|
Васюня, дробно стуча крепкими пятками, поднималась по винтовой лепестнице на башню, кормить вралей. Врали всегда спускались с Верхнего неба к завтраку. Щедрыми ладошками она сыпала им крупные ягоды шишника, а затем с восторгом следила за тем, как планируют летуны на двойных крылах с мистраля на мистраль, ловко руля хвостами и ловя прозрачными клювами алые шарики, трепыхающиеся словно чьи-то сердушки.
- Дзонн! - запел Завтрашний клокол, приглашая к столу.
Напевария далеко разнеслись в морозном воздухе, гоняя вралей. Васюня помахала им руками, на миг задрала голову, разглядывая проплывающее в Верхнем небе Гнездо, и снова побежала вниз, считая про себя шаги. Вот интересно - каждый раз их насчитывалось разное количество, и Васюня никак не могла понять: то ли это ступеньки размножаются почкованием, то ли в её головёшке каждый раз меняется конечное число изученных цифрей?
Клокол в дверях столомнаты лизнул Васюню горячим языком, заодно проверив чистоту ушей, рук и одеяния. Сегодняшнее сиреневое платьишко едва прикрывало Васюнины битые коленки. Битость была вызвана вчерашним падением с комуля, который в полудень увидев в водоёме Гнездовья глазорыбую перпендулу ломанулся к водной глади, походя стряхнув всадницу на дюбордный камень. Видимо, ему не хотелось намочить хозяйку, а вот о том, что её можно ушибить, комуль не подумал!
За порогом Васюня застыла, покачиваясь от восторга. На массивном штуле с пятью ножками просиживал кожаные шиковары старый-престарый отед Макар. И откуда взялся только? То ли на ленном комуле прилетел, то ли с проплывшего мимо Гнезда спрыгнул на шпиль семейства Гарикозов. Синий плагонь, выползая из зева печены, ласково лизал гостю спину, массируя и согревая. Ещё чуть, и отед вздремнул бы знатно, однако увидев Васюню, встрепенулся вралем, почуявшим шишный дух.
- Ну? - взрыкнул он. - Тридвацать дневов не видел свою чулидку! Ахм, выросла! Ахм, повзрослела! Ахм, платье красиво, и цвета синяков на коленках в тон! Хорошо весьма!
Зарозовевшая Васюня бросилась к отеду, прижалась к родно пахнущему плечеву и затихла.
Макар подхватил её на руки и усадил на колени, не забывая сочно жавкать пузырящейся на тареле кашней с солнечными ломтиками абрисина.
Васюня сидела тихо. Знала, что отед не привечает нетерпения в отомышах. Потому, лишь когда последний ломтик прощально осветил супонную тарелу солнечным лучиком, заёрзала, с трудом сдерживая на языке верткое слово.
- Молви, чего желаешь? - хрисипло вопросил отед.
- Историйку! - прошептала Васюня и поглядела на отеда сияющими глазами. - Историйку, теда!
- Какую? - довольно крякнул тот. Слаб был, Гарикозий сын, любил рассказывать о старом мире и делал это с удовольствием, приправленным перечным песком неизбывной грусти, которая уж стопятьсот лет как забывалась, забывалась, а окончательно в душе не иссякала, речьем не иссыхала, дождепадом не впитывалась в заскорузлое сердце.
- Про то, как детёнки нарождаются! - выпалила Васюня. Давно лелеяла этот вопрос. Не давал покоя, вралий грай, дул в уши любопытством. Да и неспроста - Матема ходила нынче с растущей прюшкою на одном из плечев, а значит - ждать вскорости Гарикозову гнездовью тоненького писка нарождёныша!
- Экая ты любопрыткая! - восхитился Макар. - Так я и поведал малюнявке синтимности древнего мира! Лучше я тебе другую историйку расскажу. Жили-были такие смешные и нелинейные существа, называемые людями...
- Мягкие? - замирая от восторга, вопросила Васюня.
