Эпштейн Самуил Данилович : другие произведения.

Джаншиев. Эпоха великих реформ

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Далее в течение 16 лет книга выдержала десять изданий, что блестяще иллюстрирует ее популярность и значение.

  
  Джаншиев. Эпоха великих реформ.
  
  
  sci_history
  
  Григорий
  Аветович
  Джаншиев
  be0a0d19-12e1-11e0-8c7e-ec5afce481d9
  
  Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1
  
  Григорий Джаншиев одним из первых начал изучение истории судебной реформы и вообще преобразований шестидесятых годов. Различным сторонам этой эпохи он посвятил несколько крупных монографий и написал ряд биографических этюдов о выдающихся деятелях крестьянской и судебной реформы. Свои статьи он собрал в книге "Из эпохи великих реформ", которое было подготовлено и издано к 30-летнему юбилею Великих реформ (1891 г.) Далее в течение 16 лет книга выдержала десять изданий, что блестяще иллюстрирует ее популярность и значение.
  "Эпоха Великих Реформ" вышла в 1892 г. и выдержала с тех пор ряд изданий, при жизни автора постепенно дополнявшихся. Эта книга была весьма популярна не только среди видных судей, юристов и видных русских деятелей, но и среди зарубежной общественности и среди широких масс. Издание сыграло серьезную общественно-воспитательную роль как единственная история реформ царствования Александра II. Девятое издание, вышедшее в 1905 году, являлось одним из самых дополненных и пересмотренных, к тому же оно стало первым изданием Литературного Фонда.
  
  
  
  
  
  ru
  
  
  
  Олег
  Власов
  prussol
  
  FictionBook Editor Release 2.6.2
  01.03.2012
  http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=2901035&lfrom=329574480
  Текст предоставлен правообладателем
  8b2a9f97-62f2-11e1-aac2-5924aae99221
  1
  
  V 1.0 by prussol
  
  
  
  Литагент "Территория будущего"
  19b49327-57d0-11e1-aac2-5924aae99221
  
  
  
  Эпоха великих реформ: Том 1.
  Территория будущего
  Москва
  2008
  5-91129-049-9
  
  
  љ Издательский дом "Территория будущего", 200
  
  
  
  Григорий Аветович Джаншиев
  Эпоха великих реформ. Исторические справки
  В двух томах. Том 1
  
  
  
  Григорий Аветович Джаншиев
  (17 мая 1851 - 17 июля 1900)
  
  
  В последние годы жизни Г. А. Джаншиева я близко знал его и теперь, когда мне приходится о нем писать, мне трудно относиться к нему только как к писателю и человеку, которого обрисовывают по книгам и документам. Для меня с воспоминанием о Джаншиеве связано нечто гораздо большее, и я считаю необходимым во имя исторической правды оговорить это с самого начала. Заветы этой исторической правды я, конечно, помню очень хорошо, но ведь иногда человек не волен над своим сознанием.
  
  Лет восемь тому назад, студентом, я впервые попал на вечер к своим знакомым. Народу было много, о гостях заботились не очень, и я стал искать знакомую физиономию, чтобы куда-нибудь приткнуться. В одном углу в оживленной беседе сидел профессор, которого я хорошо знал, и я поспешил пристроиться около него. Рассеянно пожав мне руку, он продолжал свой спор с собеседником, который сразу приковал к себе мое внимание. Маленький, сильно сутулый, с живыми, умными, веселыми глазами, очень подвижный, он сидел за столом, из-за которого едва виднелась его голова. Спор шел о каком-то злободневном вопросе, помнится, о том, нужно ли открывать в Москве женские медицинские курсы. Старый профессор спорил солидно, деловито, как в ученом обществе, и точка зрения его - он настаивал на необходимости курсов - была вполне правильная; я ему во всяком случае сочувствовал. Но чем дальше подвигался спор, тем более я убеждался, что курсы в Москве открывать преждевременно. На все аргументы старого профессора маленький человек из-за стола отвечал так искусно, так легко отражал его самые серьезные доводы, так неожиданно осыпал его кучею парадоксов и сбивал с самой неприступной позиции, что опытный в дебатах старик путался все больше и больше. Вначале ему еще удавалось распутывать тонкую сеть, в которую ловил его противник, но потом он начал сердиться и должен был бы сдаться, если бы всех не позвали к чаю. Мне этот спор напомнил... Саламинское сражение, как оно описано у Иловайского: тяжелые, неповоротливые персидские корабли, легкие греческие триремы нападают одновременно со всех сторон и проч. Я тут же познакомился с маленьким человеком, приведшим меня в такое восхищение. Это был Григорий Аветович Джаншиев. И чем больше я узнавал его, тем больше убеждался, какой это ловкий и искусный боец против всевозможных тяжелых кораблей, которые нужно топить и которые свободно плавают по обширному морю русской общественности
  [1]
  .
  
  
  Джаншиев всю жизнь был болен. У него был искривлен позвоночник, он дышал очень ненадежными легкими, имел плохое сердце. С тремя такими постоянными спутниками другой отравил бы жизнь и себе, и всем окружающим. Таков уж закон природы, что больные вечно ворчат, жалуются и всем надоедают разговорами о своей болезни. К ним, конечно, относятся с состраданием, выражают всяческое сочувствие, но стараются держаться подальше. Джаншиев представлял очень редкое исключение из этого правила: он был всеобщим любимцем. Это потому, что он всегда был весел, всегда был остроумен, всегда был оживлен. В его больное тело природа по какому-то странному капризу вложила необыкновенную жизнерадостность. Эта жизнерадостность была главной особенностью его темперамента. Она сказывалась и в работе, и в общественной жизни, и в общении с людьми. Ею объясняются такие черты Джаншиева-писателя, как оптимизм; она продиктовала ему девиз dum spiro spero, который был motto и его лучшей книги, и всей его жизни.
  Нигде жизнерадостность Джаншиева не сказывалась так ярко, как в обществе близких ему людей. Тут он был весел, как ребенок, веселил всех, выкидывал над друзьями самые необыкновенные штуки, как будто бы ему было не пятьдесят лет, а пятнадцать. Ему ничего не стоило, например, заставить на первое апреля приятеля с букетом в руках скакать на извозчике по всем московским вокзалам, уверив его, что приезжает хорошая знакомая, или с утра переполошить всех вестью о том, что приехал из-за границы М. М. Ковалевский, который будет-де обедать у него в 5 часов. Друзья Ковалевского, безуспешно проискав его по Москве в течение целого дня, собирались вечером к Джаншиеву, где все разъяснялось, и за бутылкой какого-то особенного кахетинского вина, которое специально выписывалось из Тифлиса, забывали добродушно подсмеивавшемуся амфитриону его проделку В кругу молодежи Джаншиев был еще более весел и всегда жалел, что он не может бегать и скакать наравне со всеми. И молодежь его обожала; его постоянно теребили, к нему приставали, чтобы он выдумал что-нибудь, чтобы рассказал что-нибудь, ему смотрели в рот, чтобы на лету поймать остроту на каком-нибудь европейском или - что производило еще больший эффект - на восточном языке. Dulce est desipere in loco - этот горациевский девиз имел в Джаншиеве одного из самых горячих сторонников. Отдаваясь веселью или развлечению, он забывал обо всем: о делах, о своих планах, о неприятностях, которых у него было не меньше, чем у всякого другого. И своим весельем он заражал всех. Но способностью заражать окружающих своим настроением он обладал не только в моменты развлечений. В нем сидел какой-то зуд, заставлявший его непременно добиваться, чтобы настроение окружающих звучало в унисон с его собственным. И он умел этого добиваться. Если ему бывало хорошо, бывало хорошо и всем. Даже своим писаниям он сообщил эту драгоценную способность заражать читателя, передавать ему одушевлявшие его самого мечты и идеалы, поднимать его общественное самочувствие на несколько градусов выше обыденного уровня.
  
  
  "Прочтите его многочисленные туристские воспоминания, которыми он так любил делиться с публикою, прочтите его еще более многочисленные отклики на самые мелкие явления русской общественной жизни, - он весь тут со всеми своими симпатиями и антипатиями, такими определенными, такими последовательными, что вы сами могли бы их предсказать, зная исходные аксиомы его политического мышления; он перед вами волнуется, перед вами негодует, перед вами приходит в восторг или умиление; и сами того не замечая, еще прежде, чем вы успеете проверить его мнение, вы уже заразитесь его радостями, его печалями просто потому, что они всегда так искренни, так лишены всякой рисовки и позы, ну и, конечно, потому еще, что они совпадают с вашими собственными радостями и печалями, если вы культурный русский человек. Только подчас Джаншиев пристыдит вас яркостью и силой этих своих симпатий и антипатий. Пессимист, конечно, примет за наивность эту яркость и силу, педант обзовет их легкомыслием; но это нисколько не помешает вам, если вы не педанты и не пессимисты, от души порадоваться, что есть еще в сердце русского обывателя такие залежи жизненной силы, такая свежая способность реагировать на впечатления общественной жизни; вы будете рады погреться у этого неостывающего пламенного очага, вы уйдете от него освеженный и согретый и, следовательно, благодарный"
  [2]
  .
  
  
  Понятно, что при таком темпераменте и оптимизм Джаншиева должен был носить особый отпечаток - отпечаток деятельности. Его девиз - dum spiro spero. Он к нему постоянно возвращается; но, повторяя его в предисловии к седьмому изданию "Эпохи реформ" через шесть лет после того, как эта латинская поговорка впервые пришла ему на память, Джаншиев прибавляет: "Dum spiro spero, - но, конечно, при одном условии: при неустанной и бодрой работе всех, кому дороги заветы Белинского, кому дороги гуманно-освободительные принципы преобразовательной эпохи". В таком оптимизме нет ничего мертвого; он зовет к жизни, к хорошему, прогрессивному делу, он полон энергии.
  Мы скоро увидим, что были способны сделать эти неисчерпаемые жизненные силы, горевшие таким ярким пламенем в маленьком хилом теле Григория Аветовича. Посмотрим сначала, как они накоплялись. Источники его бодрости очень обыкновенные. Они доступны всякому, только не всякий, черпая из них, получает те ощущения, которые выносил Джаншиев, ибо не у всякого найдется его чистая и абсолютно чуждая житейской пошлости душа. Этих источников два: великие создания человеческого гения и природа.
  В истории мысли довольно правильно, как кажется, воспроизводится одно явление. В критический общественный момент лучшие люди обращаются к науке и стараются в ней найти ответы на назревшие вопросы действительности. В этих случаях науку иногда даже отожествляют с добродетелью, с моральным началом. Так было в Афинах при Сократе, так было в XVIII в. в Европе, так было у нас. Наш позитивизм, который, начиная с шестидесятых годов, был философией прогрессивных частей русского общества, по самому своему существу должен был высоко ценить научное начало, и среди его представителей не трудно указать многих, которые склонны отожествлять науку с нравственностью. Таков, например, несомненно, был Писарев. Для Джаншиева, который с университетской скамьи (см. автобиографию) был убежденным и последовательным позитивистом, наука тем не менее не покрывала морального элемента; нравственному идеалу он ставил гораздо более высокие требования. В одном месте он бросает мимоходом характерную в этом отношении фразу: "Еще Аристотель заметил в своей "Политике", что когда ум и знания не сопровождаются нравственным развитием, то знания в руках человека могут причинить много зла. Жизнь подтверждает это давнишнее наблюдение". Тем не менее Джаншиев относился и к науке со своим обычным энтузиазмом, считая ее могучим орудием прогресса. "Перед этой великой силой, - пишет он в одном месте, - под действием которой камни начинают говорить, нельзя не преклоняться всем временам и народам. И не лихом, а добром может помянуть человечество Прометея, похитившего с неба пламень знания... Пусть всепожирающий пламень знания... познакомил человечество со страданиями, неведомыми нетронутым детям природы, а все же прав поэт, сказавший, что
  
  
  "При мысли одной, что я человек,
  Невольно душой возвышаюсь", -
  
  
  потому что лучше быть несчастным Сократом, страждущим Дон-Кихотом, чем торжествующей свиньей".
  Хулителей науки, от времени до времени оповещающих мир о ее банкротстве, Джаншиев не любил почти так же сильно, как врагов свободы, а так как в нашем отечестве оба эти амплуа обыкновенно соединяются в одних руках, то полемическая задача Джаншиева значительно упрощалась. Заклеймить служителей или добровольцев мракобесия значило мстить и за поруганную свободу, и за дискредитируемую науку.
  И это преклонение перед наукою было у Джаншиева не только общественно-политическим лозунгом, Джаншиев не только ценил в науке прогрессивную силу. Не будучи ученым, в обыкновенном смысле этого слова, Джаншиев умел черпать из сокровищницы науки все то, что необходимо культурному человеку в качестве составной части его мировоззрения. И он знал гораздо больше, чем казалось на первый взгляд, но он не любил выставлять напоказ "эрудицию", а предпочитал перерабатывать свои знания и пускать их в ход в виде легких, более удобных для восприятия и поэтому более действительных, в качестве агитационного средства, положений.
  В том же удивительном механизме, который так хорошо перемалывал твердые семена чистой науки, обрабатывался и другой материал-поэзия.
  Всякий, хотя бы поверхностно знакомый с писаниями Джаншиева, знает, что они весьма основательно, иногда даже через меру, сдобрены всякими прозаическими и стихотворными цитатами. Но даже те, которые находят, что этих цитат могло бы быть меньше, должны сознаться, что они приведены удивительно к месту, что порою даже кажется, что автору пришел сначала в голову стих поэта, и лишь потом он формулировал мысль, для иллюстрации которой приведен этот самый стих. Мне думается, что это так и было.
  
  У Джаншиева была большая память, и он очень любил читать и перечитывать лучших поэтов, русских и западных. Нет ничего удивительного, что образы и стихи постоянно осаждали его сознание во время работы, неотвязно лезли под перо, чуть не сами вырисовывались на бумаге вперемежку между строками его легкой и изящной прозы. В разговоре Джаншиев сыпал стихами еще больше с тою только разницею, что тут были не только чужие, но и свои
  [3]
  .
  
  Да и помимо стихов, разве в каждой строке, написанной Джаншиевым, не заметно влияние художественной литературы. Образность языка, выпуклость характеристик, тонкость и остроумие полемических страниц, самый пафос Джаншиева - все это разве не есть результат постоянного общения с поэзией? Это была такая пища для души, без которой Джаншиев не прожил бы и дня.
  
  Другой, не менее необходимой, пищей для него было искусство. Кто хоть однажды побывал в его огромном кабинете, с первого раза безошибочно мог определить вкусы хозяина. Вся комната была увешана фотографическими снимками с лучших произведений скульптуры, многие фигурировали в нескольких видах, а прямо перед входной дверью висели две превосходных громадных фотографии Венеры Милосской и Праксителева Гермеса, статуй, которые Джаншиев считал прекраснейшими произведениями пластического гения Эллады. Столы были завалены папками и альбомами со всевозможными художественными снимками, эстампами, гравюрами, и когда Джаншиев начинал рассказывать о них, у него разгорались глаза, он воодушевлялся и готов бы был говорить без конца, если бы слушатели не убирали папок и не увлекали бы его в другой угол кабинета
  [4]
  .
  
  Однако все эти коллекции имели для него цену лишь постольку, поскольку они напоминали ему оригиналы, которые он смотрел во время странствований по лучшим хранилищам Европы. Если он долго не видел, например, Венеры Милосской, он прямо начинал тосковать, и его уже снова тянуло в Лувр еще раз взглянуть на нее.
  Путешествия он и любил именно потому, что в них соединялось для него два источника мысли и наслаждений: произведения искусства и красоты природы.
  Я советую читателю пробежать хотя бы, например, "Перл Кавказа" или "Баловней и пасынков природы", если только он их еще не знает. Времени у него уйдет не много и он о нем не пожалеет.
  Конечно, в литературе можно найти описания ярче джаншиевских, картины более увлекательные. Красок в его палитре мало, если припомнить, например, хотя бы пейзажи Гоголя, Тургенева, Короленко, - словом, больших поэтов. Но ведь Джаншиев только турист... И потом, в его путевых очерках имеется одна особенность, которая долго еще будет привлекать к ним внимание.
  
  Когда у нового человека - это было давно, в эпоху так называемого Возрождения, - проснулся интерес к самому себе, к своему внутреннему миру, он впервые почувствовал интерес и к природе: его глазам впервые раскрылась красота, щедрою рукою разлитая вокруг него великим Демиургом и раньше им не замечаемая. Эта тесная связь между культом личного начала и пониманием природы, так ярко раскрывшаяся в то время, необыкновенно характерна. И умение понимать природу является одним из показателей культурной высоты человека. Джаншиев всегда прекрасно понимал это, ощущал действие природы на собственном
  "я"
  и придавал ему огромное, не только моральное, но и общественное, значение. "В чем же, - спрашивает он однажды, - суть и главная привлекательная сторона этих впечатлений? В том, что под действием их духовный мир человека как-то укрепляется, проясняется, как бы окрыляется, совлекая с себя, увы, только временно, бремя и накипь вседневной пошлости, мелочности, эгоизма "самообожания"".
  
  Но этого мало. Несколько ниже Джаншиев продолжает: "Быть может, я совершенно заблуждаюсь, но я глубоко верю и вполне убежден, что распространение в массах любви к природе, умения наблюдать ее, понимать и ценить ее дивные красоты - наравне с столь могуче проявившимся в последние два десятилетия среди англо-американского общества обоих полушарий стремлением открыть (народу) желанный доступ к высшим в мире наслаждениям, даруемым наукой и искусством, должны служить вернейшими двигателями прогресса и ослабления антагонизма между богатыми и бедными!"
  Едва ли общественное неравенство и классовые противоречия могут быть устранены или даже только ослаблены теми способами, о которых упоминает тут Джаншиев, но для него характерна та глубокая вера, с которою он об этом говорит. В его устах это не фраза; это частичка его самых святых убеждений.
  Приглядимся к этим убеждениям несколько более пристально.
  
  Когда Джаншиев стал систематически работать в периодических изданиях, не ограничиваясь специально судебными вопросами, уже давно прошло то праздничное оживление, которое было вызвано эпохою реформ. В то время (конец семидесятых годов) уже начиналась ломка и на сцене появлялись такие элементы, которые раньше сидели по норам, а теперь обрадовались и полезли на свет Божий, чуя всякие приятные для себя запахи. Формировалась новая порода людей - восьмидесятник начинал занимать сцену и готовился к проповеди откровенного эгоизма в личной жизни и оппортунизма в общественно-политических делах.
  Политическое мировоззрение Джаншиева, в общем, сложилось гораздо раньше. Еще безусым абитуриентом гимназии он сознательно отказался поступить на тот факультет, в который его тянуло - историко-филологический; его отпугивала прочно приставшая к нему этикетка "ретроградства и обскурантизма". Но в отдельных вопросах у него ни в это время, ни по окончании университета не всегда были твердо установившиеся взгляды. Частью они у него складывались потом под различными влияниями. Жизнь учила; уроки, которые давала действительность второй половины семидесятых годов, были необыкновенно красноречивы, и у всякого честного человека вызывали только одно отношение.
  
  Как юрист Джаншиев неоднократно имел случай сопоставлять положение суда и принципы законодательства в эпоху, непосредственно следовавшую за изданием судебных уставов, и в то время, какое он переживал. Сравнение выходило поучительное, заставляло задумываться, возбуждало мысль. Неприглядная действительность все чаще и чаще принуждала искать отдохновения в минувшем, поминать борцов за новый суд. Так, мало-помалу, возникали сначала статьи, потом книги
  [5]
  . От судебной реформы взор невольно обращался к другим реформам 60-х гг. и к самой главной - крестьянской; потом крестьянская реформа выдвигалась на первый план и становилась центром изучения...
  
  
  В этих "исторических справках", к которым все с большей и большей силою гнала его действительность, Джаншиев постепенно сделался тем человеком, которого знает Россия по "Эпохе реформ" - последовательным и стойким сторонником тех принципов, из которых выросло все движение шестидесятых годов
  [6]
  .
  
  Евангелие Джаншиева - евангелие лучших представителей русского либерализма. Свобода - его бог. "Дайте свободу, остальное приложится", - говорит он, понимая под свободой - свободу личности, слова, мысли, союзов. Это убеждение сидело в нем крепко. Когда ему говорили, что либеральной программы по нынешним временам мало, он отвечал, что Россия не доросла до более радикальных, что те возникли на почве более сложных общественных отношений Запада и нам не годятся. На этой почве он не уступал ни пяди. Когда его противники выкладывали ему целую литературу, начиная с Коммунистического Манифеста и кончая последними памфлетами, Джаншиев улыбался и добродушно просил позволить "старому либералу" помереть в собственной вере. Крепкая и горячая была та вера. На Босфоре он любуется ярким ночным небом и, смотря на Полярную звезду, думает, что она все еще шлет на землю луч времен крепостничества, и что настоящий свободный луч, пустившийся в путь в 1861 г., доберется до нашей планеты только в 1911 г. Около Земмеринга в долине Мура он увидел из окна вагона пару волов, запряженных в конскую упряжку - и ничего больше. А послушайте, что он говорит: "Меня всегда поражал господствующий у нас на всем юге варварский способ запряжки волов. Огромное тяжелое ярмо давит и режет шею несчастному животному. К кому я ни обращался, отовсюду получал один и тот же ответ: вол к ярму привык и без него не пойдет. Дивился я такой странной любви вола к ярму, но должен был пожертвовать своей завиральной либеральной доктриною в пользу факта и непреложной традиции... И вдруг я увидел в долине Мура осуществленной мою детскую мечту... С точки зрения эстетической, может быть, лошадиная упряжь корове и нейдет, но что корова с такою упряжью идет вольно и от своей относительной свободы не страдает и не бесится, не подлежит сомнению. Не так ли основательно рассуждают иные о традиционных людских ярмах?"
  Но, преклоняясь перед богинею свободы, Джаншиев, не в пример некоторым другим старым либералам, понимал, что свобода свободе рознь. Послушайте, что он говорит по этому поводу:
  
  "Свобода! О, кто не падет ниц перед этим вещим словом! Но кто вместе с тем не вспомнит те бесчисленные и бесконечные злоупотребления, которые творились и творятся во имя этого понятия? Не следует забывать, что il у a fagots et fagots. Все дело в том, как понимать свободу. Когда кулак-миллионер восстает против вмешательства власти в отношения его к рабочим, во имя чего он отстаивает свои эксплуататорские вожделения? Во имя свободы, прославленной поэтами. Во имя чего ростовщик-кровопийца возражает против узаконенных процентов? Во имя той же дорогой, но часто оскверняемой свободы..."
  
  Как видит читатель, Джаншиев совершенно не боится таких жупелов вульгарного буржуазного либерализма, как "вмешательство" и - этого я не нашел в его писаниях, но в беседах он часто об этом говорил - готов сделать некоторые уступки демократической точке зрения. Очищенная этим сократическим методом идея свободы становится уже с любой точки зрения высоким девизом.
  Кто враг свободы, тот личный враг Джаншиева. Живой или мертвый, русский или иностранец - ему все равно. Грех против свободы по его политической религии не прощается никому. К мертвому Аракчееву он относится с такой же глубокой ненавистью, как и к живому Бисмарку. Каткова он не оставлял в покое и за гробом. Зато люди, оказавшие свободе услугу, хотя бы и самую незначительную, пользуются такой же горячей любовью Джаншиева. Он воспевает их в юбилейных и скорбных справках, постоянно возвращается к освещению их роли в истории русского самосознания. Очень часто он соединяет обе задачи: обрушившись со всей силою своего сарказма на какого-нибудь апостола реакции, из Ахиллеса вдруг становится Омиром и начинает петь славу апостолу свободы.
  
  И никогда ему не казалось, что он чересчур много поет славу. Поневоле приходится повторять, - говорил он, - хороших людей так мало!" У него была настоящая потребность от времени до времени излить одушевлявшие ею чувства на восхвалении какого-нибудь крупного единомышленника, а если ему не представлялось удобного случая для юбилейной "справки", он принимался за славных мертвецов: Белинского, Грановского, корифеев эпохи реформ. Читатели
  "Русских Ведомостей"
  привыкли к тому, что в годовщину каждой крупной реформы в газете будет помещен фельетон Джаншиева или передовая статья, в которой они легко узнавали его руку. Нужны были очень серьезные причины, чтобы Джаншиев пропустил какой-нибудь такой юбилей без своей традиционной справки. Он придавал подобным заметкам большое значение. "Это капли воды, которые точат камень нашего индифферентизма", - говорил он. И он был, мне кажется, вполне прав.
  
  
  Окончив университет и вступив в адвокатуру, Джаншиев первоначально был далек от мысли, что он когда-нибудь сделается писателем. Был только один признак, который предсказывал его будущую литераторскую карьеру довольно безошибочно, но Джаншиев, по-видимому, позабыл о нем. Это была четверка по русскому сочинению в гимназическом аттестате, единственная в сонме пятерок. А ведь давно известно, что наши гимназические педагоги имеют в этом отношении отличное чутье - они наверняка отмечают плохим баллом способного, но не укладывающегося в шаблон ученика. Словом, почему бы то ни было Джаншиев вначале и не помышлял о литературной деятельности и сделался литератором, как видно из "автобиографии", случайно
  [7]
  . И первое время он писал исключительно по юридическим вопросам, притом вопросам специального свойства, для обыкновенного читателя весьма неудобоваримым. Но мало-помалу Джаншиев втянулся и понял, что литература и есть его настоящее призвание, что посредством литературы он сумеет легче и лучше, чем каким бы то ни было другим путем, проповедовать массе свои идеалы. Такое соображение было для него решающим. Он был не из тех, которые думают для себя, для которых научные и общественные вопросы ценны главным образом по своей внутренней объективной сущности. Джаншиев думал, учился, страдал над "проклятыми" вопросами для того, чтобы поделиться результатами своей работы со всеми. Нетерпеливый и экспансивный, как всякий южанин, он был великолепным пропагандистом, и это свойство его беспокойной натуры главным образом и сделало из него автора "Эпохи реформ", книги, которая, несмотря на свою увесистость, работала не хуже агитационной брошюры.
  
  У Джаншиева были вполне определенные взгляды на задачи русского публициста. Он отлично понимал исторический момент, в который ему пришлось жить, прекрасно знал ту публику, среди которой он своими писаниями вербовал друзей принципам либерализма.
  Он думал, что обычное представление о "читателе", этом незнакомце, близким знакомством, с которым хвалится всякий приобщенный к литературе, совершенно неправильно. Отчасти из собственного опыта, отчасти из опыта других, он выносил то впечатление, что "читатель" знает вовсе не так много, как предполагает "писатель" и что средний уровень умственного развития его гораздо ниже, чем принято думать. Джаншиев шутил, что литераторы льстят читателю для облегчения собственной задачи; они притворяются, что читатель все поймет, что бы они ни писали, потому что если бы они представляли себе читателя таким, каков он на самом деле, то им пришлось бы обрабатывать свои писания гораздо тщательнее.
  И Джаншиев всегда писал для такого читателя. Он не стеснялся разжевывать ему простую мысль, ему не казалось неловким прерывать ход мыслей патетическими восклицаниями и яркими эпитетами, он заботливо расставлял скамеечки для легко утомляющейся мысли - стихи, беллетристические эпизоды, интересные рассказы. И читатель, расхватывавший ежегодно по целому изданию "Эпохи реформ", блистательно доказал, что Джаншиев не ошибался, думая, что для него нужно писать не совсем так, как обыкновенно пишет журнальная братия.
  Победителей не сулят! Когда теперь пробегаешь "Эпоху", ее страницы кажутся написанными ad usum Delphini. Иного это и покоробит, но тень Джаншиева может быть спокойна: ни один человек, у которого есть хоть кое-какое чутье, не поставит ему в упрек ни приподнятого тона, ни старательного облегчения задачи читателя. Книга, несомненно, сделала свое дело. Нужно помнить, в какой момент она появилась в свет. Это было в 1891 г. Пора была поистине критическая. Ломка здания шестидесятых годов находилась в полном разгаре. Грозило рухнуть даже то, что пережило кладбищенски унылую эпоху восьмидесятых годов. Здоровые организмы стали обезображиваться: на них появились различные темные и болезненные наросты... Тогда-то Джаншиев заговорил о шестидесятых годах; тогда стали воскресать под его пером светлые образы деятелей этой эпохи: общество вновь услышало забытые слова, ему вновь в увлекательном изложении напомнили о забытых славных принципах; с книги повеяло живительным дыханием былого радостного возбуждения.
  Именно такой язык, которым говорил Джаншиев, именно тот дух, которым насыщена его книга, были необходимы тогда обществу. О шестидесятых годах, конечно, знали, но нужен был поэт, чтобы славная эпоха ожила, нужно было заразительно бодрое настроение, чтобы помешать искусственно навеваемому сну сковать наше общество, чтобы не дать индифферентизму и отчаянию охватить его. "Эпоха реформ" сделала много в этом отношении.
  Джаншиев не мог писать иначе, когда ему приходилось говорить о таких вещах. Его тон подсказывался ему его верою, его неизменным жизнерадостным и бодрым настроением. Он был глубоко убежден в том, что светлое настроение шестидесятых годов вернется, что те явления, с которыми в девяностых годах приходится сталкиваться на каждом шагу - преходящие явления, что эволюция русской общественной и политической жизни неуклонно идет к идеалам, одушевлявшим его и его друзей. Он не знал, что такое уныние, и деятельно боролся с пессимизмом друзей, которые находили, что могло бы быть и получше. "Эпоха реформ" не только отражает настроение Джаншиева, она сохранила и ту способность, за которую все так любили ее автора - способность не давать падать духом.
  В наше время эта способность, пожалуй, еще драгоценнее, чем в девяностых годах. Теперь бодрящий голос еще нужнее, чем тогда, и вот почему, думается, можно бы смело поставить на книге старый эпиграф: "vertite manu diurna, vertite nocturna". За этот бодрый тон можно простить ей ее чисто научные недочеты.
  "Эпоха реформ" - не труд историка в собственном смысле. Читатель напрасно стал бы искать в ней всестороннего освещения различных моментов движения шестидесятых годов. Очерк подготовки реформ - почти отсутствует, истолкования классового характера крестьянской реформы нет совершенно, экономические предпосылки ее не выяснены. Словом, опущены научные вопросы, правильное решение которых могло бы помочь социологическому истолкованию такого важного факта, как движение шестидесятых годов.
  Но Джаншиев и не преследовал этой цели. Он вполне сознательно ограничил свою задачу прагматическим очерком, потому что писал не научный трактат, а памфлет. В последних изданиях книга стала несколько грузна для памфлета, но основной характер ее от этого не изменился.
  Научная разработка истории шестидесятых годов шла и идет независимо от Джаншиева, но в "Эпохе реформ", думается, есть нечто, не уступающее по важности правильной постановке и правильному решению научной задачи. Она примыкает к довольно многочисленной в историографии семье книг, лучшим представителем которой является "История революции" Мишле. Так же, как и "Эпоха реформ", книга Мишле слаба в научном отношении, но ее картинность и энтузиазм, которым она проникнута, сыграли крупную общественную роль в истории Франции. Не сопоставляя талант обоих писателей, нельзя не признать, что "Эпоха реформ" близкая родственница "Истории революции". И я думаю, что почетный титул "первого историка эпохи великих реформ", который дан Джаншиеву таким компетентным судьею, как П. Н. Милюков, вполне им заслужен, несмотря на научные пробелы книги.
  
  В "Эпохе великих реформ" Джаншиев делал не столько научное, сколько общественное дело, был прежде всего публицистом, как был публицистом во всех своих писаниях, не исключая путевых очерков. Он не мог иначе. Так уж у него была устроена голова, что он все, о чем думал и о чем говорил, прикидывал на общественную мерку. Потому-то его так и любят все, кто любит принципы света и свободы; потому-то его так и ненавидят все, чьим мелким и грязным делишкам мешают и свет, и свобода. Сколько доносов сыпалось на Джаншиева со страниц органов полицейского сыска, сколько ругательств и клеветы приходилось ему выслушивать со столбцов казенно-шовинистских изданий. Он был даже однажды вызван на дуэль: очень уж больно хлестнуло его меткое слово одного из "ученых" ремесленников
  [8]
  .
  
  
  Публицист Джаншиев может не жалеть о том, что он не был настоящим историком. Он сделал своим публицистическим пером столько, сколько редкий историк сделает своими учеными исследованиями. Восемь изданий "Эпохи реформ"- пьедестал достаточно высокий, а пьедестал Джаншиева составился не только из "Эпохи реформ".
  
  Публицистика захватывала Джаншиева все больше и больше, но, постоянно сокращая свою адвокатскую практику, он продолжал горячо интересоваться вопросами организации суда, теми учреждениями, которые были созданы Судебными Уставами Александра II. Заведуя юридическим и судебным отделом в
  "Русских Ведомостях
  ", он имел случай высказываться по множеству крупных и мелких вопросов
  [9]
  .
  
  Я не буду рассматривать их все и остановлюсь лишь на двух вопросах, которые для самого Джаншиева казались наиболее интересными. Им он посвятил по отдельной книжке. Я имею в виду "Ведение неправых дел" и "Суд над судом присяжных".
  "Ведение неправых дел"- этюд по адвокатской этике. Эту книжку следовало бы раздавать бесплатно молодым адвокатам, при принесении ими первой присяги. Она снабдила бы принципами не одного из нынешних представителей сословия, считающих совесть и честь чем-то в высокой степени ненужным. В этой книжке Джаншиев ярко и горячо восстает против того принципа, что адвокат может браться за защиту по всяким делам, правым и неправым - безразлично. Для него кажется диким, каким образом сенат, своим известным разъяснением по делу Лохвицкого, как бы узаконил такое понимание. Для него адвокат, убежденный в том, что он защищает негодяя и тем не менее принимающий на себя защиту только потому, что тот не совершил ничего противозаконного и наказуемого, - такой адвокат представляется чем-то поистине чудовищным, каким-то уродом, которому имени нет. Как блестяще разбивает он аргументацию своих противников, которые апеллируют и к сыну Сирахову, и к идее абсолютной морали, чтобы доказать, что в защите неправых дел нет ничего предосудительного. И в этом вопросе Джаншиев мог торжествовать: на его стороне были лучшие наши публицисты и адвокаты, которые хотя об абсолютной нравственности не разговаривают, но отлично знают разницу между тем, что честно и бесчестно.
  То же было и в вопросе о суде присяжных. Этот институт всегда был бельмом на глазу у наших обскурантов, потому что он выносил вопрос о преступлении и наказании из бюрократической канцелярии на суд общества, в светлые залы, где громко говорят и по совести решают, виновен человек или нет, где не руководствуются никакими "высшими" соображениями. В середине 90-х гг. гонители суда присяжных что-то особенно освирепели, и на учреждение посыпалось отовсюду столько клеветы и ругани, что можно было опасаться, как бы оно не зашаталось. К счастью, опасения оказались неосновательны. Секция комиссии по пересмотру судебного законодательства, работавшая под председательством А. Ф. Кони, всеми голосами против двух высказалась за сохранение суда присяжных. Один из оставшихся в этом меньшинстве, прокурор Петербургской судебной палаты г. Дейтрих, вздумал излагать свои соображения печатно. Ему-то и прочел отповедь Джаншиев, прихватив, кстати, столь же глубокомысленные размышления "Гражданина". Из полемических газетных статей выросла блестящая апология суда присяжных, которая надолго сохранит свое значение в литературе, наряду со статьями А. Ф. Кони, М. Ф. Громницкого, П. М. Обнинского и других наших лучших юристов.
  
  
  До сих пор мы видели в Джаншиеве
  русского
  публициста; читатель, быть может, даже позабыл, что Джаншиев - армянин. И в этом не было бы ничего удивительного. В деятельности его до середины девяностых годов мало что напоминало о его происхождении. Разве только горячий южный темперамент и южная экспансивность указывали на то, что этот человек не дитя холодного севера. В молодости Джаншиев, подобно большинству русских армян, мало следил за событиями, совершавшимися в Оттоманской империи, и редко проявлял свое участие к положению своих турецких братьев. Другие интересы, другие запросы отодвинули на задний план более отдаленный и, по-видимому, более насущный армянский вопрос в Турции. Но он все-таки стал интересоваться им раньше, чем Сасунская резня привлекла к нему всеобщее внимание. В 1891 г. он посетил Константинополь и то, что он увидел в столице султана, показало ему с полнейшей очевидностью, что происходившие там вещи ужасны, что отсутствие активного интереса к положению армян в Турции граничит с моральным позором. В статьях, напечатанных сейчас же по возвращении в Россию в "Русской Мысли", он первый из русских армян попробовал разоблачить своеобразные приемы турецкой администрации и турецкого "правосудия". Для него, как для юриста, проникнутого высоким уважением к идее истинного правосудия и к ее этическим основам, было нестерпимо горько видеть постоянное, систематическое нарушение самых дорогих прав человека, совершающееся потому только, что этот человек не мусульманин, а христианин. Мартиролог жертв турецкого фанатизма был уже и в то время ужасающе велик, и страдания армян, отданных на произвол курдов, вопреки обязательствам Порты по ј 61 Берлинского трактата, казались наглой насмешкой над Европою.
  
  
  Джаншиев много думал над тем, каким образом может быть разрешен армянский вопрос. Я не знаю, приходило ли ему в голову то решение, которое Гладстон считал столь же простым, сколько и неисполнимым: изгнание турок из Армении, но что к другому решению, почти такому же простому, он приходил, это ясно из всего хода его рассуждений. Оно заключалось в возвращении к ј 16 Сан-Стефанского договора, но он видел, что это, в конце концов, не решение. Поэтому то, что он предлагает - мера положительная, хотя носит вполне очевидный и вполне сознаваемый характер паллиатива. Джаншиев неоднократно подчеркивает, что армяне не просят, а
  требуют
  реформ, которые Порта, бог весть сколько раз обязалась ввести, и "ключ к разрешению армянского вопроса" он видит "в исполнении законных требований армян", вытекающих из ј 61 Берлинского трактата. Дальнейшие события показали, что и это решение, которое казалось единственным, имеющим практическую ценность, было чистейшей утопией и, пожалуй, даже хуже, чем утопией.
  
  
  Всего три - четыре года прошло с тех пор, как Джаншиев писал свою статью, и разыгрались в турецкой Армении такие события, от которых содрогнулись даже заправилы европейской дипломатии. Приведенное в ужас общественное мнение Европы потребовало от правительств, чтобы был положен конец этому позору культуры, чтобы были обузданы расходившиеся страсти диких сынов Ислама. В Англии заговорил великий старец, молчавший во время полного разгрома своей партии, и теперь нашедший в себе силы побороть болезнь и выступить на святое дело гуманности. Властное
  довольно
  ! - сковало руки убийц, и Порта поняла, что теперь не время пускать в ход темные средства своей политики. Прекратилась резня... но целые области, цветущие еще накануне, дымились в развалинах; томились в гаремах армянские женщины и девушки, на обуглившихся остатках жилищ тлели 300 000 трупов и тут же справляли дикую тризну курды и регулярные войска.
  
  Что было делать при этих условиях русскому армянину, единственным оружием которого было перо? Что мог он сделать? Немного! Джаншиев взялся за дело с таким рвением, как будто хотел наверстать все, что мог сделать раньше и не сделал, с такой энергией, как будто предчувствовал, что ему суждено работать недолго. И то, что ему удалось осуществить в четыре года - было достаточно, чтобы другому наполнить жизнь. В газетах он печатал статьи, хватающие задушу, но газетных статей было мало; он это понимал. Нужно было осветить факт со всех сторон, выяснить размеры погрома, разоблачить истинных виновников и инициаторов политики истребления. Только при этих условиях можно было рассчитывать привлечь сочувствие общества к делу армян, уверить скептиков, убедить предубежденных. Он и сделал это. Изданная им книга "Положение армян в Турции до вмешательства держав" - это поистине "книга крови и слез", как назвал ее один из предубежденных, обращенный ею. В средние века она вызвала бы крестовый поход; в конце XIX в. она произвела переворот во взглядах русского общества, переворот, плоды которого Джаншиев пожал при издании "Братской Помощи".
  Когда утихла в Армении кровавая гроза и стали измерять ее результаты, то оказалось, что немедленно необходима самая щедрая, самая обильная помощь: нужно было спасать тех, кто пережил погром и кто без помощи мог сделаться жертвою голода, нужно было беречь жизнь 150000 сирот, следовательно, нужны были деньги. И деньги широкой волною потекли из Европы, из Америки, из России. В России Джаншиев сделал больше, чем кто-нибудь другой. Убедившись, что помощь требуется систематическая, постоянная, не случайная, что суммы, доставляемой приютам, далеко не хватает на призрение сирот, он решил организовать правильную помощь из России.
  Это простое решение было великим подвигом. Для него дело было осуществимо, конечно, в виде литературного издания, но наряду с чисто литературной работою, оно потребовало от него забот и хлопот, далеко выходящих из рамок писательской, редакторской и даже издательской деятельности. Он дважды начинал и оба раза доводил до конца свое предприятие исключительно один; помощников у него не было: он не хотел ни с кем делиться честью послужить своему народу и мягко, но категорически отклонял услуги, предлагавшиеся многочисленными друзьями. Каждый вечер его можно было застать в его кабинете, на его высоком стуле, за рукописями, за корректурами, за расстановкою клише, за письмами. Взявшись за дело, он не жалел ни своих слабых сил, ни скудного запаса своего здоровья: он писал, правил, подписывал к печати, ездил, отстаивал в цензуре каждую строку - и, наконец, выпустил в свет первое издание своей славной "Братской Помощи". Вот тут-то и начались настоящие хлопоты. Джаншиев превратился в ходока, в сборщика пожертвований, требовательного, почти неумолимого. Не смущаясь тем, что его упрекали в назойливости и надоедливости, он приставал ко всем, брал везде, где было можно; он сам сравнивал себя с турецкими мытарями, классическими представителями этой породы людей; достаточно было знакомому спросить у него, как идут дела сборника, чтобы тут же сделаться жертвою своей любознательности; он ловил собеседника на слове, и тот платился. Домосед, никогда не посещавший больших собраний, он вдруг сделался необыкновенно общительным, ездил всюду, где надеялся пополнить бюджет своих страдальцев, не останавливался перед утомлявшими его путешествиями в Петербург. И все это делалось так просто, он обирал знакомых и незнакомых так добродушно, что в конце концов никто на него не сердился серьезно. И нельзя было сердиться на этого человека, который, задыхаясь, взбирался на третий этаж, чтобы получить двадцатипятирублевую бумажку, систематически простуживался после каждого путешествия по Москве, пополнявшего его кассу лишней сотней рублей. Поэтому ему давали все. В бумагах редакции "Братской Помощи" сохранились письма его жертвователей. Кого-кого тут нет. И члены Императорского дома, и министры, и сановники, и ученые, и капиталисты, и люди, дававшие из последнего на благое дело. Первое издание "Братской Помощи" принесло около 30000 руб. Другой почил бы на лаврах. Не таков был Джаншиев. Когда не осталось ни одного экземпляра, он приступил ко второму изданию, в котором был расширен армянский отдел. Снова началась та же работа и так же успешно была доведена до конца. Опять в кассу "Братской Помощи" поступило около 30000 рублей. К весне 1900 г. разошлось и это издание. Уезжая в мае на юг, Джаншиев стал поговаривать уже о третьем издании и выражал надежду приступить к нему по возвращении в Москву. Но он вернулся в Москву, только чтобы умереть, и третье издание "Братской Помощи" так и не было осуществлено. А между тем оно обещало быть еще более интересным, чем оба первых. Джаншиев хотел сделать из него популярную армянскую энциклопедию, опустив статьи общего содержания и значительно расширив и приведя в систему армянский отдел. "Теперь уже материальные цели более или менее достигнуты: надо подумать о культурных", - говорил он, имея в виду, что новое издание даст русскому обществу знакомство с армянами, их историей, литературой и бытом. И он бы осуществил свои планы, если бы смерть не похитила его так неожиданно.
  
  На собранные им таким путем деньги Джаншиев, при посредстве русского посольства в Константинополе и патриарха Орманиана, при жизни открыл 12 приютов в различных местностях Турецкой Армении. Его трудами и до сих пор еще живут в относительном довольстве, имеют кров и пищу сотни армянских сирот
  [10]
  .
  
  Резня 1894-1895 г. разрушила веру Джаншиева в спасительность ј 61 Берлинского трактата и турецких реформ вообще, а то, что было введено европейской дипломатией в армянских провинциях Турции в 1895 г. под громким именем реформ, оказалось таким жалким фарсом, что самый верующий должен был сделаться скептиком. И Джаншиев стал искать другого решения армянского вопроса. Его подсказали ему статьи известного немецкого публициста и путешественника Рорбаха, который советовал германскому правительству во имя интересов немецкой торговли в Малой Азии поддерживать интеллигентное и опытное в коммерческих делах армянское население. Если немецкая торговля хочет стать твердо в центре Малой Азии, говорил Рорбах, то без армян она не сделает ни шагу, ибо много еще воды утечет в Ефрате, пока турок сделается купцом.
  
  Джаншиев нашел, что эта точка зрения приложима и к русской торговле, стоит только вместо юга Турции подставить север. Свои рассуждения он напечатал в
  "СПб. Ведомостях"
  под псевдонимом Гр. Миров в той самой статье, в которой пропел отходную вдогонку армянофобу Величко, у которого только что за черезмерное усердие в травле армян было отнято редактирование
  "Кавказа".
  
  
  В последнее время много спорили о том, что такое идеализм и что такое идеалист. Когда просматриваешь писания Джаншиева, то убеждаешься, что идеалистом можно быть, не разделяя мировоззрения Платона и Гегеля. Джаншиев, как уже было указано - позитивист, но все в нем сплошной горячий порыв к идеалу, который принимает смотря по обстоятельствам различные воплощения. Он преклоняется перед идеалом свободы; он падает ниц перед идеалом справедливости, он весь полон глубокой, перенесшей столько тяжелых ударов, но не сокрушенной верою в конечное торжество права и правового порядка; он мучается и страдает, видя как втоптана в грязь идея гуманности, созерцая ужасающие по своим размерам гекатомбы молоху фанатизма и дипломатических фетишей. Но во всем этом цельном и последовательном служении идеалу нет и тени утопизма. Он борется за настоятельные общественные задачи, решение которых давно назрело и осуществится тем скорее, чем дружнее и энергичнее будут усилия. И Джаншиев всю жизнь только и делал, что призывал к этим усилиям всех, кому дороги идеалы правды и свободы, ободрял унывающих, поощрял равнодушных, приветствовал энергичных.
  Если когда-нибудь будет написана история воспитания русского общества, имя Джаншиева, конечно, будет фигурировать там на почетном месте. Он много поработал и заслужил эту честь.
  
  
  А. Дживелегов
  
  
  
  
  Автобиографические данные о Г. А. Джаншиеве
  (сообщены С. А. Венгерову для его "критико-биографического словаря" в 1888 г.)
  
  
  Григорий Аветович Джаншиев родился 17 мая 1851 г. в Тифлисе. Отец его, Аветик Глахич, был тифлисский мокалак (мещанин или, точнее, бюргер) и занимался торговлею персидскими товарами, которая давала ему средства, весьма скудные, для содержания своего многочисленного семейства и двух сирот племянниц. Благодаря своему недюжинному уму, честности и "образованию" (знал грузинский, армянский, персидский языки и счет) Аветик пользовался уважением своих сограждан. В семье он был строг, даже суров, но никогда не прибегал к телесному наказанию. Мать Кекела (Кикилия) происходила из старинного рода тифлисских мокалаков и отличалась красотою, замечательной добротою, щедростью и веселым нравом. Смерть ее, последовавшая в 1884 г. в Тифлисе, была оплакиваема горькими слезами всем Муэранским околодком, где она жила в доме, оставшемся после смерти мужа. О роде отца никаких точных сведений не сохранилось. Предание выводит его из Персии или Индии. Предание это не лишено вероятия ввиду существования в Индии провинции
  
  Джанши
  [11]
  .
  
  
  До 1864 г. Джаншиев жил в семье в Тифлисе. Учился он сначала в местной реформатской приходской, а потом в армянской приходской школе, а в 1861 г. поступил в приготовительный класс Тифлисской губернской гимназии. Ограниченные средства Аветика Джаншиева заставили хлопотать о принятии сына в Лазаревский институт восточных языков в число стипендиатов фамилии Лазаревых, облагодетельствовавших не одну сотню бедных армян дарованием средств к образованию.
  В феврале 1864 г. отвезен был Джаншиев в Москву, где он с тех пор и оставался, не считая кратковременных поездок на Кавказ и за границу.
  В 1866 г. Джаншиев за хорошие успехи перечислен был из Лазаревских воспитанников на Александровскую стипендию, учрежденную Московским армянским обществом в память избавления Александра II от покушения 4 апреля 1866 г. Окончил полный гимназический курс в 1870 г. 2-м учеником с серебряною медалью и с занесением на так называемую золотую доску (имел круглое "5", за исключением русского сочинения - "4"). Благодаря чрезмерному напряжению сил и неблагоприятным условиям школьной жизни, в институте Джаншиев расстроил себе здоровье и получил искривление позвоночного столба.
  Вышеупомянутая Александровская стипендия дала возможность поступить в Московский университет. Институтское начальство (особенно инспектор Г. И. Кананов) сильно уговаривало его поступить на историко-филологический факультет. Но так как на классицизме 60-х гг. лежала явственная печать ретроградства и обскурантизма, то Джаншиев решительно отказался последовать совету начальства и поступил на медицинский факультет. Избрание медицинского факультета обусловливалось влиянием тогдашней журналистики (особенно "Дела") и беллетристики (романы Михайлова - "Жизнь Шупова" и др.). Среди учащейся молодежи того времени считалось за аксиому, что естественные науки одни достойны внимания серьезного и мыслящего человека, и медицинская карьера одна только прилична для "честного" человека, не эксплуататора.
  На медицинском факультете Джаншиев пробыл три недели. После первого же знакомства с анатомическим театром Джаншиев почувствовал к "медицине" такое неодолимое отвращение, что должен был ее бросить. Но куда поступить? На филологический факультет нельзя было поступить по указанной выше причине. К математике он не имел влечения. Оставался юридический факультет. Туда, скрепя сердце, и поступил Джаншиев, браня себя внутренне за измену гуманно-либеральному знамени.
  Московский юридический факультет 70-х гг. наполовину состоял из спившихся или выдохшихся инвалидов. Среди профессоров особенно выделялся В. И. Сергеевич, книга коего "Задача и методы государственных наук", впервые познакомив с позитивизмом, оставила на "невольном" юристе глубокий след и внушила уважение к юридическим наукам. Под руководством того же профессора, он ознакомился с Миллем и написал свой первый юридический этюд "О возникновении представительного правительства". На 3-м курсе Джаншиев заинтересовался философиею и психологиею и окончательно переменил свой неблагоприятный взгляд на юридический факультет. Свой философский этюд (о врожденных идеях по Лейбницу и Локку) он должен был поднести не официальному преподавателю психологии Юркевичу (завзятому метафизику), а Легонину, читавшему судебную медицину и в связи с нею небольшой курс судебной психологии. Джаншиев окончил курс вторым кандидатом в 1874 г. Единственная четверка была по предмету известного ненавистника "черных" (т. е. кавказцев вообще и армян в особенности) Н. И. Крылова. Впрочем, его армянофобия не помешала Джаншиеву впоследствии с ним сблизиться и даже подружиться.
  В 1874 г. Джаншиев поступил в помощники к присяжному поверенному Г. Г. Кустареву (в чине, на который давал право университетский аттестат, как и не был утвержден никогда). Адвокатская практика его подвигалась очень туго. Не имея и не добиваясь большого круга знакомых, ни столь необходимого для адвоката крепкого здоровья (особенно сильных легких, здорового сердца и звучного голоса), Джаншиев с большим трудом добывал средства к существованию, из которых половину давали частные уроки.
  
