЕ “НА КОСТЕХ”
  
  Передовые отряды русских князей подходили уже к становищу, когда навстречу им высыпали безоружные шаруканцы. Кланяясь, они протягивали русичам рыбу и вино. Немного погодя к русичам вышел и сам хан Шарукан. Ходивший не раз на Русь с Боняком, бравший полоны, сейчас Шарукан был смирен и только показывал безоружные руки, что-то быстро говоря при этом по-половецки.
  Русские рати остановились в растерянности: они ожидали совсем не такого приема. Что означают их подарки и как следует к ним отнестись? Не подвох ли это? Не ждет ли в стойбище засада? Да нет, не похоже.
  — Шаруканцы просят не трогать их жилищ! Обещают вечный мир! — разъяснил Мономаху толмач, бывший половецкий пленник, хорошо знавший их язык.
  Мономах скользнул взглядом по Дону, по становищам половецким, по маленьким фигуркам, гревшимся у костров. Да, не узнать теперь грозных половцев. Присмирели, почуя над собой сгустившуюся тучу.
  Старшие дружинники смотрели на князя, ожидая его решения.
  — Повинную голову меч не сечет. Не тронем их. Присмирел ныне Шарукан, — сказал наконец Мономах и, миновав зимовник Шаруканов, двинулся вдоль берега Дона.
  * * *
  Следующий после Шаруконова зимовника город Сугров был предан огню. Князья и бывшие при них воеводы понимали, что, находясь в походе на неприятельской земле, нельзя оставлять позади себя крупные половецкие становища.
  В четверг русская рать от Дона проследовала дальше. Сторожевые отряды, разосланные впереди войска, уже сообщали о приближении главных половецких сил.
  В пятницу, 27 марта, последовала встреча с половцами. Их конные орды, вынырнувшие вдруг из-за излучины, закрыли весь горизонт. Даже самым отважным из русичей стало не по себе, когда они узрели неприятеля в таком множестве.
  Облобызавшись и приложившись к кресту, князья обещали друг другу стоять насмерть. “ Здесь нам смерть да станем твердо,” — сказали они.
  Тот же дух был и в войске. Все понимали, что бегство невозможно — слишком далеко они зашли в чужие земли, слишком многого ждет от них Русь. Теперь нужно или победить, или погибнуть. По русскому обычаю, многие воины перед битвой, несмотря на холод, раздевались, облекались в чистые рубахи, братались, обмениваясь нательными крестами. Священники, бывшие при войске, благословляли их на бой, пели тропари.
  Вскоре обе рати — половецкая и русская — сошлись в жестокой сече, продолжавшейся до самого вечера. Кровь мгновенно обагрила тающий снег, из-под которого кое-где пробивалась уже трава. Несколько раз победа склонялась то на одну, то на другую сторону. Наконец половцы были побеждены и отступили.
  Бывшее на другой День Лазорево воскресенье русская рать отпраздновала “на костех” — на поле боя, отпевая и предавая земле павших.
  Наутро же в Вербное воскресенье сторожевые отряды донесли о приближении новых огромных полчищ. Весть об этом застала Мономаха, Святополка и Давыда в шатре.
  — Князья, вся земля половецкая на нас поднялась. Все стяги ханские здесь... Много их как саранчи... Со всех сторон стекаются! — запыхавшись, крикнул подскакавший гонец.
  Святополк пугливо глянул на горизонт за спиной гонца и перекрестился:
  — Не одолеть нам половцев! Верно говорил инок печерский: восстанут две головы на месте срубленно одной.
  Видя, что наступил момент для ободрения малодушных, Мономах порывисто встал и повернулся к другим князьям:
  — Выступим им навствечу без страха. Великий праздник сегодня — Воскресенье Вербное. Не может того быть, чтобы не помог нам Господь.
  Через несколько часов поредевшее русское войско, еще не отдохнувшее после недавней злой сечи, выступило в поход. Главное столкновение с половцами произошло в Страстной Понедельник, на берегах реки Салницы. Многочисленные половецкие орды, присланные ханами, подобно лесу окружили русское воинство.
  Некоторые из дружины с беспокойством озирались, видя половцев везде — на юге, на востоке, на севере.
  — Тем лучше для нас, братья. Видим теперь, что некуда отступать. Помрем же здесь, коли придется! — обратился к ним Мономах.
  Сеча, упорная, кровопролитная, беспощадная, продолжалась весь день. Утомленные русичи уже едва могли сжимать в руках мечи, а свежие отряды половцев все прибывали. Некоторые малодушные дрогнули, и из рядов стали доносится паники крики: “Бежать надо! Все здесь поляжем!”
  Видя, что наступила решающая, переломная минута боя, Мономах выхватил из ножен меч и, воодушевляя русичей криком: “Не подведите, братья! Посечем поганых!”, ударил на врага. Не желая оставить своего князя, дружина Мономахова, а за ней и дружина Давыда Святославича, забыв об усталости, устремились на половцев.
  И — случилось невероятное. Половцы дрогнули и побежали, нахлестывая коней. Русичи, рубя их и хватая, устремились следом. Позже схваченные степняки, попавшие в русский плен, говорили, что в тот миг, когда поскакали на них дружины, увидели они в воздухе светлых воинов, что, носясь над русскими полками, отражали стрелы и всюду оказывали им помощь. Именно этим светлым воинам и приписывали половцы победу над собой.
  Чудо это видели многие половцы, и потому оно представилось всем несомненным.
  Вот как пишет о том летопись:
  "В понедельник же страстной недели вновь иноплеменники собрали многое множество полков своих и выступили, точно великий лес, тысячами тысяч. И обложили полки русские. И послал Господь Бог ангела в помощь русским князьям. И двинулись половецкие полки и полки русские, и сразились полк с полком, и, точно гром, раздался треск сразившихся рядов. И битва лютая завязалась между ними, и падали люди с обеих сторон. И стали наступать Владимир с полками своими и Давыд, и, видя это, обратились половцы в бегство. И падали половцы перед полком Владимировым, невидимо убиваемые ангелом, что видели многие люди, и головы летели на землю, невидимо отрубаемые. И побили их в понедельник страстной месяца марта 27. Избито было иноплеменников многое множество на реке Салнице. И спас Бог людей своих, Святополк же, и Владимир, и Давыд прославили Бога, давшего им победу такую над язычниками, и взяли полона много, и скота, и коней, и овец, и пленников много захватили руками. И спросили пленников, говоря: "Как это вас такая сила и такое множество не могли сопротивляться и так быстро обратились в бегство?". Они же отвечали, говоря: "Как можем мы биться с вами, когда какие-то другие ездили над вами в воздухе с блестящим и страшным оружием и помогали вам?".
  * * *
  В славе великой — с огромным полоном, с богатейшей добычей, с освобожденными из половецкого плена собратьями — вернулись русские рати из славного этого похода. Слух о подвигах Мономаховых, о геройстве всех князей русских скоро разнесся по всему свету. Узнали о нем не только на Руси, но и между греков, венгров, ляхов, чехов. До самого Константинополя дошла эта весть. Во всех летописях на все века остался запечатленным славный этот подвиг, и пока стоит Русь — а стоять она будет до скончанья веков — не забудут средь народов славянских освободителя своего и заступника Мономаха, отринувшего все личные интересы свои во имя объединения Руси.
  
  
  ВЕНЧАН НА ЦАРСТВО
  
  В 1113 году случилось солнечное затмение. Средь бела дня закрыла луна солнце и стало оттого темно, как ночью. В затмении этом многие на Руси увидели дурное предзнаменование, и верно: в тот же год 16 апреля скончался великий князь Святополк на пути от города Вышгорода. В лодке его привезли в Киев и похоронили в Златоверхом монастыре, им же ранее и основанном.
  "И плакали по нему бояре и дружина его вся; отпев над ним полагающиеся песни, похоронили в церкви святого Михаила, которую он сам построил. Княгиня же его щедро разделила богатство его по монастырям, и попам, и убогим, так что дивились люди, ибо такой щедрой милостыни никто не может сотворить."
  Оплакав Святополка, киевляне стали думать, кого посадить на стол свой. Всеобщим любимцем был Владимир Мономах. Его-то и решились просить киевляне быть их князем.
  Однако Мономах наотрез отказался садиться в Киеве, уважая старшинство Святославичей, прежде него имевших право на наследство Святополково. Благородство это было вполне в духе бескорыстного Владимира.
  “Возьмите себе в князья Олега Святославича и будет он править вами. Не хочу я, чтобы снова рознь была на земле Русской,” — отвечал он киевлянам.
  “Не любы нам Святославичи! Много раз наводили они половцев на земли наши. Прежде же всех Олег Святославич, недаром Гориславичем кличут его у нас”, — отвечали киевляне.
  Когда же Мономах и на этот раз отказался, в городе случился великий мятеж. Киевляне разграбили дом тысяцкого Путяты, державшего руку Святославичей, а после стали грабить дома сотских и ростовщиков иудейских, которые, подобно паукам, пили кровь со всего города.
  После сего погрома киевляне опять прислали к Владимиру послов, говоря ему: "Приходи, княже, в Киев. Если же не придешь, то знай, что много зла содеется. Ограбят уже не один Путятин двор, но пойдут на княгиню Святополкову, на бояр, на монастыри, и тогда дашь ты, князь, Богу ответ".
  Вздохнул Владимир, видя, что нет у него выбора.
  — Знать быть сему княжению, если так говорите, — отвечал он.
  Сказав так, он приехал в Киев, с величайшим торжеством встреченный жителями. При приближении к городу, навстречу ему вышел митрополит с епископами и со всеми киевлянами, принявшими с великой честью и радостью доблестного князя.
  Так, на шестидесятом году жизни своей сел Мономах на золотой стол отца своего и деда.
  * * *
  Время, которое Владимир Всеволодович провел на золотом столе, было одним из счастливейших для Руси. Первым деянием его было обуздание ростовщиков. Собрав вече из мудрых мужей киевских, Мономах постановил, что наивысшая величина "рез", или процентов, не может составлять больше третьей части долга. Всех рез может быть не больше трех, после чего право на долг утрачивается. Так разом покончено было с ростовщиками.
  Обнаружив, что при Святополке храм с мощами братьев страстотерпцев Бориса и Глеба пришел в ветхость, Мономах велел воздвигнуть в Вышгороде новую каменную церковь. И вот 2 мая 1115 года состоялось перенесение мощей угодников в эту церковь.
  На великое это торжество позваны были все русские князья.
  "И было сошествие великое народа, сшедшегося отовсюду: митрополит Никифор со всеми епископами — с Феоктистом черниговским, с Лазарем переяславским, с попом Никитою белогородским и с Данилою юрьевским — и с игуменами — с Прохором печерским и Сильвестром святого Михаила — и Сава святого Спаса, и Григорий святого Андрея, Петр кловский и прочие игумены. И освятили церковь каменную. И, отпев им обедню, обедали у Олега и пили, и было выставлено угощение великое, и накормили нищих и странников в течение трех дней. И вот на следующий день митрополит, епископы, игумены, облачившись в святительские ризы и возжегши свечи, с кадилами благовонными, пришли к ракам святых и взяли раку Борисову, и поставили ее на возила, и поволокли их за веревки князья и бояре; впереди шли чернецы со свечами, за ними попы, и игумены, и епископы перед самою ракою, а князья шли с ракою между переносными оградами. И нельзя было везти из-за множества народа: поломали переносную ограду, а иные забрались на городские стены и помосты, так что страшно было смотреть на такое множество народа. И повелел Владимир нарезанные куски паволоки, беличьи шкурки разбрасывать народу, а в других местах бросать серебряные монеты людям, сильно налегавшим; и легко внесли раку в церковь, но с трудом поставили раку посреди церкви, и пошли за Глебом. Таким же способом и его привезли и поставили рядом с братом."
  Желая сравниться в щедрости с Мономахом, Олег Святославич дал роскошный пир для князей. Бедных же и странников угощал он три дня и три ночи, давая им все, что пожелают.
  * * *
  При Мономахе Русь вновь стала сильна, как была прежде при отце его и деде. Ни половцы, ни иные племена не осмеливались нападать на Русь. Напротив, русские рати сами ходили с походами в иные страны, где одерживали славные победы над былыми своими недругами.
  Сын Владимира Ярополк ходил на Дон и, завоевав там три города, привел себе жену — дочь ясского князя, прославившуюся на всю Русь необычайной своей красотой.
  Старший сын Мономаха Мстислав со своими новгородцами нанес поражение чуди и взял их город Оденпе, или Медвежью Голову. Сын Мстиславов и внук Владимиров — Всеволод-Гавриил совершил в 1122 году труднейший поход в Финляндию. Там одержал он славную победу над племенем ямь, предками современных финнов.
  На северо-востоке Руси сын Мономаха Юрий, впоследствии прозванный Долгоруким, ходил на волжских болгар, взял большие полоны и вернулся домой со славой.
  При Владимире Всеволодовиче же попала на Русь и “шапка Мономаха”. Случилось это, когда Мономах посылал могучие свои рати в греческие владения.
  Затеян был этот поход, чтобы защитить права дочери Мономаховой Марии и внука его Василия, сына греческого царевича Леона, умерщвленного в Константинополе во время усобицы.
  — Не дело оставлять неотмщенной эту смерть! Пусть знают нас греки! — сказал Мономах, двигая на Константинополь войска.
  Однако греки заранее узнали, что идет на них Русь, оповещенные чрез своих купцов. Желая примирения с русскими, греческий император прислал к Мономаху митрополита Неофита и многих знатных людей с дарами. Среди даров были крест из животворящего дерева и сердоликовая чаша, принадлежавшая некогда императору римскому Августу. Кроме того, привез Неофит и царский венец деда Владимирова — императора Константина Мономаха: золотой царский венец, держава, цепь и древние бармы, которыми украшались государи наши при венчании своем на престол.
  Неофит торжественно помазал Владимира на царство, возложив венец на голову его и назвав его царем:
  "Приидоша посланник от Царяграда во град Киев ко князю Владимиру Всеволодовичу и принесоша к нему царские честные и ины многие дары и прошаху у него мира.
  Венчал бе благоверного Великого Князя Владимира Всеволодовича Святый Митрополит Неофитъ".
  Всю славную жизнь свою Мономах неустанно заботился об укреплении государства Российского и насаждении веры Христовой.
  Много храмов и монастырей сооружены были неустанным его попечением. Близ Киева построил он Выдубицкий монастырь. В своей же земле Ростовской, наставляя в православной вере язычников мерян, Мономах заложил город Владимир на реке Клязме. Там, во Владимире, воздвиг он церковь во имя Всемилостивейшего Спаса.
  При Владимире же игумен Даниил ходил к Святым местам и испросил разрешения у короля иерусалимского Балдуина соорудить над Гробом Господним лампаду от всей земли Русской. В обители же святого Саввы записал он имена всех русских князей для поминания их на ектениях.
  После кончины благоверной супруги своей Гиды, дочери английского короля Гарольда, Мономах был женат еще дважды. После него остались пять сыновей и многочисленные внуки. Одна из внучек его, дочь старшего сына Мстислава Новгородского, была замужем за норвежским королем Сигуртом, а впоследствии — за датским Эриком Эдмуном. Другая внучка стала женой Канута Святого, короля Оботритского, и стала матерью знаменитого датского короля Вольдемара, названного так в честь славного своего деда Владимира Мономаха. Третья внучка была замужем за сыном греческого императора Иоанна, а четвертая — за князем Всеволодом Ольговичем.
  Писано в "Повести временных лет":
  "Владимир был полон любви: любовь имел он и к митрополитам, и к епископам, и к игуменам, особенно же любил монашеский чин и монахинь любил, приходивших к нему кормил и поил, как мать детей своих. Когда видел кого шумным или в каком постыдном положении, не осуждал того, но ко всем относился с любовью и всех утешал."
  
  
  СВЯТЫЕ АНТОНИЙ РИМЛЯНИН И НИКОЛАЙ СВЯТОША
  
  Во времена Владимира Мономаха прибыл на Русь и пламенный ревнитель веры православной святой Антоний Римлянин. Чудесным образом, вопреки всякому закону людскому, но произволением Господним, попал Антоний на Русь.
  Святой Антоний родился в Риме и, подобно родителям своим, людям богатым и знатным, исповедовал православие. После смерти родителей своих, подвергаясь вместе с другими православными иноками гонениям со стороны Римского папы, Антоний все имение родителей своих — драгоценные церковные чаши, многую утварь и жемчуг — заключил в деревянную бочку и отдал ее на волю волн.
  Однажды, когда Антоний Римлянин молился на большом камне у моря, прося Господа наставить его, застигла его страшная буря. Камень со святым был подхвачен волнами, но чудесным образом не пошел ко дну, а, плывя по морю, принесен был на берег незнакомой ему реки рядом с городом со множеством церквей православных.
  Со слезами умиления воспринял Антоний свое спасение и возблагодарил Господа, избавившего его от гонений и показавшего ему путь к истинно православному Царству — Руси.
  Городом, куда привел Господь Антония, был Новгород. Здесь Антоний и решил остаться навек. Обучившись в скором времени русской речи, он открылся новгородскому владыке — блаженному Никите.
  — Велико чудо появления твоего, Антоний! Устрой же иноческую обитель в честь Рождества Богородицы на том самом месте, где пристал в берегу камень твой, — помолясь, сказал ему блаженный Никита.
  Антоний послушно начал строить обитель, а через год случилось новое чудо. Рыбаки, ловившие рыбу в Волхове, вытянули со дна бочку. В бочке этой — той самой, что некогда отдал Антоний на волю волн — оказалась церковная утварь и прочие драгоценности родителей его.
  Драгоценности эти были вручены Антонию, и он использовал их для построения каменного храма и покупки земель для монастыря.
  Шестнадцать лет подвизался Антоний Римлянин в устроенной им обители, после чего мирно преставился. Святые мощи его, неоднократно творившие чудеса, покоятся там же и были открыты в 1597 году.
  * * *
  Другим замечательным святым, жизнь которого совпала с правлением Мономаха, был князь Святослав или Святоша Давыдович, сын князя Давыда Святославича, принявший в крещении имя Николая. В молодости сей князь был весьма воинственен и, участвуя в усобицах, однажды даже нарушил крестное целование, воюя с князем Святополком против Василька и Володаря.
  Однако затем князь Святослав совершенно преобразился. Первым из русских князей постригся он в Киево-Печерской обители. Смирение его было необычайным и удивляло даже иноков. Три года Николай Святоша работал с братией на поварне, рубил дрова, носил из реки воду и приготовлял скромную пищу для трапезы. Затем, получив новое послушание, три года нес тяжелую обязанность вратаря, безотлучно находясь при монастырских вратах. Усердие его было столь велико, что над вратами его попечением был воздвигнут храм во имя Святой Троицы.
  
  О СВЯТОМ ГРИГОРИИ ЧУДОТВОРЦЕ
  При Мономахе же многими деяниями его и щедростью, как и прежде бывало при деде его и при Святославе, укрепился Киево-Печерский монастырь. В летописи монастырской находим интересное сказание о св. Григории Чудотворце, предсказавшим чудесно гибель князя Ростислава, брата Мономахова:
  "Блаженный Григорий пришел в Печерский монастырь к отцу нашему Феодосию и от него научился житию иноческому: нестяжанию, смирению, послушанию и прочим добродетелям. Особенное прилежание имел он к молитве и за то получил победу на бесов, так что и издали вопили они: "Гонишь ты нас молитвою своею, Григорий!" У блаженного был обычай после каждого пения творить запретительные молитвы...
  Следует еще рассказать о том, как претерпел он, блаженный, муку смертную. Случилось в монастыре, что осквернился сосуд от падения в него какого-то животного; и по этому случаю блаженный Григорий пошел к Днепру за водой. В то же время проходил здесь князь Ростислав Всеволодич, шедший в Печерский монастырь для молитвы и благословения. Он с братом своим Владимиром шел в поход против воевавших с Русью половцев. Увидали княжеские слуги старца и стали ругаться над ним, говоря срамные слова. Инок же, провидя, что близок их смертный час, сказал им: "О дети мои! Когда бы вам нужно было иметь умиление и многих молитв искать ото всех, вы зло делаете. Не угодно богу это. Плачьте о своей погибели и кайтесь в согрешениях своих, чтобы хотя в Страшный день принять отраду. Суд уже постиг вас: все вы и с князем вашим умрете в воде". Князь же, страха Божия не имея, не положил себе на сердце слов преподобного, а подумал, что лишь пустотные речи — пророчества его, и сказал: "Мне ли предсказываешь смерть от воды, когда я плавать умею!" И рассердился князь, велел связать старцу руки и ноги, повесить камень на шею и бросить в воду. Так потоплен был блаженный Григорий. Братия же два дня искала его и найти не могла. На третий же день пришли в его келью, чтобы взять оставшееся после него имущество. И вот в келье нашли блаженного, связанного, с камнем на шее; одежды его были еще мокры, лицо же было светло, и сам он был как живой. И не знали, кто принес его, а келья была заперта. Слава господу Богу, творящему дивные чудеса ради угодников своих! Братия же вынесла тело блаженного и честно положила его в пещере. И многие годы пребывает оно там цело и нетленно.
  Ростислав же не счел за вину греха своего и от ярости не пошел в монастырь. Не захотел он благословения, и оно удалилось от него; возлюбил проклятие, и проклятие пало на него. Владимир же пришел в монастырь для молитвы. И когда были они у Треполя и после битвы побежали князья наши от лица врагов, — Владимир благополучно переправился через реку, молитв ради и благословения святых; Ростислав же, по слову святого Григория, утонул со всем своим войском.
  "Каким, сказано, судом судите, таким будете судимы, и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить".
  
  
  
  ПОУЧЕНИЯ ВЛАДИМИРА МОНОМАХА
  
  Счастливые годы правления Мономахова были временем благоденствия и преумножения Руси. Продолжалось это до 1124 года, ознаменовавшегося для Русской земли рядом бедствий. Начался этот черный год с того, что в Переяславле упала большая церковь Архангела Михаила.
  Всё лето стояла страшная засуха: ни капли дождя ни выпало на растрескавшуюся землю. А месяц спустя в Киеве заполыхали страшные пожары, которых не было никогда доселе. Вначале запылала приречная часть города — стоявший на низу Подол, а на другое утро, как не сдерживали огонь, загорелась и нагорная часть. Черный столб дыма был виден за сто верст. В пожаре, уничтожившем весь город, сгорели все монастыри и церкви, а было их, согласно летописи, до шестисот.
  В тот же год, как и в год смерти Святополка, произошло полное солнечное затмение. Среди ясного дня, солнце вдруг скрылось, заслоненное луной, и на несколько мгновений в небе отчетливо видны стали все звезды.
  — Неспроста это всё. Как ныне скрылось солнце небесное, так скроется и солнце наше земное — князь Владимир Всеволодович! — шептались в испуге жители.
  Прошла в тревоге зима, потянулась за зимой весна, и вот 10 мая 1025 года Владимир Мономах окончил свой земной путь после тринадцати лет великого княжения.
  Случилось это близ города Переяславля, на реке Альте, у любимой каменной церкви Мономаховой, стоявшей на месте, где убиен был князь Борис. Русь зарыдала, прослышав эту скорбную для всех весть, в равной мере поразившую всех многочисленных друзей его и немногочисленных недругов и завистников. Тело князя перенесено было в Киев, где князь Владимир Всеволодович положен был в Софийском соборе рядом с отцом своим Всеволодом и дедом Ярославом.
  Сбылось по писаному Мономахом: отринув все земное, перешел он к жизни вечной.
  "Господь наш не человек, но Бог всей вселенной, — что захочет, во мгновение ока все сотворит, — и все же сам претерпел хулу, и оплевание, и удары и на смерть отдал себя, владея жизнью и смертью. А мы что такое, люди грешные и худые? — сегодня живы, а завтра мертвы, сегодня в славе и в чести, а завтра в гробу и забыты, — другие собранное нами разделят. Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили и на что им одежды? Только и есть у них, что сделали душе своей."
  Долгое время после смерти Мономаховой сохранялось сказание, записанное на стенах Успенского собора в Москве. В сказании этом говорилось, будто незадолго перед смертью, почуяв ее приближение, Мономах собрал детей своих, духовенство и бояр и сказал им: “Да не венчают никого на царство по моей смерти. Отечество наше разделено на многие области; если будет царь един, то другие князья удельные из зависти начнут воевать с ним, и государство погибнет”. После этих слов, как утверждает сказание, Владимир Всеволодович вручил шапку Мономаха и другую утварь деда своего Константина, императора греческого, сыну Юрию, велев ему передавать шапку сию из рода в род, пока не воздвигнет Бог на Руси истинного царя-самодержца...
  * * *
  О храбрости, мужестве и иных деяниях Мономаха почерпнуть можно, читая оставленные им поучения для детей и внуков своих, а также для всего народа русского. В поучениях этих видны чистота души его и трезвость ума государственного:
  “Зачем печалуешься душа? Зачем смущаешься? Уповай на Бога, которого исповедуешь...
   Дьявол, враг наш, побеждается тремя добрыми делами: покаянием, слезами и милостынею. Ради Бога, дети мои, не забывайте этих трех дел; ведь они не тяжки: это не то, что отшельничество, или иночество, или голод.
  Послушайте же меня, и если не все примете, то хоть половину. Просите Бога о прощении грехов со слезами и не только в церкви делайте это, но и ложась в постель... Когда едете на коне, вместо того, чтобы думать бессмыслицу, повторяйте про себя “Господи помилуй!”. Эта молитва лучше всех...
  Главное же не забывайте убогих и по силе, как можете, кормите их; сироту и вдову сами на суде по правде судите и не давайте их в обиду сильным...
  В разговоре не клянитесь ни Богом, ни крестом. В этом нет никакой нужды. Но когда вам придется целовать крест, давая клятву, то сначала подумайте хорошенько, можете ли вы ее сдержать, а, поклявшись, крепко держитесь клятвы, чтобы, нарушив ее, не погубить своей души.
  Епископов, попов, игуменов почитайте; принимайте от них благословение, любите их по мере сил, заботьтесь — пусть молятся за нас Богу.
  Пуще всего не имейте гордости ни в сердце вашем, ни в уме; ибо все смертны — сегодня живы, а завтра в гробу. Все, что дал нам Бог, не наше, а только поручено на короткое время. В землю сокровищ не зарывайте — это великий грех.
  Старика почитайте как отца, а молодых как братьев... Когда приедете, где остановитесь, напоите, накормите бедного. Более всего чтите гостя, откуда бы он не пришел, простой ли человек, или знатный, или посол. Если не можете почтить подарком, то угостите кушаньем или питьем... Больного посетите, покойника проводите и не оставляйте никого без привета, скажите всякому доброе слово.
  Жен своих любите, но власти им над собой не давайте. Что знаете полезного, не забывайте, а чего не знаете, тому учитесь. Сидя дома, отец мой знал пять языков. Творите добро, не ленитесь ни на что хорошее, прежде же всего по отношению к церкви. Да не застанет вас взошедшее солнце еще в постели; так делал мой блаженный отец и все лучшие люди. Сотворив утреннюю молитву и воздав Богу хвалу, следует с дружиной думать о делах, или творить суд людям, или же ехать на охоту, а затем лечь спать. В полдень самим Богом присуждено спать и человеку, и зверю, и птице...
  Всех походов моих было 83 больших, а меньших и не упомню.
  Девятнадцать раз заключал я мир с половцами при отце и после его смерти. Более ста вождей их выпустил из оков, а избито этих вождей в разное время около двухсот. И вот как я трудился на охоте и в ловах: коней диких по 10, по 20 вязал я своими руками; два тура метали меня на рогах с конем вместе; олень меня бодал; два лося — один ногами топтал, другой рогами бодал; вепрь оторвал у меня меч с бедра; медведь у колена прокусил подвьючный войлок; лютый зверь вскочил ко мне на бедра и повалил коня со мною; а Бог сохранил меня целым и невредимым. Много раз падал я с коня, голову разбивал я два раза, и руки и ноги вредил себе в юности моей, жизни своей не жалел, головы не щадил. Что можно было поручить слуге, то сам я делал — на войне и на ловах, ночью и днем, в летний зной и зимнюю стужу. Не давал я себе покоя, не полагаясь ни на посадников, ни на управителей, сам все делал, что надо; сам смотрел за порядком в доме; охотничье дело сам правил... За церковным порядком и службой сам присматривал...
  Не осудите меня, дети мои, или иной, кто прочтет эти слова. Не себя я хвалю, а хвалю Бога и прославляю милость Его за то, что Он меня, грешного и худого, сохранял от смерти столько лет и сотворил неленивым и способным на все человеческие дела.
  Прочитав эту грамотку, постарайтесь творить всякие добрые дела. Смерти, дети мои, не бойтесь ни от войны, ни от зверя, но творите свое дело, как даст вам Бог. Не будет вам, как и мне, вреда ни от войны, ни от зверя, ни от коня, если не будет на то воли Божьей, а если от Бога придет смерть, то ни отец, ни мать, ни братья не могут спасти. Божья охрана лучше человеческой...”
  
  
  
  АНДРЕЙ БОГОЛЮБСКИЙ
  
  
  Андрей I Юрьевич Боголюбский,
  Великий Князь Владимиро-Суздальский
  
  РОСТОВО-СУЗДАЛЬСКАЯ СТОРОНА
  
  В 1111 году, когда жив был еще славный Владимир Мономах, и даже не сел еще на золотой киевский стол, у его старшего сына Юрия Владимировича, которого назовут впоследствии Долгоруким, и его невестки, половецкой княжны, дочери хана Аепы Осекевича, родился сын.
  Пышущая как печь жаром, дюжая повитуха вынесла запеленатого ребенка к отцу. Тот по древнему дедовскому обычаю положил его в колыбель и дважды перекатил через лежащий там плашмя меч. Вслед за тем послано было за попом, и младенец окрещен был с именем Андрея.
  При крещении присутствовали отец его Юрий, князь Ростово-Суздальский, и боярин Юрий Шимонович, дядька-кормилец Юрия, которому передал некогда Мономах своего сына, отправляя его еще ребенком в землю Суздальскую. Этот же Юрий Шимонович долгие годы, пока Юрий Долгорукий подрастал, держал для него Суздальскую землю.
  В ту же ночь к деду его, Владимиру Мономаху, в Переяславль поскакал гонец — сообщить радостную весть. Владимир Мономах, недавно одержавший славную победу над половцами, узнав о рождении внука, прослезился на радостях и, отстояв благодарственный молебен, задал дружине своей пир.
  — Крепчает, ширится род мой. Как подрастет Андрей — достанутся ему земли Ростово-Суздальские в выделенную вотчину после отца его. Пустынен ныне этот край, да только, верю, будет он могуч и многолюден. Пред всеми иными землями Русскими возблещет...
  Не ошибся прозорливый Мономах...
  * * *
  Позванивает конская сбруя, пахнет навозом, гарью, сырой соломой... Бедой пахнет... Лежит та беда у дороги, как павшая ободранная кобыла, на голове которой не в силах от сытости взлететь сидят вороны... Стоит она же в стороне, у леска березовыми крестами...
  С рассвета и до заката скрипят по дорогам телеги. Выдохшиеся клячонки тащатся еле-еле и мужики, идя впереди, тащат их за повод. На водопоях и вечерами, готовя похлебку, сходятся у костров, переговариваются. К костру, рядом с которым кормит грудью молодуха, а редкобородый, подвижный муж ее Поликарп, чинит уздечку, подходит босой, угрюмый мужик и садится от них через костер, протягивая к огню ноги в лаптях. От растоптанных сырых лаптей скоро начинает идти пар.
  - От чего бежишь, брате? — спрашивает Поликарп.
   Мужик хмуро взглядывает на него:
   — Сам-то отчего?
  - Ить, человече, скажешь тоже! — словоохотливо отзывается мужик. — Кто бежит, а кто и бредет. Тошно нынче у нас под Черниговым.
  - Что ж тошно-то?
  - А то и тошно: то недород, то мор, то сушь, то звезды вдруг средь бела дня небо обсыпят... Последние времена, видать, настают. Осерчал на нас Господь за грехи наши. Теперь все едино, куда ни брести. Посадил нынче пшеницу - всю засухой побило до зернышка. Вот и решили уйти. Сказывают, хорошо на севере... А я так думаю: хорошо ли, плохо ли, да хуже чем у нас не будет уж. А ты, брат, вижу, пешаком? Конь-то пал?
   — В дружину отняли, как Василько с Володарем на Давыда ходил... Самого тоже взять хотели, едва откупился, — хмуро отвечает мужик.
   — А женка, дети есть у тебя? — спрашивает Поликарпова молодуха.
   Угрюмый мужик сглатывает. Камнем ходит заросший кадык.
   — Половцы угнали... Вернулся с промысла, а на месте деревни пепелище. Один сарай стоит... Упал я на землю, до рассвета пролежал, а утром встал, головню раздул, подпалил сарай и сюда подался...
   Бабенка пригорюнивается было, прижимает к щекам руки, но затем начинает быстро перенать ребенка.
   — А сарай-то зачем спалил? — спрашивает с жалостью Поликарп.
   На огонь костра подходят еще двое, видно, горожане. Один средних лет, степенный, другой — маленький, беспокойный, видом послушник или попов сын. Крестятся, просятся погреться, а сами жадно, не решаясь попросить, косятся на мучную похлебку.
   — Чего уж там: садитесь, похлебайте. Откуда идете-то, православные? — спрашивает их Поликарп.
   — Из Киева...
   — Что, уж и в Киеве не стало житья?
   — Ныне нигде его не стало. Замучили ростовщики поганые. Возьмешь в долг хоть полгривны, всю душу из тебя резами вытянут. Втрое, всемеро получат. Покровительствует ныне князь наш Святополк иудеям, а те и рады... Вот я, положим, был купец, а теперь гол молодец! — неохотно отвечает степенный.
   Спутник его, как завороженный, глядит на огонь и вдруг, ни на кого ни глядя начинает говорить:
  - Послушник я Киево-Печерского монастыря... Отпросился уж и я, грешный, у игумена, мочи нет терпеть. Вначале думал в Галичскую землю податься либо в Польшу, да после в суздальские земли решился... Много на юге князей, что ни год друг на друга ходят. То Святополк на Давыда, то Давыд на Василька, то Василек на Святополка, то Володарь с Давыдом половцев наводят, то Олег... Что ни год, то Киев горит, то Вышгород, то Витичев, то Чернигов. Один Мономах, князь Владимир Всеволович, болеет душой за Русь, да только много ль в том спасенья? На золотом-то столе Святополк, с него и спрос.
   Бывший купец берет деревянную ложку и, перекрестившись, начинает есть.
  - Ничего, братья, — говорит он. - Устроимся как-нибудь. Сказывали мне, князь суздальский Юрий Владимирович, помоги ему Господь, ссуду дает новоприбывшим, кто на землю сядет али торговлишкой займется... Выдюжим...
   * * *
   Земли ростово-суздальские лежали на севере, за глухими лесами страны вятичей. Испокон веку знала их Русь как Брынские леса. Опасные чащобы, разбойные. Ни дорог прямоезжих, ни троп — один лишь Муромец Илья, по былинному сказанию, отваживался пересекать их напрямик.
   С незапамятных времен жили здесь финские племена — мурома, меря и весь, которые, постепенно покорясь и смешавшись с южно-русскими поселенцами, дали корень великоросской народности. Тогда же и появились здесь первые славянские города — Суздаль, Ростов и Белоозеро.
   Земля ростово-суздальская глухой считалась, окраинной; на много сотен верст удалена была она от беспокойных земель Киевских, тревожимых то половцами, то бесконечными княжескими войнами. Почва суздальская не отличалась днепровским плодородием, зимы суровые, весны долгие, зато края Ростово-Суздальские богаты были дичью, лесом. Множество речных путей способствовали торговле, жители же окраинные издревле считались лучшими на Руси каменщиками и плотниками.
   В XII веке при Юрии Владимировиче и сыне его Андрее суздальские земли, прежде пустынные, стали заметно оживляться и населяться. Брели туда погорельцы, шли обиженные, беглые, правдоискатели, стекались ограбленные половцами или оставленные без гроша "резами" иудеев-ростовщиков. Шли все те, кто хотел спокойной и мирной жизни, вдали от половцев и постоянных распрей собственных южных князей.
   Юрий Долгорукий и дядька его Юрий Шимонович многие старания приложили к тому, чтобы сделать земли свои как можно более населенными. Всему новоприбывшему люду, часто не имевшему не то что скарба, но и простого топора, помогали устроиться на новом месте и давали ему, по свидетельству летописи, "ссуду немалую" на обжитие.
   Устраиваясь на новом месте, переселенцы всё же сильно тосковали по тем краям, откуда были они родом. Именно потому многие новопостроенные города-крепостицы и селения, стали получать южнорусские наименования: Переяславль, Звенигород, Стародуб, Вышгород, Галич. Среди названий сел часто можно было встретить Киево, Киевцы, реки же прозывались Лыбедью, Трубежом, Почайною.
   В Ростове же и Суздале, наиболее крупных и населенных городах края, по велению Юрия искусные каменщики стоили храмы, подобные Киево-Печерскому, и даже выдерживали в кладке стен пропорции славного пояса Шимона-варяга — отца мудрого боярина Шимоновича. Пояс этот, в который вковано было множество золотых гривен, пожертвован был Шимоном-варягом на строительство храма за чудесное спасение свое в лютой сече.
   Гудели на колокольнях Ростовских и Суздальских недавно отлитые колокола-гиганты: "З-зздезз-ззь будет Русь, з-зздезз-ззь!" и разноголосицей откликались им маленькие колокола: "Живвв-ва Русь! И всегда живв-ва пребудет!"
   Здесь, в бескрайней северной вольнице, прошли детство и юность князя Андрея. Едва три года ему минуло, посадил его отец на коня и опытные дружинники стали обучать его навыкам бранным. Как старший сын Юрьев, присутствовал он и на всех советах, вникая в дела заселения и устройства глухого лесного края.
   Имея матерью своей половчанку и дедом хана половецкого Аепу Осекевича, Андрей рос скуластым, раскосоглазым. Был он невысок, но широк в кости и отличался от многих сверстников своих природной силой и умением удивительно держаться в седле. Словно чувствуя половецкую его кровь, любые жеребцы, даже самые свирепые, смирялись ему. Даже в небрежной посадке Андреевой проглядывала необычайная цепкость, и самый бешеный галоп давался ему без усилий.
   По землям южным Андрей вовсе не испытывал тоски, ибо никогда не бывал в них и отроком не слышал о них ничего доброго. Все поселенцы, пребывавшие в Суздаль, описывая жизнь свою на юге, говорили лишь об усобицах, сечах, пожарах, нарушении князьями крестного целования и набегах половецких, начавшихся вскоре после смерти в 1125 году надежи земли Русской, деда Андреева, — Владимира Мономаха и не затихавших затем целые десятилетия.
   Там, на юге, бушевал пожирающий судьбы костер раздора, здесь же в Суздале, было все тихо, дремотно; лишь изредка долетали сюда уже погасавшие искры.
   Несомненно в сердце впечатлительного отрока рассказы эти оставляли след тягостный, не изгладившийся потом во всю его жизнь и сказавшийся на всем отношении Андреевом к южной Руси и "матери городов Русских" — Киеву...
  
   “ЗОЛОТОЙ СТОЛ”
  
   Пока юный князь Андрей Юрьевич, безвыездно живя в Ростовско-Суздальском крае в вотчине своей, набирался мудрости и силы бранной, земля Русская, возвеличенная при Ярославе Мудром и Владимире Мономахе величайшими их трудами, претерпевала многие скорби и испытания, клонясь к разрушению и упадку.
   По смерти Мономаховой на золотой стол киевский сел сын его Мстислав, прежде княживший в Великом Новгороде. Когда же семь лет спустя Мстислав умер, то на княжение сел брат его Ярополк.
   Несмотря на то, что оба, и Ярополк, и Мстислав, были храбры, великодушны и, подобно отцу своему, отличались умом государственным, они не смогли удержать Русь от междоусобий, начавшихся вскоре у Мономаховичей, потомков Мономаха, с Ольговичами — потомками Черниговского князя Олега Святославича, прозванного Гориславичем за то, что не раз водил он на Русь диких половцев и было оттого Руси великое разорение.
   Сыновья Олега — Всеволод и Игорь — были под стать отцу своему и не раз, воюя с Мономаховичами, по старой памяти привлекали на свою сторону половцев. Впрочем те, после ряда тяжких поражений при Мономахе, уже побаивались русских дружин и, "не крепки быв на брань рукопашную", ограничивались обычно тем, что осыпали противника издали стрелами, грабили посады и села и, отлагаясь затем от князей, спешили уйти с добычей своей в степи.
   От кровавой вражды Мономаховичей и Ольговичей, пишет летописец, "сильно измаялась земля Русская". Не раз духовенство и новгородцы пытались помирить князей, чтобы не проливали те более крови православной, однако всё было напрасно. Мир воцарялся лишь на краткое время, вслед за чем опять вспыхивали усобицы.
   * * *
   После смерти в 1139 году Ярополка Владимировича золотой стол занял следующий по старшинству сын Мономаха — Вячеслав Владимирович. Однако не успел он утвердиться в Киеве, как был взят в крепкую осаду Всеволодом Ольговичем Черниговским.
   Подойдя к городу, Всеволод Ольгович послал сказать Вячеславу:
   "Ступай прочь из Киева по добру".
   Вячеслав, истинный сын Мономаха, хотя имел добрую дружину и многих союзников, не пожелал проливать христианскую кровь ради корысти и отправил к Всеволоду Ольговичу митрополита, велев передать ему:
   "Я, брат, пришел сюда на место братьев моих Мстислава и Ярополка, по завещанию наших отцов; если же ты, брат, захотел этого стола, оставя свою отчину, то, пожалуй, я буду меньше тебя, пойду в прежнюю свою волость, а Киев тебе".
   Уступив Киев Всеволоду Ольговичу, Вячеслав мирно вернулся на свой стол в Турове.
   Правление Всеволода Ольговича продолжалось до 1146 года и было для Руси довольно удачным. Твердой рукой Всеволод Ольгович держал Киев, оберегая границы Русской земли от нападений извне. При этом великом князе удачно был отражен разбойничий набег шведов, которые с шестьюдесятью судами напали на русских купцов, шедших в Новгород.
   Тогда же, при Всеволоде, Русь удачно воевала с финляндцами, вторгшимися в 1142 году в Новгородскую область. Всеволод же, вовремя приняв участие в польских делах, сумел усилить рознь между польскими правителями, что на долгие годы ввергло этого опаснейшего соседа Руси во внутренний хаос.
   В 1146 году Всеволод Ольгович возвращался из похода на Галич — русский город, князь которого был с ним во вражде. Дорогой он сильно разболелся и, уже предчувствуя свою кончину, был привезен в Киев, где вскоре и предал душу свою на Божий суд.
   Киевским князем после него стал брат его Игорь Ольгович, однако он не сумел долго усидеть на золотом столе. Киевляне остались недовольны Игорем и послали в Переяславль к сыну Мстиславову — Изяславу. Этот внук Мономахов — пылкий, щедрый и храбрый, с живым и находчивым умом, любим был не только киевлянами, знавшими его еще при отце его Мстиславе, но даже и черными клобуками. Это союзное Руси племя уважало Изяслава за бранную отвагу и способность, в отличие от многих иных князей, держать свое слово.
   В грамоте киевляне писали Изяславу:
   "Ты наш князь! Зовем тебя к себе! Не хотим переходить к Ольговичам точно по наследству!"
   Изяслав Мстиславич с дружиной подошел к Киеву и после кровавой битвы сел на старшем стол, сказав дружине: "Ни место идет к голове, но голова к месту".
   Разбитый Игорь Ольгович бежал, но, сбившись с пути, завяз в болотах. Проведя там четверо суток, он был схвачен черными клобуками, приведен к Изяславу Мстиславичу в Киев и там заточен в темницу.
   Некоторое время спустя Игорь Ольгович стал изнывать в заточении и стал просить у Изяслава Мстиславича позволения принять постриг.
   "Имел я это намерение и прежде, а ныне укрепился в нём, видя, как суетно и переменчиво всё в этом мире," — писал он Изяславу.
   Великодушный Изяслав отвечал ему:
   "Если была у тебя мысль о пострижении, то ты волен; а я и без того отпускаю тебя ради твоей болезни".
   Не изменив своему намерению, Игорь, будучи отпущен, постригся в Киевском Феодоровском монастыре, приняв схиму. Дни и ночи проводил он в горячих молитвах, прося Господа простить ему былые его согрешения.
   Однако Богу угодно было послать Игорю кончину мученическую. Многие киевляне недовольны были тем, что Изяслав Мстиславич отпустил Игоря.
   — Пойдем в Феодоровский монастырь и убьем его! Не дело оставлять Ольговича в живых! Вступятся за него братья и снова будет рознь! — стали они говорить друг другу.
   Разгоряченная толпа черни ворвалась в церковь во время обедни, схватив Игоря, выволокла его и растерзала. Тело его на дровнях было отвезено в Подол и брошено там на поругание. На другой день посланные от митрополита киевского пришли, взяли князя и похоронили в Семеновском монастыре. Впоследствии же мощи блаженного Игоря перенесены были в Черниговский собор Спаса Преображения.
   Узнав, какой конец постиг князя-инока, Изяслав Мстиславич с горечью великой сказал своей дружине:
   — Ведаю, теперь назовут меня убийцей Игоря. Бог мне свидетель, что я не принимал в этом ни малейшего участия ни словом, ни делом. Он рассудит нас на том свете.
  
