|
Мне воздуха мало,
Воздуха нет,
Я растворяюсь,
Я исчезаю,
Слышу сигналы с мертвых планет -
Я не хочу туда, но я улетаю!
Больно, внутри что-то рвется
Колет, и душит, и давит
Кто-то сквозь слезы смеется,
Я не умею - сил не хватает!
Бежать!
Бежать!
Бежать из этого мира...
Я не могу больше ждать...
(Группа "Девушкин сон")
Душа в изгании
новенький,
будто приговорённый...
к жизни
стоял он у собственного изголовья...
сверху в колеснице тризны
летел неприметный Никола-угодник
это вам не на дровенках
контактного малокровия...
брызни!
на части беду разрывая
в коленках дрожь
мыслей...
подсознанье листают
чьи-то умелые руки -
суки!
на шее повисли...
слепая слипается
рожь...
опять на своя круги...
(подарок для Сони от Чвакова Димыча)
Salve, Соня!
Соня была длинная, неуклюжая, вечно взъерошенная и такая веснушчатая, словно солнце сыпануло щедро пригорошню рыжих пятнышек и вдогонку облило закатной краской. Оттого волосы Сони были красно-рыжими, особого оттенка, что от природы достается лишь единицам. На бледном Сонином лице щурились подслеповато глаза, кажущиеся из-за яркости локонов блекло-голубыми. Серая больничная рубашка на два размера больше едва держалась на худом теле и постоянно сползала с острых плеч. Зеленый байковый халат отлично сочетался с красными волосами, пластмассовые шлёпки уныло шаркали по длинному серому коридору. Шварк-шварк - шестьдесят пять шагов из одного конца в другой, шестьдесят пять - из дальнего в ближний, шестьдесят пять справа налево - как хочешь, так и считай.
Иногда она останавливалась, словно натыкалась на невидимую стену и протягивала руки - к чему-то, одной ей видимому. И утроба ныла, словно оттуда вынули кусок теплой плоти. Маленькие груди напрягались, соски щипали невидимые пальцы. Но она была пуста и проклята, как труп кормящей суки, сбитой машиной по пути к своим щенкам. И душа заходилась в тоске, которую нельзя было ни озвучивать, ни отражать на лице. Последнее Соне не всегда удавалось. И тогда крепкие мужики в униформе, по мановению тонкой, украшенной золотыми цацками, руки медсестры, тащили Соню в процедурную. Игла входила в вену жалом скорпиона. Черный яд разливался по жилам, скручивая костлявое тело. И чей-то голос шептал настойчиво, навязчиво, неотвратимо: забудь, забудь, забудь, забудьзабудьзабудь...
Она боялась скорпиона. Иногда удавалось вырваться, убежать. Длинные ноги неслись по-ланьи, теряли тапки. Шестьдесят пять шагов превращались в несколько, она зажмуривалась - там, в конце коридора вместо зеленой стены с серым прямоугольником пластиковой двери расцветал огненным бутоном выход из тоннеля. Выход, за которым ждал ее ангел, смешно размахивая крошечными ручками и ножками. Ветер свистел в ушах, она не слышала окрика санитаров. Она летела на свет не для того, чтобы сгореть... и ударялась всем телом... и падала на пол с лицом, залитым кровью. И ее подбирали, словно тряпку, закидывали на каталку, пристегивали ремнями и везли к скорпионам. На металлическом, привинченном к полу столике они ожидали ее: черный, желтый, зеленый. Они были голодны, подпрыгивали в нетерпении, били жирно блестящими хвостами, схватывались друг с другом, иногда смешивая цвета.
Она не могла забыть. Никак. Черный скорпион был рад ей, но не помогал, и тогда нежная кожа на висках горела кругами от электродов. И Соня кричала и рычала, выгибалась дугой, лишалась воздуха и задыхалась. Игольчатая боль впивалась в мозг, заставляла ныть и дрожать зубы, кровь текла из носа на серую рубашку. Когда процедура заканчивалась - рубашку меняли. Здесь любили чистоту и аккуратность. Во всем.
- Какие сны тебе снятся? - ласково спрашивал округлый бородач в белом халате, поглаживая Соню по голове чуткими пальцами палача.
- Не помню. Не знаю.
- Дети снятся?
- Нет. Да. Не знаю.
- Тебе надо научиться отвечать - нет. Только нет. И больше ничего. Был ли у тебя ребенок?
- Да. Нет. Не помню.
- Ты должна отвечать - нет. Только нет. Ты помнишь роды? У тебя были роды?
Молчит. Взгляд в сторону.
