Данная книга является лишь пересказом повести автора, чьё имя стёрто веками. О том, где и когда имели место события, изложенные им, я могу лишь догадываться, но предпочту свои догадки не оглашать, ибо они столь же очевидны, сколь нелепы.
Работая над текстом, я постарался сделать его простым для восприятия читателя, в то же время не упустить ни одной важной детали. Также я дерзнул добавить в повесть некоторые свои комментарии, кои счёл уместными.
Надеюсь, как и я, читатель найдёт эту книгу увлекательной и познавательной, ибо в ней отражены многочисленные реалии современности, печальные и комичные одновременно.
Пролог
История эта случилась давным-давно в мире читателю неведомом, хотя и не столь далёком. Многие жители мира сего благодаря своим ученым знали, что живут на поверхности огромного шара, и тот вращается вокруг звезды. Вокруг неё же на разных орбитах расположены еще три шара, один ближе к светилу, два других - дальше. Шар покрывали многочисленные острова, большие и малые, а также несметное количество морей и озер. Людьми была заселена относительно небольшая часть шара, и эта часть носила название "королевство Закомбарье". И хотя за его пределами существовали и крупные селения, и даже маленькие страны, но на факт их существования принято было закрывать глаза.
Даже именитые историки Закомбарья затруднялись сказать, сколь долго существует их славное королевство. Время от времени наука впадала в немилость, в результате чего безжалостно искоренялись любые полезные и объективные знания, а также уничтожались их носители, будь то книги, люди, либо что-то ещё. Некогда один учёный опрометчиво посмел заявить, что "на третьей небесной сфере существуют моря и острова, подобные нашим, по коим беззаветно бродят рептилии, большие и малые", за что был лично сожжён верховным советником короля.
В культуре Закомбарья время от времени появлялось такое занятное явление, как переписывание истории. Так или иначе, всякое будущее строится на фундаменте прошлого, и не всегда это прошлое подходит под то будущее, которое хочется построить. Народ вдруг задаётся вопросом: "Отчего подвиги наших предков столь скудны? Разве могли бы мы стать такими героями, ежели не были героями наши предки?" И всяк, кто умел писать, наперегонки строчил новые учебники, гласящие, что древние закомбарцы сдвинули все окрестные горы, вырыли все окрестные моря, а после отправились захватывать мир. И захватили бы, если бы их не остановили доблестные закомбарцы.
Любой, кто осмеливался усомниться в логичности и подлинности такой истории или же требовал доказательств, подвергался публичному порицанию, избиению, но чаще всего - казни. Тоже публичной и демонстративной, дабы другим неповадно было.
Проходило столетие, и народ задавался вопросом: "А не выдуманы ли подвиги наших героев?". И история переписывалась заново. Только теперь закомбарцы представали в ней глупым и неотёсанным народом, неспособным на великие деяния. А всё знания и технологии подарили им соседи, несмотря на то, что сами в те времена ими не располагали. Государственность закомбарцам также подарил пришлый князь из северо-западного племени, вовсе с государственностью не знакомого. Историки злорадно подчеркивали, что только иноземец мог стать первым правителем этих земель, ибо даже самые выдающиеся представители коренного населения на такое деяние способны не были. Кстати говоря, князь был внуком последнего закомбарского государя, сумевшего объединить под своим началом окрестные племена, но и этот факт, по традиции, замалчивался.
Так закомбарцы лишились самого мудрого учителя, который мог бы избавить их от повторения одних и тех же ошибок на протяжении долгих веков, - своей истории.
Религия также не могла дать ответы на все вопросы о происхождении закомбарской цивилизации, людей, да и всего мира в целом. Хотя, надо признать, очень старалась и редко допускала инакомыслие, разве что по недосмотру.
Зато светская жизнь Закомбарья била ключом и никогда не порицалась. Тремя главными развлечениями поданных королевства были публичные дома, театры беспредельные и театры социальные.
Некогда королевским советникам пришла на ум идея создать такое место, где люди бы охотно делились друг с другом сплетнями, глупостью и ложью. Для этого сгодился бы просторных зал, где каждый желающий мог бы поставить доску и время от времени крепить к ней листки пергамента с текстом или рисунком. Другие посетители внимательно изучали бы их и, ежели им что-нибудь понравилось, рисовали бы в углу маленькое сердечко; а если бы желали поделиться сей информацией, то переписывали или перерисовывали бы её себе на доску.
- Как мы назовём это место? - спросил верховный советник.
- Может, "народное место"?
- В этом месте они должны чувствовать себя как дома. Может, "народный дом"?
- Нужно подчеркнуть, что главная особенность этого дома - наличие публикаций.
- Тогда, может, "публичный дом"?
Такие заведения пользовались большой популярностью, ибо успешно удовлетворяя людское тщеславие и создавая иллюзию реальности.
Существовал такой публичный дом, где посетителям строго-настрого запрещалось публиковать длинные речи. То ли для того, чтобы экономить место на доске, то ли для того, чтобы искоренить дурные привычки широко мыслить и подробно, красноречиво излагать свои суждения. Публичный дом получил название "Цвиттер" от слова "цвит", что на древнезакомбарском языке является междометием, обозначающим щебетание воробья. Поскольку древний язык почти никто не знал, многие необоснованно находили в этом названии нечто непотребное. Сей дом посещали даже видные политики и общественные деятели.
Нередко у обывателей возникали подобные беседы:
- Вы читали? Вы читали, что написал герцог в своём "Цвиттере"?
- Ох, ещё не успел! Какая досада! А что он там написал?
Не уверен, что имеет смысл цитировать реплики "Цвиттера", даже если их авторы - видные социальные деятели. Политиков вообще можно было условно разделить на тех, кто занимался своей работой, и тех, кто писал в "Цвиттере". У первых были деньги, влияние, земли, внимание народа (отношение отдельных групп варьировалось, но внимание проявляли все), преданные им воины, словом, была власть. Вторые же ограничивались досками в "Цвиттере". Первые созидали и уничтожали, дарили и отбирали, развивали и приводили в упадок, пугали и успокаивали. Вторые только пестрили коротенькими высказываниями в публичном доме.
Многие простые граждане стремились повысить свои важность и значимость, уподобляясь носителям титулов вельмож, но, как правило, путали причину со следствием, оттачивая мастерство крохотных, пафосных изречений, вместо того, чтобы заниматься активной социальной деятельностью.
Да и хотя, надо признать, видным политическим деятелям не было чуждо ничто человеческое, и они, как многие заурядные граждане, легко увлекались публичными домами, позволявшими без особых усилий приковать к себе чужое внимание. Поэтому некоторых сановников и вовсе знали только благодаря их активности в публичных домах, а не благодаря заслугам перед королевством. А иногда, в самых плачевных случаях, даже их карьера начинает зависеть от способности работать на публику.
Иным публичным домом, кой мог похвастаться большой популярностью и народной любовью, был "Инстаграль". Там собирались преимущественно те, кто желал завоевать чужое внимание, публикуя рисунки и картины. Владельцы публичного дома предлагали посетителям обливать их творения лаком-кракелюром, чтобы те выглядели более старыми. Сия операция создавала в глазах зрителей иллюзию мастерства художника и приносила ему больше нарисованных сердечек, символизирующих любовь, внимание и одобрение.
А, как известно, делать что-либо не для чужого одобрения глупо и бессмысленно. Даже рисовать для собственного удовольствия - позорно и унизительно.
Есть и ещё более простые вариации публичных домов, не уступающие в популярности вышеописанным. Там нет никаких ограничений на содержание публикаций, будь то тексты или рисунки, лишь бы автор считал их достойными внимания. Посему, многие крепили на свои доски собственные портреты и автопортреты, на коих зачастую нарочно скрывались недостатки их внешности: девушки на них изображались стройнее и красивее, чем они есть в действительности; юноши - более мускулистыми, с выражением лица наигранно-загадочным и суровым одновременно. Цель таких стараний - получить как можно больше заветных сердечек.
Дабы не терять драгоценное время, посетители публичных домов озадачивали себя рисованием автопортретов между делом. И самым излюбленным делом, коим можно было ради этого пренебречь, было посещение отхожего места. На моей памяти рекорд по количеству автопортретов принадлежал некой Дульсинее, сумевшей за один присест запечатлеть свой прекрасный лик на пергаменте восемьдесят четыре раза.
