Я не испужался, нет, не за себя. Мне стало страшно за семью свою. За матушку, стало быть, больше всего. Я у нее один остался. Отец то погиб. Еще в первой мировой было. Мать так рыдала. Вот и теперь... Больно смотреть, как она сидит за столом и плачет. Она знает: призовут - не могу отказаться.
Смотрю на других, и в голове припоминаются плакаты нарисованы, где все с радостью бегут защищать родину, родных, но не вижу этого. Нет тех счастливых глаз, готовых защищать отчий дом. Кто с тяжелым сердцем собирает вещи, готовится. Некоторые у ворот сидят или по домам и слезами захлебываются. Матери на сыновей кидаются, криком кричат.
Вся деревня превратилась в провожальню. А что делать? Долг перед родиной. Да и как ж семью то не защитить?! Это первоочередное - за семью, за детей. А все равно страшно. Вот не вернешься если, как твои потом коли выживут? Справятся ли сами?
Мне никак не унять слез матери, что отправляет сына на войну. Да и слов нет подходящих. А что я могу сказать?
"Я вернусь, мама", "Меня-то точно не убьют" - все это говорил и мой отец. Но его не стало. Он умер в 1915. Ровно через год, как отправился воевать. Минное поле.
Я его уже не помню. Мне тогда года два было. Как и моему сынишке сейчас. Попадет шальная пуля или граната, и он останется сиротой, как и я. Некому будет его воспитывать. А если еще и третья война, то умрет молодым, как и мой отец. И скорее всего я.
Вот и Наташа прибежала с работы (жена это моя), вся заплаканная. Обняла меня за шею и молча подрагивала плечами роняя слезы мне на грудь.
- Ну, что ты в самом деле? - попытался улыбнуться, погладил по голове, а на душе всяко горько да противно. - Намочишь рубашку же.
Ее отец вот вернулся с войны. Да матери не застал. Когда самолеты бомбили, в их дом попал снаряд. Мы тогда вместе во дворе играли. Года по четыре нам было. Она не плакала поначалу. Никто из нас, детей, и не понял, что произошло. Только ночью, когда у нас ночевать осталась, сильно разревелась. Все к маме просилась. А мамки то нет.
Эх... кому оно надо?! Зачем же? Люди ведь умирают, а семьи потом, кто выжил горюют всю жизнь-то. И нет ничего хуже потери близких людей. Нет ничего хуже, чем пережить своих детей. Вон как дед Трофим, что в конце улицы живет. Дом полуразваленый. Тоже снарядом зацепило. А у него двое детей было. Во сне пришибло.
Вот я и стою в доме то нашем да поглядываю в окошко, гадая, что за судьба меня ждет. Как подумаю, что Наташку или Андрюху потеряю, так слеза наворачивается. А нельзя! Нельзя мне сейчас плакать. Лучше пусть видят, что я уверен - все будет в порядке.
***
В эту ночь никто не ложился. Кто-то сидел на лавочке у дома и курил. Кто-то дома выпивал. Всем было не до сна. Вот и у нас так же. Мать вспоминала, как было раньше хорошо. Рассказывала о своем житие бытие. А потом как война началась. Как мать ее померла, и муж не вернулся. Только бумажка маленька пришла мол: "Погиб" и все. Плакала о том, как меня тяжко было растить. Как с собой на поле брала морковку полоть, как летом сено собирали. Я совсем малой был. Не оставить одного. А как пять лет исполнилось, тогда и я по хозяйству стал маленько.
Сказала и что Наташке поможет с Андрюшкой то. И народ-то тоже небось поможет, не бросит же молодуху с малым то на руках.
Вот только я-то знал, что у нас таких малых пол деревни бегает. Каждому и не успеешь.
А в груди жгло. Выпил я изрядно, да в сенях и развалился, чтобы не слушать о том, как в войну ей без папки было, да о том, кто им и как помогать станет, коли сгину. Не самый радостный-то разговор перед отправкой.
Хоть и лег я уморённый да не трезвый, все равно уснуть не смог. Сколько лежал не скажу. Только встал потом, да и поплелся куда глаза глядят.
- Что Мишь гуляем? - услышал я голос Трофима справа от себя. Повернулся, так и есть. Стоит в тулупе да ушанке, облокотившись о забор. Всегда так одет был, сколько его помню. Поговаривают мужики, не снимал потому что жена его сшила.
- Не спится деда, - грустно вздохнув, я повернул в сторону его дома, да и примостился на лавочку у забора.
- Ты главное не бойся! - сказал он мне, скручивая махорку. - Трусы у нас первочередку погибали. Они ж, как енто говорят, думать то не могут, коли страх в штанах. А на войне смекалка нужна, где обойти, где проползти, да затаиться, чтоб не попасться. А трус сразу бежать. Там их и постреляют.
