|
Густая пена стекает с клыков, щекочет подбородок. Я задумчиво смахиваю её стальным когтем. На другой коже он оставил бы красный вектор царапины, но не на моей. Ведь моя кожа тоже красная и крепостью может поспорить с морёным дубом.
- Отвечай... Ты... мой человек?
Слова даются с трудом. Ненависть сжимает горло, клокочет рычанием, булькает в груди и давит на виски кузнечными клещами. Ненависть... или надежда?
Девушка полулежит у стены тупика. У неё круглые от ужаса глаза, круглый (видимо от частого использования) рот и разбитая скула. Волосы на затылке слиплись - когда я отшвырнула её, она ударилась головой. Задранная юбка, сломанный каблук. Неприглядное зрелище... Но вдруг это она?
- Я не понимаю... Пожалуйста...
- Ты мой человек? Будешь... моим человеком?
Она скулит и пытается уползти. Куда, глупая? Там кирпичи...
- Нет, пожалуйста, нет... Не надо!
- Ты ответила!
Я пытаюсь быть честной - из глубин памяти выстреливает - перед богом и людьми. Быть честной перед богом и людьми? А что это значит? Но, хорошо, я попытаюсь быть честной хотя бы перед человеком!
- Ты сказала - нет. Ты выбрала. Сама.
Доля секунды, и мои челюсти смыкаются на мягком горле. Можно порвать телесный мешок и размазать кишки по асфальту, можно выдавить мозг через уши и ноздри - но это грязная работа. Так поступают низшие демоны, а я люблю кровь. Кровь - субстанция чистой жизни, генетическое полотно, память галактики. И я пью её с наслаждением. Эта дурочка - не мой человек, значит быть ей моей пищей, моей колой!
Измятое тело куклой падает на загаженный асфальт. Тупичок затаился, словно заяц под кустом большого города.
Прыжок - стена, поручни пожарной лестницы, крыша. Подо мной море огней и мерный шум мегаполиса, который одновременно усыпляет и возбуждает, кормит до отвала и испытывает голодом, манит и отторгает. Где-то там бродит мой человек, тот самый, единственный, который так нужен! И я найду его, даже если мне придется положить всех жителей этой чудесной клоаки.
С крыши на крышу - к кристаллу-долгострою на Юго-Западе. Про него говорят, что он скоро рухнет. Ерунда. Фундамент не поплыл, стальные балки перекрытий крепки, зелёные стекла хоть и выцвели, но не потрескались. Бомжей сюда не заманишь бутылкой водки и батоном хлеба - про дом ходит дурная слава. И правильно. Он кишит нечистью от подвала до пентхаусов на последнем этаже. Впрочем, единственная нечисть на верхних этажах - я.
Вниз по бетонным кондиломам балконов, в поток машин на шоссе - как в Лету.
В городе не бывает ночи - её гонят фонари крупных трасс, но мои движения молниеносны, даже когда жажда крови не подстёгивает их. Всё, что успевают увидеть люди - размытую полосу перед капотом машины, всё, что успевают почувствовать - лёгкий аромат мускуса. Аромат смерти. Он щекочет им ноздри, возбуждает нервные окончания, вызывает запретные мысли. Водители смешно вытягивают шеи, и крутят головами, ища его источник, судорожно сжимают рули и бьют по тормозам. Визг резины... Удар... Хорошоооо!
Далее к оврагу и его отрогами - к дому. Дом - странное слово. Если прорычать его несколько раз, внутри, глубоко, возникает щекочущее тёплое ощущение, которое я не могу понять. Но мне становится то весело, и тогда бесноватая мелюзга визгливо хохочет и скачет по стенам и потолку вместе со мной, то грустно - коридоры с провалами в полах пустеют, давнишние граффити на стенах начинают светиться, и мой яростный вой сотрясает стеклопакеты близлежащих домов. Кстати, пара человечков с баллончиками лежит тут же. Точнее, пара кучек праха. Непутёвые людишки, желающие самоутвердиться за счет серой бетонной поверхности. Наступая на кости я думаю - а что если мой человек уже умер? И мне становится страшно, как, наверное, становится страшно тем, кто видит меня первый... и последний раз в жизни. Но потом я понимаю - если бы моего человека уже не было на этом свете, меня тоже не было бы здесь. И пока мой поиск не окончен - свобода ограничена этой местностью, этим городом и этим временем. Понятия не имею, что случится, когда я найду его?