   "НЕ ВЕЛИЧАВ БЫЛ НА РАТНЫЙ ЧИН, ЛИШЬ ОТ БОГА ИСКАЛ ПОХВАЛЫ"
  
   Возможно, при доблестном Мстиславе Изяславиче обескровленная Русь получила бы наконец желанное отдохновение, не будь у Мстислава опасных соперников, давно с алчностью взиравших на богатое киевское княжение. Соперниками этими были Святослав Ольгович, родной брат преставившегося Всеволода Ольговича и мученически убиенного Игоря Ольговича, и Юрий Владимирович Ростово-Суздальский.
   Сидя в северной своей земле, делавшейся год от года всё богаче, князь Юрий Владимирович, отец Андреев, никогда не отказывался от наследственных своих прав на киевский стол. Оттого и прозвали его южные князья и их бояре Долгоруким, говоря: "Долги руки у Юрия! Из угла своего медвежьего хочет дотянуться до золотого стола!"
   Как родной брат княживших Мстислава, Ярослава и отдавшего добровольно Киев Вячеслава, Юрий считал себя прямым наследником золотого стола, согласно лествичному восхождению .
   Святослав Ольгович, потесненный в своих волостях Мстиславом Изяславичем и его союзниками, сговорился с Юрием Долгоруким, чтобы с ним вместе идти на Изяслава. Так в русской земле стало готовиться очередное кровавое междоусобие.
   * * *
   Встреча двух князей — Святослава Ольговича и Юрия Долгорукого произошла в 1147 году в Москве, которая была тогда даже не городом, но крупным имением боярина Кучки, которого Юрий незадолго перед тем казнил за какую-то провинность. В память о боярине Кучке, Москву еще долго, пока совсем не забылось, называли Кучковым.
   Пишет Ипатьевская летопись:
   "Въ лето 6655 [1147] иде Гюрги воевать Новгорочкой волости, и пришедъ взя Новый Торгъ и всю взя, а ко Святославу присла Юрьи, повеле ему Смоленьскую волость воевати; и шедъ Святославъ и взя люди Голядь, верх Поротве, и тако ополонишася дружина Святославля. И прислав Гюрги и рече: "Приди ко мне, брате, в Московъ". Святославъ же еха къ нему съ дитятемъ своимъ Олгомъ, в мале дружине, пойма съ собою Володимира Святославича; Олегъ же еха напередъ къ Гюргеви, и да ему пардусъ. И приеха по немъ отецъ его Святославъ, и тако любезно целовастася, въ день пятокъ, на Похвалу святей Богородици, и тако быша весели. Наутрии же день повеле Гюрги устроити обедъ силенъ, и створи честь велику имъ, и да Святославу дары многы, с любовию, и сынови его Олгови и Володимиру Святославичю, и муже Святославле учреди, и тако отпусти и; и обещася Гюрги сына пустити ему, якоже и створи..."
   Говоря же современным языком, было так: Подъезжая к Москве, Святослав выслал впереди себя сына своего Олега, подарившего Юрию прирученную к охоте хищную кошку — пандуса, или барса.
   Выехав навстречу Святославу, Юрий не менее щедро одарил гостя и его дружину, задав им после сего "обед силен", длившийся целые сутки.
   Встреча была бурной. Князья обнялись и прошли в горницу, вспоминая, как дружили они прежде, еще отроками. Вспоминали со смехом и о том, какая брала их оторопь, когда в 1107 году отцы их — Владимир Мономах и Олег Святославич Черниговский везли их в степи приднепровские женить на полочанках, чтобы теми браками союз заключить с половцами.
   Много уж с той поры воды утекло, да только до сих пор кровь половецкая видна во всех их детях и внуках.
   После пира, собравшись со старшими дружинами, князья договорились о совместном выступлении против великого князя Изяслава Мстиславича и Давидовичей.
   * * *
   И вновь полилась кровь на Русской земле. Не ограничиваясь лишь своими дружинами, князья охотно прибегали к иноземной помощи.
   Изяслав Мстиславич приглашал венгров и поляков, Юрий же с Олегом Черниговским водили на него половцев, с которыми в родстве были по женам своим.
   Наконец, порядком истощив свои волости, взяв множество пленных, имущества разного, скота и конских табунов - причем добыча по большей части пошла на оплату наемников, противники сошлись в решающем бою у Переяславля. Случилось это 23 августа 1149 года.
   В кровавой сече, длившейся до заката, Изяслав Мстиславич потерпел страшное поражение. Переяславцы изменили ему, киевляне же и черные клобуки, договорившиеся уже с Юрием, дрались неохотно.
   Вскоре Изяслав Мстиславич "сам-третий", то есть всего с двумя бывшими при нем людьми, бежал в Киев, а оттуда, видя, что киевляне не могут дать ему новой дружины, во Владимир-Волынский.
   Тем временем Юрий Долгорукий вошёл в Киев и сел в нем. "Мать городов русских" приняла его настороженно, однако не враждебно.
   Разумеется, прибыв во Владимир-Волынский, князь Изяслав не оставил намерения вернуть себе Киев. Ища себе новых союзников, он послал к полякам и венграм, прося у них помощи против Юрия и Святослава Ольговича. Поляки и венгры, давние враги земли нашей, сразу откликнулись на его зов, и лишь решительность Юрия, направившего к границам польским и венгерским союзника своего Владимирка Галицкого, помешали им вторгнуться в Русскую землю и заставили искать примирения.
   Юрий же Долгорукий, желая окончательно наказать Изяслава, пошел на него войной.
   * * *
   Именно тогда, в 1149 году, в походе против Изяслава II Мстиславича, Андрей Боголюбский впервые вошел в большую русскую историю, проявив удивительную доблесть. До этой поры Андрей безвыездно находился в далекой суздальской стороне, не принимая участия в междоусобиях князей и даже никогда не выезжая на юг.
   Храбрость Андрея проявилась, когда с отцовскими отрядами он приближался к Луцку, в котором затворился брат Изяславов, Владимир. Внезапно союзные половцы, сопровождавшие князя, отхлынули назад. Из городских же ворот показался сильный отряд пехоты и стал перестреливаться с дружиной.
   Никто из Юрьевичей не ожидал, что Андрей захочет ударить по этой пехоте, так как и стяг его не был поднят и отряды не подтянуты к городу. Однако, с восхищением говорит летописец, "не величав был Андрей на ратный чин, искал он похвалы от одного Бога".
   Внезапно хлестнув коня, Андрей прежде всех въехал в неприятельское войско и вступил в жаркую схватку. Конь его прорвался слишком далеко во вражеские ряды, и дружина, устремившаяся за князем, не могла пробиться к нему. Копье Андрея, ударив в чей-то щит, сломалось у древка. Неприятельские ратники окружили его со всех сторон. Лошадь князя ранена была двумя копьями, третье копье попало в седло.
   С городских стен на витязя, как дождь, сыпались камни. Уже один немец, пишет летописец, хотел проткнуть Андрея рогатиной, когда конь князя, рванувшись, вынес его из сечи к своим.
   Отец, дядя и братья обрадовались, увидев его живым, а бояре отцовские осыпали его похвалами, потому что он дрался храбрее всех в том бою. Раненый конь Андреев, спасший ему жизнь ценой своей, пал в тот же час. Андрей, заплакав, велел погрести его над рекой Стрыем.
   В другой раз безудержная отвага Андреева проявилась в битве у реки Руты, когда Изяслав Мстиславич, в очередной раз собрав рати, нанес Юрию Долгорукому тяжкое поражение. Лишь только дружины стали сходиться для битвы, как Андрей, выставив копье, поехал вперёд и прежде всех столкнулся с неприятелем, пробившись в самую его гущу. Когда замешавшаяся и в этот раз дружина прорубилась к своему князю, копье его уже было изломано, щит сорван, шлем спал с головы, а конь, раненный в ноздри, от боли метался, не слушаясь поводьев.
   Так, в беспрестанных бранях, закалялся характер будущего ростово-суздальского князя.
   Историк Татищев так описывает характер Андрея: "Мужественен был в брани, любитель правды, храбрости его ради все князья его боялись и почитали, хотя часто и с женами и дружиной веселился, но жены и вино им не обладали. Он всегда к расправе и распорядку был готов, для того мало спал, но много книг читал, и в советах и в расправе земской с вельможи упражнялся, и детей своих прилежно тому учил, сказуя им, что честь и польза состоит в правосудии, расправе и храбрости".
  
   "ЧТО ЭТО? КАК БУДТО КТО МЕНЯ УДАРИЛ ПО ПЛЕЧУ!"
  
   Война с Изяславом Мстиславичем закончилась для Юрия Долгорукого неудачно. Юрий с сыновьями отступил в Ростово-Суздальские земли, не оставив, впрочем, надежды занять в будущем Киевский стол.
   Один же из союзников Юрьевых - Владимирко Галицкий, "многолаголивый и лукавый", как отзывается о нем летопись, был сурово наказан небом за совершенное им клятвопреступление.
   Случилось это так. Будучи разбит Изяславом и венграми в решающем бою, хитрый Владимирко прикинулся изнывающим от ран и стал просить у венгерского короля Гейзы мира, одновременно подкупая его бояр.
   "Немощен я ныне и изнемогаю. Дай мне мира и не воюй меня!" — обращался он к Гейзе, думая после, как венгр уйдет, накопить сил и расквитаться с Изяславом.
   Гейза, которого со своей стороны уговаривали подкупленные Владимирком бояре, послал сказать Владимирку:
   "Будь по воле твоей. Дам тебе мир. Только поклянись, что вернешь Изяславу все захваченные города и всегда будешь с ним в союзе в счастии и несчастии".
   Отправляя послов своих с этими требованиями к Владимирку, король передал им и крест святого Стефана с частицей животворящего креста Господня.
   "Это тот самый крест, на котором был распят Христос Бог наш; Богу было угодно, чтобы он достался предку моему, святому Стефану. Поцелуй его в утверждение своей клятвы, что отдашь ты Изяславу города."
   Владимирко, продолжавший притворяться больным, поцеловал крест лежа и замирился на том с Гейзой.
   Едва же войска Гейзы вышли из его удела, как Владимирко мигом выздоровел и отказался отдавать Изяславу города.
   Возмущенный столь явным клятвопреступлением и не веря даже, что такое возможно, негодующий Изяслав Мстиславич послал в Галич своего боярина Петра Бериславича:
   — Петр, ты был свидетель того крестного целования! Устыди же его, коли же не устыдится, то пусть Бог рассудит нас.
   Вскоре Петр Бериславич предстал перед Владимирком, напоминая ему о клятве.
   — Устыдись, княже: ты же крест целовал на том, что вернешь города и будешь союзником Изяславу в счастии и несчастии. Не людей обманываешь, но Господа нашего.
   Посмеявшись над Петром, Владимирко сказал ему:
   — Вот еще! Что мне этот маленький крестик! Ступай от меня, боярин, ныне же с позором. Не дам тебе ни повозки, ни корма для лошадей твоих.
   Заявив так, Владимирко выгнал Петра Бериславича, сам же с чистой совестью пошел на вечерню и отстоял всю службу.
   Возвращаясь же со службы и дойдя до ступеней, по которым несли некогда крест Стефанов, Владимирко Галицкий вдруг остановился и, обернувшись, сказал удивленно:
   "Что это? Как будто кто меня ударил по плечу?"
   Произнеся это, Владимирко вдруг свалился с ног, и в тот же вечер умер.
   Так "многоглаголивый и лукавый" князь Галицкий наказан был небом за ложное крестоцелование.
  
   ЗАСТУПНИЦА СЕВЕРНЫХ ЗЕМЕЛЬ
  
   Несмотря на многое мужество свое, проявленное в боях и сечах и прославившее его среди дружины, князю Андрею Юрьевичу не нравилось в южной Руси, наполненной постоянными раздорами и изменами. Уже зрелым мужем прибыв в Киевскую землю, мечтой и сердцем он продолжал оставаться в молодой Суздальской земле, где прошли годы юности его.
   "Не люб мне Киев. Суетно тут, лживо. Устами одно говорят, сердцами же иного желают. Была бы на то воля отцова, вернулся бы я назад в край свой", — писал он жене Улите.
   Улита, жена Андрея, была дочерью того самого казненного боярина Кучки, которому принадлежала Москва до Юрия Долгорукого.
   Не знал Андрей, что нескоро еще суждено будет оставить ему нелюбимую киевскую землю и вернуться в родные суздальские края.
   * * *
   Южная Русь между тем переживала пору тяжелых испытаний, не ведая, что близится для нее час суровый, перед которым померкнет все, бывшее ранее.
   Не успел великий князь Изяслав Мстиславич, расправившись со всеми своими недругами, утвердиться на Киевском столе, как, расхворавшись, умер, оплаканный сыном Мстиславом, духовенством и всем людом киевским. Даже черные клобуки искренно сожалели о его кончине. После Изяслава осталась молодая жена, грузинская царевна, на которой он женился в том же 1154 году.
   Летописи называют князя Изяслава честным, благоверным, христолюбивым. Из всех внуков Мономаховых отвагой, воинским искусством и неустрашимостью более других напоминал он своего великого деда, хотя, подобно ему, не отказывался никогда от уделов своих и корыстей земли Русской ради.
   После Изяслава Мстиславича остался в Киеве соправителем старый дядя его Вячеслав, позвавший к себе на сокняжение миролюбивого Ростислава Мстиславича.
   Киевляне искренно рады были двум этим добрым князьям, от которых нельзя было ожидать ни корысти, ни суровости, но, к несчастью, правление их было недолгим. Вскоре после того старый Вячеслав умер, и старшим в Мономаховом роде стал Юрий Долгорукий.
   Не мешкая, ростово-суздальский князь с большой ратью подступил к Киеву и изгнал из него успевшего уже сесть на золотом столе Изяслава Давидовича Черниговского.
   * * *
   Пишет летопись: "В лето 1155 Юрий вошел в Киев. Ему навстречу вышло множество народа, и сел он на столе отцов своих и дедов, и приняла его с радостью вся земля Русская".
   Утвердившись на старшем столе, Юрий Долгорукий пересадил своего сына Андрея Юрьевича поближе к себе — в Вышгород. Вышгородский стол был наиболее близким столом к киевскому, и, безусловно, сажая туда Андрея, Юрий рассчитывал, что после его смерти старший сын станет его преемником.
   Однако тяга Андрея к родной суздальской земле и нелюбовь его к землям южным, заставили его пойти вопреки отцовской воле, тем более, что вышгородское княжение казалось ему шатким, ибо находилось в самой сердцевине княжеского раздора.
   Зная, что отец никогда добровольно не отпустит его, втайне от Юрия Андрей задумал уйти в Суздаль, куда давно приглашали его суздальские бояре.
   Уходя в северные земли и желая передать им навек благословение Господне, Андрей решился на похищение из Вышгорода находившейся там чудотворной иконы Богородицы.
   Смелый поступок этот сопровождался особым Божьим благоволением и ознаменовался многими свершившимися чудесами.
   В Вышгороде в женском монастыре находилась древняя икона Богоматери. По преданию, написана она была евангелистом Лукой и принесена им Богородице во время её земной жизни. Увидев сию икону, Богоматерь умилилась и сказала: "Отныне ублажат Меня все роды" и добавила: "Благодать Родившегося от Меня я и Моя с сей иконой да будут".
   В половине пятого века икона эта были перевезена из Иерусалима в Царьград, а в половине XII века послана греческим императором в дар Юрию Долгорукому.
   Сразу же с иконой стали происходить многие чудеса. Рассказывали, что, будучи поставлена у стены, она ночью сама отходила от нее, показывая тем, что хочет стать в иное место. Когда же ее вновь вернули в киот, икона вышла из него и повернулась лицом в алтарь.
   Эту-то икону, особенно любимую и почитаемую на юге, Андрей и задумал увезти с собой в суздальскую землю, даровав этой земле святыню, уважаемую на Руси, и передав ей великое благословение Божие.
   Уговорив священника женского монастыря Николая (попа Микулицу, по летописи) и диакона Нестора пойти с ним, князь Андрей Юрьевич ночью унес чудотворную икону из монастыря и вместе с княгинею и дружиной тотчас после того, не мешкая, отправился в суздальскую землю.
   Перенесение иконы сопровождалось чудесами: на пути своём она творила многие исцеления. При переправе через приток Волги - Вазузу — икона спасла княжьего слугу, который, поехав искать брод, потонул было в разлившейся реке, но вышел из нее невредимым.
   Главное же чудо произошло на Рогожских полях, на Клязьме. Здесь, в десяти верстах от Владимира, кони под иконою вдруг стали. Запряжены были свежие кони, сильнее первых, но и они не тронулись с места, хотя, кроме иконы, в повозке ничего больше не было.
   Пораженный этим чудом, князь Андрей велел остановиться и раскинуть шатер. Здесь в поле и заночевали. Ночью же к спящему Андрею явилась Божия Матерь с хартиею в руке и приказала не везти её икону в Ростов или Суздаль, а поставить во Владимире, который был тогда совсем небольшим городом. На том же месте, где произошло видение, велела она соорудить каменную церковь во имя Рождества Богородицы и основать при ней монастырь.
   Проснувшись, Андрей горячо молился и заложил на том месте, где являлась к нему Богоматерь, село Боголюбово. Вскоре село разрослось и сделалось городом. По имени города этого великий князь Андрей Юрьевич Владимиро-Суздальский и вошел в историю, как Андрей Боголюбский.
   Там же, в Боголюбове, по воле Богоматери, построил он богатую каменную церковь. Ее утварь и иконы украшены были драгоценными камнями и финифтью, а столпы и двери блистали позолотой. Туда же на время поместил князь икону Богородицы, пока во Владимире не будет возведен для нее особый собор. Оклад, которым Андрей украсил икону, отличался дивной красотой и богатством. Одного золота в него было вковано более тридцати гривен, не считая жемчуга, драгоценных камней и серебра.
   Икона же, увезенная Андреем из Вышгорода во Владимир, стала хранительницей северных русских земель. С той поры Владимирская икона Божьей Матери, как стали называть ее, сделалась одной из главных святынь Руси и не раз в суровые годы спасала нашу страну от бедствий и нашествий иноземных.
   Помогла икона и тогда, смягчив провинность Андрееву перед нравным и самовластным отцом его. Юрий, осерчавший было на сына за самовольный его уход из Вышгорода, вскоре опомнился и сказав: "Быть по сему", оставил любимого сына своего на княжении в северных землях.
  
  
   НОВЫЙ КНЯЗЬ РОСТОВО-СУЗДАЛЬСКИЙ
  
  
   В конце мая 1157 года в удел князя Андрея примчался запыленный немолодой гонец, в котором узнали одного из наиболее приближенных Юрьевых бояр. Ни вступая ни с кем в разговоры и даже не переодевшись с дороги, боярин сразу велел провести его к князю. Разговор между князем и гонцом был тайным, но, несмотря на это к вечеру все уже знали, что отец княжий — Юрий Владимирович Долгорукий, скончался в Киеве, мая 15 дня.
   Писано в летописи:
   "В лето 1157 Юрий пировал у осмяника у Петрилы. В тот день на ночь разболелся и, проболев пять дней, преставился месяца мая 15 в среду на ночь. Наутро его похоронили в монастыре святого Спаса. И много зла сотворилось в тот день. Разграбили двор его Красный и другой двор его за Днепром, который он сам называл Раем. И Васильков двор, сына его, разграбили в городе и избивали суздальцев по городам и селам и добро их грабили".
   Разумеется, все грабежи и избиение нелюбимых в Киеве суздальцев учинены были чернью киевской, воспользовавшейся всеобщим смятением для собственной поживы.
   Горестно оплакал Андрей смерть отца своего, с которым плечо к плечу провел он всю жизнь свою, будучи верным соратником его и восприемником.
   Теперь, по смерти Юрия, вся ответственность за Ростово-Суздальский край и тяготы правления целиком легли на плечи сына его Андрея.
   С того года, 1157, не стало в истории русской старшего княжича Юрьева Андрея, а появилась новая масштабная фигура - Андрей I Юрьевич Боголюбский, Великий Князь Владимиро-Суздальский.
   * * *
   Любовь к Андрею со стороны всего населения северной Руси была столь велика, что в то же лето ростовцы и суздальцы, нарушив распоряжение Юрия Долгорукого, отдавшего города их своим меньшим сыновьям Васильку и Мстиславу, единодушно избрали Андрея князем своих земель. Но, к удивлению и даже раздражению боярства, Андрей не поехал ни в Суздаль, ни в Ростов, а основал свою столицу во Владимире. Этот молодой город он украсил многими великолепными сооружениями, сразу выделившими его из других, более старых городов Северной Руси.
   Пишет летописец:
   "В лето 1157 сдумали ростовцы, и суздальцы, и владимирцы и взяли Андрея, старшего сына Юрия, и посадили его на отцовском столе в Ростове, и Суздале, и Владимире, ибо он был любим всеми за премногую свою добродетель.
   По смерти отца своего он великую память себе сотворил: церкви украсил, и монастыри поставил, и закончил церковь каменную святого Спаса, которую прежде него заложил его отец. Сам князь Андрей заложил церковь каменную святой Богородицы и дал ей много имения, и купленные слободы с данями, и села лучшие, и десятину со стад своих, и торг десятый. И установил в ней епископью. И город Владимир большой заложил. К нему построил ворота золотые, а другие серебром обил".
   Ненавидя суету и пустую праздность крупных городов, большую часть времени Андрей проводил в своей усадьбе во Владимире, откуда часто выезжал либо в любимое свое Боголюбово, либо отправлялся на охоту на устье реки Судоглы, где живал подолгу с небольшим числом близких ему людей.
   — Не хочу я жить, как живут князья южные, как живал и отец мой, окруженный пополам друзьям и тайными врагами. Не для того оставил я Киев, чтобы вывозить из него старые порядки. Не буду я помрачать ума своего неумеренностью и пьянством. Оттого, быть может, и умер отец мой, что без меры веселился на пиру у Петрилы. Ведают все на Руси, как подносится яд в хмельных чашах, — говорил Андрей своим сыновьям.
   В то же время уединение не мешало князю сильной рукой решать все дела своего края, который при нем стал быстро набирать силу. Решения его были тверды и самовластны. Принимая их, князь не оглядывался на свое окружение, что не нравилось старым отцовым боярам, привыкшим самим вершить суд и расправу.
   * * *
   "Что за князь такой? Нет другого подобного ему на Руси! Точно не русский он, а половец дикий... Ни сидит с нами на советах, ни пирует, ни дает нам богатых имений на кормление. Прогоним его и возьмем на княжение младших его братьев!" — шумело знатное боярство, возвышенное при Юрии, а ныне прозябавшее.
   Лестью и лукавством бояре старались поссорить Андрея с младшими его братьями Васильком и Мстиславом. В землях суздальских и ростовских стала зреть смута. Узнав о заговоре, Андрей прекратил его разом, уничтожив в будущем и саму возможность нового сговора. Одних отцовых бояр он заточил, других изгнал, третьих лишил власти и всего имения их. Испуганное боярство затихло, притаилось.
   "Крутехонек новый князь! Покруче будет отца своего Юрия. Видна хватка рода Рюрикова", — уважительно зашептались в городах.
   Не остановился Андрей и перед шагом решительным: изгнал из Суздальского края своих младших братьев Василька и Мстислава с детьми их и женами. Среди изгнанных был и третий брат Андреев — восьмилетний Всеволод с матерью своей гречанкой, мачехой суздальского князя.
   Длинной вереницей повозок, везя с собой слуг своих и богатства, с плачущими женами и детьми, навсегда удалялись братья Андрея из родного края. По обе стороны от повозок хмуро ехали владимирские дружинники, приставленные смотреть за изгнанниками, пока не сядут они на корабли.
   В тот день князь Андрей Юрьевич долго молился в храме. Совесть его и сердце были неспокойны, однако князь понимал, что иного выхода нет. Оставь он братьев в Ростове либо в Суздале, в землях северных вспыхнет смута, как случалось многократно в землях южных, и тогда сегодняшнее его мягкосердие отзовется многими слезами.
   Изгнанные Юрьевичи удалились в Царьград, где с честью были приняты императором Мануилом.
   * * *
   Водворяя тишину в родном крае, Андрей безучастно относился к событиям южной Руси. После смерти Юрия Долгорукого на старший киевский стол сел хитрый Изяслав Давыдович Черниговский и сразу, стараясь удержаться на нем, вступил в распрю с Ярославом Остомыслом и Мстиславом Изяславичем Волынским, причем в разросшуюся распрю эту оказались втянутыми и Иван Берладник, и Святослав Ольгович, и Ростислав Мстиславич Смоленский и многие другие южнорусские князья.
   Наставшие же в северной Руси годы спокойствия Андрей использовал на то, чтобы развить край свой. Строительная деятельность его была беспримерна и поражала всех на Руси. Даже князь Владимир и Ярослав Мудрый, названные в летописях "хоромниками", т.е. строителями, не затевали столь много в одно время.
   Ничего из имения своего не жалел Андрей на построение церквей, монастырей и украшение храмов. Кроме церкви Успения, которая восхищала всю Русь своим великолепием, он построил во Владимире-на-Клязме Спасский и Вознесенский монастыри, соборный храм Спаса в Переяславле и церковь Святого Феодора Стратилата в память своего чудесного спасения в злой сечи у Луцка.
   Это был период стремительного расцвета северо-восточной Руси. Город Владимир, прежде малый и незначительный, сильно разросся и населился стараниями Андрея. Жители его состояли в значительной степени из переселенцев, ушедших к князю из южной Руси на новое жительство. Желая, чтобы храмы Владимирские "премного были лепы", Андрей приглашал западных мастеров - вскоре же и русские мастера, обучившись у них, стали строить и расписывали свои церкви уже без пособия иностранцев, которые, получив награду, отпущены были по домам своим.
   В десяти же верстах от Владимира трудами многих искусных зодчих возводился на реке Нерли "город камен, именем Боголюбый".
   "В лето 1161 закончена была церковь каменная святой Богородицы во Владимире благоверным и боголюбивым князем Андреем. И украсил ее дивно многоразличными иконами, и дорогим каменьем без числа, и сосудами церковными. И верх ее позолотил. По вере его и по достоянию к святой Богородице Бог привел ему мастеров из всех земель. И украсил ее больше всех церквей.
   Создал князь Андрей себе город каменный, именем Боголюбов, так же далеко от Владимира, как Вышгород от Киева. Этот благоверный и христолюбивый князь Андрей, как палату красную, душу красив всеми добрыми нравами, уподобился царю Соломону, поставившему храм Господень."
   Но особо сердце Андрея тянулось к Богородице, которая явилась ему в тонком сне, когда ехал он во Владимир с древней иконой ее. Именно потому церковь Рождества Богородицы, возводимая в Боголюбове на месте этого чудесного явления, была любимым его детищем.
   "Князь же Андрей поставил церковь преславную Рождества Богородицы каменную посреди города Боголюбова и украсил ее больше всех церквей. Сотворил он ее в память себе и украсил иконами многоценными, и золотом, и каменьями дорогими, и жемчугом великим и бесценным. И всяким узорочьем украсил ее и светлостью. Так что дивились все приходящие, и все, видевшие ее, не могут словами высказать всю красоту ее. С низу и до верха по стенам и по столпам кованое золото, и двери и ободверье золотом же оковано, и всею добродетелью церковною исполнена и измечтана всею хитростью."
   Когда церковь Рождества Богородицы была закончена, особым счастьем и гордостью Андрея было показывать ее всем проезжающим:
   "Приходил ли гость из Царьграда или от иных стран, из Русской земли или латинянин, и всякий христианин или поганые, — тогда князь Андрей приказывал: ведите его в церковь и на полати, пусть и поганый видит истинное христианство и крестится, что и бывало... видевши славу Божию и украшение церковное, крестились".
   Мечтая, чтобы город Владимир сравнялся красотой и величием с Киевом, Андрей построил там трое ворот — Золотые, Серебряные и Медные. Над Золотыми воротами построил он храм, подобный Киевскому.
   С Золотыми же воротами связано одно из великих чудес, явленных Богоматерью.
   Князь Андрей Юрьевич мечтал закончить Золотые ворота скорее, чтобы успеть открыть их к празднику Успения Божьей Матери. Однако известка, которой держались ворота, не успела высохнуть к празднику, и, когда собравшиеся люди столпились вокруг во множестве, ворота рухнули и придавили двенадцать владимирцев, стоящих под ними.
   Андрей горячо взмолился к чудотворной иконе Божьей Матери: "Если ты не спасешь этих людей, я, грешный, повинен буду в их смерти!"
   И - Богоматерь сотворила чудо. Когда дружинники и жители подняли ворота, то все, бывшие под ними, оказались живы и здравы.
  
   ПОХОД НА КАМСКИХ БОЛГАР
  
   Помимо многих забот внутренних, касающихся устройства северо-восточных земель, князю Андрею Боголюбскому приходилось много отстаивать границы свои от недружественных народов, с ними соседствующих.
   Одним из таких народов были камские болгары, жившие по соседству с волостью Андрея на Волге и Каме. Болгары, или булгары, как часто их называли, еще в десятом веке приняли магометанство. Находясь не в ладах с русскими, они многократно делали набеги на северные области, опустошая их.
   — Доколе будем мы терпеть от болгар? Пойдем на них с ратями своими, а там как Бог даст. Либо поляжем костьми, либо славу обретем! - сказал Андрей дружине и стал готовить поход.
   Было это в 6672 году от Сотворения мира, или в 1164 году от Рожества Христова.
   Собравшиеся рати, как пешие, так и конные потянулись по дорогам, ведущим к Каме. Андрей Юрьевич и сын его Изяслав ехали под княжеским стягом. Впереди же пеших ратников от земель шло духовенство с иконой Владимирской Божьей Матери. Икона это, доселе многократно помогавшая Андрею, взята была им в поход для ободрения войска, шедшего на смертельную сечу с неверными.
   Сойдясь с болгарами, все войско русское причастилось Святых Тайн и, сопровождаемое пением и молитвами духовенства, вступило в битву с магометанами. Андрей лично сражался в рядах дружины своей, отважно врубаясь в неприятельские ряды.
   Несколько раз победа клонилась то в одну сторону, то в другую. Был момент, когда болгары начали было одолевать, но вдруг дрогнули и побежали вслед за своим князем, преследуемые русичами.
   Встав на колени, князь Андрей в горячей молитве вознес похвалу Богородице и всему небесному воинству.
   — Спасибо тебе, Матерь Небесная, за заступу. Да будет славна русская земля пред всеми другими землями!
   Вскоре русские рати осадили и взяли болгарский город Ибрагимов, называемый в летописях Бряхимовым. Победа эта приписана была чудотворному действию иконы Богородицы, и это событие поставлено было в ряду многочисленных чудес, истекавших от этой иконы. В память события этого было установлено празднество с водосвящением, совершаемое до сих пор 1 августа. Цареградский патриарх, по просьбе Андреевой и духовных его, утвердил этот праздник тем охотнее, что русское торжество совпало с торжеством греческого императора Мануила, одержавшего в то же время победу над Сарацинами.
   Андрею Боголюбскому дорого пришлось заплатить за победу. Любимый сын его Изяслав пал в злой сече.
   В память сыну своему и одновременно в ознаменование славной победы над болгарами, Андрей построил вошедший в века памятник церковного зодчества — Церковь Покрова на Нерли. Церковь Покрова волей князя поставлена была у самых ворот Суздальской земли, при впадении Нерли в Клязьму, и стала первым владимирским храмом, который могли видеть корабли, приходившие с Волги и Оки. Однокупольная церковь, устремленная главой своей ввысь, царствует над всей местностью и чудесным образом устремляется в небо, подобно белому лебедю.
  
   ПУТЬ И ЧЕСТЬ ОТЦОВ И ДЕДОВ
  
   В те же годы, в которые князь Андрей воевал с болгарами, защищая восточные рубежи Руси, остальным русским землям приходилось выдерживать многие иноземные посягательства.
   Под 1164 годом новгородский летописец сообщает, что шведы с большой ратью подступили под Ладогу и взяли ее в осаду. Ладожане с посадником своим Нежатою пожгли свои хоромы, затворились в кремле и послали гонца звать на помощь князя Святослава с новгородцами. Шведы тем временем пошли на приступ, но были отражены с большим для них уроном и отступили к реке Воронай. Несколькими днями спустя пришел князь Святослав с новгородцами и посадником Захарией, ударил на шведов и разбил их. Из 55 кораблей шведы потеряли 43, уцелевшие же поспешили спастись бегством.
   На юго-востоке Руси вновь воспряли усмиренные некогда Мономахом половцы. В начале княжения Ростислава они понесли поражение от волынских князей и галичан. Столь же неудачно закончилось в 1162 году их нападение под Юрьевым на черных клобуков, у которых сначала "побрали они много веж". Однако вслед за тем черные клобуки собрались и разбили половцев на берегах Роси, отняв весь полон свой и взяв много пленных с несколькими ханами.
   В 1165 году половцы потерпели поражение в черниговских пределах от Олега Святославича, но в том же году разбили за Переяславлем Шварна, воеводу князя Глеба, и перебили его дружину.
   Однако больше всего вреда приносили половцы торговле Руси с греками, скрываясь у порогов и внезапно нападая на купеческие корабли, проходившие там. В 1166 году половцы засели в порогах и начали грабить гречников, как прозывали тогда купцов греческих и русских, ведущих торговлю с Царьградом.
   Для защиты купцов Ростислав послал боярина своего, Владислава Ляха, с войском, велев ему встать у порогов и стоять там, пока не пройдут все гречники.
   * * *
   Вскоре радением князя Мстислава Изяславича, состоялся новый большой поход на половцев, подобному которого не был со времен Мономаховых.
   Свидетельствует летопись:
   "Вложил Бог в сердце Мстиславу Изяславичу мысль благую о русской земле, ибо хотел ей добра всем сердцем, и созвал он братию свою и начал думать с ними, сказав им так:
   — Братья, пожалейте о Русской земле и своей отчине и дедине. Половцы каждый год уводят христиан в свои вежи, клянутся нам о мире и всегда нарушают клятву, а теперь уже отнимают у нас Греческий путь и Соляной и Залозный . Хорошо бы нам поискать пути отцов и дедов своих и своей чести.
   И угодна была речь его всей братье и мужам их, и сказали ему братья:
   — Бог тебе, брат, помоги, а нам дай Бог за христиан и за Русскую землю головы свои сложить."
   Единодушно изъявив согласие умереть за Русскую землю, Святослав Черниговский, Олег Северский, Ростиславичи, Глеб Переяславский с братом Михаилом выступили со своими дружинами в поход. Девять дней шло войско степями, углубляясь в половецкие земли. Услышав о том, половцы в страхе бежали от Днепра, бросая жен, детей и повозки свои, ибо иначе не думали уже спастись. Догнав их, князья разбили половцев на Угле-реке, взяв множество полона, челяди, скота и коней. При этом освобождено было множество русских пленников. Случилось это незадолго до Пасхи.
   Вскоре благополучно прибыл и богатый купеческий флот из Греции. Половцы не смели уже напасть на него, так как у порогов стояли русские войска.
  
  
   СМЕРТЬ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ РОСТИСЛАВА
  
   В том же году, 1168-м, скончался боголюбивый киевский князь Ростислав Мстиславич. Уже больной, он предпринял дальний путь в Новгород, чтобы утвердить на его столе сына своего Святослава. Прежде, чем ехать в новгородские земли, старый Ростислав заехал к зятю своему Олегу Святославичу Северскому и был хорошо принят им. От Олега Ростислав держал путь на Смоленск - в отчину свою, в которой прежде, чем сесть в Киеве, сидел много лет.
   Узнав, что к ним едет их любимый князь, смоляне устроили ему трогательную встречу. Лучшие мужи их начали встречать Ростислава еще за 300 верст. Не доезжая города, встретили его сын Роман, сидевший в Смоленске после отца, внуки и многое духовенство с епископом Мануилом и с торжеством великим повели в Смоленск. Все горожане, включая детей и старцев, высыпали на улицы.
   Старый Ростислав, еле державшийся от усталости в седле, прослезился, умиленный такой любовью к нему.
   — Спасибо, дети мои! Рад я, что дал нам Господь свидеться на прощанье, — сказал он.
   Погостив в Смоленске, Ростислав продолжил путь в Новгород, но, не доехав до него, занемог в Великих Луках. Здесь же, в Луках, навестили его сын Святослав и лучшие новгородские мужи. Урядив с ними все дела и получив богатые дары, Ростислав совершенно больным вернулся в Смоленск.
   Видя изнеможение брата, сестра его Рогнеда, дочь Мстиславова, советовала ему остаться, чтобы быть погребенным после смерти в сооруженной им церкви Св.Петра и Павла.
   Но Ростислав отказался, сказав ей:
   — Нет, Рогнеда, не могу здесь лечь, везите меня в Киев; если Бог пошлет по душу на дороге, то положите меня в отцовском благословении у Св. Феодора, а если, Бог даст, выздоровлю, то постригусь в Печерском монастыре.
   Мысль о пострижении была давней мыслью Ростислава. Будучи очень привязан сердцем к печерскому игумену Поликарпу, Ростислав каждую субботу и воскресенье Великого поста приглашал его обедать с двенадцатью братьями в свой терем. Не раз объявлял он Поликарпу намерение облечься в схиму, но игумен отвечал ему:
   — Нет, князь, не гневайся. Тебе Бог велел правду блюсти на этом свете, суд судить праведный и стоять в крестном целовании. Это и есть служение твое.
   Ростиславу не суждено уже было увидеть Киев. Едва выехав из Смоленска, князь совсем занемог и остановился в селе Зарубе. Здесь и настигла его смерть. Скончался он в полной памяти, в присутствии священника и сам прочел себе отходную, смотря на икону Спасителя, которую держали пред ним, и роняя слезы умиления.
   Вера великого князя Ростислава в Господа и жизнь вечную была столь велика, что, умирая, не испытывал он ни страха, ни беспокойства, и лишь радовался переходу своему из жизни преходящей в жизнь вечную.
   Согласно желанию его, князь Ростислав был положен в Киеве в Киевском Феодоровском монастыре рядом с отцом своим Мстиславом.
   Православная церковь дала ему наименование Блаженного.
   Ростислав Мстиславич был последним киевским князем, объединявшим под рукой своей всех остальных князей Русских. Вскоре после смерти его Киев, подвергшийся разорению, быстро потерял былое значение, уступив первенство иным городам.
  
  
   ВЗЯТИЕ КИЕВА
  
   После Ростислава на стол Киевский сел отважный волынский князь Мстислав Изяславич, известный многими победами своими над половцами. Сев на золотом столе, бесстрашный Мстислав потребовал у остальных князей "ходить по его воле".
   Это требование со стороны князя, не имевшего лествичного старшинства, возмутило других русских князей, и они, соединившись между собой, искали лишь повода, чтобы вступить в распрю с Мстиславом.
   К сожалению, в распрю эту оказался втянутым и Андрей Боголюбский, который, не стремясь сам сесть на нелюбимый им киевский стол, желал, однако, единолично управлять всеми русскими землями. Другой причиной, заставившей Андрея примкнуть к союзу князей против Мстислава Изяславича, была борьба за богатые новгородские земли, примыкавшие к суздальским.
   Пишет летопись:
   "В то же время княжил в Суздале Андрей Юрьевич. Он не имел любви к Мстиславу Изяславичу, киевскому князю. В то же лето новгородцы прислали к Мстиславу, прося у него сына себе в князья. Он дал им Романа. И поднялась большая вражда всей братии к Мстиславу. И начали они сноситься речами против Мстислава и утвердились крестным целованием.
   В ту же зиму послал Андрей сына своего Мстислава с полками своими из Суздаля на киевского князя на Мстислава на Изяславича с ростовцами и с владимирцами и с суздальцами, и иных князей 11 и воеводу Бориса Жидиславича. Глеб Юрьевич из Переяславля, Владимир Андреевич из Дорогобужа, Рюрик Ростиславич из Вручего, Давыд Ростиславич из Вышгорода и брат его Мстислав, Олег Святославич и Игорь, брат его, из Новгорода-Северского, и Всеволод Юрьевич и Мстислав Андреевич, внук Юрия, все соединились в Вышгороде.
   Все князья, неприятели Мстислава Изяславича, обступили город Киев. Мстислав затворился в Киеве и бился из города. И была брань крепкая три дня, и Мстислав стал изнемогать в городе. Берендеи и торки изменили ему. Дружина же стала говорить:
   — Что, княже, стоишь? Поезжай из города, нам их не перемочь.
   И помог Бог Мстиславу Андреевичу с братьею, и взяли они Киев. Мстислав же Изяславич бежал из Киева во Владимир-Волынский.
   Взят был Киев месяца марта 8, на второй неделе поста в среду, и 2 дня грабили весь город, Подол и Гору и монастыри, и Софию, и Десятинную Богородицу, и не было помилования никому ниоткуда. Церкви горели, христиан убивали, других вязали, жен вели в плен, разлучая силою с мужьями, младенцы рыдали, смотря на матерей своих. Взяли множество богатства, церкви обнажили, сорвали в них иконы, и ризы, и колоколы, взяли книги, все вынесли смоляне, и суздальцы, и черниговцы. А половцы зажгли монастырь Печерский святой Богородицы, но Бог молитвами святой Богородицы уберег его от такой беды.
   И было в Киеве стенание, и туга, и скорбь неутешная, и слезы непрестанные. Все же это случилось из-за наших грехов.
   Мстислав же Андреевич посадил стрыя (дядю) своего Глеба Юрьевича в Киеве на столе, сам же пошел в Суздаль к отцу Андрею".
   В первый раз за всю русскую историю "мать городов русских" познала в полной мере участь города, взятого на щит. Два дни победители грабили город, не зная жалости.
   Такая кара, утверждают летописи, постигла киевлян за многие грехи их и за убийство ими инока князя Игоря.
  
