Нервы жгло бессильной яростью. Сначала он кричал, но вскоре сорвал голос. Ответом было черное безмолвие ночи. Все равно, что взывать к немым богам. К ним, которые были богами. Бесполезно, боги всегда лишь смеялись в ответ. Они был безжалостными богами.
Пока восстанавливались связки, он рычал, потому что звук собственных глухих стенаний был ему омерзителен. Боги не стенают.
Два дня в этом мерзком узком колодце. Он ожидал голодной смерти, но на третий день сверху спустили на веревке корзину с хлебом и водой. В ярости он вырвал веревку у ненавистных благодетелей. И кричал. Он угрожал, он ненавидел. О, ответом ему было лишь безмолвное небо, видимое сквозь прутья. В следующий раз они стали умнее. Еду бросили завернутой в кусок старого полотна.
На восьмой день пошел дождь. Укрыться от бьющих струй небесной влаги было негде. На него снова напал приступ свирепости. Он метался по дну каменного мешка, проклиная того, кто пленил его. Проклиная брата.
Веревка манила, она обещала свободу, надо только забросить ее на решетку. Два дня он потратил на то, чтобы выковырять из стен камеры камень. Бесполезно. Мерзкий колодец был выдолблен в скале. Он лишь срывал себе ногти и в злобе оглашал криками тьму, свившую гнездо над его головой.
Решетки, сквозь которые ему было видно осколок внешнего мира, он пересчитал на шестнадцатый день. Пересчитал и запомнил, чтобы знать сколько раз должен умереть тот, что предал их союз. Восемь. Не так много, но все зависит от способов. В том, что времени их придумать достаточно, он не сомневался.
К тридцатому дню у него скопилось достаточно лоскутов плотна, чтобы соорудить себе какое-то подобие одежды. В колодце он очнулся нагим. Хоть смерть от болезни и не грозила, к чему страдать от холода камня. Первый способ будет простым. Только чтобы удивить, напугать, пленить. Месть будет после.
Он потерял счет времени. Чтобы внести разнообразие в вязкую массу бесконечных дней он разбивал себе руку о стену своей холодной, неприступной тюрьмы и слизывал кровь, сочащуюся из раны. Он давно перестал кричать. Он стал смеяться. Иногда беззвучно, скалясь на звезду, сиявшую с черного неба, окровавленными губами. Иногда в голос. Смех его походил на крик хищной птицы и пугал. Изредка его самого.
Он не помнил точно, когда осознал себя не богом. Наверное, это было в тот день, когда очередной приступ его жуткого смеха вдруг перерос в вой и рыдания. Он ненавидел себя за эти звуки, но они приносили облегчение. Облегчение и надежду. Богам тоже нужны чувства, понял он. Понял и возненавидел. Того, кто пленил его. За свою слабость.
И тогда, чтобы не забыть, он впервые, с момента своего заключения, прошептал его имя. -Митос.