"Я хочу... Я чего-то хочу... Теплый комок на животе. Склизкий, сине-багровый. Я подумала - это мои кишки. Я испугалась, идиотка! А "кишки" кашлянули и запищали. Так жалобно. Так торжествующе. Так ново...".
- Ннн-е-е-т!
- Хорошо. Сегодня хорошо. Иди, Соня. Завтра продолжим.
"Шварк-шварк. Чего же я хочу?... Господи, я забываю то, о чем думала минуту назад. Но я помню теплый комок. Я держала его на руках... кажется. Потом болели груди, прибывающая жизнь жгла их огнем изнутри. Собственное тело было каменным - странное ощущение - жило само по себе.
Почему его забрали, моего ангела? Почему ампутировали кусок меня? Какое они имели право? Зачем это сделали?".
На ночь палату заливал мертвенный синий свет. Свет дня умирал и покрывался трупными пятнами - это Соня так представляла себе. На самом деле, санитары заглядывали в палаты в любое время суток и пациенты должны были быть всегда как на ладони.
- Вы у меня на ладони, как у Бога! - смеялся иногда ласковый бородач, пребывая в добром настроении. - И сегодня я вас, сукины дети, не прихлопну!
К Соне сон приходил редко. Таблетку, что приносила медсестра с цацками или другая - смешливая, похожая на барашка, Соня научилась языком приклеивать к небу за зубами. И когда ее просили открыть рот, чтобы проверить наличие таблетки, она делала это быстро. А потом прятала таблетку под матрас, чтобы при случае слить в клозет. Наверное, зря это делала. Наверное, надо было спать и видеть прекрасные сны, обещанные белой горошиной принцессе больничного матраса. Но ночью больницу затопляла тишина. И тогда из заполненных темнотой углов одиночной палаты выступали странные видения, теснились перед открытыми неспящими глазами - вот она ведет за руку девочку с золотыми волосами. На ножках белые гольфики с помпончиками и красные туфельки. И осенние листья падают им под ноги лепестками роз. Воздух чист и прозрачен, и ласкают ноздри печальные запахи тлена и засыпающей земли. А вот прелестная юная девушка читает книгу, сидя на ручке ее кресла. Покачивает совершенной рукой в такт рифме, фарфоровая кожа источает сияние и аромат медовых яблок... Сонино сердце замирает от счастья. И в квартирах соседей наступает мир. Обиды забыты. Ссоры прекращены. Недомолвки высказаны. А на город опускается ранняя тьма, которой никто не страшится. Люди выходят на улицы и смотрят на третью четверть луны. И где-то далеко раздается последний выстрел на Земле. Ибо больше их не случится. Никогда. Война умерла. Скончалась скоропостижно в тот день и в ту минуту, когда сине-багрового человечка достали из ее, Сониного, лона, и он вдохнул затхлый воздух этого мира.
Мокрая подушка. Мокрая каждую ночь. Сколько слез сокрыто в человеке? Ведь столько воды не выпить, не впитать кожей из воздуха!
Она даже не успела дать малышке имя...
И другие тени выступают из углов, шевелящиеся тени, болезненные, залитые кровью...
...Стеклянные стены родблока. Страшный террариум, где под яркими лампами корчится душа, от которой отделился маленький кусочек. И он растет, обретает самостоятельность. Это потеря навсегда: не удержать в себе рвущуюся на свободу жизнь... Скинуть засовы, отворить врата - боже мой, как больно их отворять! Толкать, толкать, толкать застрявшую в плоти душу. Не сметь удерживать - ты уже сама по себе? Нет. Есть тонкая нить - от сердца к сердцу. От души к душе. И нить эта никогда не порвется...
Прозрачная маска легла на лицо, и плач стал недостижимо далек. Сгусток тепла отняли от тела, оставив лишь ту, невидимую, ниточку.
- Что будет с ней? Устранят? Обставят как смерть во время родов?...
- Приказа не было. Ее поместят в спецлечебницу под наблюдение. А ЭТО будут изучать... Сила ЕГО велика - возможно, мы могли бы использовать ее для нашей пользы.
И легкий аромат медовых яблок постепенно забывается. Но почему так ноет живот? Потому что ты потеряла часть себя - шепчет невидимый кто-то. И тебе надо найти это. Неважно, что будет с тобой. Ты неважнА. Важно другое. Вспомни. Имя твое значит Мудрость. Реши для себя - что спасет мир? Реши для себя - что твои оковы?
"Говорить "нет". Не забуду. Нет. У меня не было ребенка. Нет. Я никогда не рожала. Нет. Мне не снятся дети. Мои оковы... Не больница! Нет. Другое. Завтра. Завтра".