  Мысль о литературной карьере никогда не приходила ему раньше в голову, и только адвокатура натолкнула его на нее. После какой-то неудачи на адвокатской практике, Джаншиев, под влиянием огорчения, подробно занялся литературою предмета, и результатом изучения его явилась
  первая
  юридическая статья "О судебных издержках при заочном решении". Статья не только была напечатана в
  "Судебном Вестнике"
  (октябрь 1874 г.), но и вызвала большую передовую статью, весьма лестную для новичка. Вторая статья была вызвана уголовною практикою (об ответственности укрывателей), и мало-помалу Джаншиев втянулся в газетное дело. С переходом
  "Судебного Вестника"
  от Думашевского к В. Д. Рычкову он получил от редакции приглашение сделаться постоянным московским корреспондентом. До самого прекращения этой газеты состоял в данном звании, посылая судебные отчеты, заметки о юридическом обществе, диспутах и других явлениях юридической жизни. С возникновением
  "Северного Вестника"
  В. О. Корша и
  "Порядка"
  М. М. Стасюлевича состоял их московским корреспондентом.
  
  
  Судебные отчеты Джаншиева, печатавшиеся в
  "Судебном Вестнике
  ", были замечены заведующим юридическим отделом
  "Московских Ведомостей"
  М. О. Гольденвейзером, который и предложил в конце 1876 г. составлять
  такого же
  характера отчеты и для
  "Московских Ведомостей".
  
  
  Самого Каткова Джаншиев видел в редакции раз, но лично с ним знаком не был. Репортером
  "Московских Ведомостей"
  состоял он до апреля 1878 г., когда появились столь известные статьи о деле г-жи Засулич и об избиении студентов мясниками. Тотчас, по напечатании этих статей, Джаншиев отказался от сотрудничества в
  "Московских Ведомостях".
  
  
  С 1878 г. Джаншиев сотрудничает в
  "Русских Ведомостях".
  Сначала он был судебным репортером, а с конца 1879 г. стал помещать передовые статьи и заведывать судебным отделом вообще. С этого же времени он стал отдавать все больше и больше времени юридической литературе и публицистике и сокращать свою адвокатскую практику. Статьи свои стал печатать в
  "Юридическом Вестнике
  ",
  "Журнале гражданского и уголовного права
  ",
  "Русской Мысли"
  и др. С 1883 г. состоит членом редакции и пайщиком товарищества по изданию
  "Русских Ведомостей
  ", учрежденного в 1883 г. С 1878 г. по 1884 г. был секретарем московского юридического общества.
  
  
  
  Г. Джаншиев
  
  
  
  
  Предисловие к 1-му изданию
  
  
  Иван Ильич Маслов, - приятель И. С. Тургенева, вместе с ним крестивший детей Белинского, - оставил по духовному завещанию, утвержденному судом 5 декабря 1881 г., до полумиллиона рублей на народное образование. Завещатель мотивировал свое распоряжение так: "Желая свидетельствовать, - пишет он, -
  глубокое сочувствие великим реформам,
  совершенным в незабвенное и славное царствование Государя Императора Александра Николаевича, я нахожу наилучший для сего способ в содействии народному образованию в земле русской".
  
  Среди раздающегося в последние годы несмолкаемого гула инсинуаций и клеветы, направленных против освободительных реформ 60-х гг., этот одинокий голос сочувствия прозвучал особенно заметно и трогательно...
  
  "Ведь и до сих пор, - писал в 1884 г. наш знаменитый сатирик, - встречаются
  старички
  , которые облизываются при воспоминании о старых порядках". Стариков едва ли не превзошли нынешние молодые панегиристы крепостных порядков, оплакивающие стихом Гомера падение этого "святого, великого невозвратного Илиона"...
  
  Предлагаемые читателю "Исторические Справки" имеют целью несколько возобновить в памяти общества значение и смысл недавней преобразовательной эпохи, так часто и так бесцеремонно извращаемые реакционною печатью. Справки эти вызваны годовщинами событий неодинаковой важности, но общим связующим для них звеном является их общий благородный источник, - освободительно-гуманное движение 60-х гг., к которому они так или иначе примыкают. А это движение, - откуда, по прекрасному выражению одного московского профессора, идет "все, чем красна наша жизнь", - как известно, в свою очередь, исходило из того вечно памятного движения 40-х гг., коего могущим вдохновителем и руководителем был великий подвижник мысли русской, Белинский:
  
  
  Молясь твоей многострадальной тени,
  Учитель! перед именем твоим
  Дозволь смиренно преклонить колени...
  
  
  Как ни неблагоприятно переживаемое нами время для либерально-гуманных начал преобразовательной эпохи, однако внутренняя сила и привлекательность их так велики, что напоминание о них, позволительно думать, не будет совсем бесполезно. Всякий искренне верующий в живительную силу этих начал не может не надеяться на конечное торжество их.
  Если вообще не нужно забывать правила:
  
  
  
  Dum spiro spero,
  
  
  
  то в особенности уместно вспомнить его сегодня, в Татьянин день, с которым, что бы там ни было, связано столько отрадных воспоминаний и радостных чаяний.
  
  
  Г.Д.
  
  
  Москва,
  
  
  12 января 1892 г.
  
  
  
  
  Предисловие ко 2-му изданию
  
  Переживаемые крестьянами тяжелые времена голода далеко не просветили политического разумения наших близоруких почитателей дореформенного, крепостного строя жизни. Их органы печати тянут все одну и ту же старую песню и чуть ли не подняли даже ее тон.
  
  Один из журналов
  ("Русс. Вест."),
  не смущаясь своим названием, под которым в 50-х гг. проводились идеи гуманности, равноправности и европейского просвещения, выбивается из сил, чтобы доказать необходимость окончательно заделать, забить пробитое Петром Великим "окно", в котором усматривается главная причина переживаемого Россиею тяжелого экономического кризиса. Другой представитель ("
  Гражд.")
  реакционной печати свое откровенное крепостничество и ретроградство выставляет с таким самодовольным бесстыдством, что невольно вспомнишь упрек, обращенный поэтом Жемчужниковым к нашей "правдолюбивой" реакционной печати:
  
  
  
  ...можно маску снять-зачем снимать рубашку?
  Пусть лицемерья нет, зачем же нет стыда?!..
  
  
  
  Когда в конце 50-х гг. до отмены крепостного права находились Коробочки, проводившие теорию о том, что одни люди рождаются с нежным сложением и тонкими чувствами, а другие с грубым физическим сложением и предназначенными быть рабами первых
  [12]
  , то такая дико-наивная теория вызывала улыбку. Но что сказать о бесчинствующих современных публицистах, которые через 30 с лишком лет после падения крепостного права мечтают о возможности восстановления крепостного строя, или, как нынче называют,
  обязательного труда крестьян для себя и для деревни
  ?
  
  И такое-то цинично-архаическое приглашение произвести новый опыт прикрепления, - как над anima vili, - над народом, тридцать с лишком лет живущим плодами своего тяжкого, неблагодарного, но все же "свободного" труда, именуется последним словом самобытного, трезвого консерватизма sans phrases.
  
  От такой проповеди консерватизма, или, точнее, неудержимо пятящегося назад ретроградства, наверное, отшатнулись бы с отвращением все консерваторы даже крепостных времен, имевшие хоть какое-нибудь политическое разумение. Вот что, например, писал о движениях назад и вперед В. А. Жуковский, которого трудно заподозрить в каких-нибудь радикальных увлечениях: "Движенье -
  святое дело, -
  поучал Жуковский в письмах своих юного великого князя Константина Николаевича, - все в Божьем
  мире развивается, идет вперед
  и не может и не должно стать; неподвижность есть смерть неприметная, но все же смерть, производящая только гниль"
  [13]
  .
  
  
  Доказывая своему юному корреспонденту необходимость своевременных реформ и пагубность регресса, тот же просвещенный охранитель осуждал как попытки перескочить из понедельника прямо в среду, так и попытки из понедельника пятиться
  назад
  в воскресенье. Первое, по его мнению, это революция
  вперед
  , второе-
  
  революция назад
  [14]
  
  .
  
  
  Нынешним "кастовым" публицистам, рекомендующим все государственное внимание и заботливость сосредоточить в интересах и нуждах избранного привилегированного меньшинства, дворян, не лишнее вспомнить, что задачею разумного управления должны быть, как учил тот же благонамеренный друг порядка, "не дела, озаряющие только
  немногих избранных
  , а дела
  правды
  , благодетельные
  
  для всех и каждого"
  [15]
  .
  
  
  Стыдно и горько, что через четверть столетия после великих реформ, имевших целью хоть отчасти уничтожить неравенство и неправду, нужно напоминать о таких элементарных истинах!
  Живучесть застарелых крепостнических вкусов, приемов и мировоззрений - самый тяжелый тормоз для общественного развития. Едва ли не в них, главным образом, заключалась причина неправильного функционирования наших преобразованных учреждений.
  Будучи лишены подходящих благоприятных условий, наши преобразованные учреждения почти во все время их действия напоминали положение той птички, о которой Державин писал:
  
  
  Поймали птичку голосисту
  И ну сжимать ее рукой...
  Пищит, бедняжка, вместо свисту,
  А ей твердят все: пой да пой!
  
  
  Еще нужно удивляться, как при такой аномальной обстановке не вполне иссяк животворящий дух, присущий освободительным реформам 60-х гг.
  
  
  5
  марта 1892 г.
  
  
  Москва.
  
  
  
  
  Предисловие к 3-му изданию
  
  Совершенно неожиданная для автора быстрая распродажа первых двух изданий настоящей книги, само собою разумеется, в значительной степени должна быть приписана сочувствию читающей публики цели изданий, но ею одною вряд ли можно объяснить этот факт. Приписать подобный успех особым достоинствам собранных здесь беглых очерков нет никакой возможности, потому что для автора не менее ясны, нежели для критики, погрешности их, кои только отчасти и далеко не все находят объяснение в спешности работы. Если за всем тем "Исторические Справки" встретили сочувственный отклик, то смею думать, что это факт поучительный и, может быть, имеющий в ряду других фактов некоторый общественный интерес в качестве симптома современного настроения.
  
  И по теме, и по направлению "Исторические Справки" резко расходятся с дающим ныне тон журналистике, частью откровенно реакционным, частью откровенно равнодушным направлением. Кому из современных руководителей общественного мнения нужен "старый либеральный хлам" из недавней великой просветительной эпохи, при наступлении которой, как Гуттен в XVI в., восклицали с умилением: "Новым духом веет, новое время настало"
  [16]
  ?! Нынешние "властители дум" давно уже порешили, что все это освободительно-гуманное движение 60-х гг. - сущий вздор, навеянный легкомысленным и пагубным увлечением Европою.
  
  Окруженная хором торжествующих "назадников" (если позволительно в pendant к напреднякам употребить это слово, получающее уже право гражданства), едва заметная кучка защитников идей славной преобразовательной эпохи, - которые ныне уподобляются "старому заброшенному погребу", - является в виде:
  
  
  
  Ran nantes in gurgite vasto...
  
  
  
  Если при такой неблагоприятной и прямо даже враждебной обстановке встретила в публике сочувственный прием книга, посвященная столь сильно оклеветанной эпохе 60-х гг., то, кажется, не будет совсем произвольным самообольщением думать, что авторитет нынешних "властителей дум" начинает слегка колебаться. А если это так, то кто знает, быть может, и не очень далеко то время, когда очистится вполне общественное сознание, и в литературе совершится спасительный поворот в сторону старых добрых просветительных традиций русской литературы, так беззастенчиво попираемых органами ретроградной печати. Пора, давно пора!
  В своем невежественном ожесточении против всего, что хоть отдаленным образом напоминает нашу просветительную эпоху возрождения, обскуранты дошли до такого умопомрачения, что неистово вопиют еще громче, чем их достойные предшественники:
  
  
  Ученье - вот чума,
  Ученость-вот причина и т. д.
  
  
  
  Подобное открытое поругание священнейшего из заветов русской литературы, казалось бы, должно было давно возмутить всех, кому сколько-нибудь дороги интересы литературы и просвещенья!... И это не фраза! Этот
  обязательный
  для
  всякого
  уважающего свое звание литератора символ веры и правило поведения давно, уже почти полвека тому назад, точно формулировано благонамеренным критиком, формулировано в таких сильных, возвышенных и задушевных выражениях, что мы не можем отказать себе в удовольствии привести эти дивные строки, за которые многое простится их автору.
  
  
  "Немного таких истин несомнительных, немного таких правил
  непреложных, -
  писал князь П. А. Вяземский, впоследствии, в конце 50-х гг., товарищ министра народного просвещения, - коих святость должна пребыть несомненною и тогда, когда противоречат им последствия частные, случайные и независимые от воли людей. Но, посвятив себя на служение одной из сих истин, должно пребыть ей верным
  без изъятия
  , применяя к себе рыцарское восклицание французских роялистов: Vive le roi quand тёше! Польза просвещения есть одна из малого числа сих
  исключительных истин.
  Почитая его единым, прочным основанием благосостояния общего и частного, совестью правительств и частных лиц, простительно ли, например, пугаться малодушно некоторых прискорбных явлений, приписываемых просвещению или, положим, и влекущихся за ним по неисповедимым законам Провидения, которое отказало в совершенстве всему, что ни есть на земле?"
  [17]
  .
  
  
  Вот против какой основной заповеди грешат вольно или невольно враги освободительного движения и корифеи современной реакционной печати. Но этого мало. Рядом с откровенным до бесстыдства обскурантизмом идет у них и другое, не менее вредное искажение роли литературы, также энергично осуждаемое тем же поэтом-критиком, благонадежность которого не в состоянии заподозрить даже нынешние сыщики печати. "Писатель, который по
  званию
  своему
  обязан
  быть проповедником просвещения, а вместо того бывает, - говорит князь, -
  доносчиком на него
  , подобен врачу, который, призван будучи к больному, пугает его неверностию своей науки и раскрывает перед ним гибельные ошибки врачевания. Пусть каждый остается в духе своего звания. Довольно и без писателей найдется людей, которые готовы остерегать от властолюбивых посяганий разума и даже клеветать на него при удобном случае"
  [18]
  .
  
  А между тем полюбуйтесь на литературные нравы и приемы нынешних "властителей дум"! После двух слов третье непременно призыв к обузданию, просьба: дабы повелено было и пр., словом, вместо литературной борьбы, вместо свободного обмена идей в свободной "республике словесности", вы находите "инквизицию печати" и "юридические бумаги", как выражались во времена Белинского. На что уже связана по рукам и ногам провинциальная печать, - даже для борьбы с этим лежачим врагом у ретроградных органов "порядочных людей" нет других средств воздействия, как опять-таки приглашение "тащить и непущать!" Трудно представить себе более грустное и более гнусное извращение просветительной роли литературы, нежели такое противоестественное совместительство взаимно исключающих друг друга обязанностей, практикуемое реакционною прессою...
  
  Как же после этого не искать и не радоваться самомалейшему симптому, указанию, намеку, хоть едва заметно предвещающему возможность очищения современной литературной атмосферы от насыщающих ее миазмов; как не прислушиваться к хоть чуть слышному шороху, указывающему, что вчерашние друзья и союзники благонамеренного мракобесия (напомним недавнюю отповедь нижегородского губернатора известному "мракобесу", как он себя именует), начинают
  краснеть
  за свой союз?!
  
  Это хорошая примета! Краска стыда - начало просветления: erubuit salva res est. Этого нужно было ждать, это было неизбежно, неотвратимо, потому что
  
  
  Как бы ночь ни длилася
  И небо ни темнила,
  А все рассвета нам не миновать.
  
  
  
  Москва,
  
  
  26 мая 1892 г.
  
  
  
  
  Накануне пересмотра судебных уставов и новелл
  
  (вместо предисловия к 5-му изданию
  [19]
  )
  
  
  
  
  
  И хоть не вижу я отрадного рассвета,
  Еще невольно взор с надеждой смотрит вдаль.
  
  
  Плещеев
  
  Когда по кривым, грязным закоулкам Стамбула приближаетесь вы к храму Софии-Премудрости, вас невольно охватывает чувство удивления и досады. Вам бросаются прежде всего в глаза четыре тощих минарета, несоизмеримых ни с объемом, ни с общим характером здания и прилепившихся к нему некстати и неестественно, что называется сбоку припека. Затем вы напрасно ищете самый остов великой Софии: он весь исчез под грудою неуклюжих мазанок, пристроек и приделов, набросанных варварским усердием мусульманского благочестия. Нужно возвести очи "горе", к классически правильному очертанию дивного купола, легко и величаво осеняющего указанную разнохарактерную груду, чтобы увидеть слабый отблеск первоначального цельного плана, увидеть луч той глубокой мысли и светлого идеала, которые носились пред очами творца этого храма и которые не могло загасить совсем даже наивно дикое изуверство ислама. Только проникнув внутрь храма, вы впервые поддаетесь очарованию его дивной гармонии. Но и тут вы на каждом шагу раздражаетесь на последующие кощунственные ломки, пестрые переделки, приспособления храма к новому назначению, оскорбляющие не только религиозное, но и эстетическое чувство и громко вопиющие о том, что нечестье святыню оскорбило, что
  
  
  
  L" impie a porte l" outrage au sanctuaire:
  
  
  
  на месте "святой святых" - жалкий, примитивный ассортимент наскоро и кое-как прилаженных принадлежностей неприхотливого мусульманского культа; на стенах крикливые вывески со стихами из Корана; чудесные художественные мозаики, плод долгих трудов и предмет гордости византийских художников, исчезли под мазнею турецких штукатуров, дабы не оскорблять иконо-классических чувств добрых мусульман; даже циновки на полу пришлось искривить в сторону Каабы, чтобы приспособить храм Софии для нового назначения.
  Редко где пестрота стиля, нарушение законов стиля производят такое удручающее впечатление, как у порога этого поруганного храма, воздвигнутого на великолепном берегу Золотого Рога во славу предвечной мудрости и обращенного на варварское служение Каабе... Но народно-культурный инстинкт, не могущий мириться с профанациею святыни, сложил в утешение себе легенду о неизбежности восстановления храма в его первоначальной красе и величии. У одной из заделанных ниш храма благочестивый драгоман и грек шепчет вам на ухо: сюда удалился священник с дарами, не кончив литургии, когда Магомет Завоеватель верхом выезжал на покрытый кровью амвон, - но священник ждет с дарами, и он вернется для окончания литургии, когда храм будет возвращен его первоначальному назначению...
  Судьба храма св. Софии и приведенная легенда невольно пришли мне на память, когда объявлено было в газетах об учреждении особой комиссии для пересмотра нашего законодательства, действующего в новом суде, о котором симпатичный поэт говорит:
  
  
  Благочестивыми воздвигнут был руками,
  Как благолепный храм России, новый строй,
  Пред алтарем служил тот деятель былой,
  И верующих сонм теснился в этом храме;
  Теперь он опустел; все входы прах занес;
  Священнодействий нет; он темен и печален,
  И ползает в нем гад, и, лая, бродит пес,
  Как средь заброшенных развалин.
  
  
  
  Необходимость приведения в порядок запущенного храма правосудия признается ныне всеми, необходимость пересмотра бесчисленных "пестрых" новелл, сыпавшихся как из рога изобилия чуть не со дня открытия новых судов
  [20]
  и облепивших со всех сторон стройное монументальное здание Судебных Уставов, бьет в глаза всем, даже завзятым практикам, равнодушным к вопросам об архитектонике, стиле и вообще равнодушным к теоретическим руководящим началам.
  
  Мы накануне очень крупного события: мы накануне пересмотра Судебных Уставов и новелл. Что он принесет с собою? Действительный ли коренной ремонт "благолепного храма", согласный с планом первых храмоздателей, или только наружную подчистку для устранения бьющей в глаза пестроты, замазку трещин и щелей и единообразную окраску в один цвет старого остова здания и новых пристроек? Кто знает? Qui vivra - verra!
  
  Есть только один прискорбный признак, благодаря которому нельзя поставить чересчур радужную прогностику для стоящей на очереди великой законодательной задачи, а именно: современное вялое, апатическое настроение общества, образ мыслей нынешних "властителей дум". Оставляя в стороне невежественную, крепостническую клику литературы "мещерского" толка, дикие и алчные вожделения которой слишком нелепы, невежественны и несвоевременны, чтобы могли рассчитывать на большое сочувствие и применение, что же представляет господствующее большинство органов современной безыдейной печати, как не более или менее откровенное отрицание всяких твердых руководящих принципов, всякой последовательной рациональной программы? "Здоровая традиция всякой литературы, претендующей на воспитательное значение, - говорил Салтыков, писатель, равно великий и как мыслитель, и как художник, - заключается в подготовлении почвы
  будущего...
  Литература провидит законы будущего, воспроизводит образ будущего человека.
  Утопизм
  не пугает, потому что он может запугать и поставить в тупик только массу. Типы, созданные литературою, всегда идут
  далее
  тех, которые имеют ход на рынке, и потому-то они кладут известную печать даже на такое общество, которое, по-видимому, всецело находится под гнетом эмпирических тревог и опасений. Под влиянием этих новых типов современный человек незаметно для самого себя получает новые привычки, ассимилирует себе новые взгляды, приобретает новую складку, - одним словом, постепенно вырабатывает из себя
  нового человека.
  Что бы было в таком случае, если бы литература, забыв о своих воспитательных задачах, пошла по другому пути... хоть, например, по пути бесплодных обращений к прошлому или... являлась не воспитательницею-руководительницею общества в его исканиях идеалов будущего, а обуздательницею и укротительницею"
  [21]
  .
  
  Достаточно бросить беглый взгляд кругом, чтобы убедиться, насколько удачно выполняет указанный выше великим учителем завет современная литература, идеалы которой В. С. Соловьев в противоположность платоновским идеалам, с их высоким полетом под самое поднебесье, верно назвал ползучими и низменными.
  
  Интересы дня, часа, минуты с отрицанием всяких общих кабинетных теоретических измышлений - вот лозунг мудрецов века сего, для которых невыносима всякая рациональная программа, будь она "составлена, как писал Н. А. Милютин, хоть семью мудрецами и изложена на четвертушке бумаги"
  [22]
  . Если вы стоите за принципы, если вы доказываете, что без них невозможно никакое разумное законодательное строительство, рассчитывающее на будущность, значит вы фантазер, теоретик, вы заражены "доктриною", а доктрина - это клеймо, которое навсегда дискредитирует человека, это разрывная пуля, которая наповал убивает "серьезного" публициста пред общественным мнением, по уверению нынешних "трезвых" его руководителей, твердящих на разные лады: доктрина - вот чума, доктрина- вот причина и т. д.
  
  Нелегко созидать что-нибудь прочное и жизнеспособное при таком настроении литературы, нелегко даже производить целесообразный капитальный ремонт.
  
  Нам говорят, какое кому дело до "либеральных принципов", нужно только, чтобы "суд был судом", чтоб существовало "правосудие". И прекрасно, но разве этим что-нибудь определенное сказано, указано или предрешено? Ведь все равно, что больному, ищущему выздоровления, прописать здоровье... - Вы хотите правосудия? - Позвольте, да кто же желает чего-нибудь другого или большего? Je пе demande mieux que да, как говорят французы. - Но ведь и Джефрайсы, Шешковские, Бенкендорфы всех времен тоже взывали к правосудию. Вопрос, стало быть, не в целях, а в путях и в средствах
  [23]
  достижения правосудия. Дело в том, что без так называемых "либеральных" принципов, т. е. без гласности, суда присяжных, несменяемости судей, отделения суда от администрации и других либеральных принципов невозможно осуществление "правосудия", как невозможно здоровье организма без чистого воздуха, свежей пищи и пр. Иным не нравится название "либеральный", ну, и бог с ним,-
  
  
  
  Что в имени тебе моем?
  
  
  
  Будем называть их более благозвучным для современного слуха эпитетом: "консервативные"
  [24]
  , благо они существуют и с грехом пополам применяются у нас в течение почти трех земских давностей.
  
  
  Но, устраняя вопрос о названии, нужно, однако, твердо помнить и вполне проникнуться убеждением: во-первых, что без этих рациональных основоначал, как свидетельствует и общеевропейский, и наш собственный опыт,
  абсолютно невозможно
  водворение правосудия, и, во-вторых, что сила и последствия их проявляются только тогда, когда они проведены строго последовательно,
  в полном объеме
  , а не в гомеопатических дозах, - словом, когда судебное законодательство составлено не ощупью и паллиативным способом, а согласно рациональной или радикальной программе, основанной на общих "непреложных"
  [25]
  научных принципах.
  
  Зная очень хорошо, как пугает нынче все, что хоть издали пахнет радикализмом, я тем не менее решаюсь утверждать, что только радикальное, т. е. всестороннее проведение известного начала может обеспечить водворение связанных с ним благ. Не могу не привести на первый раз в подкрепление своего положения авторитет публициста, благонадежность коего в наше время, кажется, не может быть заподозрена.
  
  "Многие думают, - писал он, - что правило благоразумия будто бы требует не вдруг заводить хорошее, но понемножку и по частям; так, например, вполне признавая необходимость реформы судоустройства, не споря о преимуществе гласности и других нача
  л рационального
  судопроизводства, иные думают, что вводить их можно только по частям. У этих людей всегда на языке незрелость общества, неразвитость народа и т. п. Они думают, что дело пойдет лучше, когда такому, по их мнению, обществу будут давать лучшее устройство понемногу, сначала заведя одну часть, потом другую. К сожалению, они забывают, что всякая система может развиться и принести пользу
  только тогда
  , когда взяты ее начала
  во всей их истине и полноте.
  Если вы хотите получить благотворное действие от тех начал, в благотворности которых не сомневаетесь, то дайте им
  возможно ближайший простор
  , допустите их действовать с
  наибольшею силой
  , не компрометируйте, не ослабляйте, не разрывайте, не разрушайте связи, без которой они
  
  теряют всякий смысл
  [26]
  .
  
  
  
  Только при таком радикальном всестороннем проведении основных начал рационального судоустройства и возможно ожидать действительного улучшения судебного дела. Если бы состоялся пересмотр и применение Судебных Уставов в таком направлении, то тут только в
  первый
  раз был бы сделан откровенный, искренний, честный опыт практической проверки этих начал. Говорим "первый", потому что, как свидетельствует история судебной реформы, частью само наше судебное законодательство
  [27]
  , главным же образом осуществление его на деле обставлено было с самого открытия нового суда так неблагоприятно и двусмысленно, что М. Н. Катков ввиду первых и очень ранних попыток к колебанию гласности и несменяемости уже осенью 1866 г., с нескрываемою душевною тревогою за участь дорогих институтов, защищал их в следующих прочувствованных строках, искренность которых невозможно заподозрить. Указывая на враждебное отношение к новому судебному строю со стороны старой "бюрократической администрации, бывшей
  все во всем",
  красноречивый публицист продолжает:
  
  
  
  "Все, что есть живого, мыслящего, разумеющего, не может не быть глубоко затронуто судьбою возникающего в наше время нового порядка вещей на Руси. Не было ли бы грустно, если бы отмена крепостного права ограничилась только его формою и оставила его сущность? Но было бы не менее грустно, если бы новый порядок вещей оказался только формою без сущности. Чем важнее, чем шире наши начинания, тем менее было бы нам от них чести, если бы они ограничились
  только видом.
  Вот почему оскорбителен всякий намек, клонящийся к тому, чтобы затемнить сущность нового порядка вещей и лишить его силы, дающей ему всю его ценность, чтобы из каждого начинающего дела
  вынуть его душу и оставить шелуху
  , которая давала бы только сильнее чувствовать тщету начинания. Действительно ли наше преобразование судебное должно вывести на новые пути, чтобы Россия могла держаться достойным образом среди других наций, чтобы гений ее народа мог обнаружить свою силу, оправдать наше прошедшее, оплодотворить наше настоящее? Правда ли, что это всеоживляющее, всевозбуждающее начало
  публичности
  , дающее всему свет и призывающее всех к сознательному участию в интересах своего отечества и к содействию его государственной пользе, - начало, без которого ничто не может правильно и плодотворно развиваться, ничто не может уберечься от
  порчи и гниения,
  ничто не может быть обеспечено от
  злоупотреблений и обманов, -
  правда ли, что это начало вошло в нашу жизнь, или это только мерцание, лишенное сущности, призрак, готовый исчезнуть? Правда ли, что в настоящее время положены основы благоустроенной и независимой судебной власти? Правда ли, что мы имеем судебные учреждения, которыми обеспечиваются закон и право, и
  весь народ
  привлекается к деятельному участию в деле правосудия? Есть ли это действительность или все это только фантом? Для
  вида ли только
  судебная власть признана
  независимою и самостоятельною
  или она действительно поставлена так, что для нее обязательны
  
  только закон и правда?..
  [28]
  
  
  Вот какие тревоги вызывали первые же месяцы применения Судебных Уставов в их искренних друзьях!..
  
  Твердо веря в плодотворную силу принципов Судебных Уставов, он же, М. Н. Катков, предсказал и направление, и дух
  будущего пересмотра
  вводимого законодательства, которому могли, как он утверждал, не сочувствовать только одни крепостники
  "Вести",
  названные М. Ф. Дмитриевым "белыми революционерами"
  [29]
  . "Пока Россия будет процветать, говорил Катков, пока дела ее будут идти к лучшему, а не к худшему,
  начала
  , вводимые к нам новыми Судебными Уставами, будут в силе, и с основанными на них учреждениями будет на веки веков связано имя преобразователя России... Всякое изменение (в Уставах), направленное не к худшему, а
  к лучшему,
  может быть, клонится лишь к тому, чтобы судебное дело
  не менее, а более
  соответствовало своему назначению, чтобы судебная власть была
  
  не менее, а более самостоятельна и независима"
  [30]
  .
  
  
  
  Чтобы подкрепить приведенный авторитет еще более ценным указанием, сошлюсь на мудрого наставника десятков поколений юношества, на слова проф. Редкина, из числа слушателей которого некоторые входят в состав комиссии по пересмотру Судебных Уставов и пред которым должны бы преклоняться все порядочные люди без различия политических воззрений.
  
  Сравнивая между собою два пути законодательного творчества, - паллиативный эмпирический и рациональный научный, достойный учитель говорил:
  "На административном поприще вы не будете вынуждены прибегать, идя ощупью, освещаемые наукою, к полумерам, к средствам паллиативным
  , к разным кунстштюкам, перебиваясь ими со дня на день, лишь бы на короткий срок вашего служения, а затем
  apres moi le deluge. Нет
  , с
  твердою помощью начал науки вы сумеете радикально лечить всякую общественную болезнь
  , ясно сознавая настоящее, прозревши будущее, как пророк, и своею рациональною деятельностью приготовите благосостояние вашему отечеству, а себе вечную память людей, приготовлявших благодатную почву и сеявших семена добра"
  [31]
  .
  
  
  Сошлемся, наконец, на представителя точной науки, указания которой обязательны для всех здравомыслящих людей, независимо от их личных вкусов и симпатий. Профессор В. Я. Данилевский в прекрасной речи своей "Чувство и жизнь", произнесенной в Москве, в общем собрании IX съезда естествоиспытателей, с научными данными в руке, развивал ту же мысль, которую в той или иной форме высказывал vates-прорицатель Салтыков и публицист Катков, и юрист Редкин, это - необходимость для плодотворной деятельности соприкосновения, если не осуществления, с принципом, цельною идеею, идеалом,
  утопиею
  , которая одна только будит здоровую энергию
  мысли и чувства.
  "Что руководит человеком в его борьбе со злом, с лишениями, - спрашивает проф. Данилевский, - что дает ему энергию инициативы? Не идеи, не отвлеченная мысль, но живое
  чувство
  , не всегда созданное, но всегда могучее, защищает его от опасности и гибели; лишь наши чувствования побуждают энергию, волю, усилия которой, руководимые
  разумом
  , должны вести к наибольшему благу. Те же чувства, которые в личной жизни человека служат путеводным сигналом для его инстинкта самосохранения, те же чувства в высшей
  альтруистической
  форме - предохраняют человечество от опасных искажений в жизни всего общества... Мы чувствуем потребность в идеальных построениях, мы стремимся к лучшему во всех областях нашей жизни,
  к идеалу
  , хотя бы и недостижимому"
  [32]
  . Итак, "альтруизм", "идеал" или, по терминологии Салтыкова, "утопия", "бредня", - вот могущественный возбудитель и двигатель для плодотворной общественной деятельности.
  
  
  И разве героическая эпопея подготовки и проведения великих реформ 60-х гг. не служит блестящим подтверждением этой еретической для нынешних не в меру охлажденных публицистов мысли о могуществе "бредни", о силе чувства, которой обязаны своим существованием не только Судебные Уставы, но и величайшая из бредней-реформ: отмена крепостного права
  [33]
  .
  
  
  Если творцам Судебных Уставов удалось с изумительною быстротою составить лучший памятник русского законодательства, который, встреченный враждебно со стороны могущественных почитателей дореформенного строя, сумел, однако, с честью выдержать почти тридцатилетний, беспрерывный натиск их глашатаев, давно добился единодушного признания непререкаемости своих основных принципов со стороны людей науки
  [34]
  и, наконец, дождался в наши дни официального признания их бесспорности со стороны авторитетного представителя власти
  [35]
  , то секрет успеха этого образцового законодательного творчества заключается в твердости и живости веры его участников в силу добра, в разум, в науку, в принципы ее. Если нашлись и достойные исполнители для этого великого законодательного акта, появившегося во всеоружии, словно Минерва из головы Юпитера, то только потому, что они пламенно верили в прогресс, в свою благородную миссию, они сознавали ее величие, они проникались благоговением к данной им в руководство маленькой, но многозначительной книжке Судебных Уставов, глубоко чувствуя и торжественно исповедуя подобно творцам их, что Уставы эти "истекают не от произвола, а от начал истины и справедливости в той степени, в какой они выработаны наукою и опытом"
  [36]
  .
  
  
  Но вера верой, чувство чувством, не нужно, однако, преувеличивать их значение и забывать, что не героическими и моментальными порывами определяются характер, направление, традиции обыденной общественной деятельности. Если члены новой магистратуры так честно и мужественно отправляли свои судейские обязанности, при отправлении которых они беспрестанно должны были сталкиваться, с одной стороны, с привыкшими к своеволию и безнаказанности высокопоставленными знатными особами, а с другой - с представителями воспитанной на произволе администрации, полиции, с интересами казны, с мимолетными и иногда очень требовательными видами правительства, олицетворяемыми политикой П. А. Валуева или потом гр. К. И. Палена, то только потому, что надежным щитом, охранявшим их судейскую независимость, служила гарантия
  несменяемости
  , т. е. убеждение, что никакие, ни тайные, ни явные наветы и даже прямые доносы о тенденциозности новых судов, о политической неблагонадежности судей для них не опасны.
  
  
  Ведь такие обвинения тянутся чуть не со дня открытия новых судов. Если ни крепостнические, ни "внушенные" вопли
  "Вести",
  ни реакционные сатурналии
  "Московских Ведомостей
  ", ни невежественно-кликушеская абракадабра
  "Гражданина"
  не в состоянии были, в общем
  [37]
  , расшатать устои правосудия, то, без сомнения, тут значительную роль играла благодетельная ст. 243 Учр. Суд. Уст., дававшая судьям уверенность, что их не лишат судебного звания и места раньше, чем обвинения не будут проверены в гласном суде. Припомним, как рвал и метал против несменяемости судей после первого же литературного процесса А. Н.Пыпина и Ю. Г.Жуковского, после дела Протопопова мин. внутр. дел П. А. Валуев
  [38]
  , сама судебная администрация после дела Свиридова, Мельницких. Что бы было с независимостью судей, если бы их не прикрывала своим довольно благонадежным щитом ст. 243? Конечно, и при несменяемости судей в руках судебной администрации, всецело располагающей судебной карьерой, остаются неисчислимые и могущественные средства проявлять свой гнев и милость против судей, карать и миловать их соответственно большей или меньшей их послушности временным видам ее, что в значительной степени умаляет значение несменяемости, но с такими неудобствами могли еще мириться лучшие члены магистратуры. Это не были воплощенные ангелы, не были герои добродетели и самопожертвования a outrance, это были просто средние порядочные, честные люди, в большинстве служившие в старых судах, и настолько порядочные, чтобы воздержаться от искательства в приемной на Екатерининской улице. Но только в старом суде они были безвредны и бессильны, в новом же суде, благодаря данной им гарантии несменяемости, благодаря его воспитательному влиянию
  [39]
  , этим простым людям при содействии суда присяжных удалось совершить дело великой государственной важности, водворить возможные при наших порядках законность, правду и равенство на суде, восстановить доверие народа к суду и, в общем, неизмеримо высоко поднять уровень правосудия сравнительно с непосредственно ему предшествовавшим состоянием, которое, по словам М. Н. Каткова, "прилично было разве Хиве и Бухаре" и при воспоминании о котором, как писал И. С. Аксаков, "волос становится дыбом, мороз дерет по коже", - словом, с сравнительно недавним временем, когда Русь была
  
  
  
  В судах черна неправдой черной
  
  
  
  и когда никто на Руси не имел
  понятия о независимом суде
  , честно и смело применяющем закон.
  
  
  "Как ни бедны мы, - писал в 1862 г. проф. Б. И. Утин, - гражданскими доблестями, однако нет сферы, в которой не сохранилась бы память о людях, честно и энергически, с знанием и умом послуживших общему делу.
  Не сохранилась только память о лицах, бесстрастно державших весы правосудия; тип судьи
  , праведно судящего и пользующегося
  общим доверием
  , чужд не только древней, но и новой России"
  [40]
  . И такой-то тип создал новый суд!
  
  
  Вот что сделали Судебные Уставы, составленные согласно последовательной, рациональной программе с беззаветною верою в добрые инстинкты русского народа, в силу добра и прогресса, с теплою верою в науку и указанные ею гуманно-либеральные принципы 29 сентября 1862 г.; Уставы эти
  впервые
  за все время тысячелетнего существования России создали суд независимый, создали тип честного судьи, бесстрашно применяющего, благодаря своей несменяемости, закон, равный для всех.
  
  Имея в руках это благородное знамя науки и правды, на котором написано было "hoc vinces", и прикрытые щитом несменяемости, смело вступили доблестные деятели нового суда в неравный бой с многочисленным сонмищем сильных противников.
  
  Победили ли эти пионеры законности, равенства и милости?.. Не вина их, если этого нельзя утверждать, если этого, к несчастью, нельзя утверждать вполне. Но кто же дерзнет сказать, что они потерпели поражение или посрамили свое знамя, что они не подняли русское правосудие высоко, так высоко, что, по выражению одной газеты, можно было подумать, будто Россия очутилась на другой планете"
  [41]
  .
  
  
  Итак, вот один путь, вот один метод законодательного творчества, простой и смелый, не хитрый, но целесообразный, разумный, прогрессивный, благословенный лучшими представителями знания и человечности
  [42]
  , вот какие законодательные плоды он приносит, каких деятелей, какую школу создает он.
  
  
  Есть и другой метод - это метод паллиативных "кунстштюков", доведенный до совершенства половинчатою, разношерстною, двусмысленною программою всепримирявшего, гибкого, неискреннего
  [43]
  П. А. Валуева: плоды этого творчества тоже хорошо известны!..
  
  
  Стало быть, и опыт жизни, и наука учат: либо рациональное творчество и непреклонность логики, "которой одной дана, по выражению Салтыкова, роковая сила совершать
  чудеса",
  либо паллиативные кунстштюки, безыдейное топтанье на месте при кажущемся движении вперед.
  
  Одно из двух - tertium non datur:
  
  
  Две легли дороги перед вами,
  А какая лучше, выбирайте сами!..
  
  
  
  Петровские выс.
  
  
  Звениг. у.
  
  
  I июля 1894 г.
  
  
  
  
  Новый фазис работ судебной комиссии
  (предисловие к 6-му изданию)
  
  
  Что имеет основанием правду, того нельзя не повторять, рискуя даже надоесть.
  Н. И. Пирогов
  
  
  Там, где нет ответственности должностных лиц пред судом, бессмысленно говорить о мнимом равенстве.
  Евг. Феоктистов
  
  Первоначальная мысль о составлении настоящей книги внушена была голодом 1891 г. Желание оказать посильное содействие к облегчению народного бедствия, требовавшего немедленной помощи, дало автору смелость собрать воедино появлявшиеся в разное время случайные газетные и журнальные статьи о деяниях и деятелях эпохи великих реформ Александра II.
  
  Внимание публики к книге, пережившее намного первоначальный повод к ее появлению и свидетельствовавшее о глубоком интересе к пережитой недавно знаменательной, незабвенной, - но, увы! так скоро забытой, - эпохе, побуждало автора пополнять в последующих изданиях первоначальный состав книги, выпущенной, как сказано, второпях ввиду неотложных потребностей минуты, а также вводить новые отделы, отсутствовавшие в первых изданиях
  [44]
  . С внесением в настоящее издание "Справки о городском самоуправлении" замыкается цикл важнейших преобразований 60-х гг., и потому автор счел себя вправе слегка изменить заглавие и вместо прежнего "Из эпохи" назвать "Эпохою великих реформ".
  
  Сознавая лучше, чем кто-нибудь, недостатки своего издания, автор ищет себе оправдания в том, что пока не имеется еще другого, полнее и лучше излагающего ход великих реформ, а потому и настоящая книга, даже в своем несовершенном виде может быть небесполезной, по крайней мере, для тех, кто интересуется духом и сущностью этих реформ.
  
  Напоминать неустанно о великой культурной миссии, об основном смысле и гуманно-просветительном назначении великих начинаний Царя-Освободителя тем более своевременно ныне, что как будто начинает несколько рассеиваться тот чад и сумятица в понятиях, которую так долго и настойчиво старались распространять не бескорыстные апологеты не совсем еще отжившего крепостного строя, формальная отмена коего провела такую резкую черту
  до
  и
  после
  "19 февраля"
  [45]
  . Считая, и не без основания, новый суд и земство продуктом и развитием начал освободительного акта, враги его правильно объединяли в своей ненависти это наследие освободительной эпохи, ни перед чем не останавливаясь, чтобы дискредитировать его. Этим открытым врагам преобразовательной эпохи еще очень недавно довольно сочувственно вторили их бессознательные или полусознательные союзники из лагеря "складных душ", по выражению Щедрина, привыкшие плыть по течению и внимательно приглядываться к кончику общественного флюгера.
  
  
  Правда, строго говоря, не имеем покамест никаких не только громких, но и вообще осязательных фактов, свидетельствующих об укреплении принципов преобразовательной эпохи; но нельзя не обратить внимания на то, что вызывающий чересчур самоуверенный тон откровенно-крепостнической публицистики как будто несколько понизился, и заметно увядающий enfant terrible ее еще весною нынешнего года без всякой видимой причины злился на то, что
  "того
  (курс. "
  Гражд.")
  лагеря прибывает"
  [46]
  .
  
  
  Под влиянием этих пока неясных, неуловимых, но косвенно воздействующих течений общественная атмосфера начинает как будто понемногу очищаться. Быть может, этому неосязательному влиянию следует приписать тот важный и отрадный факт, что в нынешнем 1895 г., благодаря некоторому прояснению общественного сознания, кредит суда присяжных возрос в степени, какой не замечалось давно, по крайней мере за последние 10-15 лет. Вопрос этот простой, как 2x2 = 4, ясный, как божий день, был, - со времен Каткова, ставшего в 80-х гг. из убежденного защитника суда присяжных его страстным и злостным гонителем, - так запутан, так искажен и извращен обозленными принципиальными врагами его из реакционной прессы, что не так давно грозила серьезная опасность существованию этого благодетельного творения Царя-Освободителя, водворившего правду в искони бессудной русской земле. Но стоило подвергнуть спокойному обсуждению вопрос о деятельности суда присяжных, как это было сделано в самом начале нынешнего года в известном совещании коронных юристов, созванных комиссией, пересматривающей Судебные Уставы, чтобы рассеялись туман и копоть, напущенные систематическими врагами суда совести, и чтобы светлый и благородный образ этого великого института, обгораживающего
  [47]
  , по прекрасному замечанию одного члена этого совещания, народную нравственность и служащего проводником народного правосознания, предстал во всем своем величии и красе
  [48]
  . Правда, при этой внушительной реабилитации не обошлось без попытки влить ложку дегтя в кадку меда, но это обстоятельство
  [49]
  нисколько не повредило делу; напротив, сделанные в совещании против суда присяжных легковесные возражения сыграли, быть может, незавидную, но неизбежную по природе вещей роль - advocatus diaboli, без которой, как известно, не могла состояться процедура канонизации в Средние века.
  
  
  Почва была настолько подготовлена, и атмосфера настолько очищена, что даже знаменитое дело Палем, которое в таком непривлекательном свете обрисовало петербургские следственные порядки и которым так некстати вздумал козырять против суда присяжных г. Дейтрих
  [50]
  , не могло подогреть бесшабашную агитацию и травлю против "суда улицы", которую начинали было, по примеру прежних лет, с расчетом на успех, башибузуки
  "Гражданина"
  и
  "Московских Ведомостей".
  Ни уличная брань, ни "благонамеренное" беснование, ни прочие обычные балаганные дикие выходки против института "суда улицы", еще так недавно производившие при господствовавшем сумбуре в понятиях своим шумом и гамом ошеломляющий эффект, не произвели более никакого действия и пропали бесследно, - ввиду света, пролитого на дело как совещанием указанных юристов, так и гласным разбором процесса Палем в Сенате. Суд же присяжных после свободного гласного обсуждения вышел с полною победою - получив выражение симпатий от всех без различия направления органов печати, ставящих интересы правосудия выше мелких партийных целей. В результате получилось, что по данному, по крайней мере, вопросу, по-видимому, можно сказать мелющему вздор Емеле: -"полно Емеля -
  прошла
  неделя"...
  
  Если также открыто, беспристрастно и откровенно будет поставлен и другой очередной вопрос - о компетенции земских начальников и вообще об учреждениях, созданных законом 12 июля, то есть надежда, что рассеется и в данном случае тот гнилой туман, который продолжают напускать реакционные публицисты, и получит разумное разрешение благочестивое пожелание народного поэта, высказанное еще на заре народной свободы:
  
  
  Господь! твори добро народу!
  Благослови народный труд,
  Упрочь народную свободу,
  Упрочь народу правый суд.
  
  
  
  В разгар недавней реакции против принципов эпохи великих реформ так часто ее клеветники твердили о том, что зловредное начало отделения судебной власти от административной было плодом мимолетного увлечения чужеземными либеральными образцами, не имевшего корней в прошлом России, что эта небылица стала свободно гулять по белу свету. История русского законодательства свидетельствует, однако, о противном, по удостоверению такого авторитетного в консервативном лагере свидетеля, как гр. Блудов, которого трудно заподозрить в тлетворном радикализме. Резюмируя основные начала русского судебного законодательства, этот благонадежный юрист категорически указывал в записке своей 1859 г. на безостановочное стремление русского законодательства, начиная с Петра Великого, к
  отделению судебной власти от административной.
  Главною заслугою Екатерининского положения о губерниях 1775 г. гр. Блудов считал отделение судебных дел от общего губернского управления. "Смешение судебной власти с административной во времена воевод было тем более неудобно, - писал гр. Блудов, - что в случае упущения и неправильности в делах судебных оно поставляло верховную власть в особое затруднение; ибо хороший во всех отношениях администратор мог иногда оказаться
  несведущим, а потому и дурным
  судьею"
  [51]
  . Поэтому, приветствуя, как шаг вперед, выделение Екатерининским губернским положением из ведения губернской администрации судебных дел и признание судебной власти
  совершеннолетнею
  , гр. Блудов
  скорбит
  только о том, что выделение было не полное и за администрациею сохранено было право надзора.
  
  
  Резюмируя окончательно выводы своего исторического обзора, гр. Блудов заключает его следующими знаменательными словами: "Сего мы достигли вследствие усилий, длившихся почти
  целое
  столетие, и, приняв во внимание предшествовавшее хаотическое положение и смешение всех властей, следует признать, сделали успехи... и законодательство наше, не взирая на случайные уклонения,
  постоянно
  стремилось, между прочим, к
  освобождению судов
  от
  всякого вмешательства властей административных
  ".
  
  
  Таковы недвусмысленные указания истории русского права. Порядок же вещей, созданный законами 12 июля 1889 г., предоставившими администрации (губернскому присутствию) окончательное решение дел и даже высшее истолкование законов, приблизил нас если не ко временам Артаксеркса, как мило вышучивал недавно
  
  "Гражданин"
  [52]
  
  , то, по крайней мере, ко временам "Очаковским и покоренья Крыма" или, точнее, к допетровским временам московских приказов и временам полновластья воеводских канцелярий
  [53]
  .
  
  Ясно, стало быть, что, как свидетельствует документальная история русского процесса, не подражание Монтескье и либеральным доктринам XVIII века, а следование основной тенденции русского законодательства за последние 150 лет привело в 60-х гг. к сознанию необходимости введения первой основы цивилизованного общежития: к отделению суда от администрации, как необходимого условия для водворения законности.
  
  Игнорирование этой аксиомы разумного судоустройства, затемненной софистическими передержками врагов судебной реформы, привело в период скептического отношения к указаниям науки, к неудачной мысли о создании в лице земского или, как верно называет Е. П. Старицкий,
  крестьянского
  начальника, двуликого Януса, в виде администратора-судьи, и других учреждений того же типа. Не нужно было большой прозорливости, чтобы предусмотреть неизбежные последствия такой организации, особенно в среде, где начало законности только-только начинало входить в силу, благодаря мировому институту, и где традиции кулачной расправы и другие переживания времен крепостного права не совсем еще исчезли. Но, по правде сказать, действительность превзошла ожидания! Как ни скудны были известия, попадавшие в печать, но с самого начала деятельности земских начальников обнаружились такие злоупотребления, например, ст. 61 Полож. о земск. начал., и такие невероятные случаи грубости, насилия, самоуправства, которые отзывались нравами съезжих домов дореформенного времени
  [54]
  . Между тем реакционная печать, чтобы отстоять quand-meme неудачное учреждение, стала защищать невероятно дикие доктрины, ясно свидетельствующие об архаическом характере этого учреждения.
  
  
  Так,
  "Гражданин
  ", основываясь на правиле:
  
  
  
  Не беда, что потерпит мужик и т. д.,
  
  
  
  смело стал проповедывать учения, которые, казалось, отжили навсегда свой век вместе с крепостным правом. Этот бесподобный орган печати, далеко оставивший за собою крепостническую
  "Весть",
  ничтоже сумняся, заявлял, что крестьяне как новейшие бесправные плоты обязаны, в силу ст. 61 Полож. о земск. начал., беспрекословно исполнять даже
  незаконные
  требования земских начальников, что приводит к упразднению закона по изволению земского начальника. Когда стали оглашаться случаи избиения земским начальником в камере просителя или нанесения ран помощью знака земского начальника, для защиты этого института выдвинута была "
  Гражданином
  " чрезвычайно оригинальная доктрина, действительно отзывающаяся временами архаическими. Ссылаясь на апокрифический пример св. Николая, заушившего Ария на первом вселенском соборе,
  
  "Гражданин"
  [55]
  
  стал доказывать, что "порядочный" человек в должности земского начальника имеет право безнаказанно драться с просителями, и сильно нападал на своего единомышленника, на
  "Московские Ведомости"
  за то, что те еще не вполне усвоили эту достохвальную точку зрения, действительно переносящую ко временам Артаксеркса
  [56]
  .
  