Каждый раз, останавливаясь на пороге пустующего помещения, где я свила себе гнездо из стальных стержней опалубки, остатков стекловаты и полиэтилена, я останавливаюсь и на этой мысли. И почему-то это кажется мне хорошим знаком!
Я устраиваюсь спать. Полночь давно миновала, грядёт время первых петухов. Сытые, спокойные часы сна обеспечены. Зеваю, с наслаждением ощущаю, как напрягаются гортань и язык, как жизнь, бурлящая во мне яростью, минует стадию дрёмы. Почти сразу проваливаюсь в сон. Сны... маленькие смерти. Но почему они напоминают мне о чьей-то жизни?..
***
Вялые утренние пробуждения. Так и перемещаешься по квартире сомнамбулой, натыкаясь на стены и углы встроенных шкафов, пока не совершишь тройственный сакральный ритуал - не почистишь зубы, не вымоешь голову и не выпьешь первую чашку кофе за день.
Евдокия задумчиво чистит зубы, морщась, ополаскивает лицо холодной водой, водружает на плиту турку с кофе. Мокрые волосы прихвачены полотенцем. Злобный божок с коротким и звучным именем Фен ждёт в ванной, готовый в любую минуту завыть ежеутренние мантры. Её волосы - каштановые, с рыжим отливом, не длинные, но густые и волнистые - он сушит ровно за шесть минут, формируя воздушную копну, по которой всё равно придётся пройтись расчёской. Ну, где же она? Завалилась в самый конец ящика. Девушка достаёт её, проводит по волосам. Неожиданно расчёска дёргается, как припадочная, и выпадает из рук. Евдокия с удивлением поднимает её с пола, и обнаруживает отсутствие нескольких зубцов. Надо же! А сколько лет служила! Вроде бы ерунда, но неприятный осадок портит утро, горчит в кофе, моросит утренним дождиком. Евдокия, сонная и сердитая, едет на работу в троллейбусе, в котором гуляют осенние сквозняки с ароматами смерти лета.
Шефиня - строгая, очкастая дама в костюме за тридцатку, вполне справедливо прозванная коллегами Коброй, начинает издалека - с выходных. А потом грузит, грузит, грузит Дуню новым авралом, который, если не завершить вовремя, превратится в апокалипсис для всего отдела. Заданий столько, что приоритеты расставить невозможно. Евдокия смотрит в тонированные стекла шефских очков, молчит, кивает - а куда деваться? И вдруг чувствует, что где-то в средостении разливается жар, словно лопается пузырь с кипятком. Жар затопляет пальцы, и они судорожно сжимаются на блокноте с логотипом компании...
- Людмила Санна, - неожиданно для самой себя говорит Евдокия. - Предлагаю другую схему. Я бы сделала всё, что нужно, но в указанные вами сроки не уложусь никак. Давайте...
И она в нескольких словах обрисовывает, как делегировать полномочия другим сотрудникам отдела, чтобы не пострадала основная работа, а срочные задачи были выполнены вовремя.
- На себя возьму координацию работы и финальный отчет, - довершает она, изумлённая новым для себя ощущением собственной смелости и точностью формулировок.
Кобра внимательно смотрит из-под очков, был бы хвост, наверняка хлестала бы им сейчас по ламинату.
- Знаете, душа моя... Что-то в этом есть. Вынуждена признать, вынуждена. Приступайте.
Незнакомыми, уверенными шагами Евдокия входит в кабинет, где располагается её отдел и говорит, пытаясь сдержать агрессию, жаром обжигающую гортань и губы:
- Отвлекитесь на пару минут!