- Как наше настроение? Бледненькая ты! - жалостливо говорит бородач на утреннем обходе.
Умело запрокидывает ее голову, смотрит зрачки. Ерошит огненные волосы. Бормочет детскую песенку: "Рыжий, рыжий, конопатый, я убью тебя лопатой".
Кричит куда-то в коридор:
- Оль, она загружена?
- С утра нет еще, - на пороге появляется ангел смерти. Неумолимый, суровый, ярко накрашенный. Цацки позвякивают. Соне видятся шевелящиеся сердца, нанизанные на золотые цепочки. Вздуваются, опадают. Кровь сочится по изящному плетению, капля за каплей. Самое крайнее, еще живое - не ее ли?
- Сделай. И капельницу с глюкозой. Что-то она бледная и вялая. Как бы не померла! С нас головы снимут.
Соню выгоняют в коридор. Безразлично опустив голову, она сидит на банкетке у двери в кабинет. Стены и пол кривятся, словно издеваются над ней. Из-под двери выдувает белый дымок. Что это? Слова? Она может слышать глазами?
- Почему они просто не прикончат ее? - шепот медсестры. - Она уже животное.
- Она - еще помнящее животное! - поправляет бородач. - А им нужно просто животное. Не спрашивай - зачем. Меня не посвящали. Может быть, оттого, что ребенок еще жив?
- Как они вообще ЭТО обнаружили?
- Наблюдали чудесные явления. Цветы... Исцеления... Аромат разливался в воздухе... Кто-то донес, военные заинтересовались, взяли в оборот. Когда провели серию тестов, поняли, что дело не в ней, а в том, что она носит во чреве. Они изучают ЭТО до сих пор и не могут прийти к единому мнению.
...Нечем дышать. Нет воздуха. Кончился в легких, кончился в сфере плавающего сознания, кончился в коридоре. Нет воздуха во всем мире! Нужна боль. Очень нужна. "Господи, дай мне силы! Господи, дай мне боли! Она жива, Господи! Они не убили ее!".
Острым резцом рвет внутренности, в ушах гудят колокола. По ком? Соня страшно кричит и падает на пол и бьется в судорогах. Умелые руки хватают ее. Умело прижимают к каталке. Умело перекладывают на кушетку. Она затихает. Только вращает глазами, словно лошадь, которую ведут на убой...
- Вот черт! - расстроенно говорит бородач. - Как чувствовал, что будет приступ! Загружайте ее.
Черный скорпион ползет по руке, расслабленно помахивает хвостом. Но расслабленность обманчива. Удар. Укол. Яд пропитывает кровь. Наступает тьма. Ей нельзя во тьму. Ей надо сделать... надо сделать что? Воздух есть, но его мало. Соня задыхается, на тощей шее проступает по-мужски очерченный острый кадык и синие, отчаянно вздувшиеся вены. Тело обмякает.
- В палату?
- Нет, пускай полежит здесь. Если надо будет - догрузим. А сейчас перекур.
- А она?
- Да ничего с ней не случится! Ближайшие десять минут труп будет живее.
"По-ше-ве-лить паль-цем. Как тяжело. Надо открыть глаза. Я растворяюсь, я исчезаю. Нельзя. Надо открыть. С потолка свисает паутина, пульсирует, вытягивает отростки к моей голове. Рано еще. Не время. Я тянусь трясущимися пальцами к скорпионам на столике. Смешать черного с зеленым. Зеленого с желтым. Где-то должен быть шприц-двадцатка. Только не вставать. Упаду. Судороги близко. Меня уже рвет и крутит изнутри. Как тяжело дышать! Не хватает... не хватает...
Где-то там моя девочка. Маленькая. Плачет одна. Я приду. Сейчас, мой ангел. Сейчас...".
Адская смесь в шприце едва не дымится. Если ее не убьет формула, это сделает объем. Размер имеет значение!
Задыхаясь, Соня всаживает шприц в плечо и вводит все двадцать кубиков. И воздух перестает быть нужен. Ей надо торопиться. Они вернутся через несколько минут... Стоп! Торопиться не надо. Между ней и лежащим на кушетке телом уже нет ничего общего. Качающееся на золотой цепочке сердце опало и потемнело.
Соня с удивлением оглядывает себя и смеется. Громко, без страха. Серебряная паутина слышит ее смех, готова принять, прогнать по сияющим тоннелям собственной памяти, привести в средоточие... чего?
- Прости! - шепчет Соня. - Я пока не могу.