  
  Говорят, что такие злоупотребления земских начальников единичны. Допустим, хотя не следует забывать, что в печать попадают, конечно, только немногие из злоупотреблений земских начальников. Пусть эти случаи единичны, но разве они не
  характеристичны
  для самого института, и разве не правы были
  "Московские Ведомости
  ", когда они, в каком-то неожиданном проблеске lucidi intervalli, проговорились, к ужасу союзника своего
  "Гражданина
  ", по поводу избиения земским начальником Языковым просителя, высказав мысль, "что там, где судебные и административные функции совмещаются, злоупотребление становится вдвое легче"?
  
  Только это и требовалось доказать!
  
  А с другой стороны, разве это совсем-таки ничего незначащая случайность, что дикие сцены самоуправства стали разыгрываться с первых же лет учреждения земских начальников, тогда как за все 30-летие существования тысяч мировых судей не только никто не слыхал о нанесении судьею ран при помощи снятой судейской цепи, но и о случаях вроде грубых расправ земских начальников Протопопова, Левшина, Языкова и др.
  [57]
  
  
  Если для защиты существующего строя административно-судебных учреждений нужно прибегать к диким архаическим учениям, вроде вышеприведенного учения
  "Гражданина
  ", выдающего себя за привилегированного истолкователя духа этих учреждений, то это показывает, что в них вкралась серьезная ошибка и что они несовместимы с современным правосознанием и с цивилизованным общественным строем. Как ни тяжело бывает сознаться в ошибке, но лучше своевременно признать ее, нежели закрывать на нее глаза, как это делает реакционная печать.
  
  
  Впрочем, несмотря на все отчаянные усилия опричников печати запугать "благонамеренными" доносами своих противников и заглушить голос печати
  [58]
  , правда о земских начальниках понемногу обнаруживается, и при предстоящем рассмотрении в Судебной комиссии вопроса о местных судах неминуемо станет на очередь и вопрос о земских начальниках.
  
  Задача, поставленная этой комиссии, - установление "действительного правосудия", до такой степени не согласуется с существованием этого неудачного нароста на Судебные уставы, что истинным поборникам суда правого, милостивого и равного для всех граждан остается пожелать, чтобы этот классически стройный, великий памятник русского законодательства освободился от этого и других подобных чуждых наростов и дождался того торжественного возрождения, о котором писал Пушкин:
  
  
  Художник-варвар кистью сонной
  Картину гения чернит
  И свой рисунок беззаконный
  Над ней бессмысленно чертит;
  Но краски чуждые с летами
  Спадают ветхой чешуей,
  Созданье гения пред нами
  Выходит с прежней красотой.
  
  
  
  Москва
  ,
  
  
  15
  октября 1895 г.
  
  
  
  
  
  P. S. из предисловия к 7-му изданию
  [59]
  
  
  
  В то время как заканчивалось печатание этой книги, опубликована была благодетельная мера, которую нельзя не отметить здесь с отрадным чувством. Новеллою 2 февраля 1898 г. вводится суд присяжных в Астраханской, Олонецкой, Уфимской и Оренбургской губерниях. Давно уже не было такого праздника на улице нового суда!.. Чтобы оценить все громадное значение этой меры, достаточно вспомнить, что с 1882 г. (после открытия Виленского округа) остановлено было дальнейшее распространение суда совести. Всего полтора года тому назад введены были в названных губерниях Судебные уставы в полном объеме,
  за исключением
  , однако, лучшего их украшения, а именно суда присяжных. Официально оправдывалось это privilegium odiosum, это злополучное изъятие редкостью населения и другими "местными" условиями. Но так как эти условия ничем существенным не отличались от соседних губерний, где благополучно действовал суд присяжных, введенный с 70-х гг., то естественно рождалось предположение, что решающее значение имело недоверие к этому институту, особенно усилившееся в 8о-х гг., благодаря ожесточенным нападкам реакционной печати.
  
  
  В это время, по справедливому замечанию А. Ф. Кони, заведена была для суда присяжных особая фальсифицированная бухгалтерия, по которой "на странице кредита
  умышленно ничего
  не писалось, на страницу же дебета вписывался каждый промах крупным каллиграфическим почерком". Ненавистники нового гласного и равного для всех суда в своем свирепом натиске на новый суд, смешивая его с грязью, дошли до того, что даже кровавое событие 1 марта ставили ему в вину. Чуждый всякого увлечения либерализмом, И. С. Аксаков не мог равнодушно видеть такое наглое попирание основ разумного правопорядка и с негодованием говорил об этих благонамеренных панегиристах дореформенного строя: "Газеты и газетки хором ревут на суды:
  ату его, ату!
  глумятся, ругают, мечут в грязь со свистом и хохотом весь судебный персонал, весь судебный институт с прошлым и настоящим, как будто кто им задал задачу не только поколебать, но и омерзить его, сделать ненавистным в народных понятиях". Указывая далее на то, что десятки тысяч дел решаются судом присяжных с идеальным бесстрастием, честный публицист с умилением восклицал: "Сладкая, благодатная уверенность... Россия ли отплатит за это неблагодарностью!". Но голос немногих защитников суда присяжных заглушался крикливым хором монополистов благонамеренности и гражданского усердия.
  
  Во многом бесцеремонные нападки реакционной печати возымели при Н. А. Манасеине практические последствия. Издание известной Манасеиновской новеллы 12 июля 1889 г., изъявшей множество дел из ведения суда присяжных, было приветствовано врагами суда присяжных, как признание несостоятельности самого института суда присяжных и предварение скорой окончательной отмены "суда улицы". Малодушные друзья, как обыкновенно водится, постарались вовремя "поумнеть" и отречься от суда присяжных и других основ правосудия, как от чужих "зловредных либеральных бредней".
  Учреждение под председательством Н. В. Муравьева большой Судебной комиссии и первые шаги ее в 1895 г. послужили началом постепенного рассеяния тумана и террора, распространенного врагами нового суда. Но сумятица в понятиях была еще так велика, что автор известного труда о суде присяжных А. М. Бобрищев-Пушкин еще летом 1896 г. писал в предисловии: "Чрезвычайная серьезность переживаемого нами периода русской юридической жизни характеризуется выражением - за русский суд страшно, именно за суд вообще, а не только за суд присяжных". Опубликование работ названной Судебной комиссии, свидетельствовавшее о победе огромного большинства решительных сторонников суда совести над горстью врагов и двусмысленных друзей его, сильно порадовало его почитателей. Вышеупомянутая же новелла 2 февраля знаменует, будем надеяться, окончательную победу суда присяжных, который так долго держался в подозрении и в черном теле, и нападки на который составляли непременную обязанность "благонамеренной" публицистики.
  Не поучительна ли история судеб этого благого учреждения, лишний раз показывающая вред малодушного отчаяния! Еще в 1889 г. собирались враги суда присяжных при двусмысленном поведении неискренних его друзей... похоронить это вредное наваждение либерализма и доктринерства. Немного терпения, - не проходит и 10 лет, - и туман начинает рассеиваться, вера в правду и разум русского народа берет верх и Созданье гения пред нами
  
  
  Выходит с прежнею красотою!
  
  
  По поводу этого скромного, но знаменательного торжества судебной правды, невольно приходят на ум слова Аксакова:
  
  
  ... Мы грубой ложью
  Затмить не в силах правду Божью;
  Так ярок свет ее вдали!..
  
  
  Так и хочется повторить еще раз сказанное в предисловии к 1-му изданию dum spiro spero, - пока жив, надеюсь, - но, конечно, при одном условии: при неустанной и бодрой работе всех, кому дороги заветы Белинского, кому дороги гуманно-освободительные принципы преобразовательной эпохи.
  
  
  Москва,
  
  
  март, 1898 г.
  
  
  
  
  
  К 40-й годовщине смерти Грановского (1855 - 4 октября 1895)
  
  
  
  
  Царил он мыслию в веках,
  Седую вызывая древность,
  И воспалял в младых сердцах
  К общественному благу ревность!
  
  
  Рылеев
  
  
  С Грановским мне всегда и тепло, и светло.
  Белинский
  
  
  Мне кажется, что я могу действовать именно словом. Что такое дар слова, красноречие? У меня есть оно, потому что у меня есть теплая душа и убеждения. Я уверен, что меня будут слушать студенты.
  Грановский (1838 г.)
  
  
  Прежде всего человечность, - сказал Грановский, - и за одно это слово о нем никогда не забудут в России.
  Проф. П. Виноградов
  
  
  Когда вслед за потухавшею кровавою зарею, бросавшею печально-назидательный свет на развалины Севастополя и обломки старого крепостнического строя, начинает заниматься над Россиею заря возрождения и всестороннего обновления, в это именно время неожиданно для всех угасает в Москве великий светильник науки, профессор Т. Н. Грановский, распространявший вокруг себя едва мерцающий свет и теплоту среди окружающего мрака дикого, свирепого обскурантизма сороковых годов - и тьма его не объят! В то самое время как этот благородный и неодолимый поборник свободы и человечности, с завистью смотревший на смерть Белинского
  [60]
  и почти единолично оборонявший с 1848 г. против все возрастающего напора торжествующего мракобесия интересы русского просвещения, - должен был, наконец, свободно вздохнуть, в то самое время, когда этот пламенный патриот, испивший до дна чашу страданий при виде разгула хищнических поползновений администрации и дворянства времен осады Севастополя
  [61]
  , только что завидев
  
  
  
  Зарю святого искупления,
  
  
  
  с юношеским жаром готовился к энергичному участию
  [62]
  в великом деле искупления бесчисленных грехов предшествовавшей эпохи, - в это самое время внезапно порвалась нить этой драгоценной для мыслящей России жизни.
  
  Грановскому не дано было вымолвить заветное: "ныне отпущаеши"! и он, как сказал 4 октября 1895 г. на его могиле студент Ковалевский в своих прочувствованных стихах:
  
  
  ...кончил свой тернистый путь
  На утре новой русской жизни,
  И не успел он отдохнуть
  В своей избавленной отчизне.
  
  
  
  Редко чья смерть вызывала столько искреннего, жгучего общественного горя, как разнесшаяся по Москве 4 октября 1855 г. весть о кончине Грановского, которого накануне еще видели бодрым и близким к полному выздоровлению
  [63]
  , и исчезновение которого в особенности в такую критическую пору русской общественности образовало невосполнимую нравственную пустоту не только для университета, но и для всего русского общества.
  
  
  Грановский был первоклассный историк своего времени
  [64]
  . Но бывали в России историки, не менее ученые и до, и после Грановского; в чем же секрет того огромного нравственного влияния, того беспримерного нравственного авторитета, которым пользовался Грановский не только у боготворившей его университетской молодежи, но и среди разнообразных слоев русского образованного общества, и которому импонировало даже недовольное
  [65]
  им за вольнодумство учебное начальство? Секрет такого редкого небывалого нравственного обаяния личности ученого, которая невольно исторгала дань уважения даже и у известного своими сыскными наклонностями черствого обскуранта
  [66]
  министра народн. просв, кн. Ширинского-Шахматова, - в отрешенности Грановского от соображений личной карьеры, в фанатической преданности его интересам науки и человечности и в беззаветном служении своему народу.
  
  
  Что бы ни говорили преуспевающие "дельцы" приспособляющейся "сноровистой науки"
  [67]
  , невозможно приобрести и сохранить прочную популярность среди строгой ко всякого рода фальши, неискренности и угодливости учащейся молодежи без прочных нравственных устоев, без благоговейной преданности той бескорыстной, правдолюбивой науке, которая, по прекрасному выражению соратника Грановского, профес. Редкина, "служит эгидою правды против неправды, щитом для беззащитных, орудием свободы для несвободных". Отсутствие такой бескорыстной преданности чистым целям науки невозможно маскировать долгое время ни тяжелою артиллериею солидной эрудиции, ни блестками беспринципной игры остроумия, ни цветами бойко-игривого красноречия. Правдивость была преобладающею чертою этого "чистого, как солнечный луч", по характеристике благонамеренного Никитенко, Грановского, и эта правдивость была лучшею "политикою"
  [68]
  для него как в сношениях со студентами, так и при частных столкновениях с начальством, вызываемых добрыми усилиями факультетских сикофантов-наушников.
  
  
  Чтобы оценить вполне такт и стойкость Грановского, нужно припомнить те невозможные условия, в которые поставлена была кафедра истории в 40-х гг. Официально предписывалось историю реформации и французской революции излагать не иначе, как с точки зрения католицизма, опускать всю римскую историю до императоров и т. п.
  [69]
  Даже в невинной докторской диссертации Грановского, в Аббате Сугерие, начальство, просвещаемое учеными доносчиками, ухитрилось найти опасные места
  [70]
  , а о содержании своих лекций Грановскому приходилось объясняться не только с администрациею, но и с духовною властью
  [71]
  .
  
  
  Припоминая эти невыносимые условия, Салтыков, как известно, вообще чуждый излишней лирической экспансивности и сентиментальности, не мог однако говорить без умиления о геройском служении бесстрашного витязя науки Грановского. Характеризуя время Грановского и Белинского, Салтыков писал: "То было время, когда слово служило не естественною формою для выражения человеческой мысли, а как бы покровом, сквозь который неполно и словно намеками светились очертания этой мысли, и чем хитрее, чем запутаннее сплетен был этот покров, тем скорбнее, тем нетерпеливее трепетала под ним полная мощи мысль, и тем горячее отдавалось ее эхо в молодых душах читателей и слушателей. То было время, когда мысль должна была оговариваться и лукавить, когда она тысячу раз вынуждена была окунуться в помойных ямах житейского базара, чтобы
  выстрадать
  себе право хоть на мгновение воссиять над миром лучом надежды, лучом грядущего обновления. И, стало быть,
  крепки
  были эти люди, если и при такой обстановке не изолгались, не измелочнились, не сделались
  
  отступниками"
  [72]
  !
  
  
  
  Эта выстраданная, затаенная мысль, эта сдержанная, но неустанная проповедь о служении долгу, идеалам и благу народа запечатлена была такою неотразимою силою неподкупного страстного убеждения, такою силою "магнетического демонизма", по выражению Герцена, которая невольно передается от оратора к слушателю, от писателя к читателю
  [73]
  . Это духовно-мощное и, несмотря на все путы, все-таки "свободное слово", без устали борющееся за свободу, разум и человечность, внушило К. С. Аксакову его дивный привет "свободному слову":
  
  
  
  Ты чудо из божьих чудес,
  Ты мысли светильник и пламя.
  Ты луч нам на землю с небес,
  Ты человечества знамя,
  Ты гонишь невежество, ложь,
  Ты вечною жизнию ново,
  Ты к свету, ты к правде ведешь,
  Свободное слово!
  
  
  
  А что касается красноречия, внешней формы, то за нею никогда не гонялся Грановский, у которого вдобавок был даже недостаток в произношении
  [74]
  . Форма сама собою давалась ему, как естественное выражение его серьезно обдуманных и глубоко прочувствованных честных мыслей гражданина и пламенных убеждений ученого. "Что такое дар слова, красноречие? - писал Грановский еще в 1838 г. в период приготовления к профессуре, - у меня
  есть
  оно, потому что у меня есть
  теплая душа и убеждения,
  я уверен, что меня будут слушать студенты"
  [75]
  .
  
  
  Эта же теплая душа дала Грановскому силы принесть на пользу ближнего величайшую, по справедливому замечанию Н. Г. Чернышевского, из жертв, какая только возможна для ученого специалиста, человека науки
  [76]
  . Первоклассный ученый вместо того чтобы отдаться своему естественному влечению и, не покидая высших областей науки, сделать себе крупное имя в ней, Грановский весь отдается на служение интересам своей отсталой и одичалой родины
  [77]
  , на то, чтобы сделать достоянием рабовладельческого русского общества азбучные истины гуманности и европейской науки и тем вывести его из состояния самодовольной косности; чтобы очистить и приготовить почву для освобождения народа от проказы ненавистного крепостного права
  [78]
  , считавшегося не только обскурантами, но и славянофилами священною основою самобытного русского государственного строя.
  
  
  И вот, когда наступила благодатная пора освобождения и обновления России, этот усталый боец и бессменный знаменосец свободы и человечности сходит с арены, как старый рыцарь любимой его поэмы Rosenkranz, не получив заслуженной награды, но оплаканный горячими, искренними слезами, о которых могут дать понятие следующие строки дневника профессора и цензора Никитенко: "Боже мой, какое горе, - писал Никитенко 7 октября 1855 г., - какая потеря для
  науки
  , для
  мысли
  , для всего
  высокого
  и
  прекрасного
  : Грановский умер! Это был в нашем ученом сословии человек, которого можно было уважать, в правоту ума и сердца которого можно было верить
  безусловно
  ; он был чист, как
  луч солнца
  , от всякой скверны нашей общественности. Это был Баярд мысли, рыцарь без страха и упрека"
  [79]
  ...
  
  
  Под таким лучезарным ореолом перейдет и в историю имя этого благородного, но опального вдохновителя нескольких поколений студентов, этого истинного патриота-наставника, воспитавшего тех гуманных деятелей преобразовательной эпохи, появление коих в 60-х гг. на общественной сцене было столь же неожиданным, сколько и отрадным явлением. Суд истории воздаст должное за те многочисленные страдания, огорчения, козни против Грановского, на которые были так щедры отравившие ему жизнь и сведшие его в преждевременную могилу тупые "самобытники", а также закоснелые враги русского просвещения
  [80]
  , так долго и неумолимо гнавшие:
  
  
  
  Его свободный, чудный дар.
  
  
  В реальность суда истории глубоко верил Грановский. "В возможности такого суда, как писал автор Аббата Сугерия, есть нечто глубоко утешительное; мысль о нем дает усталой душе новые силы для спора с жизнию".
  
  
  
  Белинский и эпоха реформ
  
  
  В наше время надобно мертвых ставить на ноги, чтобы напугать и усовестить живую наглость и отучить от нее ротозеев, которые ей дивятся с коленопреклонением.
  Кн. П. А. Вяземский
  
  Есть имена, которые следует произносить не иначе, как с непокрытою головой. Есть писатели, жизнь и творения коих так чисты и возвышенны, так благородны и назидательны, что чем ближе с ними знакомишься, тем более проникаешься к ним уважением, удивлением, почти благоговением. К числу таких немногих дорогих для всякого мыслящего человека светлых, скажем больше, святых имен принадлежит и имя Виссариона Белинского, этого недоучившегося студента Московского университета, впоследствии ставшего не только великим судьею для русских писателей, но и авторитетным руководителем их, образцом бестрепетного гражданского служения своему народу и "властителем дум" нескольких поколений, в том числе того, которое двигало эпоху великих реформ.
  
  
  Молясь твоей многострадальной тени,
  Учитель! перед именем твоим
  Дозволь смиренно преклонить колени!
  
  
  гласит некрасовский стих.
  Много нужно было, чтобы у сдержанной "музы мести и печали" вырвать такие пламенные строки беспредельного благоговения, и только один Белинский мог так растрогать самого сдержанного сына "сдержанного племени"...
  Не только исчерпать, но и затронуть невозможно в отмежеванное мне время все стороны нравственного воздействия Белинского на русское общество. Я имею в виду только отметить в двух-трех словах значение "учительства" его для эпохи великих реформ.
  
  И друзья, и враги отдают справедливость необыкновенной искренности Белинского, его отзывчивости и пламенному увлечению предметами своего мышления и поклонения. Когда во время одного из бесконечных споров "взалкал" доведенный до изнеможения Тургенев, Белинский с нескрываемою гадливостью к его слабостям воскликнул: "Мы еще не решили вопроса о существовании Бога, а вы хотите есть"
  [81]
  . Человек такого темперамента, такого алчущего правды сердца не мог одеться в броню высокомерного равнодушия по отношению к практическим вопросам жизни, не мог предаваться самодовольному квиетизму философствующих Панглоссов. Даже в период наибольшего увлечения гегельянством, однажды и навсегда давшим верховную санкцию всем существующим безобразиям, Белинский не вполне поддался гипнозу его всеоправдывающей философии. Одно существование крепостного права вбивало такой всесокрушающий клин в гегелевскую формулу "все обстоит благополучно", что умы - наименее наклонные к анализу и скептицизму, невольно задумывались над окружающею действительностью. С переездом в Петербург
  [82]
  , где и жизнь, и мысль общественная, как видно из переписки Белинского с невестой, были менее скованы путами старых предрассудков и гегельянскою барскою кружковщиной, под высокопарными кунстштюками метафизической диалектики, утратившей смысл жизни и понимание ее потребностей - Белинский все глубже и глубже стал вдумываться в окружающую действительность.
  
  Он скоро прозрел и, не умея ничего делать наполовину, с мужественною решимостью предал анафеме то, чему только что поклонялся всем сердцем. Нужно читать его письма этого периода (начало сороковых годов), чтобы видеть охватившее его, словно Фауста после вызова духа земли, бурное преклонение пред требованиями земли, данного времени, отдельной личности, которым он теперь обуреваем.
  В одном из обширных своих писем-трактатов так разъясняет он, с обычною своею страстностью и рельефностью, В. П. Боткину сущность современного своего настроения и происшедшего переворота:
  
  
  "Ты будешь надо мною смеяться; но смейся, как хочешь, а я свое: судьба субъекта, индивидуума, личности
  важнее
  судеб всего мира... Мне говорят: развивай все сокровище своего духа для свободного самонаслаждения духом, а споткнешься, падай, черт с тобою, - таковский и был с... Благодарю покорно, Егор Федорович (Гегель) - кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр.; иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу
  счастия и даром
  , если не буду спокоен на счет каждого из моих братий по крови. Говорят, что дисгармония - это условие гармонии; может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но никак не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии".
  
  
  Нужна была именно такая безграничная любовь к ближнему такая пламенная вера в "звание человека", в достоинство личности, чтобы сколько-нибудь расшевелить умы и сердца в стране, про которую Пушкин писал:
  
  
  Здесь барство дикое, без чувства, без закона
  Присвоило себе насильственной лозой
  И труд, и собственность, и время земледельцев,
  Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
  Надежд и склонностей в душе писать не смея,
  Здесь девы юные цветут
  Для прихоти развратного злодея.
  
  
  Скорбь об этом отвратительном недуге старого русского строя еще со студенческой скамьи не давала покоя Белинскому Еще в юношеской своей драме "Калинин", аттестованной московскою цензурой "бесчестною и позорящею университет", он дал свою Аннибалову клятву бороться изо всех сил с рабством народа. И он остался верен своей клятве почти до последнего вздоха.
  
  С замиранием сердца он следил за неоднократно возникавшими, но бесплодными попытками Николая 1 возвратить воровски похищенную, по его собственной характеристике, у народа свободу, и со всею отвагой своего мощного слова и "великого сердца" он накидывался на всякого, кто бы он ни был, раз он выступал защитником рабства народа. Ради горячо любимого народа он даже не остановился пред тем, чтобы развенчать и разбить свой кумир - Гоголя, когда тот выступил в "Переписке" поборником крепостного права. - "Неумытое рыло" - этого выражения не мог Белинский простить даже своему любимцу, своему детищу - Гоголю. Высоко ценя его, еще выше он ставил свободу русского народа. В знаменитом письме 1847 г. (из Зальцбрунна), написанном, по выражению Берне, "кровью сердца и соком нервов", Белинский ставит на вид Гоголю: "Вместо того чтобы учить, во имя Христа и церкви, варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их
  неумытыми рылами,
  вы написали бы ему, что так как его крестьяне - его братья во Христе и как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать ему свободу, или хотя, по крайней мере, пользоваться трудами крестьян как можно льготнее для них, сознавая себя в ложном отношении к их положению. А выражение: "ах ты неумытое рыло!"... Да у какого Ноздрева, у какого Собакевича подслушали вы его, чтобы передать миру, как великое открытие в пользу и назидание мужиков, которые и без того потому и не умываются, что, поверив своим барам, себя не считают за людей... Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов, что вы делаете? Взгляните себе под ноги, ведь вы стоите над бездной!.. Христа-то зачем примешали тут! Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства, и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения".
  
  
  Последний раз затрагивает Белинский крестьянский вопрос за несколько месяцев до своей смерти. Вернувшись осенью 1847 г. из-за границы в Петербург, он узнает о новой попытке Николая 1 разрешить этот роковой вопрос. Радостно потрясенный, друг народа пишет в декабре 1847 г. длиннейшее письмо с "верною оказиею" П. В. Анненкову, жившему за границею: "Тотчас по приезде услышал я, что в правительстве нашем происходит большое движение по вопросу об уничтожении крепостного права. Государь Император вновь и с большою энергией изъявил свою
  решительную волю
  касательно этого великого вопроса. Разумеется, тем более решительной воли и искусства обнаружили окружающие его
  отцы отечества
  , чтобы отвлечь его волю от крайне неприятного им предмета. Искренно разделяет желание Государя Императора
  только один
  Киселев; самый решительный и, к несчастию, самый умный и знающий дело противник этой мысли - Меньшиков" (как известно, он и впоследствии, при освобождении крестьян, остался ярым крепостником). "Перовский, который в душе своей был против освобождения крестьян, - продолжает Белинский, - объявил себя за освобождение. Все зависит от воли Государя Императора, а она
  решительна.
  Вы знаете, что после выборов назначается обыкновенно двое депутатов от дворянства, чтобы благодарить Государя Императора за продолжение дарованных дворянству прав, и вы знаете, что в настоящее царствование эти депутаты никогда не были допускаемы. Теперь вдруг велено смоленским депутатам явиться в Питер. Государь Император милостиво принял их и сказал следующую речь: "Теперь я буду говорить с вами не как Государь, а как первый дворянин империи. Земли принадлежат нам, дворянам, по праву, потому что мы приобрели их нашею кровью, пролитою за государство,
  но я не понимаю
  , каким образом
  человек сделался вещью
  , и не могу себе объяснить этого иначе - как
  хитростью и обманом
  , с одной стороны, и
  невежеством -
  с другой
  [83]
  . Этому должно положить конец. Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у нас
  отняли.
  Крепостное право причиною тому, что у нас нет торговли, промышленности"... Конечно, несмотря на все, - грустно заканчивает Белинский, хорошо знавший силу бюрократии, - дело опять затихнет.
  Друзья своих интересов и враги общего блага
  , окружающие Государя Императора, утомят его проволочками, серединными, неудовлетворительными решениями, разными препятствиями, истинными и вымышленными, потом воспользуются маневрами или чем-нибудь подобным и отклонят его внимание от вопроса, и он останется нерешенным при таком Монархе, который один по своей мудрости и твердой воле способен решить его. Но тогда он решится сам собою, в тысячу раз более неприятным для русского дворянства способом. Крестьяне сильно возбуждены,
  спят и видят освобождение...
  Когда масса спит, делайте что хотите - все будет по-вашему, но когда она проснется, не дремлите сами, а то быть худу".
  
  
  Не суждено было великому поборнику народной воли дождаться радостного дня падения рабства. Опасение Белинского насчет стараний высших сфер затушить крестьянский вопрос вполне оправдалось и даже в очень скором времени. Уже 15 февраля 1848 г. Белинский пишет Анненкову: "Крестьянское дело идет,
  но не двигается вперед",
  а немного спустя крепостники, ловко воспользовавшись революционным движением 48 года, настроили Николая 1 так, что сторонники освобождения крестьян стали третироваться как враги государственного порядка, и в речи, обращенной Николаем 1 к петербургскому дворянству, "он призывал дворян на борьбу с "внутренними врагами", объявив самые слухи об освобождении крестьян
  
  нелепыми"
  [84]
  .
  
  
  Приведенное письмо Белинского к Гоголю заключает в себе также драгоценные указания на то, как трезво и отчетливо ставил он задачи современной общественной жизни, разрешение коих стало возможным в благодатную эпоху великих реформ. Просвещение, гуманность, возвышение человеческого достоинства, гарантии личности и укрепление законности - вот принципы, проповедуемые Белинским и легшие в основу реформ 60-х гг.
  
  "Вы не заметили, - пишет он Гоголю, - что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди, - довольно она слушала их, - а пробуждение в народе чувства
  человеческого достоинства
  , столько веков попираемого в грязи и навозе;
  права и законы
  , сообразные с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности,
  исполнение их.
  А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Степками, Палашками; страны, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных чинов... Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь:
  уничтожение крепостного права
  , ослабление
  телесного наказания
  , введение, по возможности, строгого
  исполнения
  хотя бы
  тех законов,
  которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами, и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением одно-хвостного кнута трехвостною плетью. Вот вопросы, которыми тревожно занята Россия в ее апатическом полусне... и в это время великий писатель является с книгой, в которой учит, во имя Христа и церкви, варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их
  неумытыми рылами..."
  
  Из этих слов явствует, что Белинский помимо отмены крепостного права отчетливо представлял себе и другие черты преобразовательной эпохи.
  Но главное значенье "учительства" Белинского - в его проповеди гуманности и просвещения. Он оказал громадное воспитательное влияние как на свое поколенье, вынесшее на своих плечах всю законодательную выработку и практическое приложение реформ 60-х гг., так и на литературу и публицистику, воспитавшую позднейшее поколение деятелей эпохи возрождения.
  Недаром Некрасов сказал о Белинском:
  
  
  Ты нас гуманно мыслить научил,
  Едва ль не первый вспомнил о народе,
  Едва ль не первый ты заговорил
  О равенстве, о братстве, о свободе.
  
  
  
  Да и один ли Некрасов испытал на себе облагораживающее действие личности и слова Белинского? "Образ Белинского я ношу в душе своей, как
  святыню", -
  писал Кавелин. Хорошо известно, как благоговейно чтил память Белинского Тургенев, пожелавший покоиться на Волковом кладбище в ногах своего "учителя". Всех славных имен учеников Белинского и не перечесть. Укажем еще на одно только. Суровый, иногда желчный художник, Салтыков, и тот приходил в умиление и впадал в лиризм, когда вспоминал время Белинского, время,
  
  
  
  Когда в ответ стенаниям народа
  Мысль русская стонала в полутон.
  
  
  
  "Невольным образом, - писал Салтыков, - мысленно переноситесь к временам вашей юности, к тем золотым временам, когда с кафедры к вам обращалась живая речь, если не самого Грановского, то одного из учеников его, вызывая к деятельности благороднейшие инстинкты души, когда с иной, более обширной кафедры лилось к вам полное страсти слово Белинского, волнуя и утешая вас и наполняя сердца ваши скорбью и негодованием и вместе с тем указывая цель для ваших стремлений... Да, замечательное было это время, когда слово служило не естественною формой для выражения человеческой мысли, а как бы покровом, сквозь который неполно и словно намеками светились очертания этой мысли; и чем хитрее, чем запутаннее сплетен был этот покров, тем скорбнее, тем нетерпеливее трепетала под ним полная мощи мысль, и тем горячее отдавалось ее эхо в молодых душах читателей и слушателей! То было время, когда мысль должна была оговариваться и лукавить, когда она тысячу раз вынуждена была окунуться в помойных ямах житейского базара, чтобы выстрадать себе право хотя однажды, хотя на мгновение засиять над миром лучом надежды, лучом грядущего обновления! И, стало быть, крепки были эти люди, если и при такой обстановке они не изолгались, не сделались отступниками"
  [85]
  .
  
  Белинский знал и ясно сознавал все значение своего публицистического учительства, своего пламенного, вдохновенного красноречия и считал своим признанием будить мысль человеческую в эпоху, когда, по выражению цензора Никитенко, "единственным нашим назначением было быть солдатом, а не человеком", и когда благонамереннейший Погодин заносил в свой дневник ектению: "о еже в любезном отечестве книги читать было можно". В это-то мрачное время,
  
  
  Когда свободно рыскал зверь,
  А человек бродил пугливо,
  Он твердо светоч свой держал.
  
  
  Его пламенное, идущее от сердца слово поддерживало в трудное время веру в силу добра и в лучшее будущее. Секрет этого глубокого влияния Белинского, этой присущей ему одному, "неистовому Виссариону", способности
  
  
  Глаголом жечь сердца людей,
  
  
  необыкновенно наглядно разъяснено другом его Герценом.
  
  Сравнивая "ученого" болтуна, бывшего профессора Сенковского (барона Брамбеуса), с его семитическими языками и семью литературами - с "самоучкой" Белинским, Герцен говорит: "У Белинского был, в отличие от первого, избыток того вечно тревожного демона любви и негодования, который виден в слезах и в смехе, того убеждения, которое было делом его жизни, картой, на которую все поставлено, страстью, болью; в словах, идущих от такого убеждения, остается до
  ля магнетического демонизма
  , под которым работал говорящий; оттого речи его беспокоят, тревожат, будят, становятся силой, мощью и двигают иногда целыми поколениями".
  
  
  Таково именно было воздействие вещего слова Белинского
  [86]
  . Когда вспоминаешь удивительную по количеству и качеству честных, стойких деятелей эпоху реформ, эпоху, когда внезапно, как будто бы выросши из земли, появляется целая плеяда гуманных и просвещенных тружеников, невольно задаешься вопросом, откуда они? кто их создал? Ответ на этот вопрос дает политический противник Белинского И. С. Аксаков, свидетельство которого, стало быть, не может быть заподозрено в пристрастии, и потому оно особенно ценно.
  
  
  Описывая свои странствования по разным частям необъятной России, Аксаков, скрепя сердце, констатирует замечательный факт распространения вредного по его мнению, но все же громадного влияния Белинского. "Много я ездил по России, - пишет он в 1856 г., - имя Белинского известно
  каждому
  сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому, жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, который не знал бы наизусть письма Белинского к Гоголю (приведено выше); в отдаленных краях России только теперь еще проникает это влияние и увеличивает число прозелитов... Мы
  Белинскому
  обязаны
  своим спасением, -
  говорят мне везде молодые, честные люди в провинции. И в самом деле, - продолжает Аксаков, - в провинции вы можете видеть два класса людей: с одной стороны, взяточников, чиновников в полном смысле этого слова, жаждущих лент, крестов и чинов, помещиков, презирающих идеологов, привязанных к своему барскому достоинству и крепостному праву, вообще довольно гнусных. Вы отворачиваетесь от них, обращаетесь к другой стороне, где видите людей молодых, честных, возмущающихся злом и гнетом, поборников эмансипации и всякого простора, с идеями гуманными. Если вам
  нужно честного человека
  , способного
  сострадать
  болезням и несчастиям угнетенных, честного доктора, честного следователя, который полез бы на борьбу - ищите таковых в провинции между
  последователями Белинского
  "
  [87]
  .
  
  Вот чем обязана преобразованная Россия просветительной деятельности Белинского, неустанно сеявшего семена "разумного, доброго, вечного"...
  
  Многие из брошенных им семян дали всход, многое из того, о чем мечтал Белинский, осуществлено ко дню 50-летия его кончины, но многое еще осталось свершить впереди. Идеи, как и все живое, только путем борения доказывают свою жизнеспособность и право на существование. Чем менее благоприятны окружающие условия, тем более должны поборники идеи прилагать труда для ее распространения. Воспоминание о великом и неутомимом труженике земли русской - Белинском - должно воодушевить притоком новой энергии всех, кому дорого его благодатное имя. - Кажется, достаточно трудны были времена, когда действовал он, "волнуясь и спеша", - а ведь не упал же он духом, не раскис, не "изолгался", по выражению Щедрина, не продался, не стал ренегатом
  [88]
  .
  
  Нет горше бедствия, как потеря веры в силу добра и разума, в силу права и справедливости, и чем менее продолжительны такие проклятые моменты нравственного одряхления, тем лучше для общественного самосознания:
  
  
  Да будет проклят краткий миг,
  Когда под тяжестью вериг
  И дрязг житейских доли пошлой
  Иссякнет юности родник
  И вдохновений жизни прошлой;
  Когда почуешь охлажденье
  К тем идеалам и мечтам,
  Которым прежде в умиленье
  Молился ты, как божествам,
  И видишь, как слова святые
  (Что встарь, как бурная стихия,
  Рвались из сердца тайника)
  Бесстрастно сходят с языка...
  Когда почувствуешь, что холод
  Объял тебя и в грудь проник,
  Что сердцем больше ты не молод,
  Что и душой ты стал старик:
  Да будет проклят этот миг!
  
  
  
  Таких минут слабости, проклятых моментов нравственного расслабления Белинский никогда не знал - вот чему учит и к чему
  обязывает
  его светлая память. И да вольет предстоящее чествование его благословенной памяти новую веру в жизненность и спасительность гуманно-освободительных и просветительных принципов, коим он служил до гробовой доски.
  
  Верное служение гуманно-просветительным заветам, оставленным Белинским, - лучший и наиболее достойный, по слову поэта, способ чествования памяти почивших героев-мыслителей:
  
  
  Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам,
  Отдайте им лучший почет:
  Шагайте без страха по мертвым телам,
  Несите их знамя вперед!..
  
  
  
  Гр. Джаншиев
  
  
  
  
  I
  Освобождение крестьян
  
  
  
  
  Как зиждительный ливень могучей весны,
  На незримых крылах ты над миром летишь,
  От народа к народу, в страну из страны
  От толпы городской в деревенскую тишь,
  И горит за тобой, тени рабства гоня,
  Нежный луч восходящего дня.
  
  
  Шелли (Бальмонт)
  
  
  История говорит властителям: будьте согласны с вашим веком, идите с ним вместе, но ровным шагом; отстанете, - он вас покинет; осмелитесь преградить дорогу, - он вас раздавит. Ваша сила не в вашей верховной власти и великих правах ее, она в достоинстве вашего народа: унижен он, - унижены и вы; он страждет, - вы ненавистны; тогда могущество ваше построено на песке-первый ветер его опрокинет.
  Жуковский
  
  
  
  Глава первая
  Объявление воли и его всеобъемлющее значение
  (Справка к 40-летию)
  
  
  
  
  Разбита рабства цепь. Вставайте, мертвецы!
  Вставайте, Лазари, из гроба векового,
  Где вы родилися, где отжили отцы!
  Прощенье прошлому! Забвение былого!
  Оплот коснения и порчи сокрушен.
  На свет, на Божий свет скорее выходите!
  Граждане новые, привет вам и поклон!
  Бог помочь, братья вам! Бог помочь в новом быте!
  
  
  Розенгейм
  
  
  - Дурак Иванушка, чему смеешься? Или сердце в тебе взыграло?
  Или пахнуло на тебя свежим воздухом? Или ты почуял, что пришел конец твоему гореваньицу, тому злому-лютому гореваньицу, что и к материнским сосцам с тобою припадало, что и в зыбке тебя укачивало, что и в песнях тебя подтягивало, что и в царев кабак с тобою разгуляться похаживало?
  М. Салтыков
  
  
  
  Не только в истории России, но и в летописях всемирной истории немного найдется дней, с которыми соединилось бы такое радостное, бодрящее и возвышающее душу настроение, как с незабвенным днем 5 марта 1861 г. Несмотря на все невзгоды, несмотря на многочисленные тяжелые разочарования и огорчения, на которые были так щедры истекшие десятилетия, у русского народа и общества сохранилось светлое воспоминание об этом великом дне, лучше и выше которого, по справедливому замечанию бывшего шереметевского крепостного, а впоследствии цензора, профессора и академика Никитенко, нельзя сыскать во всей предшествовавшей тысячелетней истории России... Каковы бы ни были недостатки Положений о крестьянах, в памяти людской навсегда сохранится благодарное воспоминание о светлом дне, когда великий законодательный акт 19 февраля получил окончательную законодательную санкцию
  [89]
  и "юридическое знаменование", вследствие опубликования его во всеобщее сведение. В этот памятный день в столицах с церковного амвона был читан знаменитый Высочайший манифест 19 февраля об отмене крепостного права, заканчивавшийся известными словами: "Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с Нами Божие благословение на твой
  свободный
  труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного"
  [90]
  , а телеграф спешил разнести повсюду на "незримых крылах" своих великую весть о возвращении воли народу.
  
  
  Объявление "воли", т. е. торжественное чтение достопамятного акта, даровавшего личную свободу и элементарные человеческие права 23-м миллионам народа, как передают современники-очевидцы, далеко не произвело на непосредственных слушателей впечатления, подобающего этому беспримерному по необыкновенной величавости своей историческому моменту, который они имели счастье переживать. Объясняется это отчасти тогдашним тревожным, удрученным настроением части общества, отчасти тем, что слог манифеста, вдобавок довольно объемистого (он занимает 6 печатных страниц большого формата), был тяжел, витиеват и мало понятен для народа
  [91]
  . "Когда окончилось чтение, - пишет Г.Д.Щербачев, один из свидетелей чтения манифеста в Петербурге, - и все стали выходить из церкви, заметно было "на всех лицах какое-то недоумение". Словом, первое впечатление, произведенное манифестом, было смутное и далеко не "радостное", чего, впрочем, как увидим ниже, сознательно избегал составитель манифеста, сторонник крепостного права, митрополит Филарет. Формальный, "казенный" стиль увесистого манифеста, уснащенный цветами официальной семинарской риторики, порою, как далее будет указано, вызывавшими очень печальные недоразумения в народе, чрезмерная сухость неуклюжего документа, в которой немногие теплые слова - "уважение к человеческому достоинству и христианская любовь" - словно предумышленно терялись, заглушались, тонули в массе юридических подробностей и маловразумительных постановлений об устройстве материального быта крестьян, - совершенно не шли к возвышенно-радостному настроению, подобавшему великому дню провозглашения падения рабства в России, дню, наступления которого лучшие, передовые вольнолюбивые ее люди
  [92]
  давно уже ждали с безотрадною тоскою и безысходным томлением:
  
  
  
  Увижу ли, друзья, народ освобожденный,
  И рабство, павшее по манию царя?
  И над отечеством свободы просвещенной
  Взойдет ли, наконец, желанная заря?!..
  
  
  Многие из них, этих вдохновенных провозвестников воли, в том числе и автор приведенных трогательных строк, сам полураб, преследуемый до гробовой доски постылыми нежностями Бенкендорфовской подневольной, оскорбительной дружбы-опеки, равно как и его сверстники, декабристы, а также и замученные тисками беспощадного гнета "властители дум" 40-х гг., Белинский и Грановский, так и не сподобились видеть этот благословенный день. Но, говоря словами того же поэта, - певца декабристов:
  
  
  ...не пропал их скорбный труд
  И дум высокое стремленье!..
  
  
  
  Осуществление этой вещей думы и векового чаяния народа, этой заветной мечты о народной воле нескольких поколений образованного русского общества и возвещал манифест 19 февраля, хотя и тоном, далеко не соответствовавшим столь величавому и благодетельному событию, хотя и в декоративной обстановке, далеко не праздничной
  [93]
  . Этот лучший, этот небывалый, желанный, единственный, можно сказать, по своей захватывающей силе праздник на улице друзей народной свободы - был омрачен, искалечен, почти испорчен духом полицейского недоверия, явно сквозившим сквозь официальные акты и те чрезвычайные военно-полицейские меры предосторожности (см. ниже), кои сопровождали возвещение падения рабства. Немудрено, что подобный, несоответственный величию и торжественности дивного момента занимавшейся зари свободы, мрачный колорит оставил неприятный осадок в сердцах искренних людей свободы, хотя и далеко не избалованных историею обилием радостных картин и радужных перспектив.
  
  
  У славянофила И. С. Аксакова, выражавшего в данном случае общее настроение всех либералов, вырвались по этому поводу следующие едкие и глубоко меланхолические строки. "Странное дело! - писал И. С. Герцену вскоре после объявления воли, как бы в ответ на напечатанные в
  Колоколе
  трогательно-скорбные строки (см. примечание) по поводу обидной невозможности лично присутствовать при народном празднике, - в моем письме я сам слышу прежнюю ноту довольно безотрадного свойства, а между тем, казалось бы, иным должны звучать наши речи
  после
  события 19 февраля. Или же мы так состарились, так проквасились старым Н... квасом, что все представляется нам кисло-соленым? Или же, наконец, то, что совершается, не то, чего мы ждали и чаяли? Несомненно, что, во всяком случае, оно совершалось
  не так
  , как мы его ждали. История не побаловала нас никаким лирическим ощущением, никакою красивою декорациею; я вполне признаю такое распоряжение мудрым и наше требование детским - хотя думаю, что нужны бывают как человеку, так и народу
  лирические моменты
  в жизни, разом поднимающие дух и озаряющие внутреннее сознание. Как бы то ни было, освобождение крестьян было так
  обставлено
  , что для
  радости,
  т. е. для произведения чувства радости, нужен известный отвлеченный процесс мысли: нужно напомнить себе об этом, идеализировать, глядеть в чаемое будущее, а не в настоящее время. Постоянно себе говоришь, что совершается одна из величайших социальных революций, но ее
  не осязаешь
  ; свежий воздух, конечно, уже повеял, но фильтрованный сквозь такие вонючие тела, что его и признать трудно"
  [94]
  .
  
  
  Указанная, столь унылая и исполненная недоверия обстановка объявления воли, само собою разумеется, не была делом случайности. Ключ к уразумению этого печально-странного явления, сообщавшего как величайшей из реформ 60-х гг., так и другим начинаниям эпохи великих реформ
  какой-то
  характер незаконченности
  [95]
  , двойственности и неискренности, лежит в событиях, предшествовавших и сопровождавших законодательные работы по крестьянской реформе.
  
  
  
  
  ј 1. Постановление освободительного законоположения 19 февраля
  
  
  Где дух Господень, там и свобода.
  (2 поел. Коринф, 3, 17)
  
  
  Свобода-душа всего на свете, без тебя все мертво.
  Екатерина II
  
  
  Уважай народ свой, тогда он сделается достойным уважения.
  Жуковский
  
  
  
  I
  
  
  Без году ровно 100 лет ждал русский народ в массе и в лице передовых представителей русской интеллигенции уничтожения позорного и развращающего института крепостной зависимости человека от человека. Народ, с своим инстинктивным чутьем исторической правды
  [96]
  , ждал, что вслед за манифестом 18 февраля 1762 г. об освобождении служилого дворянского сословия от обязательной военной повинности последует и манифест об освобождении крестьян от помещичьего ига, существование которого, если не оправдывалось, то извинялось помянутою государственною надобностью и бедностью казны. Крепостной народ ждало быстрое и горькое разочарование. Не только краткотечное царствование Петра III не принесло желанной благой вести о том, что "вольному воля", но и последующее продолжительное царствование "либеральной крепостницы", как именует Ровинский
  [97]
  Екатерину II, стали исходными моментами для окончательного порабощения крестьян, для низведения его на степень продажного скота или крещеной собственности
  [98]
  , как выразился Герцен. Тем не менее в народе продолжала тлеть искорка сознания о совершенной исторической неправде, которому под влиянием европейского просвещения стали приобщаться и передовые интеллигентные представители рабовладельческого сословия, одиноко стоящие - Радищевы, Новиковы, Чаадаевы и др.
  
  То усиливаясь, то ослабевая - соответственно приливу или отливу Гольфстрима европейских гуманно-освободительных течений, - мысль об избавлении России "от отвратительного недуга" крепостного права, по выражению проф. Беляева, давила тяжелым кошмаром как самые непосредственные жертвы этого часто дикого и всегда оскорбительного порабощения, так и тех из душевладельцев, которые могли сколько-нибудь подняться выше интересов "кармана и желудка".
  
  Кровавый эпизод начала царствования Николая 1 повелительно выдвигал на очередь крестьянский вопрос, составлявший часть программы декабристов
  [99]
  . Несмотря на упорное отвращение этого царствования ко всем новшествам, несмотря на отчаянные усилия консерваторов per fas et nefas сохранить и вне, и внутри России существующие порядки и учреждения, одним из первых дел Николая 1 был приступ к разрешению крестьянского вопроса. Вскоре после суда над декабристами был учрежден первый секретный крестьянский комитет, причем делопроизводителем его был назначен Д. Н. Блудов, исполнявший те же обязанности и в суде над декабристами. Кроме этого впоследствии были учреждены еще пять комитетов, но результаты их деятельности были крайне ничтожны
  [100]
  . Да и могло ли быть иначе?
  
  
  Сам Государь теоретически был против крепостного права и неоднократно высказывал приближенным мысль о необходимости отмены или скорее "преобразования крепостного права"
  [101]
  . По какому-то историческому наитию Николай I a priori высказал догадку о неправомерности крепостного права, вполне подтвердившуюся историческою критикою. "Я не понимаю, - говорил Николай I, - каким образом человек сделался
  вещью
  и не могу объяснить себе этого шага иначе, как хитростью,
  обманом
  , с одной стороны и
  невежеством - с
  другой"
  [102]
  . Но от желания до исполнения, от открытия болезни до уврачевания еще очень далеко, в особенности, если люди, власть имущие, заинтересованы по рутине или по личным выгодам в сохранении статус-кво.
  
  
  Учреждая один "секретный" комитет за другим, Николай I ясно видел, что дело не подвигается вперед, но не в состоянии был понять и устранить причину бесплодности их. Будучи решительным противником всяких либеральных или, как тогда выражались, завиральных нововведений и в особенности против гласности, печати и проявления общественного мнения, он безусловно настаивал на строжайшем соблюдении канцелярской тайны в крестьянском вопросе. А пока дело "производилось" в потемках бюрократического тайнодействия, нельзя было рассчитывать на мало-мальски крупный успех. Вся придворная знать, министры, высшие бюрократические круги и даже родные братья Императора, великие князья Константин и Михаил Павловичи, как жаловался сам Николай I Киселеву
  [103]
  , были решительными консерваторами, а потому и явными крепостниками, хотя, конечно, помещичьи выгоды прикрывались превыспренными соображениями о пользе отечества.
  
  С замиранием сердца и с затаенною радостью следили за благими усилиями Николая 1 к уничтожению вековой неправды лишь опальные, официально "неблагонамеренные", молодые и интеллигентные силы в обществе и в литературе. Но между Государем и этими сочувственными силами лежала непроницаемая толпа бюрократического средостения, зияла целая пропасть, вырытая усилиями своекорыстных и невежественных ретроградов-крепостников,
  
  
  Чье сердце не смущал гонимых братьев стон,
  Кому законом был отцов его закон.
  
  
  
  Одним из этих восторженных поклонников освободительных стремлений Николая 1 по крестьянскому вопросу был глава и украшение тогдашней литературы Белинский, которого только смерть спасла от начатого преследования со стороны
  III
  отделения.
  
  
  Еще на студенческой скамье Белинский в своей юношеской трагедии, направленной против крепостного права и аттестованной московскою цензурою "бесчестною и позорящею университет", дал Аннибалову клятву бороться с этим грозным и отвратительным недугом, существование коего заражало весь общественный организм. И он сдержал свою клятву, не щадя ни-ко-го! В 1847 г., после появления гоголевской "Переписки с друзьями", в известном письме своем из Зальцбрунна безжалостно разбивает свой кумир больной Белинский, особенно огорченный презрительным отношением Гоголя к порабощенному народу
  [104]
  .
  