***
Людям не стоит спать на закате солнца. У гипертоников повышается давление, у гипотоников оно сходит на нет, а астматики задыхаются. Причина проста, но людям не ведома. На закате солнца просыпаемся мы, вселенская нечисть, мировая бесовщина, тени с изнанки добра. Мы тянем на себя нити людских грехов, а вылавливаем души - и вы ощущаете это, ловя в предзакатных лучах невнятные пугающие сны, тяжёлое дыхание, головную боль.
Ночь подкрадывается неспешно, перетекает из ложбинки в ложбинку, дымиться неясными тенями на мокром от дождя асфальте. Сейчас она берет город в кольцо, но уже скоро начнет поглощать его, пожирать игрушечные машинки и человечков одного за другим. Ночь срывает маски лиц, обнажая души. Ночь дразнит жаждой крови своих детей, и мы алчем скорейшего наступления темноты.
Коридоры Дома кишат мелочью - сонной, недовольно пищащей. Они вспорхнут чёрной стаей в тот миг, когда последний луч исчезнет за горизонтом, просочатся сквозь щели и щебетанием возгласят время пожирания.
Когда они покинут Дом, проснусь и я. Полежу, потягивая крылья и лапы, а затем пройду к дальней стене, где нет одной стеклянной панели. И остановлюсь, глядя на город.
Где же ты? Где? Мой человек, я тоскую по тебе. Наверное, тоскую. Как ещё назвать это сосущее чувство внутри, превращающееся в ненависть и жажду убийства? Может быть, это обычный голод?
Я срываюсь вниз, скольжу по стене, расправляю крылья, и на бреющем полете устремляюсь в сторону набережной. Почему туда? Не знаю. Мне кажется, моему человеку должно нравиться гулять у воды.
***
В детстве мама говорила: "Хорошие девочки умываются холодной водой, и расчесывают волосы щёткой ровно сто раз. Видела, какие румяные щёчки и волшебные локоны у сказочных принцесс? Потому, что они не ленились делать это каждый вечер! Ну, а про зубы ты и сама знаешь!"
Евдокия в смешной маечке с ёжиком и таких же пижамных панталонах стоит у зеркала и причёсывается. Она старается не смотреть себе в глаза, следит взглядом за щёткой из натуральной щетины на деревянной ручке.
Ей до сих пор стыдно...
Нет, не так!
Она напугана тем, что произошло на той лестничной площадке, по которой была разбросана её одежда, и где звучал отрывисто голос когда-то близкого человека. Никто не бывает готов к предательству. И если чужая злость рождает в душе острые чувства, то истинное отчаяние может подвигнуть на что угодно...
...Давясь слезами, Евдокия спускалась по лестнице, чтобы навсегда покинуть дом, в который совсем недавно входила, надеясь быть счастливой. Дверь наверху захлопнулась, тишина замершего подъезда могла бы насторожить кого угодно, но не девушку, неожиданно уронившую сумку и скрючившуюся на ступеньке, пытаясь не завыть в голос. Обида жгла изнутри, мир казался конечным, его граница пролегла прямо по краю светотени на лестничной площадке. Выносить жар внутри Евдокии становилось всё тяжелее, слёзы не облегчали и не охлаждали его. Сгорая в отчаянии, как сгорает сухая трава в огне степного пожара, она не замечала, что одна за другой принимаются нервно моргать подъездные лампы, что неспешные тени шевелятся в углах, и откуда-то несёт неприятным, сырым сквозняком.
Шаги отрезвили. Кто-то поднимался снизу - в пятиэтажке не было лифта. Торопясь привести себя в порядок Евдокия растёрла зло лицо, и вдруг поймала себя на том, что отчаяние уступило место мысли: "Тот, кто позволяет себе так поступать с другим - жизни не достоин! Я хочу, чтобы он умер!" Осознание, до такой степени простое и понятное, пришедшееся явно ко времени и месту, принесло облегчение.
Шаги зазвучали быстрее.
