Вчера играли в карты у красногвардейца Нарумова. Кто выиграл - ел с аппетитом, балагуря и благодушествуя. Кто остался в проигрыше - ел мало, жалея деньги. Князь Звездич не играл, - лишь смотрел как Мефистофель, сверкая карими миндалевидными глазами. Чекалинский (по слухам чекист) метал икру и запивал шампанским. (Он и фамилию свою произносил: Чека...линский). Ему в обществе многое позволялось.
Чекалинский шутил, что мечтает купить себе в собственность парочку колхозов, тройку совхозов и выпросить в Политбюро графский титул да душ восемьсот с правом наследования. Он критиковал отечественный строй, обвиняя его то в излишней либеральности, то в откровенной демоничности.
Чекалинский открыто и недвусмысленно симпатизировал германской форме правления тридцатых годов, Калиниград упорно называл Кёнигсбергом, а Советский Союз - Левиафаном с грузинскими усами. Тем не менее, крупные чины и ответственные работники важнейших структур заискивали перед ним, лебезили и пресмыкались, открыто мечтая породниться с могучим и величественным Чекалинским хотя бы через его троюродную бабку или внучатого племянника.
Мне не везло. Я ставил на одно, а выигрывало другое. В холодном безумье и тревожном азарте мне иногда казалось, что игра это сон. Когда все кончилось, то меня вынесло на свежий воздух. Предрассветные тени бродили по нежному, свежевыпавшему снегу. От отчаянья захотелось опроститься, читать только детские книжки, лелеять только детские думы.
"Ante lucem" - пробормотал кудрявый и высокий молодой человек, когда в задумчивости подошел к ларьку, казалось, за сигаретами. Он остановился и рассеянно пробормотал: "По-моему, хорошо... Блок, "Ante lucem". Продавщица не удивилась, а живо откликнулась: "В блоках только "Парламент". Это дорого. Можете "Космос" купить!" Молодой человек вздрогнул и почти грубо ответил: "Космос, хаос! Надо быть как солнце, как гордые конкистадоры! А вы мне про вашу буржуазную политику! Скоро от ваших парламентов и учредилок пыль пойдет, когда придут Советы!" Он отошел и без возврата растаял в предрассветном петербургском тумане.
Денег у меня не было. Я решился занять четвертной у Соньки, - благо она скоро заканчивает работать. Или лучше занять тридцать пять? Двадцать пять - князю, семь на "Анапу" и трешка на амортизацию. Или, скажем, пятнадцать - князю, на "Анапу" четырнадцать, остальное - так. Или князя вызвать на дуэль, пристрелить как собаку, жениться на Жюли, через месячишко отравить к ядрене фене последнюю, и с Сонькой закатиться в кабак "У Свидригайлова"! Фу, черт! На такое дело покуситься надо, и такие пустяки отвлекают! Рассудок мутился. Надо будет выпить рюмку лимонада и взять себя в ежовые рукавицы.
Внезапно в окне второго этажа я заметил девушку, которая пристально смотрела в бледное утреннее небо. Ее взгляд, казалось, мечется в клетке сумрачной петербургской ночи, тоскуя по Ихтиандру, лазоревому аргентинскому рассвету и запаху копченых анчоусов. У нее в окне свеча горела на столе. В груди что-то дрогнуло, и участь моя была решена. Я сделал неопределенный жест рукой, - получилась смесь нацистского и пионерского приветствия.
Ледяная мысль о моей низкой платежеспособности резанула бритвой мозг, полоснула сердце и кольнула в области нижней чакры. О, чудо! Девушка махнула мне рукой и улыбнулась. Она повернулась спиной, и сзади я узнал ее! "Панночка!" - закричал я. "Ведьма!" - эхом ответили мне сталинские дома, красной плотью проступающие из мрака.
Я вбежал к ней в подъезд, в квартиру, в комнату и замер. Она, накинув манто, сидела возле секретера, держа в руках ридикюль. На столе стояла рация, небрежно накрытая шалью. Пахло тмином, лавандой и ландышем.
"Хотите чаю?" - спросила она, слегка улыбнувшись. Я отрицательно мотнул головой и уставился на татуировку, зеленевшую у девушки на левом бедре. Красивая бабочка сидела на ветке бамбука на фоне вулкана. "Синто и хокку, - мелькнуло в голове. Я вспомнил свои сны, как стонал от ветра банан, как падали капли в деревянную кадку, как мороз пробирался под циновку.
"Вы Герман?" - спросило это погибшее (как я догадался), но ещё довольно милое и свежее создание.
"Вообще-то я Фриц, но в миру Герман" - коряво и громоздко пошутил я, дурно осклабившись, вспотев спиной и руками. Чтобы сгладить неловкость, панночка подошла к телефону, сняла трубку и четким дикторским голосом произнесла: "Коммутатор? Соедините меня со Смольным". В животе у меня будто что-то оторвалось. В телефоне что-то пискнуло и кто-то рявкнул. Юная, но (как мне пришло в голову) опытная красавица уверенно начала: "День добрый. Пригласите пожалуйста Лаврентия Эдмундовича Смольного... Ах, богатым станете... Уже?.. Пришлите туда же двух котов и специалиста с мышеловкой. У меня завелась мышь... Да, да. Всего доброго".