Был я и свидетелем того, как одна прелестница, совершая путешествие на маршрутной телеге по Мракомрачному городу, глядя в карманное зеркало-амальгаму, упражнялась в оттопыривании губ, дабы те получались на портретах более пышными и яркими. Несмотря на то, что у неё лежал наготове блокнот, она им так и не воспользовалась - так ответственно прелестница подошла к вопросу тренировки лицевых мышц.
Создатели социальных театров в своё время обнаружили, что обывателям вовсе не интересно вечером после работы отягощать свои мысли, смотря спектакли, наделенные драматизмом и обладающие сложным сюжетом. Гораздо приятнее посмотреть зрелище, где изначально всё понятно, где не нужно вдаваться в психологию взаимоотношений персонажей, где не нужно воспринимать увиденное, как объект искусства. Так и актёрам не нужно учить свои роли, ибо зрители всё равно не следят за их речью, а это, в свою очередь, открывает возможность каждый день ставить новый спектакль, привлекая больше посетителей и получая с них больше денег. Так возникли театры, где актёры на сцене решают между собой вопросы бытового характера. Как правило, со слезами, с руганью и скандалами, что ещё больше подзадоривает зрителей.
По довольно странной закономерности граждане, часто жалующиеся на нервное перенапряжение на работе или дома, проявляют к таким заведениям наибольший интерес, хотя, казалось бы, кому как не им следует держаться подальше от проявления бурных эмоций, дабы не стать их жертвами.
Хотя, есть и социальные театры, спектакли которых взывают больше к чувствам зрителя. А поскольку мужчины по природе своей существа далеко не сентиментальные, спектакли сии ориентированы на женскую аудиторию, и вопросы в них решаются исключительно любовные.
Ведь любить самому - это глупо и опасно. Гораздо мудрее и безопаснее рассуждать о любви. Каждый день по несколько часов. Вслух.
Отдельно следует упомянуть социальные театры с "научными" спектаклями. Если бы только настоящие учёные знали, сколько великих открытий совершается на их сцене! Но, ежели учёные волей-неволей задумаются над тем, что им жаждут втолковать лицедеи и прочие деятели театрального искусства, то граждане, не столь обременённые знаниями, будут воспринимать увиденное и услышанное как непреложную истину, ибо актёры с седыми бородами и в очках, обряженные в тёмные мантии, обладают для них наивысшим авторитетом в вопросах науки.
Но есть и честные социальные театры, которые преподносят только проверенные факты и не строят домыслов. Правда, они популярностью не пользуются.
Ежели обыватель станет свидетелем спора истинного учёного и актёра, играющего такую роль, то примет позицию того, чья теория будет оправдывать его собственные надежды и представления о мироздании. Теория же оппонента, скорее всего, будет признана обывателем несостоятельной.
Такие спектакли позволяют зрителю почувствовать себя образованным, почувствовать себя знатоком великих истин, не доступных большей части человечества. Они позволяют зрителю набраться готовых идей доводов, которыми тот может блеснуть перед собеседниками. Самостоятельное же постижение наук - занятие скучное, утомительное и бесполезное.
Театры беспредельные удовлетворяют иную потребность богатой и многогранной души закомбарского обывателя - потребность всеми мыслями своими погрузиться в чужую жизнь и почувствовав себя неотъемлемой её частью, пусть даже жизнь эта воображаемая. Но уверенная актёрская игра рассеивает эту иллюзию, и беспредельные спектакли становятся в глазах зрителей явлением вполне реальным. Настолько реальным, что люди порой ссылаются на опыт героев спектаклей, дабы отстоять своё мнение в каком-нибудь споре. Разумно, если не учитывать то, что драматург не стремился донести до зрителя мудрые мысли и продемонстрировать реальные жизненные ситуации. Скорее, наоборот: драматург стремился вовсе не утруждать его обдумыванием увиденного, а очаровать своим вымыслом и приковать к спектаклю внимание наивного зрителя.
Своё название беспредельные театры получили за то, что один и тот же спектакль могут растянуть на множество показов, каждый раз чуть-чуть меняя его незамысловатый сюжет. При этом действующие лица и декорации не меняются. Актёры, которым каждый день приходится учить новые роли, не успевают как следует сделать это, оттого игра их становится весьма скверной. Но зрителей, питающих искреннюю симпатию к полюбившимся персонажам, это ничуть не смущает.
Любимый беспредельный спектакль может сделать то, чего не может сделать ни любимый традиционный спектакль, ни любимая книга: он может не заканчиваться. Персонажи любимого беспредельного спектакля могут делать то, чего не могут сделать любимые люди: они могут не меняться.
Религия не имела большого значения для закомбарцев, что, тем не менее, не мешало им время от времени устаивать кровавые расправы в ходе ожесточённых споров на духовные темы. Что, казалось бы, странно, при том, что вера закомбарская предельно проста: всё доброе и положительное олицетворяет Демиург - светлый всемогущий небожитель; всё злое, вредное и отрицательное - правитель жаркого подземного царства, носящий множество имён. Каждое следующее быстро вызывало страх у тех, кто его произносит, поэтому приходилось придумывать новое. Его нарекали и Вельзивулием, и Мехфистопфелем, Большим Красным Драконом, Великим Красным Драконом, Драконом, Древним Змием, Лукавым, Князем Мира Сего, Иблисом, Ахриманом [Ахриман, или Ари-Манью - олицетворение зла в зороастризме.]. На момент событий, описываемых в этой книге, в обществе прижилось имя Мудилл [Иблис - дьявол в исламе. Иблис чаще упоминается в Коране как "Шайтан" -- это общий термин, который также используется по отношению ко всем духовным силам, связанным с Иблисом. Встречаются также другие имена Иблиса, одного из которых Мудилл (ударение на первый слог), что переводится с арабского, как "вводящий в заблуждение".]. Конечно, даже для такого злого создания люди могли бы придумать более благозвучное имя, но почему-то остановились на этом. Что ж, это их право.
К великому счастью, на момент описываемых событий наука в Закомбарье формально была в почёте. Ежели только не приравнивать выплату зарплаты рядовым деятелям науки и образования к мору голодом. Политические и общественные деятели в один голос твердили о её важности и ценности, дабы казаться благодетелями в глазах народа, но общественное сознание, сила мощная, беспощадная и всеобъемлющая, противилось ей.
Так сложилась ситуация весьма противоречивая: с одной стороны, люди, хоть немного знавшие историю, ясно понимали, просвещение - явление однозначно позитивное, способное сделать жизнь нашу более простой и спокойной. Словом, научный прогресс повышает уровень жизни. С другой стороны, благополучие у многих людей в лучшем случае вызывает только одно желание - всеми силами поддерживать его. А черпание знаний - это тяжёлый труд, сиречь нарушение привычной простоты жизни. Ещё хуже, когда благополучие вызывает скуку. Тогда человек упорно борется с ним, причём не только со своим.
Несмотря на позитивную риторику в отношении просвещения, ей сопротивлялись. Конечно, не все, но большинство - те, кто испытывал неприязнь к ясному мышлению, естественному порядку вещей и превыше всего к интроспекции. Сколь страшные тайны не хранил бы в себе мир, наиболее пугающие из них - это тайны о самом себе.
В Закомбарье царили устои, воспевающие человеческий эгоизм и маскирующие глупость, в корне которой лежит страх знания, особенно знания о своей собственной природе.
Самым почётным ремеслом, к коему многие желали приобщиться, было ремесло скоморошье. Кто-то делал это из благородных побуждений - из любви к искусству. Большинство же жаждало исключительно внимания, посему не заботилось о своих творческих способностях, тратя время и силы на раздувание эпатажа, достигая порой самых безумных его форм, ибо безумцы, бесспорно, привлекают к себе наибольшее внимание.
Но не стоит путать тех, кто жаждет славы и тех, кто лишь желает поделиться своими опусами. Было в Закомбарье и немало талантливых бардов и менестрелей, чья музыка нежно ласкала слух, при этом сами они относились к ней с должной скромностью.
И уж тем более к скоморохам не стоит причислять тех, кто проявлял к искусству поистине академический интерес, ибо искусство - средство познания мира, а скоморошье ремесло - лишь потеха для толпы. Люди искусства постигают физические законы призмы собственного восприятия, раскрывают загадки мироздания посредством передачи образов, от предельно простых до невероятно сложных, в то время как скоморохи лишь тешат собственное тщеславие, независимо от того, выступают они во дворце перед королём или же в таверне перед толпой пьяниц и забулдыг.