Тяжёлое дыхание могло принадлежать пожилому человеку. Лишь неравномерное постукивание Евдокия никак не смогла классифицировать. Ещё накануне она побоялась бы встречи с незнакомцем на полутёмной лестнице, а сейчас, поглощённая таким простым ответом на свои вопросы, принялась методично собирать вещи, вывалившиеся на ступени, и засовывать их в сумку.
Когда незнакомец появился на нижней лестничной площадке, Евдокия, наконец, разглядела его в умирающем круге света. Высокий и широкоплечий старик в длинном плаще, держащий в руке массивную трость, спокойно смотрел на неё снизу вверх. Его невозмутимое лицо вдруг вызвало у Евдокии приступ дикой душащей злобы. Наверняка и этот старик в бытность свою был причиной отчаяния и страха какой-нибудь девушки, а то и не одной! Любой из них достоин смерти! Любой!
Незнакомец усмехнулся.
- Все образуется, дочка, - сказал он негромко, и по спине Евдокии пробежали мурашки. - Не плачь по нему, он твоих слёз не достоин!
- Откуда?.. - растерянно спросила Евдокия.
Старик неожиданно перемахнул несколько ступеней и оказался рядом. Его горячее дыхание обожгло ей скулы, как давеча ненависть обжигала душу. Властным жестом он взял Евдокию за подбородок и запрокинул лицо. Только тут она обратила внимание на его глаза. Они были до того чёрными, что зрачок смешивался с радужкой. И в этой черноте безвозвратно тонули искры света психованных ламп.
- Дитя! - нежно сказал он, коснувшись губами её лба.
И неспешно пошёл вверх, не оглядываясь, постукивая металлическим наконечником трости по ступеням.
Ошеломлённая Евдокия постояла пару минут, прислушиваясь к себе, а затем резко развернулась, и взлетела по ступенькам вверх, желая догнать странного собеседника. Но на лестнице никого не было. И ни одна дверь не скрипела, ни хлопала, ни жевала ключ зубастым ртом замка.
Выходя из подъезда, девушка невольно посмотрела на окна, свету в которых недавно так радовалась. Новое, скользкое, холодное чувство зашевелилось в душе.
"Чтоб ты сдох!"
Ранее она не позволила бы себе сказать это даже таракану. А тут сказала! С толком, с чувством, сквозь стиснутые зубы.
Лоб чесался. Придя домой, Евдокия обнаружила на коже две красные полосы. Под утро они прошли, и она постаралась забыть и о вечере, и о странном старике, и о том, чего желала когда-то дорогому человеку...
Вот только в глаза своему отражению она больше не смотрит.
Щетина больно дерёт волосы, словно зацепилась за что-то. Евдокия дёргает щётку, просовывает под неё пальцы, и неожиданно нащупывает на голове шишку. Уплотнение оканчивается таким острым концом, что деревянное основание щётки осело на нём, как корабль на мели.
Вспоминается сломанная накануне расческа.
Трясущимися руками Евдокия достаёт из сумочки зеркальце и пытается, встав перед зеркалом в ванной, разглядеть странные образования, которых обнаруживается два. Кожистые уплотнения размером примерно три на три сантиметра, под которыми прощупывается чрезвычайно твёрдая основа. Из покрасневших валиков по центру уплотнений выглядывают граненые острия чёрного материала, больше похожего на гранит. Евдокия роняет зеркальце в раковину и ошеломлённо садится на край ванной. Симптомы не похожи на симптомы ни одной известной ей кожной болезни. Хорошо, что пышные от природы волосы пока скрывают изъяны от глаз любопытных. Пока?
Увы, зеркальцу конец. Куски стекла сгрудились вокруг затычки слива. Евдокия задумчиво выбирает их длинными пальцами, пока не накалывается на особенно острый осколок. Отдёргивает руку, смотрит непонимающе. Нет следа на коже - ни прокола, ни царапины, ни капельки крови. Да что ж такое? На миг ожигает кожу на лбу чужим поцелуем, по плечам будто гуляют чьи-то холодные пальцы, массируют лопатки...