Положив трубку, девушка скучающе поглядела в окно, поставив красную герань на подоконник, и закурила. Я не знал, что и думать. Она повернулась и нежно улыбнулась. Я ободрился и спросил:
- Как у вас дела в Польше? В Рече Посполитой, так сказать?
- Ничего... Недавно некто майор Вихрь помешал осуществить снос старой части Кракова. На том месте планировалось строить лагерь, ну, для молодежи что ли. Строители с сапёрами месяц минировали, столько денег вложили, но пришел этот русский и все испортил. Ничего! Ещё придёт время, когда наша страна свободно раскинется от Чикаго до Тобольска! Впрочем, как я уже сказала, Вихрь - русский и не вам объяснять, что это значит.
- Да. Самое разумное отношение к русским нашел Дзержинский в первый период своего многогранного творчества. Если бы он послушался Лейба Давидовича, то ложный принцип государственности мог бы быть изжит...
- Лишь отчасти! Ведь он был дитя окраины, диалектически ставший одним из главных нервов империи! Что, надеюсь, согласитесь, парадоксально и чревато метаморфозами! - полемически сверкнув глазами, возразила панночка, и нервно затушила окурок в пепельнице.
От речей этого погибшего создания попахивало университетским дипломом.
В возникшей паузе я стал анализировать ситуацию. Все, проанализировав, я занялся синтезом (в одиночестве я так часто им занимался). Результаты получились поразительные и удручающие! Сомнений не было, - я попал в тщательно замаскированную засаду. Головоломная операция, которую начал двадцать лет назад наш генштаб, была на грани срыва. Я же был на грани истерики. Столько лет скрывать свое подлинное имя, любовь к Родине, истинную ориентацию! И так бездарно все спустить в одночасье.
Я вспомнил жену, которую видел лишь на подробных фотографиях, вспомнил, как чалил трамваи в родном городе, как воровал по мелочи и читал Экклезиаст в подлиннике. Вспомнил и эти поганые двадцать лет сытой беззаботной жизни с куртизанками, шансонетками, с песнями в кабаре до утра и с лютой занозистой тоской по Родине.
Как часто, упившись клико, каберне, бордо в нумерах, я представлял родные ночные заводы, где женщины усталыми руками точили на станках снаряды, поднимая у всех обороноспособность. А непосредственно с родиной меня связывала радистка Кэт, по-нашему, по-простому: Катя, Катюша, Катенька.
В отчетах всех спецслужб она значилась как "Рязанская пианистка", в кулуарах ирландской разведки её прозвали "Катафалк" за всё то, что она сделала с их лучшим агентом Джонни О,Хейром. Что-то сломалось в этом парне, и его списали. Говорят, он до сих пор каждое утро выходит на мыс Карнсор и встречает рассвет. Для конспирации ему пришлось сменить имя и пол. Восходящее солнце играет каштановыми волосами задумчивой ирландки, что трепещет и жаждет новой встречи с русской девушкой.
Катя - девица с трудной несколько двусмысленной судьбой и с большими, редко моргающими глазами. Больше всего я боялся ее беременности, так как во время родов кричала бы и бранилась она по-среднерусски, по-рязански, что дезавуировало бы всю нашу контору вернее любого пеленгатора.
И, вот, теперь, вернувшись на родину для выявления среди нашего офицерства двурушника и шпиона, будучи в шаге от завершения миссии, я попал к ним на крючок, оставшись без козырей. Усугубляло ситуацию то, что я не мог встать и обратиться за помощью в органы, поскольку меня так глубоко законспирировали, что помнил обо мне лишь сам Хозяин. Помнил с какой-то брезгливой жалостью и досадой, словно христианский святой, оглядывая симпатичную римлянку, терзаясь между Абсолютом и натурой, не могущий не думать о наслаждении, но и не имеющий право действовать по зову природы.
Скажу без обиняков, прямо и откровенно: меня в разведке стеснялись. Незаконнорожденный выскочка, со средне-поверхностным образованием (семь классов и два коридора), гемофилик и пирроман, я мало напоминал Рихарда Зорге, битого туза двадцатого века. На это и была сделана ставка, - вряд ли какая-нибудь солидная вражеская контрразведка станет меня серьезно и вдумчиво проверять. Как двусмысленно пошутил однажды полковник Бульба: "Гельминтозы бреднем не ловятся"!
Но что произошло из праха, то и возвратится в прах! "Ведьма!" - снова мелькнуло у меня при взгляде на панночку. Я старался не подавать виду. Сердце мое бешено колотилось, рассудок мутился, зрачки расширились, спина и ноги вспотели, во рту пересохло, руки крупно дрожали. "Главное - конспирация!" - мелькнуло у меня в голове, но я спросил:
- Вы давно на них работаете?
Девушка поперхнулась, закашлялась, побледнела, опустила глаза и закусила губу. Тикали часы. Светало. Хотелось кофе, любви и определенности. У панночки на глазах набухли слезы.