И, быть может, профессия скомороха не была бы столь привлекательна, не ценись она столь высоко. Каждый её представитель желал найти себе богатого хозяина, который устраивал бы ему концерты и всячески способствовал росту популярности скомороха благодаря своим обширным связям, влиянию и, конечно, толстому кошельку. Конечно, все рабочие дела, личная жизнь артиста и большая часть выручки становились бы собственностью хозяина, но возможность утешить своё хищное тщеславие не останавливала достаточно целеустремлённых людей от добровольной продажи себя в скоморошье рабство.
О событиях столь неоднозначного и противоречивого времени пойдёт речь в этой книге. Речь пойдёт о времени, когда мракобесие, плод человеческой природы, отделился от своего родителя и обрёл собственную волю. Непрекращающаяся война сделала его хитрым, коварным и очень живучим. Мракобесие научилось выжидать, маскироваться, нападать со спины, прикидываться убитым. И, как на настоящей войне, здесь имели место радость победы и горечь утраты, романтика и скорбь, любовь и человеческие жертвы.
Глава первая
В столице славного королевства Закомбарье, Мракомрачном городе, по распоряжению Его Величества Гуго VII Тухлого была открыта первая академия, названная Королевской, в которой могли учиться как дворяне, так и выходцы из мещанских семей.
И хотя образование прежде считалось привилегией аристократов, в посещении академии представители данного сословия были заинтересованы гораздо меньше, чем простолюдины. Науки о живой и неживой природе, математика, философия, история, богословие - все эти дисциплины не приносили никакой пользы тем, чье счастье и благополучие зависело исключительно от способности распоряжаться временем, жизнью и здоровьем других людей.
Ежели мещане могли повысить свою важность за счёт багажа знаний и участия в интеллектуальных дуэлях, то дворянам это было вовсе ни к чему, они обладали более ценными ресурсами для хвастовства.
Но, как ни странно, и среди первых, и среди вторых находились люди, шедшие в академию по искреннему желанию, дабы расширить свои представления об окружающем мире.
Ещё одним важным шагом славного государя Гуго на пути к всеобщему просвещению стало открытие дверей академии для женщин. Мало того, что прекрасной половине человечества было разрешено учиться в ней, отныне ей разрешалось и преподавать там, что в прежние времена сочли бы неистовой дикостью и ярой безнравственностью. Ведь только на последнем Королевском Научном Соборе обсуждался вопрос, является ли вообще женщина человеком [Существует миф, что на Третьем Вселенском соборе в Эфесе в 431 году поднимались вопросы, есть ли у женщины душа, и является ли она человеком. Причиной его возникновения стал случай, произошедший в 585 году на Втором Маконском соборе: один из участников задал вопрос, можно ли употребить слово homo (лат. "человек") по отношению к женщине. Вопрос имел лингвистический характер: дело в том, что в формировавшихся тогда романских языках слово homo (homme, uomo) претерпевало семантическое сужение, приобретая в первую очередь значение "мужчина".].
Дабы привлечь в академию юных закомбарцев, король распорядился выплачивать студентам стипендию из государственной казны и велел всем дельцам отдавать предпочтение тем работникам, что предоставят академическую грамоту, а также поощрять их труд материально в большей степени, нежели труд людей необразованных.
Академия была не только образовательным учреждением, здесь также велась научная работа. В какой-то степени она была и факторией широкого профиля, дабы приносить хоть какой-то доход от своей деятельности. Богатейшие люди Закомбарья не позволили бы держать подобную богадельню, живущую за государственный счёт, в то время как эти деньги могли пойти бы к ним в карман.
И вот, однажды Королевской академии довелось принять в свои стены студента во всех смыслах необычного.
Где и когда он родился, никому точно неизвестно. Дождливым весенним утром его нашли у дверей приюта, в коем прошло его полное печали и неприятных приключений детство.
Первое, что удивило воспитателей в этом ребёнке, была весьма странная внешность: нос его был горбатый, вытянутый и крючковатый; уши - длинные, их заострённые кончики торчали в разные стороны; скулы - выдающиеся, подбородок заострённый; зрачки - аметистовые; кожа дитя была белой, словно лепестки ромашки, и лишь немного фиолетового цвета пробивалось на местах складок и изгибов. При этом широкие ясные глаза сего существа сияли искренней добротой, и, несмотря на всю несуразность его внешности, ни у кого язык не поворачивался назвать его уродом. В этом ребёнке было и нечто чарующее, нечто, взывающее к прекрасным чувствам.
В последующие дни Ахламон (так его нарекли) удивил воспитателей иной своей особенностью: он, в отличие от других детей, никогда не плакал. Мало того, малыш Ахламон словно чувствуя чужую печаль, глядел на огорчённого человека своими большими сверкающими глазами, и тому вдруг становилось легче. Без слов, каким-то неведомым способом он передавал своё сочувствие, доходившее до самого сердца.
Другие дети, искренние и наивные создания, покуда сердца их не были отравлены злом и лицемерием, хорошо относились к Ахламону и дружили с ним. Тем паче, что друг из него выходил верный и надёжный. Но время шло, и юные воспитанники приюта постигали тёмные стороны человеческой сущности, развивая в себе корысть, злобу, зависть, хитрость, лицемерие и мастерство лжи. Ахламон стал идеальным объектом для их упражнений в ненависти и унижении, а затем, в самом скором времени, средством для самоутверждения.
Особенно Ахламону доставалось от местного авторитета по имени Блжад, весьма упитанного, румяного мальчика с поросячьими глазками и визгливым голосом, не сильно отягощенного интеллектом. Очевидно, осознавая свои недостатки, Блжад боялся, что не получит любовь и признание взрослых, поэтому страстно желал выделиться на фоне сверстников. Попытки блеснуть умом вряд ли бы увенчались успехов, а единственным воспитанником, чья внешность была более неестественна для человека, был, конечно, несчастный Ахламон. Поэтому, не щадя ни сил, ни времени, ни самого Ахламона, Блжад беспощадно избивал, оскорблял и унижал его.
Прошло ещё немного времени, и плоть сверстников Ахламона стала восставать. Не миновала эта участь и неутешного Блжада, отчего тот сделался ещё более свирепым и циничным. Букет его лирических волнений пополнило ещё одно - забота о том, как он будет выглядеть в глазах представительниц противоположного пола. За это Ахламону пришлось огрести с лихвой.
Несмотря на все эти довольно печальные приключения, объект лютой ненависти Блжада рос вежливым, воспитанным, сообразительным и талантливым юношей. Тоски в его жизнь добавляли некоторые особенно мудрые воспитатели, которые не стеснялись вслух заявлять (как правило, безосновательно) о том, что у Ахламона нет будущего. Он глуп, говорили они. Он уродлив, говорили они. Он тролль, а не человек, заявляли грамотные, образованные учителя, далёкие от невежества, суеверий, предрассудков и народных сказок.
Ахламон не внимал их речам и не формировал собственную картину мира под влиянием чьего-либо мнения, шёл своим путём и работал над собой, созидая в своём лице интеллигентного, здравомыслящего человека. Тяжелые социальные условия только закаляли в нём высокие моральные качества.
Вся жизнь Ахламона свелась к доказательству того, что он небезнадёжен. Предвзятое отношение со стороны окружающих стало его проклятьем, которое усугубляло его собственная скромность.
Когда Ахламону пошёл четырнадцатый год, даже мудрые воспитатели не могли продолжать свою риторику, признали его способности, но ни разу не извинились за свои прежние высказывания и делали вид, будто вовсе их не произносили, напрасно полагая, что Ахламон всё это благополучно забыл. Мало того, воспитатели горделиво видели свою заслугу в том, что он стал таким, каким стал. Правда, несмотря на все старания и благородные стремления, на протяжении всей жизни все его успехи и достижения оставались без должного внимания, порой уступая место тщеславной бездарности. Было бы лукавством сказать, что Ахламона это не задевало. Он переживал из-за этого, но умел держать себя в руках и не отчаиваться.
Ахламон проявлял дружелюбный и терпеливый нрав, а вместе с тем искреннюю тягу к знаниям, не ограничиваясь чтением книг и учебников из приютской библиотеки, но и ведя беседы на научные и философские темы с педагогами, когда предоставлялась такая возможность. Хоть он был и юн, но ясно понимал, что никто не вернёт ему время и силы, потраченные на обиды; а как бы ни была книга интересна и полезна, увы, она не способна отвечать на попутно возникающие вопросы и на ходу менять манеру повествования, дабы уделить больше внимания тем вопросам, что особенно интересуют конкретного читателя.