  
  В декабре 1847 г. Белинский из Петербурга сообщает Анненкову в письме, посланном с "оказиею", о важной новости, о 6-й и последней попытке Николая 1 приступить к освобождению крестьян. Это письмо, наглядно передающее охватившее великого друга народа радостно-лихорадочное нетерпение, любопытно как исторический документ, характеризующий
  [105]
  отношение тогдашнего молодого поколения к Николаю I. Вот что, между прочим, писал Анненкову за полгода до своей смерти радостно потрясенный Белинский: "Тотчас по приезде, - пишет Белинский, - услышал я, что в правительстве нашем происходит большое движение по вопросу об уничтожении крепостного права. Государь Император вновь и с большею энергиею изъявил свою
  решительную волю
  касательно этого великого вопроса. Разумеется, тем более решительной воли и искусства обнаружили окружающие его
  отцы отечества
  , чтобы отвлечь его волю от крайне неприятного им предмета. Искренно разделяет желание Государя Императора
  только один
  Киселев: самый решительный и, к несчастью, самый умный и знающий дело противник этой мысли - Меншиков (как известно, он и впоследствии, при освобождении крестьян, остался ярым крепостником
  [106]
  ). Вы помните, что несколько лет тому назад движение тульского дворянства в пользу этого вопроса было остановлено правительством с высокомерным презрением. Теперь, напротив, послан был тульскому дворянству запрос: так ли расположено оно теперь в отношении к вопросу?.. "Перовский, который в душе своей был против освобождения крестьян, - продолжает Белинский, - объявил себя за освобождение". Все зависит от воли Государя Императора, а она
  решительна.
  Вы знаете, что после выборов назначается обыкновенно двое депутатов от дворянства, чтобы благодарить Государя Императора за продолжение дарованных дворянству прав, и вы знаете, что в настоящее царствование эти депутаты никогда не были допускаемы. Теперь вдруг велено смоленским депутатам явиться в Питер. Государь Император милостиво принял их и сказал следующую речь: "Теперь я буду говорить с вами не как Государь, а как первый дворянин империи. Земли принадлежат нам, дворянам, по праву, потому что мы приобрели нашею кровью, пролитою за государство;
  но я не понимаю
  , каким образом
  человек сделался вещью
  , и не могу себе объяснить этого иначе, как
  хитростью и обманом
  с одной стороны и
  невежеством - с
  другой
  [107]
  . Этому должно положить конец. Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтоб у нас
  отняли.
  Крепостное право причиною тому, что у нас нет торговли, промышленности". Затем Государь сказал им, чтобы они ехали в свою губернию и, держа это в секрете, побудили бы смоленское дворянство к совещаниям о мерах, как приступить к делу. Депутаты, приехав домой, составили протокол того, что говорил им Государь Император. Через несколько времени по возвращении депутатов Перовский (мин. внутр. дел) получил от смоленского губернатора донесение, что двое дворян смущают губернию, распространяя
  гибельные мысли.
  Государь Император приказал Перовскому ответить губернатору, что в случае бунта у него есть средства (войска и пр.), а чтоб до тех пор он молчал, не в свое дело не мешался... "Конечно, несмотря на все, - грустно заканчивает Белинский, хорошо знавший силу бюрократии, - дело это опять затихнет.
  Друзья своих интересов и враги общего блага
  , окружающие Государя Императора, утопят его проволочками, серединными, неудовлетворительными решениями, разными препятствиями, истинными и вымышленными, потом воспользуются маневрами или чем-нибудь подобным и отклонят его внимание от вопроса, и он останется не решенным при таком Монархе, который один по своей мудрости и твердой воле способен решить его. Но тогда он решится сам собою, в тысячу раз более неприятным для русского дворянства способом. Крестьяне сильно возбуждены,
  спят и видят освобождение...
  Когда масса спит, делайте что хотите - все будет по-вашему, но когда она проснется, не дремлите сами, а то быть худу"
  [108]
  .
  
  
  Не суждено было великому другу свободы сказать: "ныне отпущаеши"!.. Опасения Белинского оправдались и даже скорее и резче, чем он думал. 15 февраля 1848 г. он уже писал со скорбью своему парижскому корреспонденту: "Дело об освобождении крестьян идет, а вперед
  
  не подвигается"
  [109]
  .
  
  
  Вскоре, однако, оно не только совсем сошло с очереди, но было сопричислено к числу опасных вольнодумств. Воспользовавшись с обычною ловкостью событиями, вызванными февральскою революциею 1848 г., "друзья своих интересов и враги общего блага", по выражению Белинского, или как характеризовал их Лермонтов:
  
  
  Толпою жадною стоящие у трона,
  Свободы, гения и славы палачи -
  
  
  
  дали делу такой оборот
  [110]
  , что Император Николай I не только охладел к вопросу об освобождении, но и стал к нему относиться ясно враждебно. В 1848 г. он прямо объявил в речи, обращенной к петербургским дворянам,
  "нелепыми
  слухи (об освобождении), которые с восторгом перенимались крестьянами". В этой же речи он, между прочим, сказал: "Гг., я не боюсь внешних врагов. Но у меня есть
  внутренние
  , более опасные. Против них-то мы и должны вооружиться и стараться сохранить себя, и в этом я полагаюсь на вас. Благодарю моих дворян здешней (Петербургской) губернии за адрес, который они мне хотели поднести. В чувствах привязанности их ко мне и к отечеству я не сомневаюсь и за удовольствие поставляю принадлежать к их сословию, потому что я и жена моя тоже помещики петербургские"
  [111]
  .
  
  
  Итоги николаевского царствования по крестьянскому делу, к которому была внезапно поставлена точка, и какая еще?! - были крайне плачевны, но и поучительны. Окружающая помещичья придворно-чиновничья среда в тиши и в потемках канцелярской тайны успела по своекорыстным побуждениям свести к нулю благое намерение могущественнейшего из земных владык, с восторгом поддерживаемое передовым общественным мнением, лишенным, однако, силы, благодаря отсутствию гласности. "Никто не сомневается, - писал впоследствии свидетель, вполне компетентный, - что Император Николай имел железную волю, и однако же этот Государь в 30 лет
  ничего
  не сделал для исполнения своего
  самого пламенного желания
  "
  [112]
  . Воля самодержца, всесильная де-юре, была парализована де-факто дружным противодействием лично заинтересованных могущественных высших придворно-чиновничьих сфер. Словом, еще лишний раз подтвердилось значение слов: "жалует царь, да не жалует псарь!"
  
  
  Судьба крестьянского вопроса заключала в себе прекрасную иллюстрацию или, вернее, красноречивый приговор над мертвящею, ретроградною системою самодовольного тупого застоя и бюрократической опеки, господствовавшею в течение всего памятного тридцатилетия (1825-1855) и требовавшею по сознанию самых упрямых хвалителей существующего подновления
  [113]
  .
  
  
  
  
  II
  
  
  
  
  Да на чреде высокой не забудете
  Святейшего из званий-человек.
  
  
  Жуковский
  
  
  "Сдаю тебе команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляя тебе много
  
  трудов и забот"
  [114]
  .
  
  Таковы были слова, сказанные умирающим на походной кровати в мрачном уединении Зимнего дворца
  [115]
  наследнику своему, цесаревичу Александру Николаевичу,
  
  Николаем I, этим могущественнейшим из владык земных, на смертном одре испытавшим всю горечь полного расстройства дела вследствие беспощадно проводимой в течение 30 лет системы административного гнета и неизбежной спутницы господства его - официальной лжи.
  
  Первейшею из забот нового царствования, естественно, было продолжение Крымской войны. Падение Севастополя, сохранению коего покойный Государь придавал исключительное значение
  [116]
  , положило конец войне. Богатая отдельными примерами военной доблести эта кровавая и бесплодная эпопея обнаружила в печальном свете как бесчисленные недостатки военной организации, так и всей старой системы управления, основанной на чиновничьей опеке, на полном порабощении общественной самодеятельности, гласности и свободы слова, на самодовольном охранении всего существующего, начиная от народных суеверий и кончая таким краеугольным камнем старого государственного строя, как крепостное право. Кичливому ультранациональному самомнению, убаюканному хвалою, которую, по признанию поэта
  
  
  
  Семь морей немолчно плещут,
  
  
  и взлелеянному наивно-патологическою уверенностью московских шовинистов, что нам
  
  
  Бог отдаст судьбу вселенной,
  Гром земли и глас небес -
  
  
  нанесен был чувствительный удар. После долголетнего самообожания, во время которого не только невежественная толпа собиралась закидать Европу шапками, но и корифеи раболепствующей истории и наивной философии объявили гниющею, умирающею Европу с ее наукою и свободными учреждениями, поневоле приходилось оглянуться кругом и узреть в кровавом отблеске, бросаемом дымящимся Севастополем и страдальческими картинами бесплодного героизма, повальное казнокрадство и продажность вверху, рабство и невежество внизу. Тяжелое, но благодарное, для достойного подвижника наследие!
  Как отнесется к этой застарелой язве новый государь? рожденье коего было приветствовано будущим его наставником, как
  
  
  Прекрасное России упованье,
  
  
  и коему он предрек:
  
  
  Жить для веков в величии народном.
  
  
  
  Не скоро и не сразу развернуло новое царствование свой великий, завещанный историею освободительный стяг, пред которым должен был почтительно склонить свою умную буйно-гордую голову сам первый русский публицист Герцен, - стяг, который, несмотря на все его превратности и зигзаги, несмотря на всевозможные, подчас до слез обидные промахи и шатанья, должен был обеспечить за Александром
  II
  завидное право "жить для веков в величии народном" и венчаться в благодарной памяти потомства завидным наименованием "Освободителя". Достойно, однако, замечания, что по какому-то непостижимому капризу судьбы не оказывается на всенародном Кремлевском памятнике именно этого чудного эпитета, давно и навсегда присвоенного Царю-Освободителю, несмотря на озлобленное шипенье крепостников, единодушным приговором не только русского народа, но и всего цивилизованного мира... Слава Освободителя от этого не померкнет, но как это характерно для времени и злопамятных людей...
  
  Возвратимся назад.
  
  Не только находившееся на руках тяжелое наследие в виде войны с европейскою коалициею, но и засидевшиеся
  [117]
  на местах бюрократы-крепостники старого закала и вообще двойственный характер царствования Александра
  
  II
  [118]
  
  -мешали ему сразу и решительно высказаться. Вновь назначенный в августе 1855 г. министр внутренних дел граф С. С. Ланской дебютировал странным циркуляром, от которого радостно затрепетали сердца закоснелых душевладельцев. Преемник свирепого Бибикова, бывший масон и член тайного общества "Союз Благоденствия", Ланской, писал в своем циркуляре, что Государем по-велено ему
  "ненарушимо
  охранять права, венценосными его предками дарованные дворянству"
  [119]
  . Ликованиям крепостников не было конца, тем более, что по своему прошлому Александр
  II
  не считался решительным сторонником освобождения
  [120]
  , а удаление Бибикова, введшего по политическим видам ради ослабления польского дворянства инвентари в Юго-Западном крае, далеко не огорчило дворян. Циркуляр пришлось напечатать вторично, - так велик был спрос на него со стороны помещиков, видевших в нем гарантию сохранения "освященного права своего" владеть крещеным инвентарем на вечные времена.
  
  
  Ликование их, впрочем, было непродолжительно. Манифест 19 марта 1856 г. о заключении мира, несмотря на свой очень туманный язык, снова всполошил крепостников. Их смутила следующая невинная фраза: "Каждый под сенью законов, для всех равно справедливых, всех равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодов своих". В сущности это общее место официальной риторики легко могло уживаться с крепостным правом, для которого услужливые фарисеи-богословы не хуже продажного адвоката в самом священном писании умели отыскать предвечное оправдание. Едва ли эта употребленная составителем манифеста, красноречивым гр. Д. Н. Блудовым, банальная метафора имела целью оповещать о каком-либо решительном намерении Государя приступить к освобождению крестьян
  [121]
  . Но дрожавшие, как "тати ночные", крепостники и признанный глава их архикрепостник, тогдашний московский генерал-губернатор граф Закревский, инстинктивно чуя приближение конца своему вековому хищению, пришли в ужас от неопределенной фразы официального красноречия. Воспользовавшись приездом Государя по случаю заключения парижского мира в Москву, гр. Закревский просил его успокоить дворянство по поводу вызванных манифестом "опасных" слухов. Граф Закревский, сам того не подозревая, отчасти оказал услугу ненавистному для него делу освобождения. Отвечая на просьбу генерал-губернатора, Александр
  II
  произнес сгоряча импровизированную речь московским дворянам, составляющую эпоху в истории падения крепостного права. "Слухи носятся, - сказал Государь, - что я хочу объявить освобождение крепостного состояния. Это несправедливо, а от этого было несколько случаев неповиновения помещикам. Вы можете сказать это всем направо и налево. Я не скажу вам, чтобы я был совершенно против этого; мы живем
  в таком веке
  , что со временем это должно случиться. Я думаю, что и вы одного мнения со мною: следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло
  
  свыше, нежели снизу"
  [122]
  .
  
  
  
  Диву далось ошеломленное, точно вестью о светопреставлении, столбовое, чадолюбивое, невежественное московское дворянство, слушая эти столь возмутительные для его слуха слова, которые были такою же неожиданностью и для министра внутренних дел Ланского. На вопрос, обращенный к Государю относительно приписываемой ему речи, уже ходившей по рукам, он с досадою ответил: "Да, говорил точно то и не сожалею о том"
  [123]
  .
  
  
  Нетвердою поступью, без определенного плана, но с какою-то стихийною непреклонностью стал обрисовываться в тумане с весны 1856 г. грозный неотложный крестьянский вопрос. Решено было воспользоваться съездом дворян на предстоявшую коронацию, чтобы приготовить их к готовящейся отмене крепостного права. Ланской и его товарищ А. И.Левшин на официальных обедах entre poire et fromage и на раутах под бальную музыку старались зондировать настроение дворянства, которое почти сплошь оказалось глухо к призыву принять инициативу в этом деле. Дворяне выражали недоумение и даже негодование, словно речь шла не об уничтожении застарелого возмутительного бесправья, а об обращении в рабство самих душевладельцев. Несмотря на неудачу переговоров, в Министерстве внутренних дел приступлено было под руководством Левшина к
  секретнейшему
  обзору
  [124]
  накопившегося материала по этому предмету, а 1 января 1857 г. был учрежден секретный крестьянский комитет.
  
  
  Немало таких комитетов учреждалось и в предшествовавшие царствования, и жалкая судьба их, предрешаемая могущественною кликою придворной и чиновничьей крепостнической олигархии, наводила на государственных людей, умевших подняться выше карманных интересов, далеко не веселые думы
  [125]
  . Еще менее утешительного представлял состав Комитета, в котором большинство членов (пред. Госуд. совета Ф. А. Орлов, министр двора В. А. Адлерберг, госуд. имущ. М. Н. Муравьев, шеф жандармов В. А. Долгоруков, министр юстиции гр. В. Н. Панин) были явно против освобождения, остальные (главноуправляющий мин. пут. сообщ. Чевкин, члены Государ. сов. Я. И. Ростовцев, бар. М.Я.Корф) довольно равнодушны к освобождению, и лишь мин. внутр. дел С. С. Ланской и гр. Д. Н. Блудов с большим сочувствием относились к задаче Комитета, хотя у последнего еще не было определенной программы. Чего же можно было ожидать от такого Комитета? Креатура председателя его, государственный секретарь В. П. Бутков царедворец с тонким обонянием и отчаянный карьерист-делец без всяких политических убеждений, мастер в благовидных бюрократических формах умерщвлять живое дело - взялся, согласно желанию большинства, похоронить с приличествующим канцелярским церемониалом порученное Комитету великое начинание.
  
  
  Восемь месяцев прошло в составлении длинных велеречивых отписок для отвода глаз и в перебрасывании канцелярской бумажной трухи из пустого в порожнее. Находившийся летом 1857 г. за границей Александр
  II,
  укрепленный в 1857 г. еще более в своей решимости освободить крестьян королем Прусским Вильгельмом и бароном Гакстгаузеном, автором известной книги о русской сельской общине, был недоволен "обструкциею" крестьянского Комитета, который надеялся измором похоронить дело по примеру прежних лет или растянуть его на несколько десятилетий. "Крестьянский вопрос, - говорил Государь летом в Киссингене графу Киселеву, старому поборнику освобождения, - меня постоянно занимает. Надо довести его до конца. Я
  более чем когда-либо решился
  и никого не имею, кто бы помог мне в этом важном и неотложном деле"
  [126]
  . В этом отношении Александр
  II
  оказался счастливее своего отца, окруженного также завзятыми жадными крепостниками. Сочувствие и поддержку нашел Александр
  II
  в великой княгине Елене Павловне и воспитаннике Жуковского, великом князе Константине Николаевиче, а главное, в своем "веке", духе времени и т. п. полуисторических, полумистических факторах, незаметным, неумолимым действием которых часто, однако, решаются те или другие вопросы и самые судьбы царств и народов.
  
  
  Чтобы вывести Комитет из летаргического сна, в который он намеренно погрузился, в состав его был назначен живой, талантливый член в. к. Константин Николаевич. После бурных августовских заседаний Комитет должен был встряхнуть дремоту и согласился, наконец, выработать план работ, которому, по всей вероятности, суждено было растянуться на долгие годы, если бы не одна из тех неожиданных таинственных счастливых случайностей, которые играли крупную роль в этом колоссальном деле и на которые, за неимением более надежных опор, более всего возлагали свои упования искренние друзья народа
  [127]
  . Этой случайностью было поступление прошения литовского дворянства, которое ходатайствовало об освобождении крестьян, но
  без земли
  , т. е. предлагало крестьянам дать "волчью волю", по выражению народа. Большинство Комитета охотно шло на такое безземельное освобождение, во избежание худшего, но Государь настоял
  [128]
  на том, чтобы крестьяне были освобождены как
  с усадебною
  оседлостью, так и с отводом наделов на праве
  пользования.
  
  
  В приснопамятный день
  20 ноября
  1857 года был подписан рескрипт на имя Виленского губернатора о созыве дворянского комитета для составления положения об улучшении быта крестьян на указанных в нем и в особом циркуляре министра внутренних дел основаниях.
  
  
  С этого славного дня, столь огорчившего и ошеломившего растерявшихся крепостников, следует считать официальный приступ, под скромным названием "улучшение быта", к освобождению крестьян, к великому делу царствования Александра
  II,
  к одному из величайших событий всемирной истории. Здесь же и начало так называемой эпохи великих реформ.
  
  Но, оставаясь в потемках канцелярий, великое дело опять, как и при Николае I, могло быть затушено и задушено высокопоставленными помещиками. Старанием друзей свободы приняты были меры к тому, чтобы этот важный момент закрепить настолько, чтобы положен был конец колебаниям самого Государя и обессилить козни помещичьей оппозиции Комитета. С этою целью и было решено огласить всенародно сделанный почин, разослав рескрипт и циркуляр по губерниям, что равносильно было косвенному приказанию дворянству начать ходатайства об освобождении крестьян.
  
  Не входя здесь в подробности дальнейшего хода событий
  [129]
  , отметим еще раз благодетельное влияние таинственной "незримой руки", которая и на сей раз сослужила великую службу делу русской свободы. Зная хорошо колебание и мнительность высших сфер пред решительными шагами и опасаясь интриг придворных крепостников и влияния их на Государя, либеральная "могучая кучка", группировавшаяся около в. к. Елены Павловны и в. к. Константина Николаевича, замыслила, так сказать, сжечь корабли крепостникам, и с этою целью Ланской распорядился отпечатать, с несвойственною нашей бюрократии быстротою, циркуляр и немедленно разослать по губерниям
  [130]
  . Хотя 21 ноября был день праздничный, и рабочие были свободны, тем не менее циркуляр был отпечатан и немедленно сдан на Николаевскую железную дорогу для немедленной отсылки, хотя бы с товарным поездом
  [131]
  .
  
  Дальнейшие события показали всю громадную важность и полную целесообразность проявленной Ланским необычайной энергии. Через несколько дней спохватились крепостники секретного Комитета, чувствуя прекрасно, что после первого же луча света дело нельзя уже будет затушить в потемках канцелярии, и их всемогуществу конец. Они сделали слабую попытку повернуть дело назад. Но жребий был брошен: уже было поздно. Рескрипт уже был разослан, и Ланской имел возможность сослаться на "совершившийся факт", и закоснелые крепостники, во избежание крупного общественного скандала (которого они боялись, как огня), волею-неволею затихли.
  
  Рассылка циркуляра 20 ноября, а впоследствии и опубликование его в газетах
  бесповоротно
  ставили на очередь сто лет ждавший разрешения крестьянский вопрос, и этим одним уже имя великого инициатора покрывалось немеркнущим блеском. "Имя Александра
  II,
  -писал в 1858 г. в
  Колоколе
  неутомимый поборник эмансипации А. И. Герцен, вскоре после обнародования рескриптов, - принадлежит истории; если бы его царствование завтра же окончилось - все равно, начало освобождения крестьян сделано
  им,
  грядущие поколения этого не забудут. Но из этого не следует, чтобы он мог безнаказанно остановиться. Нет, нет - пусть он довершает начатое, пусть полный венок закроет его корону... Гнилое, своекорыстное, алчное противодействие закоснелых помещиков, их волчий вой - не опасен. Что они могут противопоставить, когда против них
  власть
  и
  свобода,
  образованное меньшинство и весь народ, царская воля и общественное мнение?" "Ты победил, Галилеянин", - так начинал и кончал свою статью смелый трибун народной свободы
  [132]
  .
  
  
  С озлоблением и безграничным отчаянием
  [133]
  встретило большинство поместного дворянства весть о предстоящем падении рабства.
  
  
  Рядом с историческою неразвитостью, делавшею для "передового", правящего класса непонятным и ненавистным это столь естественное, справедливое начинание Александра
  II,
  шла невежественная косность дворянства и моральное безразличие, граничившие с бесчеловечностью. Эти люди, родившиеся и выросшие среди безобразий и ужасов крепостного права, так с ними свыклись и сжились, что не могли даже и представить себе, что можно жить без "богом и царем дарованных подданных, без холопов, обязанных выносить все насилия, причуды и истязания своего господина", без juris primae noctis, без розог, без пощечин и других принадлежностей рабства.
  
  
  В любопытных, крайне непритязательных, но характерных очерках "Велик Бог земли русской" известного этнографа-народника П. И. Якушкина
  [134]
  , в конце 50-х годов из конца в конец исходившего в качестве простого коробейника всю Европейскую Россию, мы находим весьма правдивое описание настроения как в среде помещиков, так и крестьян, накануне объявления воли и вскоре после ее объявления: "Кто живал в деревнях далеко от столиц, тот помнит, - писал Якушкин, - какою
  неожиданностью
  для
  всех
  был знаменитый Высочайший рескрипт Виленскому военному генерал-губернатору; все встрепенулись и с судорожным смирением ждали с минуты на минуту: одни - всех благ земных, другие - всех бед".
  
  
  Рассказывая о впечатлении, произведенном рескриптом 20 ноября 1857
  [135]
  года, Якушкин передает такую сцену, бывшую у одной провинциальной помещицы:
  
  - Да что же это значит? - спрашивает эта барыня, когда ей прочитали рескрипт.
  - Уничтожается крепостное право, - отвечали ей.
  - А крепостных крестьян не будет? Крепостных совсем не будет?
  - Совсем не будет.
  
  - Ну, этого я
  не хочу!
   - объявила барыня, вскочив с дивана.
  
  Все посмотрели на нее с недоумением.
  - Решительно не хочу! Поеду сама к Государю и скажу: я скоро умру, после меня пусть что хотят, то и делают, а пока я жива, я этого не хочу!
  
  - Как, у меня отнимать мое! - рассуждал другой помещик. - Ведь я
  человеком
  владею; мне
  мой
  Ванька приносит оброку в год до пятидесяти целковых. Отнимут Ваньку, кто мне за него заплатит, да и кто его ценить будет
  [136]
  ?
  
  
  Как водится, в подмогу к трусливым причитаньям и своекорыстным обобщениям пристегивались и рассуждения об общем благе. С отменою крепостного права, по предсказаниям помещиков, в России неминуемо должен был наступить голод, вывозная торговля прекратиться и Россия снизойти до степени второстепенной державы
  [137]
  . Некоторые даже шли так далеко, что предрекали неизбежное революционное движение среди крестьян.
  
  
  Расстроенное воображение душевладельцев, всю жизнь живших интересами желудка и смежных с ним органов
  [138]
  , рисовало им все ужасы пугачевщины. Один из московских бар в припадке чисто животного страха так изливал свою злобу в письме к отцу:
  
  
  "Петербургские реформаторы полагают, что эта реформа (крестьянская) начнется и кончится только на нас одних, что милый и интересный класс народа переведет помещиков, а своих благодетелей, т. е. высших и низших чиновников оставит в покое наслаждаться их прекрасными окладами и квартирами. Легко ошибутся, и я вполне убежден, что если буду висеть на фонаре, то параллельно и одновременно с Б-вым (Блудовым?), А-гом (Адлербергом) и прочими умными людьми"
  [139]
  .
  
  
  Словом, если брать не отдельные личности из среднего круга образованного дворянства и немногие местные исключения, вроде истинно благородных представителей тверского дворянства с его предводителем А.М.Унковским во главе (см. ниже), то дворянство, как целое, как сословие, оказалось решительно враждебным освобождению крестьян. Испытанный друг дворянства, товарищ министра внутр. дел Левшин, не могущий быть заподозренным в чрезмерной строгости к дворянству, так резюмирует отношение дворянства к крестьянскому делу: "Чистосердечного, на убеждении основанного, вызова освободить крестьян не было ни в одной губернии, но своими маневрами правительство приобрело возможность
  [140]
  сказать торжественно крестьянам помещичьим, что владельцы их
  сами
  пожелали дать им свободу".
  
  
  Невольным благоговением проникаешься, когда от трагикомического метанья и озлобленного беснования, забывшего и свой апломб, и noblesse oblige дворянства, перейдешь к исполненному достоинства и выдержки
  [141]
  , к глубокому огорчению крепостников
  [142]
  , поведению многострадальных крепостных, этих "хамов", лишенных, по мнению былых и нынешних крепостников, нравственного сознанья.
  
  С пламенным восторгом и полным единодушием приветствовала русская интеллигенция, - эта "оторвавшаяся" от народа интеллигенция, - наступающую "зарю святого искупления".
  
  С особенным энтузиазмом и торжеством отпраздновала опубликование рескриптов московская интеллигенция на
  первом
  в России политическом банкете 28 декабря 1857 г. Связанная по рукам и ногам печать времен "российского паши", как называли гр. Закревского, не смела и думать передать охватившее общество воодушевление, и единственным доступным способом для выражения волновавшего все передовое общество восторга оказался обед по подписке, устроенный в московском купеческом клубе. Вся московская интеллигенция без различия направления собралась за одним столом, чтобы приветствовать наступившее "новое время". Консерватор-византиец Погодин, либерал-конституционалист Катков, откупщик Кокорев, забывая свое разномыслие, собрались, чтобы чествовать того, кого в своем тосте впервые проф. Бабст назвал "царем-освободителем". М. Н. Катков так определял значенье наступившей либеральной эры: "Бывают эпохи, когда силы мгновенно обновляются, когда люди с усиленным биением собственного сердца сливаются в общем чувстве. Благо поколениям, которым суждено жить в такие эпохи! Благодарение Богу, нам суждено жить в такую эпоху".
  
  
  Кокорев в своей речи, между прочим, так разъяснял значенье переживаемого знаменательного исторического момента: "Свет и тьма в вечной борьбе. Одолевает свет - настают красные дни, выпрямляется человечество, добреет, умнеет, растет. Одолевает тьма- настают горькие дни, иссыхает человечество, ноет дух, умаляется сила народов. Тьмы всегда и везде боле, нежели света, но зато сила света такова, что луч его сразу освещает огромное пространство, и тьмы как будто небывало. Присутствие такого живительного света мы чувствуем теперь на самих себе, и его луч исходит прямо из сердца Александра
  II.
  Свет выразился в желании вывести наших братьев-крестьян из того положения, которое томило их и вместе с ними
  пас
  почти три века; этим светом теперь озарена и согрета Русская земля"
  [143]
  .
  
  Предполагалось повторить банкет в больших размерах в Большом театре, причем проектировалось, дабы запечатлеть в сердце юношества наступление в России новой, освободительной эпохи, пригласить гимназистов и кадет в ложи, послать приветственные телеграммы в европейские столицы, - словом, отпраздновать на весь мир, как принято в свободных странах, радостное событие предстоящего падения рабства в России...
  
  Но распорядители праздника считали - "без хозяина": они забыли, что в двух шагах от Большой Дмитровки сидит живое воплощение того самого "мрака", против которого они так красноречиво ратовали, - глава московских крепостников, граф Закревский, - к огорчению Александра
  II,
  сильно задержавший ходатайство московского дворянства об освобождении. Мог ли хозяин Москвы допустить в "своей" Москве столь горячий привет свету и свободе? Грубый самодур (в коронацию 1856 г. московских купцов, дававших обед Государю, Закревский выгнал на кухню, говоря, что
  их
  место там), упрямый деспот, типичный представитель старого николаевского режима подавления всякой попытки к самостоятельности, страдавший маниею политического сыска (как известно, даже на митрополита Филарета он писал доносы в
  III
  отделение), гр. Закревский пришел в негодование, узнав о демонстрации московской интеллигенции против крепостного права и в честь Александра
  II.
  Снесшись с своими достойными единомышленниками, гр. Паниным и кн. Долгоруковым, он предложил обуздать либеральных профессоров и журналистов, колеблющих основы порядка:
  
  
  
  Стучится идея о чем-то, бишь, новом,
  Задвинем-ка двери засовом!
  
  
  
  Казалось, трудно было извратить смысл этого восторженного привета со стороны науки и печати новому царствованию. Но, к сожалению, были еще довольно сильны, к огорчению друзей свободы, традиции старого режима, сущность которого будущий министр П. А. Валуев характеризовал так: "Везде преобладает стремление сеять добро силою, везде нелюбовь к мысли, движущейся без особого на то приказания, везде противоположение правительства народу, казенного - частному, везде пренебрежение человеческой личности" и т. д.
  [144]
  
  
  Увы! и на этот раз крепостникам и слугам мракобесия удалось одержать верх и зажать рот
  [145]
  своим противникам и даже воспретить, - едва верится! - чествование 19 февраля восшествия на престол...
  
  
  Банкет был запрещен, ораторы получили выговор за вольные речи. Так неприветливо была встречена первая попытка к проявлению хоть "тени свободы"
  [146]
  ...
  
  Но, несмотря на "задвинутые засовы", несмотря на все "зигзаги" нового либерального движения, бодрое, радостное пробуждение общества, напоминавшее светлую весну, - когда силушка по жилушкам переливается, - помогло ему в союзе с прогрессивными элементами правительства вести с успехом неравную борьбу с противниками народной свободы, по рутине или своекорыстию боявшимися ее как огня.
  
  А борьба эта действительно была неравная. На стороне рабства было высшее чиновничество, двор, знатное, богатое дворянство, и лишь небольшой слой из образованного среднего дворянства да интеллигенция
  [147]
  выступали защитниками свободы. Но повели они с этих пор дело с неослабевавшею энергиею.
  
  
  С обнародованием рескриптов в Министерстве внутренних дел выдвигаются на первый план знаменитые деятели крестьянской реформы: начальник земского отдела Я. А. Соловьев
  [148]
  и Н. А. Милютин, заменивший с конца 1857 г. робкого, нерешительного товарища министра А. И. Левшина
  [149]
  . Но в особенности выдвигается вперед член секретного Комитета генерал-адъютант Я. И. Ростовцев, который делается с 1858 г. ближайшим сотрудником и доверенным лицом Александра
  II
  по крестьянскому делу.
  
  
  Не отличаясь ни знатным происхождением, ни богатством, ни выдающимися умственными способностями и солидным образованием, этот в душе добрый, но далеко не твердый в принципах деятель николаевского пошиба, неожиданно
  [150]
  делается с 1858 г. под влиянием факторов, доселе не вполне разъясненных, одним из корифеев правительственных либералов, одним из важнейших представителей рационального, т. е. радикального решения крестьянского вопроса.
  
  
  Раскаявшийся декабрист, быстро отличенный и вознесенный Николаем I, ловкий и гибкий царедворец, - в инструкции своей по военно-учебному ведомству открыто провозглашавший, что верховная власть, высшее начальство
  выше
  совести, есть "сама верховная совесть, долженствующая упразднить субъективные указания личной, подвижной человеческой совести", - как будто внезапно прозрел сам, убедившись в лживости этого еще так недавно официально пропагандируемого им безнравственного государственного догмата
  [151]
  . Поддался ли Ростовцев действию всесильного нового духа времени, повелительно требовавшего оглянуться вокруг, не коснеть в консервативном самодовольстве, взвесить свои отношения к людям не с точки зрения табели и установленных форм и норм, а при свете совести неумолимой, - действовали ли тут семейные влияния
  [152]
  , но факт тот, что Ростовцев с половины 1858 г. делается восторженным прозелитом либерального движенья, энтузиастом крестьянского дела. Быть может, первый раз в жизни он стал думать не об угождении сильным мира сего, не о шансах карьеры своей, а о благе народа, о деле, о "святом деле", как он стал называть крестьянскую реформу. В первый раз в жизни он стал серьезно изучать порученное ему дело, и не из-за чинов и орденов, и даже не из одного угождения своему Государю, а в глубоком и благоговейном сознании великой чести и ответственной задачи, выпавшей на его долю; он вложил всю свою душу в это дело, за которое он в каком-то экстазе гражданского самопожертвования готов был пожертвовать и почти пожертвовал жизнью
  [153]
  . У Ростовцева замелькала черта, столь драгоценная во всяком государственном человеке, "черта, - по замечанию одного из участников крестьянской реформы, - довольно редкая у нас, в людях, достигших высших государственных ступеней - Ростовцев думал
  об истории
  , верил в верховный суд,
  мечтал
  о почетной для себя странице на ее свитках"
  [154]
  .
  
  И приобрел, без сомнения, завидную честь и славное право, о котором он мечтал.
  
  Но, как известно, все мечтатели, не исключая и мечтателей с генерал-адъютантскими аксельбантами, опасны, как носители иного критерия, кроме раболепного преклонения пред силою, они ненавистны для официального статус-кво, для сонной рутины и омертвелых форм, которые непоколебимы только дотоле, покуда не упадет на них луч света, струя пытливой мысли, пока не коснется дыхание воодушевленного идеала, анализ бескорыстного, непоколебимого убеждения. И если, как справедливо указывает Д. Ст. Милль, один человек, одушевляемый убеждением и идеалом, стоит десяти руководимых своекорыстными интересами, то легко понять, какую крупную силу должен был представлять собою новообращенный неофит-либерал Ростовцев в группе сил и влияний, по своекорыстным мотивам боровшихся против крестьянской реформы. Легко понять и ту непримиримую ненависть, которую должны были восчувствовать к Ростовцеву высшие правительственные и придворные сферы, почти насквозь пропитанные крепостническими тенденциями, а также и то, что ненависть свою к "выскочке" Ростовцеву они перенесли после его смерти даже на его потомство и сотрудников
  [155]
  .
  
  
  4 марта 1859 г. была открыта знаменитая Редакционная комиссия
  [156]
  для рассмотрения проектов, поступавших из Губернских Дворянских Комитетов и составления окончательного проекта. Ростовцев был назначен ее председателем. Деятельность его в этой трудной и ответственной должности сделалась предметом особо беззастенчивой травли со стороны высокопоставленных крепостников. По совету Н. А. Милютина, Ростовцев ввел в состав Комиссии некоторых видных общественных деятелей, как Ю.Ф. Самарин и кн. В. А. Черкасский, и в союзе с ними, а также с Я. А. Соловьевым и др., он составил сплоченное ядро Редакционной комиссии, проникнутое одними и теми же взглядами и на своих плечах вынесшее главный труд крестьянского законодательства. Твердо усвоив основные пункты либеральной программы передовой прессы: наделение крестьян землею в собственность, выкуп ее (но только добровольный) и дарование им самоуправления, Ростовцев убедил и Государя в их необходимости и, сильный его поддержкою, строго отстаивал эти начала.
  
  
  20 февраля 1860 года умер Ростовцев на руках Александра
  II,
  которого до последнего вздоха всячески ободрял, успокаивал и укреплял в решимости довести до конца "святое дело". "Не бойтесь"- были последние слова Ростовцева.
  
  
  Пока был жив Ростовцев, бесчисленные придворные интриги и чудовищные клеветы, сыпавшиеся на Редакционную комиссию из лагеря высокопоставленных крепостников, были нейтрализуемы влиянием ее могущественного председателя. Неограниченное доверие, питаемое императором Александром
  II
  к Ростовцеву, служило для Комиссии щитом, ограждавшим ее от самых яростных и беззастенчивых нападок, как ни властны были сферы, из которых они исходили. Смерть Ростовцева, если не произвела окончательного перелома в направлении работ Редакционной комиссии, то все же лишила ее важной точки опоры и окрылила надеждами крепостническую партию, далеко не вполне побежденную и входившую в силу уже с конца 1859 г.
  
  
  Избрание преемника Ростовцеву должно было служить пробным камнем для определения дальнейшей судьбы принятого в Редакционной комиссии при Ростовцеве либерального плана освобождения крестьян с наделением их землею. Ни один из сановников, сочувствующих освобождению (гр. П. Д. Киселев, С. С. Ланской, К. В.Чевкин и др.), не занял места Ростовцева. Не попал также и М.Н.Муравьев, который, хотя и был в душе противником освобождения, считался, однако, способным по соображениям карьеры пойти на сделку, но вместе с тем имел репутацию человека ненадежного и способного нарушить данное обещание
  [157]
  .
  
  
  
  
  III
  
  
  И кто мне помог
  Осилить надменность тиранов?
  Кем был я избавлен от смерти?
  От рабства?
  Не ты ли одно все свершило,
  Святое горячее сердце?!
  Гете
  
  
  Председателем Редакционной комиссии был назначен, неожиданно для всех, граф В. Н. Панин. Нужно знать, что такое был граф Панин, чтобы представить себе удивление и огорчение, вернее, ужас друзей народа: одряхлевший министр юстиции, типичнейший представитель узкого до нелепости консерватизма николаевских времен, буквоед-законник
  [158]
  , формалист до мозга костей, самоуверенный бюрократ-рутинер (в течение 30 лет управления министерством гр. Панин в прогнивших насквозь гнездилищах торговли правосудием не ввел ни одной реформы), вдобавок педант-мизантроп, брюзга и деспот-самодур, с которым личные отношения были крайне неприятны. Вот что из себя представлял новый председатель! Члены Редакционной комиссии так были ошеломлены, что собирались сообща подать в отставку, от которой успел, однако, отговорить их великий князь Константин Николаевич. Но не одни эти качества были причиною того всеобщего смущения
  [159]
  и негодования, которые вызвало среди членов Редакционной комиссии и вообще среди друзей свободы, начиная от Герцена и кончая Аксаковым
  [160]
  , непостижимое назначение гр. Панина, а главным образом репутация его, как надменного и завзятого крепостника с феодально-аристократическими тенденциями. Назначение гр. Панина считалось победою дворянской партии, хотя с другой стороны стало известно, что Я. И. Ростовцев, как за меньшее из зол, высказался перед своею смертью
  [161]
  за назначение гр. Панина, полагая, что он ради сохранения места не постеснится действовать и
  вопреки
  своим политическим и нравственным взглядам и убеждениям
  [162]
  .
  
  Таким образом и здесь повторилось то же странное явление, которое раньше заметно было в Главном комитете по крестьянскому делу, где председателем был граф А. Ф. Орлов, такой же завзятый крепостник, как и гр. Панин. Причину этого на первый взгляд непонятного явления разъясняет в своих любопытных записках бывший в 1857 г. товарищем министра внутренних дел при Ланском А. И. Левшин. Приведем относящееся сюда замечательное место, достойное пера Тацита.
  
  "Пестрота
  Главного комитета, - говорит он, - несогласие членов его в воззрениях на порученное ему дело и происходившее из того противодействие их друг другу
  не должны
  удивлять нас: в другом государстве, где люди
  дорожат
  своими мнениями и своею репутациею, подобное собрание лиц не могло бы осуществиться. Быв назначены верховной властью к рассмотрению подобного дела, они бы прежде всего ощупали друг друга, опросили, выведали убеждения каждого и затем составили бы программу действий, которую бы поднесли Государю на утверждение. Если бы он ее не принял, они все или частью отошли бы прочь,
  почитая бесчестием действовать вопреки совести.
  Почему не сделал того же князь Орлов? Он стоял так высоко, что ничего бы не потерял, а, напротив, выиграл бы в глазах Государя и всей публики, если бы сказал: я не убежден в современности освобождения крестьян и потому не могу с полным усердием и беспристрастием двигать этого дела; я гожусь вам, Государь, на что-либо иное. Мы спрашиваем, почему не сделал этого князь Орлов или иной член Комитета, не разделявший мысли Государя? Потому, что в России
  никто и ни от чего не отказывается, никто своим мнением не дорожит и думает только, как угодить царю и получить за то какую-либо награду.
  Пока наши государственные люди будут так действовать, не быть добру: в этом и заключается
  корень
  неустройства в России. Сравнивая разные лица между собою, - продолжает Левшин, - можно быть еще снисходительным к человеку, который подавляет свою совесть, отказывается от своих мнений, потому что ему нужно место для физического существования, но можно ли тем путем сколько-нибудь оправдать Орлова, Панина и подобных им? Неужели они не знают, что их при жизни и по смерти ожидает неумолимый суд истории? Такое ослепление, такое унижение и добровольная
  кабала
  могут быть объяснены только
  
  отсутствием всякой самостоятельности..."
  [163]
  .
  
  Предоставление руководства делом освобождения крестьян человеку, в душе ему не сочувствовавшему, но обязанному официально ему содействовать, создавало уже само по себе двусмысленное фальшивое положение, помимо личных особенностей гр. Панина. На место прежнего живого, теплого, сердечного отношения к "святому" делу, проявлявшегося в последние годы Ростовцева
  [164]
  , крестьянская реформа получала, точнее, снова приобретала педантический, приказный
  [165]
  , угрюмый, подозрительный, мрачный колорит - да, именно мрачный, и вот почему
  
  
  Главный узел крестьянского вопроса заключался в том или другом отношении к крепостному народу Старые государственные люди вместе с большинством помещиков считали его зверем и боялись "воли". Первоначально, до своего "обращения", летом 1858 г. Ростовцев держался этого же воззрения. Уже, усваивая понемногу аллюры временщика
  [166]
  , выработал он проект о чрезвычайных временных генерал-губернаторах, снабженных чрезвычайными полномочиями для усмирения бунтовщиков. Милютинский либеральный кружок, веривший в разум и добрые инстинкты народа, сильно вооружился против проекта. Ланской подал в этом смысле записку Государю, из-за которой чуть не лишился места.
  
  
  Содержание записки Ланского и особенно встречавшиеся в ней обороты речи разгневали Императора, который возвратил записку Ланскому, испещренную пространными собственноручными замечаниями на полях, ярко характеризующими взгляд как на предпринятое им преобразование, так и вообще на задачи внутреннего управления, его цели и средства. На утверждение министра, что народ не только не сопротивляется, но вполне сочувствует намерениям правительства, Государь возразил: "Все это так,
  пока народ находится в ожидании
  , но кто может поручиться,
  что когда новое положение будет приводиться в исполнение
  , и народ увидит, что
  ожидание его, т. е. свобода, по его разумению, не сбылась
  , не настанет ли для него
  минута разочарования
  ? Тогда уже будет поздно посылать отсюда особых лиц для усмирения. Надобно, чтобы они были уже на местах. Если Бог помилует, и все останется спокойно, тогда можно будет отозвать всех
  временных
  генерал-губернаторов, и все войдет опять в законную колею". Против успокоительных уверений записки, что не должно опасаться важных затруднений, Государь написал: "Напротив, того-то и должно опасаться", что крестьяне спокойно будут ожидать утверждения положений. "Дай бог! Но этой уверенности, по всему
  до меня доходящему
  , я не имею"
  [167]
  ; что спокойствие народа тогда только надежно, когда оно есть плод удовлетворения законных потребностей и всеобщего довольства. "Да, но, к несчастию, наше положение и административная организация еще далеки от этого". В особенности возмутило Государя суждение, высказанное в записке, что можно обойтись без чрезвычайных мер, если только самые положения будут составлены в видах государственной пользы. "Какие же другие виды могут быть?" (заметим, что это говорилось в то время, когда правительство только что обрушилось на Кавелина за предложение наделения крестьян землею в собственность, т. е. когда правительство подчинялось давлению узких помещичьих домогательств) - вопрошал он и, соглашаясь с мнением министра, что успех крестьянского дела будет зависеть от верного практического соглашения прав и выгод помещиков и крестьян, приписал: "совершенно так". Утверждение записки, что последствием учреждения генерал-губернаторов окажется возбуждение в народе мысли, что правительство ему не доверяет, а это вызовет подобное же чувство недоверия народа к правительству, Император опровергал самым положительным образом: "В этом я вовсе не согласен, ибо мы не должны от себя скрывать, что Россия входит в новую, еще небывалую эру, и потому на будущее
  преступно
  было бы правительству смотреть, так сказать, сложа руки.
  Так мы должны быть готовыми ко всему
  , и в этом случае предусмотрительность должна успокоить, а не тревожить. Эти все опасения возбуждены людьми, которые желали бы, чтобы правительство ничего не делало,
  дабы им легче было достигнуть их цели
  , т. е. ниспровержения законного порядка". На замечание министра, что правительству нет надобности ставить себя в оборонительное положение, и что оно с полною уверенностью в общее спокойствие может держаться законного способа действий, Государь строго возразил: "Дело не в оборонительном положении, а в том, чтобы дать более власти местному начальству. Никогда и речи не было
  о незаконном способе действия,
  но в экстренных случаях должны быть принимаемы и
  экстренные меры.
  У нас, к сожалению, довольно было примеров пагубных последствий нераспорядительности местных властей, привыкших к одному формализму и совершенно теряющихся в подобных случаях". Доводы министра: что единоличная власть генерал-губернаторов поведет за собою произвол, который даже в отдаленном крае, какова Сибирь, старались ограждать советами, - вызвали замечание: "По теории это прекрасно, но не на практике"; что в два предыдущие царствования каждый раз, когда возникала мысль о повсеместном учреждении генерал-губернаторов, мера эта была отвергаема - "это так, но не должно забывать, что мы теперь находимся не в нормальном положении"; что несвойственно изменять иерархические отношения с той единственною целью, чтобы сделать возможной власть временную и притом личную. "Я тут ничего
  несвойственного
  не вижу, ибо дело идет о временном учреждении, долженствующем кончиться с окончательным введением нового устройства крестьян. Обыкновенный административный порядок этим не изменится, а учреждается только временно новая полицейская власть". Опасение министра о возникновении столкновений и пререканий между властями постоянными и чрезвычайными Государь отвергал, заметив, что
  столкновений и пререканий
  быть не должно, ибо в инструкции временных генерал-губернаторов должен быть положительно определен круг их действий". Другое опасение, что власть губернаторов упадет до низкого значения несамостоятельных чиновников, и они принуждены будут заботиться не только об управлении губерниею, сколько об угождении генерал-губернаторам, - оспаривалось так: "С этим я также не согласен, ибо дело не в угождении, а в исполнении приказаний лиц, облеченных от меня особыми полномочиями". Власть генерал-губернаторов, - говорилось в записке, - не имеет никаких условий к усовершенствованию администрации. "Власть генерал-губернаторов, - разъяснял Император, - как я ее понимаю, должна быть основана совсем на других началах". Большая часть доводов, изложенных в записке, представленной Государю, служила лишь более или менее благовидными предлогами, истинный же повод к сопротивлению Министерства внутренних дел предположенной мере усмотрел Государь в заключении министра, что власть генерал-губернаторов уничтожит начало, в силу которого предоставлялось губернским по крестьянским делам расправам, или присутствиям, как они названы впоследствии, - решать окончательно и без апелляций все споры между помещиками и крестьянами. Против этого места Его Величество начертал:
  "Слова эти
  , кажется, довольно объясняют дело". Далее министр находил, что и губернаторы имеют право обращаться к военному начальству с требованием содействия; Государь же пояснял: "В этом и будет разница, ибо генерал-губернаторы должны будут сами действовать, а не обращаться с просьбой к военному начальству". Против общего заключения записки Император написал: "Это собственно гражданский или
  канцелярский
  взгляд и вовсе не согласный с моим". Согласился только Государь с мнением министра, что необходимо озаботиться возвышением власти губернаторов. "Этим и должно заняться для будущего", - замечал он, а против предложения предоставить губернаторские места наиболее способным из членов губернских комитетов, не стесняясь чинами, сделал надпись: "Весьма будет полезно". Зато все резче становились его замечания на заключительные представления министра.
  Министр
  : "Составление инструкции генерал-губернаторам преждевременно, так как не составлены еще крестьянские положения и не утверждены проектированные учреждения по крестьянским делам".
  Государь
  : "Это значит отложить ее до того, когда в ней не будет уже нужды или когда будет поздно".
  Министр
  : "Предполагается предоставить генерал-губернаторам для сохранения общественного порядка употреблять не одни только законные меры, но "все без разбора средства".
  Государь
  : "Не понимаю, как такая мысль может войти в голову человеку,
  знающему мой образ мыслей и мои желания". Министр:
  "Генерал-губернаторы будут преувеличивать опасность из желания придать себе новую важность и значение".
  Государь
  : "Надеюсь, что лица, которые будут для сего выбраны
  мною
  и облечены полным моим доверием, вполне его оправдают".
  Министр:
  "Генерал-губернаторов, если они будут учреждены, нельзя освободить от текущих и маловажных дел, ибо они, чтоб не уронить своей власти, обязаны будут принимать прошения, жалобы, письма и т. п.".
  Государь:
  "Непременно должно их от этого освободить. Жалобы, им приносимые, должны ими передаваться губернаторам".
  Министр:
  "При введении крестьянского положения следовало бы временно освободить губернатора от председательства во всех подвластных ему учреждениях".
  Государь:
  "Здесь предполагается именно то, что я хочу сделать для временных генерал-губернаторов".
  Министр:
  "Следовало бы ассигновать особые суммы в распоряжение губернаторов на экстраординарные расходы".
  Государь:
  "Будет излишне с учреждением временных генерал-губернаторов".
  Министр
  , перечислив предположенные им меры к расширению власти губернаторов, замечал: "Все эти меры достаточны для поддержания порядка и повиновения".
  Государь: "Я
  их не считаю достаточными без учреждения временных генерал-губернаторов".
  Министр:
  "В случае каких-либо особых местных затруднений, всегда можно будет командировать уполномоченных и доверенных лиц".
  Государь:
  "Вот почему я желаю, чтобы подобные лица были уже на местах". Решение свое Император выразил в последнем замечании: "Все сии соображения
  не изменяют
  моего убеждения
  в необходимости и пользе учреждения временных генерал-губернаторов"
  , а общее впечатление, произведенное на него запиской - в следующем обращении к Ланскому: "Я прочел все с большим вниманием и должен вам откровенно сказать, что записка эта сделала на меня
  весьма грустное впечатление.
  Она верно составлена не вами, а кем-нибудь из директоров департаментов или канцелярий, которым предполагаемое
  новое учреждение крепко не нравится, ибо должно ослабить их власть и то значение
  , которым они привыкли пользоваться и часто
  употреблять во зло".
  