   ПЛАЧ БОГОРОДИЦЫ
  
   Расправившись с Киевом, те же князья, что ходили на "мать городов русских", решили расправиться со вторым своевольным городом - Новгородом, в котором сидел сын Мстислава Изяславича — Роман.
   "Сожжем Новгород и не будет на Руси больше городов, живущих по воле своей", — решили они.
   Задуманный поход состоялся в конце того же года, в котором взят был Киев. Вновь собрались те же рати, и, творя разрушения и насилие во всех волостях, через которые проходили, двинулись к новгородским землям.
   В Новгороде, меж тем, давно уже предчувствовали беду. Уже в трех церквах новгородских на иконах плакала Пресвятая Богородица, словно молила Сына Своего отвратить нашествие. Все церкви были отворены день и ночь, и в них постоянно молились старцы, жены и дети, пока отцы, сыновья и мужья их готовились встать на городские стены. О сдаче никто не думал, ибо понимали новгородцы, что и тогда не пощадят князья ни их, ни город.
   Зимою 1170 года явилась под Новгородом бесчисленная рать — суздальцы, смоляне, рязанцы, муромцы, полочане. Со страхом и упованием на одного Господа смотрели на рать эту со стен своих новгородцы.
   В течение трех дней осаждающие устраивали острог около Новгорода, а на четвертый день с утра пошли на приступ. Новгородцы сначала бились храбро, но, теряя мужей своих, стали ослабевать.
   Князья и воеводы их, видя уже победу, стали по жребию делить между собой новгородские улицы, жен и детей новгородских подобно тому, как было это с Киевом.
   Однако Пресвятая Богородица не допустила вторично повторения подобного святотатства.
   В ночь со вторника на среду второй недели поста новгородский архиепископ молился перед образом Спаса и внезапно услышал глас от иконы:
   "Иди на Ильину улицу в церковь Спаса, возьми икону Пресвятой Богородицы и вознеси на забрало стены, и она спасет Новгород".
   Наутро архиепископ с новгородцами вознес икону на стену у Загородного конца между Добрыниной и Прусской улицами. Едва завидев на стенах движение, тучи стрел посыпались на архиепископа и притч его.
   Архиепископ же встал между зубцами и поднял над собой икону. Много стрел летело в них, но все пролетали стороной.
   Внезапно из глаз иконы Богородицы потекли слезы и упали на фелонь епископа.
   В тот же миг на суздальцев, по преданию, нашло одурение. Они пришли в беспорядок и отхлынули от стен, стреляя друг в друга. К вечеру того же дня князь Роман Мстиславич с новгородцами вышел из стен и, мужественно сражаясь, в кровавой сече разбил суздальцев и их союзников. Князья бежали. Новгородцы, преследуя их, взяли столько пленников, что продавали их за бесценок, по 2 нагаты.
   Чудотворная икона, избавившая Новгород от вражьих ратей, сделалась под именем Знаменской одной из главных икон Божией Матери на Руси.
   Узнав о поражении своей рати под Новгородом, Андрей Боголюбский отнесся к этому с большим смирением.
   — Не будем роптать, братья. Было это наказанием нам за все святотатства, что совершены были в Киеве, — сказал он и стал искать с новгородцами примирения.
   Вскоре, примирившись с Андреем, новгородцы изгнали князя своего Романа и взяли себе сперва в князья Рюрика Ростиславича, а затем, недовольные им, выпросили у Андрея сына Юрия.
  
   "ГОСПОДИ, В ТВОИ РУКИ ПРЕДАЮ ДУХ МОЙ!"
  
   Несмотря на то, что не все поступки Андреевы были благостны, он после всегда искренно раскаивался в них, польза же, принесенная им Русской земле, и, главным образом, мученическая смерть с лихвой искупила все грехи его и, безусловно, сделала его достойным Царствия Небесного.
   Выходя из храма, Андрей всенародно раздавал милостыню, кормил чернецов и черниц и не ожидал от того милости земной. Нередко по ночам он входил в храм, сам зажигал свечи и долго молился перед образами.
   По княжескому же повелению всякий престольный праздник по городу ездили возы с хлебами, раздавая их всем убогим и нуждающимся. Сотворено же это было Андреем по примеру пращура его - Св. князя Владимира, крестителя Руси.
   Все последние годы свои Андрей Юрьевич, не выезжая, жил в Боголюбове, откуда и управлял волостями. Там же, в Боголюбове, князь и окончил свой земной путь, приняв кончину мученическую...
   Среди приближенных его было много Кучковичей — потомков того самого боярина Кучки, которому принадлежала земля, на которой стоит теперь Москва. Юрий Долгорукий, недовольный боярином, велел казнить Кучку. Дочь же его, Улиту, отдал он замуж за сына своего Андрея. Вместе с женой к Андрею Боголюбскому переселилось и много ее родни, ища места в его дружине. Разумеется, великодушный князь никому из них не отказал и вскоре разбогатевшие Кучковичи уже владели обширными землями в его вотчине.
   Однако этих щедрых даров многочисленному и склочному племени Кучковичей оказалось мало, и они стали плести против своего князя заговоры. Узнав о них от верного своего слуги Прокопия, Андрей Юрьевич сгоряча велел казнить одного из Кучковичей — брата своего приближенного Якима Кучковича.
   Решив отомстить князю за брата, Яким стал говорить другим дружинникам: "Сами видите: сегодня брата моего казнил, а завтра казнит и нас: разделаемся же с ним!"
   И вот в пятницу, 28 июня 1175 года, в доме Кучкова зятя Петра собрались все заговорщики числом около двадцати. Среди них были и те, кому князь Андрей доверял и от кого не мог ожидать измены: ключник Андреев Анбал, родом ясин, и иудей Ефрем Мойзич. Оба они были взяты князем разутыми и раздетыми и возвышены им.
   Мойзич теперь первым и стал говорить:
   — Пойдем и убьем его нынче же ночью, не расходясь! Если отложим хоть на день, то после кто-то из нас проговорится и выдаст других!
   — Решено! Нынче же ночью! — отвечал Яким Кучкович.
   И вот толпой, не теряя друг друга из виду, потому что не доверяли уже и себе, заговорщики отправились в княжеский дворец. Стража из младшей дружины пропустила их без преград.
   Перед тем, как идти к князю, изменники зашли прежде в медушу и напились там для смелости вина. После того, преисполнившись решимости, они направились к ложнице Андрея и стали стучать в дверь, желая проверить, тут ли князь:
   — Господине, господине!
   — Кто зовет меня? — откликнулся из-за закрытых дверей зычный Андреев голос.
   — Прокопий, — отвечали ему.
   Прокопий был любимец Андрея, которому князь доверял как себе самому. Но Андрей слишком хорошо знал голос Прокопия, чтобы ошибиться.
   — Нет, паробче, ты не Прокопий! — отвечал князь и, догадавшись об измене, бросился искать свой меч, которым надеялся отбиться от заговорщиков.
   Славный этот меч принадлежал некогда Святому Борису, убиенному братом своим Святополком. Не раз с одним этим мечом Андрей устремлялся на врага впереди полков своих.
   Но меча Св. Бориса на привычном месте не оказалось. Его заблаговременно унес княжеский ключник Анбал, спрятав под одеждами.
   Выломав дверь, заговорщики бросились на Андрея. Но князь, хотя и было ему за шестьдесят лет, отважно повалил вбежавшего первым убийцу и навалился на него сверху. Остальные, не разглядев в темноте, кто лежит снизу, вонзили в него мечи и лишь по крику его поняли, что ранили своего.
   Тогда убийцы, разобрав свою ошибку, бросились на Андрея и стали сечь его мечами, саблями, кололи копьями. Страх их был так велик, что они долго не могли убить его, а лишь ранили.
   — Нечестивцы! — кричал им князь, — зачем хотите сделать то же, что Горясер ? Какое я вам зло сделал? Если прольете кровь мою на земле, то Бог отомстит вам за мой хлеб.
   Наконец Андрей упал. Заговорщики, решив, что убили его, подняли своего раненого и пошли с ним из ложницы. Вскоре после того, как они ушли, князь очнулся и, громко стоная, пошел в сени.
   — Слышите, князь стонет! Я видел, как он сошел с сеней! — крикнул Петр.
   — Нет, не может того быть! Мы убили его. Вернемся в ложницу и посмотрим, — отвечал Анбал.
   Убицы вернулись в ложницу и, видя, что князя нет в ней, устрашились:
   — Погибли мы теперь! Станем искать поскорее!
   Яким Кучкович и Мойзич зажгли свечи и, заметив на полу кровавый след, пошли по нему. Андрей сидел за лестничным столпом и молился:
   — Господи, помилуй мя, грешного!
   На этот раз борьба была не продолжительна: Андрей истекал кровью. Петр отсек ему руку, а другие закололи его.
   Едва успев проговорить: "Господи, в руки твои передаю дух мой!" — князь Андрей Юрьевич скончался.
   За окном уже занимался рассвет.
   Протрезвевшие от совершенного ими преступления убийцы, вновь отправились в медуницу и выпили вина. Затем, отыскав княжеского любимца Прокопия, они умертвили его.
   Вспомнив о богатствах Андрея, заговорщики вновь взошли на сени, набрали золотых гривен, драгоценных камней, жемчуга, доспехов и погрузили на своих коней, сами же поспешили собрать княжих слуг:
   — Слушайте нас, слуги! — сказал Мойзич. — Если сюда придет дружина владимирская, то не станут разбирать, кто виноват, а кто нет: всех убьют, а посему будем все заодно.
   Слуги, испугавшись, согласились встать на сторону заговорщиков. Вслед за тем Петр и Яким Кучкович послали к владимирцам. Они известили их о смерти князя и велели передать им: "Если кто из вас, владимирцев, что-нибудь помыслит на нас, то мы с теми покончим. Не у вас одних была дума; и ваши есть в одной думе с нами".
   Испуганные владимирцы отвечали: “Кто с вами в думе, тот с вами пусть и будет, а наше дело сторона”. Вслед за тем городская чернь бросилась грабить дом князя Андрея. Обнаженное тело великого князя было выброшено в огород, где его предавали поруганию.
   Между слугами князя был киевлянин Кузьмище. Узнав поутру, что князь убит, Кузмище спрашивал всех встреченных: "Где мой господин?"
   Заговорщики отвечали ему:
   — Вон твой господин! Лежит в огороде, да не смей его трогать. Это тебе говорят; хотим его бросить собакам. А кто приберет его, тот наш враг и того убьем”.
   Не испугавшись угроз, Кузьмище нашел тело князя и стал оплакивать его. Это увидел княжий ключник Анбал, несший из дворца награбленные им сокровища. Кузмище бросился к нему.
   — Анбал, пес! Сбрось ковер или что-нибудь — постлать или чем-нибудь прикрыть нашего господина!
   Но Анбал лишь расхохотался:
   — Прочь, раб! Мы его выбросим псам.
  I. Ах ты, еретик! — воскликнул Кузьмище. — Как псам выбросить? А помнишь ли в каком платье ты пришел сюда? И князь одел и приютил тебя. Теперь ты весь в бархате стоишь, а князь лежит голый! Сделай же милость, брось что-нибудь!
  Устыженный Анбал бросил слуге ковер и корзно — верхний плащ. Кузьмище обернул ими тело убитого, поднял его и, сгибаясь под своей ношей, пошел в церковь.
  — Отоприте божницу! — сказал Кузьмище людям, которых там встретил. Но княжья челядь, бывшая там, была уже вся пьяна.
  — Ему уже не поможешь. Брось его тут в притворе, Кузмище. Вот нашел еще себе печаль с ним! — отвечала челядь.
  Кузьмище положил тело в притворе, покрыв его плащом, и стал, согласно летописи, причитать над ним так:
  — Уже, господине, тебя твои паробки не знают! А прежде, бывало, гость придет из Царьграда или из иных сторон русской земли, а то хоть и латинин, христианин ли, поганый, ты, бывало, скажешь: поведите его в церковь и на полаты, пусть видят все истинное христианство! А эти не велят тебя в церкви положить!
  Два дня и две ночи, пока шло разграбление, лежало тело Андреево в притворе. Духовенство не решалось отпереть церковь и совершить над ним панихиду, боясь гнева заговорщиков. Лишь на третий день пришел игумен монастыря Козьмы и Дамиана и гневно обратился к боголюбским клирошанам:
  — Устыдитесь! Долго ли князю так лежать? Отомкните божницу, я отпою его; вложим его в гроб, пусть лежит здесь, пока злоба перестанет: тогда приедут из Владимира и понесут его туда.
  По совету игумена все и сотворили. Отперли церковь, положили тело Андреево в каменный гроб и пропели над ним панихиду.
  В ту пору был бунт и во Владимире. Чернь городская перебила княжью дружину и теперь грабила имущество князя Андрея Юрьевича и бояр его.
  Наконец поп Микулица — тот самый поп Никола, который помог в 1155 году Андрею похитить в Вышгороде икону Богородицы — в ризах прошел по городу с чудотворною иконой Богородицы.
  Едва горожане узрели икону, как нашло на них умиротворение, и грабежи прекратились. И было это великое чудо.
  Через шесть же дней после смерти князя, владимирцы, опомнившись, устрашились сотворенного и вспомнили, сколько добра сделал им Андрей. Порешив привезти тело убитого в город, они отправили игумена Богородицкого монастыря Феодула с уставщиком Лукою и с носильщиками за телом в Боголюбово.
  Поп же Микулица собрал всех попов, и, облачаясь в ризы, встали они с образом Богородицы перед Серебряными воротами и стали ждать, пока принесут князя.
  Из Владимира на дорогу, ведущую в Боголюбово, хлынула толпа горожан. Когда показалось княжеское знамя и послышалось погребальное пение, многие из горожан стали, плача, опускаться на колени. Затем же встали и пошли за гробом, сняв шапки.
  Тело князя положено было в построенном им Владимирском соборе рядом с телом сына его Глеба — двадцатилетнего юноши, который скончался за девять дней до убиения отца. Весь народ владимирский горячо любил его за необыкновенную душевную чистоту и милостивость.
  И — чудо: мощи Андрея и сына его Глеба остались нетленными. Вскоре над ними стали совершаться многие исцеления. Православная церковь, оплакав их, причислила Андрея и сына его Глеба к лику святых.
  На все века Русь запомнила Андрея Юрьевича Боголюбского как отважного своего защитника, мудрого государственного мужа и невинного страстотерпца, принявшего мученический венец и кровью омывшего все грехи свои. Мученической же кончиной своей приблизился Андрей к Св. Борису и Глебу.
  И не произволенье ли в том Господне, что меч Св.Бориса пробыл с Андреем всю жизнь его, во многих боях оберегая его, а сын Андреев, названный Глебом в память мученика, едва ли не в одну неделю преставился с отцом своим?
  И в жизни вечной не пожелал отец расстаться с сыном, а сын с отцом, как не расстались в жизни вечной и Борис с Глебом.
  
  конец
  
  ВСЕВОЛОД БОЛЬШОЕ ГНЕЗДО
  
  
  “КНЯЗЯ НАШЕГО БОГ ВЗЯЛ...”
  
  29 июня 1174 года, в ночь после праздника св. Петра и Павла, в своем селе Боголюбове под Владимиром был зарублен заговорщиками великий князь суздальский Андрей Юрьевич Боголюбский. Князь не смог отбиться от убийц, поскольку непобедимый меч его, носимый некогда самим святым Борисом, был унесен изменившим ему ключником.
  Заговорщики из числа его старшей дружины бросили тело своего князя непогребенным; сами же вместе со слугами и городской чернью бросились грабить имущество Андрея и пить вино из медуницы. Лишь два дня спустя тело великого князя было отпето, и с плачем понесено во Владимир.
  Владимирцы, устрашаемые заговорщиками, высыпали на улицы, сами не ведая, что сотворят. Однако, увидев поднятый великокняжеский стяг, который несли пред гробом, и услышав пение многих священников, они с рыданием опустились на колени; после же положили тело Андрея во Владимирском соборе рядом с телом любимого сына его — Глеба, скончавшегося девятью днями прежде отца своего.
  Бунт, вскипевший было в городе и пригородах после известия об Андреевой смерти, утих сам собой и мятежное настроение уступило место растерянности и скорби.
  "Андрей, Андрей! Как же случилось, что отнял тебя у нас Бог? Были мы точно птенцы под крылом твоим, нынче же осиротели! Роптали мы, неразумные, на власть твою, нынче же гибнем от безвластия," — восклицали владимирцы.
  * * *
  Весть о смерти Андрея Боголюбского раскатилась по Руси подобно удару набатного колокола. Гибель значительнейшего и сильнейшего на Руси князя, влиявшего на дела киевские и новгородские, означала неминуемую перестановку всех русских сил.
  Словно неохватный дуб, Андрей, рухнув, увлек за собой и множество соседних деревьев. На юге Руси немедленно началась усобица, приведшая к тому, что Ярослав Изяславич выбыл из Киева в свой Луцк, в Киев же вернулся сестричич Святослав Всеволодович, урядившись о том с Ростиславичами и передав Чернигов Олегу Святославичу Новгород Северскому.
  Тем временем, съехавшись во Владимире, ростовские, суздальские и переяславльские бояре размышляли, кого призвать к себе на княжение. С одной стороны, наследники были очевидны: либо младшие братья Андрея — Всеволод и Михалко по лествичному порядку восхождения, либо сын его Юрий. Однако самовластные ростовцы и суздальцы желали иного.
  Вече собралось у Золотых Ворот, спорило, шумело.
  — Коли призовем Юрия, станет он мстить нам за смерть отца. Уж больно нравом крутехонек. Никому не поздоровится: ни правому, ни виноватому... С Всеволодом и Михалкой опять не ладно выйдет: будут владеть нами во воле своей, — рассуждала рыжая борода.
  — Так мы ж им крест целовали... — косясь на купола, пугливо вставила русая бородка.
  Крякают владимирцы, чешут в затылках: ишь ты, а ведь и верно целовали.
  — Оно, может, и целовали, да только когда это было — при отце Андреевом — Юрии Долгоруком... - степенно говорит черная с проседью борода. - Опять же, как смута поднялась, сами же братьев, по Андрееву приказу, в Грецию изгнали, к Мануилу-императору... Помню, сажаем их в повозки, а Всеволод — годков восемь ему было — эдак гневно на меня глазенками сверкает. Чисто волчонок... Да только дитя и есть дитя — сверкает, а сам к матери своей, гречанке, жмется...
  — Нет, братья, как хотите, только надо нам приискать кого еще. Земля наша обильна — к нам всякий князь пойдет, — заключает рыжая борода.
  — А ты молчи, снохач! Ишь ты приискать: пригласим Юрия! — встряла задиристая бородка клинышком.
  — Ты это мне: “снохач”? Ах ты, пес!.. Бейте его, братья!
  — Я те дам "бейте"! Запомнишь меня!
  Взлетел и опустился с глухим ударом посох.
  — Ратуйте, православные! Убивают! - заголосила рыжая борода.
  Вокруг дерущихся бояр, растаскивая их, засуетились слуги; а толпа уж снова шумела: "Михалка! Всеволода! Юрия!" Во всех концах площади затевались потасовки, вскипали горячие, истинно русские споры. Противники били себя кулаками в грудь, ярись, божились, расплевывались — и вместо того, чтобы распутать узел, лишь затягивали его.
  И — как часто бывает в споре — когда все зашли в тупик, решение пришло со стороны. Случились во Владимире рязанские бояре Дедилец и Борис, которые стали подучивать бояр:
  "Взаправду ли выгоды своей не зрите али нечистый вам глаза пеплом засыпал? Сами промышляйте: соседи у вас князья муромские и рязанские. Опасаться надобно, чтоб не пришли они на вас ратью. Надобно вам отдаться кому-то из них. Пошлите же к рязанскому князю Глебу и скажите: "Хотим Ростиславичей - Мстислава и Ярополка, твоих шурьев".
  Князья Мстислав и Ярополк были детьми покойного Ростислава, старшего сына Юрия Долгорукого, и приходились Андрею Боголюбскому племенниками. Задумались суздальцы и ростовцы, смекая, что к чему. Вновь чесали затылки, сдвигая шапки на лоб.
  — Оно, конечно: Ростиславичи — хорошие князья... Не льстивые, не крамольные, с юности в походах половецких. Да только уж больно молоды, старшему едва пятнадцать минуло. Как бы оно не того...
  — Что ж из того, что молоды? — настаивали Дедилец и Борис. — Лошадь-то на торгу тоже, чай, не дряхлую берете. Опять же и с Глебом Рязанским породнитесь, и молодые князья будут по вашей воле жить.
  Это-то последнее соображение и решило дело. Ростовские и суздальские бояре, не имевшие власти при решительном Андрее Боголюбском, теперь с жадностью ухватились за молодых князей, надеясь, что при них смогут творить всё по своему хотению.
  * * *
  Послы от северной дружины отправились сначала в Рязань к князю Глебу, а затем в Чернигов - к молодым Ростиславичам. Там же в Чернигове в то время находились и их дядья — Михалко со Всеволодом. Все четверо оказались в Чернигове после поражения Андреевой рати под Вышгородом и не смели возвратиться в прежние свои волости в Поросьи.
  Послы от северной дружины сказали Ростиславичам: "Ваш отец добр был, когда жил у нас; поезжайте к нам княжить, а других не хотим". Говоря о других, они, разумеется, имели в виду Всеволода и Михалка.
  — Помоги Бог дружине, что не забывает любви отца нашего, — отвечали Ростиславичи. — Да только не пойдем без дядей. Либо добро, либо лихо всем нам; пойдем все четверо: Юрьевичей двое да Ростиславичей двое.
  Такое решение принято было, разумеется, при участии черниговского князя, желавшего с помощью облагодетельствованных им Юрьевичей влиять на развитие событий в северной Руси.
  Старшинство из всех четырех князей отдано было Михалку — мужественному и храброму сыну Юрия Долгорукого. Перед отъездом молодые князья целовали крест из рук черниговского епископа.
  Михалко и его племянник Ярополк поехали вперед, Всеволод же с Мстиславом остались пока в Чернигове. Когда князья приехали в Москву, здесь их уже дожидались ростовские бояре. Увидев, что вместе с Ярополком приехал и Михалко, которого они не звали, бояре рассердились и послали сказать Ярополку: "Ступай с нами", а Михалку сказали: "Подожди немного на Москве". Разумеется, это означало: "Ступай куда знаешь".
  Склонившись на уговоры бояр, Ярополк тайком оставил дядю и поехал к Переяславлю, где его ожидала вся северная дружина.
  Узнав, что Ростиславич отправился один по ростовской дороге, Михалко понял, что племянник изменил ему. Не желая ни преследовать Ярополка, ни ждать на Москве, Михалко сказал:
  "Поеду во Владимир. Напомню владимирцам о крестоцеловании".
  И, не мешкая, решительный Михалко отправился во Владимир, стоявший без дружины, поскольку вся владимирская дружина отбыла по зову ростовцев в Переяславль.
  Во Владимире Михалко был приветливо встречен посадскими людьми, сказавшими ему:
  "Не забыли мы, кому крест целовали. Хотим тебя князем. Если сядет князь в Ростове, будет нам притеснение. Доныне мнят нас ростовцы младшим своим пригородом".
  "Пока жив, буду при вас, как и брат мой Андрей", — обещал владимирцам растроганный Михалко.
  
  
  ОСАДА ВЛАДИМИРА
  
  Тем временем в Переяславле-Залесском все северные дружины целовали крест на верность Ярополку, после чего отправились с ним к Владимиру изгонять оттуда Михалко. Силы были неравны — полки ростовские усилились полками муромскими и рязанскими, во Владимире же никого не осталось, кроме простых людей и посадских. Однако, несмотря на это владимирцы не выдали Михалко, а, затворившись в городе, стали отбивать все приступы.
  К такой отважной обороне их принудила явная вражда старого города — Ростова, который не мог простить своему бывшему пригороду возвышения при Андрее Боголюбском.
  "Пожжем Владимир или пошлем туда посадника: то наши холопы каменщики. Не бывать тому, чтобы старый город подчинялся младшему, а младший держал у себя княжий стол", — говорили ростовские бояре.
  Семь недель владимирцы отбивались от осаждающих, не понимавших, как простые посадские могут столь успешно стоять против дружины.
  "Ишь ты, крепко засели, - говорили осаждающие. - Ну да ничего - не взяли приступом, возьмем голодом".
  В городе, и правда, подходили к концу все запасы. Вскоре голод стал таким непереносимым, что владимирцы вынуждены были сказать Михалку: "Делать нечего: мирись либо промышляй о себе".
  Михалко же отвечал: “Будь так: не погибать же вам для меня”.
  Договорившись с Ростиславичами, Михалко выехал из Владимира и, с плачем провожаемый жителями, вернулся в Чернигов. Владимирцы же заставили Ростиславичей целовать крест, что они не сделают городу зла, и, открыв ворота, впустили их.
  В Богородичной церкви заключен был окончательный договор, по которому в городе оставался княжить младший Ростиславич — Ярополк, а в Ростове старший — Мстислав. Так мужество владимирцев сделало неполным торжество ростовцев: хотя старший стол и поставлен был у них, зато ненавистный им пригород, Владимир, получил своего князя, а не посадника.
  * * *
  Однако равновесие, установившееся в Северной Руси, оказалось непрочным. Объяснялось это несамостоятельностью Ростиславичей, за которых все решения принимал рязанский князь Глеб. Кроме того, собственные дружины Ростиславичей, набранные в Южной Руси, вели себя на севере словно на завоеванной земле.
  "Князь наш Ярополк грабит нас хуже жидовина. Разве по-божески это?" — удивлялись владимирцы. Другие же отвечали:
  "Не тех князей мы взяли себе, братья. Князья с юга все такие. Сегодня сидит он в Новгороде-Северском, завтра по смерти дяди будет в Чернигове, да и там долго не задержится — сядет в Киеве. Сын же его будет уж в Турове сидеть или на Волыни, а, глядишь, и в Новгород Великий занесет его. Где ж им о волостях заботиться — тут бы лишь старшинство свое в роде утвердить."
  "То князья, а что ж дружины? Рыщут по городу точно половцы: прибирают все, что не увидят".
  "Сам смекай, паря. Дружина всюду идет за князем — куда он, туда и она. Нет у нее ни земель, ни домов. Что еще дружиннику делать? Сегодня он здесь — завтра в ином граде. Куда ни глянь — всюду для него чужбина, вот и грабит точно на чужбине".
  С каждым новым днем Владимир подвергался все большему разорению. Наученный князем Глебом, Ярополк отобрал ключи от ризницы и взял из церкви Владимирской богородицы все золото и серебро. Даже главную святыню Владимирскую - чудотворную икону, писанную по преданию евангелистом Лукой, отправил в Рязань к князю Глебу.
  Разорение святынь окончательно подорвало во владимирцах доверие к Ярополку. Собравшись, горожане стали говорить: "Точно не в своей волости он княжит, не хочет долго сидеть у нас... Грабит уж не только волость, но и церкви. Промышляйте, братья!"
  "Попросим у Ростова заступы", — предлагали одни.
  "Уж лучше у Иуды веревку попроси. Давно ли хотели ростовцы сжечь наши дома?" — отвечали другие.
  Наконец владимирцы решились действовать собственными силами и, сговорившись с Переяславлем — таким же молодым угнетаемым городом — послали в Чернигов к Михалку сказать ему:
  "Ты старший между братьями: приходи к нам во Владимир; если ростовцы и суздальцы задумают что-нибудь на нас за тебя, то будем управляться с ними как Бог даст и святая Богородица".
  Откликнувшись на зов, Михаил с братом Всеволодом и с Владимиром Святославичем, сыном черниговского князя, выступил на север. Отъехав от Чернигова всего одиннадцать верст, Михалко сильно занемог и на носилках был привезен в Москву, где к нему примкнул изгнанный из Новгорода сын Андрея Боголюбского Юрий с отрядом владимирцев.
  * * *
  Сын Боголюбского Юрий Андреевич — уникальная фигура даже для средневековой истории. Самые яркие краски слишком тусклы для него. Этот неудачливый, но удивительно беспокойный князь в своем роде наш отечественный "витязь перекати-поле". Будучи посажен отцом в Новгороде, он не усидел там и после смерти Андрея Боголюбского с рвением, достойным своего деда Юрия Долгорукого, вмешался в борьбу за северные земли. Не преуспев в этой борьбе, он вынужден был бежать, спасаясь от преследования Всеволодова, и длительное время скрывался на Северном Кавказе у половцев.
  В 1185 году мы видим его уже в Грузии первым мужем прославленной грузинами царицы Тамары. Однако и здесь Юрий не смог ужиться, видимо из-за того, что по примеру отцов и дедов своих искал истинной власти, не смиряясь со вторыми ролями. Уже через два с половиной года грузинские вельможи выдвигают против Юрия ряд обвинений и признают брак недействительным.
  Взбешенный неудачей Юрий бежит в Константинополь за поддержкой, и в 1191 году снова появляется в Грузии с большим наемным отрядом. Здесь удача первое время улыбается ему, и на его сторону переходит ряд крупных феодалов, недовольных Тамарой. Однако в решающем сражении Юрий терпит поражение и попадает в плен к своей жене. Подобные неудачи, особенно неудачи в решающий момент, очень в духе Юрия и преследуют его всю жизнь.
  Вскоре Тамара отпускает своего ставшего неопасным супруга, но это великодушие — истинное или мнимое — уже не может спасти гордого сына Андрея Боголюбского. Не проходит и года, как Юрий умирает, то ли тайно отравленный, то ли просто не переживший крушения своих надежд.
  Но это всё будет еще впереди — пока же Юрий, не растерявший еще своей владимирской дружины, выступает на стороне князя Михалки против Ростиславичей.
  * * *
  Узнав, что Михалко с братом Всеволодом и союзниками уже в Москве, Ярополк решился выйти против него с войском, стремясь не пустить его во Владимир. В свою очередь Юрьевичи собрались и пошли по владимирской дороге ему навстречу, но разошлись с ним в лесах. Не исключено, впрочем, что это было сделано нарочно, чтобы успеть к Владимиру раньше Ярополка. Поняв, что противник избежал с ним встречи, Ярополк повернул войска и погнался за Михалком, избивая отставшую часть его рати. Михалко же спешил к Владимиру, не принимая боя.
  Одновременно Ярополк послал к брату Мстиславу, велев сказать ему: "Михалко болен, несут его на носилках и дружины у него мало; я иду за ним, захватывая задние его отряды. Ты же, брат, ступай поскорее к нему навстречу, чтоб он не вошел во Владимир".
  Получив послание брата, Мстислав выехал из Суздаля с дружиной и, как пишет летопись, точно на зайцев, поскакал на Михалко, чтобы перехватить его у Владимира. Встреча двух ратей произошла в пяти верстах от города, когда полк Мстиславов в бронях и с поднятым стягом вдруг выступил навстречу Михалку от села Загорья.
  Михалко стал поспешно выстраивать свое войско, "враги же шли на него со страшным криком, точно хотели пожрать его дружину". Однако когда дело дошло до столкновения, суздальская дружина дрогнула, бросила стяг и побежала. Юрьевичи взяли много пленных, взяли бы и больше, но многих спасло то, что победители с трудом могли различать, где свои и где чужие. Да и удивительно ли это было, когда бились дети одной земли и одного народа?
  Посрамленный Мстислав убежал в Новгород; Ярополк, узнав о его поражении, повернул и побежал в Рязань. Михалко же с торжеством великим вошел во Владимир: "...Выидоша же со кресты противу Михалку и брату его Всеволоду игумене и попове и все людье".
  Это была убедительная победа младших пригородов - Владимира и Переяславля - над старшими городами. Именно они, быстрорастущие пригороды, и вновь построенные невзрачные городки, такие как Москва, не сильные собственным боярством, были истинной опорой усиливающегося в Северной Руси самодержавия.
  Вскоре к Михалку явились послы от суздальцев, сказавшие: "Мы, княже, не воевали против тебя с Мстиславом, а были с ним одни бояре: так не сердись на нас и приезжай к нам".
  Хорошо приняв послов, Михалко поехал сперва в Суздаль, а оттуда в Ростов. Утвердившись крестным целованием, он оставил в городах своих посадников. Брат его Всеводод сел в Переяславле, сам же Михалко вернулся во Владимир.
  Первым же стремлением князя было вернуть всё расхищенное соборной церкви и тем показать владимирцам, что он будет им истинным заступником, а не корыстником. Для этой цели Михалко собрался с ратью на Глеба Рязанского, в руках которого была чудотворная Богородичная икона — главная святыня молодой Владимирской земли.
  Узнав, что на него идет вся земля владимирская и ростовская, испуганный Глеб послал сказать Михалку: "Князь Глеб тебе кланяется и говорит: я во всем виноват и теперь возвращаю все, что взял у шурьев своих, Ростиславичей, до последнего золотника".
  И действительно — святая икона и все церковное убранство в полной сохранности возвращены были во Владимир. Видя смирение Глеба Рязанского и не находя больше поводов к войне, Михалко смягчился и вернул войска с пути.
  Это были славные дни, дни гордости и славы города Владимира. С гордостью пишет летописец: "И была радость большая во Владимире, когда он увидал опять у себя великого князя всей Ростовской земли. Подивимся чуду новому, великому и преславному Божия Матери, как заступила она свой город от великих бед и граждан своих укрепляет: не вложил им Бог страха, не побоялись двоих князей и бояр их, не посмотрели на их угрозы, семь недель прожили без князя, положивши всю надежду на святую Богородицу и на свою правду. Новгородцы, смольняне, киевляне и полочане и все власти как на думу на веча сходятся, и на чем старшие положат, на том и пригороды станут, а здесь город старый — Ростов и Суздаль, и все бояре захотели свою правду поставить, а не хотели исполнять правды Божией, говорили: "Как нам любо, так и сделаем: Владимир — пригород наш". Воспротивились они Богу и Святой Богородице и правде Божией, послушались злых людей, ссорщиков, не хотевших нам добра по зависти. Не сумели ростовцы и суздальцы правды Божией исправить, думали, что они старшие, так и могут делать все по своему, но люди новые, худые владимирские, уразумели, где правда, стали за нее крепко держаться, сказали: "Либо Михаила князя себе добудем, либо головы свои сложим за святую Богородицу и за Михаила князя". И вот утешил их Бог и Св.Богородица: прославлены стали владимирцы по всей земле за их правду".
  Оказавшись вновь во Владимире, Михалко деятельно занялся управлением северными землями. В числе прочих его действий было суровое наказание всех убийц брата его Андрея.
  К сожалению, здоровье Михалки, подорванное многими походами, было куда слабее силы его духа. Отправившись за какой-то надобностью в Городец-Волжский, князь занемог в нем и умер. Случилось это в 1176-м году. Всего его княжения было полтора года.
  
  
  "ЦЕЛУЕМ КРЕСТ ТЕБЕ И ДЕТЯМ ТВОИМ"
  
  После внезапной смерти князя в Залесской земле вновь поднялась было смута. Ростовцы, спеша перехватить власть над пригородами, послали в Новгород за прежним своим князем Мстиславом Ростиславичем, написав ему: “Ступай, князь, к нам: Михалка Бог взял на Волге в Городце, а мы хотим тебя, другого не хотим”.
  Мстислав откликнулся на зов и, собрав ростовскую дружину, отправился к Владимиру. Однако он опоздал: во Владимире уже был князь, и князь такой, который не дал бы этот молодой город в обиду.
  Пишет владимирская летопись:
  "По преставлении же великого князя Михаила Юрьевича володимерцы послаша во град Переяславль, иже на Клещине озере, по брата Михаилова по князя Всеволода Юрьевича, внука Владимира Мономаха, рекуща: “Господина нашего великого князя Михаила Юрьевича Бог поял; поиди убо княжити по брате своем на великое княжение въ Владимиръ".
  Когда же Всеволод явился на их зов, владимирцы вышли из стен и перед Золотыми воротами, некогда построенными братом его Андреем Боголюбским, целовали ему крест. Так, спустя много лет сотворилось по воле Юрия Долгорукого, прочившего северно-русские земли младшим своим детям. Присяга эта не имела прежде равной себе на Руси, ибо, подходя к кресту и целуя его, владимирцы произносили:
  "Целуем крест тебе, князь Всеволод, и детям твоим".
  Целование креста не только Всеволоду, но и детям его, было тем замечательнее, что самому Всеволоду тогда едва минуло двадцать пять. Да и никто тогда на Руси не предполагал, что Бог пошлет Всеволоду и супруге его ясыне Марии потомство обильное и славное, по которому и нарекут Всеволода Большим Гнездом.
  Множество отважных и мудрых внуков и правнуков, заступников земли русской, произрастут от Всеволодова корня. Св. Александр Невский, Св.Даниил Московский, Иван Калита, Св.Дмитрий Донской — всё это Всеволодова Гнезда птенцы. Вся русская история пойдет отныне его стопами.
  Данная же клятва, принесенная владимирцами от чистого сердца, означала, что земли северные отныне хотели иметь у себя князей одной ветви рода, переходя от отца к детям его и не отдаваясь более на волю случайностей. Этой присягой пред Золотыми вратами при большом стечении духовенства, положено было начало единодержавия Российского. Фактически это было первой попыткой осмысления народом исторической судьбы его.
  * * *
  Вскоре после крестоцелования к Владимиру подошли ростовские рати Мстислава Ростиславича и осадили город. Миролюбивый Всеволод, стремившийся, подобно деду своему Владимиру Мономаху, избегать пролития русской крови, послал к Мстиславу грамоту:
  “Зачем проливать нам кровь православную? Ты сиди в Ростове, я же буду сидеть во Владимире; суздальцы же пусть сами решают, кому у них сесть.”
  Мстислав колебался и готов был согласиться, но его ростовская дружина объявила ему: "Если ты хочешь мириться, то мы не хотим".
  - Сам теперь видишь, что Всеволод боится ополчаться на нас. Коли не так, разве отдал бы он тебе добром Ростов? - говорили Мстиславу бояре Добрыня Долгий и Матеяш Бутович.
  Послушавшись их, Мстислав с бесчестием отослал послов назад во Владимир.
  Узнав об отказе ростовцев заключить мир, переяславльцы примкнули ко владимирцам, сказав Всеволоду: "Ты Мстиславу добра хотел, а он головы твоей ловит, так ступай, князь, на него, а мы не пожалеем жизни за твою обиду, не дай нам Бог никому возвратиться назад; если от Бога не будет нам помощи, то пусть, переступив через наши тела, возьмут жен и детей наших; брату твоему еще девяти дней нет, как умер, а они уже хотят кровь проливать".
  * * *
  Видя решимость своего войска, Всеволод дал Мстиславу битву и совершенно разбил его за рекой Кзою. Мстислав бежал опять в Новгород, но обиженные новгородцы его не приняли, сказав, что, покинув их прежде, он "ударил Новгород пятою" и указали Мстиславу путь из города.
  Тогда Мстислав, отовсюду изгнанный, отправился к своему шурину князю Глебу Рязанскому и стал уговаривать его:
  — Глеб! Иди на Всеволода. Коли преуспеем, поделим между собой земли северные.
  Глеб согласился. Той же осенью с большой ратью он пришел к Москве, разграбил ее и сжег. Всеволод, усилившись союзниками, пошел к Коломне, чтобы встретить здесь Глеба, однако коварный рязанский князь направился другой дорогой к Владимиру, пригласив с собой половцев. Половцы взяли Владимир на щит, разграбили соборную церковь и захватили множество пленных.
  Узнав о судьбе, постигшей Владимир, Всеволод поспешил назад в свою волость и встретил Глеба на реке Колакше. Целый месяц рати стояли по обеим сторонам реки, не вступая в решительный бой.
  Наконец Всеволод пошел на хитрость. Он переправил на другую сторону реки свои обозы, ожидая, что рязанцы и особенно жадные половцы сразу начнут их грабить. Так и произошло. Тем временем владимирцы благополучно переправились вброд и ударили на Мстислава Ростиславича с тыла:
  "Князь же Всеволод пустил возы на ту сторону реки, где стоял Глеб. Глеб нарядил полк с Мстиславом Ростиславичем на возы. Всеволод же поскакал на них со всею дружиной, одних рубя, других связывая. И тут схватили живыми самого Глеба, сына его Романа и шурина его Мстислава Ростиславича..."
  После битвы владимирцы, пылая местью к Ростиславичам, потребовали их казни. Великодушный же Всеволод медлил с наказанием, не желая проливать крови своих юных племянников, старшему из которых едва минуло шестнадцать.
  "Князь, дай суд без милости тому, кто сам не знал милости!" — требовали у Всеволода горожане, он же отвечал им:
  "Не своим умом творили эти отроки зло, но наущением Глеба и бояр ростовских. За что буду казнить их?"
  Убедившись, что Всеволод не хочет наказывать Ростиславичей, владимирцы подняли мятеж.
  "Князь! Мы тебе добра хотим и головы за тебя складываем, а ты держишь врагов своих на свободе; враги твои и наши — суздальцы и ростовцы: либо казни их, либо ослепи, либо отдай нам".
  Однако Всеволод проявил достаточно твердости, чтобы не идти ни у кого на поводу. Не выдав владимирцам Ростиславичей, он лишь заточил их с князем Глебом в темницу. Владимирцы на время поутихли, но вскоре вновь пришли с оружием на княжий двор и стали требовать: "Чего держать Ростиславичей? Хотим слепить их!"
  Далее летопись рассказывает, что люди разметали поруб, схватили Мстислава и Ярополка и ослепили их. Ослепленные князья, плачущие кровавыми слезами, затем были поведены поводырями своими в Русь и оказались в Смоленске, в Смядынской церкви Бориса и Глеба, в день убиения св. князя Глеба.
  Здесь же, в Смядынской церкви, по воле Божьей, свершилось чудо — и оба молодых князя прозрели. Прозрев же, нашли приют в Новгороде.
  Во Владимире, впрочем, к этому чуду отнеслись недоверчиво. Говорили: "Не дерзнул князь поднять руки на очи племянников своих".
  