Тем временем Блжад не утруждал себя подобными занятиями и испытывал чудовищно-сильное восстание плоти. Его новой стратегией стало демонстративное унижение Ахламона перед симпатичными воспитанницами приюта. Каждый человек - хозяин своего собственного воображения, и мы не в праве судить фантазии Блжада, но всё-таки рискну заявить, что его выходки, изображающие вожделение к Ахламону, выглядели странными. Ему же самому это казалось невероятно остроумным и смешным. Целевая аудитория таких зрелищ лишь хихикала и краснела, не будучи сильно впечатленной ими. Зато пыл Блжада оценил один воспитатель, который уже сыскал себе некогда дурную славу распутника, и взял любвеобильного юношу в поле своего пристального внимания.
Быть может, отрок Блжад и знал на что способны взрослые мужи в поисках удовольствия, но никогда не помышлял, что сам станет жертвой подобного злодеяния. Опасаясь стыда и позора, грозившего обрушиться на него, когда о произошедшем станет известно другим людям, несчастный, будучи связанным, нашёл-таки способ наложить на себя руки прямо в объятьях спящего греховодника, совсем позабывшего о том, что на заре его обитель обещал посетить воспитанник ещё более юный и прекрасный.
Дитя не страшилось вида нагих чресл, но бледно-зеленоватый труп и постель, залитая багровой кровью повергли его в ужас, отчего ребёнок невольно закричал, убежал в слезах и поведал обо всём управляющему.
Жизнь сироты не ценилась в закомбарском обществе, посему злодею удалось избежать достойного наказания. Его просто выгнали из приюта и даже не стали клеймить, как обычно поступают с насильниками.
Больше всего преступник боялся того, что о содеянном узнает его престарелая матушка. Посему он рыдал, словно младенец, и молил, чтобы никто ей об этом не рассказывал. А совершённые им убийство и надругательство его совершенно не волновали.
И хотя Ахламон избавился от своего главного обидчика и мог теперь вздохнуть свободно, беды приюта на этом не закончились.
Через пару лет в окрестные земли пришла чума. Ахламон одним из первых почувствовал недомогание, после чего на долгий срок слёг на больничную койку. Но хвори так и не удалось сразить его, в то время как большинство обитателей приюта уже умерло, а прочим оставалось лишь ожидать явления Жнеца Смерти.
Его приход ускорили местные власти, которые велели запереть всех обитателей приюта в деревянной хибаре и сжечь. Поскольку места в тесном помещении на всех не хватало, людей клали друг на друга, словно брёвна.
Капитан королевской гвардии, ответственный за это мероприятие, чтил традиции предков, был суеверен и весьма предусмотрителен. Он громогласно заявил, что, мол, чума на троллей на распространяется. А вот сжигать представителя тролльего народа супротив его собственной воли - поступок дурной, и его мать, лесная ведьма, непременно проклянёт обидчиков, отчего все они покроются гнойными волдырями, и у каждого во лбу вырастет длинный зловонный уд, извергающий желчь.
Озадаченные и напуганные гвардейцы отпустили Ахламона, вежливо попросили его вернуться туда, откуда он пришёл, и передать почтение его славной матушке. Один из гвардейцев на всякий случай извинился перед Ахламоном и сказал, что вроде бы и не против второго уда, но пусть лучше тот вырастет под левой лопаткой или за ухом, но никак ни во лбу. Пообещал, что, если это произойдёт, отнесётся с пониманием, будет держать его в чистоте и прикладывать подорожник, дабы тот не изрыгал скверну.
Словом, капитан добился своего, сыграв на низменных инстинктах своих подчинённых, отчего те стали индульгировать, мыслить вслух и давать странные обещания непонятно кому. Большинство солдат, даже в королевской гвардии - народ простой, не склонный к глубоким суждениям и самоанализу. Да и сама философия солдатской службы частенько напоминает своим приверженцам об отсутствии необходимости думать вообще.
Ахламон был растерян и озадачен. Он не знал, куда идти и что делать. Пока одни гвардейцы жгли больных, другие принялись мародёрствовать в основном здании приюта. Они могли оказаться не столь любезными и суеверными, и, появись Ахламон там, в лучшем случае поколотили бы его. Посему он решил спрятаться в лесу, пока солдафоны сами не уберутся "туда, откуда пришли".
Ждать пришлось до рассвета. Тогда воины Его Величества, помимо всего прочего совершившие славное возлияние огненной воды и негодовавшие от того, что преждевременно спалили всех прелестниц, соизволили удалиться восвояси. Невыспавшийся, замерзший, напуганный и искусанный комарами, Ахламон пришёл на пепелище, где ещё тлели и дымились останки его друзей, учителей и воспитателей. Наверное, он заплакал бы, глядя на это зрелище, если бы не был так подавлен и эмоционально истощён.
Подобно гвардейцам, Ахламон занялся поиском материальных ценностей в приюте. Большая их часть, конечно, уже была вынесена ночью, но прекрасное знание помещений и чистый разум, не одурманенный огненной водой, чудодейственными грибами и курительной травой, позволили ему найти деньги, ценные и полезные вещи, которые не смогли обнаружить или просто оставили без внимания его предшественники.
Куда ему было идти? Насколько он знал, студентам Королевской академии платят деньги за учёбу. Не зная, хватит ли их на то, чтобы нормально существовать, Ахлмаон решил всё-таки попытать счастье. Благо, и возрастом и умом он подходил.
Мракомрачный город цвёл снаружи и гнил изнутри. Прежде Ахламон бывал на его окраинах, но в центре ещё никогда. Теперь же у него появилась возможность ежедневно наслаждаться лучшими городскими пейзажами, парками, водоёмами и изящной, монументальной архитектурой, а также низкими нравами высшего общества, обитавшего здесь. Академия располагалась не настолько близко к Мракомрачному замку, чтобы её студенты могли регулярно лицезреть знатных политиков и самого государя, но и недостаточно далеко для того, чтобы не видеть лукавые, смазливые физиономии тех, кто метил на места знатных вельмож.
Ахламону предстояло сдать вступительный экзамен, после чего за ним закрепилось бы место в общежитии. Члены комиссии экзаменаторов могли задавать любые вопросы из основного курса школьных дисциплин: математики, естествознания, истории и богословия, после чего решали, достоин ли абитуриент учиться в академии Его Величества.
Поступить можно было в любое время. Впрочем, как и уйти. Решать, достоин ли студент вручения документа, подтверждающего высокий уровень его знаний, предстояло аттестационной комиссии. И, поскольку студентов было катастрофически мало, все экзамены принимались в индивидуальном порядке.
Для Ахламона существовало несколько препятствий на пути в академию. Во-первых, юный возраст, справедливо заставлявший думать об умственной незрелости. Во-вторых, происхождение: сирота из сожжённого приюта не вызывал доверия. В-третьих, внешность. Аргумент "мордой не вышел" хотя и считается безосновательным, но является самым действенным в личных суждениях каждого человека и влияет на принятие многих ответственных решений.
Внешность Ахламона вовсе не была отталкивающей, но и не могла не привлекать внимание своей необычностью. Как правило, при виде него люди впадали в недоумение и некоторое время размышляли, как следует реагировать. Вроде бы нормальный, харизматичный, даже, можно сказать, красивый: высокий лоб, тонкие черты лица, чуть выступающие скулы, бледная кожа, прямой, ясный и умный взгляд, гладкие чёрные волосы, стройное и жилистое телосложение. С другой стороны, крючковатый нос, вытянутый подбородок и заострённые уши - это явно некрасиво. Так как же к нему отнестись? Ведь надо сформировать какую-то однозначную позицию, позитивную или негативную (на нейтральную такой персонаж, увы, рассчитывать не мог), в отношении человека с необычной внешностью, даже если он случайный прохожий. "Ну, раз присутствуют черты, кои принято считать уродливыми, то пусть это будет негативная позиция" - решало большинство.
Судить, достоин ли Ахламон учиться в славной Королевской академии, предстояло трём людям: преподавателю богословия Сопору Аэтернусу [ Sopor Aeternus (лат.) - вечный сон.], преподавателю истории Матримоне Феминоле и самому ректору, а также советнику Его Величества по делам научным, Софосу Демагогу.
Первый был дряхлым лысеющим стариком, который время от времени закрывал глаза, постоянно клевал носом и, казалось, вообще не участвовал в происходящем.