Смеясь, она давит ладонью скорпионов на нержавеющем столике. С легкостью отрывает сам столик от пола и швыряет в стену. Ломает металлическую штангу капельницы. Минует запертую дверь, не оглянувшись на то, что оставляет на кушетке... Нет. Нехорошо так. Возвращается, гладит огненные волосы. Проводит пальцами по еще теплым векам, закрывая глаза. Целует в лоб. Прощай, Соня!
Сознание ясно, как никогда. И никогда в ней не было неумолимости, теперь наполняющей тело, как гелий - воздушный шарик.
В ординаторской открыты окна. Весенний ветер врывается внутрь птичьими криками, бликами солнца, шумом машин, разгоняет вонючий дым. Решетки на окнах не помеха ни звукам, ни свету.
Рано лысеющая голова бородатого. Соне становится смешно - такая окладистая густая борода, ни единого седого волоса. И глубокие залысины на лбу. И серая тонзура на макушке. Тонзура иезуита. "Что ж, любимец Господа нашего, святой отец Торквемада, я войду в центр отметины лет твоих, ввинчусь в макушку, как веретено в пальцах Ананке. Я стану неумолимой, как мойры, и жестокой, как Тласолтеотль, я запущу огненные косы своего любопытства в твои мозги, как Юмын удыр, и узнаю... Имя есть! Я найду его. По красному следу... Хитросплетения разноцветных мыслей пронизывают мир миллиардами капилляров - так вот оно какое, информационное поле Земли!".
Мгновенное усилие. Застарелый страх души. "Они хорошо поработали над тобой, девочка! - шепчет голос. - Но не бойся решеток. Более они ничто для тебя!". И Соня выскальзывает наружу, а в спину несутся удивленные возгласы и топот санитаров в коридоре. В процедурной раздается вскрик перепуганного бородача. И ледяная рука страха перед государственной карой душит его горло и остужает жар сердца. Удар. Удар. Паузаааааа. Глухое жужжание запускаемого кардиостимулятора. Поздно.
По красному следу она спешит римской волчицей. И пускай у нее всего один щенок, она найдет его. Опасна разъяренная мудрость, но самка, у которой отняли детеныша, опасна смертельно! Белые клыки впиваются в следующую голову. Чиновник высокого ранга на мгновение застывает в кожаном кресле своего кабинета. Время, что ли, остановилось? Что-то мелькнуло перед глазами, вызвало сумятицу в мыслях и исчезло. Голова разболелась, ох, опять давление! Нащупывает флакончик с таблетками, наливает воду. Сердце не выдерживает напора сторонней ярости. Слабеющая рука разливает жидкость ртутной лужицей по столу. Чиновник падает в нее лицом.
Армейский чин в длинном черном авто едет с секретного объекта. Он инспектирует его каждую неделю и каждый раз удивляется сам себе. Потомственный военный, боевой офицер, ему частенько случалось убивать людей. Он давно забыл, что такое совесть. Он никогда не знал, что такое страх. Никогда до момента посещения бункера номер двенадцать. Там, в трех километрах под землей, в огороженном энергетической сферой и всеми возможными степенями защиты пластиковом кубе лежит в белом мягком манеже голенький младенец. Механические руки кормят и поят его, ибо люди не могут зайти внутрь, не опасаясь за свою жизнь. ОНО растет, и растет его сила. И если раньше находящиеся рядом с НИМ справлялись, то последние несколько месяцев происходит страшное. Трое офицеров, из тех, кто вначале имел доступ к телу, покончили с собой. Он тоже был рядом. Но, слава богу, пока держится! Ведь он находился в непосредственной близости лишь когда в прозрачном кювезе ЭТО перемещали в бронированную машину. Не сдержал любопытства - на мгновение заглянул внутрь, разглядел сморщенное личико непередаваемого цвета, узкие глаза, разверстый открывающийся в плаче ротик. Он только готовил операцию, следил за рождением и перевозкой ЭТОГО в бункер. И посмеивался, отдавая приказы: не верил в силу маленького существа. Пока не ощутил на себе... Пока в его душу не закралось сомнение в собственных принципах. Вот что самое страшное! Если военные начнут сомневаться в правильности отданных приказов - что случится? Анархия. Конец всему. Ведь война - то, что создает государства. То, что сплачивает людей, развивает науку. Если люди перестанут убивать - кем они станут? Куда скатятся? Здесь, в дорого пахнущем кожей и кубинским табаком салоне, он может признаться себе, что боится этого ребенка. Боится, чума его побери! И страх этот настолько силен, что он готов отдать приказ нажать на кнопку. Красную кнопку, находящуюся в бункере номер одиннадцать. Номер двенадцатый, превращающийся в пар - вот его мечта!