  
  Строгая отповедь Государя заставила призадуматься старца Ланского. Полагая, что он лишился Высочайшего доверия, министр внутренних дел заготовил уже письмо к Императору с просьбою об увольнении от должности, но на ближайшем докладе Государь был с ним так приветлив и ласков, что Ланской не счел нужным просить об отставке. Его Величество обнял министра, выразив при этом надежду, что он "не сердится", а когда министр заметил, что в иностранных газетах уже назначают ему преемника, то Император успокоил его уверением, что если служба его будет более не нужна, то он, Ланской, первый о том узнает
  [168]
  .
  
  
  Ростовцевский проект о генерал-губернаторах не получил хода, ввиду того что со второй половины 1858 г. под действием указанных событий и личных влияний Ростовцев совершенно изменил свой взгляд на крестьянский вопрос и на народ, к которому он стал относиться с большим доверием и сочувствием. В этом отношении особенно знаменательно было поведение народа весною 1858 г. Несмотря на сильное возбуждение, вызванное первыми известиями о грядущей воле, народ с удивительною выдержкою сохранял внешний порядок и спокойствие. Причиною этого явления была допущенная с 1858 г.
  гласность.
  Как только С. С. Ланской разрешил напечатание рескриптов "о воле" в Губернских Ведомостях, прекратились ходившие толки о том, что помещики скрывают указ о "воле", прекратились и те небольшие волнения, которые были вызваны, благодаря притеснениям самих помещиков. Пользуясь несколькими волнениями, бывшими весною 1858 г., приближенные Государя старались напугать его, но министр Ланской, доставляя еженедельные отчеты о волнениях, доказал ему, что и число их было ничтожно, и вина нередко бывала на стороне помещиков
  [169]
  . И, несмотря на продолжающиеся усилия крепостников запугать Государя
  [170]
  , опасения его были успокоены.
  
  Бессмысленный страх плохой советчик. Раз он прошел, Ростовцев "прозрел": у него явилась возможность уяснить себе смысл народного возбуждения и найти иные средства для предупреждения вредных последствий его.
  
  Считая лихорадочное возбуждение народа более или менее доказанным, либеральная и консервативная партии, боровшиеся около крестьянской реформы, делали из этого факта противоположные выводы. Ростовцев, следовавший сначала мнению второй, полагал теперь, что спасти Россию от потрясений возможно не диктаторскою властью сатрапов, а только путем
  
  радикального
  [171]
  
  решения крестьянского вопроса, т. е. освобождением крестьян с
  землею
  и с полным упразднением вотчинной полиции, помещичьей власти. "Если одиннадцать (с женщинами двадцать два) миллионов жителей, - писал Ростовцев Александру II
  [172]
  ,-тешимые в продолжение двух лет надеждою на свободу и на улучшение своего состояния, будут
  обмануты
  , разочаруются, потеряют доверие и любовь к верховной власти и неисполнение своих ожиданий припишут, разумеется, своим помещикам, то Россия не будет спасена"
  [173]
  .
  
  
  Словом, боязнь перед народным возмущением, которое было возможно, особенно благодаря обострению местами отношений между помещиками и крестьянами перед самым их освобождением, благодаря алчности первых, побуждала либералов торопиться удовлетворением народных требований, справедливость коих была для них очевидна и удовлетворением коих "сверху" они полагали уничтожить повод к волнениям "внизу". Такому спасительному страху "кающегося дворянина", страху перед совестью, такому историческому "стыду" "пробудившегося человека" или требованиям справедливости обязаны своим происхождением многие реформы и в других странах
  [174]
  .
  
  
  Не таков был источник и смысл "панического"
  [175]
  страха, охватившего крепостников сверху донизу. Это не был тот нравственный страх или страх Божий, в котором, по слову писания, заключается начало премудрости. Страх крепостников был простой эгоистический, "шкурный" страх перед утратою возмутительной привилегии на личность и труд "крещеной собственности"
  [176]
  . Они хорошо знали, что крепостное право, лишенное всякого нравственного содержания, держалось исключительно на насилии и страхе. Закоренелых крепостников брал ужас при мысли о Немезиде, при мысли о том, что будет с этим "зверем"
  [177]
  , каким они считали своих крепостных, когда его спустят с цепи? А ну как они пойдут сводить свои старые счеты?! Но и более благодушные помещики, будучи плохо знакомы с действительным настроением народа, боялись производить освобождение народа, одновременно по всей России
  [178]
  .
  
  
  Опыт с гласностью, сделанный в 1858-1859 г. и внесший успокоение в народные массы, взволнованные первыми темными слухами о предстоящей воле, послужил ободряющим образом на либералов, на умеренную часть дворянства
  [179]
  . Но непримиримая вражда неисправимых врагов свободы не поколебалась. Напротив, именно такое, исполненное удивительного такта и самообладания выжидательное положение народа, составлявшее поразительный контраст сравнительно с поведением потерявшего голову, беспорядочно метавшегося дворянства, крепостникам казалось подозрительным. Для друзей же свободы этот спокойный, но грозный, как судьба, многочисленный крепостной народ, в внушительном молчании ждавший уничтожения рабства и возврата себе человеческих прав, был поистине велик и прекрасен!
  
  Редко когда в истории можно встретить картину, равную по силе и назидательности этой грандиозной картине 23-миллионного народа, в сосредоточенном безмолвии словно по предварительному уговору ждущего свободы и, несмотря на трехвековое бесправное положение свое, не утратившего еще веры в силу права и в торжество правды!
  Каким-то особым милостивым чудом истории, вообще столь суровой, как и природа России, к русскому народу он сохранил, несмотря на господство крепостного, т. е. кулачного права, едва тлеющую искру правды, он сберег, несмотря на извращающее и развращающее действие крепостного права и свое полное бесправие, трогательную, инстинктивную веру в конечное торжество справедливости. Как ни часто дотоле обманывала его эта наивная детская вера, но на сей раз эти миллионы обездоленных, обезличенных рабов, словно смердящий Лазарь накануне воскрешения, почуяв близость и неизбежность своего нравственного возрождения, подтянулись напоследях, терпеливо выносили последние обиды и жестокости, спокойно ожидая великого дня воли, будучи убеждены в его неотвратимости. Народ, низведенный на степень рабочего скота, своим безукоризненным среди общего замешательства и суматохи поведением, свидетельствовал свою твердую веру, что сила не в силе, он как бы приглашал своим терпеливым ожиданием давно желанного часа свободы своих тиранов к "покаянию", к признанию, наконец, всей чудовищности владения "душами", безотчетного предоставления с самого рождения человека безотчетному произволу человека же.
  Крепостные Сеньки лизали горячие печки и исполняли другие потехи для увеселения гостей помещика и даже старались это делать с "веселым" лицом, как того требовали господа, - заслышав весною 1858 г., что скоро настанет конец всем мучениям; безнаказанно оскорбляемые, замученные кормильцы русской земли терпеливо глотали в эти радостно-мучительные дни появления зари свободы свои горячие слезы рабского позора, которые, по выражению Салтыкова, "веками капали, капали внутрь, капали кровавыми пятнами на сердце и все накипали, все накипали, пока не перекипали совершенно"... Но теперь в эти вещие, последние пред падением рабства, дни слезы "белых негров", к сокрушению помещиц Падейковых, сопровождались улыбками на устах, - то были:
  
  
  Последние слезы о горе былом
  И первые грезы о счастье ином!
  
  
  
  Повествуя об этом торжественно-тревожном кануне свободы, г. Еленев говорит: "Это был звук трубы архангела, возвестивший миллионам
  мертвецов
  , что приближается день воскресения, что восходит звезда утренняя, предварящая солнце свободы; от этой вести не только дрогнули сердца двадцати миллионов живых мертвецов, но, казалось, взыграли кости поколений, давно уже уснувших в могилах; то были
  незабвенные, святые минуты
  в русской истории, подобные тем, когда в ночь пред пасхальной заутреней русский народ в благоговейном безмолвии ждет удара колокола и первых звуков священной песни воскресения"
  [180]
  .
  
  
  Исполненное такта и выдержки поведение порабощенного народа, сумевшего сдержать столь естественные проявления нетерпения и раздражения пред последними приступами барского самодурства и жестокости, нашло должную оценку со стороны Александра
  II
  в последнем заседании Государственного совета по крестьянскому делу и в первоначальном проекте манифеста (см. ниже). Эта стихийно-грозная и внушительная, несмотря на безмолвие, всенародная демонстрация, - при всей кажущейся безобидности и бессилии дававшая понять, кому нужно, что отныне с крестьянским вопросом шутить нельзя и во что бы то ни стало нужно решить его в народном духе, т. е. не иначе, как с земельным наделом, - имела огромное влияние на исход дела. Писатель, одинаково замечательный и как великий художник слова, и как тонкий и проницательный наблюдатель и публицист, М. Е. Салтыков в числе производительных сил, влиявших на движение крестьянского дела на первом плане ставит сам народ русский. "Вникните в смысл этой реформы, - пишет он в 1863 г., - взвесьте ее подробности, припомните обстановку, среди которой она совершалась, и вы убедитесь: во-первых, что, несмотря на всю забитость и безвестность,
  одна только
  эта сила (народа) и произвела всю реформу, и, во-вторых, что, несмотря на неблагоприятные условия, она наложила на реформу неизгладимое клеймо свое, успела найти себе поборников даже в сфере ей чуждой..."
  [181]
  .
  
  
  "Пора, - писал в 1857 г. один из этих поборников, маститый ветеран народной воли Н. Тургенев, - несколько поколений жило без надежды и умерло без отрады под незаслуженным игом крепостного права. Наконец, настало время
  искупления
  ! Помещики! не торгуйтесь. Святым пожертвованием искупите Россию"...
  
  
  Каково же было впечатление этого вещего звука колокола, - звавшего живых (vivos voco) и воскресавшего мертвых - на тех, от которых зависело им даровать жизнь, на помещиков?.. Меньшая часть его, не богатое, но развитое, с университетским образованием, либеральное дворянство пошло и по влечению сердца, и по правильно понятому политическому и экономическому расчету навстречу свободе и необходимым жертвам; зато аристократическое землевладение, придворная и чиновная знать, частью по историческому недоразвитию, частью по соображениям узкого себялюбия, считала и выставляла крепостное право оплотом не только своего материального благополучия, но и государственной силы и порядка, причем этот симпатичный народ, безмолвствующий, но твердо, единодушно, как один человек, требующий отмены рабства, - хотя и без всякого насилия и бесчинства (к сожалению многих, надеявшихся воспользоваться беспорядками, чтоб испугать Александра
  II
  и заставить отложить ненавистную реформу) - внушал высокопоставленным крепостникам не жалость и братское сострадание, а непреодолимый страх вплоть до самого кануна объявления воли
  [182]
  .
  
  
  Не будучи в силах ни понять смысла наступающей "зари святого искупления", ни предотвратить нависший удар судьбы, высокопоставленные корифеи крепостников прежде всего занялись "шкурными" вопросами и старались обделать личные делишки
  [183]
  , а затем хоть на время затормозить или извратить дело свободы. Не вызвав еще к жизни духа свободы, крепостники уже спешили заклясть его; не даровав еще свободу, они уже принимали меры к "обузданию" ее при помощи "ежовых рукавиц!" Они полагали, что предоставление свободы народу, в течение многих веков жившему под крепостным игом, должно опьянить его, вскружить ему голову и повести к волнениям, а то и прямо к анархии, а потому стояли за постепенность освобождения (кн. Меншиков проектировал 75-летний срок, другие полагали свободу даровать хорошим ученикам в виде награды), за сохранение хотя части прежней помещичьей юрисдикции, за освобождение без земли...
  
  
  
  Как смотрел на дело преемник Ростовцева - легко понять. По убеждениям, точнее предрассудкам своим, граф Панин, до назначения его председателем Редакционной комиссии, принадлежал к явно крепостнической аристократической партии. Огромное же большинство Комиссии, в составе которой продолжали оставаться главные ее вдохновители и руководители: Н. А. Милютин, Я. А. Соловьев, а также Ю. Ф. Самарин и кн. В. А. Черкасский - придерживались программы либеральной "западнической", усвоенной после некоторого колебания и славянофилами
  [184]
  .
  
  Какой образ действий усвоит себе новый председатель при исполнении своей трудной миссии? Личный такт, уменье ладить с людьми и привлекать их своею обходительностью и добродушием могли бы несколько облегчить щекотливую роль гр. Панина, поставленного в качестве председателя в положение естественного посредника для установления между борющимися партиями примирительных компромиссов. Но именно личные качества его так мало соответствовали подобной роли, что положение его в Комиссии во все время ее существования было весьма неблагодарное и тяжелое, иногда комичное, а подчас просто невыносимое, даже унизительное.
  
  Типичный представитель старой николаевской бюрократической системы, изучивший жизнь только сквозь призму бумажного производства и чрез окно своего кабинета (он даже с своим alter ego Топильским сносился занумерованными бумагами), гр. Панин вдруг сталкивается с столь трудным и сложным вопросом
  [185]
  , как крестьянский. Магнат-деспот, привыкший всю жизнь с аристократическою брезгливостью смотреть на людей только с точки зрения "кастовых" отличий, разветвлений генеалогического древа и табели о рангах
  [186]
  , привыкший слышать около себя одно лишь подобострастное "так точно" и "рад стараться!"- вдруг сталкивается лицом к лицу, в составе Редакционной комиссии, с людьми нового образа мыслей и действий, которые вовсе не спешат выставить, подобно гр. Панину, напоказ свою политическую и нравственную пустопорожность, не возводят в принцип свои молчалинские добродетели, а напротив осмеливаются горячо отстаивать свои убеждения. Человек, считавший согласным с честью менять свои "убеждения" по соображениям личной выгоды, по мере надобностей начальства и в свою очередь превращавший своих приближенных в обезличенные, истертые пешки запуганной и безответной исполнительности, - вдруг на старости лет узнает, что не в пример "порядочным" людям "высшей касты"
  [187]
  (т. е. богатым аристократам), между небогатыми людьми, с маленькими чинами и даже без чинов
  [188]
  встречаются лица независимые, с твердыми, дорогими для них убеждениями, которых они не приносят в жертву соображениям карьеры или рабской угодливости. Эти "смельчаки" дерзают в совещаниях Редакционной комиссии говорить "нет!" там, где гр. Панин говорит "да!", и наоборот. Ему, привыкшему говорить и слышать только подобострастное "слушаю-с", кажется, что он ослышался... Он вторично развивает свои предложения, заявляет громким голосом свои требования, и что же? - о, ужас! - члены Комиссии осмеливаются спорить, вторично не соглашаются с ним, с ним - с действительным тайным советником, с его сиятельством графом В. Н. Паниным самим
  [189]
  !.. Разве это не революция, разве это не светопреставление?!
  
  
  Диву должен был даться этот надменный чудак-анахорет, этот седоволосый злой младенец, - проведший всю жизнь среди бумаг и искавший эквивалента семейных радостей и общественных развлечений в кругу попугаев "поречистее", говоривших как люди, и людей "посмирнее", говоривших как попугаи, вроде его правой руки М.И.Топильского
  [190]
  , -когда судьба столкнула его с независимыми людьми нового типа, которые не только высокопоставленного председателя не слушаются, но даже, - horribile dictu! - от орденов отказываются
  [191]
  . Словно впервые, после тридцатилетней государственной "спячки", гр. Панин вышел из душной атмосферы бюрократической теплицы на вольный воздух действительной жизни и впервые в Редакционной комиссии увидел людей без преломления их сквозь призму табели о рангах и гербовника. Тут-то у него вырвалась знаменательная, меланхолическая историческая фраза: "Нет, надо признаться, время тайных и даже действительных тайных советников прошло безвратно"
  [192]
  .
  
  
  Впрочем, и помимо личных качеств нового председателя, самая неопределенность и шаткость крестьянского дела в 1860 г. создавали смутное "переходное состояние"
  [193]
  , с которым нелегко было бы справиться даже человеку более практичному, проницательному, дальновидному и обходительному, нежели гр. Панин.
  
  
  С одной стороны графу оказывалось Александром
  II
  "непостижимое доверие"
  [194]
  (в виде уступки окружающим лицам), с другой - им же повелено было
  сохранить
  прежнее направление
  [195]
  в работах Редакционной комиссии, коей члены оказывали председателю своему упорное сопротивление. Единомышленники гр. Панина с своей стороны требовали, чтобы он положил преграду слишком далеко зашедшим друзьям "Колокола"
  [196]
  , т. е. членам Редакционной комиссии, которых соратник гр. Панина, М. Н. Муравьев, называл без обиняков "грабителями"
  [197]
  .
  
  
  Каков же был метод, избранный гр. Паниным? Во вступительной речи своей он заявил себя довольно примирительно, указав на то, что дворянская партия "нередко опрометчиво и неосновательно укоряла Редакционную комиссию". Он даже употребил такую фразу: "За крестьян между нами нет представителей, и потому нам самим предстоит
  отстаивать
  их"
  [198]
  .
  
  
  Была ли эта речь со стороны гр. Панина дипломатическим маневром, или сказалась в ней хорошо известная всем его приближенным черта - бестолковость, способность не согласовать посылок с заключением
  [199]
  , -но только последующее поведение графа не вполне согласовалось ни с этим обещанием
  [200]
  , ни с вышеупомянутою его profession de foi об исполнении воли Государя, "вопреки своим убеждениям".
  
  
  В первых же заседаниях Редакционной комиссии гр. Панин делал попытки добиться от нее
  существенного изменения
  постановлений, принятых при Ростовцеве
  [201]
  ; но когда такие попытки разбились о стойкое противодействие членов ее, предводимых Н. А. Милютиным, гр. Панин стал отстаивать частичные выгоды в пользу помещиков в ущерб крестьянам. Видя бесплодность своих усилий, гр. Панин, у которого отношения с большинством членов делались все более и более натянутыми, стал в качестве тонкого казуиста прибегать ко всевозможным уверткам для оттяжки дела... Прения затягивались, протоколы задерживались неделями, заседания назначались в дни, неудобные для членов, и даже протоколы "исправлялись" в духе помещичьих вожделений председателя. Но пришлось отказаться и от этой системы подтасовок, так как члены уклонялись подписывать протоколы, не соответствовавшие действительности. Когда однажды такой маневр был выведен Н. А. Милютиным на свежую воду, уязвленный гр. Панин побледнел и, задыхаясь, сказал: "Так это, значит, вы выражаете сомнение в моем слове! Это случается со мною в первый раз в моей жизни"
  [202]
  ... От системы "обструкции" пришлось также отказаться ввиду прямого предписания Государя окончить работы к октябрю 1860 г. Только впоследствии в Главном комитете гр. Панину удалось провести довольно существенные изменения в проекте Редакционной комиссии, причем, вопреки первоначальному проекту ее
  [203]
  , допущен был даже так называемый сиротский или гагаринский надел. В Главном комитете гр. Панин играл очень двусмысленную роль, набросив тень на правильность цифр поземельного надела, выведенных под его же председательством Редакционною комиссией
  [204]
  .
  
  Закрытие Редакционной комиссии происходило при удручающей обстановке (столкновение между большинством и членом ее, агентом Муравьева, Булыгиным, намеренно затягивавшим дело, согласно данной инструкции, приняло под конец крайне острый характер, чуть не приведший к дуэли), совершенно не сходный с открытием ее. Председатель Комиссии, гр. Панин, который даже не подавал руки ее членам, вовсе не явился на церемонию закрытия. Помимо его, исходатайствована была С. С. Ланским для членов Комиссии аудиенция у Государя, при которой, однако, Ланской, явившийся со списком членов Редакционной комиссии, был игнорирован, и благодарность, хотя и довольно сухо, была выражена гр. Панину, нажаловавшемуся Государю на действия Ланского.
  
  При столь печальной обстановке
  [205]
  закрылась Редакционная комиссия, которая с такою бодростью и радостными надеждами приступила в 1859 г. к делу под воодушевленным предводительством своего знаменитого председателя Ростовцева! Как изменились времена в этот небольшой промежуток времени! Но еще более поразительна была перемена в лицах, дававших ход делу и налагавших на него свой отпечаток.
  
  
  Относясь серьезно и сердечно к своей трудной, но благородной миссии, Ростовцев всецело стал за радикальное и за неуклонно-последовательное
  [206]
  решение крестьянского вопроса, требуемое государственною пользою. "Если при этом иногда, при столкновении интересов дворян с интересами крестьян, весы наклонялись (?) в пользу последних, то это делалось, как объяснил Ростовцев в письме к Государю, потому, что наклонить
  потом
  (курсив подлинника) от пользы крестьян к пользе помещиков будет и
  
  много охотников
  [207]
  
  и
  много силы"
  (к. п.). Такое теплое, симпатичное, сердечное, братское отношение к делу, к "святому делу", такую веру в него сохранял Ростовцев
  до конца своих дней.
  Последнюю свою, продиктованную уже на смертном одре, записку к Государю заканчивал он следующими словами: "В настоящую минуту я смотрю на будущее своего отечества, полный тех же
  надежд
  и той же
  теплой веры
  , которые Вас, Государь, никогда не покидали"
  [208]
  . Последние слова Ростовцева, обращенные к Государю во время агонии, были: "Государь, не бойтесь!"...
  
  
  Вера в животворящую силу свободы, жалость, сострадание, любовь к народу, гуманность и уважение к "святейшему из званий - человек", а также широкое понимание общественного блага и политическая дальновидность, требовавшие справедливого решения крестьянского вопроса - вот, что двигало дело освобождения, доведенное благополучно до конца правительством, несмотря на упорное противодействие властных сфер, лишь благодаря просвещенному содействию прогрессивной печати и дружной поддержке либерального общественного мнения
  [209]
  .
  
  
  
  Не ты ли одно все свершило,
  Святое, горячее сердце?
  
  
  
  Именно такой веры, такого человечного, сердечного отношения к делу, "к святому делу", такого доверия к будущности России не было и не могло быть у преемника Ростовцева, гр. Панина, ярого защитника помещичьих интересов. Он не верил в дело, порученное его руководству. Он мог исполнять навязанную ему постылую, несимпатичную обязанность только с тою казенною готовностью, только с тою кисло-сладкою гримасою исполнительного рутинера, который привык ради угождения начальству faire bonne mine au mauvais jeu! Мало того. В отличие от Ростовцева, который после тщательного изучения и уяснения крестьянского дела искренно сознавал ошибочность своих взглядов и отступал от них, преемник его застывал бесповоротно, по соображениям далеко не почтенного упрямства, в своих бюрократическо-кастовых воззрениях. Самонадеянный педант, уверенный в своей непогрешимости, самовластный бюрократ, гр. Панин, как истый Тит Титыч в мундире, способен был, несмотря на свое прекрасное знание классической литературы, забыть классическое правило - nullius nisi insipientis in errore perseverare, - и скорее с тупым упрямством отстаивать свое произвольное мнение и оправдывать свою ошибку, нежели поколебать в глазах profani vulgi, плебеев догмат своей смехотворной непогрешимости
  [210]
  .
  
  
  Если таков был гр. Панин в обычной своей служебной деятельности, то в крестьянском вопросе, помимо личных столкновений
  [211]
  , упрямство его имело еще особенные причины. Не имея, как и большинство государственных людей того времени, убеждений в истинном значении слова
  [212]
  , гр. Панин имел много закоренелых предубеждений, предрассудков, которые невозможно было поколебать никакими доводами разума и справедливости. В числе их был тот, по которому граф на всех неаристократов смотрел с гадливою пренебрежительностью истого брамина. Гордость происхождения, пишет г. Семенов, заставляла гр. Панина считать лицо не его круга простолюдином, а людей низших сословий он признавал как бы за существа
  другого порядка
  творения. Таким образом, если не личный материальный интерес в тесном смысле слова - граф Панин, владевший 21000 душ и имевший годовой доход в 130000 р.
  [213]
  , по его собственным словам, терял от освобождения крестьян не много
  [214]
  ,-то непреодолимые кастовые предрассудки "крепостника-кнутофила" мешали ему жалеть, т. е. любить, понять, т. е. уважать "подлый" народ, а без этого нельзя было ни доверять ему, ни желать действительного его освобождения, - не на словах, а
  на деле
  , как того желал Государь
  [215]
  . А мог ли уважать "быдло", "чернь" этот надменный брамин-бюрократ, который даже к лицам, одною-двумя ступенями ниже его стоящим по общественному положению, относился с нескрываемым презрением
  [216]
  ?! И так третировался народ, который своим достойным поведением давал образчик самообладания рабовладельцам, который своею нравственной выдержкою, по вышеприведенному глубокомысленному удостоверению великого современника, можно сказать, один на своих плечах вынес великую проблему очищения России от разъедающей ее нравственной проказы. Не бессердечному бюрократу-подьячему, не бездушному душевладельцу, не страдающему манией величия графу Панину с его допотопными взглядами понять было душу этого благодушного, долготерпеливого, детски-наивного народа, сумевшего соблюсти себя среди крепостного разврата. Холодом, недоверием, мрачною подозрительностью, светобоязнью повеяло от первых же слов
  [217]
  и действий преемника симпатичного Ростовцева, мрачного гр. Панина, и этот мрачный отпечаток сохранился за его деятельностью по крестьянской реформе до самого конца ее!
  
  
  
  
  IV
  
  
  
  
  Знаю: на место сетей крепостных
  Люди придумали много иных
  Так! но распутать их легче народу...
  Муза! с надеждой приветствуй свободу!
  
  
  Некрасов
  
  Таким же холодом и полицейскою подозрительностью веет и от последнего заключительного аккорда крестьянской реформы - манифеста 19 февраля, составление которого имеет свою любопытную историю. Наблюдение за изготовлением этого акта возложено было на того же гр. В. Н. Панина в его качестве министра юстиции.
  
  Первоначальный проект манифеста был составлен Ю. Ф. Самариным и Н. А. Милютиным
  [218]
  . Но проект не удовлетворил г. Панина, и по его докладу Высочайше повелено было окончательную редакцию этого важного документа возложить на московского митрополита Филарета. При том высоком уважении, которым пользовался митрополит Филарет при дворе и в обществе, весьма понятно, говорит академик М. И. Сухомлинов, что выбор Государя остановился на иерархе, обладавшем таким сильным нравственным авторитетом и влиянием
  [219]
  .
  
  
  Проведший всю жизнь в потемках канцелярской тайны, а потому страдавший, подобно всем дореформенным бюрократам, неизлечимою болезнью - светобоязнью, гр. Панин обставил составление манифеста сугубою таинственностью с мелодраматическими подробностями, вроде посылки нарочного замаскированного гонца, шифрованной переписки и пр. В письме своем от 31 января 1861 г., посланном с специальным курьером вице-директором Б. Н. Хвостовым, гр. Панин, извещая митрополита Филарета о воспоследовавшем Высочайшем повелении, между прочим, писал: "При предстоящем преобразовании крестьянского быта слово Государя Императора к народу своему будет иметь самое сильное влияние на успех предпринятого дела. В сем убеждении Его Императорское Величество, с полною доверенностью к верноподданническим Вашим чувствам и к дарованиям Вашим, признал нужным обратиться к Вам с изъявлением желания, чтобы Вы приняли на себя труд составить манифест, в коем изъяснены будут воля и ожидания Его Величества по сему важному предмету... Руководимый сими чувствами и сим доверием, Государь предоставляет Вам сделать все те изменения или прибавления, кои бы Вы признали соответствующими чувствам Его Величества и собственным Вашим, для лучшего успеха предположенной цели"
  [220]
  .
  
  
  Митрополит Филарет был противником освобождения крестьян. Он полагал, что правительство не справится "с теми безурядицами и волнениями, которых ожидали многие по освобождении крестьян". "По складу своего ума и по другим причинам он не сочувствовал, - говорит г. Сухомлинов, - решительным переворотам в народной жизни и предпочитал держаться того порядка вещей, который установился издавна и пустил глубокие корни. Но не сочувствуя освобождению крестьян, митрополит Филарет должен был сделаться его первым провозвестником"
  [221]
  . Поставленный в затруднительное положение, митрополит Филарет, по словам г. Сухомлинова, просил снять с него непосильное бремя. Официально он ссылался на свое незнакомство с кругом тех предметов, основательное знание которых необходимо для успешного содействия крестьянской реформе и т. п. В частной беседе он высказался откровеннее, находя бесполезным исправлять частности, когда целое, т. е.
  весь проект
  Редакционной комиссии, представляет нечто шаткое, непрочное, "утлое".
  
  
  Но воля Государя оставалась непреклонною, и, чтобы склонить митрополита Филарета, был командирован в Москву доверенный чиновник гр. Панина, известный его клеврет М. И. Топильский. Этой миссии придавалось такое важное значение, и умы находились в таком напряженном состоянии, что гр. Панин, боясь, чтобы донесения Топильского не вскрывались на почте, приказал ему употреблять
  вымышленные
  названия. Сначала хлопоты Топильского, человека довольно ограниченного
  [222]
  , оставались безуспешны, несмотря, как он пишет, на его "довольно льстивые речи". Но, благодаря содействию духовника митрополита Филарета, удалось склонить его, и 3 февраля 1861 г. Топильский писал об этом событии в следующих выражениях: "Наконец друг добродетели (т. е. Филарет) убедился в необходимости сделать предлагаемое дело и после двукратных со мной объяснений принялся сегодня решительно за работу. Саввинское подворье совсем в стороне, но Андрониев (т. е. духовник Филарета) был пущен в игру, и это подействовало" и пр.
  [223]
  
  5 февраля проект манифеста был составлен и в тот же день препровожден к графу Панину при письме, в котором митрополит Филарет высказывает, что "в исполнение поручения его ввело верноподданническое повиновение, а не сознание удовлетворить требованию". Далее он изъясняет основания сделанных в присланном проекте манифеста изменений.
  
  Изменения против первоначального проекта сделаны были довольно значительные. Объем его был почти вдвое сокращен
  [224]
  . Пропущено было (впрочем, без всякого ущерба для содержания) довольно длинное историческое введение. Но выкинуто было также и простое, задушевное обращение к крестьянам и дворовым, в котором обрисовывалась их новая будущность. "Довольство добывается, - гласило, между прочим, это обращение, - не иначе, как собственным трудом, умножается доброю жизнью и строгой бережливостью, а закон издается для того, чтобы всякий, исполнив свои обязанности, мог трудиться невозбранно себе на пользу, в меру своих сил и способностей, и чтобы каждый трудящийся мог безбоязненно утешаться нажитым честно добром". Опущено было также место, где о дне объявления воли говорилось в таких выражениях: "В сей
  радостный для нас и для всех
  верноподданных наших день".
  
  
  В пояснение этого досадного изменения была написана митрополитом Филаретом на другой день вслед за составлением манифеста 19 февраля, особая "записка о
  затруднениях
  , которые могут возникнуть при приведении в исполнение Положения о преобразовании быта помещичьих крестьян". В записке этой разъяснилось, почему из манифеста исключено находившееся в его первоначальном проекте место, в котором предпринимаемое преобразование называлось "радостным"
  [225]
  .
  
  
  "Затрудняюсь и теперь, - сказано в записке, - объяснить сие, чтобы не коснуться суждением дела государственного, о котором судить не призван я моим служением". Но затем далее он разъясняет этот щекотливый пункт таким образом: "Не упомянул я о радости, чтобы от лица царя не было произнесено слово, которому не сочувствовали
  
  бы многие
  [226]
  
  из верноподданных. Предприемлемому преобразованию
  
  радуются люди теоретического (sic}) прогресса
  [227]
  ; но многие благонамеренные
  
  (?)
  люди
  ожидают оного с недоумением, предусматривая затруднения. Объявление отречения помещиков от крепостного права на крестьян и настоятельное побуждение тех и других войти в решительные условия о землях - вот меры благонадежные. Но когда крестьянам возвещено будет право "
  постоянного пользования землею
  помещиков", не затруднятся ли чрез сие предполагаемые соглашения, так как в сем найдет для себя опору
  упрямство
  крестьян, которое проявляется у них
  и без законной опоры
  ? При решительном отчуждении от помещиков земли прежде их согласия, хотя и без наименования собственностью крестьян, помещики не найдут ли себя
  стесненными в праве собственности
  и в хозяйственных обстоятельствах
  [228]
  ? И сие не подействует ли
  неблагоприятно на их усердие
  к правительству?.."
  [229]
  . Эта последняя попытка отстоять помещичьи интересы в ущерб крестьянским, в духе гр. Панина, никаких последствий не имела, но слово
  "радостный"
  так-таки вычеркнуто было из воистину радостного манифеста 19 февраля.
  
  
  
  
  V
  
  
  Теперь крепостное право-какой-то тяжкий и страшный кошмар, от которого освободило прекрасное великое слово Царя-Освободителя... Да, оно одно! - Ибо кто же мог ручаться, не лизал ли бы без этого слова Сенька горячую печку и до сей минуты? Не ходила ли бы девка Ольга и до сей минуты стриженая и оплеванная гостями своей барыни? Где гарантии противного? - В нравах что ли? Но разве не известно, что славяне имеют нрав веселый, легкий и мало углубляющийся? В слезах что ли? - Но разве не известно, что слезы, которые при этом капают, капают внутрь, капают кровавыми пятнами на сердце, и все накипает, все накипает, пока не перекипит совершенно? - Повторяю, это был страшный и тяжелый кошмар, в котором давящие и давимые были равно ужасны.
  М. Е. Салтыков (1862)
  
  
  В то время как в Москве с такими чрезвычайными предосторожностями составлялся проект манифеста, в Петербурге в величайшей тревоге, с глубочайшею таинственностью и невероятною поспешностью народная свобода проходила последнюю стадию своего трудного, далеко не безболезненного нарождения. Все, что происходило, говорит г. Семенов, по делу освобождения крестьян с 10 октября 1860 г. по 5 марта 1861 г., т. е. со дня закрытия Редакционных комиссий и до обнародования манифеста^ февраля, было покрыто непроницаемою тайною даже для большинства членов бывшей Редакционной комиссии
  [230]
  . Такая чрезвычайная таинственность обусловливалась, прежде всего, личными особенностями помешанного на тайне графа В. Н. Панина, который, по словам того же автора, считал всегда делом первостепенной важности скрывать виды правительства от лиц, стоящих на низших ступенях иерархии или не входящих в состав его
  [231]
  .
  
  
  Но и помимо личных свойств мраколюбивого графа Панина, были другие обстоятельства, сообщавшие последним работам по крестьянскому делу такой тревожный, почти сумрачный характер. Причиною его была подозрительность, обусловливаемая недостатком в правительственных сферах точных сведений о настроении общества и народа... Как-то примет народ свободу - вот вопрос!.. Шумно и гулко всколыхавшиеся после продолжительного застоя, словно вешние воды в половодье, общество и его главная представительница, литература, смущали бюрократию своим необычайным оживлением. Крепостное население, переживавшее время лихорадочного, естественного накануне воли нетерпения, но умевшее сдержать его в пределах закона, представляло собою сфинкс, внушавший одним симпатию, другим - страх, а иным так и просто безотчетный ужас. Уже не говоря о партии, враждебной освобождению крестьян и заинтересованной в преувеличении опасностей, с ним сопряженных, даже и друзья народа, мало его знавшие, с нескрываемою тревогою смотрели в грозное и неизвестное будущее
  [232]
  .
  
  Сам Ростовцев, которого трудно заподозрить в желании тормозить крестьянскую реформу, вначале, как известно, также пессимистически смотрел на дело.
  
  Но с течением времени, как сказано, в высших кругах, сочувствовавших свободе, стал преобладать более спокойный взгляд на дело, хотя крепостники, вроде начальника III отделения кн. В. А. Долгорукова и министра государственных имуществ М. Н. Муравьева, продолжали сеять тревогу и видеть в
  терроризации
  удобное, лучшее средство для достижения своих низких целей. Друзья свободы, веря в здравый смысл народа, все же с замиранием сердца прислушивались к тревожным слухам о предстоящих беспорядках, которые как нельзя более были бы на руку врагам свободы. "Я считаю себя обязанною предупредить вас, - писала 18 февраля 1861 г. в. к. и достойнейшая женщина Елена Павловна Н. А. Милютину, что, как передают мои люди, если ничего не будет к 19 февраля, чернь явится к Зимнему дворцу с требованием освобождения. Нужно бы несколько обратить внимание на эти толки: демонстрация была бы
  пагубна
  "
  [233]
  .
  
  Несмотря на все принятые меры, в общество и в народ проникали известия о кознях крепостников, о тех мучительных перипетиях, коими сопровождались последние стадии составления освободительного законоположения. Государь счел нужным непосредственно и лично направить последнюю фазу законодательных работ. Благодаря энергии и искусству председателя крестьянского Главного комитета, великого князя Константина Николаевича, "вложившего душу в это великое дело", по справедливому замечанию г. Семенова, проект Положений прошел через Комитет без существенных изменений.
  
  Рассмотрению Положений Главный комитет посвятил более сорока заседаний, продолжавшихся свыше шести часов. Прения затягивались главным образом благодаря В. П. Буткову: он все еще не мог раскрыть, который из членов наиболее могущественен, и не знал, в чью пользу привести в движение
  всю силу канцелярии
  , которая имеет действительную власть у нас
  [234]
  .
  
  Оставалось побороть упрямство членов Государственного совета, огромное большинство коего стояло за помещичьи интересы и относилось враждебно к проекту Редакционной комиссии об освобождении крестьян с достаточным наделом.
  
  26 января состоялось соединенное заседание
  [235]
  Совета министров и Главного комитета под председательством Государя. Он горячо благодарил членов Комитета, защищавших проект Редакционных комиссий, и особенно великого князя Константина Николаевича, которого целовал несколько раз. Тут же он высказал свою непременную волю, чтобы рассмотрение проектов было окончено безотлагательно к 15 февраля.
  
  
  28 января происходило заседание общего собрания Государственного совета под личным председательством Государя. В речи своей Государь необычайно
  
  твердо и повелительно
  [236]
  
  указал, что при обсуждении Положений могут быть допущены второстепенные изменения, но основы должны остаться
  неприкосновенными.
  В последнем заседании 28 января 1861 года, требуя окончания дела к 15 февраля без отмен и проволочек, Государь прибавил: "Этого я желаю, требую, повелеваю, вы должны помнить, что в России издает законы самодержавная власть"
  [237]
  .
  
  
  Ввиду того, что делались попытки, особенно со стороны крепостника Муравьева, затормозить дело под предлогом собирания дополнительных данных о наделах, вторично велено было к 15 февраля окончить обсуждение. На каждый день был назначен урок, без исполнения которого Совет не мог разойтись. Большинство членов было неблагоприятно проектам Редакционной комиссии, и Государь большею частью присоединялся к мнению меньшинства. Самое существенное изменение, внесенное Советом, было допущение так называемого гагаринского или, как народ прозвал, "нищенского" или "сиротского" надела
  
  (
  1
  /
  4
  
  нормального), даровою уступкою которого помещик освобождался от своих обязанностей по наделению землею.
  
  
  16 февраля рассмотрение проекта и все подготовительные работы были окончены. 19 февраля государственный секретарь В. П. Бутков отвез в Зимний дворец проект манифеста и указа сенату. Хотя по чрезвычайной важности великого государственного акта, подлежавшего законодательной санкции, это было дело председателя Государственного совета, но бывший крепостник Бутков, спешивший, соответственно указанию политического барометра, перекочевать в лагерь либералов, охотно, с радостью взял на себя эту лестную миссию, частью ввиду дряхлости председателя (гр. Д. Н. Блудова), частью из желания быть свидетелем великой исторической минуты подписания акта о даровании свободы десяткам миллионов, акта, долженствовавшего сделать "19 февраля величайшим днем XIX столетия"
  [238]
  .
  
  
  Но Александр II пожелал в этот исключительный по своей возвышенной торжественности, момент, в эту святую и величавую минуту, когда совершалось важнейшее дело его царствования и обозначался поворотный пункт в истории Новой России, остаться один наедине с своею совестью, без свидетелей, в особенности без таких равнодушных или, точнее, бездушных свидетелей, как Бутков, которого влекло не столько благоговение пред этим чудно-величавым моментом появления на свет свободы народной, сколько праздное любопытство ветреного, салонного, великосветского сплетника-бонмотиста
  [239]
  , беззастенчивого оппортуниста, бывшего крепостника, ныне охотно впрягшегося в колесницу временно восторжествовавших либеральных веяний!..
  
  
  Если кого желал сильно видеть около себя в это чудное мгновение Государь, то, конечно, своего верного сотрудника Я. И. Ростовцева, над могилою которого незадолго перед тем, 6 февраля, лил он горячие слезы
  [240]
  .
  
  
  Историческим гусиным пером
  [241]
  был подписан Александром II в лихорадочном возбуждении, в столь естественном и трогательном волнении
  [242]
  19 февраля, в незабвенный день воцарения его, освободительный манифест в филаретовской редакции
  [243]
  Положения о крестьянах и журналы Государственного совета 1861 года, и на другой день выслал документы в Государственную канцелярию.
  
  Свершилось!
  Жребий был брошен! Рубикон перейден.
  Цепи рабства разорваны! Россия избавлена навсегда от "отвратительного недуга", по выражению проф. И. Беляева!
  
  Но эта великая радостная весть не могла быть еще оглашена перед народом, переживавшим последние дни величайшего возбуждения и нетерпения: нужно было напечатать в огромном количестве Манифест и Положения о крестьянах. Нелегко было изготовить в скором времени и в небывалом количестве эти драгоценные грамоты о воле: на напечатание их ушло девять дней. Первоначальные меры к скорейшему печатанию были приняты еще в то время, когда проекты Редакционной комиссии рассматривались в Главном комитете. Еще в ноябре 1860 г. собраны были Государственною канцеляриею сведения о силах важнейших с. - петербургских типографий. Набор Положений должен был производиться в обширной типографии II отделения Е.И.В. канцелярии, но главную трудность представлял не набор, а печатание громадного количества экземпляров. Поэтому решено было печатать отдельно по листам, смотря по мере изготовления набора, одновременно в нескольких казенных и частных типографиях. Как только был подписан освободительный акт, в тот же самый день приступлено было в типографии II отделения к набиранию новых законоположений для печати. При усиленных работах в четырех типографиях печатание было окончено в девять дней. Приняты были строжайшие меры к тому, чтобы преждевременно не прошел в публику слух о печатаемых документах. Но, несмотря на угрозу административною ссылкою, животрепещущая радостная новость проникла в публику чрез одного наборщика
  [244]
  .
  
  
  Да и разве есть возможность хранить такие волнующие душу тайны, такие вещие глаголы, о которых сами камни вопиют, и звуками которых сам воздух наполнен!.. Еще раньше народ проведал о памятном заседании Государственного совета 28 января, в котором Государь грозно увещевал членов его одуматься, взглянуть на дело глазами государственных людей, а не душевладельцев и уврачевать вековую отвратительную болячку России, нежданно-негаданно на нее напавшую по пагубному недосмотру
  [245]
  верховной власти. Под впечатлением этих слухов, в первых числах февраля помещичьи крестьяне неоднократно делали Государю восторженные овации. Однажды Александр
  II
  должен был взять сани на Дворцовой набережной, чтобы укрыться от взрывов горячей народной манифестации. Другой раз толпа крестьян пала к его ногам у подъезда Зимнего дворца и без слов благодарила за покровительство
  [246]
  .
  
  
  Чем ближе подвигалось время к заветному 19 февраля, тем нетерпение крепостных все более и более росло, чему немало способствовали и последние дикие, беззастенчивые взрывы издыхавшего жадного рабовладельческого любостяжания
  [247]
  . Под 18 февраля академик Никитенко заносит в свой дневник: "Умы в сильном напряжении по случаю крестьянского дела. Все ожидали манифеста о свободе 19 числа. Потом начали ходить слухи, что на время отлагается. В народе возбудилась мысль, что его обманывают"
  [248]
  .
  
  
  Для успокоения народа принимались администрациею необыкновенно удачные меры, которые нередко производили как раз
  обратное
  действие. Так, 16 февраля было помещено в газетах следующее странное объявление от с. - петербургского генерал-губернатора: "Вследствие разнесшихся слухов объявляется, что 19 февраля
  никаких
  правительственных распоряжений по крестьянскому делу обнародовано не будет"
  [249]
  . Между тем в тот же день, в 7 часов утра, все столичные дворники были собраны в части города, и им объявлено, что манифеста 19 числа не будет, но он будет объявлен на второй (?) неделе Великого поста (тут, вероятно, было стремление замаскировать настоящий день объявления, который на деле был назначен на 5 марта, последний день Масленицы).
  
  
  В
  Северной Пчеле
  , полуофициальной газете, появилась 18 февраля статья, которая, несмотря на свой эзоповский язык, возвещала близость желанного дня. "Бывают дни, - говорилось в этой статье, приписываемой самому С. С. Ланскому, - когда все помыслы, все речи сосредоточены на одной идее, направлены к мысли об одном каком-нибудь событии, когда все посторонние вопросы отступают на задний план. Для большинства это дело недоумений (?), догадок, толков. Чем важнее представляется ожидаемое событие, тем разнообразнее о нем говоры. Мы теперь живем в такую эпоху. Вся Россия ждет с нетерпением вести о крестьянском деле, и мы, с своей стороны, поспешили осведомиться о настоящем положении крестьянского вопроса и узнали из достоверного источника, что это многознаменательное для всей России дело близко к окончанию. На это важнейшее народное дело потребны продолжительные ежедневные совещания. Обсуждения эти приближаются к концу (а известно, что на самом деле они уже были закончены 15 февраля!), и можно надеяться, что в
  
  седьмое
  [250]
  
  лето царствования Александра
  II
  в предстоящие дни молитвы и поста совершится давно ожидаемое событие".
  
  В Љ от 26 февраля той же газеты напечатана была горячая, но вычурная статья бывшего дворового М. П. Погодина, тоже стремившаяся к подготовке народа к предстоящему событию. Начинается она так: "Русские люди, русские люди, на колени! Молитесь Богу! Благодарите Бога за это высокое несравненное счастье, за это безмерное (беспримерное?) в летописях ощущение, которое всех нас ожидает, за эту великолепную страницу, которою украсится отечественная история".
  
  Затем Погодин, подделываясь под ломаный народный язык раешника, продолжает так: "Хотите ли, я расскажу вам, как все это будет? Крестьяне в назначенный день нарядятся в свои кафтаны, пригладят волосы квасом, пойдут с женами и детьми в праздничном платье молиться Богу. Из церкви крестьяне потянутся длинною чередою к своим помещикам, поднесут им хлеб-соль и, низко кланяясь, скажут: "Спасибо вашей чести на том добре, что мы, наши отцы и деды от вас пользовались: не оставьте нас и напередки вашею милостью, а мы навсегда ваши слуги и работники"... "Крестьяне пойдут, - продолжает Погодин свою приторную маниловщину, - с хлебом-солью не только к добрым
  [251]
  , но и к недобрым помещикам, ибо в семье не без урода, а кто старое помянет, тому глаз вон". Статью свою Погодин заканчивает пожеланием, чтобы из первых копеек вольного труда, по объявлении манифеста добытых, собрана была сумма, и поставлена в Москве на память потомству церковь во имя Александра Невского. "Там, - заключает Погодин, - должна теплиться во веки веков неугасимая лампада; там должна воссылаться молитва за благодушного Царя, который вместо
  Юрьева дня
  , скорбной для крестьян памяти, дарует крестьянам и дворянам, купцам и мещанам и духовенству прекрасный
  
  Александров день"
  [252]
  .
  
  К числу подготовительных мер относилась и командировка в губернии свитских генералов и флигель-адъютантов полковничьего чина, коим велено было состоять при губернаторах и способствовать скорейшему объявлению манифеста.
  
  2 марта без предварительных повесток созвано было общее собрание Сената в присутствии и. д. министра юстиции Д. Н. Замятина. Сенату прочитан был манифест 19 февраля, затем он был положен в министерский портфель и обратно увезен, причем сенаторам было внушено хранить строжайшее молчание. Сенат подал Государю благодарственный адрес. Адрес был принят, но приказано было не печатать.
  
  С такою чрезвычайною таинственностью, с такою-то мрачною сосредоточенностью готовилось растерявшееся, встревоженное правительство ко встрече светлого, радостного дня провозглашения свободы, при наступлении которого у бедного Иванушки впервые, по выражению его истинного друга, М. Е. Салтыкова, должно было "весело взыграть сердце", и впервые он должен был
  "засмеяться"
  под бодрящим впечатлением "пахнувшего на него свежего воздуха"!..
  
  
  
  
  
  ј 2. Объявление воли
  
  
  Сегодня (5 марта) лучший день моей жизни.
  Александр II
  
  
  Дожили до этого дня, а все не верится, и лихорадка колотит, и досада душит, что не на месте.
  Из письма Тургенева к Герцену
  
  
  Если бы было возможно, мы бросили бы все и поскакали бы в Россию. Никогда не чувствовали мы прежде, как тяжела жертва отсутствия.
  Герцен
  
  
  Редко или, лучше, никогда еще смертному не доводилось совершить дело столь важное и благородное, как то, которое совершил Александр II, возвративший одним почерком пера 23 миллионам их права.
  Kolnische Zeitung
  
  
  
  VI
  
  
  Настал, наконец, давно желанный, благодатный, ясный
  [253]
  день 5 марта, великий день объявления воли, которого народ русский с изумительным долготерпением ждал ровно 99 лет
  [254]
  !..
  
  
  По наружному своему виду Петербург не представлял собою ничего особенного. Это было Прощеное воскресенье, последний день Масленицы, стало быть, большое оживление на улицах было естественно. Никаких внешних, видимых, чрезвычайных мер к охране столицы не было принято генерал-губернатором Игнатьевым, несмотря на то, что он, как и шеф жандармов кн. Вас. А. Долгоруков, будучи противниками освобождения, с нескрываемою тревогою и злорадством ждали его осуществления. Обстоятельство это тем более бросалось в глаза, что тот же Игнатьев года полтора назад настоял на принятии чрезвычайных мер предосторожности, ввиду исполнившегося 8 сентября 1859 г. совершеннолетия наследника престола и ожидавшегося волнения народа, который ждал "воли" в этот день
  [255]
  . Такое "бездействие власти" тем более казалось странным современникам, что в тот же день в Москве пешие и конные патрули с заряженными ружьями ходили целый день и даже заходили в трактиры. Но бездействие петербургской власти, как узнаем из появившихся теперь воспоминаний старого гвардейца, было только кажущееся. На самом деле военным генерал-губернатором Игнатьевым 4 марта была разослана по полкам инструкция с подробным означением, какие полки в какие именно полицейские части города следует отрядить; полкам велено было никуда не отлучаться и быть 5 марта все время наготове
  [256]
  . Сам Игнатьев находился весь день 5 и 6 марта в Зимнем дворце при Императрице.
  
  
  Бывший на дежурстве 5 марта в Зимнем дворце свитский генерал так описывает впечатления и настроение этого дня: "Лица, собравшиеся в Зимний дворец в ожидании Государева выхода, были, очевидно, неспокойны. Послышался глухой гул, как бы
  выстрел
  ; генерал-губернатор посылает узнать, что такое, и ему докладывают... что глыба снега скинута с дворцовой крыши. Через несколько времени послышался колокольный
  звон
  ; опять опрометью мчится фельдъегерь и, возвратившись, докладывает... что звонили у Исаакия по случаю похорон какого-то священника"
  [257]
  .
  
  
  Однако, как и следовало ожидать, страхи и тревоги были напрасны. В Петербурге в церквах с амвона прочитана была благая весть о свободе. Манифест был также афиширован и на стенах. В некоторых церквах послышалось
  ура,
  но в большинстве случаев был он выслушан молча и даже с некоторым
  
  недоумением
  [258]
  .
  