  
  ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВСЕВОЛОД ЮРЬЕВИЧ
  
  Стараниями Всеволода мир и тишина восстановились в северных волостях, и держались уже во все время великого княжения его - тридцать семь лет.
  Это были благодатные годы процветания и преумножения земель Залесского края. Переяславльский летописец с любовью называет Всеволода "миродержцем" — держателем мира и тишины. Неохотно обнажая меч, Всеволод Юрьевич делал это лишь тогда, когда это было необходимо для интересов его земель. При первой же возможности он склонялся на мир, будучи “благосерд и не хотяй кровопролития”. В то же время Всеволод имел достаточно решительности, чтобы заставить всех недругов уважать себя.
  "Милостив наш князь. Храбр. В бою за чужими щитами не хоронится и стрелам не кланяется. Недаром носит меч на поясе своем. Ведает, что славная брань лучше худого мира. Люди же, с худым миром живя, великую пакость земле творят", — одобрительно говорила владимирская дружина.
  Оставшись навсегда лишь великим князем Суздальским и Владимирским, Всеволод, даже став старшим во всем роде, принимал участие в жизни других земель лишь поскольку, поскольку они касались его родного края. В то же время он был одним из первых князей, воспринимавших Русь как единую целосность, хотя и раздробленную на несколько отдельных земель.
  Эту мысль о собирании земель русских он сумел привить всему потомству своему, вследствие чего при детях, внуках и правнуках Всеволодовых Русь стала быстро собираться волость за волостью, и даже татары не смогли помешать этому объединительному процессу.
  * * *
  Житье же князя суздальского Всеволода Юрьевича текло год за годом неизменным установленным порядком. Неторопливый, размеренный Всеволод менее других русских князей был любителем новизны, зато крепко держался обычаев отцовых и дедовых.
  После того, как сыновьям его исполнялось три года, Всеволод по старинному обычаю с величайшим торжеством справлял их постриги — посвящение в мужи. В эти праздничные для Всеволодова семейства дни в княжеские хоромы призывались епископ с духовенством, знатные бояре, горожане и вся старшая дружина. По прочтении молитвы трехлетнему княжичу отрезали прядь волос, затем при большом скоплении дружинных людей, зорко наблюдавших, как поведет себя княжич, не заробеет ли, сажали на коня. Двое конюших, одетых в пожалованные красные кафтаны, вели коня в поводу, дядька же придерживал сидящего в седле мальчика за пояс.
  Действие это означало, что княжич раз и навсегда забирается из царства мамушек и нянюшек и отдается дружине. Отныне она, дружина, и дядька-кормилец будут его постоянным окружением.
  Мамушки и нянюшки, давно уже предчувствовавшие наступление этого часа, плакали навзрыд. С ними плакала и жена Всеволода — ясыня Мария, взятая Всеволодом у яссов, народа кавказского.
  Заканчивалось торжество всеобщим пиром, на котором Всеволод щедро одаривал гостей и дружину конями, оружием, бронями и нарядной одеждой.
  
  
  СЕРЕБРЯНЫЕ БОЛГАРЫ
  
  В 1182 году междоусобия в Южной Руси наконец утихли и стараниями Всеволода заключен был мир, скрепленный по обычаю двумя княжескими браками и знатным пиром.
  Тогда же Всеволод Юрьевич сумел осуществить давнее свое намерение и предпринять поход на волжских или, как их еще называли, серебряных болгар. Серебряные болгары, усилившиеся за последние десятилетия, беспрестанно беспокоили пограничные северо-восточные русские земли.
  В этом походе по зову Всеволода приняли участие несколько молодых князей, в числе которых был и любимый племянник Всеволодов Изяслав Глебович, славившийся ратной отвагой и бесстрашием.
  Князья выступили в 1183 году, двинувшись водою по Оке и Волге. Вышедши на берег, Всеволод оставил у лодок белозерский полк с двумя воеводами — Фомою Лясковичем и Дорожаем. Сам же с остальным войском пошел к главному городу серебряных болгар.
  Шли привольными волжскими степями, отправив вперед сторожевой отряд. Через несколько дней пути сторожа наткнулись в степи на войско и, решив, что это болгары, изготовились к битве. Однако это были не болгары, а половцы.
  Узнав, что русичей ведет Всеволод, половецкие послы потребовали, чтобы их вели к нему.
  Съехавшись с Всеволодом, половцы ударили перед ним челом.
  "Кланяются тебе, князь, половцы ямяковские. Пришли мы воевать болгар. Хотим теперь с вами идти".
  Всеволод, посоветовавшись с князьями и дружиной, привел половцев к присяге и пошел с ними вместе к Великому городу Серебряных болгар.
  К тому времени болгары уже извещенные, что Русь идет на них с половцами, вовсю готовились к обороне, делая вдоль стен своих многие укрепления.
  Русское войско еще только подтягивалось и стяги не были выставлены, когда в юном княжиче Изяславе Глебовиче взыграла кровь. С одной лишь своей дружиной, точно барс, он помчался к городу и напал на одно из болгарских укреплений. Выбив болгарскую пехоту, Изяслав поскакал к городским воротам и здесь изломал копье свое. В этот момент одна из стрел болгарских, скользнув поверх щита, вонзилась ему в броню под самое сердце.
  Дружина принесла полумертвого князя в стан, где Изяслав со слезами простился с Всеволодом.
  В тот же вечер прискакал гонец от белозерского полка с вестью, что они выдержали нападение от болгар, приплывших Волгою из разных городов в числе 6000 человек. Болгары стремились перетопить русские ладьи и отсечь Всеволода от реки, однако были разбиты и обращены в бегство. Победа была столь полной, что только ко дну отправилось более тысячи неприятелей.
  "Да станет это местью нашей за тебя, Изяславе!" — со слезами сказал Всеволод.
  Еще десять дней простояли русские полки под Великим Городом, осыпая его стрелами и ходя на приступы, пока наконец болгары не запросили мира. Всеволод дал болгарам мир и вернулся к ладьям. Здесь же, на ладье Изяслав Глебович испустил дух, предав душу свою Богу. Всеволод с телом племянника вернулся во Владимир. Конница же русская отправлена была на мордву, откуда вскоре вернулась с большой добычей.
  Два года спустя русские вновь ходили на болгар и взяли множество сел их. После этого о болгарах не было уже слышно до конца княжения Всеволодова.
  * * *
  В те годы благоденствия и активного заселения северной Руси, ей постепенно покорялись многие финские и мордовские племена, жившие раздробленно и воевавшие непрерывно со своими соседями. Образ жизни этих племен был самый языческий, и они не ощущали себя единым целым.
  Местное предание отражает причину подчинения финских племен Руси. На месте Нижнего Новгорода жил некогда Мордвин Скворец, прообраз Соловья Разбойника, у которого было 18 жен и 70 сыновей. Чародей Дятел предсказал Скворцу, что если дети его будут жить мирно, то останутся владетелями отцовского наследия; если же поссорятся, то будут покорены русскими. Не послушавшись чародея, потомки Скворца начали убивать друг друга, и были изгнаны с устья Оки в леса.
  Вместе с растущими русскими поселениями на восток и северо-восток распространялась и православная вера, добровольно принимаемая многими соседствующими языческими племенами, которые, подчиняясь Руси и сливаясь с ней, вливали свою кровь в ее жилы.
  
  
  ВЕЖИ ПОЛОВЕЦКИЕ
  
  Намного чаще, чем о болгарах, мордве, финнах, литве и иных племенах слышим мы в те годы о половцах, многочисленные и воинственные орды которых кочевали по днепровским и донским берегам, неустанно нападая на южно-русские города и поселения.
  Половцы были особым, привычным и, если можно так выразиться, "домашним" бедствием Южной Руси. Их ненавидели, презирали, называли "погаными", ими пугали детей, но с ними же роднились, кумились, братались, вступали в союзы, их наводили на князей-противников. Редкий год обходился без того, чтобы половцы не вторглись в приграничные русские земли, захватывая полоны, и редкое десятилетие проходило без крупного похода против половцев, когда соединенные силы русских князей доходили до самого Дона и разоряли до основания половецкие кочевья-зимники. Из этих половецких кочевий на Русь приводилось множество пленниц, становившихся женами русичей.
  В жилах почти всех Мономаховичей и Ольговичей текла половецкая кровь. Недаром Андрей Боголюбский внешне так похож был на половца. В брате же его Всеволоде половецкая кровь была менее заметна, поскольку матерью его была гречанка, последняя жена Юрия Долгорукого.
  Среди множества половецких кочевий попадались как мирные и союзные Руси, так и издавно слывшие ее лютыми врагами. Одной из таких неприятельских орд в те годы была орда хана Кончака. Этот свирепый хан надолго оставил о себе недобрую память на Руси. Удачливый в набегах, он всегда успевал ускользнуть с добычей. Особую же ненависть испытывал Кончак к русским младенцам, и во всяких свой набег избивал их во множестве, говоря: "Нет семени - нет Руси".
  * * *
   Когда на Руси стараниями Всеволода Юрьевича Суздальского установился наконец мир, князь киевский Святослав Всеволодович задумал совершить всеобщий поход на половцев, подобный тому, что совершал некогда славный Владимир Мономах.
  Летом 1184 года девять южно-русских князей собрались в поход, поставив во главе своих дружин престарелого сестричича Святослава Федоровича и князя Рюрика Ростиславича. Пять дней русские полки искали за Днепром встречи с кочевниками, всё глубже заходя в степи. Наконец на шестой день рано поутру дозорные отряды сообщили о приближении громадной половецкой рати.
  Первым с половцами столкнулся молодой князь Владимир Глебович Переяславльский, брат которого Изяслав погиб год назад под городом серебряных болгар. Дружина Владимира Глебовича шла в передовом полку - на нее и обрушился основной удар неприятельской конницы.
  Основным преимуществом половцев в боях с русичами была их невероятная стремительность. Налетая на противника во множестве, они осыпали его тучами стрел, после чего быстро поворачивали коней, стремясь вызвать неприятеля на преследование и раздробить его. В плотном же рукопашном бою половцы были нестойки и скоро бежали перед русскими мечами и секирами.
  Видя численное преимущество своих орд, половецкие ханы заранее объявили князей своими пленниками и даже спорили между собой о дележе выкупа. Однако уже передовой отряд Владимира Глебовича сумел выдержать удар половцев, и вслед за своим молодым князем перешел в наступление. Не устояв в сече, половцы обратились в бегство. Русские рати настигли их на берегу реки Ерели и взяли более 7000 пленных, в числе которых был хан половецкий Кобяк и 417 мелких князьков.
  Однако вскоре грозный хан Кончак вновь объявился на Руси. Свидетельствует летопись:
  "В следующем 1185 году пошел окаянный, безбожный и треклятый Кончак со множеством половцев на Русь с тем, чтоб попленить города русские и пожечь их огнем; нашел он одного басурманина, который стрелял живым огнем, были у половцев также луки тугие самострельные, которые едва могли натянуть 50 человек".
  Однако ни тугие луки, ни огненный снаряд не помогли. Два молодых князя — Владимир Глебович и Мстислав Романович внезапно напали на стоявших лагерем половцев и обратили их в бегство. Причем, с гордостью пишет летописец, был взят в плен и тот басурман, что стрелял живым огнем и доставлен в Киев со всем своим хитрым снарядом.
  Торжество над половцами казалось полным, но уже очень скоро его сменила всеобщая горечь. Горечь эта была связана с военной неудачей следующего половецкого похода, предпринятого князем Новгород Северским Игорем и братом его, князем Трубчевским, Всеволодом.
  Горестный поход этот и последующие ему события описаны в одном из прекраснейших произведений древнерусских — "Слове о полку Игореве"...
  
  
  "ТУТ И СТЯГИ ИГОРЕВЫ ПАЛИ..."
  
  Князь Игорь Святославич, один из праправнуков Ярослава Мудрого, был доблестный, энергичный и опытный витязь, сидевший в старшем городе Новгород-Северской земли — Новгород-Северске.
  Другие, младшие города Новгород-Северской земли, разбросанные по берегам Десны, Сейма и Снови, также принадлежали князьям рода Святославова. Рядом с Игорем в городке Трубчевске сидел брат его Всеволод, за свою отменную храбрость именованный летописцем "буй-туром". Сын Игорев Владимир княжил в Путивле, а племянник его Святослав Ольгович в Рыльске.
  Их земли не отличались особенным могуществом, населенностью или богатством и не могли, разумеется, соперничать с соседями — Переяславльским, Черниговским и Киевским княжествами.
  Новгород-Северским князьям, не участвовавшим в прошлых походах на половцев, не давали спокойно спать успехи князей с того берега Днепра. Дружинные их люди, лишенные своей части в богатой добыче, роптали.
  "Бояре киевские и переяславльские нынче богаты. Пригнали они себе табуны, привели многих кощеев — мы же пусты ходим," — рассуждали они.
  Победы над половцами волновали и самих храбрых братьев Святославичей.
  “Разве уже мы не князья, добудем и мы такой же себе чести!” - думали они.
  Предвидя, что одних северских дружин может оказаться недостаточно для дальнего похода в степи, Игорь дважды посылал к киевскому князю Святославу Всеволодовичу, но тот пока медлил выступать.
  Братья же Игорь со Всеволодом не хотели ждать общего сбора, и вот 23 апреля 1185 года Игорь вышел со своей дружиной из Новгорода Северского. Вскоре к нему присоединились и другие князья: Святослав Ольгович Рыльский и сын Игорев Владимир из Путивля. Кроме того, черниговский князь дал Игорю своего боярина Олстина Олексича с коуями — небольшим племенем, союзным Руси.
  Северские князья двигались медленно, чтобы не утомить коней. Когда они дошли до Донца, время было уже к вечеру. Внезапно кони заволновались. Пораженные дружинники взглянули на солнце и увидели, что оно стоит точно двурогий месяц.
  Дружина забеспокоилась, говоря, что это недоброе знамение, однако Игорь не хотел
  прерывать похода.
  “Братья и дружина! Один лишь Бог ведает, кому во зло это видение — нам или поганым”, - сказал он.
  Вскоре русские рати переправились за Донец и пришли к Осколу, где два дня дожидались Всеволода Трубчевского, шедшего другой дорогой через Курск. Из Оскола дружины пошли к реке Сальнице. Степи волновались. Половцы, заранее предупрежденные о приближении русских, собирались вместе.
  Опытные дружинники, посланные с разъездами, качали головами:
  — Теперь не наше время. Поганые ездят наготове и собираются ордами со всех кочевий. Надо или ступать скорее или возвращаться.
  Игорь же со Всеволодом отвечали:
  — Если мы теперь возвратимся, не бившись, то стыд нам будет хуже смерти.
  Всю ночь русская рать углублялась в степи, а на другой день к обеду встретила половецкие полки, стоявшие по той стороне реки.
  — Вот и настал наш час! — сказал, перекрестившись, Игорь.
  Против половцев князья выстроили шесть полков: Игорев полк стоял посередине, по правую сторону — полк “буй-тура” Всеволода, по левую — племянника Святослава. Впереди же войска был поставлен полк сына Игорева Владимира, усиленный отрядом коуев.
  Кроме того, зная обычную манеру половецкую, Игорь с Всеволодом вывели из всех дружин лучников и выстроили их отдельно впереди полков.
  Когда рати были выстроены, Игорь сказал князьям: "Братья! Мы этого сами искали, так и пойдем!" и направил все полки к реке. Половцы же, не принимая боя, выпустили по нескольку стрел и, повернув коней, бросились бежать прежде, чем русские полки переправились.
  Коуи погнались за ними и стали избивать отставших, в то время, как русские шли, не торопясь, опасаясь рассеиваться. Вскоре половцы пробежали мимо своих веж и скрылись в степях, Игорь же с князьями заняли вежи и захватили много пленных.
  Создатель “Слова о полку Игореве” пишет:
  "С утра в пятницу потоптали они нечестивые полки половецкие, и, рассыпавшись стрелами по полю, помчали прекрасных девушек половецких, и с ними золото, и драгоценные ткани, и дорогие бархаты; покрывалами, и плащами, и кожухами начали мосты мостить по болотам и топким местам — и всякими украшениями половецкими".
  Игорь же из общей добычи взял себе лишь червленый стяг, белую хоругвь и серебряное древко — главный трофей половецкий.
   Три дня северские полки, отдыхая, простояли в половецких вежах. Младшая дружина, бахвалясь, говорила: “Прежде Святослав-князь, сражаясь с половцами, озирался на Переяславль, мы же теперь в самой земле Половецкой. Теперь пойдем на них за Дон и до конца истребим их; после же пойдем в Лукоморье, куда и деды наши не хаживали, и возьмем до конца свою славу и честь”.
  Тем временем возвратился передовой полк и стал говорить, что видел многих половцев, стекающихся со всех краев.
  - Славная будет рать, - сказал "буй-тур" Всеволод.
  * * *
  На другое утро подошли орды ханов Гзы и Кончака, и было их так много, что почудилось русичам, что “черные тучи с моря идут, хотят закрыть четыре солнца, а в тучах трепещут синие молнии.”
  Видя это, Игорь сказал: “Долго медлили мы. Сами собрали на себя всю землю”, — и стал советоваться с князьями, как поступить.
  - Если побежим теперь, то сами спасемся, но черных людей оставим. Будет на нас грех пред Богом, что их выдали. Уж лучше или умрем все или живы будем, но все на одном месте, - сказал Игорю Всеволод.
  Итак, решено было принять неравный бой, бой не на жизнь, а на смерть.
  - Спешивайтесь, братья, и отпускайте коней! Не придется нам больше сидеть в седле. Пробил наш час, - прокатилось по дружинам.
  Русичи спешились и, сплотившись, отпустили коней. По обычаю старинному, на смерть шли всегда пешими, а порой даже и босыми, ибо так все были едины, и легче было умирать. Увидев, что русь спешилась, разулась и встала голыми ногами на траву, половцы содрогнулись, ибо поняли, что битва будет не на жизнь.
  - Что стали? Скачите и убейте их!
  С дикими криками выскакав вперед, ханы Гза и Кончак бросили свои орды в бой...
  * * *
  Русские полки бились крепко целый день до вечера; после же стояли в поле всю ночь, изнывая от жажды и ожидая нового натиска.
  Бывший при рати священник читал молитвы и пел тропари. Убитых не хоронили - лишь отпевали.
  На рассвете, сговорившись между собой, бежали союзники — коуи. Увидев это, Игорь, раненый накануне в руку, вскочил на коня и поскакал за коуями, чтобы удержать их. Сгоряча он отскакал слишком далеко от своей дружины. Увидев это, половцы кинулись ему наперерез и, схватив княжеского коня за повод, пленили князя.
  Уже схваченный, Игорь увидел брата своего Всеволода, отбивавшегося от окруживших его врагов, и стал просить половцев: "Убейте меня, не хочу я видеть его гибели".
  А орды с диким гиканьем уже вновь скакали на русичей. Изнемогшие северские полки были совершенно разбиты. По свидетельству летописи, из всех дружин спаслось едва ли 15 человек.
  Игорь же, которого вели в плен, внезапно вспомнил, как однажды, взяв на щит город Глебов у Переяславля, не пощадил он православной крови.
  “За то и наказан я Богом. Где ныне сын мой, где брат, где племянник? Где дружина моя? Всего я лишен и предан в руки поганых”, — говорил он со слезами.
  Однако Бог, наказав Игоря, вскоре явил ему свою милость: выяснилось, что брат его Всеволод и сын Владимир, защищенные крепкими своими бронями, остались живы и находятся в плену.
  * * *
  Тем временем Гза с Кончаком, разбившие Игоря, возгордились и решили идти на Русь. Свирепый Кончак требовал: “Гза, пойдем на киевскую сторону, где перебита наша братья и великий князь наш Боняк”; осторожный же Гза говорил другое: “Пойдем на Сейм, в землю Игореву, где остались одни жены да дети. Готов нам полон, возьмем города без всякой трудности”.
  Так и не сговорившись, ханы поссорились и, разделившись, ударили на Русь каждый со своей ордой. Кончак осадил Переяславль и сжег Римов, плохо построенные стены которого рухнули, не выдержав тяжести защитников.
  Гза же разграбил окрестности Путивля и отступил в степи с большой добычей. Продвинуться дальше на Русь половцы не отважились, узнав, что на них собираются смоленские и черниговские рати.
  Умея ценить отвагу, половцы обходились с пленным Игорем Святославичем очень неплохо. Приставив к нему двадцать сторожей, в остальном они не притесняли его и давали ему волю ездить на охоту, куда он не пожелает. Почитая Игоря, половецкая стража слушалась его и выполняла все его приказы. Кроме того, у князя было шесть русских слуг, которые всюду ездили с ним, и священник со всею службой.
  Однако Бог, по словам летописца, вскоре совсем избавил Игоря от плена по христианской молитве, потому что многие проливали слезы за него.
  Один из стражников Игоревых, половец Лавор стал говорить Игорю: “Пойду с тобой в Русь и выведу тебя из степей. Ты же после наградишь меня”.
  Игорь вначале отказывался, говоря: "Я для славы не бежал во время боя от дружины и теперь бесславным путем не пойду", после же согласился на уговоры слуг и послал сказать Лавору, чтобы тот готовил сменных коней.
  Вскоре пришедший конюший сообщил, что Лавор ждет Игоря за рекой. Помолившись на образ, князь разрезал войлок шатра и выбрался наружу, незамеченный сторожами.
  Одиннадцать дней спустя он был уже на Руси, где его встретили с великой радостью. Через два года из половецкого плена вернулись также брат его буй-тур Всеволод и юный сын Владимир, причем последний за время плена своего успел полюбить ханскую дочь и жениться на ней. Это еще раз подтверждает то глубокое почтение, с которым половцы относились к русским князьям, даже к плененным.
  
  
  ВЛАДИМИР ЯРОСЛАВИЧ И РОМАН ГАЛИЦКИЙ
  
  Насколько мирной и патриархальной была жизнь в молодых городах и пригородах Ростовских и Суздальских, где князь и народ составляли единое целое, настолько же смутна и крамольна она была в приграничном княжестве Галицком. Княжество это, богатое плодородными своими землями, занимало самую западную окраину Русской земли, простираясь вдоль течения рек Днестра, Серета и Прута.
  Одной своей частью галицкое княжество граничило с Венгрией, другой же — с Польшей; и эта близость сильных западных государств сильно сказывалась на обычаях галицких бояр. Бояре эти, некогда составлявшие дружины, теперь прочно осели на землях и, не покидая их, стремились манипулировать своими князьями, сильно ограничивая их власть. Подобное самовластие боярское, кроме Галича, было лишь в Новгороде, однако там на севере, оно имело более русские, не окрашенные влияниями польского и венгерского рыцарства очертания.
  В 1187 году в Галиче скончался мудрый князь Ярослав Остомысл, умевший править галичанами в необычайно сложных обстоятельствах вечного боярского недовольства и внешних влияний.
  После Ярослава князем в Галиче сел сын его Владимир, не отличавшийся ни умом отца, ни его гибкостью, ни решительностью.
  Вскоре галицкие бояре, недовольные Владимиром, изгнали его; на его же место посадили отважного и предприимчивого князя Романа Мстиславича. Роман Мстиславич, сын храброго Мстислава Изяславича, вечного противника Андрея Боголюбского, был настоящим русским витязем. Летописец с гордостью говорит о нем: “Он бросался на врагов как лев; пролетал по их земле как орел; гневен был как рысь; губителен как крокодил; храбр же как тур”.
  Учитывая обычную сдержанность летописей, это характеристика стоит многого.
  Оставив свой спокойный город Владимир Волынский брату Всеволоду Мстиславичу, Роман сел в Галиче. Между тем изганный из Галича Владимир с богатыми дарами прибыл в Венгрию к королю Беле Третьему и кланялся ему, прося:
  "Верни мне отчину мою Галич!"
  Взяв у Владимира дары, Бела Третий быстро выдвинулся с венгерской ратью к Галичу и занял его. Роман же с горечью сказал дружине:
  "Братья, пойдемте к себе на Волынь; нынче не наше время. Мыслимо ли это, чтобы русский князь наводил врагов на свою землю?"
  Видя, что Роман ушел, обрадованный Владимир Ярославич вновь вознамерился сесть в Галиче, однако Бела Третий насмешливо сказал ему:
  “Помыслил я со своими советниками: на что тебе галицкий стол? Лучше посажу я здесь сына своего Андрея. Ты же будешь гостем у меня в Венгрии”.
  Сказав так, Бела отнял у Владимира все его имущество и заточил незадачливого князя в башню, в Галиче же посадил своего сына Андрея с сильным венгерским гарнизоном.
  Венгры, рассчитывая навсегда остаться в Галиче, первое время искали с галичанами примирения, однако те, оставаясь людьми русскими, упорно требовали себе русского князя.
  Видя, что Роман не может собрать рати, галичане позвали к себе князя Ростислава, сына покойного князя-изгнанника Ивана Берладника, проживавшего в Смоленске. Бояре уверили этого храброго князя, что выйдут к нему навстречу, едва он подойдет к Галичу.
  Отважный Ростислав поверил им и пришел к Галичу с небольшой своей дружиной — всем, что у него было. Однако когда Ростислав прибыл к Галичу и встал под его стенами, на его сторону перешло лишь несколько бояр. Другие же галичане, боясь венгров, встали против Ростислава.
  "Слишком мало рати он привел, только напрасно головы положим", — рассуждали они.
  Видя, как малочисленно их войско и как многочисленны враги, дружинники стали говорить Ростиславу: "Князь! Сам видишь, что мы обмануты. Не взять нам Галича, пойдем отсюда!"
  Однако Ростислав, как истинный русский князь, ставил честь и отвагу выше своей жизни.
  "Нет, братья. Сами ведаете, на чем галичане целовали мне крест. Наскучило мне скитаться по чужой земле. Хочу сложить голову на своей отчизне".
  Сказав так, Ростислав выставил копье и первым бросился в середину венгерских и галицких полков. Намерение его сложить голову вполне удалось. Вскоре он был сбит с коня, схвачен и, изнемогающий он ран, перенесен в Галич.
  Видя жалость к доблестному Ростиславу со стороны простых галичан, просивших оставить им этого князя, венгры приняли свои меры. Посланный ими лекарь приложил к ранам Ростислава яд, и Ростислав умер, едва успев прошептать:
  "Слава тебе, Господи! Сбылось по воле моей, ложусь на отчизне подле своих предков".
  * * *
  Видя, что недоброжелательство к ним возрастает и галичане по-прежнему хотят русского князя, венгры стали им жестоко мстить. Они отнимали у жителей имущество, жгли дома и творили насилие их женам и дочерям. Вскоре же, чтобы еще больше оскорбить галичан, венгры стали надругаться над православной верой. В глумлении своем они дошли до того, что стали ставить коней по церквам и поить их из священных сосудов.
  Галичане роптали, как вдруг пронесся слух, что заточенный у венгров князь Владимир Ярославич бежал из плена. Слух этот оказался правдивым. Вскоре стали известны и подробности.
  Князь-пленник изрезал на куски полотно шатра, поставленного наверху его башни, и по свитой веревке спустился вниз. Здесь ему удалось подкупить сторожей и бежать вместе с ними в Германию к императору Фридриху Барбароссе, известному своими крестовыми походами в Святую землю и борьбой с Саладином.
  Фридрих Барбаросса поначалу принял Владимира настороженно и, лишь узнав, что он родной племенник по матери великого князя Всеволода Суздальского, раскрыл ему свои объятия.
  — Я много слышал о мудром дяде твоем и не раз в залог дружбы обменивался с ним дарами, — отчетливо, как бы с удовольствием прислушиваясь к собственным словам, сказал Барбаросса. - Ради Всеволода я помогу тебе вернуть Галич. Ты же за то будешь платить мне две тысячи гривен серебра ежегодно. Согласен?
  Узнав цену немецкой дружбы, Владимир поежился. Две тысячи гривен серебра были огромной суммой - ровно столько же, разве что чуть больше, приносил дохода весь Галич без пригородов. Однако союзников выбирать не приходилось: Галич под венграми, он же сам изгнанник, лишенный дружины и казны. Уже второй раз галицкому князю приходилось звать на Русь иноземцев; дважды уже он уподоблялся Иуде - и снова казалось ему, что иного выхода нет, и это сама жизнь его заставляет.
  — Пускай будет дань... Только верни Галич... — хрипло сказал по-немецки Владимир.
  Кивнув, Барбаросса перевел взгляд на ширму. Тотчас из-за нее, как по волшебству, выскочил писец и с поклоном протянул Владимиру заемное письмо. Развернув свиток, князь пробежал его глазами и поставил внизу свою размашистую подпись.
  "Быстро всё у немцев. Только бы не обманули", — с тоской подумал он.
  Однако император Барбаросса умел держать свое слово, купленное у него за две тысячи гривен ежегодно. Вскоре он отправил грамоту польскому князю Казимиру, бывшему у него в зависимости, и приказал ему идти на Галич с Владимиром. Казимир послушался. Польское войско подошло к Галичу и, соединившись с горожанами, выбило из города венгров.
  Севший в Галиче Владимир вскоре ощутил зыбкость своего положения. С одной стороны — венгры, с другой — поляки, с третьей - всегда готовые напасть южные князья, в самом же Галиче крамольные бояре. Не на кого опереться, день и ночь приходится лавировать, уступать, лгать - ложиться и просыпаться в страхе, держа в изголовье меч. Господи, да за что такая напасть? Ах да, еще друг Барбаросса вечно требует обещанных ему выплат...
  Единственным выходом, остававшимся у Владимира, было отдаться под великодушное покровительство своего дяди Всеволода Юрьевича Суздальского, прежде еще приютившего у себя мать его Ольгу Юрьевну - свою сестру.
  Смирившись, Владимир послал дяде грамоту:
  "Отец и господин мой, удержи Галич подо мною, а я Божий и твой со всем Галичем и в твоей воле навсегда".
  Снизойдя на просьбу племянника, Всеволод Юрьевич взял его под свое защиту. Он разослал послов ко всем русским князьям и в Польшу, заставив всех князей целовать крест, что они не будут искать Галича под Владимиром. Убедившись в покровительстве Всеволода Юрьевича, подкрепленном могучими его ратями, остальные князья благоразумно оставили свои виды на Галич и позволили Владимиру спокойно править в нем. Барбаросса тоже как-то очень скоро увял со своими выплатами.
  Безусловно, и это прекрасно понимали все современники, заступничество Всеволода Юрьевича объяснялось не столько привязанностью к племяннику, о государственных качествах которого он был невысокого мнения, сколько общим беспокойством о целостности русской земли, которая много потеряла бы, окажись Галич в руках у венгров или поляков.
  * * *
  Прокняжив в Галиче восемь лет, Владимир Ярославич скончался, а на его месте при покровительстве того же Всеволода Юрьевича утвердился отважный Роман Мстиславич, объединивший в своих руках сразу два могучих княжества - Волынское и Галицкое.
  Как настоящий русский князь-воин, Роман повел дела весьма решительно. Прежде всего он усмирил буйных галицких бояр, применив для этого самые крутые меры. "Не передавивши пчел, меду не съесть," — справедливо говаривал он.
  Испытав на себе тяжелую руку Романа, боярская крамола вынуждена была затихнуть.
  — Плетью обуха не перешибешь! Ну ничего, погоди, сломишь ты себе шею, — ворчали затаившиеся бояре.
  * * *
  Князь Роман ничего не умел делать вполовину, берясь за каждое предприятие с исключительным рвением. За короткое время он навел порядок в Галицкой земле и заслужил от народа наименование "Великого Романа".
  "Словно вернулись времена Ярослава Остомысла. Дал нам Бог князя - истинный подвижник и ревнитель православия. Твердости же как меч харалужный", — говорили между собой посадские.
  Усилив край, Роман с галицкой и волынскими дружинами предпринял несколько удачных походов на приграничных литовцев и ятвягов, ополчившихся было на Русь. Множество захваченных пленников Роман употреблял на тяжелые работы по расчистке лесов, корчевке вековых пней и осушению болот.
  Это деяние Романово осталось в веках, запечатленное в пословице: "Романе, Романе, худым живеши - Литвой ореши" (т.е. "пашешь").
  За короткое время Роман доказал, что даже один энергичный и решительный человек, уповающий в действиях своих на Господа, способен сделать исключительно много для народа своего.
  За короткое время Галицкое княжество настолько усилилось, что хитрые поляки стали заискивать перед Романом, а королевич Андрей, тот самый, что сидел некогда в Галиче, а ныне занял венгерский престол после отца своего Белы, завязал с Романом тесную дружбу. Андрей и Роман стали названными братьями и, зная опасности военной жизни и внезапной смерти от яда завистников, поклялись, что тот из них, кто переживет другого, будет для семьи почившего словно родной отец.
  Вскоре же, вняв его просьбе, Роман оказал громадную услугу греческому царю Алексею Комнену, пойдя ратью на половцев, опустошивших греческие владения.
  "Греки - наши братья во Христе, он них пришла к нам вера; не дело оставлять их", — сказал Роман.
  В суровой сече галицкие и волынские рати взяли верх, и разбитые половцы отхлынули в степи.
  Не остановившись на этом, неутомимый Роман стал вести войну с поляками, требуя у них Люблинскую область - иконное русское владение, населенное православными жителями. Поляки бросились за защитой к римскому папе. Иннокентий Третий, поразмыслив, сказал своим кардиналам:
  "Теснит князь Роман Галицкий покорных нам поляков и, усиливая православие в краях своих, грозит латинству. Что скажете, кардиналы?”
  Отвечали кардиналы:
  “Прежде на Руси один Всеволод Суздальский был грозен нам, нынче же и Роман Галицкий идет ему вослед. Такое усиление православной державы опасно для стран латинских”.
  Другие же кардиналы говорили:
  “Хорошо бы переманить Романа со всем народом его в католичество. Это ослабит Всеволода и передаст Галич с Волынью под нашу руку”.
  “Но захочет ли Роман принимать католичество? Говорят, он упорен в своей вере”.
  “О, это будет несложно. Славяне падки на славу. Мы пообещаем этому варвару возложить на него королевский венец и поддержать его войсками против других русских князей. Против такого предложения ему не устоять.”
  Иннокентий Третий одобрительно взглянул на говорившего.
  “Да поможет нам апостол Петр. Пошлем к Роману Бернарда Клервосского. Сей проповедник искусен в убеждении”.
  * * *
  Вскоре в Галич с большим папским посольством прибыл Бернард Клервосский — один из опытнейших распространителей латинства.
  Встретившись с Романом, Бернард стал доказывать ему преимущества латинства перед православием. Однако образованный и твердый в православной вере князь с легкостью разбил все хитрые доказательства папского слуги.
  Видя, что логические его доказательства не действуют, Бернард Клервосский неуловимо улыбнулся и коснулся рукава галицкого князя тонкими, как у женщины, пальцами.
  — Вы очень умны, государь, — сказал он льстиво. — Недаром подданные ваши зовут вас Великим. Я думаю, с вами мы можем говорить откровенно. Ваша вера, взятая вами у греков, несовершенна. Вспомните, государь, что в период утверждения христианства именно греческая церковь вела вечные споры с еретическими учениями, растрачивая на это свои силы. В делах же государственных все решал император, редко когда советуясь с патриархом. То же и у вас на Руси. У нас же в Риме иначе: мы выработали железную церковную дисциплину, не тратя времени на богословские споры.
  Бернард Клервосский вскинул обритую голову. На его тонком кадыке увлеченно вздыбилось яблоко:
  — Главная цель Рима, цель, которую сознают лишь немногие — руководство всем стадом христовым. Мы ставим монархов, угодным нам, и мы же руками слуг наших правим миром. Во благо ему, разумеется. Цель наша — создание единого государства-церкви на территории всех земель наших, а, впоследствии, возможно, и мира. Во главе всего будет лишь кардинальский совет, и папа — наместник Бога на земле, мудрый и непогрешимый...
  — Зачем ты говоришь мне это, проповедник? - нетерпеливо перебил Роман.
  — О, вы, как умный властелин народа своего, должны быть с нами и принять нашу веру... Обещаю вам именем папы, что он сам возложит на вас королевский венец, наделит многими городами и поддержит своим мечом в трудный час.
  Внезапно перед глазами проповедника сверкнул меч, который князь выхватил из ножен. Папский посланник испуганно отстранился, закрываясь руками.
  — Замолчи, проповедник! Давно понял я намерение твое поселить раскол церковный в землях русских. Взгляни на мой меч! Таков ли меч у папы?! Пока ношу его при своем бедре, не имею нужды в другом и кровью покупаю города, следуя примеру своих дедов, возвеличивших Русскую землю.
  — Так и передать папе? — трусливо и одновременно угрожающе пробормотал проповедник.
  — Так и передай. Теперь же — ступай!
  Не отрывая испуганного взгляда от меча, Бернард Клервосский быстро скользнул в двери.
  “Упрямец! Он сам предрешил свою судьбу!” — негромко пробормотал он на дворе, глядя, как слуги впрягают лошадей.
  * * *
  Бернард Клервосский оказался прав, говоря, что Роман сам предрешил себе судьбу.
  Бросив вызов всему миру латинскому, отважный Роман не мог долго оставаться в живых. Вскоре он стал воевать с поляками и воевал так успешно, что почти уже вернул себе Люблинскую область. Видя, что в открытом бою Романа не победить, поляки пошли на хитрость и послали к Роману просить мира.
  Пожалев поляков, галицкий князь дал им перемирие. “Да не прольется ни капли крови, пока вновь не решим мы: вести ли войну или установить мир”, — благодушно сказал он.
  Простой и бесхитростный, Роман всегда исполнял данное им слово и точно так же верил и в благородство врагов своих. По этой причине вскоре после заключения перемирия Роман выехал на охоту с малой дружиной.
  Гоня лося, охотники подскакали к перелеску, где в засаде их уже ждал большой польский отряд. Догнав лося, Роман уже поднялся на стременах, занося копье, как вдруг из зарослей посыпались стрелы и на опушку выскакали поляки.
  Плотное кольцо поляков окружало немногих русских всадников.
  Поняв, что это конец, князь Роман перекрестился и, зычно крикнув: “Братья, пришла пора нам предстать пред Господом! Не посрамим же чести отцов наших!” — поскакал навстречу полякам.
  Так погиб отважный Роман Галицкий, оставив после себя молодую жену с двумя сыновьями, из которых старшему, Даниилу, было только четыре года.
  Впоследствии сын оказался достоин отца и, пройдя сквозь многие испытания, стал таким же ревностным защитником русских земель. В истории он известен как Даниил Романович Галицкий.
  
  
  КОНЧИНА ВСЕВОЛОДА
  
  Тридцать семь лет княжил Всеволод Юрьевич в суздальской земле, ежечасно пребывая в заботах о благоденствии ее.
  В 1212 году Всеволод почувствовал приближение смерти и решил разделить владения свои между сыновьями. Сыновей у него было шестеро — Константин, Юрий, Ярослав, Святослав, Владимир и Иван.
  Но, к сожалению, при разделе владений случилось то, что случалось многократно при прежних княжениях — сыновья проявили строптивость, желая урядить себе лучшие части.
  Старшему сыну Константину, княжившему в Ростове, Всеволод пожелал дать после себя Владимир, в Ростове же посадить второго сына Юрия. Однако Константин не соглашался отдать Ростов Юрию, желая сохранить его за собой:
  "Батюшка! — велел он отвечать Всеволоду, — если ты хочешь меня сделать старшим, то дай мне старый начальный город Ростов и к нему Владимир или, если тебе так угодно, дай мне Владимир и к нему Ростов".
  Видя строптивость своего старшего сына, Всеволод стал советоваться с боярами и владыкой Иоанном, как ему поступить.
  “Князь, не дело когда сын идет против отца. Такое ослушание опасно для Руси. Отдай же старшинство Юрию, мимо старшего ослушника,” — решительно отвечал владыка Иоанн.
  Всеволод долго молчал, глядя на икону. Потом же сказал:
  “Пусть будет по твоим словам, владыка! Тягостно мне лишать Константина старшинства, но не сына выбираю я, но мудрого государя землям русским”.
  Вскоре после того владимирцы целовали крест Юрию, ростовцы же — Константину.
  — Закончил я ныне все земные дела мои. Помолись о душе моей, отче, — сказал Всеводод владыке Иоанну.
  14 апреля 1212 года, исповедавшись и причастившись Святых Таин, князь Всеволод Юрьевич Суздальский, названный в истории Большое Гнездо, предал душу свою Господу.
  И была скорбь великая по всем русским землям. Со слезами великими пишет летописец:
  “Всеволод злых казнил, а добромысленных миловал, потому что князь не даром меч носит в месть злодеям и в похвалу добро творящим; одного имени его трепетали все страны, по всей земле пронеслась его слава, всех зломыслов Бог покорил под его руки. Имея всегда страх Божий в сердце своем, он подавал требующим милостыню, судил суд истинный и нелицемерный, невзирая на сильных бояр своих, которые обижали меньших людей.”
  
  
  
  
  СВ. АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ
  
  ОГНЕМ И МЕЧОМ
  
  Никогда прежде в шведской гавани Сигтуна не собиралось в одно время столько кораблей. Двухмачтовые, крутобокие, не страшащиеся бурь и ветров, они близко подходили к каменистому берегу и спускали сходни, по которым поднимались закованные в броню войска. Настроение у воинов было приподнятое: рассчитывали на большую поживу.
  У прямых мачт лесом выстраивались длинные копья. Блестящие щиты за теснотой вешали на борта. Груженые ладьи поднимали паруса и тяжело отходили от берега, уступая место следующим.
  Огромное войско, собранное не только в Швеции, но и по всей Европе, собиралось в поход на Русь.
  Нарядные епископы, сверкая драгоценными перстнями на пальцах, высоко поднимали кипарисовые кресты и распевно повторяли слова латинских молитв. Кроме того, среди рыцарей было немало монахов всевозможных военных и полувоенных орденов, которыми в те годы буквально кишела воинственная Европа. Многие из монахов носили под строгими одеяниями брони и кольчуги. Блестели на поясах тяжелые прямые мечи.
  Над самой большой, богато изукрашенной ладьей, развевался стяг с изображением желтого льва на синем фоне. В лапах у вытканного льва был зажат меч. Это было знамя самого ярла Биргера, грозного покорителя чуди и грозы славян. Сам Биргер, плечистый, рыжеусый, стоял на носу ладьи, наблюдая, как грузятся войска.
  Ярл хмурился и нетерпеливо переминался на месте, одолеваемый честолюбивыми мыслями. Мысли были примерно такие:
  Его тесть, король Эрик Эриксон-Лепсе, болен и слаб. Трон под ним не прочен. Если он, Биргер, его зять, вернется с победой, покорив обширные земли славян, то имя нового шведского короля — преемника Эрика — будет определено. Им станет он — ярл Биргер.
  Рука рыжеусого военачальника сомкнулась на рукояти меча. Если понадобится — он уничтожит сотни, тысячи росов, заставив остальных дрожать при одном звуке его имени. Он покорит их, затопит кровью их города и села и заставит уцелевших перейти в католичество, заслужив тем одобрение папы римского. Это одобрение впоследствии понадобится, чтобы надежнее утвердиться на шведском престоле.
  — Теодорих, подгони их! Они толпятся на сходнях как бараны! Пускай пошевеливаются! — нетерпеливо крикнул Биргер почтительно вытянувшемуся оруженосцу.
  Спеша передать приказ ярла, узкоплечий, длиннорукий Теодорих метнулся к мосткам и неловко, точно кукла, руки и ноги которой дергают за нитки, побежал по берегу.
  Вся прибрежная часть Сигтуна была запружена войсками и провожавшими их зеваками. Отовсюду слышалась разноплеменная речь — финская, шведская, немецкая, датская, английская. Зажатый в толпе, оруженосец Теодорих случайно стал свидетелем спора багроволицего немецкого рыцаря и молодого бритого монаха, с узким, точно сдавленным лицом.
  — Жалкие еретики... Упрямцы, отказывающиеся признать над собой нашу власть... Подними копье, брат Мартин! Хочешь выколоть глаз моей лошади? — раздраженно гудел рыцарь.
  — Не сердитесь, брат мой Ганц! Грешно сердиться в этот великий час. Папа объявил крестовый поход против русских. Всем участникам похода обещано прощение грехов, а все павшие в бою попадут в рай, — назидательно перебил его монашек.
  — Плевать я хотел на рай! Мне и на земле пока неплохо. Говорят, женщины на Руси очень красивы, а сосуды у них в храмах вылиты из чистого серебра и изукрашены драгоценными камнями... — с хохотом отвечал упитанный, с красными прожилками на щеках, рыцарь Ганс.
  Брат Мартин сощурился, отчего его лицо еще больше обрело сходство с мордой лиса.
  — О, вы правы, друг мой! Теперь выгодное время для нападения на Русь. Она раздроблена, ослаблена татарами. Среди русских князей много изменников, готовых переметнуться на нашу сторону, стоит обещать им покровительство. За малейшую подачку они будут целовать шведский сапог.
  — Кто этот бритый монах рядом с Биргером? Он не отходит от ярла ни на шаг? Прилип к нему словно репей.
  — Прошу вас, повежливее, брат мой Ганс. Это посланец римского папы. Он привез его благословение на покорение Руси.
  — Лучше бы привез хорошего вина. Эти олухи шведы пьют что придется, — хмыкнул Ганс. — Кстати, папу не смущает, что русские тоже христиане?
  Монашек колко взглянул на него и, поджав губы, сказал раздельно:
  — Запомните один раз и навек, друг мой: русские не христиане, они еретики, схизматики. Есть лишь одна истинная вера — католичество. Православие, как величайшая ересь, должно быть искоренено. Такова воля папы.
  — А новгородский князь Александер? Так, кажется, его зовут. Папа его не опасается? — спросил Ганс.
  — Наши шпионы доносят: князь Александер — сопливый мальчишка. Ему едва исполнилось двадцать. Дружина не уважает его, новгородцы не принимают его всерьез. Если бы не его отец великий князь суздальский Ярослав, мальчишку давно вышибли бы из Хольмграда .
  — Ха-ха! — затрясся от хохота рыцарь Ганс. — Мы утрем мальчишке сопли наконечниками наших копий! У него начнется медвежья болезнь, едва он увидит наши сомкнутые ряды.
  Наконец Теодориху удалось передать приказ ускорить погрузку на корабли. Последняя двухмачтовая ладья тяжело отвалила от берега. Ветер был попутным. Это было удачным началом военного похода — если так пойдет и дальше, не придется заходить в скалистые финские шхеры, пережидая штиль.
  Кораблей было столько, что даже сами шведы сбивались со счета. Подобно хвосту змеи обвивали они берега Сигтуна. Два года по всей Европе собиралось войско, готовилось к крестовому походу, подобному тому, какой совершался некогда на магометан.
  Огнем и мечом опустошить землю Русскую! Покорить ее папе, сделать католической. Такова был цель похода.
  