- Мягкопокровные, - уточнил отед. - На головах у них росла шерстена... да и не только на головах, но про это я тебе, хитровертке, не расскажу! И вот однажды один такой людям, прозываемый мужем, увидел, как расчесывает свою шерстену на берегу речья другая людяма, прозываемая женой. А в то время шерстена у жен была куда как гуще, чем у мужей, и имела волшебную силу. Какой муж до шерстены этой дотронется, да в глаза такой людяме глянет - сердце его скукоживается и давай скакать козлепсицей, выпрыгивая из горла. И мыслей боле никаких бедный муж не имат, а только как бы эту жену к ладоням прибрать и из своего гнездовья не выпускать!
- Аху! - с восторгом выдохнула Васюня.
- Подошёл наш людям к той людяме, что с шерстеной. А та чешет её многорогою граблею, и внимания на него не обращает. Как вдруг явилась на речье водоплывица, лебядиною прозываемая. Муж на неё - глядь, и понял, что стать у жены та же, да шея длинная, да спина ровная, а плечевы расправлены, как крыла у крепкоклювого враля. И чует наш людям: сердце куда-то провалилось и дыхание прервалось, словно воздух в тулове окончурился. "Ты, - говорит, - кто такая будешь, лицом пригожава, губами заманива, глазами вселенна и шерстеной пышна?" "Я, - отвечает, - живу здесь. Неподалёву родное дерегродье! Там мои Матема и Патяня живут, утренней капросой умываются, днесветье улыбками встречают. А ты, чужеходец, кто таковый?" Назвался ей наш людям и имя её тоже выспросил. Так, словоречево за речефразолу время водостремьем к солнцекату утекло. Каже цельный днев людямы эти проговорили! И ни о чём вроде. И вроде обо всём. "Как же это нужет быть так-то? - думал муж, распрощавшись с людямой на закатье. - И вроде слоречи все мелкопростные, а в душе словно лебядина та плавает, и кликует, будто зовёт!"
На следующий день снова прибешёл наш людям на кручег речьи и видит - сидит она, его людяма. В руке волшесные грабли для шерстяны, в другой - лерёвочка, лосмы перехватывать.
"Позволь, милюбая жена, я тебе помогу? Подержу твою лерёвочку, чтобы ветроган не унёс, дождепад не смыл, птицевойство не утащило!"
Взглянула она него из-под рестрел чернёных, улыбнулась уголком губослада. "Держи, - говорит, - коль не боишься!"
Но только он коснулся лерёвочки, поднялся ветроган и чуть не вырвал ея, дождепад прошёлся и чуть не смыл, налетело птицевойство и стало цапить людяму руки, чтобы лерёвочку отобрать. Муж руки им давал кусорвать, а лерёвочку не отдал, к сердуше прижал, и зарычал, как гличный морул: "Не отдам, не ваше это предметство! Это людямы моей солнценечной!"
И как скричал он эдакое, исчезли вдвас ветроган с дождепадом, и птицевойство кануло в снутреннюю тымку, будто полуноченный сношмар.
"Держишь ты своё словоречное, заговорённый мой, - молвила людяма, и протянула ему свои многорогие грабли. - А коли так, чеши меня, как свою жену!".
Васюня слушала, затаив дыхание и только изредка от нетерпения била тремя пятками по пятой точке стула.
Когда теда Макар замолчал, чтобы смочить голос пеннобелым чебом, она не выдержала и задергала его за знатную полу польтопа.
- Теда, ну теда! Ахм, теда! Скажи далече!
- А далече стали они живместь сердуша в сердушу! И народилась у них твоя Матема... - Теда Макар внезапно замолчал, ссадил Васюню с коленов и, подойдя к высокой стрельчатой окорточке, засмотрелся на утекающие к полуденю облака.
Постоял, заложив четыре из шести рук за голову, и покачиваясь на всех пятках сразу. И вдруг сказал странным, не хрисиплым голосом:
- А потом, моя маленькая, наступил конец света. И почти сразу его начало. С тех пор и живем мы, Гарикозы, в своих Гнездовьях, а другие семейственные родосы в своих. И делим небеса на разные. И обнимаем своих нарождёнышей многими ладонями, а не двумя!
Васюня подошла к теду тихохонько сзади и обняла, как умела - и всеми ладонями, и плечевами и коленками побираненными.
- Ты не грустяй, теда, - шепотом попросила она. - Я тебя все равно блюблю!
(C) Мария ЕМА
|