  На людей интеллигентных, радовавшихся освобождению народа, произвел неблагоприятное впечатление холодный, витиеватый тон манифеста и официальное выхваление доблести дворянства,
  
  якобы добровольно
  [259]
  
  отказавшегося от крепостного права, между тем как совершенно игнорировалось достойное, полное выдержки и такта поведение крепостного населения, засвидетельствованное не раз и имевшее колоссальное значение для хода и исхода реформы. "Я не могу не удивляться и не радоваться, - говорил Александр
  II
  в своей известной речи в заседании Государственного совета 28 января 1861 г., - и уверен, что и вы все также радуетесь тому доверию и спокойствию, какое выказал наш добрый народ в этом деле"
  [260]
  . И об этом замечательном событии, которое с любовью отмечено было в первоначальном проекте манифеста, ни слова не говорилось в его новой редакции
  [261]
  .
  
  На народ манифест не произвел особенно сильного впечатления, благодаря отчасти своему тяжелому книжно-официальному слогу, отчасти очень большому объему и обилию мелких подробностей. Только одно место в манифесте, где говорилось: "Осени себя крестным знаменем, православный народ, и призови с Нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и благо общественного", - только это теплое место затрагивало сердечные струны, и все невольно осенили себя крестом.
  
  Но общий смысл манифеста и совершившегося
  
  великого
  [262]
  
  и радостного для народа события был слишком для него ясен и, конечно, не мог не произвести на него глубокого впечатления. Однако напрасно мы стали бы искать внешних проявлений, сколько-нибудь соответствующих глубине этого потрясающего чувства и величию пережитого народом исторического момента. Объясняется это, во-первых, обычною сдержанностью народа и отсутствием у него органов и способа для проявления своих чувств и мыслей, а во-вторых, робостью, забитостью, неуверенностью народа, издавна привыкшего быть в качестве animae vilis объектом бесцеремонной расправы со стороны начальства
  [263]
  и стесненного в проявлении даже вполне легальных чувств. Так, по рассказу современника, народ, стоявший около манежа, где Государь сам лично прочел манифест 16 февраля, снял шапки, когда показался Государь, но
  ура
  не смел кричать,
  
  не имея на то разрешения полиции
  [264]
  .
  
  Впрочем, были моменты, когда народ, не будучи в силах сдержать наплыва восторженного чувства благодарности и забыв страхи перед всякими начальствами, встречал Царя-Освободителя такими громогласными и идущими от сердца кликами "ура", которые могли издать лишь люди, впервые свободно, по-человечески вздохнувшие после многовековой злой неволи. Эти сияющие, радостные лица народа, впервые дождавшегося после трехвекового томления рабства светлого праздника на своей улице, эти стихийные взрывы сдержанного, но неудержимого восторга, эти пламенные громогласные вспышки беспредельного народного ликования навсегда запечатлелись в уме и сердце имевших счастье видеть и слышать их.
  
  
  "Было 2 часа пополудни, - рассказывает один из этих счастливцев, - на Царицыном лугу было народное гулянье; плац был полон народом. Издали послышались крики "ура". Государь ехал с развода. По мере того как Он приближался, крики "ура" становились громче и громче; наконец, когда Государь подъехал к плацу, толпа заколыхалась, шапки полетели вверх, раздалось такое "ура", от которого, казалось,
  земля затряслась.
  Никакое перо не в состоянии описать тот восторг, с которым освобожденный народ встретил своего Царя-Освободителя. Я счастлив, - пишет автор воспоминаний, - что мне пришлось в моей жизни видеть этот народный энтузиазм, не поддающийся описанию"
  [265]
  .
  
  
  Другой из современников, профессор и цензор А. В. Никитенко под 5 марта пишет в своем Дневнике: "Великий день: манифест о свободе крестьян мне принесли около полудня. С невыразимо отрадным чувством прочел я этот драгоценный акт, важнее которого вряд ли есть в тысячелетней истории русского народа. Я прочел его вслух жене моей и детям в кабинете пред портретом Александра II, на который мы все взглянули с глубоким благоговением и благодарностью. Моему десятилетнему сыну я старался объяснить, как можно понятнее, сущность манифеста и велел затвердить ему навеки в своем сердце 5
  марта и имя Александра II Освободителя.
  Я не мог усидеть дома, продолжает Никитенко. Мне захотелось выйти побродить по улицам и, так сказать,
  слиться с обновленным народом.
  На перекрестках наклеены были объявления от генерал-губернатора, и возле каждого толпились кучки народа; один читал, другие слушали. Везде встречались лица довольные, но спокойные... Из знакомых я встретился с Галаховым (ученым). -
  Христос воскресе!
   - сказал я ему. -
  Воистину воскресе!
   - отвечал он, и мы взаимно передали друг другу нашу радость. Потом я зашел к Ребиндеру. Он велел подать шампанское, и мы выпили по бокалу в честь Александра II". Мы поймем эту наивную, юношескую экспансивность пожилого ученого, если примем на вид, что он радовался объявлению воли и как просвещенный гражданин, и как бывший раб, сам познавший всю горечь и стыд крепостного бесправия
  [266]
  !
  
  Великий день 5 марта прошел вполне спокойно.
  
  Любопытная вещь! Опасались народных волнений, и что же? День объявления как будто нарочно пригнали на
  Прощеное воскресенье
  , когда народный масленичный разгул и буйство достигают высшего размера. Был ли тут затаенный расчет со стороны крепостников, жадно ждавших возможности запугать беспорядками Государя и эксплуатировать народные волнения в своих интересах, или невероятная непредусмотрительность тонких, но ничего не смысливших в народной психологии администраторов, но отрадно отметить, что сам великий именинник 5 марта, освобожденные крепостные, еще раз осрамили гнусные расчеты крепостников и выручили несообразительное начальство своим достойным, исполненным такта и самообладания, поведением, страдавшим скорее излишнею сдержанностью, нежели избытком экспансивности. Легко представить, как сладко и радостно должны были вздохнуть эти измученные жестоким произволом крепостные, ежедневною, ежеминутною мелкою домашнею тираниею дворовые, едва верившие выпавшему на их долю счастью! А между тем они сдерживали себя и таили в сердце охватившие их радостные чувства. Народ не только не "бунтовал", вопреки мрачным, но бессмысленным опасениям дальновидной полиции, но даже не дозволял себе шумных внешних излишеств в изъявлении своей радости, которые были, однако, так естественны, скажем более - законны и почтенны в такой исключительный счастливый день, как день уничтожения рабства и возвращения человеческого достоинства! Сызмальства привыкший под давлением двойной ферулы крепостного права и начальственного произвола сдерживать себя в проявлении вовне самых святых и заветных чувств, освобожденный раб не имел духа и воли отдаться свободно охватившему его ликованию, подобно больному, не могущему расправить свои члены, парализованные долгой болезнью. Даже самого Творца своей свободы и счастья, Царя-Освободителя, народ, как уже замечено, не всегда смел открыто приветствовать, не имея на то прямого разрешения начальства.
  
  Еще больше обманул народ дрянные расчеты "его сивушества Полугарова, всех кабаков и выставок беспечального обладателя", по выражению Салтыкова, расчеты откупщиков. Кто о чем, а откупщик в этот день думал только об одном, как бы побольше народа споить своею гнусною отравою и сорвать барыши с этого редкого народного праздника. И без того большие запасы водки, делавшиеся обыкновенно для последнего дня Масленицы, были на сей раз еще более увеличены. Но, увы! - расчет оказался ошибочным: народ, как бы сговорившись, счел неуместным предаваться в такой великий день пьяному разгулу и откупщики потерпели убыток, не успев даже выручить суммы, обычной для Масленицы.
  
  В последующие дни манифестации в Петербурге имели более правильный, но не менее грандиозный характер. Фабричные окрестностей Петербурга прислали к генерал-губернатору Игнатьеву депутацию с просьбою разрешить подать Государю адрес и хлеб-соль. Игнатьев принял их очень грубо и отказал наотрез. Тогда депутация заявила, что она обратится к министру двора Адлербергу, и Игнатьеву пришлось поневоле разрешить депутации подать хлеб-соль. Фабричные явились в числе 20 тысяч на площадь Зимнего дворца и подали Государю Императору хлеб-соль, но адрес не был принят
  [267]
  .
  
  Спустя неделю после объявления манифеста, 12 марта, тысячи крестьян, фабричные и ремесленники, отслушав литургию в Александро-Невской лавре, отправились с женами и детьми к Зимнему дворцу и, поднеся хлеб-соль, подали адрес следующего содержания:
  
  "Всемилостивейший Государь!
  Фабричное и ремесленное население столицы Твоей, проникнутое сознанием счастия, которым оно обязано Твоему великодушию, приходит ныне излить пред Тобою чувства беспредельной благодарности и преданности верноподданнической.
  Единственный из Монархов! Ты соблаговолил день Твоего самодержавного воцарения соделать днем свободы народной, и мы все знаем, насколько в этом деле нашего освобождения принимало участие Твое вселюбящее сердце. Мы пришли благодарить Тебя за права гражданские, которые Ты даровал нам, за жизнь, которую Ты обновил для нас, за наше настоящее счастие, которого не знали отцы и деды наши, за будущее счастие наших детей и внуков.
  Мы знаем, Государь, что, получая новые права, мы должны принять на себя новые обязанности, и обещаем Тебе соделаться достойными великого дара, ниспосланного нам Твоею державною волею.
  Мы просим Бога под Твоим благотворным царствованием прославить и возвеличить любезное отечество наше, мы молим Его, Всемогущего, сохранить нам надолго драгоценные дни Твои, чтобы Ты Сам видел и вкусил плоды Твоего насаждения и, окруженный всенародною любовию, долгое время наслаждался счастием Твоего свободного народа!"
  
  
  В ответе своем
  [268]
  Государь заявил, что освобождение это всегда было желанием и заботой Родителя его, который уже приступил к этому делу, и затем дал депутации добрые, отеческие наставления насчет христианского, честного и правильного образа действий, которому освобожденные крестьяне должны оставаться верными, если хотят нести в свободном состоянии своем все преимущества, какие оно может им дать
  [269]
  .
  
  
  Так спокойно прошли в Петербурге эти незабвенные исторические дни, ожидавшиеся с тревогою и ужасом. Но если обратиться к данным о настроении общественных групп или сословий, то они окажутся очень скудными. И понятно почему. Из двух непосредственно заинтересованных классов один, дворянский, хранил затаенное злобное молчание, другой, крестьянский, и рад бы выразить воодушевлявшие его чувства, да не имел еще организованного орудия общественной мысли и слова. Купечество и духовенство оставались равнодушными, так как реформа их прямо не задевала. Общесословных же учреждений в то время почти не существовало. Вот почему особенного внимания заслуживает, как отголосок общественного мнения, адрес, поданный общесословною Петербургскою думою. Дума, между прочим, писала: "Приняв на вид, что Высочайшим манифестом 19 минувшего февраля Его Императорскому Величеству благоугодно было
  возвратить
  крестьянам их древнюю исконную свободу, каковая Монаршая милость дополнила и довершила дарованную российскому дворянству манифестом Петра III от 18 февраля 1762 г. свободу от обязательной службы Царю и Государю, с которою было тесно связано обязательное тягло крестьян
  [270]
  , и уничтожила в России несвободные отношения сословий к государству; и убежденная, что цветущая жизнь городов по большей части зависит от благоустроенного положения сельских жителей, обеспечивающих существование первых и доставляющих им способы обогащения, проникнутая этим убеждением и вследствие того душевно сочувствуя дарованному ныне
  меньшей братии счастью
  , не может отказать себе в сердечной потребности испросить у Его Императорского Величества соизволения повергнуть к подножию престола излияние верноподданнической благодарности за всемилостивейшее сопричисление крестьянского сословия, на непомещичьих землях поселенного,
  к свободному русскому обществу"
  , - С.-Петербургская дума
  приговорила
  : "Просить Государя Императора считать городское общество
  ревностнейшим и усерднейшим ценителем и сподвижником
  (?)
  величайшего преобразования
  , которое составит на веки веков блестящую страницу царствования Его Императорского Величества и вместе источник неугасимой славы и непоколебимого процветания России". Затем С.-Петербургская дума ходатайствовала перед Государем о принятии в дар дома Межуева для устройства в нем Александровской больницы для чернорабочих.
  
  
  
  
  VII
  
  
  
  
  Я помню незабвенный год...
  Каким он светом осветил
  Царем раскованный народ
  От уз, которые носил!
  О, как тогда мы ликовали,
  Толпою окружив амвон.
  Когда нам волю объявляли
  Под праздничный веселый звон!..
  И с тех пор часто вспоминаю
  То детство, то тяжелы годы,
  И тем лишь душу услаждаю,
  Что я дождался дней свободы.
  
  
  Бывш. двор. Ф. Бобков
  
  
  Что же происходило в знаменательный день 5 марта в первопрестольной Москве? Не легко ответить на этот вопрос. Берешь в руки газету того времени - тишь да гладь или, по выражению Аксакова, слышно одно только молчание на всех языках! Ничто так наглядно не рисует жалкое, унизительное, рабское положение тогдашней печати, как это вынужденное, систематическое молчание ее в то время, когда к голосу ее особенно прислушивались и когда она, с большою обстоятельностью трактуя об иностранных государствах, не смела коснуться дела, всех волновавшего. Перелистывая единственную московскую газету
  Московские Ведомости
  , можно подумать, что они издавались не в Москве, а где-нибудь за границею. Целые столбцы заняты в университетской газете прениями во французском сенате о светской власти папы, об образовании итальянского королевства, отчетами об английских журналах и т. п., но ничего или почти ничего об освобождении крестьян! В течение всего февраля мы нашли в ней только одно лаконическое известие по крестьянскому вопросу, а именно следующую телеграмму (очевидно пересказ вышеупомянутой статьи
  Сев. Пчелы)
  из Петербурга от 18 февраля: "Обсуждение крестьянского вопроса оканчивается; надеются, что это событие (обсуждение?) совершится постом", и только
  [271]
  ! Как раз в день появления этого известия, 19 февраля, подписывается освободительная хартия, приступают к спешному печатанию ее. В публику проникают слухи об этом великом событии, распространителей слухов наказывают в полиции розгами
  [272]
  
  
  
  
  
  
  
  Конец ознакомительного фрагмента.
  
  Текст предоставлен ООО "ЛитРес".
  
  Прочитайте эту книгу целиком,
  купив полную легальную версию
  на ЛитРес.
  
  Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
  
  
  
  
  Примечания
  
  
  
  1
  
  Настоящий очерк не преследует биографических целей. Все главные факты жизни Джаншиева приводятся в его "Автобиографии", напечатанной ниже. Эта заметка составлена им для "Критико-биографического словаря русских писателей" С. А. Венгерова, которым и сообщена Литературному фонду.
  
  
  
  2
  
  Из речи П. М. Милюкова "Памяти Г. А. Джаншиева". "Рус. Вед.", декабрь 1900 г.
  
  
  
  3
  
  Кое-что из его стихотворных опытов напечатано в "Братской помощи". См. 2-е изд. с. 343 "Из Гая Армена" и с. 351 оригинальное стихотворение "У Парфенона". Одно подписано А. Ветов, другое Г. И. Миров.
  
  
  
  4
  
  Подбор картин был почти исключительно классический. Джаншиев не признавал "новых" веяний в искусстве.
  
  
  
  5
  
  "Страница из истории судебной реформы. Д. Н. Замятины". М., 1883; "С.И.Зарудный и судебная реформа". М., 1889.
  
  
  
  6
  
  Говоря об общественных взглядах Джаншиева, я, как легко увидят читатели, в сущности, мало прибавляю к мастерской характеристике их, сделанной П. Н. Милюковым. См. его фельетон в "Русских Ведомостях" в одном из декабрьских номеров 1900 года.
  
  
  
  7
  
  Потом Джаншиев острил, что за свою первую статью в "Судебном Вестнике" он не только получил причитающийся ему гонорар, но был даже возведен в графское достоинство. Дело в том, что он подписался "Гр. Джаншиев", а в редакции из "Григория" ничтоже сумняшеся сделали "графа". "Это первый и единственный известный мне случай пожалования титула за литературную работу", - добавлял обыкновенно Джаншиев, очень любивший рассказывать про этот эпизод.
  
  
  
  8
  
  Джаншиев совершенно серьезно хотел драться с этим господином, и друзьям стоило довольно больших усилий отговорить его. Тогда он предложил своему противнику суд чести, от которого тот, разумеется, благоразумно уклонился.
  
  
  
  9
  
  Найти его статьи в газете тем более нетрудно, что главные из них у него были тщательно вырезаны и вклеены в тетради. Мне приходилось видеть эти тетради. Я не знаю, в чьих руках они находятся в настоящее время. Вообще, наследники Джаншиева очень мало заботятся о том, чтобы сделать достоянием публики его многочисленные произведения. Это совершенно непростительно. Даже книги и те частью уже вышли из продажи; о статьях и говорить нечего. Думается, что писания Григория Аветовича заслуживали бы лучшей судьбы.
  
  
  
  10
  
  Собранные на "Братскую Помощь" 60 000 руб. были не единственными деньгами, отправленными Джаншиевым в Турцию. Отчасти тогда же, отчасти в день двадцатипятилетия своей литературной деятельности он заручился обещанием ежегодных взносов, в итоге составивших довольно значительную, - не знаю в точности какую, сумму. После его смерти на текущем счету "Братской Помощи" в одной из московских банкирских контор оставалось, если не ошибаюсь, еще около 2000 руб.; суммы, поступившие в контору "Русских Ведомостей" на эту же цель тоже составили в итоге, помнится, около 2000 руб. Все это было отправлено в Константинополь.
  
  
  
  11
  
  Об этой провинции в письмах своих, печатавшихся в 1877 г. в "Московских Ведомостях" ("В пещерах и дебрях Индостана") г-жа Радда-Бай (Блаватская) писала следующее: "По дороге от Агры к Сагору расположена территория Джанши (Jhansi). Теперь она находится в британской провинции Бутделькундо, но в 1854 г. принадлежала независимым нейшавам маашским. Радж Джанши состоит из двух частей, разделенных лишь узкою полосою и принадлежащих к территории туземного раджи Такура Техри. В 1832 г. в радже Джанши было 956 деревень".
  
  
  
  12
  
  См. ниже главу III.
  
  
  
  13
  
  См. "Русский Архив". 1867. С. 1046.
  
  
  
  14
  
  См. главу XVII.
  
  
  
  15
  
  Там же.
  
  
  
  16
  
  См. ниже (гл. XVI) речь публициста Павлова на литературном обеде 28 декабря 1857 г. в Москве по случаю приступа к освобождению крестьян.
  
  
  
  17
  
  См. Очерки Гоголевского периода русской литературы И. Г. Чернышевского. СПб., 1882. С. 107.
  
  
  
  18
  
  Там же.
  
  
  
  19
  
  Предисловие к 4-му изданию вошло в большей части в состав статьи о Белинском (см. ниже).
  
  
  
  20
  
  Первая новелла об изменении подсудности дел о печати, обязанная своим происхождением П. А. Валуеву (см. главу X), была издана 12 декабря 1886 г.; всех же новелл насчитывают до 700, т. е. почти по две на каждый месяц.
  
  
  
  21
  
  Сочин. II, 503, 504, 505. -Отвращение Салтыкова к противоестественному ремеслу "сыщиков пера и доносчиков печати" вполне разделял и такой благонамеренный писатель, как кн. П. Вяземский (впоследствии тов. мин. народ, проев.), возмущавшийся доносами печати несвойственными "духу звания писателя" (см. выше предисловие к 3-му изданию).
  
  
  
  22
  
  См. ниже главу V.
  
  
  
  23
  
  См. post-scriptum к главе XII.
  
  
  
  24
  
  См. главу VIII.
  
  
  
  25
  
  Сила вещей заставила такую рациональную программу принять даже такого осторожного человека, как граф Д. Н. Блудов (см. ниже главу VII, јi).
  
  
  
  26
  
  "Русск. Вест.", 1860. Љ 2.- Ссылку на либеральные мнения М. Н. Каткова обыкновенно стараются отражать тем, что впоследствии он стал держаться противоположных взглядов. Но истина не перестает быть истиною оттого, что лицо, ее исповедывавшее, потом от нее откажется и сделается ренегатом. Доводы, приводимые Катковым, так убедительны и хорошо изложены, что они ценны сами по себе. Что касается отношения к ним самого Каткова, то нужно иметь в виду одно, что прогрессивные взгляды были высказаны им не в возрасте зеленой молодости, а в самую зрелую и цветущую пору человеческой жизни. Ввиду отсутствия физиологического закона о большем прояснении взглядов с приближением к старости, отступление от прежних взглядов Каткова, если бы оно даже было вполне искренно и бескорыстно, нисколько не свидетельствовало бы об ошибочности их. Если уж можно говорить о физиологическом действии старости, то нужно иметь в виду скорее ее расслабляющее, а не проясняющее действие. Основываясь на этом общеизвестном факте, Ренан задолго до своей смерти предостерегал от тех отречений, которые, быть может, сделает он в конце жизни вследствие упадка умственных способностей. К счастью для Ренана, ему не пришлось дожить до такого падения.
  
  
  
  27
  
  При рассмотрении основных начал судебной реформы 1862 г. Государственный совет внес некоторые существенные изменения, так, например, устранил суд присяжных по литературным и политическим процессам. Кроме того, вопреки заявлению многих общественных собраний в 1859-60 гг. не допустил непосредственной ответственности административных чиновников пред судом, а поставил ее в зависимость от согласия начальства. На серьезные неудобства такого порядка настойчиво указывал еще в 1863 году А. М.Унковский (см. прилож. 1-е к книге моей "А. М.Унковский". М., 1894).
  
  
  
  28
  
  См. "Моск. Ведом.", 1866. Љ 166.
  
  
  
  29
  
  Характеристику их см. в главе IV.
  
  
  
  30
  
  См. "Моск. Ведом.", 1866. Љ 198.
  
  
  
  31
  
  Из лекций I, 37.
  
  
  
  32
  
  См. "Русск. Ведом." от 9 января 1894 г.
  
  
  
  33
  
  См. Салтыков. Сочин. VI. 218.
  
  
  
  34
  
  Один из представителей науки проф. И. В. Муравьев (ныне министр юстиции), говоря об основных началах судебной реформы, дал им такую прекрасную характеристику: "Эти начала признаны всем человечеством; они так высоки и чисты, влияние и последствия так благодетельны для русской жизни, что дальше их нам незачем и некуда идти". "Русск. Вест.", 1875. Љю. С. 874.
  
  
  
  35
  
  См. главу VIII.
  
  
  
  36
  
  См. предисл. С. И. Зарудного к ч. 1 Суд. Уставов изд. госуд. канц.
  
  
  
  37
  
  И. С. Аксаков справедливо указал, что даже без прямой отмены несменяемости одни уже толки об ее отмене могут поколебать независимость судей и вселить стремление улавливать модные современные виды (Соч. Т. IV. 590), т. е. rendre des services et pas des arrets, вопреки девизу французских судей.
  
  
  
  38
  
  Никитенко в своем "Дневнике" удостоверяет (III, 115), что появившаяся в "Вести" после оправдания сумасшедшего Протопопова статья с обвинением нового суда в революционных тенденциях была внушена Валуевым.
  
  
  
  39
  
  Разница между старыми и новыми судами, писал Катков, та, что первые портят людей, а вторые улучшают. Ср. главу XX, ј 1-3.
  
  
  
  40
  
  См. "Отечественные Записки", 1862. Ноябрь. Утин - Судебная реформа, 5.
  
  
  
  41
  
  См. "Новое время" от 17 апреля 1891, статью по поводу 25-летия нового суда.
  
  
  
  42
  
  Проф. Миттермайер в прощальной лекции своей говорил: "Да не прорастет у вас быльем забвенья память о вашем учителе и при всяком движении вперед мысли и знания, при всякой борьбе за развитие человечности в праве, за охрану прав личности, за прогресс, вспоминайте вашего старого преподавателя и мое сочувствие и благословение будет с вами". См. Н. С. Таганцева. Последнее 25-летие в ист. угол, права. СПб., 1892 г., 15.
  
  
  
  43
  
  Валуев приведет общество, писал Никитенко, к полнейшей вере, что ничему верить нельзя ("Дневник", III, 178).
  
  
  
  44
  
  
  В первом издании было XII глав и
  262
  страницы; стало быть, оно было втрое меньше нынешнего.
  
  
  
  
  45
  
  "Те, которые говорят, - писал Салтыков еще в начале 70-х годов при первых робких движениях реакции, - зачем напоминать о крепостном праве, которого уже нет? Зачем нападать на лежачего? - говорят это единственно по легкомыслию. - Хотя крепостное право в своих прежних обязательных формах не существует с 19 февраля 1861 года, тем не менее оно и до сих пор остается единственным живым местом в нашем организме. Оно живет в нашем темпераменте, в нашем образе мыслей, в наших обычаях, в наших поступках. Все, на что бы ни обратились наши взоры, все из него выходит и на него опирается. Из этого живоносного источника доселе непрерывно сочатся всякие нравственные и умственные опустошения, заражающие наш воздух и растлевающие наши сердца трепетом и робостью". (Сочин. II). - Возвращаясь к той же мысли в 3-м письме о провинции, Салтыков говорил: "С 19 февраля к понятию русского человека соединяется представление о чем-то весьма доброкачественном. В особенности ощутительно доброе влияние 19 февраля в провинции. Тут 19 февраля действовало непосредственно и воочию всех, тут оно в самой жизни провело черту, до такой степени яркую, что то, что стоит под чертою, не имеет часто ничего общего с тем, что стоит над чертою. А так как над чертою хорошего стояло мало, то весьма понятно, куда должны тяготеть общие симпатии... Но именно 19 февраля составляет для "историографов" непрестанно сочащуюся язву: упраздненное крепостное право, гласные суды, земство, т. е. именно то, в чем замыкается существенный смысл 19 февраля... Ненавистничество до такой степени подняло голову, что самое слово "ненавистник" сделалось чем-то вроде рекомендательного письма. Ненавистники не вздыхают по углам, не скрежещут зубами втихомолку, но авторитетно, публично при свете дня и на всех диалектах изрыгают хулу и, не опасаясь ни отпора, ни поражения, сулят покончить в самом ближайшем времени с тем, что они называют "гнусною закваскою нигилизма и демагогии" и под чем следует разуметь отнюдь не демагогию и нигилизм, до которых ненавистникам нет никакого дела, но преобразования последнего времени" (II, 306-361).
  
  
  
  46
  
  См. "Дневник" 30 марта 1895 г. в "Гражданине" 1895 г. Љ 89. -Поясняя свою мысль, кн. Мещерский на своем шутовском жаргоне продолжает: "Недаром тайные советники, - которых князь Мещерский с обычным своим остроумием повально считает ярыми либералами, - стали громче чихать и сморкаться" (там же).
  
  
  
  47
  
  См. статью А. Ф. Кони в Љ 4 "Журнала Министерства юстиции" за 1895 г.
  
  
  
  48
  
  Печать с изъятиями, которые разумеются сами собою, единодушно приветствовала это восстановление достоинства суда присяжных. Между прочим, "Церковный Вестник" писал: "Было бы грустно, если бы встретились серьезные возражения против суда присяжных, и через это было бы поколеблено такое прекрасное учреждение, имеющее (как справедливо заявлено было в комиссии по пересмотру судебных уставов в конце 1894 года) "облагораживающее влияние на народную нравственность, служащее проводником народного правосознания". Суд присяжных был и есть одно из могущественных средств для укрепления в обществе чувств законности, любви и сострадания к ближнему, равно как и для проведения религиозных начал в ту область, которая была некогда синонимом сухого и мертвого формализма. Исправляя свои обязанности на суде и насаждая правду, присяжные помнят о высшей правде, которую проповедует Церковь. В заседаниях комиссии по пересмотру судебных уставов заявлены были трогательные в этом отношении факты".
  
  
  
  49
  
  См. статью г. Дейтрих в "Ж. М. Ю.", 1895. Љ 6.
  
  
  
  50
  
  См. брошюру мою: "Суд над судом присяжных" (по поводу статьи г. Дейтриха). М., 1895.
  
  
  
  51
  
  См. "Дело о преобр. суд. части в России". Т. IV. Записка графа Блудова.
  
  
  
  52
  
  В "Дневнике" 30 марта 1895 г. кн. Мещерский так передает шутовскую свою беседу с одним губернским предводителем дворянства.
  - Я приехал кричать "караул", - говорил предводитель, - расправы искать; шемякинские дни настали...
  - А что же такое у вас случилось?
  - Как что? Да не у нас одних, по всей России эту язву развели!
  - Какую? Суслики что ли, мыши?..
  - Не суслики и не мыши, а земские начальники, - от них житья нет!
  Я так рот и разинул.
  - А что, у вас нехорошие земские начальники?
  - Да разве они могут быть хорошие? Учреждение самое невозможное: это татарщина, кулачники, это опричники, все что хотите!
  - Я вас не понимаю: ведь у нас земские начальники - местные дворяне, вы их предводитель, значит, вы, так сказать, их восприемник.
  - Я? Я думал, что мы вводим учреждение в конце XIX века, а оказывается, что это учреждение действует в духе времен Артаксеркса! Это - представители самого варварского произвола, и к тому же у нас губернатор в том же духе...
  - В чем же этот дух Артаксеркса проявляется? - полюбопытствовал я.
  - Да решительно во всем... Начать с самого главного. Земские начальники вообразили себе, что крестьяне это какие-то дети, ничего не понимающие, ничего не знающие, которых надо вести - как баранов...
  - Что в массе они дети... - начал я.
  Но мой собеседник не дал мне договорить.
  - Какие они дети? Помилуйте, это такие же полноправные граждане русского государства, как мы с вами. У них и индивидуумы есть, и общественность; но и то, и другое земский начальник порабощает своим варварским деспотизмом...
  Крестьянину он приказывает, как в помещичьи времена приказывал господский бургомистр; общественные сходы должны рассуждать и решать так, как этого хочет земский начальник, как он приказывает, - словом, порабощение личности и общественной свободы полное...
  - Так что, по-вашему, земские начальники это - вредное учреждение?
  - Безусловно вредное (см. "Гражд.", 1895 г. Љ 89).
  "Гражданин", по-видимому, и не подозревает, сколько злой иронии в его карикатуре, и что к его шутовскому, самодовольному хихиканью можно бы применить слова короля Лира: "Этот шут не всегда паясничает".
  
  
  
  53
  
  См. н. "Записку Блудова". С. 25.
  
  
  
  54
  
  П. Н. Обнинский в последней статье своей справедливо указывает, что необходимо было ознакомиться с институтом земских начальников, чтобы понять, a contrario, истинное значение и дух великого института мировых судей; см. в "Сборнике Правоведения", т. V, статью его "Мировые судьи и их преемники".
  
  
  
  55
  
  См. "Дневник" от 14 сентября 1895 г.
  
  
  
  56
  
  "Гражданин" прочел нотацию "Моск. Вед." за измену консервативному знамени, состоящую в том, что они не считали дозволенным для земского начальника избиение просителя и писали, что избиение земским начальником крестьянина, "конечно, не входило в круг его (земского начальника) обязанностей ни как судьи, ни как администратора"; "что там, где судебные и административные функции совмещаются, злоупотребление становится вдвое легче". "Серьезная ответственность за злоупотребление ею (властью), - говорили "М. В.", - необходима для нормального хода общественной жизни", что "земские начальники, наносящие побои в своих камерах, опасны не потому, что они могут превысить свою власть, а только потому, что превышение это может остаться безнаказанным" (Љ от 9 сентября 1895 г.).
  "Гражданин" усмотрел в таких суждениях непозволительную ересь и солидарность с либеральными газетами в "колебании авторитета земских начальников в глазах народа". Насколько несостоятельна дикая теория "Гражданина", можно видеть из слов благонадежного писателя Е. М. Феоктистова. В статье о греческой конституции, говоря о необходимости непосредственной ответственности чиновников пред судом, г. Феоктистов писал в 1862 г.: "При отсутствии таковой вместо привилегированной аристократии является аристократия чиновная, которая отделяется непроходимою пропастью от остальных граждан, ибо не подчиняется наравне с ними ответственности за действие пред судебною властью. Там, где нет этой ответственности, там, где всякое должностное лицо, прикрываясь своим официальным характером, может руководствоваться произволом, бессмысленно говорить о мнимом равенстве" ("Отечественные Записки", 1862, ноябрь, 159). И еще находятся люди, которые думают, что путем компромиссов можно до чего-нибудь путного договориться с такими одичалыми маньяками кулачного права, как публицисты "Гражданина".
  
  
  
  57
  
  В назв. статье своей г. Обнинский, сгруппировав массу характерных фактов, свидетельствующих о грубости и насильнических действиях земских начальников, пишет: "Кто из мировых судей отважился бы, например, явившись в нетрезвом виде, избить и изругать при народе священника с дарами на груди?
  Кто из них решился бы грозить полицейским городовым "бить морды", если не будут делать ему под козырек?
  У кого бы из них хватило духу обещать сельскому обществу перебить половину собравшихся крестьян, если они вздумают обращаться к нему с жалобами?" и т. д. и т. д. (см. с. 34-35).
  
  
  
  58
  
  Яростно нападая на "Неделю" и "Русские Ведомости" за разоблачения злоупотреблений и противозаконных поступков земских начальников, "Гражданин" видит в этом исполнении долга печати лишь одно "колебание авторитета и гнусное и мерзкое ремесло шпионов и сыщиков печати, подкапывающихся под учреждение почившего государя" ("Гражд." 14 сентября 1895 г.). Этот знаменитый своим цинизмом и мракобесием привилегированный орган бесшабашных крепостников, живший, вопреки основному завету честной литературы (см. ниже предисловие к 3-му изданию), весь свой короткий и бесславный век литературным сыском, осмеливается еще обвинять других в "гнусном и мерзком ремесле шпионов и сыщиков"! Достойную отповедь дает этому своевременно погибающему, по недостатку казенных кормов, рыцарю кулачного права, составлявшему позор и унижение нашей печати, "Неделя". В статье своей от 1 октября 1895 г. почтенная газета, между прочим, пишет:
  "В статье кн. Мещерского, как всегда, удивителен цинизм, с каким он относился к своей публике. Очевидно, он высказывает подобный вздор только в расчете на ограниченность своих слушателей, на полное их простодушие. Газеты, видите ли, только потому нападают на земских начальников, что институт их введен в царствование покойного государя. Но ведь в Бозе почивший государь не только же этим институтом ознаменовал свое царствование: последнее отличалось энергичною законодательною деятельностью. Почему же газеты избрали лишь одно и не самое крупное из его дел? И если говорить о недостатках учреждений есть, по мнению кн. Мещерского, сопротивление верховной власти, то возможно ли для русских людей какое бы то ни было суждение о нашей государственной жизни? Ведь вся она юридически вытекает из воли монарха, все малейшие учреждения и порядки действуют его именем. Значит, говорить, например, о недостатках волостного суда или полиции есть стремление "подкопаться" под верховную власть? Конечно, ни одна власть на свете не возьмет на себя такой безграничной ответственности, какую хочет возложить на нее усердный "Гражданин". Ответ свой глашатаю промотавшихся крепостников, этих, по выражению Белинского, друзей своих интересов и врагов общего блага, "Неделя" заканчивает такими словами: "Печально, что еще возможны разноречия в этом слишком элементарном вопросе: следует ли обнаруживать беззакония или не следует, можно ли мириться с кулачною расправою или нельзя. Все еще находятся у нас закоренелые крепостники, симпатизирующие приемам власти, уже исчезающим даже из диких азиатских стран, все еще держится взгляд на беззаконие, как на прерогативу администрации. Но закон называется "священным" не для того, чтобы любой, самый мелкий, исполнитель власти топтал его. Враги закона не те, кто обнаруживает нарушение его, а те, кто нарушают его, а также те, кто защищают, хотя бы и с деланной странностию, эти беспрерывные нарушения".
  
  
  
  59
  
  Содержание предисловия вошло в состав статьи о Белинском (см. ниже).
  
  
  
  60
  
  Уже в августе 1848 г. пишет Грановский Фролову: "С каждым днем чувствую более и более необходимость труда. Жизнь становится тяжела без него. Сердце беднеет, верования и надежды уходят. Подчас глубоко завидую Белинскому, вовремя ушедшему отсюда. Скучно жить, Фролов! Если бы не жена..." В разгар потерявшей голову реакции 40-х годов (см. ниже главу XXV ј Тихонравов), думавшей сначала закрыть все университеты и кончившей установлением комплекта студентов в 300 человек, Грановский писал: "Есть отчего сойти с ума. Благо Белинскому, умершему вовремя. Много порядочных людей впали в отчаяние и с тупым спокойствием смотрят на все происходящее - когда же развалится этот мир... Я решился не идти в отставку и ждать на месте совершения судьбы. Кое-что можно делать, пусть выгоняют сами". См. Т. Н. Грановский. Биографический очерк А. Станкевича. М., 1869. Ст. 237, 239.
  
  
  
  61
  
  Пораженный беззастенчивыми хищениями администрации, Грановский пишет с юга 19 сентября 1855 г.: "Еще год войны, и вся южная Россия разорена, надобно самому съездить да посмотреть, что там делается. Когда правительство требует рубль, местное начальство распорядится так, что заставит народ заплатить втрое, и все это бессмысленно и подло". Не лучшие порядки застал он и в Москве в передовом дворянском сословии. Из Москвы он писал: "Трудно себе представить что-нибудь более отвратительное и печальное. Я не признавал большого патриотизма и благородства в русском дворянстве, но то, что я слышал, далеко превзошло мои предположения. Богатые или достаточные дворяне без зазрения совести откупались от выборов; кандидаты в должности начальников дружин еще до избрания проповедывали о необходимости предоставить начальникам ополчения обмундировку ратников и не скрывали своих видов на поправление обстоятельств, и при этом такая тупость, такое отсутствие понятия о чести". Единственно, что утешало Грановского среди оргии "благонамеренного казнокрадства", это встреча с бывшими его слушателями в составе нижегородского ополчения. Он узнал от них, что "ни один из воспитанников Московского университета не уклонился от выборов; все пошли, зато другие смеялись над ними". "Я гордился в эту минуту, - добавляет Грановский, - званием профессора Московского университета". См. н. биогр. очерк. 282, 292. Вот каковы оказались плоды тех "развращающих лекций" западнического направления, на которые писали доносы "патриоты своего отечества", факультетские товарищи Грановского из славянофильского лагеря. В одном "патриотическом" послании в стихах, появившемся в Москве, прямо говорилось, что противники славянофилов: "изменники отечества, а Грановский - человек, растлевающий юношей своим учением". Там же, 141.
  
  
  
  62
  
  Чуя своим тонким историческим провидением предстоящее обновление России, Грановский вырабатывал план самых разнообразных научно-литературных начинаний: "Я чувствую себя таким бодрым, - говорил он летом 1855 г., - каким давно не был, в таком настроении, в каком бывал обыкновение пред coup-de-tete. Они всегда удавались и теперь готов на coup-de-tete, который совершенно изменит мою жизнь". Там же, 287.
  
  
  
  63
  
  Еще утром 4 октября Грановский читал Перренса Ierome Savanarole и говорил о предстоящем курсе публичных лекций. Там же, 298.
  
  
  
  64
  
  См. отзыв проф. Виноградова в статье его в "Русской Мысли" (1893, апрель), выдвигающий главным образом способность Грановского к синтезу (с. 44-45).
  
  
  
  65
  
  Грановский если не разубедил, то остановил попытку вандала кн. Ширинского-Шахматова, изгнавшего из гимназий классические языки и проектировавшего такой учебник истории, который, между прочим, должен был исключить весь республиканский период истории Рима. Там же, 248-249.
  
  
  
  66
  
  Никитенко называет управление Ширинского мин. народного просвещения "помрачающим" (см. ниже гл. IV прим.).
  
  
  
  67
  
  См. ниже гл. IV.
  
  
  
  68
  
  После шумной овации, устроенной 21 февраля 1845 г. студентами во время защиты Грановским магистерской диссертации и раздутой его врагами славянофилами проф. Давыдовым, Шевыревым и Бодянским в бунт, Грановский обратился к студентам с воззванием, в котором, между прочим, говорил: "Мм. гг., благодарю за тот прием, которым вы почтили меня 21 февраля. Он меня еще более привязал к университету и к вам. В этот день я получил самую благородную и самую драгоценную награду, которую только мог ожидать преподаватель. Теперь отношения наши уяснились, поэтому я думаю, мм. гг., что впредь внешние излияния ваших чувств будут излишни, точно так, как между двумя старинными друзьями излишни новые уверения в дружбе. Теперь эти рукоплескания могут только обратить на нас внимание. Я прошу вас, мм. гг., не перетолковывать этих слов в дурную сторону. Я говорю их не из страха за себя, даже не из страха за вас. Мм. гг., я знаю, что страхом вас нельзя остановить. Меня заставляют говорить причины более разумные, более достойные и меня, и вас. Мы, равно и вы, и я, принадлежим к молодому поколению - тому поколению, в руках которого жизнь и будущность. И вам, и мне предстоит благородное и, надеюсь, долгое служение нашей великой России, России, преобразованной Петром, России, идущей вперед и с равным презрением внимающей и клеветам иноземцев, которые видят в нас только легкомысленных подражателей формам без всякого внутреннего содержаниями старческим жалобам людей, которые любят не живую Россию, а ветхий призрак, вызванный ими из могилы, и нечестиво преклоняющихся пред кумиром, созданным их праздным воображением. Побережем же себя на великое служение! В заключение скажу вам, мм. гг., что где бы то ни было и когда бы то ни было, если кто-нибудь из вас придет ко мне во имя 21 февраля, то найдет во мне признательного и благодарного брата". Там же, 147.
  
  
  
  69
  
  "Реформация и революция, - писал Грановский Кетчеру, - должны быть излагаемы с католической точки зрения и как шаги назад. Что-нибудь кроется под этим. Полагаю, что наушничает (проф.) Давыдов". Там же, 142.
  
  
  
  70
  
  Невинная книга о министре Людовика Толстого, а также лекции Грановского, сделались предметом доноса. Доносчик ставил ему в вину, что он не упоминает о воле и руке Божией. По поводу этого доноса Грановский должен был объясниться с митрополитом Филаретом. Там же. С. 241.
  
  
  
  71
  
  Беседа изложена на с. 242. Там же.
  
  
  
  72
  
  Салтыков. Сочин. II, 145.
  
  
  
  73
  
  См. главу IV.
  
  
  
  74
  
  У Грановского была слабая грудь, и он шепелявил (см. н. биогр. очерк, 101, 119).
  
  
  
  75
  
  Там же, 86. "Меня обвиняют в том, - писал по поводу упреков славянофилов Грановский, - что история служит мне только для высказывания моего воззрения. Это отчасти справедливо: я, имея убеждения, и провожу их в моих чтениях; если бы я не имел их, я не вышел бы перед вами, для того чтобы рассказывать больше или меньше занимательно ряд событий". Там же, 139. Лекции Грановского были историей ad probandum для привития известных убеждений, и он наотрез отказался читать историю ad narrandum, историю в виде занимательных рассказов для услаждения послеобеденного отдыха скучающих московских бар и барынь. "Недавно мне предложили, - пишет Грановский, - читать курс истории для дам. Я отказался так, что впредь не предложат. У меня вовсе нет охоты разгонять скуку и забавлять праздность этого народа". Там же, 105.
  
  
  
  76
  
  См. Чернышевский. "Заметки о современной литературе", 331. Отношения науки к публике Грановский определял так. Наука строгая, но в форме, доступной каждому истинно образованному человеку. Педантские рассуждения о подробностях вон! Распространение Humanitat (человечность) - вот цель". См. н. биогр. оч., 179.
  
  
  
  77
  
  Симпатичные, но недальновидные "альтруисты" нашего времени, воздвигшие гонение на науку во имя личного усовершенствования, могли бы хотя бы на примере Грановского видеть, что преданность науке вполне совместима с самым живым служением благу ближнего, что истинно историческое отношение к делу требует, по его учению, симпатии даже к отдаленным эпохам истории, даже к отдаленным иноплеменникам. Правда, еще Шлецер, говоря о влиянии отдельных наук на просвещение народов, высказал, что можно представить себе целый народ отличных математиков, погруженный в варварство. Грановский говорил то же самое и про естествознание, допуская существование народа натуралистов без высших определенных и твердых понятий о добре и зле (н. соч. Станкевича, 279). Но ведь это доказывает только вред чрезмерной педантической специализации, но нельзя же из-за нее восставать против науки, без которой немыслимо ни личное, ни общественное усовершенствование в наше время.
  
  
  
  78
  
  Когда в лекциях приходилось упоминать об улучшении положения рабов и о расширении их прав, Грановский с умилением отмечал такие победы человечности. В Вене и в одном салоне пришлось Грановскому иметь стычку с одною аристократкою. Со слов одной русской помещицы она уверяла, что русские крепостные очень счастливы и не чувствуют никакого желания другой участи. "Мне стало досадно, слушая это, - писал Грановский Фролову, - я заспорил, разгорячился и, кажется, разыграл пресмешную роль". Там же, 87.
  
  
  
  79
  
  "Дневник" II, 71.
  
  
  
  80
  
  Жалуясь беспрестанно на доносы, Грановский писал: "Остервенение славян возрастает с каждым днем, они ругают меня и за то, что я говорю, и за то, о чем умалчиваю. Я читаю историю Запада, а они говорят: зачем он не говорит о России?" "Вы лучше других знаете, - пишет Грановский Керчеру, - какие тяжелые припадки тоски бывают у меня. Я борюсь с ними, но обыкновенно уступаю. Я ищу рассеяния в вине, в картах, черт знает в чем... Когда же поймут, что человеку нельзя серьезно помириться с мыслью о погибшем своем существовании, что эта мысль, временно подавленная, беспрерывно грызет его". Там же, 253.
  
  
  
  81
  
  Передав эти слова, Тургенев продолжает: "Сознаюсь, что, написав эти слова, я чуть не вычеркнул их при мысли, что они могут возбудить улыбку на лицах иных из моих читателей... Но не пришло бы в голову смеяться тому, кто сам бы слышал, как Белинский произнес эти слова, и если при воспоминании об этой небоязни смешного улыбка может прийти на уста, то разве улыбка умиления и удивления".
  
  
  
  82
  
  "Москва погубила меня, - пишет перед отъездом Белинский Панаеву, - в ней нечем жить и нечего делать, и нельзя делать, а расстаться с нею - тяжелый опыт".
  
  
  
  83
  
  См. П. В. Анненков и его друзья. С. 599 и след.
  
  
  
  84
  
  Материалы для истории упразд. креп, права. Т. I, 77.
  
  
  
  85
  
  Сочин. II, 144-145.
  
  
  
  86
  
  "Как скоро дело касается моих задушевных убеждений, - писал Белинский, - я тотчас забываю себя, выхожу из себя, и тут давай мне кафедру и толпу народа: я ощущаю в себе присутствие Божие, мое маленькое я исчезает, и слова, полные жара и силы, рекой польются с языка моего".
  
  
  
  87
  
  Аксаков, в его письмах, III, 390.
  
  
  
  88
  
  "Я продаю себя всем и каждому, - пишет оставшийся без дела после прекращения "М. Наблюдателя" Белинский, - от Сенковского до (тьфу, гадость какая!) до Булгарина, - кто больше даст, не стесняя притом моего образа мыслей выражения, словом, моей литературной совести, которая для меня так дорога, что во всем Петербурге нет приблизительной суммы для ее купли. Если дело дойдет до того, что мне скажут: независимость и самобытность убеждения или голодная смерть, - у меня достанет силы скорее издохнуть, как собака, нежели живому отдаться на позорное съедение псам".
  
  
  
  89
  
  
  Закон, гласит ст. 59 Основ. Законов, получает обязательную силу не прежде как со дня объявления. В истории нашего нового законодательства известен случай необнародования (в марте 1881 г.) по изменившимся обстоятельствам утвержденного Александром II нового порядка (при участии представителей земств и городов) составления и рассмотрения законопроектов, который, таким образом, ео ipso потерял силу закона, благодаря необнародованию ("L" empire des Tzars" par Leroy-Beaulieu. Paris, 1882. V. II. P. 589). Подробности этого последнего акта царствования Александра II, подписанного им 1 марта 1881 г., в 21/2 ч., см. под словом
  Александр II
  в "Русском Биографическом Словаре" изд. Имп. Исторического Общества, с. 886-887,
  а
  также "Воспоминания о графе М. Т. Лорис-Меликове" Н. А. Белоголового. Посмертное издание его "Воспоминаний". М., 1897.
  
  
  
  
  90
  
  См. второе полн. собр. Зак. Росс. Империи. Т. XXXIV. Љ 36, 650.
  
  
  
  91
  
  
  См. "Воспоминания Г. Д. Щербачева" в
  Русском Архиве
  1891 г. Љ 1. С. 75.
  
  
  
  
  92
  
  
  Карамзин, когда-то принадлежавший к их рядам, во вторую половину своей деятельности усвоил, как пишет Валуев, "взгляд на дела управления - царедворческий того времени. Возгласы насчет крестьян, "худо платящих оброк господам" (выражение из писем Карамзина), не сопровождаются никаким знаком какого бы то ни было
  участия
  к низшим классам народа", что Валуев объясняет тем, что в то время Россия кончалась XIV классом по табели о рангах (см. Дневник П. А. Валуева в
  Русской Старине
  1891 г. Љ 11. С. 395).
  
  
  
  
  93
  
  
  Один из самых страстных и могучих поборников народной свободы А. И. Герцен, с затаенным дыханием следивший за трудными родами нарождавшейся свободы, совсем иначе рисовал себе издали картину раскрепощения народа. Особенно тяжел был для него в эти вещие дни воздух изгнания, и с нескрываемою горечью з (15) марта 1861 г. он писал в
  Колоколе:
  "Если бы было возможно, мы бросили бы все и поскакали бы в Россию. Никогда не чувствовали мы прежде, до какой степени тяжела жертва отсутствия. Но выбора нет! Потерянный вдали ведет; мы не можем без смены оставить нами самими избранный пост и только желали бы, чтобы
  помянул нас
  кто-нибудь в день великого народного воскресения... Зачем русские, которые могут ехать, живут без дела, скучая и зевая в Париже, в Италии, не едут? Нас удивляют люди образованные, люди, скорбящие о народе, вздыхающие о его несчастьях, но не настолько, чтобы побеспокоить себя, бросить привычную жизнь и явиться налицо в дни великого исторического события".
  
  
  
  
  94
  
  См. письмо Аксакова от 7 июня 1861 г. к А. И. Герцену. С. X Писем Герцена. Женева, 1890 г.
  
  
  
  95
  
  
  См. доклад графа Лорис-Меликова от января 1881 г., в котором он, между прочим, говорит: "Великие реформы царствования В. В., вследствие событий, обусловленных совместными с ними, но не ими вызванными, проявлениями ложных социальных учений, представляются доселе отчасти незаконченными, а отчасти не вполне согласованными между собою" (см. назв. "Биографический словарь", ст. 887). См. также примечание И. Б. к записке А. И.Левшина в
  Русском Архиве
  , 1885. Љ 8. С. 533.
  
  
  
  
  96
  
  См. Беляева - "Крестьяне на Руси", 277.
  
  
  
  97
  
  Ровинский - "Народные картины", 320.
  
  
  
  98
  
  См. Беляева н. с., 296.
  