  
  “ВЫХОДИ ПРОТИВ МЕНЯ И СРАЖАЙСЯ!”
  
  Погода благоприятствовала планам шведов. Хотя ветер несколько раз менялся, большого волнения на море не было. Почти не заходя в шхеры, флотилия свернула в устье Невы и проследовала вверх по течению до того места, где в Неву впадала речка Ижора.
  Всю дорогу брат Мартин и шведский епископ не уставали восхвалять Биргеру римского папу, его святость и дальновидную мудрость. “Господь услышал его молитвы и помогает нам покарать еретиков!” — утверждали они. Ярл терпеливо соглашался, хотя оба папских посланца порядочно ему надоели.
  Оруженосец Биргера Теодорих, стоя на носу корабля рядом с резным драконом, с любопытством смотрел на топкие пустынные берега, поросшие неровной темной стеной леса.
  “И как в этих чащобах могут жить люди? И какие они? Должно быть, заросшие шерстью, как звери,” — думал он, глядя на неохватные ели, на уровень человеческого роста покрытые мхом.
  У устья Ижоры шведы причалили и, не таясь, разбили лагерь. Когда все сошли на берег, епископ отслужил благодарственный молебен. Никто не сомневался, что поход будет удачным.
  — Мы обрушимся на Ладогу, завоюем ее, а там и до Новгорода рукой подать, — говорил ярл Биргер столпившимся вокруг него рыцарям.
  Тем временем слуги ярла поставили шатер. Над шелковым шатром взвился стяг, с которого зажатым в лапе мечом грозил, скалясь, желтый лев.
  Вскоре из чащи послышались крики. Разведчики схватили и подтащили к Биргеру дрожащего парнишку-охотника, одетого, поверх холщовой рубахи в звериную шкуру. Могучий рыцарь Ганс, подойдя, презрительно рассматривал короткий лук и стрелы с костяными наконечниками, отобранные у пленника. “Жалкий лук, жалкие стрелы. Разве ими можно пробить доспехи? Русичи бессильны противостоять нам. Мы раздавим их, как яичную скорлупу!” — читалось на его багровом лице.
  — Вот и первый пленник! Скоро их будет много, — высокомерно бросил Биргер. — Мы пошлем его гонцом к новгородскому князю Александеру. Позвать сюда Твердилу!
  К ярлу, беспрестанно кланяясь и подрагивая жирным брюхом, подошел новогородец-толмач Твердила, русский изменник, вызвавшийся быть шведским проводником.
  — Толмач, возьми пергамент, пиши! — Биргер бросил взгляд на болотистый берег, задумался и стал диктовать:
  “Александер! Выходи против меня, если можешь, и сражайся! Я уже здесь и пленю твою землю!” Медленно пишешь, грамотей!.. Теперь отдай пергамент пленнику, пускай отнесет его в Новгород!
  “За такое короткое время русичи все равно не успеют подготовиться к битве. Зато после, когда я разгромлю Александера, никто не скажет, что я напал без предупреждения. Весь рыцарский этикет будет соблюден,” — размышлял Биргер.
  Твердила сунул свернутый пергамент за пазуху охотнику и тяжелой рукой подтолкнул парня в шею:
  — Слышал, что тебе сказано? Живо пшел! Одна нога здесь — другая в Новгороде! И попробуй только не найти Александра — повешу!
  Придерживая письмо, парнишка, беспрестанно оглядываясь, бросился к лесу. Кто-то из шведов пустил над его головой стрелу, заставив посланца вобрать голову в плечи. Рыцари захохотали.
  Никто не сомневался: скоро они раздавят Новгород железной пятой. Конец придет северному оплоту православия. Руси будет нанесен удар, от которого ей уже не оправиться.
  
  
  НЕ СПИТ ПЕЛГУСИЙ...
  
  Однако молодой новгородский князь Александр Ярославич еще раньше был извещен о нападении шведов. На рассвете на взмыленной лошади к нему прискакал гонец от Пелгусия, старейшины племени ижоров, которому была поручена стража Финского побережья. Несмотря на то, что ижоры в то время в большинстве были еще язычниками, сам Пелгусий ревностно исповедовал православие и во всем держал сторону русичей.
  Извещенный о великом множестве шведских кораблей, вошевших в устье Невы, Ярославич разгорелся сердцем.
  — Как! Шведы посмели напасть на Русь! Мало им, что татары проливают нашу кровь, теперь и они хотят! — крикнул он.
  Молодой, плечистый, зычноголосый, выскочил князь Александр на каменное крыльцо собора Святой Софии. Он был еще без брони, лишь кольчуга обтягивала его широкую грудь. Сын Ярослава Суздальского был богатырского сложения, на голову выше самых рослых ратников своей дружины. Лишь немногие, такие как Гаврила Олексич или ловчий Яков Полочанин, могли сравниться с юным князем силой и ратным умением.
  — Гаврила, дурные вести! Сзывай дружину! — крикнул Ярославич и, сняв шлем, подошел под благословение епископа новгородского Спиридона.
  Вскоре на княжьем дворе, торопливо облачаясь в доспехи, собралась дружина.
  Князь Александр вышел к ней вместе с епископом Спиридоном.
  — Воины мои верные, братья! — голос юного князя дрогнул. — Настал наш час. Слетелись стервятники на землю русскую! Ляжем костьми, но не дадим в обиду жен и детей наших. Встанем за Русь, встанем за веру отцов и дедов!
  — Вспомним слова псалмопевца: “Сии во оружии, и сии на конях, мы же во имя Господа Бога нашего призовем... Не убоимся множества ратные, яко с нами Бог,” — благославляя ратников, сказал епископ Спиридон.
  Пока дружинники седлали коней, Александр ненадолго поднялся в терем, чтобы проститься с женой, молодой княгиней Александрой, дочерью полоцкого князя Бречислава. Княгиня Бречиславна с опухшими от слез глазами стояла у чудотворной иконы, моля Богородицу о заступничестве. Великую надежду возлагала Бречиславна на эту икону. Недаром ее родственница, святая Ефросиния Полоцкая, когда-то получила икону в дар от греческого императора.
  “Заступись, Богородица! Верни мне супруга целым и невредимым! Не на охоту едет он, на брань великую. Знаю, что не станет он стоять в стороне, в самую сечу поскачет,” — думала Бречиславна.
  Простившись с женой, Ярославич облачился в бранный доспех и велел слуге своему Ратмиру привести коня. Горяч, силен жеребец, двое конюхов с трудом могут удержать его за узду. Одному лишь Александру позволяет он ставить ногу в свое стремя и садиться в седло.
  Юный князь решил идти на врага немедленно лишь малой своей дружиной, не ожидая ни общего сбора новгородского ополчения, ни суздальских полков отца своего Ярослава Всеволодовича. Сборы могут затянуться, а тем временем шведы начнут опустошать окрестности Новгорода селение за селением, грабя и убивая мирных жителей.
  Единственное, что сделал Александр, это велел старым дружинникам, которые верой и правдой служили еще отцу его Ярославу, собрать каждому по пять — по десять новгородцев, кто был покрепче и понадежнее, чтобы хоть как-то увеличить малое свое войско.
  Вскоре небольшая русская рать вышла из стен Рюрикова городища, спешно направившись к устью Ижоры.
  Стоя у ворот, епископ Спиридон благословлял проходившие сомкнутые ряды воинов. Их суровые лица светлели, а могучие руки крепче сжимали древки копий.
  Наконец, пригнувшись к седлу, проскакал и последний дружинник, задержавшийся, чтобы заменить лопнувшую подпругу. Теперь лишь клубящаяся над дорогой пыль говорила о идущем на брань русском войске.
  К епископу Спиридону подошел новгородский летописец Пафнутий и молча встал рядом.
  — Запиши, отче Пафнутий: “И пойде на них во ярости мужества своего, в мале вой своих, не дожда многих вой своих с великою силой, но уповая на Святую Троицу,” — сказал ему епископ Спиридон.
  Небольшая русская дружина, большей частью конная, стремительно двигалась по хорошо знакомым дорогам. Проводники были не нужны. Коренные новгородцы, коих немало было в войске, знали здесь почитай всякий куст.
  * * *
  Утром 15 июля 1240 года русская дружина подошла к топким берегам Невы и остановилась в стороне от густого елового леса.
  Зоркий Гаврила Олексич, ехавший рядом с Александром, вдруг насторожился и поднялся на стременах.
  — Смотри, княже, всадники!
  — Шведские рыдели ! — крикнул княжий отрок Савва, первый раз бывший в походе.
  Гаврила Олексич снисходительно усмехнулся.
  — Разуй глаза, дубина посадская! Какие же это рыдели? Разве рыдели носят одежду из шкур? Это ижоры... Вот тот первый, с посохом, Пелгусий.
  Издали узнав новгородского князя, Пелгусий подскакал к нему. В седле старейшина ижоров держался неловко: лесные и прибрежные народы — плохие наездники. Плавают зато отменно, а чаща для них — дом родной.
  После обычных приветствий, старый Пелгусий сообщил князю Александру и его опытным дружинникам о количестве приплывших крестоносцев и месте их станов.
  — Все их отряды держатся отдельно, княже. Особо стоит лагерь шведов, особо — финнов.
  — В каком из двух Биргер? — князь Александр сдвинул густые брови.
  — В шведском, у самых кораблей. Его островерхий красный шатер виден издали.
  — Почему шведы до сих пор не выступают? Чего мешкают? — задал Ярославич вопрос, который давно его тревожил.
  — Лазутчики слышали, шведы говорят: ярл Биргер поджидает отставшие корабли. Хочет предельно увеличить свое войско, чтобы опустошить наши земли и идти на Новгород, — предположил Пелгусий.
  Ярославич кивнул. Так и есть. Биргер ждет отставших кораблей. А раз так, то нападать нужно, не дожидаясь их подхода, пока не все вражеские войска в сборе.
  — Пелгусий, скажи, можно ли подобраться к свейскому лагерю, оставшись незамеченными?
  — Можно, княже. Мне известны тайные тропы, ведущие к берегу. Крестоносцы не охраняют их.
  Князь Александр задумался. Внезапность — единственный их шанс. Днем, в открытом бою, шведы увидят, как мало русичей.
  — Будет сложно подойти совсем скрытно. Даже если я велю дружине обернуть мечи и конские копыта мешковиной.
  — Не опасайся, княже. Нынче ночью будет буря, а утром с моря наползет густой туман. Ни зги не будет видно, — пообещал старейшина.
  — Откуда это тебе известно, Пелгусий? Небо как будто ясное.
  Вокруг глаз старейшины собрались лукавые морщинки.
  — Верь мне. Есть верные приметы, княже. Ночью быть буре.
  Убедившись, что Гаврила Олексич отъехал в сторону и не слышит, Пелгусий попросил князя Александра спешиться и отойти с ним к лесу.
  — К чему такая скрытность, Пелгусий? Разве не доверяешь ты дружине моей? Верь ей как мне, — удивился Ярославич.
  Пелгусий покачал головой.
  — Верю я твоей дружине, княже. Коли придется, костьми она за тебя ляжет! Но нынче имел я видение грозное и чудное. Всю ночь я прятался в чаще у берега, издали наблюдая за шведским лагерем. На восходе, когда солнце едва только показалось, я услышал плеск весел и увидел ладью с гребцами. Посреди ладьи в алых одеждах стояли святые мученики Борис и Глеб, а гребцы на веслах были окутаны словно мглою. И услышал я, как Борис сказал: “Брат Глеб! Вели грести, да поможем сроднику своему великому князю Александру Ярославичу!” Слыша это, я стоял, радуясь и трепеща, покуда видение не исчезло.
  Пелгусий замолчал. Ярославич смущенно слушал, не до конца веря ижорскому старейшине, хотя и знал его за человека правдивого.
  — Прошу тебя, Пелгусий, никому не говори о своем видении, — попросил он. — Есть такие, что усомнятся, не заснул ли ты перед рассветом и не увидел ли всё это во сне.
  
  
  “С БОГОМ, БРАТЬЯ!”
  
  Ночью новгородские рати неслышно, частью вброд, частью по наведенным мостам, перешли Ижору и скрытно приблизились к неприятельскому стану. Разведчики донесли, что продрогшие шведы спят в шатрах, кутаясь от утреннего холода в плащи.
  Пелгусий предсказал верно. Со стороны Невы дул сырой ветер. Болотистые берега окутывал плотный серый туман. Сидя на коне едва можно было увидеть наконечник собственного копья. Но Александр знал, что вскоре рассветет, и туман мало-помалу начнет рассеиваться.
  Выстроив свое небольшое войско, к которому по пути примкнули и союзные ладожане, Александр обратился к нему:
  — Коли разбойные люди ворвутся в дом ваш и станут поругать седины отца вашего, унижать жену, пленить детей, топтать иконы православные, станете ли вы считать сколько их? Дюжина? Две дюжины? Или броситесь на врага и будете биться?
  Дружина возмущенно загудела.
  — Не станем мы считать врагов, княже! Ударим на них хоть с дубиной, хоть с дрекольем, хоть с ножом подсапожным, — крикнул новогородец Сбыслав Якунович, своей охотой примкнувший к дружине Александра.
  — Веди нас, Ярославич! Мертвые срама не имут. Лучше нам лечь костьми, чем видеть позор земли нашей! — зашумели дружинники.
  — Погодите, братья! Подождем, пока рассеется туман. На рассвете сон шведов будет самым крепким и беспечным. Тогда Ратша с частью дружины зайдет со стороны леса, а Гаврила Олексич обрушится со стороны песчаного склона. В ту пору на лодках подойдут наши союзники ижорцы. Их поведет Пелгусий. Они станут рубить сходни и канаты, поджигать просмоленые паруса и прорубать днища у свейских кораблей.
  — А где будешь ты, Ярославич? — спросил ловчий князя Яков Полочанин.
  — Я с малой дружиной обрушусь на лагерь свеев по центру. Рассеку его и пробьюсь к воде, — князь Александр привстал на стременах, пытаясь высмотреть сквозь туман шатер ярла Биргера, о котором рассказывал ему Пелгусий.
  Если бы ему довелось лично встретиться с Биргером в бою, отведал бы тот русского копья! Навек запомнил бы, что никому не суждено безнаказанно попирать сапогом русскую землю.
  Наконец туман стал рассеиваться и сквозь него проглянул красный круг солнца. Александр перекрестился и надел шлем.
  — Да помогут нам святые мученики Борис и Глеб! С Богом, братья, сообща ударим на ворога! — зычно крикнул он.
  Могучий голос Ярославича далеко разнесся над неспокойными водами Невы, над спящим шведским лагерем. Хлестнув застоявшегося жеребца, выставив вперед копье, князь Александр первым ворвался во вражеский стан. За ним, не отставая, скакала его верная дружина.
  — Встанем братья за Русь! За Новгород! За матерей наших, за детей!
  Крики, доносившиеся со стороны Невы и пологого песчаного склона, свидетельствовали о том, что Гаврила Олексич и ижорцы, не мешкая, вступили в битву.
  Не прошло и минуты, а в шведском лагере уже кипел ожесточенный бой. Русские витязи бились не щадя живота своего: кололи, рубили, бросались с коней врукопашную, сбивая с ног выскакивающих из шатров рыцарей.
  Заставив храпящего жеребца прыгнуть через дымящийся костер, князь Александр вырвался далеко вперед. Топча конем мечущихся крестоносцев, пробивался Ярославич к красноверхому шатру Биргера. Он заметил, как выскочивший из шатра высокий воин что-то лихорадочно кричит и отдает приказы, показывая вынутым из ножен мечом на русскую дружину.
  Александр понял, что это сам ярл Биргер, и сердце его взыграло. Налетев на шведа, он ударил его копьем. В последний миг ярл заметил опасность и успел отклониться. Копье Ярославича лишь задело его щеку, пропахав на ней глубокую борозду.
  Бормоча проклятья, раненый швед упал, и сомкнувшиеся вокруг телохранители поспешили унести его на корабль. Другие рыцари бросились на Александра, и если бы не подоспевшая дружина, плохо пришлось бы витязю. Жизнью поплатился бы он за свой порыв.
  — Держись, Ярославич, иду к тебе! — проревел сзади знакомый бас и к шатру с дружиной прорвался Гаврила Олексич.
  Началась рубка.
  — Бей их, братья! Не давай пощады ворогам!
  — Бейся, Русь!
  — Топи ладьи, брат Пелгусий! Славно, славно!
  Растеряные, сонные, застигнутые врасплох шведы не успевали надеть доспехи и гибли сотнями.
  — Небо отвернулось от нас! Хольмград несет нам смерть! — кричали они.
  — Мой щит, мой шлем, где они? Откуда взялись русичи? Проклятье, нам не дали даже надеть доспехи! Эти дикари не знают рыцарских правил!
  — Санта-Мария, какие тут правила? Трубач, труби отступление! Я не хочу погибнуть здесь, на чужой земле!
  — Никто из нас не выберется отсюда живым!
  Не получая приказов от раненого и растерянного Биргера, часть крестоносцев бросилась к своим кораблям, но сходни и канаты были подрублены. Шведы падали с мостков в воду и, барахтались, стараясь выбраться на берег. Трусливые матросы поднимали паруса, стараясь отплыть прежде, чем ижорцы, снующие на юрких своих лодчонках, прорубят им топорами днища.
  — За Русь!
  — За матерей, жен наших! Коли их, ребята! — доносились отовсюду яростные кличи.
  Жестокий бой кипел до ночи. Немало русичей сложили в тот день свои жизни, но потери шведов были несоизмеримо больше.
  В азарте боя доблестный Гаврила Олексич прорубился к главному шведскому кораблю и, видя, что крестоносцы спешат убежать по сходням, сгоряча въехал на коне на ту же доску. Когда опомнившиеся рыцари сбросили Гаврилу вместе с конем в воду, витязь, выбравшись на берег, снова кинулся к судну и так крепко бился, что зарубил шведского бискупа и воеводу, находившихся на борту.
  Другой русский витязь — новгородец Сбыслав Якунович много раз с одним топором въезжал в густые толпы неприятеля, прорубая в них широкую просеку.
  Ловчий князя Александра Яков Полочанин один ударил с мечом на целый шведский полк и так хорошо поражал врага, что удостоился особой похвалы. Наградил Ярославич и сметливого новогородца Мишу, который, пробившись к берегу и потеряв в схватке коня, пешим бросился в море и прорубил днища трем шведским ладьям.
  Навеки прославил имя свое и слуга князя Александра Ратмир. Доблестный витязь мужественно бился в пешем строю и погиб от копейных ран, врубившись в густую толпу шведов.
  Опомнившиеся крестоносцы дрались крепко, но в суматохе боя отрок Александра Савва наехал на златоверхий шатер Биргера и догадался тяжелой секирой подсечь удерживающий его столб.
  Шатер рухнул. Шведы, не видя больше шатра, служившего им знаменем, упали духом.
  — Биргер погиб! Нас завели сюда на смерть! Русские уже у воды, скоро они отрежут нас от кораблей! — послышались со всех сторон малодушные крики.
  — О, мой Бог! Откуда взялись эти дьяволы? — стонал брат Мартин и, хватаясь за доску, пытался спастись на ладье.
  Кто-то с плеском бросился в воду рядом с Мартином. Посланец папы пугливо обернулся, ожидая увидеть русича с занесенным копьем. Но нет — это был его давний знакомый рыцарь Ганс, надеявшийся спастись на том же корабле. Некогда самодовольный рыцарь растерял весь свой военный пыл и был в одной лишь рубахе, да с наспех захваченным мечом.
  — О дьявольский Хольмград! — застонал Мартин. — Ему помогает сама преисподняя! Но пусть не радуются! Римский папа этого так не оставит.
  — Да отстань ты со своим папой! Своя шея дороже! Помоги забраться, куда сам первым лезешь? — пропыхтел пузатый рыцарь и, отбросив меч, неуклюже перевалился через борт.
  Лишь темная ночь спасла уцелевших, рассеявшихся по лесу шведов. Они не стали ждать утра и поспешили уплыть на оставшихся ладьях, нагрузив три корабля только телами погибших знатных рыцарей. В их числе были и шведский епископ, и второй после ярла воевода. Биргер, которому копье Александра выбило зубы, стонал на нижней палубе не столько от боли, сколько от позора.
  Так бесславно закончился грозный крестовый поход.
  
  
  РУСЬ В БЕДЕ
  
  К сожалению, славная победа молодого Ярославича над шведами лишь немногим улучшила положение Руси, силы которой были подорваны грозным татарским нашествием. Римский папа, направивший рать крестоносцев из Швеции к устьям Невы, теперь требовал решительных действий у ливонских рыцарей.
  “Северные русские земли должны отойти в немецкое владение. Православие должно быть навсегда искоренено, а дикие варвары-еретики должны принять католичество,” — требовал папа у магистра ливонского ордена меченосцев.
  Подали голос и русские изменники во главе с племянником Мстислава Удалого. Надеясь получить новгородское княжение, он стал подучивать немцев напасть на Изборск, а потом и на Псков. Ему помогал Твердила, новгородский боярин-изменник. Твердила участвовал и в неудачном походе шведов, но тогда ему чудом удалось уцелеть. Притворившись мертвым, хитрый боярин до ночи пролежал среди убитых шведов, а потом прокрался на ладью ярла Биргера.
  Дерптский епископ Герман с благословения римского папы стал собирать большое ополчение, чтобы идти на Русь. Со всех концов Европы в Дерпт потянулись жадные до наживы искатели приключений. Огромная немецкая рать обрушилась на Изборск и после жаркой схватки взяла его. Запылали пожары, заскрипели виселицы, кровь залила русскую землю.
  Монах Мартин, очевидец тех событий, с торжеством доносил римскому папе:
  “Все идет как нельзя для нас лучше. Изборск взят. Из русских никто не был оставлен в покое. Убивали или забирали в плен всех, кто только осмеливался защищаться. Вопль и стоны раздавались по всей земле. Многие русичи, страшась гибели, переходили на нашу сторону. Вскоре дерзким еретикам ничего не останется, как только признать над собой власть Рима.”
  Возмущенные предательским нападением на Изборск, псковичи собрали большое ополчение и вышли навстречу рыцарям. Но хваленая “железная свинья”, состоящая из сотен закованных в броню рыцарей, разбила необученное псковское ополчение и нанесла русским ратям тяжкое поражение.
  Побежденные псковичи, вокруг стен которых сомкнулось кольцо осады, вынуждены были заключить унизительный для себя мир. Взяв с города богатый денежный откуп, немцы потребовали в заложники детей имениных горожан, намереваясь перевести их в католичество и воспитать в немецкой вере.
  “Зер гутт! Эти дети вырастут и, воспитанные нами, станут нашей надежной опорой. Нет ничего лучше, чем завоевать страну руками ее же жителей! Русские сами наденут ярмо себе на шею!” — самодовольно рассуждал магистр ордена меченосцев.
  В завоеванном Пскове был оставлен сильный немецкий гарнизон во главе с ненавистным Твердилой.
  Известие об успешном захвате Пскова и богатой добыче распространилась по всей Европе. Толпы корыстных авантюристов стали прибывать одна за другой на усиление ливонских рыцарей.
  — Ййя-ххх! Санта Мария! Ййа-хо-хо! Захватить Хольмград! Раздавить Русь! Поставим сапог на шею схизматикам! Да будет вечно здравствовать римский папа — наместник Бога на земле! — кричали на пирушках ливонские рыцари.
  Вскоре в великом множестве немцы вторглись в земли Великого Новгорода. Обложив данью вожан, они заложили крепость Копорье на берегу Финского залива, недалеко от нынешнего Петербурга.
  Свистели плети надсмотрщиков. Крепостные стены строили насильно согнанные русские крестьяне, в том числе женщины и дети. Руководил строительством укреплений немецкий рыцарь Ганс. Раздобревший, с толстой золотой цепью на брюхе, он прохаживался мимо строившихся крепостных стен. Глядя на этого жирного уверенного немца сложно было поверить, что это он в одних подштанниках и рубахе удирал от Ярославича, переваливаясь животом через борт уплывающей ладьи.
  — Лучше работай, швайн! Живее носи камень! — покрикивал он. — Почему не работает эта баба? Беременна? Я вам покажу: беременна! Дать ей плетей и живо к носилкам! Здесь все должны трудиться! Труд есть великий вещь! Я научу вас работать, ленивые твари!
  Укрепившись в Копорье, немецкие рыцари пошли еще дальше, нещадно притесняя население. Вскоре передовые их отряды появились в тридцати верстах от Новгорода, сжигая деревни и грабя купцов.
  Князя Александра в ту пору не было в Великом Новгороде. Новгородская верхушка осталась верна себе. Плетя заговоры, сея крамолу, вынудила она Ярославича покинуть город вместе с дружиной. Вместе с ним уехала и жена его Бречиславна, и мать — блаженная Феодосия.
  Пользуясь отсутствием отважного князя, немцы подходили все ближе. Их вооруженные отряды рыскали у самых новгородских стен. К захватам немцев присоединились дерзкие конные набеги отрядов литвы и чуди. У крестьян уводили лошадей, скот, сжигали дома. Нечем было пахать, нечего сеять. Голод и гибель грозили Великому Новгороду.
  
  
  ЗАСТУПИСЬ, КНЯЖЕ!
  
  Делать нечего, пришлось новгородским боярам поджать хвосты, смирить гордыню. На общем вече решили они обратиться к князю Александру, прося его вернуться и помочь им. Торжественное посольство во главе с новгородским владыкою отправилось в Переяславль-Залесский. Послы нашли благоверного князя у строящихся монастырских стен, где молодой Ярославич собственными руками месил глину, помогая каменщикам. Не так давно попечениями своими заложил он в Переяславле монастырь во имя святого мученика Александра Перского.
  Послы пораженно смотрели, как, не обращая на них внимания, князь взваливает на богатырские плечи тяжелый валун и несет его к монастырским стенам.
  — Ты ли это, Александр Ярославич? Тебя ли зрим? — недоверчиво крикнул один из нарядных посадников.
  — Меня. Почто пришли, послы новгородские? Опять крамолу сеять? — строго спросил Александр сгрудившихся новогордцев.
  Послы бухнулись на колени.
  — Заступись, княже! Погибаем! Рыдели немецкие у самых стен рыщут, купцов наших грабят, — заговорили в один голос послы.
  Усмехнулся Ярославич.
  — А мне что за дело до ваших купцов? Купцы ваши сами грабители. Цены дерут тройные. Многие ростовщики и то совестливее.
  Вперед выступил новогордский владыка епископ Спиридон. Князь подошел к нему под благословение.
  — Не оставь нас, княже! Гибнем без заступления твоего. Сам ведаешь, не только купцов грабят ливонские рыдели. Не щадят они ни жен наших, ни малых детушек. Выжигают деревни, угоняют пленных, поругают церкви православные, гибель несут земле русской. До того дошли, что детей забрали у псковичан и учат их в вере латинской. Хуже татар они для земли нашей, — голос епископа Спиридона дал трещину.
  Насупился князь Александр. Суровым стало лицо его.
  — Укорил ты меня, владыко! Не время сейчас старое помнить. Не отдам я Новгород на поругание. Нынче же, не мешкая, соберу дружину и прибуду к Святой Софии.
  * * *
  Несколько дней спустя малая дружина Александра вошла в Новгород, встреченная повсеместным народным ликованием.
  Бабы плакали, бежали за всадниками, держась за стремена, даже мужики и те украдкой вытирали слезу.
  — Заступник прибыл! Услышала Богородица наши молитвы!
  Мальчишки свистели, забираясь на ворота и крепостные стены.
  — Тишка, глянь, какой конь у молодого Ярославича! А копье! На такое копье трех рыделей насадишь!
  — Брешешь, что трех! И больше насадишь! Вот вырасту, сам попрошусь в его дружину!
  Город преобразился. Со всех концов новгородских земель к Святой Софии стали стекаться союзные рати. Прибыли ладожане, корелы, ижорцы. Весело становились они под знамена невского героя, доверяя ему свои жизни.
  — Братья, встанем сообща за нашу землю! Кто с мечом к нам придет, тот от меча и смерть приимет, — обращался к вновь прибывшим князь.
  Из Святой Софии доносился низкий басистый гул: духовенство молилось о победе русского оружия.
  
  
  ВСТАНЕМ ЖЕ НА ВРАГА!
  
  Солнечным ветренным утром выходили полки из Новгорода. Ратники, оглядываясь, крестились на Святую Софию. Князь Александр на гнедом коне ехал под стягом рядом с Гаврилой Олексичем. Провожавшие новгородцы, завидев его, снимали шапки, низко кланялись.
  — Верят они тебе, княже! Все войско верит тебе как один! — сказал Гаврила Олексич. — Не боишься ли, что разобьют нас ливонцы? Велики рати у рыделей, куда больше наших.
  Ярославич остановил коня, серьезно посмотрел на Гаврилу.
  — Не в силе Бог, а в правде. Не тот побеждает, у кого войска больше, а тот, в чем войске больше отваги.
  — И у нас ее больше, княже?
  — Дивлюсь я тебе, Гаврила. Не ты ли в одиночку вскакал по доске на корабль свейский, поразив бискупа и воеводу? Сам подумай. За что стоят ливонцы? За корысть, за наживу. А мы стоим за землю родную. Как же им нас одолеть?
  Гаврила Олексич склонил голову, признавая правоту молодого князя.
  Александр Ярославич как в воду глядел. Вскоре русские рати взяли Копорье, пленив многих немцев. Рыцарю Гансу вновь пришлось бежать в страхе перед русским пленом. Запыленный, трусливо оглядывающийся в ожидании расправы, доскакал он до укрепленного Пскова, мешком свалившись с седла.
  — О, Майн Готт! Майн Готт! Откройте! — стонал он, барабаня в ворота.
  Воодушевление русских воинов-победителей было великое. Ратники рвались в бой, ожидая новых побед.
  Тем временем к Александру подоспели и сильные суздальские полки, посланные отцом его Ярославом.
  Усердно помолившись и испросив благословение Божие на новый подвиг, Александр разослал во все города и посады гонцов, созывая всех на новый поход против немцев.
  — Хотят рыдели укорить язык словеньский, да не бывать тому, покуда мы дышим! Встанем же сообща на недругов! — зачитывали гонцы на всех площадях, во всех селениях княжью грамоту.
  Не тратя времени на ожидание, пока соберется вся рать, князь Александр перерезал все дороги, ведущие к Пскову и, прежде, чем немцы успели подготовиться и получить верные известия о его сборах, появился под стенами города. Псков был освобожден, немецкие наместники, закованные в железо, отправлены в Новгород, а изменник Твердила повешен на крепостной стене.
  Вслед за тем, не мешкая ни дня, Александр вторгся в немецкие владения, примыкавшие к Пскову, и побил множество ливонцев, не ожидавших от утесненных татарами русичей такой решительности и такого натиска.
  Весть о потере Пскова была для ливонцев подобна пощечине. Гонец, посланный ливонским орденом к римскому папе, три дня не осмеливался предстать перед ним, страшась его гнева. Гнев папы, и правда, был ужасен. Забыв о своем сане, он топал ногами и брызгал слюной, осыпая русских проклятиями.
  В который уже раз Ярославич разрушал его тщательно разработанные планы. В который раз отстаивал он Русь, спасал ее от порабощения и латинской веры.
  Поддержанные папой, рыцари решили навсегда покончить с Александром. Вскоре им удалось собрать такую рать, что они вполне уверились в успехе.
  — Пойдем, погубим великого князя русского, возьмем Александера живым в полон, отошлем его к папе, предадим сраму великому! — говорили между собой первый магистр ордена и епископ Дерптский.
  В марте 1242 года огромная немецкая рать, отборную силу которой составлял орден рыцарей-меченосцев, выступила в поход на Русь. Чванливые, уверенные в успехе рыцари медленно ехали на своих тяжелых неповоротливых конях.
  Никогда прежде не терпел орден меченосцев поражения. Вот и теперь ступали немцы по русской земле как ее полноправные хозяева.
  Не дожидаясь, пока враги появятся под стенами Пскова, Ярославич выступил им навстречу. Накануне выступления благоверный князь вместе со всеми воеводами своей рати усердно молился в псковском десятинце, в храме Святой Троицы. Славен Псков своим храмом. Верят псковичане, что сама равноапостольная княгиня Ольга заложила его.
  Закончилась служба, разошлись воеводы, заснуло все войско, а князь Александр долго еще стоял один на коленях в пустом храме, молил Бога заступиться за православную веру.
  А наутро зачавкал под конскими копытами талый снег. Русская рать выступила в поход.
  
  
  ЧУДСКОЕ ОЗЕРО
  
  Два больших войска — новгородское и рыцарское — неумолимо сближались. Вскоре должно было состояться величайшее сражение между Русью и Европой из всех бывших доселе. От исхода этого сражения зависело многое — будет ли покорена Русь, какой станет ее дальнейшая история. Оденут ли ей на шею, кроме татарского, еще и немецкое ярмо, или ссудил ей Господь иную, славную судьбу.
  Первая стычка с рыцарями оказалась для русских неудачной. Полтора дня спустя один из наших передовых отрядов наткнулся на большой немецкий полк и был разбит. Уцелевшие в бою ратники сообщили князю Александру, что ливонские рыцари движутся с огромными силами, ведя с собой множество насильно согнанной на войну чуди.
  — Копьями гонят перед собой лесовиков, заставляют биться на своей стороне! — говорили ратники.
  — Как поступим, княже? Не выдержать нам их прямого натиска. Сомнут нас рыдели, — озабоченно обратился к Ярославичу Сбыслав Якунович.
  После битвы на Неве князь приблизил к себе простого новгородца, ценя его советы.
  Александр толкнул коленями коня, направив его на холм. С каменистого холма, вершина которого оттаяла уже от снега, далеко видны были окрестности. Справа чернела полоска елового леса, а слева раскинулось неровное, с островками сухого ковыля поле. Над полем с резкими неприятными криками метались стайки белых птиц. Они то садились на снег, то вновь взлетали, бесцельно прочерчивая пасмурное небо.
  — Ишь ты, чаек сколько! С реки Великой, что ли, налетели? — подъехав сзади, удивленно сказал князь Андрей, родной брат Александра.
  — Не с Невы, с чуди. Озеро здесь неподалеку есть, Чудское, — пояснил Сбыслав Якунович.
  Ярославич зорко взглянул на него.
  — Озеро? Далеко ли?
  — Версты с три будет.
  Князь резко повернул коня, гикнул, поскакал по неровному полю. Князь Андрей и Сбыслав Якунович, переглядываясь, устремились за ним. Не отстать бы!
  Вскоре, спешившись, князь поднялся на каменистый островок, окрестности которого местные жители прозвали “Вороньим камнем” или “Вороньими камнями”. С вершины этого островка Александр хорошо видел ледяную гладь раскинувшегося перед ним Чудского озера.
  С востока, с гдовской стороны, топкие берега озера заросли камышом и осокой. Терлись друг о друга высохшие стебли, шуршали жалобно, точно заранее уже, до боя, оплакивали погибших. Западный, суболицкий, берег был покруче, лесистее. С той стороны и появятся немцы — больше неоткуда. Все беды, все нашествия на Русь с запада идут.
  Осторожно поворотив коня, князь спустился на лед и поехал по нему шагом. Внезапно жеребец оступился, лед под его правым передним копытом треснул. Не пришпорь вовремя князь своего Гнедка, неизвестно удалось бы ему преодолеть образовавшуюся полынью.
  Обманчив лед. Кажется прочен, а того и гляди проломится. Расползутся тогда льдины, поглотят неосторожного.
  Вспомнилось князю Александру старое предание, которое слышал он еще отроком. Говорилось в предании, что прадед его, Ярослав Мудрый, разбил Святополка Окаянного на льду.
  — А что если... — мелькнула смелая мысль.
  Тяжелы немецкие рыцари, тяжелы их брони, щиты, мечи, тяжелы и мощные их кони, в свою очередь закованные в доспехи. Неудобно будет сражаться им на льду Чудского озера, того и гляди треснет он под ними, поглотит захватчиков черная апрельская вода.
  Русское ополчение — дело другое. Нет у русских тяжелых броней, да и конных среди них немного — все больше пешие. Не страшен им лед. Если потребуется, быстро будут они маневрировать по ледяной глади, перескакивать с льдины на льдину. К тому же и охотников с рыболовами среди русских много. Хаживали они в одиночку с рогатиной на медведя, не побоятся и рыделя железного.
  — А что, Андрей, не заманить ли нам ливонцев на лед? Поставили бы мы рати здесь, у Вороньего камня. Славное место, удобное. Есть где развернуть полки.
  — Хорошо бы коли так, — протянул князь Андрей. — Да только захотят ли рыдели сражаться на льду?
  — Самоуверен немец. Не удержится он, когда увидит наши ряды. Захочется ему поскорее раздавить нас... Быть по сему, Андрей! Тут, на Чуди, и дадим бой!
  