Матримона Феминола, напротив, была весьма жива и общительна, её приятный голос с клавесинным звоном звучал чаще других. Неприлично обсуждать возраст женщины (даже, наверное, более неприлично, чем растущий за ухом уд), но, надеюсь, читатель отнесётся с пониманием: я лишь уточняю некоторые детали своего повествования, которые в нужный момент сыграют свою роль. Так вот, Матримона Феминола находилась в том возрасте, когда девушкой её уже называли только мужчины либо лицемерно-вежливые, либо те, кому от неё что-нибудь надобно; но при этом красота её ещё не начала увядать, а лишь приобрела кульминационную и самую, на мой взгляд, величественную форму, гармонично сочетающую и внешние, и внутренние качества.
Софос Демагог, как и подобаало человеку его статуса, говорил редко, но по делу. Формулировал вопросы так, чтобы они были поняты однозначно, и у собеседника не оставалось пространства для словесных манёвров. А что касается внешности, она была такова: крепкое телосложение, высокий рост, смуглая кожа, седые борода и вьющиеся волосы, зачёсанные назад, густые тёмные брови и прямой прознающий взгляд. При этом, его манера общения была на удивление дружелюбна и обходительна.
Задав вопросы по школьной программе, экзаменаторы остались довольны уровнем подготовки абитуриента, и их мрачные прогнозы, к счастью для Ахлмаона не оправдались. После чего профессор Феминола соизволила перейти к вопросам не научного, а, скорее, личного характера:
- Знания Ваши обширны. А есть ли науки, привлекающие Вас больше других?
- Мне приходятся по душе география и алхимия.
- А как же история? Разве она Вам не интересна?
Ахламон оказался в замешательстве, заподозрив, что сей вопрос имеет личный характер и не имеет отношения к предмету разговора. Сказать "нет" - означало проявить непочтение к дисциплине, кою она преподавала (а в восприятии данного собеседника, вероятно, и к нему самому); сказать "да" - значит слукавить. Феминола широко раскрыла глаза и ожидала ответа с игривым любопытством, в то время как Демагог насторожился и пристально следил за реакцией Ахламона. В его глаза озарились каким-то демоническим отблеском.
- Вне всякого сомнения, история вызывает у меня интерес. Но, как и каждого человека, полагаю, у меня есть свои предпочтения.
Судя по ехидной улыбке, ответ удовлетворил Демагога.
- Не всегда человек сам способен оценить свой внутренний потенциал, - сказал он. - Но наши наставления нередко помогали студентам найти свою стезю. Быть может, связав свою жизнь с глубоким познанием истории, Вы, молодой человек, добьётесь большего. Или вы не доверяете профессору Феминоле?
- Вы мудрее и опытнее меня, и, хотел бы я того или нет, мне следует считаться с вашим мнением. Но за данный выбор я буду нести ответственность только перед самим собой, так что выберу то, что считаю нужным.
Демагог впервые за всё время экзамена улыбнулся по-доброму.
- Господин Аэтернус, у Вас есть что добавить? - спросил он исключительно из формальной необходимости, ибо достопочтенный господин Аэтернус доселе, казалось, мнил себя театральным актёром, блестяще исполняющим роль элемента мебели.
Сопор Аэтернус прохрипел нечто невнятное. Демагог, умевший понимать его речь, воспринял это как отрицание, после чего встал и протянул руку Ахламону:
- Добро пожаловать.
Глава вторая
С приходом в академию жизнь Ахламона стала более интересной и насыщенной.
Дабы улучшить свой материальное положение, он вступил в местную стеклодувную артель, где занимался изготовлением линз. Так, мизерная стипендия в купе с крохотной зарплатой давали что-то, на что можно было жить; и, хотя на одежде красовались швы и заплатки, чувство голода посещало Ахламона даже реже, чем в приюте.
Большим расстройством для Ахламона стало то, что лекции по алхимии в академии вовсе не читались, а место преподавателя географии стало пустовать после кончины последнего от чумы.
Друзей, с которыми можно было бы проводить свободное время, у Ахламона не было. По крайней мере, он так считал. Следует простить ему сию близорукость, ведь он был молод и недостаточно хорошо разбирался в людях. Тем не менее, Ахламон легко находил общий язык как со сверстниками, так и с преподавателями.
Во-первых, он был вежлив, дружелюбен и не вступал в споры. Не потому, что не имел своей точки зрения и не мог её обосновать, а потому, что мнение другого человека вовсе не мешало ему оставаться при своём. Во-вторых, Ахламон обладал приятным низким голосом и плавной, размеренной манерой разговора, что располагало к нему собеседников.
Правда, находились люди, которые относились к нему откровенно предвзято.
Первым в этом списке был сам ректор. Он не упускал возможности вслух заявить, что считает Ахламона весьма заурядным студентом, лишённым больших перспектив. "Скорее всего, до конца жизни будет точить линзы", - как-то раз сказал он. Успехи Ахламона в учёбе и научной работе он всегда игнорировал.
Вторым был студент по имени Панталеон - крепкий, коренастый юноша с пухлыми губами, румяными щеками и выпученными глазами; довольно умный, но ещё более самодовольный; довольно обходительный, но ещё более эгоистичный; жуткий задира и лютый ксенофоб. Он никогда не гнушался возможности спровоцировать конфликт с Ахламоном, хотя и всегда оставался единственным его участником. От того, что тот оставался спокойным и не желал лить воды на мельничное колесо, Панталеон становился ещё более злым и раздражительным. А причиной для такого конфликта могло служить всё, что угодно.
Думаю, читателю не стоит давать подробное описание человека, который ненавидит кого-то лишь за одно его существование. Наверняка, читателю самому доводилось встречать подобных людей. Панталеон был именно таким.
В этот же список можно отнести и его дражайшую пассию Фрону. Она не разделяла взглядов своего кавалера, но, будучи строго воспитанной, выражала (зачастую - к собственному сожалению) солидарность с человеком, с которым намеревалась связать свою судьбу.
Замыкал список Домитий, приятель Панталеона. Дружба этих двух людей существовала в той гнусной форме, когда один является слугой и неуловимой тенью другого. Домитий всегда подсаживался к Панталеону на лекциях, смеялся над его плоскими остротами, выполнял мелкие поручения и свято верил, что Панталеон - верный и надёжный товарищ. До поры до времени.
Его предвзятость к Ахламону оправдывалась лишь желанием угодить своему другу и более ничем.
А если копнуть глубже, то можно обнаружить, что и ненависть Панталеона была лишь следствием желания выделиться. Выделиться прежде всего, конечно, перед своей пассией, а также перед Софосом Демагогом, который обладал для него наивысшим авторитетом. Как Домитий считал Панталеона своим другом, так и сам Панталеон считал своим другом Софоса Демагога.
Ахламон не держал на него зла. Во многом из-за того, что Панталеон напоминал его покойного приятеля Блжада. Такой же упитанный (хотя живот и бока свисали сравнительно меньше, но это дело наживное), такой же неуклюжий, ранимый, раздражительный и жадный до внимания. И Ахламон прекрасно знал, чем закончил герой такого же типажа, посему не судил его строго.
Зачастую жизнь сталкивает нас с одними и теми же персонажами, только в лице разных людей. Может быть для того, чтобы мы разрешили оставшиеся проблемы. Нет, не проблемы с другими людьми, а проблемы собственного восприятия. А может быть, это просто случайность.
В любом случае, Панталеон для Ахламона был пройденным уроком.
Помимо прочих качеств, его отличали высокие амбиции и лютое, безудержное желание вершить добрые дела на благо общества. И Панталеон сам определял, в чём общество больше всего нуждается, ибо только достойное светило мудрости обладало сей привилегией.
Любимой наукой Панталеона была философия, ибо она помогала ему в размышлениях о том, как сделать мир лучше. Он считал её наиболее полезным для себя предметом, потому что только она могла пригодиться ему в будущем, а своё будущее он желал связать с политикой.
К точным наукам Панталеон относился с презрением, ибо они не приносили никакой пользы обществу, убивали креативность и лишь отвлекали от действительно важных дел.
Однажды преподаватель математики Блазиус позволил себе вслух заметить, что математика окружает нас во всём: в физике, в географии, в архитектуре, в музыке, на рынке и даже в быту. Без неё мы бы жили в пещерах, занимаясь охотой и собирательством. Человек с математическим складом ума способен и разбираться в законах и считать деньги. Он может учить другие языки и хорошо знать историю. Он способен постичь что угодно, если задастся такой целью, ибо математика заставляет мыслить глубоко и строить в уме сложные зависимости, мобилизуя все его ресурсы. Но далеко не всякий, разбирающийся в законах и умеющий считать деньги человек способен заниматься математикой.