  
  
  99
  
  Сначала для декабристов, говорит знаменитый исследователь А. Н. Пыпин, крестьянский вопрос был не вполне ясен. Но в тайном обществе уже скоро явились люди, которые понимали и выставили всю важность этого вопроса, и придавали ему столь великое значение, что без его решения считали ненужною, даже вредною самую политическую реформу, т. е. введение представительных учреждений для одних привилегированных классов. Позднее мысль об освобождении крестьян стала одним из главных положений Союза Благоденствия, и в проектах Пестеля вопрос о наделе землею был доведен до такой широты, которая представлялась Н. И. Тургеневу социалистическою. См. "Общественное движение в России при Александре I" А. Н. Пыпина. СПб., 1885, с.443, а также главу XXVIII превосходной монографии В. И. Семевского "Крестьянский вопрос". Т. II. В проекте конституции Трубецкого крестьянам предоставлялись огороды. На экземпляре этого документа, хранящемся у Е. И.Якушкина, рукою Рылеева написано: "Если огороды, то и земля". См. справку к статье М. А. Веневитинова в сборнике "Братская помощь пострадавшим в Турции армянам". М., 1897. С. 275.
  
  
  
  100
  
  Подробности см. во II главе назв. исследования Семевского.
  
  
  
  101
  
  Там же, 21.
  
  
  
  102
  
  
  Записки Смирновой в Љ 4
  Северн. Вестника
  , 1893. О том, как после первой ревизии, вопреки желанию Петра В., "подкралась" проказа крепостного права, см. с. 288 и след. н. с. Беляева.
  
  
  
  
  103
  
  
  "Я
  ни в одном
  из своих сотрудников не нашел прямого сочувствия", - говорил Николай I в 1835 г. Киселеву. См. Семевского, II, 21.
  
  
  
  
  104
  
  "Неумытое рыло" - этого выражения не мог Белинский простить даже своему любимцу Гоголю, выше которого, однако, он ставил интересы порабощенного русского народа.
  
  "Вместо того, - пишет Белинский Гоголю, - чтобы учить, во имя Христа и церкви, варвара-помещика наживал от крестьян больше денег, ругая
  их неумытыми рылами
  , вы написали бы ему, что так как его крестьяне - его братья о Христе и как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать ему свободу, или хотя, по крайней мере, пользоваться трудами крестьян как можно льготнее для них, сознавая себя в ложном отношении к их положению. А выражение "ах, ты, неумытое рыло!"... Да у какого Ноздрева, у какого Собакевича подслушали вы его, чтобы передать миру, как великое открытие в пользу и назидание мужиков, которые и без того потому и не умываются, что, поверив своим барам, себя не считают за людей!.. Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов, что вы делаете? Взгляните себе под ноги, ведь вы стоите над бездною! Христа-то зачем примешали тут? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства, и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения". - Письмо было написано в мае 1847 г. из Зальцбрунна. Оно напечатано было сначала в
  Полярной Звезде
  Герцена, потом в XIII томе "Жизни и Трудов" Погодина и перепечатано в Љ 5
  Мира Божьего
  за 1897 г.
  
  
  
  
  105
  
  В этом же письме Белинский, трепеща за участь начатого дела освобождения крестьян, с несправедливою резкостью отзывается о Шевченко и Кулише, ставя им в вину, что они "раздражают правительство, делают (?) его подозрительным, готовым видеть бунт там, где нет ровно ничего, и вызывают меры, крутые и гибельные для литературы и просвещения" (см. "Анненков и его друзья", I, 604). Конечно, Белинский хорошо понимал, кто настоящие виновники этих крутых мер, и он их тут же и называет: это - "друзья своих интересов и враги общего блага, окружающие Государя Императора", - но это место, в котором Белинский вину переносит с больной головы на здоровую, любопытно, как доказательство того лихорадочного участия, с которым он следил за крестьянским вопросом.
  
  
  
  106
  
  См. "Матер, для истории упраздн. креп, права". Т. I, 134.
  
  
  
  107
  
  Последующие исторические исследования, особенно известная монография И. Д. Беляева "Крестьяне на Руси", с очевидностью доказали справедливость этой априористической догадки.
  
  
  
  108
  
  Письмо это впервые напечатано целиком в 1892 г. в книге. П. В. Анненков и его друзья., 1, 599-607.
  
  
  
  109
  
  См. Анненков, 612.
  
  
  
  110
  
  
  О настроении высших правительственных сфер, обезумевших совсем после февральской революции 1848 г., может дать понятие следующее место из дневника П. А. Валуева (в то время лифляндского губернатора): "Третьего дня (т. е. 13 марта) Виелгорский привез весть о берлинской катастрофе. Вверху все в крайнем смущении. Другие придумывают сумасбродные распоряжения. Д. П. Бутурлин, например, советует закрыть все университеты и гимназии. В городе разносят уже бесчисленные нелепости о дальних областях самой империи. Вчера утверждали, что Тифлис и Варшава вспыхнули и что в Риге в каком-то клубе состроили баррикаду. Сановники в озлоблении думают лишь о способах
  давить
  все, что смеет думать о них неодобрительно и не льстит им" (
  Русск. Стар.,
  1891. IV, 173).
  
  
  
  
  111
  
  
  См. н. Материалы, I, 77. По поводу крестьянских симпатий Николая 1 в. к. Елена Павловна, славная своим последующим участием в крестьянской реформе, писала: "Государь - демократ, сам того не подозревая"
  (Русск. Стар.,
  1861. VI).
  
  
  
  
  112
  
  
  См. Записки бывш. тов. мин. внутр. дел А. И. Левшина в
  Русском Архиве
  , 1885. Љ 8. С. 491.
  
  
  
  
  113
  
  
  Средством поддержать начавшее давно разрушаться здание (креп, право) была строгость и сила; ими пользовались (при Николае I) в широких размерах, чтобы воспрепятствовать проявлению неприятных течений общественной мысли (См. А. Г. Тимофеев. История телесных наказаний. СПб., 1897. С. 114). "Сила обстоятельств, - писал в 1855 г. бывший калужский губернатор Смирнов, - заставит изменить то, что обносилось и сделалось невозможным"
  (Русск. Арх.,
  1897. Љ 9. С. 126).
  
  
  
  
  114
  
  См. "Русский биографический словарь". Т. I, 453.
  
  
  
  115
  
  
  А. О. Смирнова так описывает комнату, где скончался Николай I: "Это комната, скорее келья, куда в отдаленный угол своего дворца он удалился, чтобы выстрадать все мучения униженной гордости своего сердца, уязвляемого всякою раною каждого солдата, чтоб умереть на жесткой и узкой походной кровати между стеной и единственным окном в этой скромной комнате"
  (Русский Архив
  , 1897. Љ 9, 61).
  
  
  
  
  116
  
  Там же, 452.
  
  
  
  117
  
  
  Пристрастие к типичным представителям николаевского режима отмечал не только Герцен в
  Колоколе
  , но и умеренный либерал цензор Никитенко. В августе 1855 г. был уволен Бибиков. - Вскоре затем, 9 октября, падает главноуп. пут. сообщ. Клейнмихель. "Пал и уничтожился", - пишет ему вдогонку благонамеренный Никитенко. Все поздравляют друг друга... с победою. - "В самом ли деле, - продолжает Никитенко, - разве он так виноват? Ума у него столько, чтобы быть надзирателем тюремного замка. Чем он виноват? Его безжалостно опаивали почестями и властью, сделав из него всевластного вельможу, в насмешку русскому обществу" (Никитенко, II, 22, 23). Другие николаевские министры засиделись гораздо дольше. "Не странное ли дело, - писал в декабре 1858 г. Никитенко, - Государь видит в некоторых лицах (Муравьеве) прямое противодействие освобождению крестьян, а между тем они крепко сидят на своих местах?" (Никитенко, II, 118). Как известно, граф Панин досидел до 1862, а Муравьев до 1863 г.
  
  
  
  
  118
  
  
  Чрезвычайно ярко выразилась эта система двойственности и колебаний, проходящая красною нитью чрез
  все
  царствование Александра II, в первые же месяцы правления в распоряжениях относительно раскольников. Несколько
  часов
  спустя после смерти Николая I, в ночь на 19 февраля 1855 г., Александр II телеграфировал об отмене воспрещения публичного богослужения на Рогожском и Преображенском кладбищах, а чрез два месяца он утверждает противоположное предложение митрополита Филарета, за что Святейший Синод изъявляет свою благодарность (
  Русск. Арх.,
  1897. Љ 9. С. 618 (прим. 4), 623).
  
  
  
  
  119
  
  См. н. Материалы, I, 103.
  
  
  
  120
  
  
  В николаевское царствование цесаревич Александр Николаевич далеко не был противником крепостного права. В 1848 г. представлена была помещиком Огильви записка об освобождении крестьян цесаревичу Александру Николаевичу, но он отклонил ее, сославшись на то, что правительство отнюдь не имеет намерения изменить отношения помещичьих крестьян с их владельцами. См. Мат. упр. кр. права, 1, 99. А. О. Смирнова передает, что Николай I хотел ввести инвентари в шести Северо-западных губерниях, но польские помещики выступили против этого. Депутация их была поддержана Александром Николаевичем, и положение крестьян сделалось еще хуже
  (Русск. Арх.,
  1897. Љ 9. С. 624, 2 прим.). Николай I, указывая на отсутствие вокруг него людей, сочувствующих освобождению (см. выше), не делал исключения в пользу своего наследника и на смертном одре с него "взял слово" (таковы подлинные слова, приводимые Смирновою) совершить это дело
  (Русск. Арх.,
  1897. Љ 9. С. 622).
  
  
  
  
  121
  
  
  В опубликованной переписке А. О. Смирновой, близко стоявшей ко двору в конце 50-х гг., есть указание на то, что приведенная фраза, быть может, не лишена была и некоторого политического значения. Еще в апреле 1855 г. в. к. Константин Николаевич, говоря об инвентарях, заметил: "Ведь это подготовляет волю. Дай бог кончить войну, а потом начнем другое дело"
  (Русск. Арх
  ., 1897, сент., 622).
  
  
  
  
  122
  
  
  См. Записку Левшина в
  Русск. Арх
  ., 1885. Љ 8. С. 476.
  
  
  
  
  123
  
  Там же, 477.
  
  
  
  124
  
  
  "Тайна
  была нужна и страшна, - пишет в Записках своих А. И. Левшин, ближайший помощник министра внутренних дел Ланского, - при самом приступе к крестьянской реформе, потому что боялись преждевременного открытия ее миллионам крепостных людей; к тому же в понятиях наибольшей части пожилых людей, не исключая многих членов высшего правительства, освобождение крестьян должно было неминуемо вызвать кровопролитие и требование политической свободы". "После этого легко себе представить, - говорит Левшин, - что речь Государя московским предводителям 1856 г. (о неизбежности освобождения по требованиям века) была громовым ударом для большинства публики и световым лучом надежды для немногих". И в первое время (весною 1856 г. необходимость тайны была доведена почти до смешного. Весь материал по крестьянскому вопросу находится в руках товарища министра Левшина, который держал его взаперти за собственным ключом. Для переписки он пригласил одного только писца Федорова, замечательного, как передает Левшин,
  по молчаливости и меланхолии
  своей. См. "Достопамятные минуты в жизни". Записки А. И. Левшина.
  Русский Архив,
  1885. Љ 8. С. 476.
  
  
  
  
  125
  
  
  А. И. Левшин пишет в своих мемуарах: "Я опасался, что Государя собьют с пути или заставят вовсе отложить его намерения. Ход этого дела при императоре Николае давал опасениям моим основательность. Никто не сомневается, что этот Государь имел железную волю и однако же в 30 лет
  ничего
  не сделал для исполнения своего пламенного желания". См. Записку Левшина в "Русск. Арх.", 1885. Љ 8. С.491.
  
  
  
  
  126
  
  Биогр. слов., 525.
  
  
  
  127
  
  "Незримая рука", "таинственные судьбы", "великий русский Бог" - таковы мистические факторы, к которым летописцы крестьянского дела то и дело вынуждены обращаться для объяснения его капризных перипетий. (См. Мат. упр. креп, права, I, 154; II, 3581; III, 472; Записку Левшина, 536; Еленева - Первые шаги освобожд., 46).
  
  
  
  128
  
  Биогр. словарь, 528.
  
  
  
  129
  
  Изложение хода событий читатели найдут в прекрасной книге проф. Иванюкова "Падение крепостного права", где с достаточною подробностью очерчено время до обнародования манифеста 19 февраля. Вот почему в нашем изложении мы касаемся вскользь этого периода и более подробно передаем объявление воли. Здесь же дается лишь беглый очерк событий и лиц, прикосновенных к составлению Положения о крестьянах, причем во избежание повторения опускаются некоторые подробности, которые читатели найдут ниже, например, в главе "О роли тверского дворянства" (вопрос о наделе и вотчинной полиции) и в главах о в. к. Константине Николаевиче, Н. А. Милютине и др.
  
  
  
  130
  
  
  См.
  Русск. Архив
  , 1885. Љ 8. С. 525 и сл. В биогр. словаре относительно этого момента читаем: "Как рескрипт, так и отношение министра не (?) предназначались к обнародованию. Но Государь сам известил о принятой важной мере представлявшемуся ему Воронежскому губернатору,
  вследствие чего
  (?) было решено обе эти бумаги препроводить губернаторам и губернским предводителям дворянства "для сведения и соображения" на случай, если бы дворяне прочих губерний пожелали последовать примеру, поданному дворянством Северо-Западного края" (с. 530). Эта версия совершенно не согласуется с изложением, которое мы находим у ближайшего свидетеля событий А. И. Левшина (см. там же,
  Русск. Арх.),
  и не вяжется с общим ходом их. Если бы вопрос о рассылке циркуляра решен был лишь после аудиенции (21? ноября), то невозможно было бы в тот же день решить рассылку и вечером привести решение в исполнение (см. ниже главу о в. к. Константине Николаевиче).
  
  
  
  
  131
  
  См. там же, 526.
  
  
  
  132
  
  
  Колокол
  от 15 февраля 1858 г.
  
  
  
  
  133
  
  
  "Предвещание громадной реформы, - пишет Милютина, - потрясающей все старые порядки и отношения, должно было глубоко отразиться во всем, перепутать понятия, развить повсюду какое-то тревожное лихорадочное состояние,
  испугать
  людей слабых и свыкнувшихся с старыми порядками, открыть талантливых и исполненных веры в лучшую будущность, подстрекнуть к проискам людей мелких, преследующих личные, а не отечественные интересы; сотрясение было всеобщее; все как-то пресытились от долговременной летаргии; люди, отвыкшие не только говорить, но и думать, встрепенулись, и все зашевелилось. Выступила наружу сыпь, вогнанная внутрь, настал бред, что уродливый, но вместе благодетельный, ибо медленно приучал к властной и разумной речи"
  (Русск. Стар.,
  1899. Љ 3. Записки М. А. Милютиной).
  
  
  
  
  134
  
  
  Очерки П. И. Якушкина сначала появились в
  Современнике
  , а в 1895 году изданы А. С. Сувориным в его "Новой библиотеке". Как достоверное фотографическое воспроизведение действительности, очерки Якушкина имеют для истории больше значения, чем иные квазиисторические мемуары с тенденциозным искажением событий.
  
  
  
  
  135
  
  Об этом "ужасном" дне Падейкова осведомилась так: "Двадцатого ноября, в самый день преподобного Григория Декаполита, собственная приданная девка Феклушка торжественно в общем собрании всей девичьей объявила, что скоро она, Феклушка, с барынею за одним столом будет сидеть, и что неизвестно еще, кто кому на сон грядущий пятки чесать будет, она ли Прасковье Павловне или Прасковья Павловна ей" (Салтыков - Соч., II, 31).
  
  
  
  136
  
  См. назв. Очерки, 8. Хорошим панданом к записям Якушкина могут служить картины помещичьей растерянности, записанные мощною кистью Салтыкова. По поводу первых тревожных слухов, расстроивших сны помещиков и в особенности помещиц, читаем: "Всегда видишь, - рассказывает Падейкова, - что-нибудь приятное: или по ковру ходишь, или по реке плывешь, или вообще что-нибудь на пользу делаешь, а нынче просто-напросто привиделось какое-то большущее черное пятно: так, будто и колышется перед глазами - то налево повернет, то направо пошатнется, то будто под сердце подступить хочет... Видно, уже мы не угодны стали, - толкует свой сон Падейкова, - а угодны холопки. Ну, что ж? и пускай они будут дворянками! Вот завтра позову всех, и Феклушу позову... ну, и скажу им: теперь, девки, уж не мне вами командовать, а вы командуйте мною, вы теперь барыни, а я ваша холопка! Только прелюбопытно будет, Гаврила Семеныч: как это они за команду примутся? Ведь они это дело как понимают? По-ихнему, сидеть бы сложа руки, чтобы все это им даром да шаром... а того и не подумают, мерзавки, что даром-то и прыщ на носу не вскочит: все сначала почешется" (Салтыков - Соч., I, 35, 36).
  
  
  
  137
  
  Мат. кр. пр. I, 150.
  
  
  
  138
  
  
  См. "На заре крестьянской свободы",
  Русская Старина,
  1897. Љ ю. С. 31. У страха, да вдобавок при нечистой совести, глаза велики. При первой же вести о воле помещики страшно перепугались. "Страх из-за неповиновения крестьян, - царил тогда всюду, - в столицах и в самых отдаленных, глухих закоулках империи. Крестьянские бунты грезились и во сне, и наяву; опасения шли далеко впереди колыхающейся действительности.
  
  
  Слово "бунт" стало обиходным; жалобы властям сыпались без конца; становые пристава и исправники почти не возвращались на свои квартиры. Следующие примеры покажут, насколько были виновны одни и правы другие. Князь Ф. Ф. Мышецкий жаловался на своих крестьян с. Нерглева, что они, "под влиянием ложных понятий о свободе, оглашая себя вольными", отказались от уплаты оброка. Из расследования исправника оказалось, что они только просили помещика об отсрочке на месяц 10 рублей недоимки. Помещица Попова доносила, что ее крестьяне "выходят из повиновения"; на самом же деле они только не решались исполнить ее приказ ехать за дровами в "соседние дачи". М. Е. Чевокинская подала даже две просьбы: одну министру внутренних дел, а другую - в III отделение, в которых писала, что ее крестьяне отказались платить оброк "под предлогом, что от царя будет какое-то новое положение". Следствие же обнаружило, что они не заплатили ей "по своей бедности и разоренности" трети оброка, 250 р., и просили отсрочки до получения задатков на волжскую работу". "Крепостные А. Д. Черткова двух деревень отказались платить оброк и повиноваться бурмистру. Оказалось, что бурмистр присвоил себе более 7000 р. мирских денег. По донесению губернатора министру внутренних дел, крестьяне помещика Пашкова "крутым и несправедливым обращением были доведены до того, что боялись в числе двух или трех человек открыто сойтись и поговорить в деревнях". О "бунте" в имении П. Н. Менделеева губернаторский чиновник доносил, что крестьяне отказались от оброка и работ "выведенные из терпения непомерными поборами и бесчеловечным тиранством помещика
  из своих рук".
  Крестьяне г-жи Чупраковой, которая жаловалась на них в нанесении "дерзостей и обид", в числе 19 душ мужского пола, составляя 9 тягол, выплачивали ей ежегодно 300 р. оброку, подушный и мирской сборы и б дней в неделю работали на нее, а "дерзости и обиды" их состояли в том, что они "как милости, просили дать им два дня в неделю работать на себя". После этого можно себе представить, что же считалось тогда злоупотреблением властью помещика, за которое поместья отбирались по закону в опеку... Таких имений в губернии в конце 1858 г. всего было и, причем большая половина с их населением в 1172 души обоего пола поступила в течение 1857-1858 г."
  (СПб. Вед
  ., 1898 г., 19 февраля).
  
  
  
  
  139
  
  
  См. там же, 21. По сообщению г-жи Смирновой, у тонких политиков-крепостников сам Блудов попал в красные
  (Рус. Стар.,
  1897. Љ 10). Муханов заносит в свой дневник: "Морни высказал, что в России само правительство проводит программу социалистов. Кн. Черкасский сказал с удовольствием, что чрез три года в России не останется ничего на своем месте. Все эти Головнины и другие окружающие великого князя люди, сказала одна высокопоставленная особа, красные и кроме вреда ничего не делают". См. Днев. Муханова
  (Русск. Арх.,
  1896, II, 33).
  
  
  
  
  140
  
  
  Русский Архив,
  1885. Љ 11. Ввиду исконного недоверия крестьян к помещикам такая неверная официальная версия, по удостоверению Якушкина, достигала цели, вызывая недоверие к "воле" (назв. очерки. С. 16).
  
  
  
  
  141
  
  
  Известная Смирнова, приятельница Гоголя, пишет: "Мне довелось в царском саду слышать от крестьянина Витебской губернии такие речи и видеть такие взгляды, что меня мороз по коже подирал".
  Русская Старина,
  1897. Љ 9. С. 126.
  
  
  
  
  142
  
  Тот же правдивый бытописатель Якушкин записал такую характерную сцену на постоялом дворе между хозяином (крепостным) и помещиком.
  - Что, хозяин, народ ждет, чай, не дождется воли? - спрашивает он дворника.
  - Как, родной, ваше благородие, не ждать: тогда мужички сподобятся свет увидать, - отвечал хозяин-дворник.
  
  - То-то пойдет
  потеха!
   - заговорил, посмеиваясь, барин.
  
  - На что потеха! От этого спаси Бог!.. Дай, Господи, эту благодать с миром и с любовью принять!
  - Надо бы с любовию, - продолжал барин, - а без потехи делу не обойтись.
  - Обойдется, Бог даст!
  - Нет, не обойдется!
  - Обойдется, спроси кого хочешь, - утверждал хозяин-дворник.
  - А давай спросим. Как ты думаешь, - спросил он меня, - станут тешиться?
  - Нет, не станут.
  - Ты это почем знаешь? - спросил он уже гораздо более строгим голосом.
  - Да я не знаю, почему должна произойти какая-то потеха, и что такое эта "потеха"?
  - Эй, малый! - крикнул помещик мужику, ехавшему с возом.
  - Малый! ты из каких: господский, что ли, или вольный?
  - Был господский, - угрюмо и как-то неохотно отвечал проезжий мужик.
  - А теперь?
  - Да и теперь пока господский.
  - Как "пока" господский?
  - Пока царь волю всем не пришлет, до тех пор и мы господские...
  - Хорош у вас барин?
  - Хорош!.. Господа разве бывают плохи? Господа все хороши!
  - Все бы, чай, потешиться над барином? - продолжал приставать господин.
  - Тешиться не тешиться было прежде, а напоследях и толковать об этом нечего! Резюмирует свои наблюдения пред объявлением воли Якушкин так: "Тогда как известного сорта помещики уверены были, что произойдет нечто такое, что известно было под таинственным наименованием "потехи", весь народ знал, что не из-за чего даром в Сибирь идти".
  
  
  
  143
  
  И. Мат. кр. права. I, 142.
  
  
  
  144
  
  
  См. записки Валуева.
  Русская Старина
  , 1891, май, 357.
  
  
  
  
  145
  
  
  В
  Русской Старине
  , 1887 (см. н. ст. "На заре" и пр.), приводится письмо, в котором пишет об обеде 28 декабря Ю. Ф. Самарин к А. В. Головину от 8 февраля 1858 г.: "Нас всех призывали к полицеймейстеру и брали с нас подписки (нет каково?), что мы
  не будем
  праздновать обедом восшествия на престол (т. е. 19 февраля). По этому же поводу Кокореву сделано несколько запросов, между прочим и следующий: на каком основании он употребил слово
  народный
  на резной надписи, высеченной у него на фронтоне музеума, который выстроен у него на дворе. Надпись следующая: "Хранилище изделий русского народного труда", и она обращена не на улицу, а на двор. Кокорев ответил советом вымарать надпись
  "Народные
  бани", попадающуюся на всех перекрестках. Сколько у нас невинных сотрудников
  Колокола
  !"
  
  
  
  
  146
  
  См. н. Материалы, 192.
  
  Смирнова, говоря о противоречивых мероприятиях нового царствования, еще в 1855 году писала: "Юный император несет бремя, часто тягостное, но оно бремя его отца, и он должен его чтить. Не будем удивляться, если протекут даже года, прежде чем изгладится привычка к прошлому, которое уважают и по принципу, и по убеждению. Но ведь мы не привыкли идти по стезе благоразумия и даже не знаем, как поступать с тенью того, что называется свободою".
  (Русск. Стар.,
  1897. 8, 617).
  
  
  
  
  147
  
  В брошюре г. Смирнова: "Жизнь и деятельность А. И. Герцена" совершенно неправильно указано, будто среди "бар и вельмож (??), вообще высшей знати, Александр II нашел лучших своих помощников". С. ю. Напротив, все они почти были отъявленные крепостники.
  
  
  
  148
  
  Портреты Я. А. Соловьева, Н. А. Милютина, Я. И. Ростовцева и графа В. Н. Панина сняты с карточек, любезно доставленных внуком Ланского, графом С. М. Ланским.
  
  
  
  149
  
  Тип трусоватого бюрократа, А. И. Левшин отошел от крестьянского дела, как только оно пошло полным ходом, считая безумием одновременное и повсеместное освобождение крестьян. Впоследствии не без зависти вспоминал он об этом редком случае сослужить службу России и с добродушием прибавил: "Рад, что меня не послушались" (см. записки его в Русс. Арх., 1885 г., ноябрь).
  
  
  
  150
  
  
  В молодости Я. И. Ростовцев был декабристом и способствовал открытию заговора. Мнения относительно мотивов, им руководивших, расходятся. Ф. П. Еленев в
  Русском Архиве
  (1873, с. 449) указывает, что поступок Ростовцева был чужд всякого корыстного побуждения. Никитенко, знавший Ростовцева в 1825
  г
  *> утверждает, что он не преследовал в то время никакой своекорыстной цели. "Он тогда же меня уверял, - пишет Никитенко, - что флигель-адъютантство,
  тотчас после 14 декабря
  , было для него большим горем" (Дневник, II, 83).
  
  
  
  
  151
  
  См. Соч. И. С. Аксакова, V, 163.
  
  Перемена во взглядах, происшедшая в Ростовцеве, была так разительна, что в ответе своем на извещение о назначении его председателем Редакционной комиссии он уже говорит "о чувстве долга пред
  своею
  совестью" (см. ниже).
  
  
  
  
  152
  
  Есть предание, подтверждаемое и н. Материалами (1, 115; II, 160), что летом 1858 г. сын Ростовцева в Дрездене, находясь при смерти, заклинал отца загладить свое прошлое бескорыстною услугою на пользу русского народа, и что Ростовцев дал в том слово.
  
  
  
  153
  
  
  Предсмертная болезнь Ростовцева (желчная лихорадка) была вызвана чрезмерным увлечением его благородною миссиею, выпавшею на его долю. Сделавшись мишенью самых злостных и наглых нападок со стороны крепостников, Ростовцев - натура восприимчивая и пылкая - не вынес этих бесчисленных уколов и клевет себялюбивой знати. Как бы предвидя неизбежность самопожертвования, этот, в общем, далеко не геройского закала, человек так проникся величием и трудностями своей задачи, что говаривал не раз: "Я иду на крестную смерть", "я готов сложить голову на плахе" и т. п. (см. Материалы для истории упраздн. креп, права. Берлин, 1860. Т. I, 380 и II, 256, а также речь П. П. Семенова в
  Русской Старине
  , 1892. Љ 3).
  
  
  
  
  154
  
  См. Ф. П. Еленева. Первые шаги освобождения крестьян. С.-Пб., 1886. С. 59. В помянутом письме Ростовцев говорит "о страхе пред Россией и пред потомством".
  
  
  
  155
  
  См. назв. книгу Еленева, 6о и прим. П. Бартенева, там же.
  
  
  
  156
  
  В состав Редакционной комиссии входили члены от разных ведомств: 1) С. М. Жуковский, 2) А. П. Заблоцкий-Десятовский, 3) К. И. Домонтович, 4) Н. А. Милютин, 5) А. К. Гире, 6) Я. А. Соловьев, 7) В. Н. Любощинский, 8) Н. П. Семенов, д) В. И. Булыгин, 10) Е. И. Ламанский, 11) Н. Н. Павлов, 12) Н. В. Калачов, 13) А. В. Попов, 14) И. П. Арапетов, 15) Ю. А. Гагемейстер, 16) М.Х. Рейтерн, 17) Н. А. Кристофари; члены-эксперты: 18) В. В. Апраксин, ig) Ц. А. Булгаков, 20) Н.Х. Бунге, 21) Г. П. Галаган, 22) К. И. Гецевич, 23) А. А. Грабянка, 24) кн. Б. Д. Голицын, 25) кн. С. П. Голицын, 26) А. Д. Желтухин, 27) Н. И. Железнов, 28) Б. Ф. Залесский, 2д) кн. Ф. И. Паскевич-Эриванский, 30) М. П. Позен, 31) Ю. Ф. Самарин, 32) П. П. Семенов, 33) В. В. Тарновский, 34) А. Н. Татаринов, 35) кн. В. А. Черкасский, 36) Н. П. Шишкин, 37) Гр. П. П. Шувалов, 38) О. Ф. Ярошинский.
  
  
  
  157
  
  
  См. Освобождение крестьян. Н. П. Семенова. СПб., 1890 г. Т.Н. С. 630 и след. Валуев в Дневнике своем называет Муравьева "государственным хамелеоном" и приводит тому под 1860 г. ряд доказательств, заимствованных из личных сношений с Муравьевым, при котором он служил. В 1859 г., в начале деятельности Редакционных комиссий, Муравьев был решительным противником освободительной программы Ростовцева. Член Редакционной комиссии М. П. Позен, по расчету Муравьева, должен был нанести смертельный удар (coup de poignard) Ростовцеву (см.
  Русская Стар
  ., 1891. Љ 8. С. 278). Но впоследствии, когда Ростовцев вошел в полное доверие и силу, Муравьев говорил о нем: "Быть может, Бог сохранит Якова Ивановича для России"
  (Русская Старина,
  1891. Љю. С. 149). Описывая подобострастное преклонение Муравьева пред шефом жандармов кн. В. А. Долгоруковым, Валуев, между прочим, указывает, что не только в словах и жестах, но в самом сиденьи выражал Муравьев свое подобострастие, сидя на стуле en trios quarts или, по-польски, w pol duka
  (Русская Старина,
  1891. Љ 11. С.416). "Хан, бек, мирза, паша, мандарин - все, что угодно, - говорит Валуев о Муравьеве, - только не министр" (там же. Љю. С. 148). Для характеристики "деловитости" Муравьева Валуев, между прочим, пишет: "Ген. Муравьев и кн. Долгоруков вместо памятования своих "принципов" (кавычки подлинника), робеют перед мыслью, что "могут сказать" (к. п.) Государю, что "они дают мало земли крестьянам" (к. п.). Они до того поверхностны и легкопадны, - продолжал Валуев, - что совершенно забыли, что Комиссия установила две нормы - высшую и низшую - и сравнивают свою собственную норму только с высшею, потому что она напечатана первой и им
  виднее
  (курсив подл.), чем низшая напечатанная второй (sic - без всякого преувеличения, прибавляет Валуев в скобках). Они для исправления проекта "грабительствующих", по их мнению, комиссий готовы грабительствовать более их и обратить крайний предел эластичных норм комиссией в твердую обязательную норму Все это во имя уважения к правам собственности и заботливости об интересах помещиков". (См. там же. Љ 11. С.420). Для характеристики самого автора Дневника небезынтересно следующее его место. Валуев считал scandalum magnum то обстоятельство, что Панин, при содействии Топильского, Н. П. Семенова (автора н. сборника "Освобожд. крестьян") и Ко, в несколько дней произвольно перерабатывали цифры надела, выработанные Редакц. Комиссиею путем сложных и продолжительных вычислений (там же. С. 426). Между тем сам же "исполнительный" Валуев, получив приказание от Муравьева пересоставить (по самым шатким основаниям) целую главу проекта Редакц. ком., не преминул исполнить желание своего начальства и, кроме того, на скорую руку составил новую систему повинностей (там же. С. 414-415).
  
  
  
  
  158
  
  
  70
  См. характеристический очерк в н. с. Семенова. Т.Н. С. 665 и след., а также в книге моей: "С. И. Зарудный и судебная реформа". С. 9-10. В помянутой характеристике г. Семенов, между прочим, упоминает, что гр. Панин, получив должность министра юстиции, взял двухмесячный отпуск и в это время прочел от доски до доски весь только что вышедший Свод Законов, а два тома (гражданские и уголовные законы) выучил
  наизусть
  (с. 666). Применял же он законы с сухою жестокостью слепого буквоеда и объявленного "кнутофила" (по меткому выражению Д. И. Ровинского, см. ниже главу III). На с. 22-23 моих. Основ судебной реформы" указан случай, в котором гр. Панин не согласился дать ход сенатскому ходатайству о
  замене
  малолетнему преступнику 100 ударов розгами 50-ю, признав, что уже заменою, в силу закона, плетей розгами чаша милосердия была переполнена до края.
  
  
  Будучи министром юстиции, гр. Панин сам давал взятку при совершении акта у крепостных дел (см. ст. Калмыкова в
  Русс. Стар.,
  1888. Љ 12) и тем не менее еще в 1862 г., т. е. накануне судебной реформы, возмущался критикою со стороны дерзкой печати "его" судов, жаловался по начальству, если цензора пропускали статьи, заключающие намек на взяточничество тогдашних судей или осуждение существующих процессуальных законов (см.
  Русск. Стар.
  , 1892. Љ 5. С. 380). До чего простиралось наивное самообольщение этого самодовольного замуравленного в своем кабинете маньяка можно видеть из того, что в 1857 г. он намеревался свой министерский отчет напечатать по-французски... для назидания Европы (Р. Ст., 1897. Љ 11. С. 227).
  
  
  
  
  159
  
  (См. н. с. Семенова. Т. II. С. 586, 695). Выбором гр. Панина, богатого землевладельца, очевидно, имелось в виду дать удовлетворение партии крепостнической, консервативной. Уступка в лице должна была как бы вознаграждать за настойчивость в деле проведения крестьянской реформы в духе народной или либеральной программы. Эта тактика неустойчивого равновесия или окраски в полутоны характеризовала правительственную систему и в последующее время Александра II: полтора месяца спустя после издания Положений 19 февраля, смещаются внезапно главные двигатели их - Н. А. Милютин и С. С. Ланской, и дело проведения реформы передается в руки равнодушного к ней, если не прямо враждебного, П. А. Валуева, писавшего записки для М. Н. Муравьева, направленные против проектов Редакц. ком. (см. выше). То же самое было и при судебной реформе: через несколько месяцев по открытии нового суда министр юстиции Д. Н.Замятнин приносится в жертву реакции вместе с главным виновником судебной реформы - гр. Паленом. Леруа-Болье, внимательно изучавший наши учреждения, в этом постоянном шатании и нерешительности, в этой двойственности видит главную причину неудачи наших реформ (см. н. с. его L"empire des tzars. Т. II. Ч.4, а также его Un homme d" etat russe, chapitre III).
  
  
  
  160
  
  "По настоящему, - писал И. И. Аксаков, - следовало бы всем членам редакционной комиссии выйти в отставку, потому что позор всех этих мер ложится на них, - и протестовать иначе нельзя, но, конечно, мысль о том, что дело может погибнуть или перейти в руки Шувалова с братией, хотящих освобождения без земли, их удерживает. Дай бог, чтобы все приносимые ими жертвы и чинимые ими самими над собою насилия были не бесполезны! Признаюсь - все натяжки моей мудрости лопаются при получении известий из России" (с. 386 Писем Аксакова).
  
  
  
  161
  
  См. н. с. Семенова. Т. II. С. 632-633.
  
  
  
  162
  
  
  Когда гр. Панин, убежденный крепостник, согласился принять пост председателя Редакц. комиссии с обязательством вести работы ее в прежнем направлении, т. е.
  противно
  своим убеждениям, то в объяснение своего поведения он говорил с наивным цинизмом великому князю Константину Николаевичу следующее: "У меня есть убеждения,
  сильные убеждения
  (??). Напрасно иногда думают противное. Но по долгу верноподданнической присяги я считаю себя обязанным прежде всего узнать взгляд Государя Императора. Если я каким-либо путем, прямо или косвенно, удостоверюсь, что Государь смотрит надело иначе, чем я, - я долгом считаю тотчас
  отступить от своих убеждений и действовать даже совершенно наперекор
  с тою и даже большею энергиею, как если бы я руководствовался моими собственными убеждениями". Адм. Грейг по этому поводу заметил: "Это самая откровенная защита подлости, какую я когда-либо слышал". Другие отозвались об этом credo, прибавил Валуев, так: "Панин был прав" (см. Дневник Валуева.
  Р. С
  ., 1891. Љ 11. С. 150). Гр. В. Бобринский уклонился от предложенного ему Александром II звания члена Редакцион. комиссии, так как было поставлено то же условие, что и гр. Панину, а именно - отказ от права подачи собственного отдельного мнения. Когда гр. Бобринский объяснил гр. Панину свой образ действий, имевший целью отклонение от подписания мнений, несогласных с его убеждением, тот наивно возразил: "Да это осуждение всей моей деятельности.
  Я всю жизнь подписывал вещи, несогласные с моими убеждениями
  (там же. С. 153). Великая княгиня Елена Павловна, горячо сочувствовавшая освобождению крестьян и пораженная выбором гр. Панина, крепостника, выразила свое удивление Государю. На это он отвечал: "Да вы не знаете гр. Панина; его убеждение - это точное исполнение моих приказаний". (Leroy Beaulieu. Un homme d" etat russe. Paris, 1884. P. 56).
  
  
  
  
  163
  
  
  См. А. И. Левшина. Достопам. минуты в моей жизни.
  Рус. Арх
  ., 1885. Љ 8. С. 543-544)-
  
  
  
  
  164
  
  
  Ростовцев, будучи до поездки за границу, как и почти все петербургские чиновники, дилетантом в крестьянском деле, относился, однако, к нему с большою сердечностью. Развивая в 1858 г. в письмах к Государю свой план местного крестьянского управления, Ростовцев полагал, что если командировать в провинцию несколько флигель-адъютантов и др., то Россия будет
  блаженствовать
  (sic).
  
  
  
  
  165
  
  Первым делом гр. Панина, как только он сделался председателем Редакционной комиссии, было приведение в ясность, в какого рода шкафах хранятся дела, как они опечатаны и пр. Затем он приказал, чтобы ему были показаны "секретные" дела. Их не оказалось в Комиссии. Но гр. Панин все не унимался, будучи убежден, что, по исстари заведенному порядку, без секретных дел не может обойтись образцовое делопроизводство. Секретарь комиссии П. П. Семенов (ныне сенатор, брат автора н. с. Осв. крест.) для успокоения гр. Панина собрал какие-то дела и назвал, ad majorem gloriam бюрократического ритуала и панинского ригоризма, секретными (Материалы, II). Это пристрастие к канцелярским тонкостям не покидало гр. Панина до конца. У него хватило духу и догадливости в такой торжественный момент, как закрытие Редакционной комиссии, в своей всеподданнейшей записке подробно распространяться о числе писцов, о расходовании оставшегося от нее неупотребленным материала и т. п. столь же уместных и интересных предметах государственной важности (см. н. с. Семенова, III. 4.2. С. 808-809).
  
  
  
  166
  
  
  См. Записки сенатора Лебедева.
  Русский Архив,
  1897. Љ 9. С. 637.
  
  
  
  
  167
  
  
  Оно и понятно, если вспомнить, что начиная от шефа жандармов кн. В. А. Долгорукова, главного источника политических сведений и настроения, и великосветских политиков и кончая парижскими родовитыми шалопаями и ejusdem farinae глупыми щедринскими помещицами Падейковыми, все были охвачены, особенно первое время, страхом пугачевщины. "Разнесли слух, - пишет в 1857 г. из Парижа М.X. Рейтерн (будущий министр финансов), - что государь подписал указ об увольнении крестьян, а засим будто бы настал плач велий всей кутящей в Париже русской аристократии"
  (Р. Ст
  ., 1897. XII, 454). Один помещик так описывает общее настроение среди своих знакомых: "Помещики составили себе страшилище, которого пугаются как самой
  смерти.
  Кто-то сказал им, что скоро наступит эмансипация. Утверждают, что остановилась покупка имений, что, теряясь в догадках о будущем, они предполагать могут, не зная на чем остановиться, что мысль крестьян о нераздельности их с землею так в них сильна, что увольнение без нее (земли) может произвести пугачевщину..." Другой помещик писал: "Над нами топор висит на волоске и скоро упадет на наши шеи, а именно чрез освобождение крестьян. Теперь об этом много толкуют..." Замечалось и такое явление: некоторые предусмотрительные добровольно отпускали на волю своих крестьян, снабжая их даже землею, однако в меньшем размере, чем, сколько можно было ожидать, будет определено по закону об освобождении, в меньшем размере, чем сколько нужно было для обеспечения их быта".
  
  
  
  
  168
  
  См. н. Биографический словарь. С. 535-538.
  
  
  
  169
  
  По всей России было 70 волнений (до июля 1859 г.), и только в десяти случаях пришлось обратиться к военной силе. 10 % беспорядков было вызвано притеснениями помещиков. См. "Биограф, словарь" Александра II. С. 535. Злоупотребления помещиков были разнообразного характера. Один тамбовский помещик, с восхищением писавший о благодеяниях крепостного права, продолжает: "У нас есть богатый, но промотавшийся помещик, князь Ю. Г. Он хвастает своею эмансипацией, которая состоит в том, что он объявил 1000 душ крестьянам свободу, ежели они внесут ему по 50 руб. с души. Они тотчас же исполнили, но, как имение в залоге, то, чтобы дать им акт вольности, надобно их выкупить, на что князь еще не решился. Между прочим, крестьяне желали знать, сколько им вместе с свободою дано будет земли. Добрый и благодетельный князь отвечал, что предоставляет им всю землю с платою по 50 р. за десятину в год. Можете себе представить удивление этих добрых и простых людей! А князь Ю. Г., взяв с них по 50 руб. и не обеспечив ничем своего обещания, а напротив, стеснив их во владении землей, теперь жуирует. Вот вам и эмансипация" (Русск. Стар., 1897. Љю). Другие случаи приведены выше.
  
  
  
  170
  
  Эта система запугивания шефом жандармов кн. Долгоруковым продолжалась до самого конца крестьянской реформы; см. н. записки Валуева (Р. Ст., 1891. Љ 9. С. 147).
  
  
  
  171
  
  
  В литературе, в обществе и в правительственных сферах вопрос о радикальном или постепенном освобождении крестьян трактовался на все лады. Американский экономист Кери на обеде у Донона (в Петербурге) летом 1859 г., намекая на крестьянскую реформу, в назидание своих слушателей говорил так: "Будем учиться у природы. Когда она желает добра человеку - действует постепенно: она ниспосылает росу, летние дожди, солнечное тепло. Когда она стремится к разрушению, действует разом: таковы бури, землетрясения". На это кн. Черкасский отвечал: "Женщина беременна в течение 9 месяцев, а разрешается от бремени в несколько часов" (см.
  Русск. Стар.
  , 1891. Љ 9. С. 556). Не лишено назидательности, что одним из самых горячих
  поборников радикализма
  был в это время М. Н. Катков в своем
  Русском Вестнике. Всякое уклонение и замедление
  в подобном деле, как освобождение, писал Катков, когда оно почувствовано и заявлено,
  пагубно
  для всех сторон и для самого общества
  (Русск. Вестн.
  , 1860, февраль).
  
  
  
  
  172
  
  См. письмо от 23 октября 1859, в прилож. 4, т. н. с. Семенова. С. 929.
  
  
  
  173
  
  С членами Редакц. Комиссии Ростовцев был еще откровеннее и прямо указывал, что в случае обезземеления крестьян России грозит "пугачевщина". См. прот. зас.23 ноября 1859 г. в кабинете больного Ростовцева. С. 254 н. с. Семенова. Т. II.
  В подтверждение той мысли, что разрешение крестьянской реформы не усилит, а уничтожит возбуждение умов в народе, Ростовцев и либералы ссылались также и на данные уголовной статистики. В 40-х гг. были особенно часты убийства крестьянами их господ; в одной из западных губерний в течение двух лет было одиннадцать убийств. Незадолго перед освобождением крестьян, как только пронесся первый слабый благовест о предстоящей воле, убийства вовсе прекратились, несмотря на сильное возбуждение умов: до поднятия крестьянского вопроса среднее число убийств помещиков в год было 13, после же объявления рескриптов не было ни одного случая убийства. См. н. Материалы, 1,174.
  
  
  
  174
  
  
  О "страхе", как средстве нравственного воздействия на правящие сферы, Шеридан еще в прошлом столетии высказал следующие интересные соображения: "При объединении (митингами) общественного мнения с целью воздействия на палату общин, у нас никогда не было намерения производить это воздействие путем насилия или возмущения; но собрания эти, конечно, рассчитаны были на то, чтобы возбудить в палате общин некоторый страх перед ними и их занятиями, не вредный страх, а
  трепетное уважение,
  которое палата общин обязана оказывать справедливым чувствам народа, когда эти чувства собраны и выражены". См. В. Дерюжинский. Митинги в Англии.
  Вестн. Европы,
  1893. Љ 2. С. 599.
  
  
  
  
  175
  
  
  См. Записки Левшина, 484. Один из молодых помещиков пишет: "Секретный комитет, это - эмансипация! Помешались на слове, да и мутят. Все вскормлены на казенных испеченных хлебах, а из простого люду знают извозчиков, ямщиков, да дачных дворников!"
  (Русск. Стар.,
  1897. Љю, 12).
  
  
  
  
  176
  
  
  В
  Русской Старине
  1897 г., в статье "На заре крестьянской свободы" печатались очень интересные извлечения из частной переписки помещиков, обрисовывающей их взгляд на крестьянское дело. Даже те, которые признавали несправедливость постыдного института, под разными, более или менее благовидными, предлогами рекомендовали отложить эту отмену. Один тамбовский помещик писал: "Стеснить права напыщенного барства пора, но уничтожить совсем крепостное право рано, очень рано. Первый шаг нужно сделать уничтожением так называемых дворовых, оставив пока крепостных земледельцев". Но харьковский помещик сомневался в возможности оставить дворянство без дворни, которая и служит господам и охраняет их: "Что будет с дворней в России многомиллионной? Кто на первых порах
  есть сварит
  ? Уцелеет ли собственность, которую владелец лично своей персоной от взволнованной и непонимающей массы защитить не в состоянии будет? Вот мысли, которые каждого из нас держат в постоянном страхе. Совершенно не то, чтобы этой реформе противились... До сего времени, несмотря на злоупотребления, помещики были для правительства лучшими полицеймейстерами и блюстителями порядка. Это неоспоримо..." Подобные положения высказывались постоянно: выставляли вперед опасения волнений освобожденных крестьян, грозили возможностью новой пугачевщины и проч. Наряду с этим говорили о том, что народ наш "поистине еще незрелый", что его следует прежде просветить, образовать, а потом уже можно будет думать о его освобождении.
  
  
  
  
  177
  
  
  См. н. Записки Левшина, 499. Выше приведены ужасы, примерещившиеся московским барам. Петербургские аристократы не отставали. Один из них в 1857 г. писал: "Теперь в России жить нельзя, tout va a la diable et le parti rouge domine a St. Petersbourg" (все идет чертовски плохо, и партия красных господствует в Петербурге). Ср
  . Русск. Стар.,
  1897, октябрь. С. 25. Смирнова в письме своем указывает, что сам седовласый гр. Блудов, излюбленный юрист николаевских времен, попал вместе с славянофилами в "поджигатели"
  (Русск. Арх.,
  1897, сент., 124).
  
  
  - Вот что писал А. М. Тургенев в 1857 г. по поводу отмены военного рабства: "Сообразите, - вопил А. М. Тургенев, - 340000 кантонистов повелено распустить. Вот вам готовая армия. Все они пролетарии, не имея куска хлеба, ни приюта, ни одежды, будут вынуждены делать то, что от них потребуют. Господа же писаки (sic), наши журналисты и сантиментальные литераторы не укоснят преподать правила и наставления кантонистам. Они же все знают грамоту. Вот вам все и готово, чего добиваются литераторы (!!). Вспомните о табуне (sic) раскольников; их насчитывают более 8 миллионов, и большее число голов в этом табуне принадлежит помещикам. Ну - как табун шарахнется, что тогда делать?"
  (Русск. Стар.,
  1897. Љю, 13). Если с такою ценою у рта говорили помещики по поводу освобождения военных рабов, то немудрено, что весть об освобождении их собственных рабов окончательно лишила их разума, и появились галлюцинации фонарного столба в виде виселицы.
  
  
  - В "письме конторщика", напечатанном в Љ 9
  Русск. Арх.
  за 1897 г. отмечая эту панику "перед волею", "распространенную между начальствующими и господствующими", автор добавляет: в этом было нечто тупоумное, особый вид помешательства рассудка, что весьма ясно доказывается извращением понятия о вечных законах человеческих чувств. Известно, что если человеку делают что-нибудь хорошее (как отмена крепостного права), то бунтовать ему и драться нечего. Любопытно, что почти в тождественных выражениях говорил А. М. Унковский на аудиенции у Александра II. (См. с. 38 книги моей: "Унковский и освобожд. крест."). Такое ни с чем несообразное представление о народе можно объяснить, как верно указывает автор, убеждением крепостников, что "у мужиков психические движения совершаются по другим законам, чем у людей вообще". Ввиду приведенных данных представляется тенденциозно-фальшивым заверение редактора/?
  Арх.,
  что "в чужих краях (?) именно этого (бунта после освобождения) ждали и застрельщиками (??) выставили поляков" (с. 138). - Эта явная фальсификация особенно бросается в глаза, если принять во внимание, что именно благонадежные московские крепостники с Закревским во главе считали резню неизбежною, а впоследствии даже назначали срок - "в течение 1860 г." (См
  . Рус. Стар.,
  1891. Љю. С. 147, а также
  Рус. Стар.,
  1897, сент.).
  
  
  
  
  178
  
  
  Более искренние из сторонников постепенного освобождения впоследствии сами сознавались в своей ошибке. "Теперь, - писал Левшин в 1860 г., - вижу, что я
  ошибался
  и не подозревал в народе русском того терпения и благоразумия, с которым он ожидает решения своей участи". См. там же, 510.
  
  
  
  
  179
  
  "Помещики пожилые, - пишет г. Еленев, - весь свой век проведшие с крестьянами, признавались потом, что они не ожидали от них такого спокойствия и самообладания". См. н. бр., 55.
  
  
  
  180
  
  См. н. бр. Еленева, 55.
  
  
  
  181
  
  См. М. Е. Салтыков - А. Н. Пыпина. СПб., 1900. С. 89-90.
  