Но что это? Они стоят вдоль дороги, смотрят на него пустыми глазами! Вот эта девочка в проеме окна в деревне, сожженной напалмом его взвода. Горела и падала наружу, тоненько крича. Крик не стихал. "Да когда же она заткнется!" - сказал сержант и выпустил в нее длинную очередь. И она заткнулась.
Вот этого они пытали. Долго. Зачем? Он не мог сейчас вспомнить. Он помнил, что собственноручно порвал ему лицо, воткнув штык за щеку.
Вот эту женщину...
Их десятки... сотни...
Внутри что-то лопнуло. Голова вмиг опустела, словно все мысли выкачали мощным насосом. В трубе черного коллектора сознания было пусто. И оттуда воняло. Боже мой, какой мертвечиной пахло оттуда! А ЭТИ уже тянули руки. Что он мог им сказать? Губам было непривычно. Сердце перехватило болью... сожаления?
- Простите! - прошептал он и принялся скрюченными пальцами рвать китель на груди. И обмяк, долго хрипя. "Господи, да когда же я заткнусь?". Хрип умолк.
А Соня серебряной звездой летела дальше. Туда, откуда приехала машина. Бетонные своды, стальные перекрытия. Кости гигантского динозавра, поглотившего кусочек ее плоти. Больно, внутри что-то рвется. Это плач. Плач ребенка, для которого мир одинок без родного тепла рядом. "Я уже близко, маленькая моя! Я спешу к тебе!".
Удар. Темнота. Почему? В центре прозрачной елочной игрушки, подвешенной в пустоте, светится золотистая фигурка ангела. Ангельское личико кривится плачем. И никого нет рядом. Лишь холодные манипуляторы взблескивают безжизненным светом под потолком - время кормежки еще не пришло, пеленки стерильно чисты, иной команды нет.
Соня разгоняется и снова бьется, как бабочка о стекло. Да, теперь она видит. Голубая сфера накрывает куб. Потрескивает. Посверкивает злым глазом. Не дает проникнуть... Соня ищет ее корни. Смотрит через пол, через бетон - вот он, синий кабель: убегает, прячется, не хочет явить себя миру. Она следует за ним и попадает в маленькую комнатку, наполненную гудением, словно пчелы роятся. За пультами двое в форме. Молчат. О чем говорить? В комнате явственно витает страх. Они боятся того, что сокрыто за энергетическим щитом. Боятся до запаха в поте. До икоты.
Надавить яростью вот сюда. Правые лампочки гаснут. Гудение становится тише. Двое вскакивают, смотрят друг на друга.
- Что это?
- Энергия упала по контуру.
- Врубай аварийный генератор!
- Есть. Надо сообщить - код два.
Рука тянется к кнопке связи. Кнопка неожиданно взрывается. Аварийный генератор, расположенный несколькими уровнями ниже, тоже. Двое так же слаженно, как и молчали, разворачиваются и бегут прочь. Соня огромным шмелем мечется по комнате, крушит синие глаза мониторов, рвет из стен связки проводов. Гудение прекращается. В наступивший тишине детский плач становится невыносимым. Щит мерцает еще несколько секунд и исчезает.
Соня медлит мгновение. Сердца давно нет, но словно чья-то рука сжимает трепыхающегося красного воробья внутри нее. Если бы она была жива, она бы задохнулась от того, что спасет мир!
Она бросается вперед. Обнимает плачущую малышку, огромной кошкой сворачивается вокруг и баюкает немой колыбельной. Девочка открывает глаза - серые с зелеными крапинками. И Соня вздыхает, будто жива до сих пор - отнятое тепло возвращается внутрь нее, заполняет пустоты серебряной паутины мироздания, в которой она потихоньку растворяется. Оно растет и ширится, изливается толчками наружу, сплетаясь с волшебной силой ее ребенка. Над всеми переборками, уровнями, наполненными визгливыми голосами армейских сирен, над колючей проволокой, над лучами прожекторов, над маршрутами военных вертолетов, регулярно совершающих облет секретной территории, над тремя четвертями луны расцветает радужная волна и обрушивается на землю, сметая ненависть и боль, растворяя непонимание, смывая слезы. Где-то раздаётся последний выстрел, и на Землю опускается тишина.
И любовь затопляет мир.
(C) Мария ЕМА
|
Agnus dei qui tollis peccata mundi 
Опубликовано в восьмом номере журнала 1,5 парсека///Вышел в журнале "Уральский Следопыт" январь 2012///Вышел в Литературном Альманахе Авторъ июнь 2012 заказать///Так же можно купить в ТД Москва, Библио-глобусе