Что происходит? Что?!
***
Река ворочается в гранитном ложе огромной змеёй с мокрой шкурой. Ни головы, ни хвоста Уробороса не видно, но город взят им в кольцо, поделён бесчисленными изгибами на части. На набережной сыро и ветрено. Вода не тиха, плещет сердито о склизкие камни. Я парю над течением, высматривая добычу. Иногда я ощущаю, что устаю искать. И тогда надолго впадаю в спячку в своём гнезде, и даже мелкая нечисть не рискует тревожить мой сон визгом и хохотом. Я сплю столько, сколько позволяет мне голод: извечная жажда таких как мы приникнуть к тёплой, слабой человеческой плоти и превратить её в прах. Я уже знаю, что если сегодня не найду своего человека, усну до следующего полнолуния и снова буду смотреть сны из жизни людей, кажущиеся реальностью. Оттого ли это происходит, что я - та, что несёт им смерть, а, значит, имеет тайный доступ и к жизни?
Одинокая фигура медленно движется вдоль парапета, сопротивляется ветру. Огонёк сигареты вспыхивает в ночи. Человек останавливается посмотреть на воду. Что он видит в ней, в этой похожей на нефть тягучей жидкости? Я бесшумно опускаюсь сзади, складываю крылья, принюхиваюсь, прислушиваюсь. Перед моими глазами его затылок в трогательных завитках русых волос. Незнакомец молод, полон сил... и находится на распутье. Мы чувствуем такие вещи, считываем любое сомнение, улавливаем мельчайшее колебание духа. Что-то такое он решает для себя... невозвратно важное.
Медленно...
Медленно я протягиваю руку и легонько касаюсь когтем его шеи. Надавлю чуть сильнее - вскроется красная полоса, набухшие капли одна за одной будут впитываться в воротник его рубашки.
Мои ноздри дрожат от предвкушения...
Но сначала я должна спросить.
Он разворачивается, а увидев меня, резко откидывается назад, едва не кувыркнувшись через парапет. Приходится сгрести его за полы куртки и притянуть к себе. Какое тщательно выписанное лицо! Открытое лицо хорошего человека. Но он готовится совершить ошибку. Причин и последствий этого я не ведаю, только после - он никогда не сможет стать прежним светлым парнем.
- Ты - мой человек?
- Господи, боже мой... Что ты такое?
- Отвечай мне!
- Не понимаю...
- Отвечай просто - да или нет? Разве это сложно? Ты - мой человек?
- Нет, конечно, нет! Отпусти меня, пожалуйста! Чего ты хочешь?
Я разглядываю его, как произведение искусства. В мире так мало красивых мужчин! Но ещё меньше красивых мужчин, в лицах которых нет порока. Пока - нет, ибо я помню про распутье. И не хочу дать ему оступиться!
Он бьётся в моих руках мотыльком. Сильным, надо сказать, мотыльком. Но я сильнее. Я не сделаю ему больно, в память о том, каким хорошим он был до того, как впустил сомнение в душу. Я поцелую его так, что он забудет о страхе и осеннем ветре, о плеске воды под парапетом, и загнанном биении собственного сердца. Я выпью его прошлое и несостоявшееся будущее, его детские обиды и взрослые сомнения. И вновь сломанная игрушка упадет в пасть речного Уробороса с негромким всплеском. Змей получит свою долю и успокоится в каменной колыбели, а я отправлюсь домой. Устала рыться в помойке человеков, перебирать куски плоти и обрывки эмоций. Спать, спать, спать... И видеть сны.
***
- Смотри не перегни палку! - говорит Евдокии коллега по работе, Люда Смешинина.
- Ты о чём?
- Слишком частое использование солярия приводит к раку кожи! - назидательно поднимает палец Люда. - А это, знаешь ли, дело неприятное!