  
  
  182
  
  
  Один орловский помещик пишет, например, в это время: "У нас рассказывают, что составляется положение о свободе крестьян. Это нас сильно беспокоит, потому что такой переход нас всех разорит, все у нас растащут. Квартирующие у нас в Трубчевске военные говорят, что будто бы этого Англия требует, а дворовые уши навострили". В конце февраля 1857 г. один рязанский помещик писал своему приятелю по поводу слухов об освобождении, выражая надежду, что слухи эти неверны: "Такие перемены надобно делать осторожно; несвоевременная пересадка может повредить дереву. Крепостное состояние на Руси служит условием общего благоденствия"... Другой крепостник в ответ Жемчужникову (отцу поэта) о радостной новости отмены крепостного права писал: "Вы называете крепостное право противоестественною зависимостью, а я совершенно противного мнения и нахожу, что нигде крестьянин так не успокоен и не обеспечен, как наш помещичий крестьянин, разумеется у доброго господина, который выгоды своих крестьян соединяет с своими собственными... Разрушить этот порядок, значит подготовить гибель государству. Непросвещенный народ, не имея истинного понятия о сущности свободы, тотчас употребит ее во зло, и те крестьяне, которые под покровительством добрых господ наслаждаются мирною и спокойною жизнью, сделаются пьяницами, разбойниками и душегубцами. Они непременно восстанут против всех властей, отклонятся от церкви и сделаются не только бесполезными, но и вредными для государства" (На заре свободы.
  Русск. Стар.,
  1897. Љ 10).
  
  
  
  
  183
  
  
  Председатель Главного комитета по крестьянскому делу, князь А. Ф. Орлов, как сообщает Левшин, "занимался заложением своих и жены своей имений (конечно, "с душами") в Опекунский совет, чем возбудил всеобщий страх; во всей России о том говорили и спешили подражать ему". См. Достоп. мин. в моей жизни. Записки А. И. Левшина в
  Русск. Арх.,
  1885. Љ 8. С. 499. О принудительном переселении крестьян в Сибирь, о сдаче их на фабрики, о подложном переукреплении земель и изменении размеров надела, о злоупотреблениях по поставке и других безобразиях издыхавшего рабства см. н. ст. Семевского. С. 161 и сл. Эмиграция за границу струсивших крепостников была так велика, что банкир Штиглиц в четыре месяца 1857 г. перевел 40 млн руб. и нажил до 100 тыс. за комиссию
  (Русский Арх.,
  1897 г. Љ 10. С. 33). Помещики стали отпускать крестьян на волю, приберегая землю для себя. Один помещик писал брату из Парижа: "Я тебя убедительно прошу стараться отпускать на волю по возможности более людей из Сергиевского имения... Чем мы более отпустим людей на волю, тем мы более получим земли при освобождении крестьян; а ты сам знаешь, что у нас земли немного. Пожалуйста, убедись в моей правде, что каждый крестьянин, отпускаемый теперь на волю, хотя и с потерею для меня (т. е. сравнительно дешево), сохраняет мне в будущем три или четыре десятины земли и что во всяком случае при появлении указа, чем у нас будет менее крестьян, тем будет для нас спокойнее. В Рязанской губернии за рабочими никогда не станет дело, да нам их и не нужно, потому что всегда будут желающие нанять землю".
  (Русск. Старина,
  1897, окт., 32).
  
  
  
  
  184
  
  См. Письма И. С. Аксакова. Т. III. С. 291.
  
  
  
  185
  
  
  Иногда членам Комиссии стоило неимоверных усилий разъяснить Панину самые незамысловатые практические вопросы. См., например, с. 728-729 н. с. Семенова. Т. II. "Гр. Панин, - пишет г. Семенов, - как будто никогда не предвидел, что к исполнению
  им самим
  (о, altitudo!) задуманного могут встретиться препятствия, и даже по объяснении ему дела с практической стороны, никогда не мог представить себе указанных препятствий" (см. н. с. Семенова. Т. II. С. 672).
  
  
  
  
  186
  
  
  О дореформенном времени Валуев в Дневнике пишет: "Россия тогда кончалась XIV классом. Ниже этой степени, кроме солдат, которые имели коллективное, машинное значение, и купцов, представлявших род промышленной прислуги,
  ничего
  не было - только
  скорлупа,
  в которой вмещалось 14-гранное зерно".
  Русск. Стар.,
  1891. Љ 11. С.325.
  
  
  
  
  187
  
  См. выше разговор гр. Панина с гр. Бобринским об "убеждениях".
  
  
  
  188
  
  Я. А. Соловьева (колл, советника) кн. Черкасский утешал тем, что он только титулярный советник, что равного себе чином он ни в каком другом, почтенном государственном собрании и присутствии в России встретить бы не мог, а Петр Семенов (секретарь Комиссии) прибавлял, что у него вовсе нет чина, так как не просил еще об утверждении в чине по ученой степени (Н. С. Семенова, I, 727).
  
  
  
  189
  
  
  С особенною силою сказалось это в заседаниях б и 8 апреля, когда гр. Панин употреблял страшные усилия, чтобы сломить сопротивление Н. А. Милютина, Ю. Ф. Самарина и кн. В. А. Черкасского и солидарного с ними большинства и добиться отмены решенного при Ростовцеве
  коренного
  вопроса о
  бессрочности
  пользования крестьянами землею до выкупа ее. Непосредственно подчиненный гр. Панину, обер-прокурор Н. М. Любощинский (1890 г.) ни одним словом не поддержал своего раздраженного оппозициею начальника. Зато самым горячим сторонником его мнения выступил другой обер-прокурор, Н. П. Семенов, автор цитируемой не раз книги, которого кн. Черкасский упрекнул тогда же в отступлении от прежнего взгляда. Несмотря на сухость протокола г. Семенова об этих заседаниях, и в них достаточно отражается незавидная трагикомическая роль гр. Панина (см. Т. III н. с. Семенова. С. 2-23 и 69-85). Г. Семенов и теперь усиливается оправдать гр. Панина, но лучшим доказательством тому, что со стороны гр. Панина это было сознательное стремление повернуть дело вспять, служит отметка в Дневнике Валуева от б апреля 1860 г.: "Гр. Панин, - пишет он, - хотел
  опрокинуть
  начало постоянного пользования, но должен был уступить" (см.
  Русск. Стар.,
  1891. Љ 11. С.394).
  
  
  
  
  190
  
  
  См. характеристику Панина в назв. соч. Семенова. Т. II. С. 672. Приближенные графа Панина в сношениях с ним не только теряли всякую свободу мнения, но даже до некоторой степени и
  чувства человеческого достоинства
  (см. разговор Н. П. Семенова с гр. Паниным в н. с. Семенова. Т. II. С. 692).
  
  
  
  
  191
  
  
  М. И. Сухомлинов напечатал письмо к графу Панину Ю. Ф. Самарина, при котором он возвратил пожалованный орден Владимира 3-й ст., ссылаясь на то, что принятие ордена может дать повод к неправильному истолкованию деятельности его по крестьянской реформе (см.
  Истор. Вестн.,
  1885. Љ 1. С. 77-79).
  
  
  
  
  192
  
  См. Материалы, II, 189.
  
  
  
  193
  
  См. н. с. Семенова, II. С. 639.
  
  
  
  194
  
  
  Так именно отмечает Валуев в своем Дневнике 12 декабря 1860 г. (см.
  Р. С.
  , 1891. Љ 11. С. 424).
  
  
  
  
  195
  
  
  Подобные колебания продолжались до конца реформы. После смерти Ростовцева Государь полагал, что проект Редакц. комиссии может быть изменен "только в подробностях" (см. н. с. Семенова. С. 634); по окончании же ее работ, при приеме членов Редакционной комиссии, Государь заявил: проекты ее "вероятно будут подлежать значительным изменениям" (см. Дневник Валуева.
  Р. С.,
  
  1891. Љ 11. С. 410). В Высочайших резолюциях на докладе гр. Панина, вызванном его столкновением с большинством Редакционной комиссии, есть также некоторая неясность и противоречия (см. С.491 и 493. Т. III. Ч. I, н. с. Семенова).
  
  
  
  196
  
  См. н. Материалы, II.
  
  
  
  197
  
  
  См.
  Русск. Стар.,
  1891. Љ 11. С.410.
  
  
  
  
  198
  
  См. н. с. Семенова, II. С. 698.
  
  
  
  199
  
  
  Г. Семенов, относящийся к гр. Панину с большим уважением, между прочим о нем пишет: "После обстоятельного разбора чужих мнений гр. Панин иногда приходит к такому
  неожиданному
  заключению, что связать его с тем, к чему он клонил, не было никакой возможности" (см. н. с. Семенова, II. С. 672).
  
  
  
  
  200
  
  Как добросовестно отстаивал интересы своих клиентов этот новоявленный адвокат sui generis, можно видеть и на следующем примере. Когда в Редакционной комиссии зашла речь о рудниках, могущих открыться на надельной земле, гр. Панин предложил возвращение земли помещикам и по этому поводу вступил в спор с членами.
  
  Жуковский.
  Но даже сами помещики (в своих проектах) не предлагали того, что предлагает председатель.
  
  
  Граф Панин.
  То есть, вы хотите мне сказать, что я не имею права этого предлагать.
  
  
  Жуковский.
  Нет, но выходит, что помещики сами от этого
  отказались.
  
  
  Граф Панин.
  Они просто, если это выразить русским словом, не спохватились (Семенов, III. 4.2. С. 414-415).
  
  А еще проще будет сказать, что мнимый крестьянский адвокат на самом деле был ярым поборником одних только дворянских интересов и равнодушен к крестьянским.
  
  
  
  201
  
  Помимо указанных выше апрельских заседаний, см. еще заседание 5 марта 1860 г., где речь шла о выкупе дворовых (см. н. с. Семенова. Т. II. С. 805).
  
  
  
  202
  
  См. н. с. Иванюкова. С. 378.
  - Это горделивое восклицание опровергается, однако, точными фактами.
  
  Считавший "честь" доступною только благородным людям высшей титулованной касты, граф Панин на деле далеко не выполнял требования point d" honneur. В 1856 г., вследствие неумелого распоряжения графа Панина, произошло в Петербурге большое движенье среди крестьян при продаже в Сенатской типографии указа о порядке обращения помещичьих крестьян в государственных. Было высечено до 150 крестьян, местами указ стали отбирать обратно. Алексей Михайлович Тургенев, отчаянный крепостник, писал: "Тревожные события объясняются изложением указа и, говорят, не ошибкою, а умышленно, указа: "О перечислении помещичьих крестьян в число государственных"... Почему выпущено слово: отпущенных помещиками на волю крестьян?., да и тогда следовало бы сказать не о перечислении, а о причислении... Высокий-превысокий (граф Панин был очень высокого роста и, намекая на него, Герцен в брошюре о гр. Панине эпиграфом взял: о, altitudo! Тургенев, извещая об отставке Панина, писал: "Кто неба и ада досягал- упал") приказал тиснуть 35000 экземпляров, тогда как указ не подлежит обнародованию, а к исполнению порядка установленного. Спросили высокого-превысокого, для чего приказал тиснуть 35000 экземпляров? Превысокий
  отказался от своего приказа
  , что он никогда и никому о том не говорил. Начальник типографии был арестован и отведен на гауптвахту; но он
  обличил
  приказание тем, что оно записано в журнал
  (Русск. Стар
  ., 1897. X, 12). См. также ниже примечание i-е о коварном поведении гр. Панина в Главном комитете.
  
  
  
  
  203
  
  
  На письме Паскевича к Государю против того места, где говорилось о праве крестьян отказаться от земли, на поле Государь отметил: "И тогда помещики будут гонять их с земли и пустят ходить по миру". См. Р
  Ст
  ., 1891. Љ ю. С. 145-146.
  
  
  
  
  204
  
  
  В дневнике своем (см.
  Русск. Стар.,
  1791. Љ 11. С.417) под 19 ноября 1860 г. Валуев пишет: "В сегодняшнем заседании Главного комитета была речь о цифрах Редакционной комиссии. Ген. Чевкин принял на себя защиту этих цифр.
  
  
  Ген. Муравьев и кн. Гагарин оспаривали их. Великий князь Константин Николаевич горячо за Комиссию заступался. Г. Панин, бывший шесть месяцев председателем Комиссии, объявил, что цифры
  неверны
  , к делу непригодны и правительством объявлены быть не могут". Между тем вот что говорил сам гр. Панин в одном из заседаний Редакционной комиссии о своей будущей роли в Главном комитете: "Я человек
  честный, -
  заявлял он в заседании 16 апреля, - я не хочу говорить здесь одно, а потом делать другое. Подписывать журнал в одном смысле, а защищать в Главном комитете мое мнение в другом направлении - я считаю
  бесчестным"
  (см. н. с. Семенова. Т. III. С. 73-74). Не лишнее к этому добавить, что в разговорах с своим приближенным М. И. Топильским гр. Панин говорил иначе: "В Редакц. ком. я всего говорить не могу. Мне необходимо для Главного комитета и Государственного совета оставить
  зады"
  (см. н. с. Семенова. Т. III. С. 431).
  
  
  
  
  205
  
  
  См. Р. Ст.,
  1891. Љ 11. С.410. В самом составе Редакц. ком. под конец ее занятий столкновения между большинством и замаскированными крепостниками стали учащаться, особенно с одним из них, с чиновником Муравьева г. Булыгиным, который, следуя инструкции своего начальства, рассчитывал затормозить крестьянскую реформу посредством приемов "доморощенного обструкционизма", а именно: risibile dictu! - отказом в содействии межевщиков, подчиненных Муравьеву. Пылкий, благородный друг народа Милютин сказал муравьевскому агенту: "Ваши действия неблаговидны; я знаю, что вы хотите только
  подслужиться
  известному лицу вашим мнением и сделать вред комиссиям; членам их нельзя этого допустить из чувства самосохранения. Как вы служили 30 лет, не знаем; но все, что вы написали против комиссий, делает вас
  недостойным
  быть в среде их членов". Дело чуть не дошло до дуэли. Окончательную реакцию Положений не могли прослушать в общем присутствии, не была даже просмотрена еще последняя корректура, как уже закрыли 10 октября Комиссию. Просили отсрочки на несколько дней, но последовал отказ. При закрытии Комиссии, наравне с членами ее, государственными деятелями, выражено было благоволение - и тут виден гр. Панин! - канцелярии, которой почти не было вовсе (см. н. сб. Семенова. 2 ч. III т. С. 738 и след.).
  
  
  
  
  206
  
  "Дал бы Бог, - писал Ростовцев Государю 25 сентября 1857 г., - не упасть духом, вести дело ровно, спокойно, без треволнений внешних" (см. н. с. Семенова. Т. II, 913).
  
  
  
  207
  
  См. н. с. Семенова. Т. II. С. 932.
  
  
  
  208
  
  Там же. С. 993.
  
  
  
  209
  
  См. Леруа-Болье. L" homme etc. С. 53.
  
  
  
  210
  
  
  Можно бы составить назидательный и веселый томик из случаев проявления у гр. Панина нелепого педантизма, упрямого самодурства, которые в изобилии рассыпаны даже в характеристиках, написанных людьми, ему преданными. Приведу два-три примера. В 20-х годах гр. Панин состоял секретарем при русском посольстве в Мадриде. Дела не было никакого, но, движимый усердием к службе, гр. Панин сам придумал для себя такое "дело". В назначенные им самим дни недели являлся он с подушкою в приемную посольства и оставался там целые сутки, не раздеваясь на ночь, и лишь утром следующего дня сам сменял себя с дежурства. Немногие смельчаки решались разъяснять гр. Панину допущенные им ошибки, но и тогда, когда они были доказаны, никогда он не соглашался исправить их. Нужно было выдать деньги Деноткину, а в резолюции Панина по ошибке оказалась фамилия Домонтович. Когда разъяснена была эта ошибка, гр. Панин изрек такую резолюцию, достойную героев Островского: "Деноткин то же, что Домонтович. Выдать г. Деноткину по ходатайству г. Домонтовича" (см. н. с. Семенова. Т. II. С. 673, 679). Граф Панин приказал вицедиректору Б. Н. Хвостову изготовить в 24 часа доклад по одному крайне сложному вопросу крестьянской реформы. С чрезвычайным напряжением сил Хвостов исполнил поручение и к назначенному часу принес порученный доклад. Проходит несколько времени, и гр. Панин делает Хвостову замечание за недоставление доклада. Хвостов оправдывается, напоминает обстоятельства, при которых был передан пакет с докладом. Все напрасно. Панин настаивает на своем. Тогда Хвостов сам отыскивает на столе Панина доставленный пакет, лежавший нераспечатанным. Выдумаете, Панин извинился пред Хвостовым? Ничуть! Он к нему обратился с следующими словами: "Господин Хвостов, завтра к десяти часам доставьте мне то, чего я требую". Хвостову пришлось вторично проделать туже работу ради торжества принципа: sic volo, sic jubeo, или, что то же - "моему ндраву не препятствуй", "отгадай, чего моя нога хочет" и т. п. - Но так как нет такого дикого акта самодурства, для которого подхалимствующие приспешники не могли бы выдумать объяснения, то и в данном случае М. И. Топильский хотел усмотреть глубокий смысл в самодурстве гр. Панина, а именно желание проверить правильность работы Хвостова (см.
  Истории. Вестник
  , 1885. Љ 1. С. 74). И это говорил человек, который по продолжительному личному опыту знал, что все действия гр. Панина определялись тем, с какой он ноги встал, в каком состоянии его пищеварение (см. н. с. Семенова. Т. II. С. 668), человек, который дрожал перед Паниным и не смел ему открыть явную его ошибку. Был такой случай. Гр. Панин по ошибке вместо одного чиновника уволил в отпуск на 4 месяца другого, что имело последствием лишение последнего жалованья. Топильский
  отказался
  доложить Панину об ошибке, "доказывая, что это бесполезно, что граф
  ни за что
  своей резолюции не изменит" (см. там же. С. 78). Гр. Панин при своей мании величия даже святых считал себя вправе судить и осуждать. Так, узнав, что Николай Чудотворец заушил Ария, воскликнул: "Какое невежество!" - и распорядился, чтобы впредь в церкви Министерства юстиции, совершаемой раньше, особой службы в день этого святого более не служили. Когда родилась дочь у гр. Панина, он пожелал назвать ее Мариею. Как человек основательный, он счел нужным ознакомиться с житиями святых. Узнав из них, что Марии были раскаявшиеся грешницы, Панин дал дочери своей другое имя (см. назв. "Материалы", III, 89). Словом, этот помешанный на своем аристократическом величии маньяк, бросая кругом презрительные взоры, и не подозревал, какое смехотворное впечатление производило его надутое самодовольство, так ядовито осмеянное еще Персием: Vos, о patricius sanguis quos vivere par est etc.
  
  
  
  
  211
  
  
  В дневнике Валуева находим такую подробность. Гр. Панин, исказивший цифры о наделах Редакционных комиссий, вздумал оправдать свои данные и с этою целью устроил в присутствии великого князя Константина Николаевича диспут с делопроизводителем Комиссии П. П. Семеновым, но из диспута первый вышел с поражением. Тогда для отмщения он устроил в своем присутствии ратоборство между П. П. Семеновым и братом его Н. П. Семеновым, подчиненным гр. Панина и разделявшим мнение своего начальства (см.
  "Русск. Стар.",
  1891. Љ 11. С.425). В последнем томе н. сб. Семенова описано подробно это потешное заседание, которое Панин открыл замечанием, что он не желает восстановлять брата на брата, и в котором разве только роль П. П. Семенова представляется, хотя и тяжелою, но сколько-нибудь приличною и привлекательною. Что касается тона самого гр. Панина, то он поражает не только своею надменностью, но и просто циническим глумлением. Выторговывая у г. Семенова цифры наделов, выведенные путем продолжительного и кропотливого вычисления, гр. Панин опирался на авторитет своего сподручного клеврета Топильского. При совещании, бывшем перед тем у великого князя Константина Николаевича, г. Семенов уличил гр. Панина в неправильном, а именно "механическом" пользовании статистическими данными. Промолчав в то время, гр. Панин, окруженный подобострастными слушателями, мужественно заметил теперь: "Я его (Семенова) прощаю" (sic). Г. Семенов, горячо защищая необходимость для крестьян сенокосов, сказал, что он "ручается за это головою"; гр. Панин вышучивает: "Это хорошо, но ни ваша, ни моя смерть делу не поможет". П. П. Семенов с увлечением отстаивал цифры крестьянских наделов и сильно восставал против отрезки от существующих наделов, что впоследствии действительно оказалось крайне неудобным для крестьян (см. письмо Самарина у Леруа-Болье - Un homme d" etat, 121). Гр. Панин изволил мило шутить и по этому поводу: "Какой он обжора земли!" (см. 4.2. Т. III. С. 766 и след.). Оно и понятно. Крепко охраняя интересы дворян, гр. Панин, этот благородный крестьянский адвокат, был совершенно равнодушен к интересам крестьян. Был такой случай. Под железную дорогу нужно было занять землю крестьян гр. Панина, купленную ими на свои деньги, но записанную, в силу закона, на имя помещика. Гр. Панин, желая доказать свою щедрость, уступил
  чужую
  собственность даром (см. н. "Материалы", III, 87).
  
  
  
  
  212
  
  
  Г. Семенов в своей характеристике Панина говорит, что у него "не было никакого мировоззрения", но при этом неожиданно прибавляет, "что воспитание Панина было более
  европейское
  (?), нежели русское". См. н. с. Т. II. С. 666.
  
  
  
  
  213
  
  Там же. С. 671.
  
  
  
  214
  
  Там же. С. 698.
  
  
  
  215
  
  См. речь Государя 21 февраля 1860 г. к депутатам второго приглашения, н. с. Семенова. Т. II. С. 696.
  
  
  
  216
  
  См. беседу П. Семенова с гр. Паниным в н. с. Н. П. Семенова. Т. II. С. 691.
  
  
  
  217
  
  
  Хотя пред назначением своим гр. Панин говорил, что "нужен свет со всех сторон", но в первой же речи к депутатам он строжайше рекомендовал воздержаться от разглашения и просил вести дело
  семейно
  (см. н. с. Семенова. Т. II. С. 692, 698). Между тем Ростовцев рассылал печатные материалы по крестьянскому делу в количестве 3000 экземпляров по всей России, считая, что это дело не семейное, а общегосударственное, за которое, как выразился Ростовцев, обязаны отчетом пред всею Россиею (см. н. Семенова. Т. I. С. 126 и Т. II. С. 686).
  
  
  
  
  218
  
  
  См
  .Русский Вестник
  1891 г. Љ 6, статью Н. П. Семенова "Проекты Манифеста 19 февраля 1861 г.".
  
  
  
  
  219
  
  
  См. статью Сухомлинова "Два эпизода из эпохи освобождения крестьян" в
  Истор. Вестн
  ., 1885. Љ 1.
  
  
  
  
  220
  
  См. Собрание мнений и отзывов митрополита Филарета. Т. V. Ч. 1. М., 1887. С. 6. Духовенство, в особенности высшее, в большинстве было против освобождения, но встречались и сторонники его. Преосвященный Григорий, епископ Калужский и Боровский, приветствовал в 1858 г. приступ к освобождению крестьян. Архимандрит при Казанской Духовной Академии Иоанн, основываясь на послании первом к Коринф. (VII, 20-23), доказывал, что крепостное право - учреждение языческое и противоречит духу христианства. Против этого воззрения выступил Игнатий, епископ Ставропольский (бывший сапер) (см. Материалы, I, 280).
  
  
  
  221
  
  См. н. с. Сухомлинова. С. 75.
  
  
  
  222
  
  См. н. с. Семенова. Т. II. С. 665-693.
  
  
  
  223
  
  См. н. с. Сухомлинова. С. 76.
  
  
  
  224
  
  
  Самаринский проект напечатан г. Семеновым в
  Русск. Вестн
  ., 1891. Љ 6.
  
  
  
  
  225
  
  В рескрипте, данном 19 февраля на имя важнейшего деятеля крестьянской реформы великого князя Константина Николаевича, день объявления воли все-таки назван "достопамятным для России".
  
  
  
  226
  
  
  По поводу неудовольствия дворян Я. И. Ростовцев в письме своем Государю от 29 сентября 1859 г., между прочим, писал: "Какой бы проект ни послали Редакционные комиссии, хотя такой, по которому помещики даже ничего не теряли бы, все-таки многие депутаты непременно потребовали бы уступок... Вообще,
  если бы мы боялись огорчить дворян,
  дворянство,
  то никогда бы ничего не сделали,
  ибо все отнимающее что-либо у человека не может быть для него приятно, а уладить крестьянский вопрос без пожертвований со стороны дворянства нет никакой возможности. Дай бог только, чтобы пожертвований этих было менее" (см. т. II н. с. Семенова. С. 219-913).
  
  
  
  
  227
  
  
  Небезынтересно сопоставить эти строки с словами Я. И. Ростовцева: "Смотря с точки зрения гражданского права, - писал он Государю 23 октября 1859 г., - вся начатая реформа от начала до конца несправедлива, ибо она есть нарушение прав частной собственности. Но, как необходимость государственная и на основании государственного права, реформа эта
  законна, священна, необходима.
  Огромное большинство врагов реформы, не уясняя себе этой неотложной необходимости, обвиняют Редакц. ком. в желании обобрать дворян, а иные даже в желании произвести анархию, называя некоторых из членов Комиссии
  красными
  (см. н. с. Семенова. Т. II. С. 828).
  
  
  
  
  228
  
  
  Как известно, оспариваемое здесь "бессрочное пользование" получило силу закона и вошло в Положение 19 февраля. Есть ли это дело случая или прямого заимствования, но изложенная здесь аргументация
  почти дословно
  воспроизводит соображения крепостников и в том числе гр. Панина, которые он развивал в интересах помещиков в своей всеподданнейшей записке от 19 апреля 1860 г., написанной после столкновения с членами Редакц. комисс. "Это (постоянное и бессрочное пользование), - писал гр. Панин, - во-первых, явно противоречит удостоверению Вашего Величества (в рескриптах), что земли остаются в полной собственности дворянства; во-вторых, воспрепятствует добровольному выкупу, ибо крестьянин, уверенный в том, что земля всегда за ним останется, не имеет никакого побуждения ее покупать; в-третьих, разорит окончательно всех землевладельцев и пр.". (См. т. III н. с. Семенова. С. 491). И этот ослепленный поборник помещичьих интересов имел смелость заявить, что крестьяне, в лице его, имеют защитника своих интересов!.. Ну разве не явная была несправедливость со стороны "грабителей" Редак. ком. (см выше) усомниться в "слове" такого великолепного крестьянского трибуна?!
  
  
  
  
  229
  
  См. н. Сборник мнений Филарета. С. 16, 17.
  
  
  
  230
  
  См. "Освобождение крестьян" Н. П. Семенова, 1892. Т. III. Ч. 2. С. 749-750.
  
  
  
  231
  
  См. н. с. Семенова. С. 733.
  
  - Во всеподданнейшую записку свою о закрытии Редакционных комиссий гр. Панин, между прочим, внес такой пункт: "При открытии заседаний Главного комитета объявить ему положительную Высочайшую волю, чтобы все дела и работы производились в
  совершенной тайне
  и не были сообщаемы никому (без всякого изъятия) из лиц, не принадлежащих к составу Комитета, вменив в особенную обязанность государственному секретарю наблюдать, чтобы употребленные (sic) по этому делу чиновники государственной канцелярии не сообщали
  решительно никому
  того, что будет происходить и что будет утверждено в Главном комитете" (см. там же. С. 808).
  
  - Еще раньше, враг гласности граф Панин отступил от традиций Я. И. Ростовцева, стоявшего за широкую гласность в крестьянском деле и печатавшего труды Редакционной комиссии в количестве 3000 экз. В конце 1859 г. Главный комитет уменьшил число их до 350, с тем, чтобы они были предоставлены только членам Главного комитета, Государственного совета и Редакционной комиссии. Со вступлением гр. Панина в должность председателя Редакционной комиссии, когда приступлено было к печатанию отзывов дворянских депутатов, в большинстве враждебных освобождению крестьян, гласность была еще более стеснена. По настоянию графа Панина и вопреки Высочайшему повелению, отзывы депутатов стали печататься в количестве 50 экз., причем все они были занумерованы. По окончании рассмотрения отзывов гр. Панин стал требовать обратно печатные экземпляры от членов Редакционной комиссии. Некоторые вернули их, большинство же отказалось исполнить это произвольное требование. Один из членов Комиссии, кн. Голицын, резко возразил гр. Панину, усматривая в его требовании покушение на его право собственности. Другой член, Галаган, которого гр. Панин просил возвратить экземпляр для его, Панина, личного пользования, вызвался перепечатать книгу за свой счет, но также наотрез отказался вернуть его.
  
  
  
  232
  
  Считавшийся "красным" у крепостников граф Блудов такого же держался взгляда.
  - Трудное дело затеяли, В. В., - говорил Блудов Александру II в январе 1858 г., - знаете ли, что за ним последует?
  - А что? - спросил Государь.
  
  Блудов замялся. (См. письмо Смирновой.
  Русс. Арх
  ., 1897. Љю. С. 17).
  
  
  
  
  233
  
  Н. с. Леруа-Болье, 61.
  
  
  
  234
  
  См. письмо А. В. Головнина в н. Биогр. словаре.
  
  
  
  235
  
  
  По поводу этого памятного заседания Никитенко заносит в свой Дневник: "Партия противников свободы, кажется, готова в своем бессилии на всякие гадости. Она выдумывает и распускает по городу слухи в расчете напугать правительство. Теперь, например, пущена в ход глупая выдумка о явлении Путятину (мин. нар. проев.) тени Я. И. Ростовцева и пр."
  (Русс. Стар.,
  1891. Љ 1. С.49).
  
  
  
  
  236
  
  
  В речи своей Александр II, между прочим, говорил: "Дело об освобождении крестьян по важности своей я считаю жизненным для России вопросом, от которого будет зависеть развитие ее силы и могущества. Я уверен, что вы все, господа, столько же убеждены, как и я, в пользе и необходимости этой меры... Моя непременная воля - чтобы дело это теперь же было кончено. Вот уже четыре года, как оно длится и возбуждает различные опасения и ожидания как в помещиках, так и в крестьянах. Всякое дальнейшее промедление может быть
  пагубно для государства. Я
  не могу не удивляться и не радоваться, и уверен, что и вы все также радуетесь тому
  доверию и спокойствию
  , какое высказал наш добрый народ в этом деле. Хотя опасения дворянства до некоторой степени понятны, потому что они касаются до самых близких и материальных интересов каждого, при всем том я не забываю и не забуду, что приступ к делу сделан был по вызову самого дворянства, и я счастлив, что мне суждено свидетельствовать об этом перед потомством... Я не скрывал моего образа мыслей и взгляда на занимающий всех нас вопрос и говорил везде, что это преобразование не может совершиться без некоторых пожертвований и что все старание мое заключается в том, чтобы пожертвования эти были сколь возможно менее обременительны и тягостны для дворянства... Приступая к этому важному делу, я не скрывал от себя всех тех затруднений, которые нас ожидали, и не скрываю их и теперь; но, твердо уповая на милость Божию и уверенный в святости этого дела, я надеюсь, что Бог нас не оставит и благословит нас кончить его для будущего благоденствия любезного нам отечества" (см.
  Прав. Вестн
  ., 1893, апреля 18). Министры говорили, что они никогда не видали Государя с таким решительным выражением в лице и тоне речи (см. н. Материалы. Т. III, 156).
  
  
  
  
  237
  
  Речь в Госуд. совете 28 января, писал Головнин, поставила Государя бесконечно выше всех его министров и членов Совета. Он вырос безмерно, а они опустились. Отныне он приобрел себе бессмертие. (Биогр. слов., 557, письмо Головнина к Барятинскому).
  
  
  
  238
  
  См. н. с. Леруа-Болье, 51.
  
  
  
  239
  
  
  Тип
  светского кутилы,
  гибкого карьериста-царедворца, держащего нос по ветру, В. П. Бутков, лишенный всяких устойчивых убеждений, сначала был противником освобождения и вторил своим патронам - графам Закревскому и Орлову, потом сделался
  официальным либералом
  и в таком качестве много способствовал удачному проведению крестьянской и судебной реформы (см. Материалы, III, и книгу мою: С. И. Зарудный и судебная реформа, глава VI, а также записку Левшина в
  Рус. Арх.,
  1885. Љ 8. С.493, прим.).
  
  
  
  
  240
  
  См. Материалы, III, 160.
  
  
  
  241
  
  Это перо хранится в Москве в Историческом музее.
  
  
  
  242
  
  М. П. Погодин в своем "Красном яичке для крестьян" писал на своем деланном квазинародном языке: "Если бы вы знали только, как сам-то Он, голубчик, провел тот святой день, когда, после горячей молитвы в уединении, сподобился подписать всемилостивейший манифест, а по-старому сказать - льготную грамоту: и плакал-то Он, говорят, и смеялся, и деточек целовал, и близких обнимал, спрашивал, рассказывал, а что - Бог весть. Окружающие диву давались, глядя на Него; маленькая дочка побежала к своей образной, вынула образочек Благовещения и принесла к нему в подарок на память о дне крестьянского освобождения" ("Красное яичко". СПб., 1861).
  
  
  
  243
  
  Редактор упомянутого "Сборника мнений", преосвященный Савва, сличив черновой подлинник митрополита Филарета, хранящийся в архиве Св. Синода, с опубликованным текстом манифеста, отмечает только самые незначительные варианты (с. 15).
  
  
  
  244
  
  
  См
  .Журн. Мин. Внутр. дел.
  Приложение: Летопись сельского хозяйства, апрель
  
  
  1861 г. С. 152; См. Воспоминания Щербачева в
  Русск. Арх
  ., 1891. Љ 1.
  
  
  
  
  245
  
  Проф. Беляев, осуждая близорукую политику преемников Петра Великого, закабаливших народ по соображениям фискального удобства за первым встречным, замечает по поводу Елизаветинского указа о ревизии 1742 г.: "Страшно за бедняков; их ничто не спасает от неволи, к ним нет ни доверия, ни пощады, их не спрашивают, будут ли они платить подушную подать или нет, а прямо требуют, чтобы они шли в крепость к тому, кто их примет и обяжется платить подушную подать! Самое рабство они должны считать милостью: им негде и головы преклонить, закон торжественно отрицает их личность и свободу, как будто тесна сделалась пространная русская земля, как будто уже так много было рабочих рук, что все промыслы и занятия были разобраны, что вольному человеку и подушных негде заработать, и из-за них он должен идти в вечное рабство!.." См. "Крестьяне на Руси" И. Д. Беляева, 258.
  
  
  
  246
  
  См. н. Материалы, III, 180.
  
  
  
  247
  
  
  Местами помещики, желая выжать из своих подданных последние соки, прибегали к явно неблаговидным вымогательствам (см. выше) с крестьян. Отпускали на волю без земли, урезывали наделы, по уговору с фабрикантами закабаливали труд крестьян за бесценок, либо прижимали рекрутским выкупом. Так, в
  Пет. Ведом,
  был рассказан следующий случай, бывший в Саратове перед самым подписанием освободительного манифеста. Дворовый человек помещицы Е. Д. Кривской Яков Иванов уже много лет занимался столярным мастерством, платя в год 25 р. оброку. В конце января 1861 г. помещица потребовала с него 200 руб., грозя в противном случае немедленно сдать в рекруты. До заседания присутствия оставалось
  три дня.
  Все это время дворовый Яков скрывался по чужим домам и искал денег, но более ста рублей не успел собрать. Нашлись добрые люди (Н. Мордвинов, Н. Москвин, И. Кондырев, В. Корсаков), которые поручились за Якова в остальных ста руб. и тем избавили его от солдатчины и тяжких последствий помещичьего произвола, которые должны были быть чувствительны и накануне объявления воли.
  
  
  
  
  248
  
  
  Русск. Стар
  ., 1891. Љ 1. В народе ходили слухи, что свобода отсрочена, но что явится
  Гарибалдов
  (Гарибальди) для освобождения крестьян (Материалы, III, 190). Леруа-Болье (L"empire des Tzars, I. P. 342) приводит из
  Писем без адреса
  Н. Чернышевского ходивший в народе и обществе (см. н. Материалы, 114, вып. I) слух, что Наполеон в 1856 г. взял с России обязательство освободить крестьян.
  
  
  
  
  249
  
  "Это странное объявление, - отметил Никитенко в своем Дневнике, - приводит в раздражение умы. Опасаются тревог и вспышек".
  
  
  
  250
  
  
  Митрополит Филарет, бывший против освобождения крестьян, в первый после объявления воли приезд Александра II в Москву в речи своей ловко повернул фронт и вставил место из Исхода, сказав, что у древнего народа Божия седьмое лето было летом отпущения из рабства
  (Моск. Вед
  ., 1861. Љ 111).
  
  
  
  
  251
  
  
  Об соотношении между добрыми и недобрыми помещиками мы находим некоторые любопытные указания в речи Николая I, сказанной в 1848 г. дворянам (см. выше). Объявив, что слухи об освобождении крестьян
  нелепы
  , Николай I обращал внимание их на злоупотребления помещичьею властью. "На 50 дворян, - сказал он, - 15 хороших, 25 порядочных, 10 негодных", т. е. 20 % (см. Материалы, I, 77). На чем основаны эти гадательные данные, неизвестно. Один крепостник смотрел на крепостное право более оптимистически; по его уверению, дурных помещиков все 2 %, и им нужно внушить страх Божий и евангельскую любовь и... больше ничего! -
  (Русск. Стар.,
  1897. Љ 9. С. 19). Некоторое представление о том, каково жилось у "добрых" помещиков средней руки, т. е. таких, которые в своей среде признавались порядочными людьми, дают
  Записки
  Д. Н. Свербеева (Москва, 1899), принадлежавшего к числу таковых и, конечно, стоявшего за крепостное право. Он передает, как об явлениях заурядных, о продаже на фабрики, в рекруты, даже даче приказным взяток крепостными. Отец Свербеева был масон, старавшийся быть справедливым в отношении к своим крестьянам, которых он называл "Богом и государем данные ему подданные". Человек вспыльчивый, раздражительный, он всегда старался сдерживать себя, не поддаваться гневу. Он никогда "не дрался с людьми из собственных рук, - пишет его сын, - и у нас не было тех тяжких истязаний и тех орудий казни над крестьянами, которые мне случалось встречать даже в сороковых годах и у лучших соседних помещиков. У нас и в заводе не было, чтобы тяжко провинившимся брили половину головы и половину бороды и не позволяли им отращивать волосы до помилования; у нас не существовали в конторе колодки, к которым приковывались виноватые, и не надевали на них ошейников. Без розог дело не могло, конечно, обходиться, но это были обыкновенные занятия управляющего с конторою". Указав на то, как его отец все-таки позволил себе очень произвольное действие: отобрав из новокупленного имения с сотню крестьян дурного поведения, он переселил их на свою землю под Кременчугом и там продал с землею, Д. Н. Свербеев говорит: "Это доказывает одну святую истину, что и лучшие помещики не могли не злоупотреблять крепостным правом" (I, 29). А до каких чудовищных размеров могло доходить у дурных помещиков опьянение патриархальным крепостным самовластьем, можно судить по следующему образчику: "Малоархангельский помещик Михаил М-нев запряг свою голую жену в тарантас, а девок, тоже голых, на пристяжку и на вынос, да и поехал на сенокос, где и велел всех голых девок и жену мужикам на корде гонять. Подвернулся женин брат, медик, он его до полусмерти иссек на конюшне и челюсть переломил ему". Дальше в письме сообщается, что этот дикий человек в конце концов "предан суду за разорение крестьян, за вынуждение крестьянских жен и дочерей к разврату и за жестокое обращение как с ними, так и с женою своею, которую он травил собаками, выворачивал ей руки, вырвал ей все волосы с головы и ударами раздробил челюсть"
  (Русск. Стар.,
  1898., ноябрь).
  
  
  
  
  252
  
  Чествование "Александрова дня" местами, в Москов. губ., вошло в обычай между крестьянами. Он празднуется 30 августа. Официальное празднование "19 февраля" доселе еще не установлено, хотя всего уместнее было приурочить его к установленному в 1896 г. празднованию Александра Невского - в честь Царя-Освободителя. При мин. внутр. дел гр. Д. А. Толстом воспрещено было общественным учреждениям чествование 25-летия освобождения крестьян, и вообще администрация смотрела косо на всякие сочувственные манифестации 19 февраля по поводу годовщины объявления воли. Не лишено назидательности, что родственный гр. Толстому по духу ретроград-крепостник граф Закревский тоже запретил в 1858 г. московской интеллигенции празднование 19 февраля.
  
  
  
  253
  
  
  В указанных Воспоминаниях "Старого гвардейца", напротив, говорится, что целый день шел снег. Но, очевидно, память изменяет автору, который самый день объявления манифеста относит то к 19, то к 26 февраля (см.
  Русск. Арх.
  1892. Љ 1). Другие очевидцы передают, что 5 марта был один из тех светлых дней, которыми так редко балует холодная северная весна и которые в силу этого обстоятельства особенно бывают дороги и памятны (см. "Материалы". Т. III. Дневник А. В. Никитенко в
  Русск. Стар.
  1891. Љ 1 и Г. Д. Щербачева в
  Русс. Арх.
  того же года. Љ 1).
  
  
  
  
  254
  
  Известный историк русского законодательства проф. И. Д. Беляев указывает, что скоро после манифеста Петра iii от 18 февраля 1762 об освобождении дворян от обязательной службы ждали с полным правом крестьяне отмены крепостного права, существование коего обусловливалось этою службой, и, так как ожидание не оправдалось, начались беспорядки. "Крестьяне на Руси" И. Д. Беляева, 275-277. См. там же, 258.
  
  
  
  255
  
  
  По инструкции, составленной Игнатьевым, петербургский обер-полицеймей-стер должен был распоряжаться на улицах, а сам генерал-губернатор Игнатьев, не отличавшийся, как передают, большею храбростью,
  безотлучно
  находился при особе Императрицы в Зимнем дворце. Петербургские полки были соединены по телеграфу; загородные тоже были наготове. Городовые вооружены револьверами (см. "Материалы", II, 129).
  
  
  
  
  256
  
  
  См. Материалы, III, 180.
  Русск. Стар.,
  1892. Љ 1.
  
  
  
  
  257
  
  См. там же.
  
  
  
  258
  
  
  См. н. Воспоминания Щербачева в
  Русск. Арх.
  В этот день, как отмечает официальный
  Истор. Обзор,
  по любопытному совпадению читалось за литургиею, так хорошо шедшее к событию дня, место из Послания к римлянам: "Братие! Нощь убо прейде, а день приближается. Отложим убо дела темные и облечемся в оружие света" и проч. (см. н. приложен, к
  Ж. М. Вн. Д.).
  
  
  
  
  259
  
  Член Главного комитета гр. В. А. Адлерберг сказал: "С первого слова ложь", - и решительно отказался подписать ст. i проекта Полож. о крест., где говорилось, что крепостное право отменяется "по желанию дворянства", и слова эти были вычеркнуты. (См. н. Материалы, III).
  
  
  
  260
  
  См. выше речь Александра II, а также отзыв Салтыкова.
  
  
  
  261
  
  
  Здравый народный смысл, между прочим, говорилось в Самаринском проекте, не увлекся ни ложными опасениями, ни несбыточными надеждами (см. н. сб. Семенова. Т. III. 4.1. С. 3-8). Вопреки уверению г. Семенова, видящего в Фила-ретовском произведении не одно, а даже несколько
  совершенств
  (sic) и рекомендующего его "как
  образец
  для составления подобных государственных актов" (см. н. сб. Семенова. Т. III. 4.2. С.783), - по единогласному свидетельству всех современников, слышавших чтение манифеста и наблюдавших впечатление, им произведенное, следует признать, что именно следует избегать такого "образца" при составлении государственных актов. Если даже и образованные люди выносили очень смутное впечатление при чтении этого неуклюжего, черствого, объемистого документа, то не трудно понять, какой образовался сумбур в головах массы крестьян при слушании этого растянутого "образца" приказносеминарской риторики и многословия (см. Воспом. миров, посред. г. Крылова в
  Русс. Старине,
  1892. Љ 4 и Дневник конторщика в
  Русс. Арх.,
  1897. Љ 9. С. 134).
  
  
  - И. С. Тургенев в письме своем А. И. Герцену, не зная истории составления манифеста, так передает свое впечатление по прочтении этого акта: "Самым явным образом он написан был по-французски и переведен на
  неуклюжий
  русский язык каким-нибудь немцем. Вот фразы вроде "благодетельно устроят" и "добрые патриархальные условия"- которых ни один русский мужик не поймет. Но самое дело он раскусит, и дело это устроено, по мере возможности, порядочно". "Мы здесь (в Париже), - продолжает Тургенев, - третьего дня отпели молебен в церкви и поп произнес нам краткую, но умную и трогательную речь, от которой я прослезился, а Н. И. Тургенев чуть не рыдал. Тут же был и старый кн. Волконский (декабрист). Много народа перед этим
  ушло
  из церкви... - Дожили до этого дня, а все не верится, и лихорадка колотит и досада душит, что не на месте". (Письма к Герцену. Женева, 92,141). Манифест 19 февраля был напечатан в том же 1861 г. на польском, финском, латышском, шведском, еврейском, татарском и армянском языках (см. Крест, вопр. Межова. СПб., 1865. С. 180-181).
  
  
  
  
  262
  
  
  "Матушка не могла поехать в церковь в день объявления манифеста, - пишет помянутый гвардеец, - потому что кучер явился к ней и с плачем объявил, что в такой
  великий
  для всех день ему невозможно работать"
  (Русс. Арх
  ., 1892. Љ 1).
  
  
  
  
  263
  
  
  "В самый великий, священный для народа день объявления свободы петербургская полиция выпорола двух дворников, вся вина коих состояла в том, что они в
  трактире говорили
  незадолго до 5 марта о подписанной Государем воле" (см.
  Русс. Стар
  ., 1891. Љ 1. С. 71).
  
  
  
  
  264
  
  См. н. Материалы, III, 190. - О личном настроении Виновника праздника кн. Мещерский говорит следующее: "То, чего не пришлось найти 32 года назад в обстановке и в настроении молящихся Исаакиевского собора, - писал он в 1893 г. в Гражданине, - то многие из нас увидели в этот день в лице Виновника торжества: выражение праздника. Сколько ясной радости, сколько душевного довольства было ярко написано на благородном лице Преемника Николая Первого в этот день, когда свершилось то, чего не решился сделать, легко сказать, кто: Николай I... Ни одна тучка не омрачала ясного неба (sic) на лице счастливого дарованным народу счастьем Монарха. Я в этот день, помню как вчера, видел лиц, присутствовавших при той трогательной сцене, когда на Сенатской площади (?) толпа благодарного народа впервые поднесла хлеб-соль своему Царю-Освободителю от освобожденных Им от крепости крестьян. Сии свидетели говорили об этой сцене со слезами умиления и прибавляли, что, право, им казалось, что Государь и Наследник его окружены были сиянием, до того светлы были и их лица, и лица народа. В тот же день, как рассказывали тогда, счастливый Монарх пошел навестить свою дочь, малолетнюю великую княжну Марию Александровну, и, сияя от радости, целуя ее, сказал, что сегодня - лучший день его жизни" (20 февраля 1893 г.).
  
  
  
  265
  
  
  См. Воспоминания Г. Д. Щербачева в Љ 1
  Русс. Арх.,
  1891.
  
  
  
  
  266
  
  
  Русс. Стар.,
  1891. Љ 1. До 20-летнего возраста Никитенко был (как и Погодин) крепостным кавалергарда гр. Шереметева, владевшего 150000 душ. Никитенко, получивший солидное образование, рассказывает подробно мучительные перипетии, предшествовавшие его освобождению из позорной неволи и поступлению в Петербургский университет. Любопытная игра судьбы! Никитенко выдвинула и приуготовила освобождение та самая клерикальная реакция, которая имела в виду укрепление крепостного феодального строя жизни. "Созданный Меттернихом Священный союз, - пишет сам Никитенко, - имел в виду противодействовать идеям, возбужденным французскою революциею, т. е. парализовать движение народных масс к свободе, к обузданию феодального произвола, к установлению великого начала, что не народы существуют для правителей, а правители для народов. Это был настоящий заговор против народов. Не пренебрегая никакими средствами, союз призвал к себе на помощь и религию или, вернее, ту часть ее, которая была с руки ему:
  о смирении и повиновении.
  Любопытно, что и в наши дни обскуранты тоже признают за народом единственный "великий талант" -повиновение" (см. прим. П. Б. в
  Русс. Арх.,
  1877. Љ 9. С. 136). "Обходя идею братского равенства, составляющую главную суть учения Христа, он недобросовестно держался только буквы известных истин, которые, взятые в отдельности, всегда могут быть по произволу искажены. Так поступали
  обскуранты всех времен.
  Они пользовались религиею, как средством для
  отупения умов
  (с. 151-152)". Затем Никитенко рассказывает, как он попал в секретари одного из библейских обществ, созданных тогдашним реакционным движением, и как речь его, крепостного, пленила главу реакции кн. А. Н. Голицына, начавшего хлопотать у гр. Шереметева. Никитенко получил вольную в 1824 г." причем много помог ему будущий декабрист Рылеев (см. Записки и Дневник Никитенко, 1873. Т. I. С. 160-173).
  
  
  
  
  267
  
  См. Материалы, III, 194.
  
  
  
  268
  
  
  Любопытен рассказ об этой аудиенции, напечатанный со слов одного из крестьянских депутатов в
  С.-Петербургских Ведомостях.
  
  "Братия! - писал депутат, - великое дело нам пришлось совершить для нашей общей пользы и признательности, которую мы изъявили первые из числа двадцати трех миллионов освобожденного народа Государю Императору.
  Это сочувствие и признательность наша шибко прогремит во всей нашей России и даже будет известна за границей, в иностранных землях.
  Первые слова Государя Императора к нам:
  - Здравствуйте, дети!
  - Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!
  - Мы пришли благодарить Тебя, Государь, за свободу, которую Ты даровал нам. Удостой принять хлеб и соль от трудов наших.
  Его Величество перебивает нашу речь своим словом:
  - Благодарю вас, дети, за сочувствие ваше, которое стоило немалого труда. Поняли ли, дети, что для вас сделано, в пользу вашего общего блага, Мною в объявленном вам Манифесте?
  - Мы чувствительно благодарим Ваше Императорское Величество за Ваши великие благодеяния, которыми Вы обновили жизнь нашу.
  
  Его Величество: -Это было начато еще Моим Родителем, но Он не успел его кончить при своей жизни. Мне пришлось с помощию Бога совершить оное дело, для блага вашего. Но вы, дети, теперь должны благодарить Бога и молиться о вечной памяти Моего Родителя, и самим вам, всем вообще, всем быть полезным для блага отечества. Благодарю вас; Я доволен вами". (
  Москов. Вед
  ., 1861. Љ 94).
  
  
  
  
  269
  
  
  Напрасно мы стали бы искать в газетах того времени следы этого народного ликования и энтузиазма. Только через неделю появилась не столько для России, сколько для Европы, в
  Journal de St.-Petersbourg
  следующая заметка об одной из народных сцен, бывшей на Дворцовой площади перед Зимним дворцом: Государю представилась депутация мастеровых и крестьян, которая отделилась от толпы, собравшейся на площади в числе нескольких тысяч, и выразила в простых и трогательных выражениях признательность свою за освобождение от крепостной зависимости. Приведенный адрес также был напечатан в
  Journ. de St.-Petersbourg.
  Мы заимствуем его из
  Москов. Вед.,
  напечатавших "перевод" в Љ от 17 марта. По всей вероятности, это тот самый адрес, который не был принят раньше.
  
  
  
  
  270
  
  
  Эта точка зрения настойчиво проводилась в исторической русской литературе. См. Материалы 1,
  21-22.
  
  
  
  
  271
  
  
  См
  .Москов. Вед.
  от 19 февраля. Љ 41.
  
  
  
  
  272
  
  См. назв. Материалы, II, 115.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"