Царь перестал грызть яблоко. Он глянул на скособоченный парик вельможи из Тайной канцелярии и переспросил: "Это точно? Когда?"
- Ваше Величество, увы, точно. Информация агента Росомахи полностью совпадает со сведениями, полученными нами из Южного тайного общества. Как Вы изволили заметить: нервы у Пестеля и шайки сдадут раньше, чем они накопят нужную массу сторонников в гарнизонах.
Царь вздохнул. Посмотрел в окно. С Финского залива летели рваные тучи. Питер опять напомнил ему гравюру, где есть чёрное, белое и более ничего. Он постучал пальцем по тарелке и поморщился:
- У Адмиралтейства мы их возьмём в клещи - это верно. Но рядом Исакий. Там чернь в землянках киснет. Много булыжников, брёвен... А вдруг это дерьмо кинется на наших гвардейцев? Тогда ведь они меня жопой на шпиль Петропавловки посадят.
- Ваше величество! - зашептал вельможа - Нас будет около двенадцати тысяч. Мятежников около трёх. У нас артиллерия, кавалерия, а у них инфантерия. Перевес!
Царь прервал его:
- Ты про перевес своим фискалам ври! Мы при Бородине тоже имели перевес, а Москву к хрену спалили из-за этого тюленя одноглазого! Смотри у меня! Прежде чем мне как Людовику голову снесут, я твоей жене ежа в зад послом отправлю! Кстати, где теперь Росомаха?
Вельможа улыбнулся: "Наголо постригся"
"Что?" - удивился государь. Помолчал и расхохотался.
- Сашка, скоро всё будет иначе! Хватит ноги рисовать и по балеринам скакать! Будешь у нас министром или нет... этим... комиссаром просвещения! Корёжь Россию, учи этих бестолочей своей силлабо-тонике!
- Ох, Кондратий, без крепкой ручки державной поползёт наша Россия как шаль гулящей цыганки...
- А Пестель на что? Он ого-ого. Он не только стрельцам головы рубить готов, он и яйца сам маловерам порежет!
Слева темнеет Мойка. Мрачнеет справа Марсово поле. Не берёт вино чуткую душу Пушкина. Трезвит её сполох близкой беды.
............
И площадь. Сенатская, просторная, пьянящая. И не пришёл Трубецкой. И полез под пулю Милорадович. И не рискнули кликнуть чернь. И невский лёд хрустел под ногами гвардейцев как авангарды Мюрата. И всё зря.
............
Ночь не тревожит мрак Трубецкого бастиона. Каждый в своей каморке. Первая арестантская ночь. Царь выбирает висельников.
Зовёт вельможу:
- Что Росомаха? Не догадались?
- Нет, Ваше величество. Росомаха ждёт встречи с Вами.
- Подождёт. Ты сообщил ему о нашем решении по писанине бунтовщиков?
- Сегодня сообщу, Ваше величество.
Росомаха волнуется. Снимает парик, гладит лысину. В окне видит патруль у Мойки. Заходит вельможа. Небрежно здоровается:
- Хочу сообщить Вам решение Государя. Мы собрали все литературные опусы мятежников. Рылеев пишет недурно. Кюхельбекер здорово местами. Пестель порой, увы, достойно. Грех будет бросать их труды в гроб. Там многое можно подправить, додумать. Возьмитесь за это. Не спешите. Издавайте в год по несколько поэм (подписывайтесь, конечно, своим именем), не надо всё сразу. Стихи их вам пригодятся. Станете, наконец, поэтом. Мы позаботимся об антураже. Создадим Вам опалу - не обращайте внимания. Главное - дело.
Вельможа бросает взгляд на Росомаху. Тот пучит глаза и выдавливает:
- Но я так писать не могу, как они. Я ведь только эпиграммки... И...
- Знаю, - обрывает его вельможа - Нам Вы нужны не только как разоблачитель заговора, но и для иных целей, дальних... Мы Вас познакомим с нашим духовенством. Не с тем, что ноет у алтаря, а с настоящими думающими людьми. Государь поговорит с Вами... Труды всех этих заблудших офицеров должны служить нашему делу, служить России. На допросах они молчат почти все. Нам надо влезть в их души, прочитать их тайные помыслы. Те помыслы, которые они на всех сборищах тайных обществ не высказывали. А это в их стихах, поэмах, дневниках. Возьмитесь! Мы дадим Вам советников, весьма тайных, разумеется. Поймите, Вы себе уже не принадлежите. Вы принадлежите России.
Вельможа уходит. Росомаха смотрит в зеркало. Видит там курчавый парик на своём эфиопском черепе. Вспоминает Арину Родионовну. Берёт перо и машинально рисует женскую ножку на белом листе.
..............
Ветер швыряет кудри, фалды и стайки воробьёв. Пушкин кипит, глядя на Рылеева. Слёзы комкают гортань. Ползут слова (а думалось, они будут лететь как невская пена):
- Прости, брат Рылеев. Прости. Как поэт поэта ты поймёшь...
В ответ ему летит полуулыбка и горькая злоба:
- Курва ты кудрявая, Пушкин, а не поэт. Ты с самого начала был с ними? Или потом метнулся?
- С самого, Кондратий. Все эти лицейские бредни о воле, о народном управлении пусты. Россия крепка монолитом самодержавия...
- Чушь! Гляди на Францию, вспомни новгородское вече?..
- Ах, Кондраша. Это всё апокрифы. Наш канон другой...
И вылетает пень из-под ног Рылеева. И огненно-давящей болью застревают слова в петле натянувшейся пеньки.
Пестель глядит быком. Ходят ходуном желваки Павла Ивановича.
- Что, Иуда? Кроме серебряников и программку имеешь?
- Программка моя - вера православная, Паша.
- И по вере этой палачествуешь?
- Казню я себя, а не вас. Навсегда топлю свою душу. Но матушка-Русь простит меня.
- Что? Матушка-Русь? Ты поповской белены объелся? Во главе стоит тиран с горсткой дворянишек и парой тысяч гвардейцев. А народ миллионный стонет!
- Паша, нет иного пути. Ты же предлагал такие крайности, что кровью бы умылась вся земля. Ты ведь даже царскую семью хотел всю порешить. И помазанника...
Носок пушкинского сапога бьёт по эшафоту Пестеля. Тело его увесистой гирей рвётся яростно к земле. Хрип рвёт кроны кронверкских клёнов.
Каховский глядит на золотистый шпиль Петропавловки. Пушкин мнёт перчатки, спрашивает:
- Петя, с Польшей вы совсем бы напутали. Защищали варшавских бунтовщиков... Это же гибель России! Отпадёт Польша, отвалится Чухония, отползёт Малороссия, и что? Потом чудь и меря, татары и чечены. И конец. Что молчишь, Пётр?
Пушкин идёт на Невский. Утро встаёт над городом. Шепот над бульварами переходит в гомон: "Казнили! Тайно казнили!"
Александр Сергеевич смотрит на прохожих с грустью:
"Наивные люди. Польстились на блеск мятежных эполетов. Готовы променять отечество на случайные бредни. Но моё ли дело тратить силы в этих бульварных склоках? Я должен творить. Взять то светлое, что было у Кондраши, Паши, Пети и заставить жить, жить вопреки смерти и заблуждениям падших душ"
И солнце, суровое петербургское солнце робким нимбом охватывает кудрявый парик поэта.