  
  ЛЕДОВОЕ ПОБОИЩЕ
  
  Ночь была тяжелая. С реки Великой, где лед уже тронулся, дул холодный влажный ветер. “Мокряк”, — презрительно говорил о нем Сбыслав Якунович. Никто из русских не спал. Полки занимали позиции перед Вороньим камнем, отведенные им князем Александром.
  Воины сидели на снегу, точили мечи, осматривали рогатины, переговаривались. Кони беспокойно фыркали, подергивали мордами, не понимая, почему их не расседлывают. Некоторые крестьянские лошаденки, оголодавшие за зиму, норовили прилечь на снег, но их поднимали. Не усмотришь: до костей пробьет мокряк, погубит лошадь.
  Князь Александр, осунувшийся, потемневший, не слезал с седла. Только под утро закончил он объезжать позиции. Сложнее всего было ему договориться с вождями корелов, ижорцев и ладожан. Положа руку на сердце, не было на них у Ярославича большой надежды. На одного только Пелгусия, старейшину ижорцев, мог он положиться. Да только мало у Пелгусия воинов.
  Знал Ярославич, что коли сломят они немцев, тут корелы и ладожане себя покажут, устремятся следом, станут стаскивать ливонцев с седел. Зато если бой обернется невыгодно, но кто знает как поведут себя союзники? Могут и бросить ратное поле, убежать в леса. Если так, то весь удар придется принимать новгородским, псковским и суздальским полкам.
  Гаврила Олексич, не отходивший от князя ни на шаг, посмотрел на сереющее небо.
  — Светает, княже.
  — Да, скоро начнется, — ответил Александр Ярославич, взглядываясь в западный берег.
  Наутро, в субботу, 5 апреля 1242 года, едва взошло солнце, показались немцы. Вначале на лед с суболицкой стороны высыпали пешие отряды чуди. За чудью неторопливо и мерно двигались закованные в броню рыдели. Ливонские рыцари были построены обычным своим боевым порядком — клином. “Железная свинья” или “свиное рыло” — так прозвали этот порядок сметливые русичи.
  Впереди “свиньи”, выставив длинные копья, ехали первые пять рыцарей. Вид у них был грозным — железные рогатые коробки шлемов были украшены ветвистыми рогами и когтистыми орлиными лапами. Большие продолговатые щиты закрывали большую часть туловища. Могучие их кони также были закованы в доспехи, отчего казалось, не люди надвигаются на русичей, а грозные языческие истуканы.
  Князь Александр наблюдал за приближением немецкой рати с высоты скалы на Узмени, оттуда, где Чудское озеро переходило во Псковское.
  Русские воины стояли перед Вороньим камнем в ожидании, опираясь на багры, рогатины и тяжелые топоры-колуны с длинными рукоятями. Выбрать именно такое вооружение подсказал им опыт — топоры и багры на льду куда сподручнее, чем мечи и стрелы. Не всякой стрелой пробьешь рыцарские доспехи, а вот колуном дело иное. Да и привычнее иному необученному крестьянину топор, чем иное оружие.
  На крыльях выстроившегося русского войска выделялись воеводы со своими знаменосцами. Знаменосцы держали развевающиеся на ветру треугольные узкие стяги. В центре войска тесно стояла спешенная новгородская рать, впереди которой занимали боевые позиции лучники и пращники, готовившиеся осыпать приближающихся врагов стрелами и камнями.
  Неспокойно было на сердце у Александра Ярославича. Знал он, именно на нее, на пешую новгородскую рать, придется главный удар хваленой немецкой “свиньи” — сотен закованных в броню всадников.
  Сомневался князь, правильно ли поступил он, что лучший свой отборный полк, куда входила и его дружина, расположил за Вороньим камнем, за позициями основных русских сил.
  Ливонцы приближались. Порыв ветра отчетливо донес дребезжащий призыв немецких труб. Разукрашенные перьями рыцари устрашающе потрясали длинными копьями, наконечники которых украшены были длинными, похожими на змей лентами.
  — Точно девки красные! А ну подходите сюда, мы вам уши-то надерем! — задиристо крикнул новгородец Миша.
  Из русских рядов послышался смех.
  На середине озера немцы перевели коней вскачь. Железный клин из сотен закованных рыделей, похожий на устремленный в ворота таран, несся прямо на новгорскую рать. План магистра ордена меченосцев был прост. Рассечь русские полки, отбросить к Вороньему камню, а потом развернуться и сокрушить вначале левое крыло сил Александра, а затем и правое.
  В образовавшуюся в русских рядах брешь хлынут лесовики — покоренная немцами чудь — и завершат дело. Дерзкие еретики будут разбиты, их города взяты, а князь Александер в оковах отправлен к римскому папе. А уж в том, что папа придумает ему такую участь, которая будет хуже смерти, можно было не сомневаться.
  Видя, что противник подходит, Ярославич осенил себя крестным знамением, прошептал: “Помоги мне, Господи, как некогда моему прадеду против Святополка Окаянного”.
  — Лучники, пращники вперед! — крикнул он зычным голосом. — Не подведи, ребята! Ежели с нами Бог, то кто на ны?
  На немецких рыцарей посыпались камни и стрелы. Несколько секунд спустя князь Александр увидел, как разукрашенный рыдель из первого ряда поддел на копье одного лучника, растоптал конем другого, а потом и сам, поднятый на рогатину отважным новгородцем Мишей, слетел на лед. Его закованный в железо конь бестолково заметался со сбившимся седлом.
  — Йо-ххо! Санта-Мария! На Хольмград! — кричали рыцари.
  Еще миг, и рати сомкнулись. Завязалась страшная сеча. Железный немецкий клин, движущийся неудержимым потоком, смял пешие отряды новгородцев, пробил их до самого Вороньего камня, но и сам завяз в русских ратях.
  Лязг оружия, стоны раненых, конское ржание слышны были на много верст вокруг. Снег озера обагрился кровью. “Тогда бысть сеча зла на немци и на чудь, трус велик от копейного коления и звук от мечевого сечения, яко и озеро помрьзе двигнутися, и не бе видети леду, покрыто бо бяще кровью”, — описывал впоследствии очевидец тех событий.
  К магистру меченосцев, издали, с противоположного берега, наблюдавшему за боем, подскакал оруженосец.
  — Передовой русский полк раздавлен! Мы побеждаем! — крикнул он.
  Магистр довольно пошевелился в седле.
  — Хвала святому Августину, я знал, что так будет, — прогудел он. — Славянам не устоять против правильного рыцарского строя. Это им не в лесу ходить на лося. Теперь осталось только развить успех.
  — Прикажете бросить в бой все резервы?
  — Да, бросайте! Трубач, дать сигнал к атаке! Скоро эти земли будут нашими.
  Новые отряды рыцарей, выставив копья, пошли вскачь.
  — Йо-ххо! Йо-ххоо! Сомнем князя Александера! — кричали они, шпоря коней.
  Плохо пришлось русичам, смятым этим железным потоком. Повис на длинном копье отважный новгородец Миша, не одному рыцарю проломивший шлем своим тяжелым колуном.
  — Эх, жаль умирать! Не увижу чья взяла! — только и успел шепнуть он, упав на лед.
  Погиб и отрок Савва, подрубивший некогда шатер Биргера. Был он поражен в спину подкравшимся чудинцем. Затерялся где-то во вражих рядах Яков Полочанин. После нашли его между телами пораженных им ливонцев, пронзенного сразу двумя мечами.
  Слабело, истекало кровью пешее новгородское ополчение. По три, по пять рыцарей приходилось на каждого новогодца.
  Тяжко было князю Александру смотреть на это с Узменской скалы. Несколько раз поднималась его рука, чтобы бросить в бой резерв, но медлил князь. Рано еще, рано. Надо ослабить немцев, втянуть их в бой, заставить увязнуть в нем.
  — Князь, прикажи своей дружине выступить! Сомнут же нас! — крикнул горячий Гаврила Олексич.
  Перекрестился князь, качнул головой.
  — Не время еще для дружины... Гаврила, вели ударить полкам правой и левой руки! Пускай клещами сомкнутся они вокруг немцев!
  Гаврила поскакал передавать приказ, и вскоре знамена полков, расставленных Александром на правом и на левом крыле, сместились к центру. Это означало, что правый и левый полки, дождавшись своего часа, с обоих сторон сообща ударили на ливонских рыцарей и их союзников.
  — Братья, сомнем врага! Не дадим в обиду новгородцев! Не подкачай, псковичане! Давай, Суздаль! — кричал, нахлестывая пегого жеребца, Гаврила Олексич.
  Русские клещи сомкнулись вокруг ливонской “свиньи”. Тут уж немцам пришлось с ужасом убедиться, что ряды русских и не думают рассеиваться, а напротив, плотно откружают их, нанося ожесточенные удары. Бьют топорами, рогатинами, цепами. Стягивают баграми с высоких седел.
  Один за другим падали на окровавленный снег роскошные плюмажи.
  Туго пришлось измотанным немецким рыцарям, зажатым с обоих концов. В страшной давке и тесноте топтали они друг друга. Свалившихся с седел сминали копытами кони. А тут еще тонкий апрельский лед, как и рассчитывал князь Александр, не выдержал тяжких рыделей.
  Во льду появлялись трещины, полыньи поглащали ливонских меченосцев вместе с конями. Где уж им было выплыть в сплошной броне! Вот скрылся один, вот другой пытается выбраться, но подломившаяся льдина накрывает его.
  — Санта-Мария! Само небо ополчилось против нас! — кричали рыцари, скрываясь в черной воде Чудского озера.
  — А вот теперь время и для дружины! На поможем нам Бог! Ударим, братья! — крикнул князь Александр.
  Выхватив меч, врубился отважный Ярославич в плотные ряды немцев. Позади сомкнутым строем мчалась его дружина. Свежие всадники смяли плотные ряды немецкого клина. Началась сеча.
  С другой стороны Черного камня на ливонцев ударила переяславльская рать князя Андрея.
  — Молодец, Андрей! Не помешкал! — порадовался Ярославич.
  Первой, дрогнув, побежала трусливая чудь. За чудинцами, повернув коней, устремились посрамленные меченосцы. Легкая русская конница преследовала врага на протяжении многих верст, рубила его вдогон, засыпала стрелами. Меченосцы падали с седел и неуклюже, как черепахи, барахтались на льду. Подняться им мешали тяжелые доспехи.
  Князь Александр не удерживал свое войско, позволив ему до конца преследовать врага и нещадно бить его.
  — Кто с миром на Русь придет, того примем милостиво. Кто же придет с мечом, примет конец бесславный! — сказал князь.
  Потери ливонцев и чуди были огромными. Пленных немецких рыцарей на арканах тащили к Вороньему камню.
  Обезоруженные рыцари пугливо смотрели на грозного “князя Александера”, неподвижно сидевшего на гнедом коне. Шлем и броня князя были изрублены в жестокой сече, на лбу запеклась кровь. Взгляд синих глаз, направленный на пленных, был холоден и тверд.
  И смиренно склоняли ливонцы головы, понимая: пока есть такой заступник у земли Русской, ничего, кроме посрамления, не ждет их здесь.
  
  
  СЛАВА РУССКОГО ОРУЖИЯ
  
  Вскоре после этого побоища, получившего в истории название Ледового, Александр с великой славой и почестями въехал в Псков. У стремян коня его пешими, понурившись, шли пятьдесят знатнейших ливонских рыцарей, а позади несметное множество иных пленных.
  Первым делом, не снимая даже брони, князь направился к Храму Святой Троицы и здесь со своею дружиной вознес горячую молитву, благодаря за милость Божию, даровавшую ему победу.
  Знал князь, что Ледовое побоище вместе с Невской битвой дало полное торжество православию над папскими происками. Долго теперь не осмелятся шведы и ливонцы поднять головы, долго не посягнут на северо-западные русские земли.
  * * *
  Немало подвигов предстояло еще совершить благоверному князю Александру. Когда на Русь поднялся третий свирепый и злобный враг — Литва, Ярославич нанес литовцам ряд тяжелых поражений, разгромив в нескольких боях их лучшие рати.
  Не раз еще после хитрые римские кардиналы, посланные папой, пытались подластиться к Александру и, обещая ему величайшие блага и военную помощь против татар, уговаривали его перейти вместе с народом русским в католичество.
  — Не бывать по сему! Не принимаем от вас учения! Так и передайте папе, — твердо отвечал Александр, прогоняя коварных кардиналов.
  Пришлось Ярославичу испить и горькую чашу унижения, когда спасая землю русскую от новых нашествий, ездил он на поклон в Орду с богатыми дарами, в ту самую Орду, где был отравлен отец его Ярослав, где приняли смерть Михаил Черниговский и боярин его Федор.
  После смерти отца началось в жизни благоверного князя Александра иное время, время величайшего смирения и служения отчизне. Бесстрашный полководец, отважно бросающийся на врага, теперь всеми силами старался спасти Русь от нового нашествия татар.
  Вскоре после смерти Ярослава Батый потребовал к себе сыновей его Александра и Андрея. Когда князь Александр прибыл в ханскую ставку, татарские шаманы стали требовать, чтобы он, по языческому их обычаю, прошел “сквозь огонь и поклонился кусту и огневи и идолам”.
  — А не поклонишься, убьем тебя, как Михаила Черниговского! Как и тебе, дал ему хан Батый выбор: или поклониться кусту, огню и идолу, или умереть! — грозили шаманы.
  Твердо взглянул князь Александр в раскосые их глаза, горевшие бесовским огнем.
  — Убивайте! Я христианин, и мне не подобает кланяться твари. Я поклоняюсь Отцу и Сыну и Святому Духу, Богу единому, в Троице славивому.
  Спокойное мужество Александра поразило приближенных хана, и они побежали к Батыю. Грозный Батый был поражен такой отвагой русского князя.
  — Правду говорили мне: нет князя, равного этому! — сказал Батый, и, прогнав волхов, приказал позвать к себе Александра.
  Прошло много лет. Не раз Александр Ярославич спасал Русь от гибели. Много военных походов совершил он. И на шведов ходил, и на финнов, и на чудь. И всякий раз возвращался с победой.
  По дороге из Орды, где Александр отговаривал хана Берке идти на Русь, Ярославич опасно заболел. Поговаривали, что его, как и отца его, отравили татарские вельможи. Кто знает, как все было? Хитры татары, много коварных ядов известно им от китайцев.
  Изнемогая от слабости, приехал Александр в Нижний и через несколько дней уже, едва встав на ноги, собрался в Новгород. Дружина отговаривала его продолжать поход.
  — Оправься, княже, болен ты! — говорила она.
  Но Ярославич был непреклонен.
  — Нужно ехать в Новгород! Если ссудил мне Господь умереть, то умру и тут, — сказал он и, шатаясь от слабости, поставил ступню в стремя.
  В Федоровском монастыре Волжского Городца Александр Ярославич слег окончательно. В келии, где лежал благоверный князь, собралась братия. Чувствуя, что подходит его час, князь Александр стал просить о пострижении его в иночество и был пострижен с именем Алексия.
  Сподобившись причаститься Святых Таин, смиренный инок Алексий — в миру князь Александр Ярославич — отдал Господу свою светлую душу.
  В то время, как Александр заканчивал свою жизнь в Волжском Городце, его верный сподвижник митрополит Кирилл был во Владимире-на-Клязьме. Он служил в храме обедню, как вдруг, подняв голову, увидел, что перед ним как живой стоит князь, озаренный неведомым сиянием.
  Митрополит Кирилл понял, что это значит. Голос его дрогнул.
  — Братия, возрыдайте! Зашло солнце Земли Русской! — проговорил он с амвона.
  Так закончилась земная жизнь князя Александра, ставшего перед кончиной смиренным иноком Алексием.
  Однако и теперь Святой Александр Невский продолжает помогать земле Русской, защищать и охранять ее от недругов.
  
  
  ДИМИТРИЙ ДОНСКОЙ
  
  
  ДУРНЫЕ ВЕСТИ
  
  Нехорошо, тревожно начался год 1380.
  Еще с весны невесть откуда налетели на Москву огромные стаи грачей да ворон. С резкими криками носились они над Кремлем, садились на каменные, лишь два десятилетия назад при угрозе нападения Ольгерда-литвина обновленные стены, облепляли кресты Архангельского и Успенского соборов. Выли средь бела дня здоровенные цепные псы у купцов-лабазников. Сказывали, что в Коломне оборвался с колокольни и разбился большой колокол.
  Хоть и языческие это приметы, да верные. “К сечи это, к крови большой”, — шептался народ.
  Князь Дмитрий Иоаннович, едва тридцать лет ему тогда минуло, чернобородый, крепкий, крупными шагами ходил по белокаменным палатам. Невесел был князь, пасмурно хмурил брови, да не потому, что верил в приметы.
  Что не день, привозят ему гонцы тревожные вести.
  Вчера только прискакал из Орды Петр Горский. Немолодой уже, кряжистый, плечистый. Кафтан в пыли, трое суток в седле, двух коней загнал. Хотел князю в ноги упасть, да не позволил ему князь. Поднял он своего верного слугу.
  — Рассказывай!
  — Дурные вести, княже. Переворот в Орде. Темник Мамай ханом себя назвал.
  — Мамай — старый враг Руси. Еще что?
  Низко повесил Петр Горский голову:
  — Узнал я от верного татарина, поднимает хан Мамай Орду. Собирается на Русь ее вести.
  — А велика ли нынешний год Орда?
  — Велика, княже. Пока к тебе спешил, весь день, от рассвета до заката, через Орду скакал. Вся степь табунами вытоптана, стоят всюду шатры, костры горят. Коптят нехристи мясо конское в честную постную середу.
  Выслушал князь гонца, отпустил его:
  — Отдохни, друг мой верный. Как отоспишься, поскачешь гонцом к Олегу Рязанскому. Расскажешь ему обо всём. Нужно всей Русью на татар подниматься.
  — Слушаю, княже!
  Поклонился Петр Горский, вышел.
  Через день еще один гонец к Дмитрию, от Глеба Брянского. Донесли князю Глебу, что не одни татары на Русь войной собираются. С ними половцы, черкесы, бессермены, ясы, кавказские евреи, армяне, крымские генуэсцы.
  Слетаются, как стервятники, все, кто жаден до добычи, спешат примкнуть к Орде. Хочет хан Мамай Батыево нашествие повторить, предать русские города разграблению, обложить непомерной данью. Не поднимется после этого Русь, головешками ляжет под копыта ордынских коней.
  Ходит князь Дмитрий по палатам белокаменным. Давно уже готовился он к битве со всей силой татарской, накапливал силы, но вот только хватит ли их против всей Орды да еще против многих народов иноплеменных? Как бы снова не пришлось с богатыми дарами к татарам на поклон ехать.
  
  
  ПРЕДАТЕЛЬСТВО ОЛЕГА РЯЗАНСКОГО
  
  Зрела измена и в самой земле Русской.
  Напрасно надеялся московский князь на Олега Рязанского. Коварен был Олег, хитер, своя выгода для него дороже родной земли. Собирался он извлечь пользу от татарского нашествия.
  Поговорив с гонцом Дмитрия, Олег долго стоял на крепостной стене, смотрел то в сторону Москвы, то к донским степям поворачивался. Щурился нехорошо Олег, пощипывал редкий ус, а вечером собрал верных бояр.
  — Больно высоко Москва нос стала задирать. Мнит она себя сердцем Руси, а Рязань и в грош не ставит. Не станем мы князю Дмитрию пособлять. Где ему с Мамаем управиться? Небось, как ордынские кони под стенами Кремля зафыркают, испугается Дмитрий и убежит в Новгород али на Двину.
  — И то правда, княже, — соглашаются бояре. — Мыслимое ли дело с Ордой совладать? Хорошо мы знаем, что такое татары. И двух зим не прошло, как они Рязань разграбили. Хоть и помогал нам тогда князь Дмитрий, да толку что-то мало было. Теперь Мамай Москве хвост-то прижмет.
  Видя поддержку своих бояр, Олег вступил в тайные переговоры с татарами, а также с Ягайлой Литовским. Ягайло, сын грозного Ольгерда и Ульяны Тверской, давно зарился на русские земли, считая себя их законным наследником. Доворились Олег с Ягайло, что присоединятся они к Мамаю против князя Дмитрия Иоанновича, а как разобьет Мамай русскую рать, так ублаготворят они падкого на золото хана богатыми подношениями и разделят между собой всю Северо-Восточную Русь: одна половина отойдет к Литве, другая — к Рязани.
  Опасен был для Руси такой тройной союз — Мамай, Олег Рязанский и Ягайло. Никогда еще не приходилось ей сталкиваться сразу с такими могучими врагами, тем более, что не знал еще князь Дмитрий о тайной измене Олега и заговоре его с Ягайло.
  Однако напрасно Олег Рязанский и Ягайло надеялись, что московский князь, чуть что, запрется в Новгороде или убежит на Двину. Плохо знали они нрав Дмитрия Иоанновича.
  Ни одного дня не терял князь Дмитрий. Еще с весны рассылал он гонцов во все земли русские. С великой любовью и смирением призывал он всех удельных князей на святое дело — борьбу с татарами.
  — Полно татарам предавать поруганию святыни православные, полно угонять полоны русские и обагрять кровью седины старцев! Встанем все как один на ворогов! — передавал он князьям через гонцов.
  Кроме того, велел князь Дмитрий срочно укреплять приграничные города Коломну и Тулу. Если разобьет Мамай его войско, примут они тогда первый удар.
  Вскоре объявились в Москве странные пришлые люди. Говорят, что хазарские купцы, да ничего не покупают: ходят да выведывают, что да как. Понял князь, что это подосланные шпионы, да велел пока не трогать их, а издали приглядывать.
  — Это еще не гости. Настоящие гости скоро нагрянут, — сказал он воеводе Димитрию Михайловичу Волынскому-Боброку.
  Прав оказался московский князь. И недели не прошло, прибыли в Москву послы от Мамая, чванные, важные, пузатые. На каждом по два, по три халата, чтоб все знали: не простые они воины, а знать татарская. Скачут послы по Москве, замешкавшихся прохожих нагайками хлещут, конями топчут. Требуют послы от имени хана Мамая немыслимой дани, какую платила Русь при Узбеке. Если выплатить такую дань, то и без войны настанет земле нашей великое раззорение.
  — А не заплатите дани, какую хан назначил, с войском явимся. Города русские в пепел обратим, тебя, князь Дмитрий, в Орде сгноим, а жену твою красавицу Евдокию хан себе в наложницы возьмет, — угрожают послы.
  Рассердился Дмитрий, так стиснул рукоять меча, что даже костяшки пальцев побелели. Едва не зарубил послов татарских. Однако вовремя вспомнил совет наставника своего, митрополита Алексия: “Гнев, княже, в делах плохой советчик. Тебе перед Богом за всю Русь ответ держать”. Пожалел Дмитрий, что нет больше с ним митрополита Алексия. Почил митрополит два года назад. Как бы пригодились теперь князю его мудрые советы!
  — Ступайте и ждите! Скоро я сообщу вам ответ! — твердо сказал князь татарским послам.
  
  
  БОЯРСКАЯ ДУМА
  
  На другой день созвал князь боярскую думу. Собрались бояре, пришел митрополит Киприан, преемник Алексия. Немолод уже митрополит, да подтянут, крепок, хоть давно серебрятся у него в бороде седые пряди.
  Испытующе смотрит князь на своих бояр. С ним ли они, не подведут ли в решающую минуту.
  — Как поступим, бояре? Дадим ли татарам дань, как платили при Узбеке? — спрашивает Дмитрий.
  Переглядываются бояре. Чуют, что испытывает князь их мужество. Встает митрополит Киприан и говорит, опираясь на посох:
  — Позволь вымолвить, княже. Если дать татарам такую дань, какую они хотят, они через год новую потребуют, еще больше прежней. Оскудеет Русь. А если вообще не заплатить татарам дани, не будет у нас времени подготовиться к сражению. Лучше пошлем мы им дань, но небольшую, а с данью отправим боярина Захара Тютчева. Пускай он выведает планы Мамая.
  Прислушался князь Дмитрий к словам митрополита Киприана, кивнул одобрительно.
  — Мудрые слова говоришь. Захар Тютчев сметлив да толков. Пускай собирается в Орду.
  Отправился боярин Захар Тютчев с ордынскими послами, повез дань.
  Въехав в Орду, поразился Тютчев тому, как она велика. Стояли в степи тысячи кибиток, а в середине ставки татарской — большой шатер. Ввели послы боярина в шатер, увидел он на войлочных подушках хана Мамая. Охраняют его татарские мурзы и наемники генуэские. Никому больше не доверяет Мамай. Сам хан маленький, желтый, злые глаза в пухлых щеках прячутся.
  Большую силу имел темник Мамай в орде, многих ханов пережил, немало заговоров сплел, а теперь и сам ханом сделался. Хмуро смотрит Мамай на русского боярина. Донесли ему уже, что невелика дань. Ослушался, значит, князь Дмитрий его повеления.
  Рядом с Мамаем сухонький человечек вертится — хазарин итильский. Служил он когда-то у князя Дмитрия в посольском приказе, а потом предал, к Мамаю переметнулся, толмачом стал. Цедит что-то Мамай сквозь зубы, а толмач переводит:
  — Мало мне такой дани. Известно ли тебе, боярин русский, что с нами Олег Рязанский и Ягайло? Двинемся мы на Русь тремя ратями и накажем ее. А теперь скачи к своему князю. Казнить я тебя и после успею, как Москву сожгу.
  Поскакал Захар Тютчев к князю Дмитрию, застал его на пиру у боярина Николая Вельяминова и поведал, что узнал он в ставке Мамая о предательстве Олега и Ягайло. Потемнел лицом Дмитрий Иоаннович. Ударил он кулаком по столу, опрокинул кубок.
  — Что за народ мы такой! — воскликнул Дмитрий. — Неужели не можем стать сообща за нашу отчизну? И Олег Рязанский — русский, и в Ягайло по матери кровь русская течет, а предатели они, губители земли нашей!
  Немедленно позвал князь воеводу Боброка и своего двоюродного брата Владимира Андреевича Серпуховского и стал держать с ними совет. Задумался опытный воевода Боброк, верный помощник молодого князя. Не один шрам на теле у старого Боброка. Не счесть походов у него за плечами. И молодость его прошла в походных шатрах, там же и седина настигла. Покорял Боброк непокорную Тверь, а после, как заключили с ней мир, ходил на камских болгар, разбил их под Казанью, покорил двух ханов Москве и взял большую дань. Нет у Дмитрия воеводы надежнее и мудрее Боброка. Отдал он ему в жены сестру свою Анну.
  — Нужно нам, княже, ускорить сбор ратей и выйти самим навстречу Мамаю. Спешить только надо, пока Ягайло и Олег не соединились с татарами, — говорит Боброк.
  Повернулся князь к брату, ждет, что тот скажет. Молчит Владимир Серпуховской, лишь могучие плечи под кафтаном ходят. Все знают: немногоречив Владимир да храбр. В битве в самую сечу бросается, на охоте усталости не знает, на медведя и на лося в одиночку не боится ходить.
  — Согласен я с Боброком. Не станем дожидаться татар, пойдем на них сами. Так всегда поступали наши предки, так и мы поступим. Только повели! — ответил князь Владимир Андреевич.
  Склонил голову князь Дмитрий, долго молился перед иконой Спаса Нерукотворного. Такой же Нерукотворный Спас — на алом великокняжеском стяге.
  — Что ж, быть по сему. Ступай, Боброк, собирай рати!
  
  “КРЕПКАЯ СТОРОЖА”
  
  В тот же вечер послал князь Дмитрий “крепкую сторожу” — сильный конский разведовательный отряд. Вели его опытные воины Родион Ржевский, Андрей Волосатый и Василий Тупик. Приказано им подойти под самую Орду и добыть языка.
  Добирается русская сторожа до волжских нагорных степей, крадется ночами, чутко вслушивается в каждый шорох. Первым на гнедом широкогрудом коне скачет опытный дружинник Родион Ржевский. Пересекает его щеку длинный шрам, след от половецкой стрелы. Если бы чуть правее прошла стрела — не быть бы Родиону живым. Приказывает Родион своей “стороже” обернуть мешковиной конские копыта, кольца сбруи и мечи в ножнах, чтобы не бряцали они, не привлекали татар. Быстро скачет сторожа — у каждого по запасному коню. Устанет один конь, на другого пересаживаются, а первый рядом в поводу бежит — отдыхает.
  На пятую ночь выезжают русские дружинники на холм и видят в степи множество красных пятен. Раскинулись красные пятна по всему горизонту. Столько их, что и не счесть.
  Остановили русские воины коней.
  — Что это за огни? Ажно в глазах все пестрит, — спрашивает молодой дружинник Юрка.
  — Костры татарские. Орда. Теперь языка брать надо, — глухо отвечает ему Андрей Волосатый.
  Спешиваются русские дружинники, привязывают коней в кустарнике и ужами крадутся по мокрой траве. Через некоторое время прикладывает Василий Тупик ухо к земле, слышит конский топот и шепчет:
  — Татары! Приготовьтесь, братья! Ежели придется, костьми ляжем — живыми не дадимся.
  Притаилась “сторожа” в овражке. Вскоре видят дружинники, едут им навстречу четыре татарина. Первый толстый, в богатом халате, на хорошей белой кобылице. Не скачет кобылица, а танцует.
  — Видать, мурза ихний. Этого и берем, — шепчет Родион Ржевский.
  Смеются татары, переговариваются, не чуют над собой угрозы. Да и откуда угроза: Орда вокруг. Никого на свете нет сильнее татар.
  Дождавшись, пока татары приблизятся, Юрка и Андрей Волосатый пускают стрелы. Одновременно с этим Василий Тупик виснет на плечах у толстого мурзы, стискивает стальными объятиями ему шею, затыкает рот.
  Последний татарин пытается ускакать, но метает ему Андрей Волосатый вслед булатный нож. Падает татарин с седла.
  Торопятся русские дружинники к своим коням, перекидывают связанного татарина через седло и скачут в Москву, к князю Дмитрию. Вырывается толстяк, угрозы бормочет.
  Ведут пленника к Боброку. Важного языка захватила русская “сторожа”, самого мурзу Ахметшу, тысячника татарского, пленила. Вначале толстый татарин чванится и угрожает, но, встретив твердый взгляд Боброка, пугается и начинает быстро лопотать.
  Допросив мурзу, Боброк спешит к князю Дмитрию.
  — Сторожа наша вернулась, княже. Движется Мамай на Москву со всей Ордой. Медленно идет, не спешит. Ждут татары, пока у нас хлеба дозреют, чтобы было чем войска кормить. А еще говорит мурза, что ожидает Мамай подхода Ягайло, да только тому раньше начала сентября никак не поспеть.
  
  
  ПРЕПОДОБНЫЙ СЕРГИЙ
  
  Это известие заставило Дмитрия Иоанновича ускорить сборы рати. Московские гонцы поскакали по всем городам и землям русским — в Коломну, во Владимир, в Юрьев, в Переяславль, в Кострому, в Суздаль, в Муром, в Серпухов, в Звенигород, в Ржев. Нахлестывали коней, везли княжьи грамоты.
  Тем временем московский князь вместе с братом своим Владимиром Андреевичем и боярами отправился помолиться Живоначальной Троице, к преподобному Сергию Радонежскому, молитвеннику за всю Русскую землю.
  Оставил князь Дмитрий свою свиту на широком дворе лавры и с одним братом Владимиром Андреевичем вошел к Сергию. Застали князья Сергия за молитвой. Смиренно опустились они рядом с преподобным на колени, долго молились вместе о спасении Руси, о победе оружия русского.
  Как закончили молитву, подошли князья к Сергию за благославением.
  — Благослови, отче, на брань идти!
  Благославил их преподобный Сергий. Прослезился. Ведает преподобный, что слава ждет оружие русское, но ведает и сколько воинов православных сложат свои головы на поле бранном.
  — Если пустить татар на Русь, разграбят они храмы, иконы поруганию предадут, в алтари коней запустят. Не бывать этому! Не попустит того Живоначальная Троица. Благославляю вас, князья, на брань!
  Пишет о том летопись:
  “И окропи преподобный Сергий священною водою великого князя и рече ему: “ждет Мамая конечное погубление и запустение, тебе же от Господа Бога и Пречистыа Богородица и святых Его помощь и милость и слава...”
  А еще отпустил преподобный Сергий с князем двух иноков-богатырей — Александра Пересвета, воина могучего, который был в миру брянским боярином, и Ослябю. Обнял Сергий своих иноков и дал каждому схиму с нашитым крестом, чтобы возлагать ее поверх шлема.
  
  СТЕКАЮТСЯ РАТИ
  
  День и ночь стекаются к Москве рати великие. Стоит князь Дмитрий на стене кремлевской, смотрит.
  Идут полки коломенские, владимирские, юрьевские, костромские, переяславские, димитровские, можайские, звенигородские, белозерские. Из Серпухова полки, из Мурома, из Ростова. Идет рать из Твери. Ведет ее племянник князя Иван Холмский.
  Конные рати, пешие. Едут на сытых конях — гнедых, соловых, буланых — опытные дружинники. Сверкает на их доспехах яркое августовское солнце. На дружинниках — кольчатые брони, кованные опытными кузнецами, стальные панцири из блях, шлемы с остроконечными верхушками. Скользит по таким шлемам в бою татарская сабля. Приторочены к седлам длинные щиты, окрашенные в красный цвет, тугие луки и колчаны со стрелами. Везут они острые копья, кривые булатные сабли, тяжелые обоюдострые мечи. Развеваются над их рядами знамена и стяги на высоких древках.
  Много дружинников, да простых людей куда больше. Сильна Русь воинством народным — ополчением. Идут кузнецы могучие, плотники, каменщики, идут крестьяне землепашные. Хорошо если один их трех доспех имеет, да и то простой доспех, из бляшек железных состеганный. У остальных щиты деревянные, копья да мечи. Надеются они на свою силу, а больше на Бога уповают.
  Давно уже собирал князь Дмитрий ополчение, с самой весны скакали по городам и селам глашатаи, читали княжеский указ, скликали “всяких человеков постоять на Русь”.
  Идут ратники, переговариваются.
  — Ты откуда, дядя? — спрашивает плечистый парень Митька.
  Щит у него большой, дружинный, да у меча ножны из лыка сплетены. Сам, видать, мастерил.
  — Из Ряжска я. Кузнец, — солидно отвечает ему бородач. — А ты откедова будешь?
  — Из-под Можайска мы. Крестьянствуем.
  Поворачивается Митька в другую сторону, а там дед идет седобородый. Несет дед лук да на поясе колчан висит со стрелами. Короткий нож справа — вот и все его оружие.
  — А ты, дед, чего увязался? Тебе дома на печи сидеть, — не выдерживает Митька.
  — Кому дед, а кому и нет! — с достоинством отвечает старик. — Гаврила я Петров, с-под Ростова. Авось и я Руси-матушке сгожусь. Старые кости класть не обидно.
  
  Идут полки. По всем дорогам к Москве стекаются.
  Тем же войскам, которые не успевали, велел князь Дмитрий следовать прямо в Коломну. Назначил им там сбор к Успеньеву дню.
  Плохо спал ночами князь Дмитрий. С лица потемнел, осунулся. Ночами гонцов принимал, грамоты диктовал, велел Боброку и боярину Вельяминову припасы войску готовить. Еще приказал с собой полотна на перевязку запасти и людей в исцелении умелых подыскать. Нужны они будут раненым.
  — Все ли отряды пришли? — то и дело спрашивал князь Боброка.
  Отвечал Боброк:
  — Не все, княже. Ждем еще полков нижегородских. Еще обещали подойти союзники наши — Андрей Полоцкий, что ныне в Пскове сидит, и Дмитрий Корбут Брянский.
  
  В ПОХОД, БРАТЬЯ!
  
  Утром двадцатого августа стоял на княжеском дворе инок Ослябя, на соборный Успенский храм крестился. Хоть и могуч Ослябя, не протиснуться ему внутрь — полон храм народу. И женщины там, и дети. Не теснить же их, не раздвигать плечищами. Знает Ослябя, что горячо молится теперь в храме князь Дмитрий, препадает он к раке святого Петра, просит усердно его о помощи.
  Вот отхлынул из Успенского храма народ. Увидел Ослябя, как вышел из храма князь Дмитрий. Прошел князь рядом с Ослябей да не заметил его, шептал что-то. Донес ветерок до молодого инока шепот княжеский:
  “Господи, не попусти мне быть губителем Руси!”
  Перешел князь Дмитрий в Архангельский собор, поклонился гробам отца и деда.
  — Теперь и выступать пора. Да поможет нам Господь!
  Простился Дмитрий Иоаннович с супругой своей Евдокией Дмитриевной и детьми, сел на коня.
  Глотая слезы, кинулась княгиня Евдокия в свой терем. Приникла к окну, смотрела, как выходит из Кремля воинство русское. Кропит его святой водой духовенство, благословляет на брань.
  В голос рыдают провожающие женщины. Одна из них, простоволосая, не поймешь, то ли мать чья, то ли жена, упав на колени, голосит: “Васенька, на кого ж ты меня покидаешь, соколик мой ясный?” Прошел уж ее соколик, давно скрылась его спина за стенами кремлевскими.
  Повторяют дружинники друг другу слова великого князя:
  “Братия моя милая, не пощадим живота своего за веру христианскую, за святые церкви, за землю Русскую!”
  Вышли отряды из Москвы. Запылили дороги. Потянулись по дорогам русские рати. Двинулось войско к Коломне. Чтобы не было тесноты, идет рать сразу по трем дорогам. Идут с войском десять сурожан — русских купцов. Хорошо знают они южные пути по степи, колодцы ведают и водопои.
  Скачет впереди войска князь Дмитрий на белом жеребце, а справа от него воевода Боброк на старой серой лошадке. Везут за ними алый великокняжеский стяг с ликом Нерукотворного Спаса.
  Быстро двигалась русская рать. Через четыре дня, 24 августа, достигла она Коломны и здесь, на Девичьем поле, произвел князь смотр войскам.
  Выстроились войска на огромном поле, к горизонту тянутся. Лесом стоят копья. Развеваются на высоких древках знамена и стяги. Среди простых дружинников посеребренными доспехами и яркими, наброшенными на них плащами, выделяются князья и воеводы.
  Все, кого смогла собрать Русь, здесь. Сто пятьдесят тысяч человек — весь цвет ее, вся гордость. Медленно едет князь Дмитрий на коне мимо своих войск, крепко держит поводья. Сверкает на солнце княжеская броня. Покрывает ее золототканный плащ.
  Шепчет из рядов молодой дружинник Юрка, что языка брал. Острое зрение у Юрки, молодое.
  — Глянь, дяденька Родион, на глазах у князя слезы! Разве можно князьям плакать?
  — Не от страха он, дурачина, плачет. От гордости за Русскую землю. Вишь, какие рати православные собрались, — отвечает ему Родион Ржевский.
  
  “СООБЩА ПОЙДЕМ НА НЕДРУГОВ!”
  
  Из Коломны русская рать, сопровождаемая благословением духовенства, двинулась дальше. Зная об измене Олега Рязанского, князь Дмитрий повел рать по левому берегу Оки к устью реки Лопасни. Место это звалось на Руси у “четырех церквей” или “Сенькина переправа”.
  Это был искусный маневр. Направляясь сюда, Дмитрий не только скрывал свое продвижение от Олега, прикрываясь Окой, но и становился между Олегом, Ягайло, подходившим уже к Одоеву, и Мамаем.
  Конные разведовательные полки, направленные впереди войска, каждый день доставляли князьям сведения о продвижении Мамая. Последний раз разведчики донесли, что передовые разъезды татарской конницы вышли уже к устью реки Непрядвы и движутся навстречу Олегу и Ягайло.
  — Нападать надо скорее на татар, не мешкать! — горячились белозерские князья.
  Опытный Боброк сдерживал их. “Не все еще подкрепления собрались,” — говорил он. Поглаживал Боброк гриву своей серой лошадки, бормотал в усы “молодо-зелено”.
  Князь Дмитрий быстро вел свои войска к Дону, на несколько дневных переходов опережая Ягайло и медлившего пока, выжидавшего Олега.
  Рать русская между тем, что ни день, пополнялась. У устья Лопасни, у “четырех церквей”, в войско влился Владимир Андреевич со своей дружиной и собранным в Серпухове ополчением. Вскоре подоспел и большой воевода московский Тимофей Вельяминов с задержавшимися полками.
  Теперь в войске было уже около двухсот тысяч.
  — Сила-то какая, сила русская! Сила христианская! — шептал восхищенно инок Ослябя.
  Улыбался в густую, с редкими белыми нитями, бороду мрачный инок-богатырь Пересвет.
  Шли войска. Клубилась по дорогам пыль.
  От устья Лопасни, переправившись через Оку, войска направились к Верхнему Дону. Путь их пролегал по рязанской земле. Стояли вдоль дороги мужики, бабы, смотрели на ратников. Многие бабы вытирали платками глаза.
  — Почему князь не велит трогать рязанцев? Разве не предатели они? Мигом бы скрутили их в бараний рог! — не понимал Юрка.
  — Сказано тебе, “чтоб ни один волос ни тронуть”! Рязанцы — люди русские, крещенные. Не раз раззоряли их татары. Не повинны они в измене своего князя, — строго одергивал его Родион Ржевский.
  И, правда, увидел Юрка, как один молодой рязанский мужик, заскочив в дом, схватил щит, копье и спешил влиться в ряды ополченцев.
  — Эх была не была! Погибает Русь, а нам что в стороне стоять? — крикнул он, на ходу закладывая на опояску топор.
  Юрка хлопнул ладонью по крупу коня, подскакал к нему.
  — Как зовут-то тебя, башка рязанская?
  Показал ему рязанец свой могучий кулак.
  — Андрюха я, кожемяка. Гуляет во мне силушка. Как осержусь, кожу бычью надвое разрываю. Так что смотри, как бы тебе, москаль, за “башку рязанскую” с коня не кувырнуться!
  Русские рати двигались к Дону, разделенные на четыре полка. Главный, или Большой полк, был под началом у князя Дмитрия. В тот же Большой полк входили и дружины удалых Белозерских князей.
  Огромна русская рать, широко разлилась, как озеро целое, не уместиться ей на одной дороге.
  Полк правой руки двигался правее Большого полка. Вел его Владимир Андреевич Серпуховской. Ему же были приданы и князья ярославские. Доволен был Владимир Серпуховской своими воеводами — Данилой Белоусом, Константином Кононовичем, князем Федором Елецким, Юрием Мещерским и Андрем Муромским.
  Полк левой руки вел князь Глеб Брянский. Молчалив, серьезен князь Глеб, внимательно смотрит он перед собой на дорогу. Везут за Глебом Брянским княжеский стяг.
  Во главе русской рати перед большим полком шел передовой полк, разведочный. Если что — ему и первый удар на себя принимать. Ведут полк отважные князья Димитрий и Владимир Всеволодовичи. Накаляются от солнца их брони, но не замечают того братья Всеволодовичи, шпорят коней, вперед рвутся.
  Через день пути от устья Лопасни присоединились к русской рати и оба Ольгердовича — Андрей и Димитрий Корибут, надежные союзники против татар и Ягайло.
  Обнял их князь Дмитрий.
  — Спасибо, что поспешили, братья! Сообща пойдем на недругов.
  
  “НЕ В СИЛЕ БОГ, А В ПРАВДЕ”
  
  В начале сентября передовые русские полки вышли к реке. Поднялся на стременах Дмитрий, посмотрел на раскинувшуюся перед ним водную гладь. Белый жеребец князя фыркнул, потянулся к воде напиться.
  — Дон, княже! — подал голос Боброк.
  — Дон, — повторил Дмитрий.
  Подойдя к Дону, князь с сопровождавшими его воеводами остановились в местности, называемой Березой, и стали ждать, пока подойдет вся растянувшаяся русская рать.
  Под утро задремавшего было Дмитрия разбудили. Вернулись с разведки Петр Горский и Карп Александрович, посланные вперед с “крепкой сторожей”. Они привезли с собой языка, татарина со двора самого Мамая.
  — Говори! — коротко приказал Дмитрий.
  Бросившись перед князем на колени, татарин что-то быстро залопотал. И куда только делась вся его спесь. Толмач перевел, что Мамай продвигается вперед, но медленно. Хан ожидает, пока к нему подойдут Ягайло и Олег. О том, что Дмитрий уже у Дона, Мамаю не известно. Он уверен, что русское войско не отважится выступить ему навстречу.
  Умоляя сохранить ему жизнь, татарин попытался поцеловать сапог Дмитрия. Избегая этого, князь оттолкнул его.
  — Когда Мамай перейдет Дон?
  — Через три ночи. Умоляю, пощади! — задрожал пленный.
  Князь дал знак увести “языка”, сказав ему напоследок:
  — Не дрожи, басурман, русская сабля безоружных не сечет.
  Языка увели. Князь Дмитрий остался в шатре вместе с воеводой Боброком и несколькими боярами. Спать уже не ложился.
  Вскоре доложили, что прискакал гонец. Он привез дурную весть: Ягайло выступил на соединение с Мамаем и стал уже у Одоева.
  Медлить было нельзя. Посуровев лицом, Дмитрий собрал на совет всех князей и воевод русской рати. Совет получился шумным. Мнения разделелись. Одни князья предлагали не переходить Дон и встретить татар на этом берегу.
  — Отгородимся рекой, а если татары переправиться захотят — будем стрелы пускать! Отсидимся. Авось надоесть Мамаю на том берегу стоять, повернет он назад в степи.
  Слушает князь выкрики воевод и младших князей. Горячатся они, друг друга перебивают. Только Владимир Серпуховской молчит. Скулы у него как камни ходят.
  — А ты что думаешь, брат мой Владимир? — спрашивает его князь.
  — Думаю: не дело нам за рекой от татар прятаться. Предки наши не так поступали. Ярослав, когда со Святополком Окаянным воевал, через Днепр переходил. Александр Невский, шведов поражая, перешел через Ижору. Если здесь останемся, поощрим малодушных. А если перейдем Дон, то будут воины знать, что некуда им уже отступать. Придаст им это отваги.
  — Языки говорят, сила у татар несметная! Побьют они нас! Так костьми и ляжем, — крикнул костромской воевода.
  Теперь слово оставалось за князем Дмитрием. Как он решит, так и будет — останется ли войско на этом берегу или перейдет Дон.
  Долго молчал московский князь. Важное решение предстояло ему принять. Вся судьба Руси — на тысячу лет вперед — на весах лежит. Ошибется князь — растопчут татары Русь, осквернят нашу землю, разграбят, уведут полоны. Опасно в такое время войско в бою потерять.
  Хотел уже Дмитрий Иоаннович, чтобы ратью напрасно не рисковать, приказать на этом берегу Дона остаться, но вспомнил о грамоте преподобного Сергия. Привез эту грамоту сегодня гонец вместе с освященной просфорой.
  Весь день князь в седле провел, не успел Сергиеву грамоту прочесть. Развернул он ее теперь, в буквы узорчатые, Троице-Сергиевой лавры скорописцем выведенные, вчитался:
  “Без всякого сомнения, государь, иди против татар и, не предаваясь страху, твердо надейся, что поможет тебе Господь и Пресвятая Богородица.”
  Устыдился князь, что сомневался, стоит ли Дон переходить. Показал он грамоту Сергия князьям и воеводам, сказал им:
  — Не в силе Бог, а в правде. Честная смерть лучше плохого живота. Ныне же пойдем за Дон и там или победим и все сохраним, или сложим головы. Велите, князья, своим отрядам наводить переправу, а конница пускай броды ищет.
  