- Вас пытали? - спросил я, сдерживая гнев и сочувствие.
- Нет, купили, - всхлипывая, отвечала собеседница.
- И много дали, позвольте полюбопытствовать?
- Стольник в час - охотно ответила красавица.
- Не понял... - опешив, пробормотал я.
- Ну, такой красивый и умный офицер, а сразу не понимает! Если я вас два часа продержу, то получится двести минус налог.
Девушка, кокетливо улыбнувшись, игриво и как-то профессионально посмотрела на меня, я же механически подумал: "Почти двадцать девять бутылок "Анапы". Два дня уик-энда!"
Я вдруг вспомнил, что на подоконнике, когда я смотрел с улицы, стоял ночной горшок с геранью! Наш разведчик успел выставить сигнал провала. Это был пароль. Явка оказалась провалена. Меня предвкушала молчаливым удавом засада. Нелепая ошибка, обычная забывчивость привела меня к провалу! Рука моя потянулась к пересохшему горлу, но воротник был пуст.
Я вспомнил, что позавчера ради шутки, играя с Миленой и Эльвирой в семейку львов, показал им ампулу с ядом, что была вшита в воротник, ненароком раскрыл нашу агентурную сеть в Израиле, плюс подробно объяснил девушкам чертежи ракеты-торпеды "Шквал". Что на меня нашло, сам не понимаю! С чертежами - бог с ними, но ампула с цианидом мне сейчас бы не помешала. Сколько таких ампул и чертежей потерял я, общаясь с прекрасными дамами!
Мне уже делали замечание, ставили на вид, объявляли выговор, но слишком широка и необъятна была моя натура. Да и польза, которую я приносил родине, была несравненно больше наносимого мной вреда. Меня непрерывно понижали в звании. Сейчас я был сержантом. Такими темпами через год-другой я вполне мог попасть в книгу рекордов Гиннеса или в Сибирь. Но судьба распорядилась иначе. Теперь меня будут в просторных подвалах Тауэра пытать креветками, женщинами, виски.
Эти утончённые пытки я, будучи тонко организованной интеллектуальной натурой, мог и не выдержать. К боли, к подзатыльникам и пинкам я привык ещё с детства. А вот ласка, внимание и всевозможные лакомства могли превратить разведчика в мужчину и животное.
Из соседней комнаты вышел в сапогах и шинели блестящий офицер. В окладистой каштановой бороде, в орлиной осанке, в сытых настойчивых глазах, - была видна дворянская порода. Я невольно залюбовался им. Этот осколок прежней императорской жизни ныне был многолик до чрезвычайности.
В Израиле его знали под именем Мордух Мендельевич Шельмензон, в Ханое он был известен, как Гуй Ши, на Лубянке числился, как Яков Макарович Омшин. Ему часто снился Лавр Георгиевич Корнилов, танцующий с юнкерами в кабаре канкан. Так и прошёл всю свою жизнь Омшин по лезвию бритвы между пропастью западничества и бездной славянофильства.
Судя по всему, он всё-таки окончательно стал западником, что не мешало ему с нелюбовью относиться к полякам, англичанам и государству Израиль. Я почему-то вспомнил его стих (хотя в жизни это был сухой и чрезвычайно педантичный человек), который был опубликован в газете "Зюддойче цайтунг". Вот он:
Переспать с тишиной.
И отдаться ночному затишью.
Пригубить летний зной.
Целовать жизнь всё глубже и ниже.
Завихрить языком
Мягкой ночи ушную ракушку
И под чёрным чулком
Трогать слишком телесную душу.
И до судорог гладить
Диалектики чёрствое тело.
Называть её б...дью,
Но в душе то считать королевой!
- Что мне теперь делать? - оправившись, спросила панночка.
Контрразведчик иронично и весьма зло сверкнул позолоченным моноклем и властно потер свой эполет. У Омшина в сейфе лежали фотографии, где панночка была изображена в разных ипостасях, что терзало его душу то сладострастием, то брезгливостью. Офицер не любил симпатичных молодых девушек. Они напоминали ему родную сестру, которую он довел до ручки и, которой ненароком сломал всю судьбу.
Я рванулся с места, схватил стул, метнул его в окно, но не попал. Стул с хрустом угодил в стену, немного порвав дефицитные обои. Я обессилено сел на диван и послал проклятие тому безумному и абсурдному дню, который явил меня в эту юдоль печали и скорби. Тикали часы, какой-то чудак слушал на балконе "Хорст Вессель", под окном пели мормоны.
- Возьмите себя в руки! Вы же в каком-то смысле офицер! - отчеканил бородатый великан, глядя мне прямо в глаза.
Я встал, поклонился на образа и дал показания...
....................................
Германа свели с ума и понизили до семерки. Блестящий офицер стал бубновым королем. Кудрявый молодой человек написал своих "Скифов" и умер в двадцать первом году. Чекалинский (по слухам чекист) до сих пор банкует. Панночка, как и прежде, осталась не известной пиковой дамой с легендой дешёвой шестёрки.