Затем он замолчал. Затянулся, посмотрел на небо и положил руку на плечо.
- Я за твоими присмотрю, не перживай. А ты беги, а то вон светает, твои еще спохватятся.
Сказал бы я ему спасибо и за совет, и за то, что семью мою сберег, да только не дожил он буквально день до моего приезда. Завалило его стеной собственного дома.
***
Три дня пролетели незаметно. Родные сборами занимались, мы с мужиками выпивали да от работы отлынивали. Но старшой и не ругался. Все ходил да бурчал. Но понимал. Потому и не серчал на нас.
А в четвертый день к нам приехали машины две большие и командир с ними. Важный такой. Нос к верху, взгляд злющий, худой сам с вершок, да никому спуску не даст. Все его боялись.
Мать плакала, когда увозили пуще прежнего. За машиной было кинулась, да Наташка ее остановила.
Так и покинул я родную деревню.
На войне.
Уже года четыре по окопам да по лесам ползаем со взводом своим. Поначалу страшно было. То туда отправят, то сюда перебросят. Все в разъездах, дороги разбомблены. Стерегут. А потом попривыклось немного. Прав был дед Трофим, когда говаривал, что трусов первыми бьют. У нас их немного оказалось. Двое были. Одного самолетом сшибло, другого в спину расстреляли. Но горевать было некогда.
Страшно за себя было, но некогда бояться. Надо было думать. По-умному все. Особенно когда по окопам, а там танки. Были и совсем смелые, выпрыгивали из окопов и на танк с гранатой. А по-другому как же?
Иногда и ночью было светло как днем, особенно когда со всех сторон снаряды летят. Иногда даже кто в кого было непонятно.
Мы не видели отдыха. Иногда не ели, не пили. Иногда не хватало сил двигаться, но мы шли. Шагали вперед. Тольк не за победой. За защитой больше. А на войне все одно. Все здесь боролись за своих родных. Каждого ждала семья. А кто-то боролся за тех, кто воевал рядом. Некоторые нашли свою семью тут. Некоторые ее потеряли. Всяко выпадало.
Ночью, когда случалась свободная минутка, все писали. На чем смогли найти, да и тем, что было под рукой. В надежде, что их письма найдут адресата. Я тоже писал. Не об ужасах, которые видел каждый день, а о том, как мы дружно пели у костра, играли карты, иногда футбол. Писал, как скучаю.
На войне мне повстречался верный друг. Я нашел его в одной из разрушенных деревень.
В тот день все небо было пеплом как одеялом накрыто. Темное темное. И ни просвета. В воздухе сильно гарью пахло. Мы долго перешептывались, сомневаясь идти ли дальше. Командир отправил меня и Толю на разведку. Мы пробирались через кусты и деревья. Не сказать, что очень тихо. Не специалисты все-таки. Но старались хоть. Деревня виднелась с каждым шагом все ближе. Точнее то, что от нее осталось. Когда пришли, замерли на месте. А секунду спустя Толя побежал за командиром.
Я же так и остался смотреть на пепелище, что пред нашими глазами показалось. Страх овладел мною в тот момент. Я готов был бросить все и бежать. Бежать домой в надежде не застать того же и там. Слезы сорвались с глаз. Это был первый раз за все время, когда я позволил себе заплакать. Глядя на сгоревшие дома и сожжённые тела, я плакал.
И в этот момент я услыхал жалобный скулеж. Он доносился откуда-то из домов. Мы решили проверить и оказалось, что за одной из сгоревших лачуг был погреб. Он чудом остался не тронут. Когда мы открыли, то удивились еще больше. В нем сидел маленький мальчик лет пяти от роду и крепко обнимал собаку, прижимая к своей груди. Лицо его осунулось и было все в саже.
Мы тут же вытащили их, обогрели, накормили.
- Отведи как ты его в деревню, что мы прошли недавно, - сказал мне капитан, хлопнув по плечу.
- Отчего ж я-то? - а сам и рад только этому. И о сыне повспоминаю и хоть немного передохну.
- Да тыж вроде как у нас шибче дорогу запоминаешь. Авось меньше заплутаешь нежели другие.
- Как скажете. - Улыбнулся я и на душе полегче стало. - Только собаку можно с собой взять?
- Можно, - сказал он и приказал нас в дорогу снарядить.
Пошли мы, значит, обратною дорогой. Он молчит, и я молчу. Путь не близкий. Пес за нами хвостом вьется и то ко мне, то к мальчонке ластиться.
- Твой? - не выдержал я первым.
- Мой, - кивнул паренек. Щупленький весь, худенький. Голова кудрявая, светлая. Ток пепел разглядеть мешает. А глазки тот большие и голубые. И страху в них совсем нет.