  ПОЛЕ КУЛИКОВО
  
  7 сентября все русское войско вышло на берега Дона, готовясь к переправе. В окрестных дубравах еще с ночи стучали топоры. Опытные плотники, которых немало было среди ополченцев, наводили мосты из стволов деревьев и хвороста. Нетерпеливо ржали, бросаясь в воду, кони. Искала броды многочисленная конница.
  Князь Дмитрий, стоя на обрывистом берегу, лично наблюдал за переправой, торопил переходить Дон, пока не подоспели и не соединились татары с Олегом и Ягайло.
  К ночи вся русская рать форсировала Дон и остановилась на болотистых, лесистых холмах, расположенных у впадения в Дон речки Непрядвы. Звенели в воздухе многочисленные комары. Кони беспокойно отмахивались хвостами.
  Давя комаров, Юрка хлопнул себя по щеке.
  — Комарья-то сколько! Вот я вас!.. Ого, одним разом четверых ухайдокал!
  Рязанец Андрюха-кожемяка, с которым Юрка за время пути уже успел сдружиться, добродушно ухмыльнулся.
  — Погоди чуток, москаль, не хвались. Скоро татар поболе комаров будет. Успевай только прихлопывать!
  Иноки Пересвет и Ослябя, встав на колени, молились на пологом Донском берегу. Холодом, сыростью тянуло от воды. Лежал на воде молочно-густой, осенний уже, туман.
  — Чую я, брат, завтра головы сложить нам придется. Не ступим мы боле на тот берег Дона, — молвил Ослябя, поднимаясь с колен.
  Заключил его витязь Пересвет в свои богатырские объятия:
  — Мужайся, брат. Тяжелый крест мы несем. На кресте вся земля Русская. Нельзя унывать.
  — В Троице теперь служба. Свечи горят, хоры многогласые. Рожество Богородицы завтра, день-то какой! — молвил Ослябя.
  Кивнул Пересвет.
  — Добрый это знак. Не оставит нас Пречистая Богородица, заступница наша.
  Ближе к полуночи ветер с Дона стих. Теплая установилась ночь, тихая. Мало кто спал в стане русских воинов. Кто-то молился, кто-то зашивал рубаху, кто-то точил саблю, чинил поврежденный при переправе доспех. Тихо ржали стреноженные кони.
  К князю Дмитрию прискакал посланный с разведчиками боярин Семен Мелик и взволнованно сообщил, что хан Мамай со всеми силами уже подходит. Более того, передовой русский полк уже бился с татарами. Теперь лишь река Смолка разделяет оба стана.
  Выслушал его князь Дмитрий, кивнул. Он понял уже, что наутро начнется страшное побоище между воинствами. Князь велел позвать Боброка и сел на коня. Перед ним, покрытое теплым ночным туманом, раскинулось обширное поле, прорезанное оврагами, заросшее кое-где редким лесом, с небольшими возвышенностями и болотистыми низинами.
  Как всегда неспешно, подъехал на своей серой лошаденке Боброк.
  — А, вот и ты воевода! — приветствовал его князь. — Не знаешь, как это поле называется?
  — Куликовым кличут. Куликов тут много, птиц болотных, — сразу ответил Боброк. Он успел уже опросить разведчиков.
  Вдвоем, без охраны, выехали князь Дмитрий и воевода Боброк в поле. Медленно ехали они сквозь туман. Вслушивались в ночные шорохи, всматривались в складки овражистой местности. Решали, как расставят завтра войска.
  — Любят татары с крыльев заходить и в тылы прорываться, — говорит князь Дмитрий Боброку. — Надо так рати расставить, чтобы упирались наши крайние полки в затоны и овраги. Переломают там ноги татарские кони.
  Останавливается Дмитрий, осматривается:
  — Хорошее место. Здесь будет стоять полк правой руки — Андрея Ольгердовича, князя Ростовского, рать. Примкнет она к этому оврагу, не обойдут ее татары. Как овраг называется?
  — Овраг Нижнего Дубика, — вспомнил Боброк.
  Дальше едут князь с воеводой.
  — Здесь, — говорит князь Дмитрий, — поставим мы Большой полк, главную нашу силу. Будет он под началом у Глеба Брянского и московского воеводы Тимофея Вельяминова. Сюда, как поймут татары, что не обойти им крылья, главный удар придется. За большим полком поставим мы Дмитрия Ольгердовича с его ратью. Не дай Бог, сомнут татары Большой полк — ударит на них Дмитрий Ольгердович, тезка мой.
  Кивает Боброк, соглашается. Идут белый княжеский конь и лошаденка Боброка бок-о-бок. Сбруей позванивают, шеями трутся.
  — Кого по левую руку поставишь, княже? — спрашивает Боброк.
  — Князей Белозерских. Прикроет их от первого натиска татар речушка Смолка, а как перейдут ее татары — туго придется князьям Белозерским.
  Едут дальше Дмитрий с воеводой.
  Заходят кони в Зеленую Дубраву. Спешивается здесь князь Дмитрий, прислоняется щекой к теплой коре молодого дуба. Держит Боброк обоих лошадей в поводу. Чувствует, что-то важное скажет князь.
  — Здесь в этой дубраве, Боброк, разместим мы Засадный полк. Отборную нашу конницу. Укроет Засадный полк Зеленая Дубрава своей густой листвой. Большая надежда на этот полк. Если прорвут нас татары, только он нашу рать выручит.
  — Кого над Засадным полком поставишь?
  Улыбнулся князь. Положил руку на плечо воеводе.
  — Поставлю я над этим полком тебя, Боброк, и Владимира Андреевича, брата моего. Храбр он да слишком горяч. Сдержи до поры до времени его пыл.
  — А когда на татар ударить? — спрашивает Боброк.
  — Погоди, пока сомнут они нашу рать и тыл свой покажут. Не спеши, не горячись, Боброк. Береги нашу лучшую конницу. Пусть увлекутся татары погоней, тут на них и ударишь.
  Склонил голову опытный воевода. Понимает он, Засадный полк — последняя надежда русская. Если не он, то кто остановит татар?
  Ведя коней в поводу, вышли Боброк и князь Дмитрий из Зеленой Дубравы. Остановились на холме, смотрели, слушали.
  Со стороны татарского стана доносилась громкая перекличка воинов, дикие крики, хохот. Слышалось позади него завывание волков. Носились по левую руку и граяли тучи воронья, предчувствовали богатую поживу. По правую руку, глухо ударяя крыльями, пронесся гусиный клин, а за ним три лебедя. Трепетно плескали лебеди крыльями, как перед страшной бурей.
  — Есть примета. К сече это, — негромко молвил Боброк.
  Повернулись они к русскому стану.
  Ничего не слышно с русской стороны, видно только зарево словно от множества огней.
  Удивился этому Боброк. Костры и у татар пылают, да нет такого зарева.
  — Не костры это. Свечи горят, что поставили за нас в храмах матери, жены и дочери наши, — тихо сказал князь Дмитрий.
  Вспомнив старую примету, попросил он Боброка опуститься на колени и припасть к земле ухом. Встал воевода на колени, приложил ухо к сырой земле.
  — Что слышишь, Дмитрий Михайлович?
  — Слышу я, — отвечает Боброк, — горький плач. С одной стороны, татарская женщина рыдает, с другой — русская девица. К чему бы это, княже?
  Ничего не объяснил воеводе князь, сказал только:
  — Да будет воля Господня!
  Сели они на коней, поехали в русский стан. Уже занимался рассвет. Близился день страшной сечи...
  Не ведал тогда князь Дмитрий, что в ту же ночь в соборном храме Богородицы, в городе Владимире-на-Клязьме, чудесное было явление. Пономари, ночевавшие в церкви, увидели, как у гробницы Александра Невского вдруг сама собой зажглась свеча.
  Из алтаря вышли два неведомых старца и, приблизившись к раке, сказали: “Восстани Александре, ускори на помочь правнуку своему, великому князю Димитрию, одолеваемому сущу от иноплеменников”.
  И тотчас, как живой, восстал из гроба князь Александр, а потом божились пономари, что сделались все трое невидимыми и исчезли. Чудесное это явление послужило к открытию и прославлению мощей святого Александра Невского, обретенных нетленными.
  
  СТРАШНАЯ СЕЧА
  
  Туманным выдалось утро 8 сентября — в день Рождества Пречистой Богородицы. Словно не желала Богородица этой битвы, кровопролития людского, покрывала землю густой мглой.
  Сплошная мгла мешала видеть движение полков, занимавших свои места. Только трубные звуки и отрывистые выкрики слышны были с обеих сторон. Суровые, сосредоточенные ехали на конях русские воины. Ведали, что многим из них суждена смерть.
  Среди прочих шли на бой Петр Горский, Юрка, Родион Ржевский, Андрей Волосатый, Василий Тупик, старик Гаврила Петров “с-под Ростова”, рязанец Андрюха, иноки Пересвет и Ослябя.
  Все они были в Передовом полку, который князь Дмитрий с Боброком выставили перед Большим полком. Отошли к Передовому полку и отважные разведчики боярина Семена Мелика. Начальствовали им отважные князья Друцкие — братья Всеволодовичи.
  Громко читает Ослябя тропарь Богородице, ободряет товарищей:
  — Рождество Твое Богородице Дево, радость возвести всей вселенней: из Тебе бо возсия Солнце правды Христос Бог наш, и разрушив клятву, даде благословение, и упразднив смерть, дарова нам живот вечный.
  Слушают воины слова тропаря, крестятся. Знают, должен Передовой полк принять на себя первый удар дикой татарской конницы. По пятьдесят — по сто татар придется тогда на каждого русича из Передового полка. Закроют им солнце татарские стрелы. Возможно ли уцелеть в такой сече?
  Расставив полки, князь Дмитрий объехал их. Приблизившись к своей московской дружине, стоявшей впереди Большого полка, Дмитрий сошел с богато убранного коня и, встав на колени, усердно помолился Богу.
  — Подойди сюда, Михаил! — подозвал он своего любимца боярина Михаила Андреевича Бренка, схожего с ним ростом и статью.
  Боярин Бренко заспешил к князю. Дмитрий отдал ему свои позолоченные брони и коня.
  — В бою, Бренко, ты встанешь вместо меня под алым стягом Спаса Нерукотворного. Воины будут видеть тебя на моем коне, в моих доспехах и, думая, что это я, ободряться, — сказал князь, покрывая своего любимца поверх доспехов своим золотканным плащом.
  Сам же князь Дмитрий облекся в неприметный доспех простого воина, одел островерхий шлем, взял щит, надежный меч и пешим, вкушая просфору, присланную преподобным Сергием, отправился в Передовой полк. Князь Глеб Брянский и воевода Тимофей Вельяминов пробовали остановить его, убеждая, что не дело князю биться впереди рати и рисковать собой, но Дмитрий не слушал их.
  Вскоре князь присоединился к Передовому полку и встал рядом с иноком Ослябей, Родионом Ржевским и рязанцем Андрюхой-кожемякой.
  — А ты, молодец, чего сюда притопал? — спросил Андрюха, никогда не видевший князя. — Жить надоело? Возвращайся к себе в Большой полк. Там надежней и стрелы татарские туда не долетают.
  — Молчи, увалень рязанский, это же князь наш Дмитрий! — зашептал Родион Ржевский. — Зачем вы здесь, княже? Уходите!
  Покачал князь Дмитрий Иоаннович головой:
  — Не могу я уйти! Вас на смерть послал, а сам буду издали за битвой наблюдать? Нет, братья, стану я рубиться рядом с вами. Умру я али жив буду — тоже с вами.
  — А ну раздвинься, ребята! Что сгрудились? Негде князю мечом махнуть, — задорно крикнул Андрюха-кожемяка.
  Стоят русские полки, ждут своего часа.
  В двенадцатом часу показались татары. Они надвигались сплошной стеной. Серые кафтаны и темные щиты делали татарское войско похожим на грозовую тучу. Его передовой полк в средней своей части был пешим и состоял из наемной итальянской пехоты — крымских генуэсцев. Закованные в непробиваемые брони пехотинцы шли густым строем, напоминавшим македонскую фалангу. Длинные копья сзади идущих лежали на плечах тех, что шел впереди. Словно не пехота двигалась, а копейный лес. За генуэсцами сплошной стеной ехали верхом татары.
  — Сколько копий несут! Будет из чего дровишки заготовить! — весело крикнул Юрка.
  — Поскаль зубы-то! — строго сказал старик Гаврила.
  Выдвинувшись из строя на шаг, он уже накладывал стрелу на тетиву, опытным взглядом охотника оценивая, долетит ли.
  Русская рать, сияя светлыми доспехами и червленными щитами, двинулась навстречу татарской. Полмиллиона человек — триста тысяч татар и двести тысяч русских воинов медленно сближались на болотистом, изрезанном оврагами Куликовом поле.
  Приблизившись на расстояние полета стрелы, обе рати остановились.
  Нарушив татарский строй, вперед выехал огромный воин. Соловый, с дикими глазами, жеребец под ним похрапывал и нетерпеливо перебирал точеными ногами. Подняв жеребца на дыбы, гигант высоко подбросил копье, ловко поймал его и крикнул русичам что-то вызывающее. Одни летописи говорят, что звали татарского великана Чели-бей, другие, что Темир-Мурза. Русские воины медлили. Никто не осмеливался вступить в поединок с таким великаном.
  — А ну-ка, братья, подведите мне коня! — загорелся князь Дмитрий.
  Но тут выскакал вперед инок Пересвет. Низко поклонился он русской рати, воскликнул:
  — Брате Ослябя, моли за меня Бога! Господи, прости согрешения мои! Один раз живем — единожды и помирать.
  Поправил инок Пересвет на шлеме схиму с крестом, пришпорил коня и поскакал настречу татарину. С волнением наблюдал за их схваткой русский и татарский стан.
  Понеслись Пересвет и Темир-Мурза друг другу навстречу, столкнулись. Поднялись на дыбы их кони. Пронзили друг друга Пересвет и Темир-Мурза копьями насквозь...
  Пишет летопись: “ударишася крепко, толико громко и силно, яко земле потряститися, и спадоша оба на землю мертви”.
  Содрогнулись обе рати, поняли, лютая ждет их битва.
  Поскакали вперед татары, взметнули в воздух тучу стрел. Закрыли стрелы небо, осыпали русские рати. Упал со стрелой в горле Василий Тупик, заслонивший собой князя. Вонзилась стрела в правую руку Андрею Волосатому.
  Прикусил Андрей от боли губу, обломил стрелу, из раны выдернул. Переложил саблю в левую руку. Посмотрел на убитого товарища, молвил:
  — Что ж ты, Вася, вперед меня поспешил... Ну ничего, скоро и я за тобой последую.
  Смешались обе рати. Началась жесточайшая сеча. Наступают впереди генуэсцы, теснят своими длинными копьями Передовой русский полк. Не прорубиться сквозь лес их копий. Отскакивают стрелы от генуэских броней.
  Видит, старый Гаврила, что “с-под Рязани”, сомнут сейчас Передовой полк. Встал он на колено, натянул тетиву.
  — А ну-ка, ребята, посмотрим сгодятся ли старые кости!
  Выпустил старый Гаврила одна за другой три стрелки. Впились они точно в незащищенные лбы передним генуэсцам. Упали генуэсцы. Прорубились в это место русские воины. Не помогли теперь генуэсцам их длинные несподручные копья, не спасли их доспехи. Уложили их в рукопашной схватке топоры и булавы.
  Да не успел Гаврила порадоваться. Впилась ему в грудь незащищенную пика татарская. До самого сердца просадила. Успел он только вымолвить:
  — Эх, не увижу больше свою старуху!
  Бьются рядом князь Дмитрий, Юрка и инок Ослабя. Большим топором — секирой тяжелой — сражается Ослабя. Разрубает татар до самого седла. Сторонятся его татары. Издали пытаются на инока аркан накинуть, конями затоптать.
  Давно уже подрубил татарский мурза Андрюхе-кожемяке топорище. Осерчав, навалился Андрюха на мурзу, сломал ему шею своими ручищами, отобрал саблю. Машет теперь Андрюша саблей татарской. Увидал он, что окружают татары князя Дмитрия. В тесноте великой уж едва может князь мечом отбиться.
  — Держись, князь! К тебе иду! — закричал Андрюха и бросился к нему на подмогу, да не заметил, как, визжа, кинулся на него с коня татарин. Взлетел за лопаткой у рязанца кривой татарский нож. Упал Андрюха, успел прошептать только:
  — Больно кусаются комарики татарские!
  Наседают татары. До сотни их против каждого ратника передового полка. Тает полк.
  Вот уже и Юрка погиб, повиснув на татарском копье, и инок Ослабя, шепча костенеющими губами молитву, скрылся под горой татарских тел.
  Оглянулся князь Дмитрий на Ослабю да не увидел его.
  — Эх, — молвил, — не уберег я иноков Сергиевых! Что теперь скажу Сергию?
  Сверкнула над головой у московского князя татарская сабля. Свесился к нему с седла плосколицый мурза. Не успел Дмитрий в тесноте мечом заслониться. Ударила его татарская сабля по островерхому шлему. Упал князь...
  Полегла костьми пешая русская рать Передового полка, полегла конная. Разбили татары Передовой полк, врубились в ряды Большого полка, осыпали его стрелами. Задыхаются ратники в густой свалке, да не могут расступиться — теснота великая на поле.
  Ржали, метались, грызли друг друга и людей раненые кони. Упавших сразу затаптывали, раненые, кто не способен был встать, оказывались погребенными заживо под грудой тел. Многие умирали под конскими копытами. Тут уж было не до военного искусства. Сражающиеся хватали друг друга левыми руками за щиты, отгибали их, а правой рукой наносили колющие удары мечами. Трава была скользкой от крови.
  Пишет летописец, что копья ломались как солома, пыль закрывала солнечные лучи, стрелы сыпались дождем, мечи сверкали молниями. Люди падали, как трава под косою, кровь лилась как вода и текла ручьями. Вышла от крови из берегов река Непрядва. Кони спотыкались о горы тел, покрывающих все поле битвы.
  Продвигаясь вперед в жаркой сечи, татары досеклись до великокняжеского стяга и подрубили его. Рухнул алый стяг со Спасом Нерукотворным. Стон прошел по воинству русскому. Защищая стяг, пал бездыханным храбрый боярин Бренко. Поскакали гонцы к Мамаю хвастать, что убит русский князь Димитрий.
  Настал страшный час. Казалось, еще немного — и одолеют татары, задавят числом русское воинство.
  Но, видно, помогли заступничество Пречистой Богородицы и молитва преподобного Сергия. В самый день битвы молился Сергий со всей братией о даровании победы и, видя особым просветлением перед собой поле бранное, поминал по имени всех павших воинов.
  Князь Глеб Брянский и Тимофей Вельяминов со своими поредевшими полками остановили продвижение татар в центре. На правой же руке Андрей Рязанский не только выдержал напор татарских полчищ, но даже стал их одолевать.
  Ударила стрела татарская в княжеский щит, отскочила. Пристал на стременах Андрей Рязанский, взмахнул мечом, обрушился с конницей своей на татар:
  — Вперед, братья! Отомстим на смерть князя Дмитрия!
  Думал Андрей, что погиб московский князь.
  Стали таять передовые татарские силы. Повернули татары коней, отступили.
  Увидел это Мамай с Красного холма, рассвирепел. Подскакал к нему гонец.
  — Что не разбили еще московского ослушника?
  — Нет, хан. Гибнут наши лучшие воины! Пали уж твои любимые мурзы! — в страхе ответил гонец.
  Толкнул его в гневе Мамай ногой. Взмахнул он платком, бросил на русских свежие татарские тысячи, что были у него в резерве. Не только татар в бой послал. Бросил Мамай на русских половцев, черкесов, бессерменов, ясов, кавказских евреев, армян, что были у него в войске. Обещал им богатый обоз и всё имущество павших воинов на разграбление.
  Понеслась с диким гиканьем лава. Храпят кони, блещут сабли, летят дождем стрелы. Пригнулись к седлам ловкие мамаевы тысячники. Развеваются полы их халатов.
  Велел хан своим отрядам врубиться в левое крыло русских сил и разбить его совершенно. Стремится Мамай, уничтожив левое крыло, пробиться в тыл. В спину ударить Большой полк.
  Страшный бой закипел на левом крыле. Свежие полчища татар устремлялись сюда одно за одним. Таяли ряды русских воинов. Пали один за другим все храбрые белозерские князья. Подалось назад левое крыло. Задыхаются русские воины. И неба не увидеть им — закрыто оно стрелами татарскими. Сразят двух татар — на их месте десять новых появляется. Сразят десять — сотня вырастет.
  Большому полку угрожала теперь опасность быть обойденным сбоку и с тыла. Теснили его татары, припирали к Непрядве, отрезали от Дона.
  Стоит в Зеленой Дубраве без дела засадный полк — отборная русская конница. Спешенные дружинники, укрытые в лесу, держат под уздцы коней. На высоких дубах сидят сторожевые, закрывают глаза от солнца, смотрят.
  Нетерпеливо ходит взад-вперед князь Владимир Андреевич Храбрый. Кричит сторожевому:
  — Что молчишь, Кузька? Что видать?
  Отвечает глазастый отрок Кузька:
  — Вижу, как теснят татары русских ратников. Тают наши полки. Князья Белозерские пали.
  — Откуда знаешь?
  — Вижу, как проскакал конь гнедой с золоченым седлом. То младшего белозерского князя конь.
  Стискивает Владимир Андреевич рукоять тяжелого меча. Кидается к воеводе Боброку.
  — Что ждем, воевода? Братья наши гибнут. На подмогу скакать надо!
  Сидит воевода Боброк на серой своей лошадке, шлем с шишаком в руках держит.
  — Рано еще, — отвечает.
  — Как рано?
  Снова подбегает Владимир Андреевич к дубу:
  — Что видать, Кузька?
  — Беда, князь! Падают червленные русские стяги. Скачут сюда татары, в тыл нашим заходят.
  Уже и без Кузьки слышит Владимир Андреевич гиканье и победные крики татар. Всё ближе они, ближе.
  Вскакивает Владимир Серпуховской на коня.
  — Выступаем, Боброк! Али струсили?
  — Не горячись, княже. Скоро и наш через настанет, — отвечает Боброк.
  Все громче крики татарские. Поравнялась уже конница Мамаева с Зеленой Дубравой, к Непрядве хлынула, к Дону. Празднуют победу татары. Некоторые уже и с коней соскочили. Зачерпывают горстями смешанную с кровью воду Непрядвы, жадно пьют.
  Совсем русские дружинники терпение потеряли. Ропщут. Неторопливо тут надевает шлем старый воевода Боброк. Поворачивается к воинам, говорит негромко:
  — Теперь и наш час приспел! Дерзайте, братия и други! Пусть изведают басурмане силу оружия русского!
  Вскочила на коней отборная конница. Ударили на татар русичи как соколы на журавлиное стадо. Рубятся с ними, на копья поднимают, конями топчут. Не сообразят татары, откуда взялась новая сила, головы в плечи втягивают. Сотнями слетают татары с седел — не могут совладать со свежей русской силой.
  Закричал тут испуганно один татарин:
  — Воскресают павшие русские воины, как их Бог воскрес!
  Хотят татары перестроиться, да не тут-то было. Встретил их копьями Дмитрий Ольгердович, стоявший позади Большого полка со своей ратью. Оказались татары как между двух стен.
  Они повернули было назад, но сзади их отрезал Большой Полк, направляемый Глебом Брянским. Скученные татары, прижатые к Непрядве, падали в реку и гибли в ней тысячами. Вышла из берегов Непрядва. Остановилось ее течение, загроможденное множеством людских и конских тел.
  До позднего вечера шел бой. Наконец татары дрогнули и отхлынули. Около своих таборов они приостановились было и попытались дать отпор, но натиск русских был слишком силен. Русские полки перешли в наступление и охватили татар со всех сторон. Татары поворотили коней и побежали в слепом ужасе, преследуемые конницей.
  Почти сорок верст, до самой реки Мечи, гнали и били их русичи. Но даже и за Мечей, когда погоня уже прекратилась, уцелевшая татарская рать не знала покоя: мерещилось ей за спиной сверканье русских сабель и победный клич “С нами Бог!”
  Бросив свой шатер, бросив свое войско, испуганный хан Мамай бежал без оглядки с небольшим отрядом охраны. Вцеплялся в конскую гриву, испуганно оглядывался — боялся быть поднятым на русское копье.
  Возвратясь в Орду, Мамай стал собирать новое большое войско, чтобы вновь идти на Русь, но на него напал хан Заяицкий Тохтамыш, потомок Чингиз-хана. Разбитый Тохтамышем, Мамай, проклиная русских, подточивших его силы, скрылся в Крыму, где был вскоре предан и убит своими недавними союзниками генуэсцами.
  Победа была самая полная. Ягайло, стоявший от поля битвы на расстоянии одного дневного перехода, получив от гонца известие о поражении Мамая, спешно отступил в Литву. Вслед за ним, загнав по дороге коня, бежал и струсивший Олег Рязанский с несколькими верными боярами и небольшой дружиной.
  
  “ПОБЕДА НА КОСТЕХ”
  
  Посреди бранного поля князь Владимир Андреевич Храбрый встал под алым великокняжеским стягом и велел трубить сбор. Уж не перебитом древке развевался Нерукотворный Спас — на копье.
  Вскоре со всех сторон к стягу стали съезжаться воеводы, князья, простые ратники. Сползались, сходились те из раненых, кто был в силах передвигаться.
  У каждого серпуховской князь спрашивал, не видел ли он брата его князя Дмитрия Иоанновича. Молчали князья, молчали воеводы, отводили глаза простые ратники.
  — Думаете, погиб Дмитрий? Не верю я этому. Ищите его!
  Разбрелись ратники по всему бранному полю. Одни приняли за Дмитрия убитого боярина Бренко в княжеском золототканном плаще. Другие спутали его с павшим Федором Семеновичем Белозерским, похожим на московского князя. И оба раза замирало сердце у Владимира Андреевича, когда кричали, что нашли тело Дмитрия.
  Наконец два костромича Феодор Сабур и Григорий Хлопищев зашли в истоптанный татарскими конями лесок и там, под срубленной наискось березой, нашли израненного Дмитрия. Промяты могучими ударами его доспехи, запеклась кровь на виске.
  Прискакал Владимир Андреевич с Боброком, приложил ухо к груди брата, услышал, как бьется сердце.
  — Жив он! Жив! Воды, принесите воды!
  Сбрызнули князя Дмитрия холодной водой из Дона. Открыл князь затуманенные глаза, увидел серпуховского князя, но не сразу узнал его.
  — Кто это?
  — Это я, Владимир! Даровал нам Бог победу над врагами!
  Князь Дмитрий велел привести ему коня и с трудом, подсаживаемый боярами, сел в седло. Коня повели за повод к великокняжескому шатру, трубными звуками извещая воинство, что жив Дмитрий.
  Обрадованно крестились уцелевшие русские ратники.
  — Слава Богу! Цел московский князь, заступник Русской земли!
  Восемь дней после того оставались русские на Куликовом поле, отпевали, предавали погребению своих братьев. Одних князей пало пятнадцать человек. Убит был и разведчик Семен Мелик и многие знатные бояре.
  Когда счел князь оставшихся в живых, то оказалось, что только сорок тысяч человек насчитывает русская рать из тех двухсот, что перешли с ним Дон. Остальные костьми легли на бранном поле.
  Упал князь на колени, поклонился свежим братским могилам.
  — Простите меня, братья, что не сберег я вас! Не только радость великую, но и весть скорбную привезу я на Русь.
  Перешла русская рать Дон, двинулась к пределам земли своей...
  * * *
  Девять лет еще, до 1389 года, защищал князь Дмитрий землю Русскую от татарских набегов. И, хотя татарское иго еще не было сброшено, русские люди уже знали: не так страшны татары.
  В 1389 году, 19 мая, князь Дмитрий преставился. Сказались тяжкие раны, полученные им на Куликовом поле. На погребении присутствовал и преподобный Сергий.
  В день и час кончины Дмитрия Донского, святой Дмитрий Прилукский, находившийся далеко от него, вдруг встал и сказал братии: “Мы, братия, строим земные, тленные дела, а благоверный великий князь Димитрий уже не печется о суетной жизни...”
  Прошло время. Князь Дмитрий и верная жена его Евдокия Дмитриевна, родившая ему шестерых детей и неразлучная с князем до самой смерти его, были канонизированы.
  До сих пор, на все времена установлено поминовение убиенных на Куликовом поле героев — в Димитровскую субботу.
  Помолись и ты о павших, юный читатель! Помни, что три великих воина-заступника есть у земли Русской — Владимир Мономах, святой Александр Невский и Дмитрий Донской.
  конец
  
  Князь Иван Данилович Калита
  
  
  
  НАСЛЕДИЕ СМИРЕННОГО СХИМНИКА АЛЕКСИЯ
  
  14 ноября 1263 года в Феодоровском монастыре, что у Волжского городца, умирал смиренный инок Алексий. С усилием дыша, он лежал на широкой дубовой кровати. Губы инока невнятно шевелились — он шептал молитвы. Порой в забытьи инок пытался приподняться. При этом лицо его становилось решительным, а пальцы тяжелой ладони сжимались, будто нашаривая рукоять меча.
  В келье умирающего толпились братия и бояре. Слыша вокруг себя рыдания, схимник внезапно разомкнул глаза и требовательно произнес: "Удалитесь и не сокрушайте души моей жалостью!"
  Вскоре умирающий попросил причаститься Святых Тайн. Причастившись, он кротко посмотрел на бояр своих и братию и испустил дух.
  В тот же час в далеком городе Владимире-на-Клязьме бывший здесь проездом митрополит Кирилл служил обедню в соборном храме. Внезапно он прервал службу и, не отрывая взора своего от купола церковного, произнес со слезами: "Братья, зашло солнце земли Русской!.. Чада моя милая, знайте, что ныне благоверный князь Александр преставился на пути из Орды..."
  На несколько мгновений в храме повисла гнетущая тишина, а затем кто-то стоящий в толпе отчаянно крикнул: “Погибаем!” Крик этот пробудил застывших в оцепенении людей, и сразу отчаянные рыдания наполнили храм...
  
  Преставившийся в Феодоровском монастыре смиренный инок был славный русский князь, надежа и гордость земли Русской Александр Ярославич Невский, принявший в последние часы земной жизни постриг с именем Алексия.
  * * *
  Славный князь Александр Ярославич оставил этот бренный мир в черное для Руси время владычества татарского. Все великие города русские — Киев, Рязань, Кострома, Ростов, Ярославль, Городец, Юрьев, Дмитров, Волоколамск, Тверь, Торжок, Владимир, Козельск и многие иные лежали в пожарищах и лишь начинали отстраиваться на пепелищах. Запустели, обезлюдели селения, жители которых частью были перебиты, частью угнаны в Орду.
  Со слезами повторяли на Руси слова епископа Владимирского Серапиона:
  "Величие наше смирилось, красота наша погибла и в поношение и в постыд стала светло-светлая и украсно-украшеная земля Русская".
  Особым позором для земли Русской было то, что и теперь в часы горести и унижений не прекратились бесконечные княжеские распри, из-за которых Русь и оказалась неспособной встретить татар во всеоружии. Лишь немногие, подобные славному князю Александру, оставались истинными печальниками земли нашей. Многие же князья и ныне пытались греть руки на углях пожарищ...
  Преемниками князя Александра на владимирском столе были братья его Ярослав Тверской и Василий Костромской, по смерти же Василия началась кровавая распря между сыновьями Невского — Дмитрием Переяславльским и Андреем Городецким.
  Сражаясь с родным братом за великое княжение владимирское, Андрей Городецкий несколько раз водил на Русь татар и, наконец, взял над Дмитрием верх.
  В ту же пору, в самом незначительном из владений владимирских — Москве, маленьком городке на границе Суздальской земли, подрастал младший сын Александра Невского — Даниил, родившийся всего за два года до кончины отца своего.
  Удел, доставшийся Даниилу, был так мал и незавиден, что никто из северо-восточных князей не зарился на него. Москва и отрок Даниил были забыты на долгие годы и постепенно подрастали, укреплялись, входили в силу...
  
  
  СВЯТОЙ ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ДАНИИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ
  
  Ведал ли кто, что при Данииле приграничный городок Суздальской земли переживёт второе рождение? Давно ли стояла здесь богатая усадьба опального боярина Кучки, в которой в 1147 году встречался Юрий Долгорукий со Святославом Ольговичем, и последний, послав впереди себя сына Олега, подарил Юрию ручного барса? За сто с небольшим лет Москва выросла в бойкий торговый городок, а затем и в укрепленный город, где останавливались купцы и где скапливалось множество товаров.
  "Мала твоя Москва, князь, да хорошо стоит: в самом нутре Русской земли. Куда ни пойдешь с товаром - рекой ли конно ли — никак нас ни минуешь. Сам ведаешь, проходит здесь дорога из Южной Руси на северо-восток; другая дорога ведет из Новгорода и Волоколамска по Москве-реке и Оке на Среднюю и Нижнюю Волгу али же по Дону к Азовскому и Черному морям", — учил подрастающего Даниила дьяк Онуфрий.
  Проплывая извилистым течением Москвы-реки, смотрят пораженные купцы, как разрастается на прибрежных холмах дивный город. От пристаней до самого вала толпятся в беспорядке многие ремесленные строеньица — кузни, скотобойни, портомойни, в которых, не умолкая ни на миг от утрени и до вечерни, кипит жизнь.
  Наметанным хозяйским взглядом (поди не обманешь!) окинув бойко строящийся городок, перекрестится проплывающий купчина на купола и непременно скажет:
  — Видать, богатеет Москва при князе-то Даниле Александровиче. Дай Бог ему здравия на долгие годы... Коли так пойдет, годков через десяток перещеголяет она и Суздаль, и Владимир... Родион, олух, куда мимо плывешь? Сказано тебе, заворачивай к пристани — зайдем в церковь Божью, помолился, а опосля на Торг наведаемся.
  * * *
  Год от года с изменением направления торгового пути от Балтийского моря к Сурожскому возрастало значение Москвы. Прежний Днепровский путь "из варяг в греки", по которому в былые времена, хоронясь печенегов и половцев, ходили порогами купцы-гречники, совершенно захирел после нашествия татар. Некогда богатые и славные города его и поселения превратились в руины, пашни же и нивы поросли лесами, в которых бродили лишь дикие звери.
  Архимандрит Пимен, ездивший в Царьград через Кафу, писал о том с тоской:
  "Путешествие сие было печально и уныло; повсюду совершенная пустыня; не видно ни городов, ни сел; там, где прежде были красивые и цветущие города, теперь только пустые и бесплодные места. Нигде не видно человека; только дикие животные: козы, лоси, волки, лисицы, выдры, медведи, бобры и птицы: орлы, гуси, лебеди, журавли и другие во множестве встречаются в этой пустыне".
  Вот как было ныне, а давно ли говорили о Руси:
  "О светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми, удивлена еси реками и кладязьми месточестьными, горами крутыми, холми высокыми, дубровами частыми, польми дивными, зверьми разноличьными, птицами бещислеными, городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными, и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами — всего еси испольнена земля Руская, о прававерьная вера християньская!"
  Ну как бы там ни было, а Русь продолжала жить.
  * * *
  Сев на московское княжение еще грудным младенцем, Даниил, входя в возраст, всё больше становился похожим на своего знаменитого пращура — Всеволода Большое Гнездо. Тот же взгляд, будто чуть усталый и полусонный — да только обманешься, коли поверишь, — тот же тонкий нос, глубокие, рано залегшие складки на лбу. Разве только волос у Даниила посветлее и покурчавее, и борода, не такая густая, как у Всеволода, начинается не от самых скул, но пониже, придавая всему лицу выражение кротости и миролюбия.
  Благодатно чередуется в веках кровь Мономахова и Ярославова: дед подобен внуку, а сын правнуку. Воин чередуется с хоромником — строителем, сын же хоромника снова неукротимый воин.
  Вот и Даниил, сын отважного воина Александра Невского, хоромник. Горячо, с увлечением обустраивает он свой удел, неутомимо собирает его по имениям, по пустошам, по малым крохам. Зовет к себе ремесленников, торговцев, крестьян — весь обнищалый, разоренный татарами люд с южных запустелых земель.
  Нередко вовлекаемый своими старшими братьями Андреем и Дмитрием в усобицы, Даниил держит себя умеренно и осторожно, стараясь по возможности примирить враждующих.
  Не раз бывает, что перед самыми лютыми сечами, когда Андрей Городецкий наводит татар на Русь, подобно тому, как некогда наводил Олег Гориславич на Русь половцев, смятенный Даниил посылает братьям грамоты, моля их образумиться:
  "Братья, одного отцы мы дети, почто губим достояние его на радость поганым, на горе земли?"
  * * *
  Однако, будучи по натуре своей незлобив и кроток, Даниил был и отважен, подобно отцу своему Александру, и, когда это было необходимо, умел твердой рукой расправиться со своими недругами. Так, поневоле сражаясь однажды против рязанского князя Константина, наведшего на него татар, Даниил с малой дружиной отважно устремился на приведенную татарскую рать и совершенно разбил ее. Самого же князя Константина пленил и привел в Москву.
  Несколько месяцев после того вся Москва пребывала в большом беспокойстве: опасались, что татары придут с большим войском мстить за своих, как часто это бывало. В московских храмах денно и нощно шли служения - и отмолили, спасли Москву от нашествия.
  В 1302 году, незадолго до своей кончины, князь московский Даниил получил значительное приращение к своему уделу. Его бездетный племянник Иван Дмитриевич по смерти своей оставил Даниилу свое богатое Переяславльское княжество.
  Теперь, объединенное с Переяславльским, московское княжество сделалось вдруг одним из сильнейших во всей северо-восточной Руси, соперничая в величии своем разве что с Тверским. Неудивительно, что между двумя этими славными княжествами, по наущению врага рода человеческого, должна была вспыхнуть искра раздора. И эта искра, тлеющая до времени скрытно, вспыхнула несколькими годами спустя.
  Однако великому князю Даниилу Александровичу не суждено было дожить до этого часа.
  Вскоре после того, в 1303 году, почувствовав приближение смерти, Даниил принял схиму в построенном им на берегу Москвы-реки монастыре в честь Даниила Столпника.
  — Ведайте, я не ваш князь боле, но схимник, замаливающий грехи свои, — со слезами сказал он боярам своим.
  Смирение князя было столь велико, что он назначил положить свое тело не в храме, но на общем братском кладбище монастырском.
  Господь не оставил князя Даниила, наградив его за подвиг земной жизни. Мощи его были обретены нетленными и прославлены многими чудесами. Православная церковь причислила великого князя Даниила к лику святых.
  
  
  "Я УСТУПАЮ, ИБО НЕ ХОЧУ ГРАБИТЬ РУССКУЮ ЗЕМЛЮ"
  
  На другой год после князя Даниила скончался и старший брат его Андрей Городецкий, великий князь владимирский. Его крамольные и своевольные бояре после смерти Андрея переехали частью к Тверскому князю Михаилу Ярославичу, частью - к Юрию Московскому, старшему сыну Даниила, севшему на Московское княжение после отца.
  Тверь, богатый торговый город, стоявший в верховьях Волги, разрастался столь же стремительно, сколь и Москва и потому, наряду с Москвой и Владимиром претендовал на старшинство в Русской земле.
  И потому тверской князь Михаил имел основания быть недовольным Москвой, считая себя обойденным при разделе наследства переяславльского князя Ивана, которое целиком перешло к московским князьям.
  "Отберу у Юрия Переяславль, довольно ему будет и одной Москвы", — говорил Михаил боярам своим.
  Но - нашла коса на камень. Снова таинственно взыграла мономахова кровь...
  Решителен Юрий, крутенек - не хоромник уже, как отец его, но воин, подобный деду своему Александру Невскому. Такого криком не устрашишь и тверским арапником из седла не выбьешь.
  Не только не желает Юрий отдавать Михаилу Тверскому Переяславль, но и на освободившийся Владимирский стол задумчиво поглядывает.
  Несколько раз посылал Михаил Тверской бояр, требуя у Юрия признать его старшинство и добром уйти из Переяславля, Юрий же только посмеивался, отсылая бояр с пространными велеречивыми грамотами, на которые издревле мастаки были московские дьяки. На словах же говорил куда понятнее:
  — Передайте князю вашему: "Переяславля хочешь? Так поди возьми, да не споткнись на пути-то..."
  Михаил Тверской пребывал в сомнении, не зная, что ему делать: ехать ли в Орду за ярлыком на великое княжение, либо собирать рати на Юрия. Да только не ясно еще, чья возьмет, уж больно Москва в силу вошла. Не сковырнешь ее без татар.
  Возможно, долго еще решался бы Михаил, да только подзуживали его постоянно бояре — свои и владимирские перебежчики:
  — Подумай, князь, давно ли Москва деревенькой была, а уж чванится. Почто Юрию и братьям его в Переславле сидеть? Нынче там сидят, завтра во Владимир на старший стол запрыгнут. Ты же, княже, нынче старший в роду Всеволода Большое Гнездо, а стало быть и на Руси.
  — Так-то оно так, да только Москва-то не больно нам кланяется, — с сомнением отвечал Михаил. - Что ж посоветуете, бояре?
  — Ты, князь, не медли, ступай в Орду за ярлыком да поторопись, а то опередит тебя Юрий Московский. Мы же в ту пору, как пойдешь ты в Орду, похватаем братьев Даниловичей, сколько сможем, сами же пойдем с ратью под Переяславль и возьмем его.
  Послушавшись бояр, Михаил отправился в Орду. Вскоре, проведав об этом, туда же заспешил и Юрий Московский.
  Когда он проезжал через Владимир, митрополит Максим стал уговаривать его не ходить в Орду и не спорить с Михаилом, обещая, что Михаил даст ему волостей, каких он пожелает. Юрий же отвечал туманно: "Я иду в Орду так, по своим делам, а вовсе не искать великого княжения".
  Истинной же причиной поездки Юрия в Орду было беспокойство его по поводу Переяславльского княжества, которое, будь на то воля хана, легко могло быть отнято у Москвы и отдано Михаилу Тверскому.
  Покидая Москву, Юрий оставил вместо себя на княжении брата своего Ивана Даниловича, поручив ему оборонять город в свое отсутствие.
  Здесь мы впервые встречаемся с главным героем нашим Иваном Даниловичем Калитой, другим сыном покойного Даниила. Он был в те годы очень юн, едва ли двадцати лет, но уже известен на Руси как храбрый и деятельный князь, поразительно схожий лицом и предприимчивым нравом с отцом своим. Впрочем, прозвище Калиты получил он много позднее, тогда же говорили о нем просто, как о сыне Даниила Московского - Иване, брате Юрьевом.
  ***
  Вскоре после отъезда Юрия тверские бояре перешли к решительным действиям против Московского княжества. Безуспешно попытавшись перехватить и пленить на дороге в Орду самого Юрия, которого спас быстрый конь его, они внезапно напали на Кострому и захватили сидевшего тут третьего сына Даниила - Бориса.
  Вскоре же остававшийся в Москве Иван Данилович получил дурное известие из Твери. Гонец, переодетый купцом, передал ему грамоту от одного из верных Москве бояр:
  "Князь, поспеши! Акинф с великой ратью идет под Переяславль, дабы взять его для Михаила."
  Прочитав в грамоте, кто стоит во главе тверских полков, Иван Данилович посуровел лицом. От боярина Акинфа не стоило ждать добра. Прежде служил он у Андрея Городецкого, от Андрея перебежал к Даниилу Московскому, от Даниила же Московского, будучи обойден бывшим киевским боярином Родионом Несторовичем, Акинф, злобясь и пылая жаждой мщения, перебежал к Михаилу Тверскому, и с тех пор копил злобу на Москву.
  Не медля ни дня, Иван Данилович с небольшой дружиной поскакал в Переяславль, велев старшему боярину Родиону Несторовичу, тому самому, на которого злобился Акинф, собирать полки и идти следом за ним.
  Едва успев прибыть с дружиной в Переяславль, Иван Данилович был взят Акинфом в осаду.
  — Не выстоять нам, князь. Лучше откроем им ворота, — говорили малодушные переяславльцы, наблюдая со стен, как тверичи готовятся к штурму.
  — Отобьемся. Не силой ратей города берутся, а трусостью защитников, — отвечал им Иван Данилович.
  Три дня князь Иван мужественно отбивался из города, на четвертый же день на выручку ему явился Родион Несторович и зашел тверичам в тыл.
  Увидев со стен знакомый стяг, Иван Данилович, не мешкая, сделал вылазку из города и разбил взятые в клещи тверские полки. В кровавой сече боярин Родион Несторович собственноручно убил Акинфа и, насадив голову его на копье, поднес ее Ивану, сказав:
  — Вот, господин, твоего изменника, а моего местника голова!
  Не одобрив такой жестокости, Иван велел с честью похоронить боярина и всех павших в бою тверичей.
  — Не дело нам глумиться над костями наших павших братьев. Под одним Богом ходим: сегодня они пали, а завтра наш черед наступит, — сказал он, пригласив священников переяславльских отпеть погибших.
  * * *
  Тем временем Михаил и Юрий почти одновременно достигли Орды и явились к хану Тохте. Тохта не стал вдаваться в степень старшинства русских князей, и ясно заявил, что ярлык получит тот, кто больше заплатит за него.
  Михаил тверской, услышав об этом, поднял такую цену, что Юрий и все бывшие с ним бояре ужаснулись, отлично зная, что увеличение и без того огромной дани принесет Руси верное разорение.
  Не пожелав участвовать в этом торге, Юрий сказал Михаилу:
  — Отец и брат, ты даешь больше: я уступаю, ибо не хочу грабить Русскую землю.
  Так ярлык на великое княженье достался Михаилу Тверскому. Для Москвы же настали нелегкие времена.
  