Да что такое? Евдокия уходит в туалетную комнату - посмотреть на себя в зеркало. Кожа, бывшая ещё утром нормального цвета, сейчас выглядит смуглой, с малиновым оттенком ожога. Действительно, или в солярии перележала или бронзанта слишком много использовала.
Девушка с интересом разглядывает собственное лицо, будто чужого человека видит. Глаза... Они поменяли разрез, внешние уголки глаз поднялись, брови кажутся татуированными, и губы ярки, как никогда. Слава богу, что под начёсанными волосами никто не видит двух кожистых валиков с торчащими из них остриями. Евдокия осторожно просовывает под локоны пальцы - так и есть, твёрдые конгломераты чуть подросли!
Мысль приходит извне, будто кем-то нашёптана: время взять отпуск. Не раздумывая, не сомневаясь, она идёт к Кобре и вдохновенно врёт про заболевшую в Твери одинокую родственницу. Кобра недовольна. Однако она отпустит Евдокию, хотя бы в память о том, устранённом, местечковом апокалипсисе.
Евдокия еле дорабатывает до конца дня. Кожа горит и чешется, в голову лезут мысли об аллергии, свином гриппе, какой-нибудь экзотической лихорадке... Но она помнит про поцелуй на заплёванной лестнице. Помнит, хотя всеми силами пытается забыть. У неё есть две недели за свой счёт, чтобы попытаться понять, что происходит. Сейчас она придёт домой, выпьет таблетку супрастина и ляжет спать. А завтра, на свежую голову, подумает, к кому обратиться за помощью, и что делать дальше...
Но наутро веки отказываются впускать свет. Голова тяжёлая, как после нескольких бокалов коньяка, хотя Евдокия не пила ничего не ночь... даже антигистаминное! И отчего так ярко горит люстра? На дворе должен быть день!
Вслепую, двигаясь неуклюже, шаря руками вокруг и не желая открывать заслезившиеся глаза, девушка добирается до стены и нащупывает выключатель. Темнота окутывает ворсистым пледом, поглощающим звуки дня. Она ошиблась насчёт времени суток. Нынче царствует тихая ночь, хотя Евдокия прекрасно слышит, как льётся вода в ванной у соседей справа, а молодая пара в однушке слева занимается сексом. Как тихонько напевает колыбельную соседка сверху своему полугодовалому Макарке...
Она медленно поднимает веки. Мир вокруг не знаком - чёрные аппликации на сером листе окружены спектрами всех цветов и оттенков.
"Слушай... - шепчет неслышимый голос. - Слушай себя, Красная..."
Тело кажется лёгким, словно наполнено гелием, но когда она делает шаг, доски ламината жалобно скрипят. В окно заглядывает луна, морщит лоб, пытаясь осознать увиденное. И Евдокия, одним жестом распахнув створки, смотрит, уже не прищуриваясь от света - её вертикальный зрачок идеально приспособлен для ночного зрения.
Ветер приносит аромат пира, раскинувшегося внизу. Пира под названием Город людей.
Лунный свет играет на молодых, блестящих рогах, обсидианово-чёрных, четырехгранных, сходящихся к концам острейшими иглами. Двумя полосами светится на красной коже лба иероглиф поцелуя. Поцелуя посвящения. Поцелуя Иуды.
Евдоки...
Свобода.
Ночь.
Ветер.
Жажда.
Красная отталкивается от подоконника, ликующе взмывает вверх, расправляя мощные крылья. И отправляется на охоту.
***
Во сне я вижу тень, которая роется в отбросах, время от времени оглядываясь назад. И понимаю тайный смысл: потерянное следует искать в прошлом, но моя природа заставляет делать обратное - вновь и вновь перебирать людишек, чтобы найти то, чего среди них нет.
Полнолуние зовёт к близости. Мелкая нечисть давно спит - приближается час Волка, следом за ним запоют петухи. Проснувшись в этот раз, я понимаю, что их переливчатые вопли мне более не страшны. Мои силы возросли стократ... и ещё дальше отделили меня от потери.