- Тебя как звать то? - спросил я с интересом. Надо ж знать. Не все молча идти, а кликать как-то надо.
- Тимошка все звали. - Пожал он плечами, будто и вовсе не его имя то было.
- Родственники есть? - хотя что там спрашивать. Сам же видел, вся деревня в пепел. Но подумалось авось где и есть кто. Не совсем мож сиротка.
- Погорели все деревенские то, дядя солдат, - голос осип то, а виду не показал. - Мать еще при родах померла. Отца на войне пришибло, года полтора еще как.
Дальше опять тишина. Привал сделали, поели хлеба по кусочку, да собачонке отломили. Тут слышь, а за кустами кто шевелиться. Я Тимошку схватил и на землю повалил, да собой прикрыл.
Тихо лежали. А из-за кустов голоса послышались. Да не на русском, а на немецком лопочут. Как понял, что в нашу сторону идут - перепугался. И за себя, и за мальчонку страшно. А может оно и к лучшему? Я ведь не знаю, что меня дома ждет, а он и вовсе один. Сиротинушка.
Но не тут-то было! Псина то умная видать. Опасность почуяла, да вперед побежала. Немцы за ней. А мы немного полежали еще на поверку, чтобы уж точно не нарваться, да дальше пошли. Только тихонечко, тихонечко.
Шли мы весь день, да совсем видать страх потеряли, коли я его через время на плечи посадил, да балакать начали. Смышленый парнишка оказался. Жалко его до жути стало.
А тут к вечеру и деревенька показалась. Мы обрадовались, побежали. Я его сразу к старшому тут и повел.
- Вы поночуйте, а я утром придумаю что с сироткой делать.
На том и порешили. Нас хозяйка и помыла, и покормила, ничем не обидела. Мы в сенях и остались, на лавках спать.
На утро проснулись от лая собачьего. Это наш защитник вернулся. Правда побитый немного и на одну лапу, значит, переднюю прихрамывал. Тимошка его сразу обнимать бросился, расплакался. Боялся не увидит больше. Потом и ко мне подошел. Только встал скромнехонько, на меня не смотрит. Землю ножкой ковыряет.
- Тятенька, а что со мной будет? Приют отдадут? - а у самого на глаза слезы.
У меня сердце то и защемило. Не каменное все-таки. Ну я к старшому и побежал.
- Можно ему со мной? В деревню мою?
Тот на меня глаза вылупил. Подумал наверно не сдурел ли я. Тут война в разгаре, а я ему о дите пекусь, да еще и с собой зазываю.
- Ты его к себе не мани, - погрозил он мне строго пальцем. - Коли вернешься, отдам, забирай. А нет, так и не дразни.
И то верно. Куда я его сейчас. Все думки думаю, что правильно старшой говорит, а у самого сердце не на месте.
Только вышли с ним на порог, как мальчонка постарше, годков пятнадцати навстречу бежит.
- Кончилась! - радостно крикнул он, - Война то кончилась!
- Эт кто сказал? - обозлился старшой, что парнишка народ тревожит.
- Игнат и сказал, ему сообщение пришло.
- Ты погоди тут, - сказал он мне, а сам за мальцом бросился.
Я сел на порожки и достал из-за пазухи сигаретки, что командир угостил. Закурил. Было бы хорошо, коли правда кончилась. Домой вернусь. Страшно домой ехать. Мало ли что. Внутри все комочком свернулось.
- Ты Тятя поплачь, может легче станет, - Тимошка рядом сел, и пес тут как тут. Ластиться ко мне, погладить просится.
- Кончилась! - запыхавшись подбежал к нам старшой. - Ты тут обожди денек-другой, твои вернутся, дальше видно будет. Домой отправят.
Так дело и кончилось.
Воротился я в деревню родную, да не один. Компания большая - Тимошка да Пес и еще мужики деревенские.
А у деревни уже все собрались, встречают.
Вот и моя Наташка бежит навстречу, на шею кидается, расцеловывает. Я ее обнял, расцеловал. На душе хорошо, и сердце радуется. Живы значит.
- Вот тебе, значит, пополнение нашел, - сказал я и мальчишку вперед подтолкнул. - Тимошкой звать. Примем?
- Почемуж не принять? Примем! - улыбнулась, мальчишку обняла.
А я смотрю за Наташкой и мой притаился. Подойти стесняется. Ну я его подхватил на руки, обнял, на плечи посадил. Сердце радуется. Живы здоровы.
- Дед Трофим сберег, - улыбнулась Наташка.
Домой зашли, мать принялась обнимать, целовать. Радуется, не нарадуется. И внучка нового приняла за родного. Все плачут, смеются. А вечером стол накрыли из чего есть. Все мать из погреба повытаскала. Праздник у нас. Выпили, закусили.
Только деда жалко. Не дожил он до моего "Спасибо".