Большое мужское достоинство Панталеона было ущемлено безбожно и вероломно. Он лично требовал у ректора отставки неуча Блазиуса. К счастью, Софос Демагог "проявил слабость и трусость", не вняв требованиям юного светила науки.
Панталеон мечтал написать книгу, способную ослепить тёмное человечество своей глубокой мудростью. И прежде, чем написать, он широко разрекламировал её. Всем прожужжал уши, написал о своём намерении во всех публичных домах. Когда же скромный писатель взялся за перо, обнаружилось, что неведомая злая сила не позволяет ему писать больше двух коротких предложений на одну тему. Как бы Панталеон не напрягался, но выдать объёмный, связный и окладистый текст у него не получалось.
В чём же дело? Кто виноват? Какая дьявольская смеет ограничивать такие великие мысли? Панталеон расстроился, но не отчаялся. Дабы сэкономить время, он собрал все записи со своей стены из "Цвиттера" - они как раз состояли из одного-двух предложений. Так, благодаря большому уму и писательскому таланту Панталеона, а также щедрости его заботливых родителей на свет родилась книга "Мудрость".
Говоря по-честному, такую книгу в глубине души своей хочет написать каждый, зафиксировав на материальном носителе правила, по которым всем следует жить.
Его Величество Гуго VII Тухлый в поисках средств для популяризации образования направил в Академию свою родную дочь, дабы продемонстрировать, насколько это дело почётное. Шаг, надо признать, оказался весьма эффективным, ибо мода следует за теми, кто сам пользуется популярностью. А случилось это примерно за год до прихода в академию Ахлмаона.
Сперва, дабы не привлекать большого внимания, она училась под чужим именем. В лицо её почти никто не знал, а даже те, кто знали, не показывали виду. Так что, быть разоблачённой ей не грозило.
Мелисса, наследница Его Величества, понимала суть намерений отца и очень ответственно подошла к исполнению роли рядовой студентки. Она не выделялась среди прочих, и в то же время не вела себя наигранно-скромно.
Мелисса была хороша собой и, безусловно, привлекательна, но всё-таки больший интерес юноши-студенты (да и преподаватели, что греха таить) проявляли к иным представительницам прекрасного пола.
Такова уж природа молодых мужчин: с их стороны пользуются спросом натуры яркие, пусть даже не всегда красивые, ведь недостатки внешности всегда можно скрыть откровенными нарядами, вызывающим поведением и пёстрой краской на лице. Поначалу привлекают натуры, открытые для тесного общения. Затем, вкусив плоды такого общения, охотники до женских прелестей из спортивного интереса устремляют свой взгляд на иную крайность - гордых и величественных (но всё таких же ярких и напыщенных) недотрог, интригующих своей неприступностью. После чего, достаточно наглядевшись на обратную сторону медали женской прелести в виде скверного характера, капризов и отсутствия определённости в вопросах собственных желаний, побитые жизнью матёрые мужи, представляя свою старость либо в одиночестве, либо в обществе какой-нибудь мегеры [Мегера (др.-греч. ???????, "завистливая") -- в древнегреческой мифологии самая страшная из трех эриний, богинь мщения. Олицетворение зависти и гнева. В переносном значении -- злая и сварливая женщина. В языке автора книги такого слова нет, использован эквивалент.], важно заявляют, почёсывая серебристый подбородок: "Главное украшение девушки - её скромность", - и продолжают, как ни в чём не бывало, бросать сальные взгляды на округлые аппетитные формы встречных прелестниц, вовсе не обременённых сим украшением. Такова уж мужская природа.
Сам того не ведая, Ахламон сидел с принцессой за одной партой, пару раз вступал с ней в диалог и однажды даже давал переписать свои лекции. Благо, почерк у него был красивый и понятный, а записи - ровные и аккуратные.
И всё было бы прекрасно, если бы злые языки, не знающие ни сна, ни покоя, не пустили слух о том, что наследница Его Величества вовсе не учится в академии, ибо доказательств тому нет. Тогда Мелиссе пришлось раскрыть своё истинное имя и происхождение, после чего внутренняя жизнь академии уже не могла быть прежней.
Все вдруг стали стараться быть как можно более обходительными с ней, лишь бы только не обидеть случайным словом королевскую особу. Внимание студентов на лекциях отныне было приковано не к предмету лекции, и не к преподавателю, а к принцессе, находящейся с ними в одной аудитории. Особенно внимание юношей, которых, вопреки предоставленным свободам в отношении образования, было большинство. Многие из них не отрывали от неё свои прожигающие взгляды, в которых помимо стандартного немудрёного содержания читалось ещё много чего. Внезапно она стала и заметной, и привлекательной, и популярной.
Словом, разоблачение доказало искренность слов и намерений короля, но породило много других проблем. Мелисса вынуждена была поспешно закончить учёбу, сдать выпускной экзамен экстерном и покинуть академию.
Вся эта история не могла не повлиять и на Ахламона, хотя, с виду, ни жизнь его, ни поведение не претерпели никаких изменений. О том, как именно она повлияла, будет сказано позже; а сейчас следует перейти к повествованию о событиях более значимых. Более значимых для всего королевства.
С некоторых пор Ахламона стали посещать странные сны, между которыми прослеживалась некая связь, словно каждый следующий был продолжением предыдущего.
Сначала ему снилось море. Красивое, яркое, безмятежное, озарённое ярким солнцем. Потом небо над морем стало приобретать багряный оттенок, а вслед за небом и сама водная гладь. В последующих снах все вокруг было залито зловещим алым цветом: неестественно-густые и тяжёлые тучи, капли моросящего дождя, песок на берегу, волны бушующего моря. Затем Ахламон, прислушиваясь, стал слышать жуткий шёпот, доносившийся откуда-то из-за горизонта, на неведомом языке. Таинственный голос был наполнен болью и страданием, в нём отражалась и тоска, и гнев, и отчаяние.
Ахламон желал узнать, что он пытается ему сообщить, поэтому дал себе обещание отныне слушать голос внимательно, как только тот вновь посетит его во сне.
Когда такая возможность представилась, Ахламон, будучи верным собственному обещанию, сконцентрировал своё внимание на шёпоте, хотя тот стал ещё более жутким и ещё более леденящим. Всё его сознание прониклось этим голосом, и Ахламон стал замечать, как со скоростью ветра проносится над водой. Подняв голову, он узрел пред собой гигантскую башню, вершина которой пряталась в густых облаках, а шёпот тем временем превратился в монотонный душераздирающий крик.
На какое-то время голос прекратил свои ночные визиты, словно давая возможность Ахламону отдохнуть и успокоиться, а себе - приготовиться к какому-то решающему действию. И Ахламон понимал, что это не навсегда, рано или поздно таинственный посетитель снов вновь напомнит о себе.
Так и случилось. Внезапно голос, кричащий из башни, овладел чистым закомбарским языком и, надрываясь, умолял вытащить его из заточения. Сон снился каждую ночь. Каждую ночь кошмарный голос своими воплями просил ему помочь.
Всё это было настолько жутко и утомительно, что Ахламон боялся засыпать, оттого ходил вялый, унылый, с синяками под глазами. Дни его стали мрачны и унылы, настроение - подавленным. Весь окружающий мир казался злым, холодным и недружелюбным. С этим надо было что-то делать.
Однажды вечером, сидя в своей тесной и неуютной комнате, похожей на монастырскую келью и размышляя над возможными решениями данной проблемы, Ахламон взял Катехизис [Катехизис - официальный вероисповедный документ какой-либо религии.] в надежде, что хоть какую-то помощь окажет религия, ведь кому, как не ей, иметь дело со столь тонкими ментальными явлениями, как сны. Открыв первую страницу, он начал читать: "Есть добро, и есть зло. Добрым быть хорошо, злым быть плохо", - Ахламон закрыл Катехизис и отложил его в сторону. В этих двух предложениях отражалась вся суть закомбарской религии. Она задавала кодекс поведения и модель мышления. Она помогла бы справиться с симптомами недуга, который мучил нашего героя, но проблему не решила бы.
Быть может, оттого Ахламон считал безнадёжным профессора Сопора Аэтернуса, ибо тот всегда разговаривал цитатами из Катехизиса. "Эх, старик... Забил себе голову", - думал он, жалея своего преподавателя.