Задумчиво провожу когтем по лбу. Светящиеся полосы до сих пор жгут кожу. Подаривший мне поцелуй продал своего человека, а я... я продала душу, впустив в неё ненависть и отчаяние. Ибо лишь единожды желая смерти другому - гибнешь сам.
Я покидаю Дом-кристалл и парю над Городом. Хотя голод поёт во мне песни, гибельные для его жителей, я не слушаю. Я не животное, чтобы следовать низменным инстинктам. Я - высшее существо... с изнанки мира.
В том окне тусклый свет и пыльные шторы. Лёгким движением распахиваю створки и протискиваюсь внутрь. Грязное тряпье, вповалку спящие на матрасах дурно пахнущие люди... Молодая женщина в углу, затылком к стене, глаза полузакрыты, зрачки под веками танцуют. У неё на коленях спит, подложив ладони под щёку, мальчишка лет пяти. Всё здесь - плохая еда, грязная еда. Всё, кроме ребенка. Этот ещё не успел выкупаться в грехах, как его мать.
"Слушай, Красная, слушай".
...В блеклой душе теплится огонёк любви к сыну...
Я дую в лицо мальчонке и сталкиваю его с материнских колен. Он будет спать до рассвета, и видеть красочные сны. А женщину вздёргиваю, пришпилив к стене, как бабочку. Опухшие синюшные веки приподнимаются, её взгляд смотрит внутрь; в пласты наркотического тумана завёрнуто сознание, как в саван. Такой она мне не нужна! Хочу, чтобы она понимала...
Приближаю к ней лицо, касаюсь губами горла. Сегодня я не стану пить жизнь, выпью лишь дурман, заплутавший в крови.
Через пару минут она пытается закричать, её зрачки стремительно расширяются. Просто Большой Взрыв, а не зрачки! В такие - наполненные ужасом и пониманием - приятно посмотреть.
- Если ты будешь кричать, я убью его, - киваю вниз, на пол, где спит наведённым сном ребёнок.
Она кивает, и тогда я разжимаю пальцы. Удар об пол ещё больше приводит её в чувство.
- Ты теряешь своего человека! - говорю я, и ненависти нет в моём сердце, впервые нет с тех пор, как ночное небо приняло меня в объятия. - Вчера... сегодня... завтра... Но сначала ты потеряешь... человечка!
Её зрачки, всё такие же огромные и чёрные, дышат ужасом осознания. Она подползает к ребёнку и пытается укрыть его собой от меня - красной смерти, и обнимает его, и прижимает к себе и тихо плачет, раскрывая в беззвучном крике потрескавшиеся губы.
Один из спящих рядом просыпается, увидев меня, машет рукой, пытается отогнать пугающее видение.
Насекомое...
С наслаждением наступаю ему на грудь. Не моя тяжесть убивает его, но моя вновь проснувшаяся ненависть.
Нет, следов не останется.
Да, жить ему оставалось до следующего прихода.
О ней? Все скажут, что она одумалась после этого.
Я наклоняюсь к ней, близко, дышу в лицо. Мой аромат, мускус смерти - и она верит мне, безоговорочно верит.
- Завтра, - говорю я, - завтра ты начнёшь искать человека в себе. Не моей волей, но собственным желанием. Иначе... я заберу его! - И касаюсь губами крутого детского лобика.
Но я не продам - ни этого человечка, ни того, что ещё осталось от моей души. Ни за тридцать сребреников, ни за собственную сытость!
Уже стоя на подоконнике, оглядываюсь.
Женщина раскачивается, сидя на полу и прижимая к себе ребёнка. Озирается по сторонам, словно не узнаёт квартиру. Стирает свои слёзы с детского лица. Это не отчаяние. Очищение...
А я делаю шаг вперёд.
Я буду ошибаться, но может быть, некоторые из моих стрел попадут в цель - как эта.
Я продолжу рыться в помойке душ и с тоской смотреть в прошлое, пытаясь найти. Но теперь мне будет легче искать. Теперь я знаю - кого! Евдокию. Моего потерянного человека.
(C) Мария ЕМА
|