  
  "ПОЛОЖУ ДУШУ МОЮ ЗА МНОГИЕ ДУШИ"
  Мученическая кончина Михаила Тверского
  
  Вернувшись из Орды с ярлыком и узнав о поражении своего войска и гибели Акинфа, Михаил Тверской пошел на Юрия войной, однако Юрий с крепкой засадой заперся в Москве. Видя, что приступом Москву не взять, Михаил пожег пригороды и, заключив с Юрием мир, вернулся в Тверь.
  В тот же месяц Михаил послал наместников своих в Новгород, велев сказать: "Буду вам князь". Новгород, не желавший ссориться с татарами, давшими Михаилу ярлык, принял тверских наместников с честью и посадил у себя. Однако вскоре наместники стали притеснять новгородцев, творя им многие обиды, и новгородцы затаили на Михаила зло.
  Собравшись на вече, они решили изгнать наместников, что и сделали. В ответ Михаил захватил Торжок и перекрыл подвоз хлеба в Новгород. Для города, стоявшего на неплодородных землях и не имевшего своего хлеба, это означало верный голод и, проголодав одну зиму, новгородцы смирились. Весной, в самое распутье, новгородский владыка Давыд поехал в Тверь заключать с Михаилом мир.
  Приняв владыку, Михаил согласился "отворить ворота" для обозов и вновь послал своих наместников в Новгород, взяв с него за мир 1500 гривен серебра. Разумеется, тверские наместники не стали после этого случая великодушнее, и подати, которыми они облагали новгородские земли, не уменьшились.
  Тем временем, не веря заключенному с Михаилом Тверским миру, Юрий торопливо укреплял Москву, одновременно усиливая всеми возможными средствами свое княжество. Всего за два года ему удалось присоединить к своему уделу Коломну, воспользовавшись смертью у него в плену рязанского князя, некогда плененного отцом его.
  Мир с Тверью был недолгим. Через два года Михаил вновь подошел к Москве, бился под ее стенами, вновь сжег пригороды, но ушел, так и не взяв города.
  * * *
  В 1313 году в Орде умер старый хан Тохта, и новым ханом стал племянник его Узбек. Узнав о смерти Тохты, Михаил Тверской вновь заспешил с богатыми дарами в Орду, желая получить ярлык на великое княжение и от Узбека.
  Отсутствием Михаила решились воспользоваться новгородцы, чтобы с помощью московского князя избавиться от притеснений тверского.
  "Хотим тебя на княжение", — послали сказать они Юрию.
  Получив от новгородцев приглашение, Юрий сначала послал в Новгород Федора Ржевского, который схватил всех тверских наместников, а затем и сам приехал вместе с братом Афанасием. Пишет летописец: "Рады были новгородцы своему хотению."
  Узнав о произошедшем, Михаил впал в ярость. Вскоре многими дарами он убедил Узбека продлить ему ярлык на великое княжение, сам же, взяв с собой татар, отправился наказывать Новгород за изгнание его наместников.
  Самого же князя Юрия Узбек по наущению Михаила велел звать в Орду на суд: "Коли добром не явишься, князь Гюргий, пошлю войско разорять земли твои".
  Многим плачем провожали новгородцы Юрия, когда уезжал он в Орду. Не чаяли, что вернется он назад живым. Вскоре после отъезда Юрия в новгородские земли прибыл с татарскими ратями Михаил Тверской. Новгородцы вышли со своими полками к Торжку, но были совершенно разбиты и принуждены были просить Михаила о пощаде.
  Не желая идти на штурм города, ибо тогда он был бы совершенно разграблен татарами, а ему самому бы ничего не досталось, тверской князь согласился на мир, стребовав с Господина Великого Новгорода чудовищный откуп в 50 тысяч гривен серебра. Кроме того он до основания разрушил кремль в Торжке, который был для Новгорода исключительно важным приграничным укреплением.
  Казалось, теперь, получив ярлык на великое княжение и собирая дань со всех земель, князь Михаил окончательно получил первенство на Руси.
  — Быть Твери главным городом, а Москве ей вовек кланяться.
  — Ничего - покланяется, шея-то не дерево сухое — от поклонов не сломается. Ну, а коли не похотят кланяться, возьмем Москву на щит и сроем ее, как Торжок, — рассуждали тверские бояре.
  Московские бояре отмалчивались, с беспокойством ожидая известий от Орды. И известия эти вскоре последовали, да еще какие - которых и никто предугадать не мог...
  * * *
  Провожая князя своего Юрия Даниловича в Орду, в Москве уверены были, что суждено ему сгинуть там без следа, головой заплатив за самоуправство в Новгороде. Однако Юрий недаром был внуком Александра Невского и сыном премудрого и острожного Даниила Московского. Ставить на нем крест было еще рано.
  Оказавшись в Орде и представ перед Узбеком, Юрий сумел не только отвести от себя все обвинения, но и завоевать симпатию хана своим спокойным мужеством. Проведя в Орде более года и часто выезжая с Узбеком на охоту, Юрий вскоре так полюбился хану, что тот выдал за него сестру свою Кончаку, которую Юрий крестил с именем Агафьи. Породнившись с ханом, Юрий получил от него ярлык на великое княжение и отбыл на Русь со своей молодой женой и ордынским начальником Ковгадыем, посланным проводить его.
  Узнав о возвращении Юрия, Михаил Тверской вышел ему навстречу со своими полками. Рати встретились в 40 верстах от Твери, вблизи села Бортенева. Здесь произошла злая сеча, в которой Юрий, не ожидавший отпора, был разбит наголову и едва сумел бежать с небольшой дружиной в Новгород. В плену у тверичей оказалась молодая княгиня Кончака, брат Юрия Борис и множество других знатных пленных.
  Хитрый Ковгадый, видя победу тверского князя, понял, что ему и его татарам несдобровать, если они вступят в битву. Тогда он велел орде своей бросить стяги и отступить, а на другой день послал к Михаилу с миром и поехал к нему в Тверь. Михаил принял его, и Ковгадый стал говорить ему:
  — Мы с этих пор твои, да и приходили мы на тебя с князем Юрием без ханского приказа, виноваты и боимся от хана опалы, что такое дело сделали и много крови пролили.
  Татарин говорил столь убедительно, что Михаил поверил ему. Получив от тверского князя богатые дары, Ковгадый отбыл в Орду и там стал клеветать на Михаила, обвиняя его во всевозможных преступлениях против Узбека.
  Тем временем, сойдясь еще раз для битвы, Михаил и Юрий не стали биться, а заключили между собой перемирие.
  "Не станем, брат и отец, проливать кровь православную, пойдем в Орду и там пусть рассудит нас хан", — сказал Юрий Данилович.
  "Да будет по мысли твоей", — отвечал Михаил.
  Соглашаясь идти в Орду, тверской князь не ведал, что против него в Орде уже составился заговор. Коварный Ковгадый, уверивший Михаила в своей искренней дружбе, оклеветал его и настроил против него Узбека. Узбек вначале колебался, не веря Ковгадыю, но тут случилось так, что любимая сестра Узбека - Кончака, внезапно скончалась в плену у Михаила, а Ковгадый, оповещенный об этом, уверял, что она отравлена тверским князем. Это окончательно предрешило судьбу Михаила.
  — Вызвать его в Орду на суд! Если же не приедет, пусть пеняет на себя, - велел Узбек.
  * * *
  Уже по дороге в Орду Михаил убедился, что оклеветан перед ханом. Когда он был во Владимире, к нему явился посол из Орды по имени Ахмыл и сказал ему:
  — Хан призывает тебя! Если не поспеешь в месяц, уже назначена рать на города твои: Ковгадый обнес тебя перед ханом, сказав, что не бывать тебе в Орде.
  Испугавшись за отца, сыновья Михаила Дмитрий и Александр стали говорить ему:
  — Отец! Не езди в Орду сам, но пошли кого-нибудь из нас. Сам видишь ныне, что хану тебя оклеветали.
  Михаил же, помолившись, твердо отвечал им:
  — Хан зовет не вас и никого другого, а моей головы хочет. Если не поеду, вотчина моя вся будет опустошена и множество христиан избито; после когда-нибудь надобно же умирать, так лучше теперь положу душу мою за многие души. Без воли же Божьей и волос не упадет...
  Уже предчувствуя беду, Михаил разделил между сыновьями удел свой и, написав духовное завещание, под плач княгини, сыновей и бояр отправился в Орду.
  Найдя Узбека при устье Дона, Михаил одарил всех князей ордынских, всех ханских жен и самого хана и стал ждать решения своей участи.
  Неустанно подстрекаемый Ковгадыем, Узбек вызвал к себе обоих русских князей и сказал своим вельможам:
  — Сотворите суд князьям этим. Правого - одарю, виноватого - казню. Судьей же и обвинителем назначаю слугу своего Ковгадыя.
  Этим выбором судьи решение было уже, по сути, предопределено. Да и разве может праведный судья, быть одновременно и обвинителем?
  Услышав, что судить его будет недруг его Ковгадый, Михаил упал духом; Юрий же, напротив, ободрился.
  Вскоре Михаила привели в собрание вельмож ордынских, где Ковгадый зачитал ему обвинение:
  "Ты был горд и непокорлив хану нашему, ты позорил посла ханского, бился с ним и татар его побил, дани ханские брал себе, хотел бежать к немцам с казною и казну в Рим к папе отпустил, княгиню Юрьеву отравил".
  Всё это было явной ложью. Михаил защищался, но тщетно. Его связали, отобрали у него платье, отогнали бояр, слуг и духовника, и, наложив на шею тяжелую колоду, повели за ханом Узбеком. Узбек же, почти забыв уже о Михаиле, направлялся тогда на грандиозную охоту, подобную тем, что устраивал некогда покоритель Вселенной Чингиз-хан. Одних загонщиков, которые, в угоду Узбеку и его вельможам, должны были сгонять зверей с Кавказских хребтов, было собрано несколько сотен тысяч - со всех покоренных монголами народов.
  Так в последние дни земного своего пути Михаил мог видеть лишь величие татар и скорбеть о своей судьбе и судьбе народа своего.
  * * *
   Днем, кроме стражи, тверского князя сопровождал лишь один отрок, данный ему в услужение. Ночью же руки и шею Михаила забивали в колодки, и князь, которому колодки не давали лечь, читал псалтирь. Отрок же сидел перед своим закованным господином и переворачивал страницы. Порой отрок засыпал, и Михаил, не желая тревожить его, перечитывал многократно одни и те же строки, вникая в глубокий их смысл...
  Многие прежние грехи простились Михаилу за эти часы страданий...
  Однажды днем, когда руки князя были раскованы, к нему подъехал незнакомый татарин и негромко, чтобы не слышала стража, сказал, что поможет Михаилу бежать, если тот одарит его.
  — Князь, лошади готовы, я же буду проводником! Когда завтра на заре Узбек поедет на охоту со всеми слугами, ты спасешь свою жизнь.
  Это было величайшее искушение, однако Михаил, собрав весь дух свой, отказался.
  — Если я один спасусь, — сказал он, — а людей своих и сына оставлю в беде, то какая мне будет слава?
  Вскоре, завершив охоту, Узбек остановился под городом Дедяковым и стал здесь лагерем. Спустя двадцать четыре дня, Ковгадый велел привести Михаила на торг и, поставив его на колени, сказал, глумясь:
  "Слуги, почему не снимете с него колоду? Разве не ведаете, что завтра хан простит его?"
  Слуги же, заранее подговоренные, отвечали:
  "Завтра и снимем, как ты говоришь".
  "Как вы жестоки, слуги! - отвечал с притворной жалостью Ковгадый. — Ну по крайней мере поддержите колоду, чтоб не отдавила ему плеч".
  Посмеявшись на Михаилом, Ковгадый велел увести его. Когда же Михаила вели через торг, князь пришел в изнеможение и присел на бревно отдохнуть. Тотчас вокруг него собралась бывшая здесь же на торгу толпа греков, немцев и литвы и стала со смехом показывать на него.
  Тогда один из русских бояр сказал Михаилу:
  — Господине! Видишь, сколько народа стоит и смотрит на позор твой, а прежде они слыхали, что был ты князем в земле своей. Пошел бы ты в свой шатер, чтобы не видели они твоего посрамления.
  Михаил с трудом поднялся и побрел прочь. Отрок же придерживал его колоду.
  * * *
  Спустя день князь попросил священников отпеть ему заутреню, часы, прочел со слезами правило к причащению, исповедался и призвал сына своего Константина, чтобы объявить ему последнюю свою волю.
  Простившись с сыном, Михаил в смятении душевном попросил:
  — Отрок, открой мне псалтирь, очень тяжело у меня на душе.
  Отрок открыл ему псалтырь и открылся псалом: "Сердце мое смутися во мне, и страх смертный прииде на мя".
  — Что значит этот псалом? — спросил князь у священников, те же, не разъясняя, поспешили указать ему на другой псалом: "Возверзи на господа печаль свою, и той тя пропитает и не даст вовеки смятения праведному".
  Когда Михаил закончил читать псалмы, в шатер вбежал отрок, стоявший снаружи:
  — Господине! Приближаются сюда Ковгадый и князь Юрий Данилович со множеством народа.
  Бояре и сын Константин устрашились, Михаил же сказал твердо:
  — Знаю, зачем они идут, чтобы убить меня. Бегите же все к ханше, а то как бы и вас не убили со мной.
  Константин и бояре, боясь Ковгадыя, поспешили удалиться к ханше. Юрий же Московский и Ковгадый, не подходя к шатру, остановились на торгу. В шатер же к Михаилу послали убийц.
  Вскочив в вежу, убийцы схватили Михаила за колоду и ударили его об стену, так что вежа проломилась. Когда же Михаил поднялся на ноги, убийцы повалили его на землю и стали бить ногами. Наконец один из них по имени Романец, видимо, славянин, выхватил нож и, ударив им Михаила в ребро, вырезал сердце. Вслед за тем имущество убитого князя разграбили татары, а тело мученика бросили на торгу нагим.
  Подъехавший Юрий велел своим слугам прикрыть тело, положить его на доску и привезти на телеге в город Маджары. Из Маджар повезли тело в Русь и похоронили в Москве в Спасском монастыре.
  После же, когда между сыновьями Михаила Тверского и Юрием Московским был заключен мир, тело Михаила было привезено в Тверь и отдано скорбной вдове его - княгине Анне Кашинской.
  За свою мученическую кончину, искупившую все былые согрешения его, князь Михаил Ярославич Тверской причтен был православной церковью к лику святых.
  Господи, введи нас всех в Царствие Твое с душою чистой и непоруганной!
  
  
  "НАСТАЛ, ВИДНО, МОЙ ЧЕРЕД..."
  
  Энергичный Московский князь Юрий Данилович ненамного пережил своего соперника. Клевета, пущенная им и сразившая Михаила Тверского, в скором времени обернулась против него самого.
  В 1324 году подросший сын Михаила Тверского - Дмитрий Грозные Очи пожелал отомстить за своего отца. Он отправился в Орду и перед ханом обвинил Юрия в утайке татарской дани, которую тот по повелению хана собирал на Руси. Узбек, поверив клевете, дал Дмитрию ярлык на великое княжение, а к московскому князю отправил грозного посла Ахмыла звать его к ответу.
  Плосколиц Ахмыл, жирен. В семь халатов одет - стоит в тереме, отдувается... Кажется добряком, да только все знают на Руси: мягко стелет, да жестко спать.
  — Радуйся, Гюргий-князь, зовет тебя хан наш Узбек, чтобы наградить паче всех князей русских. Будешь ты сидеть перед ханом на большем месте и получать из руки его куски жирной баранины. Нет в Орде чести большей... Придешь ли?
  Узкие глаза татарина, смотрящие в пол, поднялись и сверкнули.
  — Передай хану: буду в Орде, — ответил князь.
  Отпустив Ахмыла с дарами, Юрий стал собираться в Орду.
  — Не покидай нас, княже! Сам ведаешь, не за добром приезжал Ахмыл. Нельзя верить его льстивым словам. В прошлый раз присылал его хан к Михаилу... — предупреждали его бояре.
  Юрий и сам знал, что Узбек зовет его не с добром, а по проискам тверских князей, но отказаться было нельзя. Прояви он малодушие и не явись, за ослушание пришлось бы платить всей земле Московской, да не гривнами - кровью.
  На московском столе оставил Юрий брата своего Ивана Даниловича, которому и прежде приходилось княжить в Москве во время длительных отлучек его в Новгород и в Орду.
  — Прощай, Иван. Не поминай лихом! Если не на этом свете свидимся, то на том. У Бога смерти нет, — сказал Юрий.
  — Прощай и ты, брат, — со слезами целуя его, отвечал Иван Данилович.
  — Тебе одному скажу. Видит Бог, как тяжело у меня на сердце. Будь моя воля, не ехал бы, но, коли останусь - ведаю, пришлет Узбек рать и вырежут всех в вотчине нашей.
  Перекрестившись, Юрий принял благословение, и, сев на коня, с немногими боярами отправился в путь.
  В воротах конь его споткнулся, а потом, не желая идти, упрямился и то и дело оборачивал морду к городу. Юрий же, неприятно пораженный этим, веле привести ему другого коня.
  — Настал, видно, мой черед платить за грехи, — сказал Юрий.
  * * *
  Путь в Орду вышел для московского князя долгим и опасным.
  Тверские бояре, как и прежде, стерегли его на всех дорогах, желая схватить и доставить в Орду своими руками, сказав: "Вот преступник! Не своей волей приехал он на суд, но нашей!" Чтобы не быть плененным, Юрию приходилось выбирать окольные пути, но все равно возле Ярославля он едва не был захвачен братом Дмитрия Грозные Очи Александром Михайловичем - и отбился лишь чудом.
  Наконец окольной дорогой через Пермь Юрий прибыл в Орду и предстал перед ханом. Узбек принял его плохо и, едва взглянув на дары, послал за Дмитрием Грозные Очи.
  Войдя в шатер, Дмитрий Грозные Очи поклонился хану и обратился к Московскому князю:
  "Ведаешь ли, Юрий, что нынче за день?"
  "Не знаю того."
  "Ведай же: нынче канун казни отца моего Михаила! Привело же нас небо встретиться в этот день!"
  В следующий миг Дмитрий Грозные Очи выхватил меч и зарубил Юрия Даниловича на глазах хана Узбека.
  Так погиб князь Московский Юрий. Дмитрий Грозные Очи пережил его ненамного: по ордынскому обычаю, все совершившие убийство без приказа хана должны были быть казнены. Так случилось и с Дмитрием...
  
  
  ИВАН КАЛИТА НА КНЯЖЕНИИ МОСКОВСКОМ
  
  По смерти Юрия Московского старшинство в Данииловом роде перешло к брату Юрия - Ивану.
  Оплакав брата, Иван Данилович стал единолично княжить в Московской волости. Первым поступком его было призвание в Москву из Владимира митрополита Петра, с которым он и прежде был очень близок духовно. Этим поступком князь Иван желал положить благое начало своему княжению.
  В ту пору митрополиты русские уже прочно обосновались в северной Руси, перенеся туда в 1299 году престол свой из разоренного Киева.
  Митрополит Петр давно уже всем сердцем любил Москву, в которой часто останавливался для отдыха во время частых своих путешествий по Русским землям. Главной же причиной переезда митрополита Петра в Москву, была глубокая душевная привязанность его к Ивану Даниловичу, в котором прозорливо видел он спасителя и объединителя Русских земель.
  Святой митрополит Петр недолго прожил в Москве и преставился в следующем же, 1326 году. Незадолго перед смертью он призвал к себе Калиту и завещал похоронить себя в Москве в построенном для того каменном храме во имя Успения Святой Богородицы.
  "Если меня, сын, послушаешься, храм Пречистой Богородице построишь и меня упокоишь в своем городе, то и сам прославишься больше других князей, и сыновья, и внуки твои, и город этот славен будет, святители станут в нем жить, и подчинит от себе все остальные города".
  Калита поспешил исполнить волю митрополита, и еще при жизни его заложил Успенский собор. Митрополит же Петр своими руками вытесал себе каменный гроб и написал для собора запрестольный образ.
  Его мощи, положенные в Успенском соборе, великую благодать принесли Москве, оберегая ее в часы испытаний. Следующий после Петра митрополит Феогност, человек исключительной святости, не пожелал оставить гроба чудотворца и остался в Москве, которая с той поры навсегда стала местом жительства митрополитов.
  
  
  ВОССТАНИЕ В ТВЕРИ ПРОТИВ ТАТАР В 1327 ГОДУ
  
  "В лето 1327, сентября 15 убили в Орде двух князей: Дмитрия Михайловича Тверского да князя Александра Новосильского в один день и на одном месте.
  Того же лета князю Александру Михайловичу дано великое княжение, и пришел Александр из Орды и сел на великое княжение."
  Однако княжение Александра Михайловича в Твери не было долгим, и один необдуманный поступок его превратил процветающий волжский город в пепелище, и все города Русские, кроме Новгорода и Москвы в погибель.
  Летопись пишет об этом горестном для Руси событии следующими словами:
  "Вскоре за умножение грехов наших дьявол вложил злую мысль безбожным татарам. Стали они говорить беззаконному царю:
  — Если ты не погубишь князя Александра и всех князей русских, то не будешь иметь власти над ними.
  И беззаконный и трехклятый всему злу начальник Шевкал, разоритель христиан, отверз скверные уста свои начал говорить, дьяволом учим:
  — Господине царю, если мне велишь, я пойду на Русь и разорю христианство, а князя их убью, а княгиню и детей к тебе приведу".
  В действительности же дело обстояло несколько иначе. Шевкал или Щелкан, как называют его летописи, был двоюродный брат хана Узбека - Чол-хан. В то же лето, как Александр Михайлович Тверской получил ярлык на великое княжение, Чол-хан с большим татарским отрядом пришел в Тверь и начал творить там многие насилия, оскорбляя жителей и их жен. Явился же Чол-хан на Русь с тем, чтобы взять с князя Александра Михайловича и с бояр его долг за дарованный ему ярлык на великое княжение.
  Насилие и самовольством Чол-хана были тем больше, что он был не простым баскаком - сборщиком дани, но двоюродным братом Узбека, и считал себя вправе творить на Руси всё, что возжелает. И вот Чол-хан ездил со своими татарами по Твери, словно по завоеванному городу, грабил, брал, что ему захочется, непокорных же убивал.
  "Беззаконный же Шевкал, разоритель христианский, пошел на Русь с многими татарами и пришел в Тверь, и прогнал князя великого Александра Михайловича со двора его, а сам стал на дворе великого князя со многою гордостью и яростью и воздвиг гонение великое на христиан насильством, и граблением, и битьем, и поруганием. Люди же городские тверичи повсегда терпели оскорбления от поганых, и жаловались они много раз великому князю Александру Михайловичу, дабы он их оборонил. Он же видел озлобление людей своих, но не мог их оборонить и велел им терпеть."
  Однако тверичи терпеть уже не могли, и у них с каждым новым днем пребывания Чол-хана нарастала ненависть к татарам.
  Всё чаще на городском торгу слышался плач, жалобы оскорбленных и возмущенные крики:
  — Что ж деется ныне, православные! Церкви поругают! Слыхали ли: вчера в Спасе, как служба шла, татарин срывал ризы, оклады ломал и глумился над верой нашей. Отца же Антония саблей ткнул в лицо.
  — Позорят, аспиды, жен и дочерей наших! Вчера после позора бросилась девка одна в Тверцу с камнем. Грех смертный взяла на душу.
  — Нич-чег-го... Придет час: захлебнется семя каиново своей кровью!
  Гнев тверичан ждал только часа, чтобы прорваться. Случилось это вопреки воле князя Александра Михайловича, многократно посылавшего сказать тверичам: "Сами ведаете силу татарскую. Терпите ныне со смирением, не могу заступиться за вас, ибо погибель будет земле".
  Пишет тверская летопись:
  "И было это 15 августа месяца ранним утром, когда торг собирается. Некий диакон тверитин, прозвище ему Дудко, повел кобылицу молодую и очень тучную на водопой на Волгу. Татары же, увидев это, отняли ее. Тогда диакон начал громко кричать:
  — О мужи тверские, не выдавайте!
  И был между ними бой.
  Татары, надеясь на свое самовластие, начали сечь, и тотчас стеклись люди, и пришли в смятение, и ударили во все колоколы, и стали вечем, и поднялся град весь. Весь народ тотчас собрался, и восстали все. И кликнули тверчи и начали избивать татар, где кого поймают, всех подряд, пока самого Шевкала не убили. Били всех подряд, не оставили и вестника, кроме пастухов, которые в полях пасли табуны коней. Те схватили лучших жеребцов и скорей бежали на Москву, а оттуда в Орду и там возвестили кончину Шевкала."
  Так избит был в Твери ханский посол, а кроме него все ордынские купцы и все татары, бывшие в городе. Когда Александру Михайловичу донесли об этом, он заплакал и сказал: "Безумцы, ведали бы, какую кару навлекли на себя!"
  
  
  КАЛИТА В ОРДЕ
  
  Татары не сразу решились донести хану Узбеку о восстании в Твери и гибели Чол-хана, сына брата отца его. Происходило это оттого, что в Орде существовал обычай казнить гонцов, привозивших дурные вести. Эта же весть не была просто плохой, но убийственной, как для Руси, так и для самих глашатаев.
  Утаивать её однако долго было нельзя, и гонцы, пугливо подталкивая друг друга, подошли к ханской веже. Так Узбек узнал всё...
  Внешне хан воспринял известие довольно равнодушно. Их трех гонцов он лишь одному приказал поломать спину, сведя ноги его к голове - такова была процедура бескровной казни у татар. Однако в Орде, успевшей хорошо изучить хана, знали - этим не ограничится. Узбек всегда медлил с принятием решений о наказании, пытая провинившихся томительным ожиданием.
  Через несколько недель Узбек призвал к себе пять темников, под каждым из которых было по 10 тысяч войска, и велел татарской рати идти на Тверь и затопить ее кровью, вырезав всех, начиная от младенцев, доросших до оси тележной. После же Твери хан велел темникам идти на Москву, Рязань, Новгород - и опустошить тем же способом всю Русскую землю.
  О татарских сборах стало известно на Руси, и, чтобы отвратить суровую эту кару, Иван Данилович решился ехать в Орду.
  Супруга его Соломонида, бояре и дети прощались с отцом своим, думая, что идет он на верную смерть. Он же отвечал, что смерть у всех одна, когда же наступит - одному Богу ведомо.
  Когда Иван Данилович прибыл в Орду, татарские темники закончили уже все приготовления, подготовили припасы и осадные машины и ожидали лишь ханского приказа, чтобы выступить.
  Проведя Калиту сквозь недружелюбный торг, где всякий смотрел на него с любопытством и опаской, как на князя, смертно прогневавшего хана, привели его к Узбеку.
  Хан сидел на небольшом возвышении, окруженный знатными ордынскими вельможами и, глодая бараньи ребра, милостиво бросал недоеденные остатки своим приближенным. Те же, сравнивая свои и чужие куски, определяли в милости ли они нынче у хана. Вельможи, кому достался жирный и большой кусок - радовались, получившие же обглоданную кость дрожали.
  Когда Калита вошел в шатер и по обычаю опустился перед ханом на колени, Узбек, чуть приподнявшись, швырнул к ногам его совсем кость без мяса, ожидая, что сделает русский князь.
  Иван Данилович не пошевелился, продолжая все так же смиренно смотреть на ковер. Так томительно прошла минута. Молчал хан, молчал Калита, молчали и ордынские военачальники, ожидая решения Узбека.
  Наконец хан поманил к себе толмача:
  — Переведи, как он посмел показаться мне на глаза? Может, у него семь жизней, или он надеется на своего распятого Бога?
  — Казни меня одного, но не наказывай Русскую землю, — отвечал по-татарски Калита.
  Услышав звуки родной речи, Узбек удивленно приподнял брови и отослал толмача.
  — Нет, Иван-князь, я не стану ломать тебе спину... - сказал он задумчиво. — Крамольны Русские князья. Чуть ощутят себя в силах - восстают, режут баскаков; да только далеко ли ускачет стреноженный конь? Ты же хоть и крамолен, да умен. Не только не убью тебя, но и обещаю тебе ярлык на великое княжение. Будешь ты один владеть всеми улусами земли вашей. Говори, рад тому?
  Иван Данилович молча поклонился.
  — За ту же честь, что даровал я тебе, должен ты, Иван-князь, с полками своими разорить улус Александров, взять Тверь и кровью затопить непокорный город. Даю я тебе пять темников с войском, ты же возьмешь еще князя суздальского... Где Тверь стояла - должно быть пепелище. Князя же Александра приведешь ко мне в оковах на суд и на казнь.
  Калита с ужасом взглянул на Узбека: "Так вот какова цена за честь татарскую!"
  — Не неволь меня, хан, — взмолился он. — Какая слава пойдет обо мне? Разве мало для наказания одних орд татарских?
  Узбек нахмурился:
  — Сам решай, князь-Иван. Откажешься - сожгут мои темники твой город и все иные земли разорят. Тверь же всё равно не уцелеет. И так доносили уж мне, что высоко задирает твоя Москва голову... Отвечай ныне же: пойдешь на Тверь?
  Иван Данилович перекрестился. Как хотелось взять меч и с размаху опустить его на плоское ненавистное лицо Узбека! За жизнь свою он не боялся, да только за спиной его вся Русь. Откажись он идти на Тверь, не спасет это ни Твери, ни волости Московской, ни иных земель славянских. В который раз подумал Калита: "Будь ныне Русь единой, давно сбросили бы рабское ярмо".
  Вслух же сказал:
  — Будь по твоей воле, хан, иду на Тверь...
  "Кто берег свою отчизну, да и всю Русскую землю, тот должен был идти с татарами хотя бы против родного отца", — напишет многими веками позже историк и бытописатель наш И.Е.Забелин.
  * * *
  Вскоре татарские отряды, усиленные московской и суздальской дружинами, взяли на щит Тверь и разорили ее. Калита, как мог, пытался остановить кровопролитие, однако это оказалось невозможным. Татары пожгли и разорили не только Тверь, но "положили пусту всю землю Русскую".
  Уцелели лишь Москва, отчина Калиты, и Новгород, сумевший вовремя откупиться от корыстных татарских темников.
  Князь же тверской Александр бежал в Новгород, но новгородцы побоялись принять его. Тогда он укрылся в Пскове, а братья его нашли убежище в Ладоге.
  Более десяти лет скрывался тверской князь от гнева хана Узбека, то, сидя в Пскове, то укрываясь у немцев и в Литве. Все эти годы Узбек требовал от Ивана Калиты и других русских князей схватить и привезти ему Александра, они же хотя и ходили на Псков, но для того лишь, чтобы не вызвать татарского гнева. До битвы же дело не доходило, и князь Александр всегда имел возможность вовремя укрыться.
  Наконец Узбек сумел коварно вызвать Александра в Орду, сказав, что хочет даровать ему прощение и зовет его к "великому жалованию".
  Александр не верил хану, однако не хотел больше бегать от татар.
  В Орде Александр Михайлович Тверской был сразу схвачен, и казнь его была назначена на 29 октября 1339 года.
  Александр, хотя и мог бежать, подобно отцу своему Михаилу, не сделал этого и мужественно стал ждать назначенного дня. Утром он исповедался, причастился и, сделав распоряжение о княжестве своем, стал прощаться с боярами и сыном Федором.
  Вскоре отроки его вбежали в вежу с известием о приближении палачей. Князь Александр встал и, поцеловав икону, сказал боярам:
  — Оставайтесь в шатре - я же сам выйду им навстречу, ибо не пристало русскому князю страшиться поганых.
  Выйдя навстречу своим убийцам, Александр был рассечен по суставам вместе с сыном своим Федором.
  Тела мучеников были отправлены в Тверь к княгине Анне Кашинской и положены в соборной церкви возле гробниц святого Михаила и Дмитрия Грозные Очи. Страдание же великой княгини Анны Кашинской всем близко было на Руси, ибо лишилась она в Орде любимого мужа своего, внука и двух сыновей. За страдание это, праведную жизнь и многие свершавшиеся у гроба ее чудеса причислена она была по преставлению к лику святых.
  
  
  МОСКВА - ПЕРВЫЙ ИЗ ГОРОДОВ РУССКИХ
  
  После стольких обрушившихся на нее ударов Тверь не могла боле соперничать с Москвой и навеки утратила первенство. Внешним же проявлением победы Москвы над Тверью было перенесение в нее из Твери большого колокола из церкви Спаса.
  Тем временем Москва стараниями Калиты год от года становилось всё сильнее и краше, вызывая восхищение всех, кто приезжал в нее.
  Повествует летопись:
  "В лето 1328 сел Иван Данилович на великом княжении всея Руси, и была с тех пор тишина великая на 40 лет, и перестали поганые воевать Русскую землю и убивать христиан, и отдохнули христиане от великой истомы, и многой тягости и от насилия татарского, и была с тех пор тишина великая по всей Русской земле.
  В лето 1329 князь великий Иван Данилович пошел с ратью к Пскову на князя Александра Михайловича и вернулся с пути.
  Месяца мая в 21 день основана была церковь каменная на Москве во имя святого Ивана Лествичника. Того же лета и совершена была и освящена.
  В лето 1330 месяца мая в 10 день благоверный князь великий Иван Данилович заложил церковь каменную на Москве, во имя святого Спаса, честнаго его Преображения, близ своего двора. И велел быть тут монастырю, и собрал черноризцев и возлюбил монастырь тот больше иных монастырей. И часто приходил в него молитвы ради и много милостыни подавал монахам, живущим там, еду и питье и одежду. И оброки и всякие требования неоскудно и льготы многие творил им, дабы никто не обидел их. И церковь ту украсил иконами, и книгами, и сосудами, и всяким узорочьем. И привел туда первого архимандрита Иоанна, мужа сановитого и разумевшего говорить по книгам.
  В лето 1331 месяца мая в 3 день был пожар на Москве и погорел город Кремник (Кремль).
  В лето 1332 была в земле Русской дороговизна и голод хлебный и скудность всякого жита.
  В лето 1333 благоверный князь великий Иван Данилович создал церковь каменную на Москве во имя святого архангела Михаила. В одно лето начата была и кончена.
  В ту же зиму приведена была князю Семену Ивановичу княжна из Литвы именем литовским Августа, и крестили ее, и нарекли ей имя в святом крещении Настасия. И был брак на Москве велик, свадьба князю Семену. А князь Семен был тогда 17-ти лет".
  * * *
  Тишина, воцарившаяся на Русской земле более чем на сорок лет, целиком была заслугой Калиты. Осторожное и разумное поведение московского князя в отношении татар привело к тому, что они перестали беспокоить русскую землю. Более того, Узбек, усыпленный "смиренной мудростью" Ивана Даниловича, покровительствовал московскому князю, не догадываясь, что позволяя русским землям собираться вокруг Москвы, он тем самым в будущем создает могучую силу против ордынского владычества. В числе же многих тягот Калиты был сбор дани для Орды со всех княжеств Русских, что и было залогом мира с татарами.
  Не желая разорять Русь поборами, Калита как рачительный хозяин в равной мере распределял дань по всем городам русским, включая богатый Новгород. Скапливаясь ежегодно в Москве, дань с сильной ратью отправлялась Узбеку. Счастьем для Руси было то, что дань эта отныне была лишь денежной и не сопровождалась приездом татар на Русь, в то время как прежде ордынские баскаки угоняли в полон многих русичей, засчитывая их как часть дани.
  — Позорно ты, ярмо татарское. Послано ты за многие грехи отцам и дедам. Ведаю, настанет час, когда не дети наши, но внуки разобьют поганых и свободна будет стоять Русь, — говорил Калита митрополиту Феогносту.
  Именно с тех благословенных для Руси лет великого князя Ивана Даниловича стали называть Калитой, и меткое это прозвище навсегда соединилось с его именем. "Калита" было название большого кошеля, который князь всюду носил с собой, щедро раздавая из него милостыню всем нищим и немощным.
  Купцы и бояре, зная этот его обычай, шептались уважительно:
  — И есть он Калита, верно прозвали простолюдины. Собирает он в свой кошель земли русские. Скупает их у монастырей, у бояр, у всех, кто не может заплатить дани татарской. Слыхали, скупил он недавно у обнищавших князей северо-восточных Белоозерск, Кострому, Галич, Перемышль и Углич. Зяблые, пустые были города, а нынче под рукой Москвы в цвет пошли.
  Спокойствие и сила Москвы привлекали во владения Ивана Даниловича множество крестьян, ремесленников и купцов, поселявшихся в его все увеличивающихся землях. Кроме того к Калите из иных русских княжеств переходили всякий год знатные бояре со своими дружинами, видя в нем князя решительного и сильного. Это также способствовало тому, что вскоре Москва была не только местом проживания митрополита, но и самым сильным княжеством, которому никто не решался уже бросить вызов. Даже самовластный Новгород согласился принять наместников Калиты, хотя нередко прогонял их, добиваясь некоторых льгот.
  В 1339 году Калита обнес Москву дубовыми стенами и, кроме храма Успения Богородицы, заложил еще три церкви — Спаса на Бору, Михаила Архангела и Ивана Лествичника под Колокола. Впоследствии прозовут ее Иваном Великим и станет она символом Москвы.
  Еще при жизни Ивана Даниловича величали великим князем Всея Руси. С его княжения принято говорить о начале единодержавия.
  
  
  "ЖИВИТЕ КАК ОДИН ЧЕЛОВЕК"
  
  В конце марта 1341 года великий князь Всея Руси Иван Данилович опасно захворал. Почувствовав приближение смерти, он призвал к себе сыновей своих Симеона, Даниила, Иоанна и Андрея.
  С трепетом вошли сыновья в отцовскую спальню. У образа в углу молился митрополит. Бояре расступились, пропуская княжичей.
  Отец их, укрытый по грудь, лежал на дубовой кровати. Его жилистые руки бессильно вытянулись сверху медвежьей шкуры.
  Заметив сыновей, Иван Данилович сделал им знак приблизиться.
  — Сыновья мои, пришло мне время покинуть этот мир, — проговорил он с усилием. - Ныне же хочу наделить вас. Подойди, отче...
  Митрополит приблизился к кровати и, проследив направление взгляда умирающего, взял со стола свиток:
  — Я Иван Данилович, великий князь Всея Руси, отходя к Богу, отдаю старшему сыну Симеону 26 городов и селений, в числе которых примыслы Юрия Даниловича — Можайск и Коломна; второму сыну, Ивану — 23 города и селения, из них главные Звенигород и Руза; третьему, Андрею, 21 город и селение, из них известнее Серпухов; княгине же своей Улиане с меньшими детьми - 26 городов и селений.
  Слабым движением руки Иван Калита попросил митрополита остановиться, сказав:
  — После дочитаешь, отче... Боюсь не успею... Дети мои, видите ныне, что больше других одарил я Симеона. Дал я ему все крупные города и селения, дабы не было средь вас розни и слушали бы вы его, как меня... Молю же вас, как некогда молил пращур наш Ярослав, живите дружно и будьте все как един человек. Тогда и врагов сокрушите, и Русь соберете, как я собирал ее многим своим радением. Стольный же град Москву даю я вам, дети, в совместное владение, дабы владея ей, не разлучались бы вы и миром решали все вопросы о Русской земле. Да будет тому порукой Господь наш Вседержитель...
  Простившись с детьми своими и боярами, Калита просил их удалиться.
  — Сами видите, завершил я ныне все земные дела. Пришел черед подумать о жизни вечной. Отче, вели облечь меня в схиму, дабы не князем великим покинул бы я сей мир, но схимником...
  С суровым и важным лицом митрополит склонил голову и дал знак внести схиму - черную длинную мантию и куколь - черный островерхий наголовник с нашитым на нем белым крестом...
  "В лето 1341 преставился князь великий всея Руси Иван Данилович, внук великого Александра, правнук великого Ярослава, в чернецах и в схиме месяца марта в 31 день. А в гроб положен апреля в 1 день в церкви святого архангела Михаила, которую он создал в своей отчине на Москве."
  
  Содержание
  Заступники Земли Русской
  
  Путешествие Андрея Первозванного
  Князь Владимир
  Ярослав Мудрый
  Владимир Мономах
  Андрей Боголюбский
  Всеволод Большое Гнездо
  Александр Невский
  Дмитрий Донской
  Иван Калита
  
  
  (С) Дмитрий ЕМЕЦ, 2001

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"