Тогда Ахламон взял учебник по медицине. Он содержал описание множества болезней и только два метода лечения - клизму и кровопускание. Даже если бы Ахламон сделал себе обильную клизму с каким-нибудь чудодейственным эликсиром и выпустил всю кровь, ему это вряд ли помогло бы.
Ахламон смирился с тем, что никто в этом деле ему не поможет, кроме него самого. Поэтому благополучно лёг спать с намерением спросить у голоса, каким же образом его можно освободить.
- Я освобожу тебя! - крикнул ему Ахламон. Тут же голос утих. Исчезли порывы ветра, море успокоилось. - Но как мне найти тебя?
- Ступай на север, к морю. Я приведу тебя. Вздумаешь обмануть - умрешь.
- Как тебя зовут?
После некоторой паузы голос издал звук, какой издаёт тонкий дрожащий лист железа.
Волны бились о башню, моросил дождь. Больше никаких звуков. Безмятежность наполнила это место, пугающее, но в то же время по-своему прекрасное и величественное. Всё стало растворяться в какой-то белой пелене, словно в тумане...
Проснувшись, Ахламон впервые за долгое время почувствовал себя отдохнувшим и полным сил, а также обнаружил, что солнце уже почти в зените. Лекции по богословию и медицине были успешно пропущены, о чём, в общем-то, Ахламон не сильно жалел. Его кошмары наконец-то закончились.
Забыв о том, что было ночью и радуясь тому, что происходит днём, он уверенно и весело шагал по академии, направляясь в аудиторию, где должны были проходить занятия по математике. Навстречу ему шёл сам ректор.
- Доброе. Но, сударь, позвольте, уже полдень, а никак не утро. Вы, должно быть, выспались на славу, чтобы такое заявлять, - сказал Софос Демагог без капли злобы, с улыбкой и искренней добротой и подмигнул. Ахламон вовсе не ожидал встретить его в таком расположении духа. Последний раз улыбку на лице ректора в своём присутствии он видел лишь при поступлении в академию. "А может быть, не такой уж он и злой?" - думал Ахламон. - "Когда в голове наступает порядок, то и всё кругом преображается. Люди становятся добрее к тебе", - думал он и, в общем-то, был прав. Но сейчас дело обстояло несколько иначе. Наивно было бы полагать, что сила, способная проникать в сновидения, исчезнет так просто.
Ахламон улыбнулся в ответ и пошёл дальше. Внезапно ректор его окликнул.
- Сударь!
Ахламон обернулся. Софос Демагог смотрел в пол и напряжённо молчал, словно подбирая слова. Повисла пауза. Затем ректор медленно выдавил из себя:
- Сон... Сон - это всего лишь сон.
Волна огня прокатилась по телу Ахламона, сердце бешено забилось, в горле пересохло, затылок похолодел. Неожиданный испуг сменило чувство надежды на то, что собеседник имел в виду что-то, не относящееся к тому, что происходило ночью. Но не тут-то было...
- Давая во сне общения, ты даешь их только самому себе, и никому более. Никто, кроме тебя самого, не в праве потребовать их исполнения.
Вторая волна огня прокатилась по телу Ахламона. Он еле заметно задрожал, словно от озноба.
- Не совершай опрометчивых поступков, - тихо произнёс ректор, повернулся и быстро ушёл.
Ахламон же стал шагать медленно. В его голове роилось множество мыслей, не способных сформировать одну единую и гармоничную картину. Трудно описать чувства, который он испытывал в тот момент. Хотя, быть может, читатель сталкивался с ситуацией, когда сон проникает в реальность. С непривычки трудно взять в толк, как вести себя и как относится к происходящему. Трудно различить вымысел, собственное воображение и действительность. Я говорю не о простых вещих снах, кои снятся довольно многим. Я говорю о снах, которые проникают в повседневную действительность и заставляют её развиваться по своему сценарию.
Самым подходящим решением становится компромисс между силой яви и силой сна. И если первая не прощает глупости, но легко закрывает глаза на ошибки, то вторая, напротив, не видит зла в глупостях, зато ошибки не прощает. К счастью, просит она немногое - лишь веры.
Дорогой читатель, мои речи могут показаться тебе вымыслом, фантастикой, словом, вещами, кои я сам на себе не испытывал. Но, смею тебя заверить, это не так. Довелось мне испытывать нечто подобное, и пишу я, полагаясь на свои собственные впечатления.
Профессор математики Блазиус [С латыни blaesus переводится как "шепелявый".] был стар и чудаковат. Он постоянно носил большие толстые очки, обладал отвратительной дикцией и часто в своих лекциях говорил то, чего сам не понимал. Все его лекции сводились к монотонному гулу. Время от времени интонация становилась задумчивой, потом появлялись паузы, а потом раздавался кряхтящий смех - профессор вдруг понимал, о чём он говорит, или успешно решал задачу, которую сам себе задал.
Подходил к концу последний день перед каникулами, оттого студенты были рассеяны и недисциплинированы. Даже профессор Блазиус разрешил себе отвлечься от дел научных, предавшись сладостным воспоминаниям о тех временах, когда его отношения с собственным рассудком были более доверительными, да и сам он был молод и, вне всякого сомнения, красив. Это было для него вполне свойственно, говорить, говорить по делу, затем вдруг прерваться на полуслове и замолчать. Профессор подошёл к высокому узкому окну, взглянул на прекрасный сад академии и, покачав головой, медленно и блаженно произнёс:
- Эх... Первая любовь...
Разумеется, такое студенты не могли не расслышать. В отличие от математики, эта тема, в той или иной мере, была знакома каждому присутствующему. Как говорил некогда один мой знакомый: "Любовь - что бурая скверна. Не всем по душе говорить о ней, но все так или иначе о ней думают".
Профессор добавил с вопросительной интонацией:
- Как же его звали?
Аудитория залилась хохотом. Серьёзными и спокойными оставались только профессор, расстроенный тем, что забыл имя объекта своих юношеских воздыханий, да Ахламон, напуганный странными и зловещими событиями, происходящими в его жизни. "Быть может, всё это совпадение? Быть может, я сам себе придумываю проблемы?" - утешал он себя.
Студенты вокруг громко переговаривались и смеялись, не обращая абсолютно никакого внимания на профессора, который, видимо, всё самое смешное уже сказал и по-прежнему смотрел в окно. Выражение его лица стало напряжённым.
- Ты обещал... - прошептал профессор. - Ты обещал! - воскликнул он громко и грозно взглянул на Ахламона. - Хочешь обмануть меня? Тогда ты умрешь... Умрешь...
Глава третья
Ахламон не стал выяснять, был ли профессор одержим, или же просто волновался из-за нахлынувших воспоминаний. Поэтому договорился со стеклодувной мастерской о том, что в ближайшие пару недель [В закомбарской неделе 5 дней. В месяце - 5 недель. В году - 225 дней. Планета, на которой разворачивается действие книги, скорее всего, в прошлом совершала полный оборот вокруг своей звезды примерно за 225 местных суток, но после некоторого катаклизма стала вращаться в обратную сторону относительно своей оси, и продолжительность суток стала чуть более года. ] не будет там появляться, ибо ему надо срочно уехать из города. Ведь студенты, подобно рабам, трудились без выходных и отпусков, оттого и возникла эта необходимость. Ахламон ценился там, как хороший работник, посему его отпустили.
Взяв всё необходимое, что могло бы пригодиться в дороге, он отправился в путь. Неизвестно куда и неизвестно зачем.
Царила ясная и тёплая погода. Отойдя на значительное расстояние от города, Ахламон обернулся, дабы полюбоваться прекрасным видом, открывавшимся с высоких отвесных холмов.
В архитектуре Мракомрачного города преобладали тёмные постройки, отчего он и получил некогда, как гласят легенды, своё название. Но сейчас, озарённые ярким летним солнцем, они вовсе не казались такими уж тёмными. Вообще, пейзаж города был красивым и жизнерадостным.
К счастью, дни шли длинные, и Ахламон мог подолгу находиться в пути. Будучи несведущим в делах походных, он слишком увлёкся своим путешествием и не стал заранее готовиться к ночлегу. Когда уже совсем стемнело, Ахламон вышел к берегу большого озера. Не зная, как его обойти, он решил, наконец, остановиться, переночевать и продолжить путь утром.
Спалось ему плохо. Нет, не потому что его вновь стали мучить кошмары, а потому что спать под открытым небом с непривычки очень неудобно. Ночью холодно, даже если днём жарко. Поэтому приходится укутываться во всё, что есть. А укутавшись, лишаешься возможности шевелиться. В итоге, какая-нибудь часть тела начинает затекать. К тому же, жёсткая поверхность этому только способствует. Невольно съёживаешься, отчего начинают болеть ноги и спина. Комары не дремлют, особенно на берегу озера. Принято считать, что ночь - явление тихое и безмятежное, но стоит провести немного времени в этой безмятежности, как понимаешь, что в округе спят далеко не все. Звери, птицы, насекомые то и дело напоминают о себе. Деревья шелестят, тревожимые неугомонным ветром.
Не будучи в силах терпеть более эту муку, Ахламон встал с первыми лучами солнца. Его глазам открылась картина поистине ужасная. Ещё ужаснее было то, что на этот раз не сон, а явь демонстрировала ему устрашающее видение.
Вся вода обширного озера - берега его почти сливались с горизонтом - была бардовой, словно это не вода вовсе, а кровь. С его поверхности поднимался густой пар, служивший показателем того, что жидкость, чем бы она ни была на самом деле, была довольно тёплой.
Только представь себе, дорогой читатель, чувства Ахламона, узревшего огромное - от горизонта до горизонта - пятно крови. Сквозь толщу утреннего тумана и пара солнце озаряло его поверхность своими лучами. Откуда-то из чащи леса позади с криком вылетела стая воронов. Своим карканьем они слово пытались возвестить о кошмаре, который Ахламон видел пред собой. И никаких звуков, кроме зловещего карканья и лёгкого прибоя кровавого озера не было вокруг. Только давящая, сводящая с ума тишина.
Лицо Ахламона приняло испуганную гримасу. После недавних происшествий нервы его потеряли былую стойкость. Он невольно испустил крик, наполненный болью, и упал на колени.
- Ты чаво, больной что ли? - раздался смешной и добрый голос позади.
Ахламон обернулся. Перед ним стоял маленький старичок. Крестьянин, судя по одежде. Лицо старичка словно утопало в густой бороде и растрёпанных волосах. Видны были только красный нос, губы и узкие глазки над блестящими загорелыми щеками.
- Ух, ну ты и страхолюдина! Ух!... Ну... Хотя краше моей кикиморы будешь. Это самое... Чаво разорался-то?
- Вода... Она красная... - хотел объяснить причину своего испуга Ахламон.
- Ну, дык... Оглянись вокруг!
Ахламон оглянулся, но так и не понял, на что именно пытался обратить его внимание старик.
- Сосны! - пояснил тот, но Ахламон всё равно ничего не понял; вместо этого так и стоял, глядя на своего собеседника, нахмурим брови и приоткрыв рот. - Сосновая пыльца красная. Она оседает на воде, и та тоже становится красной.
Крестьянин демонстративно набрал в руки воды из озера и показал Ахламону. В столь небольшом количестве она была прозрачной, как и подобает быть воде.
- А ты что думал, это кровь?
Ахламон застыл в оцепенении. Крестьянин же тихо, но крепко выругался, затем косолапой походкой пошёл вдоль берега.
Как уже писалось ранее, небесную сферу, о которой ведётся повествование в сей книге, покрывало несметное количество морей и озёр, и участки суши были не столь велики, чтобы их нельзя было пересечь пешком. Посему, уже через день Ахламон добрался до заветного северного моря, а если быть точным, до небольшого портового города на его берегу.
И хотя солнце по-прежнему ярко светило, и небо не омрачали серые тучи, в этом месте было холодно, сыро и ветрено. Ахламона спасал шерстяной плащ и капюшон с длинным, вытянутым концом, который вместе с воротником представлял отдельный элемент одежды. Весь наряд Ахламона был чёрный, оттого сильно контрастировал с его неестественно-бледной кожей. Кстати говоря, это был самый популярный цвет одежды во всём Закомбарье.
Ахламон бродил туда-сюда по набережной, выложенной камнем, и с тоской глядел вдаль. Вокруг кипела жизнь: летали чайки, приходили и уходили корабли, шла загрузка, разгрузка и снаряжение судов, рыбаки возились со своими сетями. И только Ахламон пребывал в оцепенении, стесняясь признаться даже самому себе в том, зачем он пришёл сюда: чтобы арендовать лодку, дабы отправиться на ней неизвестно куда и освободить таинственный голос, пребывающий в заточении в гигантской башне посреди моря.
Чтобы реализовать задуманное, надо было найти человека, настолько сумасшедшего, что тот согласился бы помочь в этом деле. Но разумно ли доверять человеку, настолько сумасшедшему?
Набравшись смелости, если так можно выразиться, Ахламон, стесняясь и запинаясь, стал спрашивать у местных рыбаков, кто из них мог бы одолжить лодку. При этом он всячески парировать вопросы "Куда?", "С какой целью?" и "На какой срок?". На второй отвечать было стыдно, а на первый и третий он не знал и сам не знал ответов. Ахламон оказался между двух огней. Одним из них была смерть, другим - непонимание, беспомощность, большие траты и, возможно, унижение. К последнему он, конечно, привык, но всё равно чувствовал себя неуютно.
В какой-то момент за Ахламоном стал наблюдать местный юродивый, просивший милостыни. Хуже того, стал преследовать его и подслушивать разговоры, которые он вёл.
И хотя Ахламон вовсе не собирался посвящать любопытного попрошайку в свои планы, тот всё-таки нашёл способ узнать, что, а вернее кого, ищет этот молодой человек в порту.
- Я помогу тебе... - хрипло говорил он, хромая вслед за Ахламоном, который напрасно пытался избавиться от преследования неугомонного маргинала: людей в порту было много, и быстро перемещаться не удавалось. - Накорми меня... Я помогу тебе...
В конце концов, Ахламон был загнан в угол. Вернее, на край пирса, с которого был только один путь - в воду. Но нашему герою и без того проблем хватало.
Ахламон сложил руки на груди, смотрел на горизонт и делал вид, будто не замечает попыток несчастного привлечь к себе внимание. Зрелище было воистину божественное: живописное море, густые золотые облака, озарённые заходящим солнцем, белые чайки. Вот только приятный аромат морского воздуха омрачало зловоние попрошайки, которое, казалось, вопреки законам физики преодолевало сильный встречный ветер и чувствовалось, наверное, по ту сторону моря.
- Плохо выглядишь... Плохо, некрасивый человек... Бледный очень... Мало спишь, наверное...
Сердце Ахламона забилось чаще, глаза опустились, и взгляд устремился куда-то в пустоту. А юродивый продолжил:
- У-у-у... Сны... Плохие сны... Очень плохие сны!.. Спать мешают... Но я помогу... Я-то помогу...
Ахламон повернулся к нему лицом, обретшим серьёзное и, быть может, даже суровое выражение. Юродивый, очевидно, крайне обрадованный тем, что на него наконец, после всех этих долгих стараний, обратили внимание, расплылся в улыбке. Его мутные жёлтые глаза засияли так, словно в них отразились и золотые облака, и яркое заходящее солнце. Его улыбка засияла всеми пятью жёлтыми зубами, которые несложно было пересчитать. Его смех зазвенел влажной хрипотой и букетом всевозможных болезней.
- Похлёбка... Похлёбка из водорослей... - Говорил он, аппетитно причмокивая и брызгая слюной. - С каракатицами!.. Объедение... - Попрошайка был, судя по всему, человек деловой, посему, не теряя времени, выдвинул свои условия.
Ахламон удовлетворил требования отзывчивого маргинала с трудом созерцая, как тот стучал ложкой и чавкал, пытаясь прожевать жёсткие щупальца каракатиц, в местной харчевне. После этого зрелища у Ахламона возникла стойка ассоциация сего блюда с мерзостью и антисанитарией.
Когда юродивый закончил трапезу, и неоднократно своим довольным рыком возвестил о том, что яство пришлось ему по душе, он перешёл к выполнению своих обязанностей согласно негласному договору и повёл Ахламона обратно к пристани.
Там он усердно кого-то искал. Когда в поле его зрения попал высокий человек в чёрной моряцкой шапке, с тёмными усами, опускающими до подбородка, белой холстяной рубашке и жилетке и с широким кольцом в ухе - по виду, бывалый морской волк - юродивый остановился, пригнулся и заговорил шёпотом:
- Вот он... Он поможет... Но он... Он страшный человек... Будь осторожней... Ещё он, - маргинал резко запнулся.
В глазах его появился испуганный огонёк. Ахламон насторожился, маргинал продолжил: