Эрнан Лхаран : другие произведения.

Дорога крови. Книга 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Cын духа огня - саламандры и человека, я более четырёх веков назад был обращён в вампира. За это долгое время я нашёл любовь всей своей жизни и по роковому стечению обстоятельств, потерять... но не смирился и не потерял надежду встретиться вновь, хотя подобное кажется невозможным. В начале XXI века я столкнулся с художником, и мы заключили договор. Я начал писать свою биографию, и "Дорога крови" - первая книга этой истории.
   Осколки мозаики
   Пролог
  
  Проснулся.
  Сладостная тьма не торопится отпускать из своих объятий, но... в миг, предшествовавший пробуждению, меня будто поцеловал кто-то - нежно, таинственно, как сквозь туман или замершее время. Лёгкое прикосновение ещё теплится на губах, но вокруг я не ощущаю никого. Очень медленно открываю глаза, всё ещё надеясь, пока обманутая надежда не стекает болью, оборачиваясь резкой пощёчиной, возвращающей от грёз к действительности.
  Никого.
  Сухие губы беззвучно шевельнулись. Некого коснуться мыслью, и нет отклика. Сон. Краткое слово, но почти приговор. Капля, сорвавшаяся с высоты, обжигающая ядом одиночества. Долгий, безбрежный, видения в нём сменяли друг друга частицами яркой мозаики. Но стоит лишь открыть глаза, как тщательно выложенный витраж со звоном осыпается в забвение. В небытие.
  Огляделся. Никого. Медленно поднялся и кое-как выбрался из своего подвального укрытия: те же развалины, тот же заброшенный, заваленный хламом и поросший бурьяном двор - перед сном я постарался, чтобы мой покой не был нарушен, сомкнул по периметру забора кольцо страха. Возможно, даже чересчур: на территорию почти не ступала ни человечья нога, ни чья-либо ещё. Я нарочно выбрал это место - недостроенное уродливое сооружение за покосившимися плитами забора на задворках города.
  Прохожий. Бредёт навстречу шатающейся походкой между забором и гаражами. Глоток за глотком как страницы книги чужой судьбы - я не читаю их, стремительно пролистываю, комкаю в цветы, в лепестки, окрасив багрянцем, отдаюсь упоению.
  Утолив нахлынувший после продолжительного сна голод, я сменил запылённые и пропахшие сыростью лохмотья на одежду, снятую с жертвы. Снова велика - к этому я давно успел привыкнуть. Не могу не заметить, что за последние несколько десятилетий человечество стремительно выросло, а точнее - вымахало. Со своим ростом в пять футов я и прежде считался невысоким, а теперь выгляжу совсем коротышкой.
  Вопреки обыкновению, на этот раз я проснулся сам, никто из Клана не разбудил и не растолкал меня со своими вопросами или новостями, открытиями или провалами, местью или политикой - всем, что стало мне почти безразлично. Никто не похищал меня ради войны или экспериментов. А ведь, засыпая, я загадал, что сам сумею пробудиться лишь тогда, когда смогу вновь обрести тебя... тебя, кровь сердца моего, пламя души моей... во сне и наяву я звал, повторяя имя...
  Я направился в город. По-прежнему светится Эйфелева башня, горят фонари и вывески... Париж меняется, а я не успеваю за ним.
  Зашёл в магазин одежды. Все вещи мужского отдела мне фатально велики: никогда не отличался атлетическим телосложением, скорее наоборот - таким, которое один из моих знакомых однажды назвал теловычитанием. Особенно сейчас, когда я ещё не успел вернуться в прежнюю форму после двухлетнего сна - по дороге я уловил в мыслях людей, что сейчас 2008-й. Временами и люди встречаются, о которых говорят: кожа да кости. Ещё несколько жертв, и я буду выглядеть по-прежнему. Вот после двадцатилетнего сна я был похож на мумию и чувствовал неутолимый голод.
  Выбрал, наконец, чёрно-красную рубашку в клетку - она вдруг напомнила мне костюм Арлекина, чёрные хлопковые брюки, название которых я запамятовал и чёрные ботинки из тонкой кожи. Чёрный и красный. Мои цвета, саламандрины! А ведь я помню те времена, когда мы носили камзолы, чулки и кружева, пуговицы с камеями и драгоценными камнями, но пышность галантного века давно увяла и канула в историю.
  При мне, конечно, нет денег, да, признаться, я так и не смог понять эту систему - она столь изменчива, что я не в состоянии за ней уследить, и давно уже не пытаюсь. Не граблю жертв, как другие, подобные мне, потому как не понимаю, что означают эти бумажки, рассованные по карманам и кошелькам. Выходя, я лишь пристально посмотрел в глаза продавцу в ответ на вопросительный взгляд: я уже оплатил покупку. Да, внушение, как всегда. Я редко захожу в магазины, но сегодня - исключение. Вместе со мной пробудилась и отчаянная надежда - я не терял её никогда, но, спрятав, хранил как искру, и теперь она вспыхнула.
  Я буду ждать. Искать. Верить.
  
   I. Художник
  
  С наступлением утра я не отправился спать, как когда-то прежде - с некоторых пор я могу обходиться без дневного сна и даже прогуливаться под прямыми лучами солнца, не надевая тёмных очков, широкополой шляпы и прочего: ныне солнечный свет не может причинить мне вреда, хотя я по старой привычке недолюбливаю его потому, что ночью становлюсь гораздо сильнее.
  После полудня я прогуливался по Монмартру, рассматривая картины художников. Портреты... незнакомые лица, улыбающиеся или задумчивые, отрешённые, далёкие; натюрморты с розами и бабочками, книгами и павлиньими перьями, фруктами, полевыми цветами, сиренью; пейзажи, хранящие дыхание моря и очертания скал; лесную свежесть и шелест трав, туманы над рекой, силуэты старых замков, закаты и восходы...
  Всё это обрушилось на меня, как многоголосый хор ворвалось в душу, звездопадом, многоцветием, всеми четырьмя стихиями и ветрами... и я снова вспомнил ощущение поцелуя перед пробуждением. Ты?
  - Хотите, я нарисую ваш портрет? - голос вернул к действительности, текущей словно сон, вода или песок сквозь пальцы. Я уже хотел было отказаться, но это лицо - молодое, улыбающееся немного загадочно, с нимбом вьющихся светло-золотистых волос, в которых запутались солнечные лучи, с небесно-голубыми глазами, как у ангела. Да, есть в нём что-то такое, нелюдское, не от мира сего, не от города... быть может, от неба с перистыми крыльями облаков. И в этих руках со следами мелков на пальцах - я обожаю пастель, я приходил в восторг, ещё когда её только изобрели! И в его голосе...
  Будь сейчас вечер или ночь - днём я не чувствую голода - этот молодой художник стал бы моей жертвой, но я не отнял бы его жизнь, но, возможно, подарил бы вечность...
  А, да, портрет... ещё мгновение назад я бы прошёл мимо, но, поддавшись его очарованию, кивнул и внезапно согласился:
  - Да, мне было бы интересно.
  Действительно. Как он видит меня?
  Художник указал мне на раскладное кресло под зонтиком, слегка повернул мою голову, ища подходящий ракурс.
  - У вас очень яркая внешность, - тихо проговорил он, будто рассуждая сам с собой. Лёгкий, едва уловимый английский акцент. - Мне очень интересно было бы вас написать, не так быстро, а может быть, маслом. Сильная бледность, глаза... нет, даже не жёлтые, как мне показалось вначале, а цвета... - на миг он замолчал, подбирая нужное слово, - огня, красные волосы до плеч...
  "Наверное, это, - уловил я в его мыслях, - умело наложенный грим, краска и цветные линзы. Может, какой-то сценический образ. Но ведь и руки так же бледны..."
  - Нет, - я качнул головой. При желании его мысли могли бы стать для меня открытой книгой, но я нечасто пользуюсь этой способностью, лишь по необходимости. Так интереснее. - Цвет волос и глаз - это родовое, от матери. В нашей семье все такие.
  Он кивнул, но в этом движении сквозила смесь лёгкого потрясения и растерянности: он ведь не произносил свои догадки вслух. Снова взял мелок.
  - Теперь надо подчеркнуть линию носа, горбинку, отметить тенью скулы... да, так...
  Хорошо, что он усадил меня под навесом: находиться столь долго под лучами солнца мне было бы неприятно, но - не более, в отличие от других, подобных мне.
  Но вскоре маленькое облачко набежало, скрыв эти самые лучи, и художник словно померк, спрятался в тени, слился с уличной толпой: золотые волосы стали светло-русыми, глаза приобрели зеленовато-стальной оттенок, а правильные черты лица показались простыми, обыкновенными. Если бы он носил очки, то был бы и вовсе неприметным. Лёгкая куртка и брюки из голубой модной ныне ткани из Нима, серо-бежевая рубашка с закатанными рукавами, мягкие серые ботинки. Что я нашёл, что увидел в нём в первый миг? И почему мне так не хочется с ним расставаться? Но солнце вскоре выглянуло и вновь преобразило его.
  - Ворот рубашки... она интересно сочетается с цветом волос и контрастирует с бледностью, - продолжал он, и красный мелок в его руке на миг будто превратился в горящий уголёк или перо феникса. - Как я мог забыть! Серьга в ухе. Каплевидной формой напоминает картину Вермеера, но ваша меньше и сверкает, как бриллиант.
  - Почему - как? - улыбнулся я.
  Признаться, до этого мгновения я сам не помнил о ней, пробудившись вчера в подвале. Как и о кольце на руке.
  Художник удивлённо посмотрел на меня.
  - Это подарок.
  Снова взгляд, и что-то промелькнуло, пронеслось между нами, какая-то искра, или судьба замерла на миг, и, не торопясь подписывать вердикт, бессильно махнула рукой или, может, крыльями.
  Мелки вновь затанцевали, сменяя друг друга в тонких уверенных руках.
  - Готово, - выдохнул он, но в растрёпанных мыслях его вновь вертится: "для меня это только набросок, я бы хотел написать маслом, вдруг он согласится..."
  Я взглянул. Тьма предвечная! Так мог бы увидеть меня ты... и я всё ещё надеюсь тебя найти.
  Но чего-то не хватает...
  - Вы - великий мастер, - сказал я, а он смутился. Опустил глаза, разглядывая шнурки на ботинках. - А подпись? Быть может, вы известны и знамениты, а я и не знаю. И когда-нибудь о вас будут говорить, как сейчас - о Леонардо.
  Он пожал плечами, смутившись ещё больше. Взял мелок, черканул в правом нижнем углу: JF и брызнул на рисунок закрепителем из баллончика.
  - Джеймс Фейри, - протянул руку, словно мы друзья и сто лет не виделись. - Фамилия - мой творческий псевдоним.
  Я протянул руку в ответ:
  - Эрнан. Эрнан Лхаран.
  Он вздрогнул: моя ладонь показалась ему слишком холодной в этот летний день.
  - Ларан? - привычно по-французски переиначил он.
  - Лхаран. Это тоже от матери. Она не здешняя.
  Он кивнул. Ждёт.
  - Простите, но у меня нет денег. Вообще.
  Он отступил на шаг. Думает - обманываю. Но... я ведь не могу уйти, ничем не заплатив ему за работу. От него - не могу. Серьга? Я не хочу расставаться с этим подарком, почти с реликвией. Как и с серебряным медальоном, который после той ночи всегда со мной, колотится под рубашкой в такт сердцу. А, ну да, кольцо, прозрачное зелёное озерцо размером с ноготь мизинца в обрамлении крохотных виноградных гроздей, напоминание о родном веке - его незадолго до моего ухода в сон отдала Джейн. Сказала - нашла в доме, в том самом, что когда-то принадлежал нам. Упомянула, что там ещё целый клад, и не один, и пообещала, что будет хранить, не притронувшись, и я знаю, она держит слово.
   - Вот, возьмите, это вам за работу. Оно золотое, старое, с изумрудом. - Я снял с пальца, передал ему. Камень, конечно, напоминает мой любимый цвет глаз, но так неумело, как похожа тень на того, от кого она исходит.
  От неожиданности Джеймс даже слегка отшатнулся и вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул:
  - Оно ваше.
  Его рука слегка дрогнула, он взял кольцо, сложил ладони чашей, чтобы посторонние не видели, осмотрел. "Золото? Какая странная проба", - уловил я его мысль.
  - Там рядом личное клеймо ювелира, правда, я не помню имени, но не позже конца XVI века.
  - Но мой рисунок не стоит... - пробормотал он, глядя на меня широко открытыми глазами.
  - Берите. Я назад не возьму.
  - Откуда оно у вас?
  - Перешло по наследству.
  - Кто вы?
  - Эрнан, - улыбнулся я.
  Ещё миг он стоял, будто в оцепенении, потом, покачав головой, спрятал кольцо в нагрудный карман джинсовой куртки - у сердца! - упаковал рисунок в какой-то пакет точно по размеру, свернул в трубочку, а сверху - в бежевую подарочную бумагу с розами:
  - Возьмите...
  - Благодарю...
  
  И мы сейчас расстанемся? За вечер он нарисует ещё несколько портретов, а я отправлюсь дальше бродить по городу в поисках... знаков? Видений? Прошлого? Будущего? Так может, этот Джеймс Фейри - и есть знак свыше?
  Кажется, и он не хочет прощаться и, видимо, собирается уходить, складывает мелки, бумагу, стенд с портретами, что висели как образцы, два складных стула и зонт...
  - Если бы вы пожелали, я бы хотел написать ваш портрет маслом, медленно, вдумчиво, а не так, второпях, на улице. Вы, можно сказать, уже оплатили вперёд... - начал он и вдруг умолк.
  - Я не обманул - оно настоящее. И со временем не ошибся.
  - Простите. Нисколько не хотел вас обидеть. Может, продолжим разговор в кафе? - Джеймс кивнул напротив. - Я угощаю.
  Я кивнул. Помог отнести его вещи в машину, протянул и свёрток, поросший розами:
  - Если мы ещё встретимся - оставьте у себя.
  - Как? Разве вы не хотите отнести его домой?
  - У меня нет дома. Только тот, что перешёл по наследству, как и это кольцо. Но он в Лондоне, а я не могу там жить. Там сейчас другая хозяйка.
  Помолчали. Зашли в кафе и расположились за столиком. Он обдумывал услышанное.
  - Если... вы не против... я сдаю комнату... если, конечно, вас устроит... - он снова хотел сказать о том, что я оплатил на некий срок вперёд, но мы поняли друг друга без слов.
  - Благодарю за предложение. Думаю, я согласен.
  Он улыбнулся.
  Подошёл официант. Джеймс заказал обед и вопросительно посмотрел на меня.
  - Бокал красного вина, - ответил я. - Любого. Но чтобы цвет был тёмно-вишнёвый.
  Я люблю смотреть на игру света сквозь стекло, словно кристаллы граната или тёмные искры.
  - И это всё? - удивился художник.
  - Да. Я не голоден.
  Кажется, он добавил к моему бокалу ещё мясной закуски. Зря.
  Джеймс рассказал, как приехал в Париж, учился в Высшей школе изящных искусств - я помню, когда её называли Королевской академией живописи и скульптуры.
  Мы быстро перешли на "ты". Я понял, что Джеймс старше, чем кажется: на первый взгляд ему года двадцать два, точёное лицо, почти идеальное, прямой нос, светлые не только волосы, но и брови, и ресницы - и правда фейри, сказочный эльф. На самом деле ему уже, наверное, за тридцать.
  - Я родился в Канаде, - рассказывал он, - всё моё детство прошло в маленьком домике на берегу озера Эри - оно огромное и похоже на море. А Ниагарский водопад - это просто чудо, я каждый год летом ездил туда с родителями... впрочем, - он на миг задумался, - раннее детство до четырёх лет я вспомнил потом, позже. Тогда я и узнал, что мои родители приёмные, а о настоящих я до сих пор ничего не знаю. Только то, что мать, кажется, погибла в автокатастрофе, а я был совсем ещё маленьким. Я вспомнил, как был в приюте, и уже тогда начал открываться мой дар...
  - Художественный?
  - Не только. Рисунки, конечно, были обычными детскими, но незадолго до того, как меня забрали из приюта, я нарисовал мелками на асфальте дом - двухэтажный, с крыльцом и занавесками на окнах и сказал, что он мой, что я живу там с мамой и папой. Дети постарше смеялись надо мной, и я тогда даже подрался. Но вскоре за мной пришли, и я действительно стал жить в таком доме. Вскоре я совсем позабыл о приюте и стал думать, что это и правда мои родители, и так было всегда. Вспомнил я случайно, когда мне было уже четырнадцать. Потом, тоже в детстве, я однажды нарисовал красную машинку и вскоре нашёл такую на улице, игрушечную - наверное, кто-то из детей потерял. Тогда я понял и поверил, что мои рисунки сбываются, как сбываются желания. Будучи ребёнком, я даже не увидел в этом ничего сверхъестественного или волшебного, я вообще вначале думал, что так у всех.
  - И так до сих пор?
  - Да, - кивнул Джеймс, - правда, сейчас я почти никому не говорю об этом, но временами... я рисую свои желания, не мимолётные, конечно, а настоящие. Не всегда маслом, иногда пастелью, углем или карандашом, по-разному. Накануне отъезда я часто изображал разные виды Парижа, перед поступлением - здание школы искусств.
  - И всё сбылось? - вопрос прозвучал скорее утвердительно.
  Он кивнул.
  - А красивых девушек? Да ты волшебник, и с такими способностями, вероятно, женат на принцессе? - пошутил я, взглянув на его руки, но на них не было ни обручального кольца, ни какого-либо другого.
  - Увы, - вздохнул он, - а вот с этим не везёт. Пару раз я пытался, но, как и сам понимаю, становлюсь жертвой излишнего стремления к совершенству: я никогда не был доволен портретами тех, к кому неравнодушен. Даже если картина уже закончена, смотрю и думаю, что эту надо оставить и начать всё заново, с нуля, по-другому. Теперь мне кажется, что этот мой дар бессилен в личной жизни.
  - Прости. Не хотел обидеть. Так значит, каждая твоя картина может воплотиться в реальность? А заказы? Они тоже? У тебя ведь, наверное, есть заказные работы?
  - Да, и довольно много, но сбывается далеко не каждая. Я до сих пор не нашёл, в чём критерий воплощения в реальность. Думаю, желание должно быть моим, личным, истинным, можно сказать - от сердца! - он вдруг прижал к груди обе руки, а потом одним жестом выплеснул их раскрытыми ладонями вверх. - А заказные... они ведь для заказчиков, верно?
  Я кивнул. Помолчали. Он вытащил из кармана пачку сигарет - тонких, крепких, ароматных, с трубочным табаком, и я заметил, как мелко дрожит его рука. Закурил одну. - Куришь?
  - Могу за компанию. Я редко курю.
  - Я тоже не постоянно. Сейчас захотелось.
  Джеймс звякнул зажигалкой - металлической, полированной с крышечкой, и в огне заплясали искорки, будто слова, строки, весть. Я мог бы зажечь сигарету взглядом, но не стал. Сладковатый дым с вишнёвым привкусом заклубился вокруг нас.
  Он отпил вина - белого или, как говорили у меня на родине - золотого. Глядя на наши бокалы, я подумал, что тьма осталась во сне, позади, а эти бокалы - с белым и красным - будто сосуды для алхимического таинства.
  Докурив, Джеймс поднял тост:
  - За знакомство.
  Бокалы ударились со звоном, точно колокола. Я сделал вид, что пью.
  - Прости... мы ведь только сейчас познакомились, а кажется, будто давно... или это только у меня такое впечатление, и я лезу со своими откровениями. Я давно не рассказывал никому. Потому что мне не верили, надо мной смеялись...
  Он посмотрел вопросительно, его взгляд вновь растерянно померк, словно на ясное небо вдруг набежала туча.
  - Я верю.
  Я не знал, как начать: воспоминания вдруг нахлынули как упомянутый водопад или как извержение вулкана, подступили к груди, колотятся... ещё миг, и плоть затрещит, обнажая открытую рану, из которой бешено вырвутся кровь и пламя... Слёзы замерли в глазах, польются по щекам, красные, как вино в бокале, и я выдам себя...
  - Помоги, прошу тебя! - вырвалось. Невольно я схватил его за руку, будто в ней, в ладони этого человека, этого художника - вся моя судьба. - Заказ или как хочешь... нарисуй... того, кого я потерял и жду, ищу много лет. Кого люблю. Бертрана. Моего Бертрана.
  - Я... постараюсь... - потрясённо проговорил он. - Никто ещё не просил меня - так. Но тогда наши судьбы связаны.
  Он снова поднял тост:
  - Да исполнится!
  - Да будет так!
  Звон стекла, будто рушится невидимая грань. Джеймс залпом осушил бокал. И ведь я не могу не выпить за такое, а за окном уже сгущаются сумерки. Всего один глоток, одно мгновение. Я наклоняюсь к нему, будто хочу что-то тайное шепнуть на ухо, к его шее, и воздушная, ветреная кровь сильфов - духов воздуха - пьянит и кружит меня, вознося на невероятную высоту...
  Один глоток. Всё. Хватит. Не сейчас, не здесь, или мне не удержаться, и тогда...
  Вдруг, став обращённым, он потеряет свой дар?
  Я вернулся на место. Джеймс ничего не понял и не заметил, и ранка затянулась мгновенно.
  - А ты почему не пьёшь? И к закуске не притронулся.
  - Откровенность за откровенность. Я вампир.
  - Правда? - светлые брови поднялись вверх. Кажется, он не верит. И не ощутил, как я минуту назад отпил его крови. Конечно, она не утолила голода.
  - Ну да. Мне более четырёхсот лет, скоро четыреста пятьдесят. И я тоже... не каждому человеку это говорю. Тебе первому. Думаешь, я сумасшедший?
  - Нет. Или тогда - я тоже. - Он пожал плечами. Тронул карман куртки, где кольцо. - Это кое-что объясняет. Каждый из нас верит в своё и живёт по собственным законам. Вампир - так вампир.
  Кажется, он поверил лишь наполовину.
  - Значит, ты пьёшь только кровь?
  - Еда людей для меня не имеет ни того вкуса, ни насыщения, иногда слегка горчит. Ты бы тоже не стал питаться бумагой или древесиной. Запах бывает приятен или свеж, например, когда это фрукты, но давно не ассоциируется с едой. А кофе и шоколад я люблю, но как благовония или парфюмерию.
  - Почему тогда ты не заказал их?
  - Они уже есть - за соседним столиком, за тобой, я чувствую.
  Он обернулся, увидев девушку с шоколадным пирожным и чашкой венского кофе. О, Вена... она навсегда запечатлена в моей памяти концертами Штрауса, умопомрачительными вальсами. Как мы танцевали! И чтобы быть вместе на балу, я переодевался дамой.
  - Ты живешь четыреста пятьдесят лет? - тихий вопрос Джеймса выдернул меня из воспоминаний.
  - Да, но двадцатый век прошёл мимо. Можно сказать, я его проспал. С короткими перерывами на бодрствование.
  - Так долго? Почему?
  - Не могу без Бертрана, не могу смириться. Верю, что смогу найти вновь, хотя уже век прошёл. Я всё ещё надеюсь, и сейчас - более, чем когда-либо.
  - Я попробую помочь тебе. Обещаю.
  Казалось, в этот миг его глаза вспыхнули ярко-синим.
  К нашему столику подошёл какой-то его знакомый, тоже художник, длинноволосый с проседью, рубашка и руки в краске, лицо слегка обветренное.
  - Джеймс, дружище, привет! - похлопал по плечу. - Как работа, как вдохновение?
  Голод всё сильнее давал о себе знать, и я решил ненадолго оставить их. Взглянул на Джеймса: "Я скоро вернусь!" и вышел из кафе.
  Пройдя немного, свернул в тёмный двор, взлетел на крышу невысокого старого дома. Воистину, летать - одна из наших прекраснейших способностей. Когда из подъезда вышел человек, и я, спрыгнув, появился прямо перед ним. Он был первым, за ним по одному ещё четверо, трое парней и девушка, и я пил понемногу от каждого, не смакуя, не растягивая удовольствие, просто утоляя голод, но не убил никого и не оставил без сознания. Я не всегда так берегу жертв, но сейчас давно уже не тот век, чтобы бросать обескровленные трупы в придорожных канавах.
  Вернувшись в кафе, я увидел, что Джеймс сидит за столиком один и курит, растерянно глядя на дверь. Ждёт, уже не надеясь, что я приду. Думает, я посмеялся над ним, сыграл роль, одурачил и улизнул, всучив поддельное кольцо и оставив рисунок. На миг стало обидно: я не бросаюсь словами, не делюсь с первым встречным тем, что душе дорого. Вот сейчас выйдем, чтоб не при всех, и докажу, не прячась и не останавливая себя! Возьму на руки - я ведь сильнее, много сильнее, чем кажется - поднимусь на крышу вместе с ним... я помню глоток его крови, незабываемый вкус, чарующий, и я не смогу остановиться, и убить не смогу... и в эту ночь он станет бессмертным! А его дар может усилиться, но может и вовсе исчезнуть. А договор наш?
  Нет, кровью клянусь самому себе - я не стану больше лезть в его мысли и пить его кровь. Пока...
  Заметив меня, Джеймс обрадовался:
   - Ты пришёл?! А я боялся, что не вернёшься. Прости, - чуть смутился, - твои вино и закуска достались Жаку, он нынче на мели. Если хочешь, я закажу ещё.
  Я махнул рукой:
  - Ты же знаешь, они мне ни к чему.
  Он тронул меня за плечо, будто всё ещё желая удостовериться, что я настоящий, а не привиделся ему.
  - Идём? Если, конечно, захочешь жить у меня, - слегка виновато опустил голову. - Я ведь сам предложил.
  - Идём.
  
  Мы вышли из кафе молча, и я всё думал: кем станет для меня этот человек? Будущим обращённым? А кем уже успел стать - всего за один вечер? Быть может, другом? Парадоксально, но у меня за всё время никогда не было друзей среди подобных мне, а к людям я всегда относился несколько отстранённо, как к существам другого вида и мироустройства, многочисленного и временами представляющего интерес, но вместе с тем далёкого.
  Мы снова подошли к видавшему виды автомобилю. Вещи лежали на заднем сиденье, Джеймс сел за руль и открыл мне дверь:
  - Садись. Или тебе, как в легендах, приглашение требуется?
  - Нет, - улыбнулся я. - Просто я никогда не ездил на машине.
  - Вообще никогда? - удивился он.
  - Только когда самые первые появились, пару раз катался.
  Я умолчал, что могу летать, как говорят у нас - со скоростью ветра, и чем выше - тем быстрее, порой даже сродни урагану. Не с самого обращения, не сразу я стал таким.
  Я смотрел в окно - непривычно наблюдать, не отрываясь от земли, как всё стремительно проносится мимо. Помнится, то же ощущение охватило меня однажды, когда я решил покататься на поезде, проехав от Парижа до родного Лилля. Но там, в городе моего детства, юности, а потом и обращения всё стало настолько новым и чужим, что я едва узнал его. Только замок всё ещё хранит дорогие сердцу очертания, но я даже не сумел переступить порог, лишь побродил недолго по крыше: там я ещё более одинок, чем в любом другом месте.
  Джеймс остановил машину на окраине города. По-моему, ещё не так давно здесь простирались деревни. Я помог художнику перенести вещи из машины, мы поднялись на второй этаж и оказались в небольшой квартирке в прихожей. От гостиной с диваном и пушистым ковром будто лучи, отходили двери в две комнаты, кухню и ванную. Большую комнату Джеймс перегородил китайской ширмой, и в одной части устроил спальню, а в другой у окна - мастерскую, и в углу - рабочий стол с какой-то новой техникой, название и назначение которой я ещё узнать не успел. Джеймс проводил меня во вторую, обстановку которой составляли кровать, шкаф для одежды и письменный стол у окна. На полу также был мягкий бежевый ковёр, и в тон ему, но чуть темнее - шторы на окнах.
  - Наверное, скудная обстановка после лондонского дома? - спросил Джеймс.
  - Я видел разные - как дворцы и замки, так и трущобы, кишащие крысами, а у тебя здесь очень уютно. - Я распахнул окно, впустив ночную прохладу и запахи цветов с клумбы внизу. - Северная сторона? Восхитительно! Солнце здесь не появится никогда! Оно не может причинить мне вред, но я не люблю его. Я остаюсь!
  По крайней мере, здесь никто не станет меня искать и тем более - шпионить за мной.
  - А вещей у тебя тоже нет? Ты нигде не остановился? Или, может, в гостинице...
  - Пока - нет, но вещи - дело наживное.
  Благо, у Джеймса нет никаких домашних животных, иначе бы несчастный зверь, будь то кошка, собака или любое другое создание при каждом моём появлении в ужасе пряталось, пытаясь забиться в дальний угол, а то и вовсе сбежало бы прочь из квартиры.
  Хозяин почти торжественно вручил мне ключи.
  - Не боишься?
  - Чего? - растерялся он.
  - Вампира. - Я улыбнулся, показав клыки.
  - Ага... Я думал, ты заинтересован во мне... понимаю, что жильё ты можешь найти любое, если захочешь, я о другом. Впрочем, и я - в тебе. Я ведь не просто для красного словца сказал, что наши судьбы связаны, быть может, даже сильнее, чем кажется.
  Я задумался над его словами. Не так он прост, да и не может быть прост художник-волшебник, пусть даже пока он лишь наполовину верит в то, что я говорю ему. Точнее - допускает существование. Другая его сторона будто отчаянно цепляется за мысль, что вампир - это лишь фантазия, амплуа, образ, который я старательно поддерживаю, а может, и сам верю, а вовсе не хочу никого обмануть или разыграть.
  Джеймс принёс из кухни коньяк, налил немного в бокал, устроился на диване в гостиной и закурил сигару. Я сел рядом.
  - Расскажи мне о нём, - попросил он.
  - О Бертране? Он... - и при произнесении этого имени на меня вдруг обрушились воспоминания как снегопад среди лета или звёзды, а может - хрустальный шар разбился. Я видел в каждом осколке отражение нас - и меня, и Бертрана, рвался в невидимые двери к другим граням и мирам, где мы ни на миг не расставались. Но меня будто сковало льдом в прозрачном замкнутом круге, и этот взгляд сквозь огонь и последняя мысль громче крика: "Эрнан, я вернусь!"
  - Эрнан, что с тобой? Тебе плохо? Ты весь дрожишь! - Джеймс метнулся к шкафу и начал рыться в ящике, в аптечке, кажется.
  - Брось копаться! Я ведь не человек, если ты ещё не понял.
  Он послушно вернулся и сел рядом, хотя я не приказывал ему, как мы умеем. Взял за руку.
  - Вы были любовниками?
  - Мы супруги. Венчались по вампирскому обряду.
  - И такое бывает?
  - Да. И это значит - наши пути и судьбы связаны и в жизни, и после смерти.
  - Он погиб? - во взгляде, полном сочувствия, в этих глазах, ставших вдруг иссиня-стальными, отражаются все грани моего разбитого кристалла, будто этот художник в силах соединить их - без труда, росчерками, играючи.
  - Да. Думаешь, я сумасшедший? Пытаюсь дождаться и найти того, кого давно нет в живых? Я сказал, что мы связаны клятвой, и если я не сумел - я пытался! - уйти к нему, то мне остаётся ждать его здесь. Тем более что один случай встречи через века двух любящих я видел собственными глазами.
  Слёзы покатились по щекам, и Джеймс заботливо вытер мне их платком, при тусклом свете не замечая, что они наполовину с кровью. Я сам не ожидал от себя этой внезапной исповеди, но, может, так и нужно говорить с ним?
  Он вновь налил себе коньяка, светящегося, как жидкий янтарь или растворённое солнце, тайное, полуночное.
   - Я бы налил и тебе, но ты ведь не будешь? Или крови? Может, крови? Тебе надо? Я готов отдать свою, бери! - вновь этот жест, раскрытые ладони как распахнутая душа. И я бы не отказался, если бы не поспешил дать обещание самому себе.
   - Нет, благодарю... я сегодня уже... ужинал, когда оставил тебя в кафе с приятелем. - Разговор о крови окончательно вернул меня к действительности. - Ты, наверное, попросил рассказать для портрета? Нужно было описать внешность? Я могу ненадолго вернуться в лондонский дом и отыскать фотографию.
  - Если бы я выполнял обычный заказ, то - да, её и твоих пожеланий было бы достаточно. Но здесь другое. Я упоминал, что должен пожелать этого сам, всем сердцем. Но при встрече меня заинтересовал ты, настолько, что я подумал, а потом и заговорил о портрете маслом как о возможном продолжении знакомства. Но... события повернулись несколько иной стороной, и если Бертран - часть тебя и твоей жизни, то я пытаюсь принимать тебя таким, хотя многое мне удивительно, непонятно или просто неизвестно. У тебя очень сильные и, вероятно, тяжёлые воспоминания, и ты живёшь в них, как в доме. Но если тебе трудно рассказать словами, ты можешь попробовать написать. Пусть это будет даже сбивчиво и коряво, в виде дневника или писем - как угодно, ведь я не литератор, я художник. Мне надо уловить нить и не просто увидеть и понять, а сделать частью себя самого - тогда желание исполнится.
  - Да это магия!
  - Возможно, - улыбнулся он. - Иногда мне кажется, мой дар был мне дан с самого рождения, и у меня есть некий тайный учитель. Я не могу ничего говорить наверняка, не знаю его имени, но некоторые секреты рисунка и живописи приснились мне во сне, будто кто-то показал мне их. Как я узнал гораздо позже, двумя или тремя подобными приёмами пользовались Рембрандт и Леонардо.
  - А ты видел лицо этого своего учителя?
  - Нет, никогда. Только руки, но наяву даже не могу вспомнить, женские они или мужские, и так же с голосом. Будто это ангел. Или кто-то очень родной и близкий, быть может, даже я сам, но из какого-то другого, параллельного мира, где знаю и умею гораздо больше, чем здесь. А временами мне снилось, будто кто-то ищет меня и зовёт откуда-то сверху, с небес, но голос уносит ветром. Я вглядываюсь в облака, пытаюсь отыскать его, но не могу. Но это не учитель, кто-то другой. Под впечатлением одного из таких снов я написал это...
  Джеймс указал на картину на стене. Я заметил её, лишь только мы вошли в гостиную. Ветер, гнущиеся деревья, грозовые тучи, и небу в этом пейзаже отведена главная роль. Если приглядеться, в сизых облаках читаются два профиля лицом друг к другу, будто два крылатых ангела встретились, словно братья после долгой разлуки, но один выше ростом, другой - ниже, а черты лиц остаются размытыми, расплывчатыми, слегка растворёнными в облаках, как за стеной тумана. Они протягивают друг другу руки, но будто за миг до рукопожатия единственный пробившийся сквозь тучи, тонкий, как нить, солнечный луч тянется между их ладонями. А за ними в очертания облаков простирается город: остроконечные шпили, стрельчатые арки, узкие улицы...
  - Это одно моё видение - тихо, почти шёпотом проговорил Джеймс. - Город являлся мне дважды, наяву и во сне. Впервые это случилось в Канаде, когда мне было десять лет. Я бродил по берегу озера и попал в грозу. Молния ударила совсем близко, наверное, шагах в десяти от меня, но я не испугался. Я был потрясён силой стихии и тогда впервые увидел город в облаках. Небо словно разделилось надвое - на светлую часть и стремительно надвигавшуюся грозовую тучу. И я всё смотрел, пока меня не отыскали родители - приёмные, разумеется, но тогда я этого ещё не помнил, и не увели домой, ругаясь, что я весь мокрый. Потом я хотел нарисовать своё видение акварелью, но не сумел, только весь альбом извёл, всё не то. А эту картину я написал маслом, здесь, в Париже, три года назад, когда мне приснился сон про город. Многое здесь я, конечно, додумал, решив изобразить не только город, но и эту встречу. Я нарочно избегал чётких деталей и лиц, пусть всё немного теряется в облаках. Половина моих знакомых, почему-то не могут уловить очертания города и этих двоих, и сколько бы я ни показывал, видят только тучи, не понимая, почему в картине столько неба.
  - Тот, кто ниже ростом - это ведь ты?
  - Угадал, - улыбнулся Джеймс. - Но на картине я такой, каким бываю во снах, не в реальности.
  - Ты летаешь во сне?
  - Иногда...
  
  Вновь помолчали.
  - Так ты предлагаешь мне написать? - вернулся я к нашему разговору.
  - Попробуй. - Джеймс прошёл в маленькую комнату и из нижнего ящика письменного стола достал толстую тетрадь, передал мне. Разлинованные страницы, но без лишних надписей и дат, в твёрдой обложке, изумрудно-зелёной, как скрижаль Гермеса, она словно ждала меня. - Предыдущий квартирант оставил, он был студентом-выпускником, отучился и не забрал с собой.
  Я погладил обложку: мягкая, бархатная, новая, а листы под старину слегка желтоватые. Джеймс передал мне ручку: можешь начинать хоть сейчас. Я попробовал на последнем листе: вдруг царапает? Вышли синие каракули, будто рука перестала меня слушаться, и я даже не сразу узнал собственный почерк.
  - Что это? - удивлённо спросил я, рассматривая ручку. - А где перо?
  - Это шариковая ручка.
  - Я не умею ею писать, я более привычен к перу.
  - Сейчас... - Джеймс ушёл в мастерскую и вскоре принёс перо - не гусиное, разумеется, стальное и чернильницу и ещё чернильную ручку.
  - О! Благодарю! Я попробую.
  Время неумолимо близилось к утру. В былые времена с рассветом я начинал слабеть, на меня нападала сонливость, а потом я и вовсе падал без чувств, не в состоянии управлять собственным телом, но сейчас я лишь ощутил, что силы мои слегка уменьшились.
  Под впечатлением от встречи я торопил события, желая как можно быстрее начать свой рассказ. Джеймс докурил сигару, и я заметил, что глаза его стали закрываться. Извинившись, он удалился к себе в комнату, и вскоре, хоть дверь была закрыта, я ощущал его мерное дыхание.
  Я прошёл к себе, занавесил окно и поверх набросил ещё покрывало с кровати: мне не хотелось, чтобы в моё новое жилище бесцеремонно врывалось утро.
  Открыл тетрадь на первой странице. Признаться, с некоторых пор я не могу беспрекословно доверяться бумаге - разве что сразу вырывать листы и бросать в огонь. Но тогда они попадут совсем не по адресу.
  Я уже писал Бертрану письма - с надеждой и тайной мечтой, что он вернётся и прочитает их. Но они попали на глаза постороннему, тоже вампиру, обозвавшему их "безумными". Я сжёг все свои откровения, и пока они горели, я словно сам был охвачен пламенем.
  Смотрю на чистый лист, и те строки снова возвращаются в мою душу, возродившись из пепла, как крылья феникса, воцарившись в ней почти дословно, но перемешанные и перепутанные, звучащие как обрывки молитв или заклятий... все, сомкнувшиеся лишь на одном имени...
  ...моя настоящая жизнь началась лишь тогда, когда я увидел тебя...
  
   Мне казалось, ты как мечта спустился с небес или пришёл из неведомых миров. Я долго не решался подойти, а когда осмелился - задавал лишь дурацкие вопросы. Я тайком следил за тобой... Меня восхищало всё - внешность, лицо, движения, голос, глаза, горящие зелёным огнём. Когда ты смотрел на меня - тогда это было так редко - я словно тонул, растворяясь в них... Твоё имя... Бертран... сколько раз я мысленно повторял его! И - то чувство, которому я тогда ещё не мог найти названия - чуть болезненное и сладостно-обжигающее...
  Тёмное пламя...
  
  Я продолжал свою жизнь среди книжных страниц - принятый в твой дом и предоставленный самому себе... пока нездешняя мелодия сама не закружила меня, как на крыльях, и не принесла к тебе - как был - с обнаженной душой и сердцем, что билось лишь для тебя... И - всего три слова, которые, наверное, никогда не потеряют смысл, но для меня они навсегда воплотились и обрели жизнь в тебе -
  Я люблю тебя...
  Бертран...
  Я стал твоим - весь - телом, душой, сердцем и кровью! Я готов был вытащить сердце из своей груди и отдать в протянутой руке - бери, оно твоё! Одно сердце на двоих...
  
  Ты нарисовал на мне меня! Царапая когтем кожу, ты рисовал не только на теле - на моей душе. Ты вернул меня - потерянного, спящего, запертого где-то далеко в холодной тёмной комнате - ты открыл эту дверь и бережно, как ребёнка, унёс меня на руках...
  Триста лет вместе - много ли это для бессмертных? Для нас, жаждущих крови... Мы жили в старинном замке, гуляя ночами, развлекаясь на больших дорогах, на королевских приёмах и балах в окружении светской знати, избирая себе жертвы как среди разбойников и бродяг, так и среди кавалеров и прекрасных дам и даже... короля. Вот только... ни одна кровь в этом мире не могла сравниться с твоей... и ты возвращал меня к жизни.
  Я одевался в женские наряды, приходя на бал, лишь бы танцевать с тобой, чтобы ты мог обнять меня при всех... однажды я даже назвался твоей супругой... что, впрочем, было недалеко от истины.
  Мы путешествовали по Европе, побывав во многих городах, были в Египте, где я и сам, подобно мумии, оказался пленником, заточённым в камере подземного храма... и только ты смог освободить меня, вырвав из лап древнего, давно обезумевшего клана.
  Словно лунные глаза оборотней, светились во тьме перед грозой огни Св. Эльма. Какой был шторм! Волны захлёстывали через борта, обливая нас солёными брызгами, ветер разрывал паруса в клочья, а мы... средь буйства стихий мы легкомысленно предавались любви в объятиях друг друга на холодной, залитой морской водой палубе и предоставив наше парусное чудовище воле ветра и волн. Конечно, мы в любой момент могли покинуть пьяный от крови и бури корабль, переместившись почти в любую точку Европы, что мы и сделали до рассвета.
  По возвращению вновь началась свистопляска: балы, приёмы, города, библиотеки, театры, художники, книги... кабаки, портовые забегаловки, подворотни, крыши, трущобы, грязь. Как две крайности, две стороны - красота и уродство. И, конечно же - кровь - куда ж без неё! Бешеный калейдоскоп, в котором иногда вдруг все составляющие части приобретают разные оттенки одного и того же цвета - красного, багряного, кровавого - стоит только встряхнуть хорошенько. И чем дольше я жил, тем сильнее убеждался: в этом мире - одномерном и многогранном, чёрно-белом и разноцветном, среди постоянно меняющихся декораций - улиц, городов, людей - по-настоящему реальны только мы. Ты и я. Всё остальное - театр нелепых кукол-марионеток, вырванная книжная иллюстрация, спектакль с забытым сценарием или игра, правила которой таковы, что играть в неё невозможно.
  
  Война кончилась... поражением нашего Клана. Так записали бы в истории. Чушь! Кончилась не война - канула в холодную чёрную бездну одиночества Вселенная, затягивая всё, что встречалось на пути. Что такое Армагеддон или конец света для меня, если весь мир, в котором я жил, давно замкнулся на тебе одном? По странной, роковой случайности ты погиб...
  
  ...и это было в тысячу раз хуже, чем собственная смерть, пусть даже самая мучительная. И в исступлении я поклялся над пеплом... что найду и верну тебя, призывая в свидетели духов стихий.
  Я вырвал пламя из своей крови - натянутые до предела вены лопались, и рвались прочь языки огня, кружась в последнем диком, бешеном вихре, унося мою душу... Так кончилась лучшая моя жизнь.
  
  Перечитал. Обрывки прежних писем не собрать в мозаику. Вряд ли Джеймс в состоянии это понять. Лучше пусть задаёт вопросы, если, конечно, я вообще способен на исповедь - устную или письменную - впервые за четыре с половиной сотни лет.
  Джеймс пробудился уже после полудня, босой, сонный, в лёгкой шёлковой пижаме прошагал в ванную. Я не стал сразу показываться ему на глаза - вдруг он со сна позабыл обо мне?
  
  Через полчаса я зашёл на кухню. Джеймс, уже одетый, наливал себе кофе. Что-то шкворчало на сковороде. Увидев меня, он слегка тряхнул головой, будто сбрасывая остатки сна.
  - Будешь завтракать? - видимо, по привычке спросил он.
  - Нет, я не голоден. Пока.
  - Ты хочешь сказать, что с наступлением ночи... - он слегка прищурился.
  - Я не собираюсь пить твою кровь. Могу даже поклясться. Если ты, конечно, когда-нибудь сам не попросишь.
  - Я?
  - Так тоже бывает. Или какой-нибудь крайний случай не вынудит меня это сделать.
  - Ты не спал? - спросил он, накладывая жаркое на тарелку.
  - Нет. Ты дал мне задание, тетрадь, ручку и чернила. Я пытался написать, но не знаю, что получилось.
  - Можно посмотреть?
  Я принёс из комнаты тетрадь. Он пробежал глазами текст, эти несколько листов, вернувшиеся в мою память из пламени. Покачал головой:
  - Красиво. Хотя я, к сожалению, мало что понял.
  - Почерк разбираешь? Я могу писать другим, разным, даже выводить готические буквы.
  - Не надо. Я не могу увидеть лиц и событий за этой бурей чувств. Прости.
  - Тогда подскажи, как мне писать. Я думал, хватит краткого рассказа, но почему-то в памяти всплыли обрывки прежних писем, и я не мог не записать их. Наверное, я слишком привык говорить с теми, кто читает мысли и видит без слов...
  Взгляд глаза в глаза, и он смотрит растерянно, а я будто пытаюсь воздвигнуть между нами прозрачную алмазную стену, чтобы не ворваться в его взгляд, в его душу - лишь потому что обещал. Стена дрожит и крошится мелким льдом, я готов заплакать, а его рука потянулась за чашкой, звон, и на колене его светлых брюк расплывается горячее кофейное пятно. Джеймс вскочил, чертыхнулся и ушёл переодеваться. Я собрал осколки - стеклянной чашки или неумело выстроенной стены.
  Он вернулся. Замер на пороге.
  - Я не смогу написать... в несколько страниц не уместить более трёхсот лет жизни - столько мы были вместе - даже в целый роман...
  Он кивнул молча.
  - Тогда я, наверное, ухожу... я и так рассказал слишком многое, не в наших обычаях рассказывать о себе людям, не надо было. И остаться не смогу. Прости. Надеюсь, тебе больше повезёт с другим постояльцем. Прощай.
  Я взял тетрадь - мысленно я уже бросал в огонь исписанные страницы - и направился к окну, даже не сообразил, что не стоило бы прыгать вниз среди дня, а лучше выйти через дверь.
  Но, уже открывая настежь окно, вдруг почувствовал, как Джеймс лихорадочно схватил, сжал мою руку...
   - Эрнан! Постой! - во встрече ладоней будто вечность прорывается сквозь пальцы. Глаза прозрачно-зелёные, синие, стальные, и в них само небо. - Если ты сейчас уйдёшь, мы оба, наверное, потеряем что-то... и никогда не сумеем найти.
  И вдруг... обхватил меня за плечи. Если я уйду, он начнёт искать меня, не зная, где и как, наугад, и ведь найдёт, по-своему, делая лишь наброски новой, иной, известной одному ему реальности.
  - Ты прав. Я слишком поторопился. Но скажи: с чего тогда начинать?
  - Расскажи о себе. Кто ты, откуда? Почему, когда я смотрю на тебя, мне кажется, будто я вижу пламя, и оно танцует и завораживает? Я заметил это сразу, как только начал рисовать твой портрет. Ты всегда был таким?
  - Да. Почти.
  - Но как? Почему?
  - По происхождению я наполовину саламандра. Я упоминал, что это от матери. Она - дух огня.
  - И руки у тебя всегда холодные...
  - Да, прямо как в легендах алхимиков, - рассмеялся я, - саламандра настолько холодна, что может жить в огне. Но в этом они ошибались, а я холоден, потому что я вампир.
  И только теперь Джеймс, словно спохватившись, отпустил меня:
  - Ты точно остаёшься?
  - Да.
  Мы вернулись в кухню, и он снова варил и пил кофе, отскребал со сковороды подгоревшее.
  - Какой же я рассеянный! - воскликнул вдруг он. - Вчера я показал тебе комнаты, кухня здесь, а ванную и прочее ты не видел. Право, не знаю, для чего они тебе, разве что ванная.
  - Она тоже не особенно нужна. Смотри.
  Я заметил валявшийся на полу кусочек мелка чёрной пастели, намазал ею ладонь, но краска не держалась, тотчас осыпавшись порошком.
  - Так с любой грязью, пылью, краской и даже косметикой - всем, что не замешано на крови. И тело вампира не имеет запаха.
  Джеймс лишь потрясённо покачал головой.
  Но интереса ради в ванную я всё же зашёл. Голубая плитка с изображениями разноцветных тропических рыбок и ракушек, и в тон ванна и раковина.
  - А это что? - я заметил какой-то шланг с насадкой, как у лейки.
  - Душ. Ты никогда не принимал душ?
  - Двадцатый век со всеми его новшествами прошёл мимо меня, я многого не знаю. Можно попробовать?
  - Конечно.
  Я сбросил рубашку. Джеймс собирался было уйти и закрыть дверь, оставив меня одного, но увидев мою саламандру, потрясённо спросил:
  - Что это?
  - Татуировка. Вторая часть меня.
  - А можно... увидеть всю? - художник немного смущён, но глаза пылают любопытством.
  - Конечно.
  Я сбросил одежду, обнажив тело с огненно-красным драконом. Его голова на моей груди, и пасть слегка приоткрыта, выдыхая пламя, передние когтистые лапы будто обнимают меня за плечи, а перепончатые крылья распахнуты как перед полётом, и одно, огибая, уходит за спину, а рисунок другого продолжается на левой руке. Змеистое тело саламандры изгибается за спину, задние лапы обхватывают меня, вцепляясь в ягодицы, а длинный хвост, оканчивающийся кистью огненных языков, обвился спиралью вокруг левой ноги, лишь немного не доходя до щиколотки.
   - Какая искусная работа, - шепчет Джеймс. - По ней будто настоящие искры бегут... как это?
  - Значит, ты тоже видишь?
  - Да... а кто её делал? Кто мастер?
  - Бертран.
  - Ты обязательно найдёшь его! Не может бесследно и навек уйти тот, чьи прикосновения ты носишь на себе! - произнёс Джеймс почти шёпотом, но слова прозвучали как заклинание.
  - Ты медиум? - вырвалось у меня. Мне уже приходилось встречать подобных, и ощущение показалось схожим.
  - Я? - он вдруг будто очнулся. - Нет... я... только художник.
  Он показал, как включить душ, показавшийся мне похожим на очень тёплый и сильный дождь. И пока я стоял под водой, Джеймс удивлённо продолжал рассматривать татуировку, восхищаясь тонкостью линий, подбором цвета и яркостью красок. А мне нравилось, что он меня разглядывает.
  - Странно... под водой искры не видны, будто исчезли.
  - Они спрятались, - рассмеялся я.
  - Так она была сделана давно? Кажется, будто совсем новая.
  - Давно, ещё в шестнадцатом веке. Татуировки вампиров не выцветают со временем, только... нужно знать некоторые тонкости, чтобы краска держалась, иначе будет как с тем мелком пастели.
  - Это... больно, наверное... как ты вообще выдержал всё это?
  - Не без того, разумеется. Но после некоторых событий, произошедших незадолго до обращения в вампира, я стал менее чувствительным к боли.
  Джеймс кивнул, но на дальнейшие расспросы не решился, оставив меня в одиночестве.
  Когда я, одевшись, вышел из ванной, он снова пил кофе, но торопливо, собираясь куда-то уходить.
  - Значит, мне попробовать написать заново? Но с чего начать? О чём бы ты хотел узнать?
  - Расскажи о себе. С самого начала: кто ты, где родился и почему саламандра, как стал... вампиром, и что было до того. Мне всё безумно интересно, понимаешь, быть может, как учёному - дело его жизни. Или, - он осёкся, - я просто излишне любопытен. Ты ведь сказал, что вампиры не открывают свои тайны...
  - Я напишу. Попробую.
  Потом он звонил кому-то с маленького карманного телефона - я приметил эти штуки ещё перед тем, как в последний раз уходил в сон. Потом он облачился в серебристо-серый костюм-тройку, белую рубашку и галстук, кивнул мне и вышел, оставив наедине с тетрадью. Тайны вампиров - ещё полбеды, можно ли рассказывать о духах стихий? Но, кажется, я уже начал, обнажив рисунок на собственной коже.
  
   II. Детство
  
  
  С начала - так с начала, со своей человеческой жизни, хотя после обращения, как мне казалось, воспоминания стёрлись, и я почти не мог вернуться к ним, пережить заново, а тем более - записать. Потому местами я буду краток, а где и наоборот - остановлюсь дольше...
  
  В момент моего появления на свет в доме вспыхнул пожар, будто где-то сорвалась с небес звезда, и с бешеной скоростью устремилась вниз, прожигая грани миров в спящий кратер вулкана, чтобы разбудить его. Миф, легенда, саламандрина мистерия. Моя мать - Лхаранна, дух огня, тогда младшая дочь короля саламандр Лахха Предвечного, а отец - Роже де Лилль - алхимик, дворянин, живший в городе Лилле, как ясно из фамилии. Все побежали тушить пожар, оставив мать с новорождённым. Не обошлось без жертвы при весьма странных обстоятельствах: всего за несколько минут до моего рождения вошла служанка и сказала, что в дверь среди ночи кто-то в дверь стучался, сильно, настойчиво, но не ответил ни слова. Катрин, младшая сестра отца, взяла масляный светильник и побежала вниз, на ступеньках в спешке поскользнулась и упала. Масло загорелось. Говорили потом, упала неудачно, сломала ногу и от боли могла потерять сознание, а потому не кричала и не звала на помощь, не смогла потушить огонь. Спохватились не сразу: все были наверху. Когда нашли Катрин, тело её уже сильно обгорело. Пламя перекинулось на комнату, но ничего ценного не пострадало. Смерть Катрин - по рассказам отца его сестра была прекрасной молодой девушкой, нашедшей достойного жениха и собиравшейся замуж - сильно омрачила моё рождение, будто для того, чтобы я пришёл в мир, пламя требовало человеческую жертву. Мать посмотрела на меня и сказала: "Эрнан", что значит: "тёмное пламя". Потом она хотела назвать меня по-другому, но по традиции саламандр первые слова, сказанные о ребёнке, и есть его имя, и она не смогла ничего изменить.
  Случилось это в 1558 году, как потом я узнал по составленному моим отцом гороскопу - 15 ноября, а по новому стилю - 28-го, но тогда во Франции был в ходу старый, юлианский календарь.
  Союз двух столь разных существ может показаться странным и невероятным, диким и даже противоестественным или же просто выдумкой. Как эти двое смогли найти друг друга, да ещё и создать семью? Но в звёздные праздники, такие, как ночь весеннего и осеннего равноденствия, зимнего и летнего солнцестояния - духи стихий могут являться в мире людей в теле, подобном человеческому. В другие дни и ночи года элементали (так их называют алхимики) не появляются в людском мире, а живут среди себе подобных, за редким исключением из этого правила. Но и в эти ночи им запрещено говорить со смертными, и, уж тем более, позволять себе, даже случайно встретив, никаких чувств по отношению к ним, а мгновенно исчезнуть... если, конечно, человек, сражённый красотою бессмертного существа, в этот краткий миг сам не полюбит с первого же взгляда. И если случилось так, элементаль может остаться с человеком до конца его жизни, а потом вернуться домой. Дети от таких смешанных браков сами вольны выбирать свою судьбу - жить среди людей и принять их путь или уйти в родную стихию. Принять это решение можно в любом возрасте, и часто случается, что выбор совершают в раннем детстве, мгновенно, под впечатлением от увиденного.
  Но, даже оставшись среди людей, духи-полукровки живут гораздо дольше и в конце жизни не стареют, а быстро слабеют, будто угасают и уходят. Сестра моя Рэнья прожила двести лет, а её дочь, по слухам - около ста пятидесяти.
  
  Отец рассказывал, что впервые встретил Лхаранну в праздник середины лета, в самую короткую ночь в году. Из алхимических книг он знал, что если в эту ночь собирать травы, то они обладают невероятной силой и свойствами, скрытыми в другое время. Тогда мой отец, будучи ещё совсем молод, отправился в лес, собрал то, что ему было нужно для зелий и опытов, и разжег костёр, чтобы дождаться утра и на восходе, до первых лучей солнца, собрать росу с листьев манжетки. Считалось, что такая роса может растворять золото. Сидя у костра, он увидел, что что-то светится в лесу и пошел посмотреть. То, что привлекло его внимание, оказалось всего-навсего светящейся гнилушкой. Вернувшись к костру, он увидел девушку необычайной красоты с огненно-красными волосами и золотистыми глазами, в платье цвета закатного солнца в языках пламени. Она показалась ему видением из сказки, из далёкой волшебной страны.
  - Кто ты, прекрасная?
  - Лхаранна, - сказала она и, прошептав только: "Мне пора...", будто растворилась в воздухе.
  Он забыл и про росу, и про манжетку и, протянув руки к огню, долго сидел и просил шёпотом, звал, чтобы она вернулась хотя бы ненадолго.
  Она не появлялась.
  Придя домой, он перерыл все книги, где хоть немного упоминалось о стихийных духах: как вызвать элементаля, заключить в медальон, узнать имя и даже заставить себе служить. Большинство подобных рассказов были как единичными случаями, так и просто выдумкой. О том, как вызвать именно ту саламандру, которую полюбил, даже зная по имени, не было сказано ничего. Отец расспрашивал других алхимиков - тех, кому, как он считал, можно доверять, кто не сочтёт это колдовством. Даже уехал в Париж, где один весьма известный среди алхимиков человек сказал ему:
  "Говорят, раньше где-то на юге Франции был замок Мориньяк. Не удивлюсь, если прежний его хозяин жив до сих пор благодаря снадобьям, алхимии или колдовству. Он мог бы посоветовать, что делать. Но теперь вовсе не известно, существует ли тот замок и поныне или он разрушен, и никто в нём не живёт. Да и точного местонахождения, даже города, рядом с которым поблизости он расположен, я не знаю. Или это вообще легенда. Не советую вам его искать - я слышал, что из того замка не возвращаются".
  "Почему?"
  "Одни говорят - там обитает смерть, а другие - что замок проклят, или сверху остались одни развалины, а в подземельях живёт дракон и сторожит сокровища".
  "Вы сами-то в это верите? Или с какой-то целью пытаетесь отговорить меня?"
  "Про дракона я вряд ли принял бы буквально, - прищурился алхимик, - но богатства тамплиеров так и не нашли".
  Так или иначе, но искать где-то на юге легендарный замок Мориньяк отец не стал, а вернулся домой в Лилль. От парижского алхимика он узнал, когда духи стихий могут прийти в мир людей, и в ночь зимнего солнцестояния разжёг костёр на том самом месте, где впервые встретил свою возлюбленную. Было холодно, дрова разгорались медленно, но, когда огонь запылал, отец, простирая руки к пламени, стал звать по имени свою возлюбленную, пока она не явилась. Вышла из костра, такая же прекрасная, какой он видел её и впервые, в том же багрового цвета платье, словно прошло не полгода, а лишь несколько мгновений.
   - Знаю, ты звал меня. Я пришла и буду с тобой, Роже, я люблю тебя, как ты меня.
   Они обвенчались всего неделю спустя, а чтобы не было вопросов, кто она и откуда, отец пустил слух, что Лхаранна - или Анна, как он представил её людям - его очень дальняя родственница из тех, что жили в Париже.
  Через год после свадьбы родилась моя старшая сестра Мэрха, или Мария, а ещё через четыре года - Лаурэйн, или Лаура. У всех духов стихий, живущих среди людей, как и у ближайших их потомков, два имени. Одно - как правило, первое слово на их языке, сказанное о ребёнке, оно же тайное - о нём знают только самые близкие. Второе - людское - христианское имя, данное при крещении, как и всем детям. Как можно догадаться, набожным в нашей семье никто не был, мы просто соблюдали формальности, как, впрочем, и многие тогда. Помню, потом, когда мы ходили на мессу, я не выносил вида распятия, а оно в церкви было огромным, в человеческий рост. Разве можно спокойно смотреть на такие страдания? Я боялся признаться в этом священнику на исповеди, но однажды рассказал отцу. Он внимательно выслушал меня, кивнул, но приложил палец к губам: "Не говори об этом никому. Иначе нас могут обвинить в ереси". И я молчал.
  Дети элементалей и людей внешне всегда похожи на свою стихийную родню. Так и мы все пятеро походили на мать - огненно-рыжие с янтарными, почти жёлтыми или светло-карими глазами, в отличие от отца, у которого волосы были каштановыми, а глаза - ореховыми с каким-то особенным, тёплым блеском. Сам он был невысокого роста, носил тонкую, по моде того времени, аккуратно подстриженную бороду, если, конечно, не сидел по несколько суток в лаборатории.
  Я был третьим ребёнком в семье и первым сыном. Отец очень радовался появлению наследника. Мать же, наоборот, чуждалась меня с самого моего рождения, когда по нелепой роковой случайности в дом одновременно пришла не только новая жизнь, но и внезапная смерть. Поэтому далеко не всегда я называл её мамой, и гораздо чаще - по имени. А Лхаранна предпочитала проводить время с моими сёстрами, пока не родились младшие - Рэнья (Роксана) через два года после меня и Тарн (Тристан) на восемь лет меня младше.
  По рассказам отца, когда мне было чуть больше полугода, она попросила его с помощью гадания узнать, какая судьба ожидает меня.
  "Ты же сама прекрасно умеешь гадать по огню", - ответил он.
  "Нет! Я не буду!" - воскликнула она слишком поспешно.
  Отец совершил гадание по внутренностям животного, известное ещё со времён Древнего Рима. Этот способ предсказывать не был редкостью и при дворах Европы, но о нём умалчивали, так как подобные действия приравнивались к колдовству.
  Ровно в полночь он, склонясь над зарезанным ягнёнком сказал:
  "Эрнан... да, внешне он похож на тебя, как и все потомки духов и людей, а вот характер у него скорее мой... или нет? Не знаю... - рассуждал он, вглядываясь. - Похоже, что-то связано с тем пожаром... но он же не виноват, что в момент его рождения так странно и нелепо погибла моя сестра".
  "Что ты видишь? Что его ждёт?"
  "Да, это скорее мой сын, чем твой. Странно... у него будто две жизни! Одна заканчивается рано - около семнадцати лет... так мало... Неужели..."
  "Он умрёт в семнадцать?"
  "Похоже, что так. Это не может быть смерть от болезни... но я вижу боль и страдания... подожди... есть и другая его жизнь, и она тогда только начинается тогда, он будет жить очень долго... будто бесконечно... я не вижу..."
  "Мне всё ясно, Роже. В семнадцать лет наш маленький Эрнан покинет этот мир и уйдёт в Лахатар".
  "Да? Возможно..."
  "Но что ты говорил о пожаре?"
  "Я не помню. А теперь уже и не вижу. Или... не понимаю. Возможно, я ошибся".
  После гадания мать немного успокоилась. Если раньше бывало и так, что она лишний раз не хотела прикасаться ко мне, полностью поручив меня кормилице, то потом она стала брать меня на руки и иногда пела мне колыбельные песни на лахаране - языке саламандр. Думаю, людских песен она просто не знала.
  Моё первое в жизни слово также было на лахаране. На руках у отца я увидел горящий камин, потянулся к огню и сказал: "Эрйа!", что значит "огненный". Отец не знал языка саламандр, а мать, присутствовавшая при этом, рассмеялась и пояснила, что это произнесённое мною восклицание и было моим первым словом.
   Но мать всё равно уделяла мне гораздо меньше внимания, чем моим сёстрам. Я не был оборотнем, как они. Некоторые саламандры-полукровки, как и их стихийные родители, могут менять человеческий облик на драконий или ящерицы, а иногда - крылатой змеи. Раз в неделю или две они, если можно так сказать, оборачиваются, принимая стихийный облик, иначе они начинают слабеть, и внутренний огонь в них гаснет. То же можно сказать и о других элементалях. Все помнят легенду о Мелюзине - супруге короля, по субботам превращавшейся в змею.
  Из пятерых детей в нашей семье оборотней было трое - Мэрха, Лаурэйн и Тарн. За маленьким Тарном вообще нужно было постоянно следить - у него была способность воспламенять взглядом, и стоило оставить его без присмотра, как он начинал все поджигать, а потом зачарованно смотрел на огонь. Несколько раз он чуть не устроил пожар, причём объяснить ему, что нельзя поджигать вещи в доме, было совершенно невозможно - на все объяснения он отвечал: "Ну ведь красиво же! Я уже решил, что не останусь здесь, а уйду в Лахатар, только один не хочу, подожду маму. А то, что сгорело, будет у меня там, в моём новом доме". Он только в пять лет понял, что к чему.
  Мэрха оборачивалась крылатой огненной змеёй редко - раз в две недели. Перед превращением она закрывалась в подвале или уходила куда-нибудь в лесную глушь, чтобы её никто не видел, и была там несколько часов, а возвращалась домой, вернув себе человеческий облик, счастливой, пела или танцевала, смеялась. Лаурэйн становилась золотой ящерицей или драконом где-то в неделю раз, и всегда дома, запирая дверь. А у Тарна вообще всё происходило, как захочется, хорошо хоть только дома, а не на городской улице, не при чужих. Видимо, здесь он понимал, что нельзя, что люди не поймут, откуда взялась эта "страшная огненная тварь", причислив его к дьявольским отродьям.
  Со мной было не так. Я чувствовал странные и совершенно безо всяких внешних причин, радости оттого, что я здесь, в этом мире, живу, и весь мир мой, он любит меня - несказанно любит, как отец - своё дитя. И что бы я ни пожелал - всё исполнится, получится - только руку протяни, хоть звёзды и луну с неба достану! Полёт, не отрываясь ногами от земли и почти божественное всемогущество... Говорят, то же чувствуют оборотни в миг превращения. Или же, наоборот, резко накатывало, что всё не то, не так, я совсем не там, все кругом чужие и никто не способен понять меня. Всё начинало раздражать, я бесился, устраивал скандалы или лез в драку с сёстрами из-за любого пустяка. Такие состояния случались у меня часто, но всегда происходили ни с того, ни с сего. Мои родители, конечно, знали об этом, но объясняли тем, что я мог бы родиться оборотнем, но у меня не хватает сил, вот и находит всякое.
  Однажды во время такого приступа бешенства видел меня и наш сосед. Мне было около шести лет, наверное. Я не помню, что я не поделил с уличным мальчишкой, моим ровесником, живущим неподалёку, но в драке я, озверев, сломал ему два пальца на руке и сильно разбил лицо. Нас растащили, но сосед сказал, что в меня вселился дьявол, и нужно показать меня священнику, чтобы он изгнал беса. К священнику меня, разумеется, никто не повёл, а на соседа я сильно обиделся. Однажды, когда он выходил из дома, я палкой сбросил ему на голову с крыши большую, вымоченную в помоях тряпку. Потом я быстро удирал, слыша, как он сыплет проклятьями. Эта моя проделка дошла до моего отца. Вначале он долго смеялся, а потом сказал, что всё-таки не пристало дворянскому сыну лазать по крышам и кидаться грязными тряпками, как, впрочем, и драться с уличными мальчишками.
  Потом, позже я спросил Рэнью, самую тихую в семье - она ведь тоже не была оборотнем - бывает ли у неё вдруг плохое настроение, но она ответила:
  - Я не знаю... бывает, что я радуюсь или веселюсь, или наоборот - готова кричать и драться, но мои чувства будто ненастоящие. Я смотрю на всех вас и немного завидую... вы - дома, а моя жизнь проходит, как во сне. Мне будто постоянно холодно, тепла нет, огня, я здесь чужая, будто потерялась. И я чаще был рядом с нею, чем с другими.
  Всё моё детство прошло за книгами - отец очень рано научил меня читать и писать, а я воспринимал обучение как увлекательную игру. Мне кажется, я умею читать, сколько себя помню. Он показывал мне разные шрифты, орнаменты, узоры и красивые заглавные буквы, которые часто встречались в оформлении книг, учил меня переписывать книги и точно срисовывать миниатюры, не упуская ни малейших подробностей, чтобы изображенная мною копия была неотличима от оригинала. Он рассказывал мне о травах и зельях, когда что собирать и какие у них свойства; о химических веществах, их названиях и изображениях в книгах; приводил меня в лабораторию и долго объяснял, какие инструменты для чего, и я с восторгом смотрел на все эти колбы, тигли, змеевики, атанор... И сам проникся духом алхимических опытов в этой "чёрной кухне", как частенько называли лабораторию, и не выходил оттуда, а сидел и тихо читал, писал или рисовал, даже когда отец не нуждался в моей помощи. Он говорил мне о достижениях учёных, об их идеях, о звёздах и звездочётах, о том, как составлять гороскоп, высчитывать время сбора трав, изготовления снадобий и химических веществ.
  Однажды, уже затемно, мы с отцом возвращались из леса, где я помогал ему собирать травы. Августовское небо сплошь усыпано звёздами.
  - Вон там Венера, - объяснял он мне, показывая на яркую звезду на западе, - перед рассветом она переместится на восток, потому что очень любит купаться в лучах вечерней и утренней зари. А ещё она покровительствует меди и медному купоросу.
  - Да, - сказал я, - а вон те звёзды?
  - Это - Ковш, или Большая Медведица. А вон там - видишь, чуть поменьше? Там - Малая.
  - Это почти над замком?
  - Да.
  Замок высился чуть поодаль от города. Незадолго до того я и Рэнья, сбежав гулять, лазали почти под самыми его стенами, придумывая страшную сказку, и даже поверили в неё. Рэнья тогда сказала, что кто войдёт в замок, назад уже не вернётся, оставшись служить колдуну - его мрачному господину, и я вздрогнул, вспомнив её слова. Но это была лишь сказка - мы не знали даже названия.
  - А что это за замок? - спросил я.
  - Ммм... - отец потёр бороду, словно это помогало ему вспомнить, - Ше... Ша... не помню название, хоть раньше и знал, конечно. Забыл.
  - А кто в нём живёт?
  - Граф... я запамятовал. Как и название.
  - А ты его видел когда-нибудь?
  - Нет. Возможно, он и не живёт здесь, а где-нибудь в столице. Что ему делать в нашем захолустье?
  - Рэнья сказала, он - колдун.
  В ответ отец лишь покачал головой и шёпотом объяснил, что нехорошо так наговаривать: кто-нибудь услышит, а потом ни в чём не повинного человека заберёт инквизиция.
  Я хотел ещё что-то спросить, но вдруг увидел, как звезда сорвалась с неба и, треща, ринулась вниз, оставляя за собой огненно-рыжий искристый хвост. Казалось, она упала прямо на замок. У меня аж дух захватило.
  - Ты видел?! - с восторгом спросил я.
  - Да. Как красиво! Впервые вижу такое. Одни говорят - это благоприятный, а другие - дурной знак. Но я всё-таки склонен верить первому - не может быть такая красота к беде, скорее - к счастью. Нам повезло!
  - А звезда теперь на крыше замка? Рэнья просто меня напугать решила! Там не злой колдун, а волшебник живёт, и он их с неба так собирает! А почему звезда не светится? Или её башня загораживает?
  Отец рассмеялся.
  - На замке или нет - не знаю. Скорее всего - дальше, за ним, просто так кажется. Ударившись о землю, она погасла, и там лежит горячий кусок железа, упавший с неба. Из небесной кузницы.
  - Железа? - удивился я.
  - Да. Оно очень ценно - ведь оно напитано чистой силой Марса и имеет множество свойств, которых нет у обычного.
  
  На следующий день я и Рэнья пошли на то место неподалёку от замка, куда, как мы думали, могла упасть звезда. Но сколько мы ни искали, разгребая руками траву и землю, но так ничего и не нашли.
  
  Моей любимой игрушкой была деревянная лошадка. Не каталка, а маленькая статуэтка бегущей лошади на подставке около четырёх дюймов длиной. Помню, когда мне было лет пять, я снимал её с полки, смотрел на неё и ставил на место, временами, ползая на четвереньках, возил по полу, но этим вся игра и заканчивалась, пока... в один прекрасный день Мэрха, как настоящая волшебница, одним движением не превратила деревянную статуэтку в сказочное существо.
  Я не знаю, кто тогда сбросил лошадку с полки или уронил её, но проходящая мимо старшая сестра моя наступила на неё ногой, тем самым отломив бедной лошади все четыре ноги по колено и нижнюю часть морды. Хвост при этом остался цел и казался слишком длинным. Тогда-то у этого деревянного существа и началась настоящая жизнь! Я поднял то, что осталось, и моё живое воображение тут же нарисовало мне, что бывшая лошадь превратилась в... дракона! Весь день до вечера я носил этого дракона, не выпуская из рук. Отец, кажется, поначалу посмеивался надо мной по-доброму, а потом предложил, насколько это возможно, кое-где подрезать ножиком для придания наибольшего сходства. Но я отказался, ответив, что сойдёт и так.
  Вечером я выпросил у кухарки варёной свёклы и покрасил новоявленного дракона в бордовый цвет, который, правда, вскоре стал буро-коричневым. При этом я перемазался весь, но переодеваться не хотел, крича, что на мне теперь драконья кровь, и я должен носить её на себе всегда. Когда отец позвал меня в лабораторию, чтобы я приступил к очередному его заданию, я и туда взял дракона с собой. Тогда ещё переписывать книги и копировать иллюстрации я, конечно, не мог, а только начинал учиться этому занятию. Читал и писал я тогда уже вполне сносно, но понимал далеко не всё, а потому задавал массу вопросов по поводу любого нового для меня слова или вещества.
  Я не расставался с драконом и носил, как талисман и дома, и в лабораторию, и гулять, и даже клал рядом на постели. Так продолжалось долго, пока я однажды, отвлёкшись, не оставил его в комнате, и маленькая Рэнья, которой было всего около трёх лет, вероятно, выбросила его за окошко. Я долго искал дракона в доме, заглядывал во все углы, но до вечера так и не нашёл. На следующий день я выбежал во двор и нашёл там лишь обломки, со следами собачьих зубов. Кажется, у нашей дворовой собаки тогда были щенки, и моя игрушка пришлась им по душе. В слезах я собрал куски и принёс их в дом, но с тем, что осталось от поверженного дракона, уже никто ничего не мог сделать. Лхаранна, которая до этого сидела в комнате и расшивала золотом алую ткань, отложила рукоделие, бережно собрала все обломки и, держа в сложенных чашей руках, подошла к камину и отдала огню. И сказала, глядя на меня:
   - Был дракон деревянный, а станет огненным и будет жить в Лахатаре. Смотри!
  Вначале я хотел ей что-то сказать, но вдруг увидел: как только эти куски дерева упали в камин, от них взлетел маленький пламенный дракончик, вспыхнул ярко и исчез.
  Тогда я не догадался, что Лхаранна сама нарисовала его в огне. Но я ещё долго слышал её слова и не мог забыть увиденное мною чудо.
  
  ***
  
  Я даже не ожидал, что все эти воспоминания, затерянные, словно хранившиеся где-то, запрятанные на самую дальнюю полку запылённой библиотеки, вдруг обрушились на меня ветром и огненным смерчем. Раньше казалось, будто я почти забыл всё, что было со мной до обращения, но теперь меня столь захватил собственный рассказ - я писал, иногда зачёркивая, подбирая нужные слова или вспоминая другие факты, надеясь потом переписать начисто. Прервался я лишь с наступлением темноты, чтоб выйти на охоту и насытиться и вскоре вернулся. Джеймс, заметив меня за работой, лишь поприветствовал кивком головы и ушёл в мастерскую.
  - Ты вообще спишь когда-нибудь? - спросил он утром.
  - Поверь мне, за последние два года я более чем выспался.
  Я хотел было закончить рассказ о детстве, но одна история, произошедшая со мной, когда мне было не более шести лет, всплыла в памяти и не давала покоя, пока я не записал её.
  
  ***
  
  Этот случай произошёл со мною задолго до отъезда нашей семьи в Париж. Я напросился с отцом к его знакомому - тоже алхимику или аптекарю - за неким манускриптом, который тот любезно согласился отдать на несколько дней почитать и переписать кое-что. Сам трактат я совсем не помню из-за произошедших в то время весьма драматических для меня событий.
  По дороге обратно мы проходили по рыночной площади, и один торговец продавал среди всяких интересных вещиц и заморских тканей разноцветные шары размером с грецкий орех из толстого стекла, полые внутри. Он говорил, что они привезены из самой Венеции. Шары были синие, золотые, зелёные... Я стал просить золотой шар, и отец, не в силах мне отказать, купил его. Весь вечер я играл, глядя сквозь него то на пламя свечи, то на огонь в камине.
  Прошло дня, наверное, четыре, и я снова увязался с отцом относить книгу обратно, и мы опять возвращались через рынок. И, остановившись у лавки торговца, я увидел красный шар, которого раньше не было. Я стал просить отца купить мне его, но на этот раз он не согласился.
   - У тебя золотой есть. Ты ищешь красного дракона, но у тебя уже есть золото, - он пытался отвлечь меня.
  Я понял, что он хотел сказать, но не внял его алхимическим сентенциям и всю дорогу до дома продолжал просить, говоря, что красный - самый огненный и красивый шар в мире.
   - Вот придём домой, и тогда мама тебе всё скажет, - говорил я, надеясь, что хотя бы в этом Лхаранна меня поймёт.
  И правда, когда мы пришли, она сказала:
   - Роже, купи ты ему шар, не мучай ребёнка - не отстанет же! Ты что, Эрнана не знаешь с его характером?
  Отец внял её словам, мы вернулись на рынок, и я был счастлив, держа в руках красную стеклянную сферу...
  Дома золотой шар я тут же подарил Лаурэйн, потому что она очень просила. Мы стали играть вместе, смотря сквозь цветное стекло на огонь свечи, а потом и зажигали искорки или маленькие огоньки прямо на ладонях и тоже смотрели, рассказывая, что видим. Мы наблюдали целые огненные миры с горами, реками, дворцами и жителями и называли их "города". Языки пламени на руках Лаурэйн были светлые и золотистые, а на моих - яркие, оранжево-красные и горячие. Я это заметил и, конечно, сказал, что у меня красивее. Лаурэйн ответила: "Нет, у меня!" но спорить не стала. Тогда я решил, что это зависит от цвета шаров. Несколько раз и Лхаранна посмотрела сквозь стекло на огонь своих рук и улыбнулась:
   - Вы прямо как в Лахатаре играете.
   - Да? - удивился я.
   - Это обычная игра детей саламандр.
   Пришагала Рэнья. Ей недавно исполнилось три года. Протянула ручонку:
   - Дай! Покажи! - попросила она у меня шар.
   Несколько мгновений я медлил: можно ли доверить малышке такое сокровище? Но она смотрела умоляюще, и я уступил.
   - На. Только очень осторожно. Он стеклянный, не разбей.
  Рэнья повертела его в руках, покатала. Посмотрела на свечу и что-то то ли пробормотала, то ли пропела.
   - Это солнце, - сказала она, ещё не очень хорошо выговаривая слова, - оно сейчас ляжет ночью спать за лес. На.
   - Я подарила тебе солнце! - несколько раз прокричала она, убегая в другую комнату. Наверное, ей очень понравилась эта фраза.
  Я снова посмотрел сквозь шар на язык пламени в моих ладонях.
   - Смотри! - воскликнул я, - там гора, а на ней костёр! И огонь летит прямо из горы!
  Мать как-то странно взглянула на меня.
  - Это вулкан, - пояснил отец, - гора, из которой огонь земли рвётся наружу.
  - Так бывает? - спросила Лаурэйн.
  - Да! Смотри, как здорово! - закричал я в восторге от того, что увидел.
  - Покажи! - вертелась вокруг Лаурэйн.
  Я передал ей шар. Она посмотрела сквозь него на пламя своих ладоней, но почему-то увидела совсем другое. Тогда я предложил взглянуть на огонь моей руки. Лхаранна с интересом наблюдала за нами. Лаурэйн последовала моему совету, и вдруг, вскрикнув от неожиданности, выронила шар на пол...
  ...он разлетелся на множество маленьких красных осколков...
  Мне показалось - это капельки крови, и я сейчас умру. Лаурэйн закрыла лицо руками. Она не знала, что делать. Шёпотом, запинаясь, она проговорила:
  - Эрнан, прости... я не...
  Я не хотел её слышать.
   - Дура! Ты разбила мой город! Ты хочешь убить и меня! Я сам тебя сейчас убью!
  С криком я кинулся на неё, и хоть она была старше на два года, а значит - сильнее меня, я вцепился в неё, растрепал ей волосы, порвал платье, а на её лице под глазом назревал внушительных размеров синяк. Лаурэйн сама не дралась, только плакала и пыталась вырваться или сдержать и остановить меня, видимо, считая, что младших бить нельзя.
  Меня еле оттащили от неё. Отец хотел отвести меня в лабораторию в надежде, что я там успокоюсь. Я зашёл, но тут же быстро выбежал обратно, спустился в комнату, сел около камина и долго молча смотрел в огонь. Отец утешал меня, обещая, что завтра снова пойдёт на рынок и купит мне такой же шар.
   - Там красный был один, - грустно ответил я.
   - Но ведь недавно его тоже не было. Может, ещё появится.
   - Не знаю... - вздохнул я.
  Он снова ушёл в лабораторию. Мэрха, как старшая сестра, тоже пыталась меня утешить, но тщетно.
   - Ты даже с нами не играла! Ты не видела ни города, ни вулкана - как ты можешь говорить!
  Вскоре её сменила Лаурэйн. Тихо подошла, явно подавив обиду, и предложила мне забрать золотой шар обратно. Видно было, что от сердца отрывает, что он ей дорог, как мне - мой красный, но я не мог её простить, и даже видеть её мне не хотелось.
   - Отстань! Не нужен мне твой золотой!
  Я взглянул на неё: в глазах - смесь вины и обиды, поджатые губы, обычно уложенные рыже-золотые кудри растрёпаны, заплаканное лицо с фиолетовым синяком - теперь Лаурэйн вдруг стала мне настолько отвратительна, что захотелось сделать ей как можно хуже. Нет, не в драке, по-другому, отомстить и упиться местью. Я вспомнил последнее, что видел я сквозь свой навеки потерянный шар, и горячее, багрово-жгучее полыхнуло в груди:
   - Хорошо, дай, я посмотрю.
  Она протянула дрожащую руку. Я и правда вначале взглянул сквозь него на огонь камина. Не то! Совсем не то! Ни гор, ни тем более вулканов, ни рек - только свет, похожий на солнечный, и в нём разводы-кружева-витражи. Не то!
   - Ты тоже будешь, как я! Получай!
  Размахнувшись, изо всех сил я швырнул шар об пол, и он, как и мой, со звоном разлетелся на мелкие кусочки.
   - Ты, ты! - закричала она и теперь уже сама кинулась на меня. - Ты разбил его! Нарочно! Ты для этого и просил! Ненавижу тебя!
  Я быстро выхватил из камина только начинавшее гореть полено и швырнул им в Лаурэйн. В тот момент я, конечно, не думал о том, что от этого может начаться пожар. Удар пришёлся в голову, и по сестриному лбу полилась ручьём кровь. Лаурэйн с криком, закрывая рану, выбежала из комнаты.
  Послали за доктором. Полено быстро было водворено на место. Впрочем, отец, смысливший в медицине, смог остановить кровь и до прихода врача.
  Меня собирались наказать - в первый раз в жизни. До того я как-то не подавал столь серьёзного повода. И за полено, и за разбитую голову, и за золотой шар. Я встал около камина, словно закрывая собой дверь.
   - Теперь вы все против меня! - уже во второй раз за день для меня рушился мир: все дорогие и близкие вдруг так быстро превратились во врагов. - Только попробуйте! Я сейчас уйду! В Лахатар уйду!
   - К кому же ты уйдёшь? - как-то печально проговорила Лхаранна.
   - Я... ещё не знаю... Но найду! Ты ведь говорила, что так там дети играют. Найду! И он подарит мне сто красных шаров с вулканами! С настоящими!
  Лхаранна тяжело вздохнула.
  Отец шагнул было ко мне, пытаясь оттащить подальше от огня, но Лхаранна остановила его, словно испугалась чего-то:
   - Роже, не надо! А то ведь и правда уйдёт... да ещё в тёмном пламени... - странно добавила она. - Лучше уведи Эрнана в лабораторию, там ему нравится.
  Так нас с Лаурэйн развели по разным комнатам. В спальне сестёр она лежала на кровати с перевязанной головой и ещё долго жаловалась на меня Мэрхе.
  В лаборатории отец пытался отвлечь меня разговорами и различными заданиями, которые поручал мне. Я, конечно, выполнял их, но без обычного энтузиазма.
  На следующий день отец снова отправился на рынок, но на этот раз один. С ним порывались пойти и я, и Лаурэйн, но взять с собой одного из нас означало обиду другой стороны, а обоих - неминуемую драку. Но оказалось, что ни шаров, ни того торговца на рынке не было. Отец поспрашивал, но ему ответили, что итальянский купец, собрав поутру вещи, двинулся далее - то ли на север, то ли на восток...
  А с Лаурэйн мы больше не дрались, но ещё долго обходили друг друга стороной. И больше не играли вместе.
  
  
  Зимой река в Лилле замерзала, и мы катались на коньках. Меня научила кататься моя старшая сестра Мэрха - она очень красиво скользила и кружилась, почти танцевала на льду. Однажды она спросила меня:
  - Хочешь, рыбку покажу?
  - Как? - удивился я. - Они же спят подо льдом!
  Мэрха присела на корточки и долго держала руку на льду, и я чувствовал, как под её ладонью пробегали искры и переплетались маленькие рыжие языки пламени. Но вдруг она резко поднялась:
  - Нет, рыбки не будет!
  - Почему? - разочарованно спросил я.
  - Потому что если лёд растает до воды, в дырку потом кто-нибудь провалится.
  На льду был талый след по форме её руки и пальцев...
  
  В другой раз на катке я потерял Рэнью. Мне было тогда семь лет, а ей пять, и она вся была закутана во взрослый серо-коричневый пуховый платок, из которого были видны одни глаза. В нём она напоминала нахохлившегося воробья. У Рэньи были какие-то неуклюжие деревянные коньки, на каких катался простой народ, тогда как у всех нас, кто постарше, были металлические с загнутыми носами. Мне поручили смотреть за Рэньей, а я ненадолго отвлёкся на драку дворовых мальчишек, они кричали и кидались друг в друга ледышками. Потом оглянулся - а сестры нет. Я кинулся искать её по всему катку, в спешке столкнулся с кем-то из взрослых, упал и сильно ударился коленом, но не бросил поисков. Рэньи нигде не было видно, ушибленное колено ныло, и пришлось мне снять коньки и идти домой, чтобы всё рассказать родителям. Но вдруг мне показалось, что я слышу её голос. Я, хромая, побежал туда. Какой-то мальчишка моего возраста из дворовых тащил её за руку. Она вырывалась и кричала, но из-за платка на лице не было понятно, что она говорила. Оказалось, он перепутал её со своей сестрой или родственницей, называл Жанной и пытался отвести домой. Я громко крикнул ему:
   - Стой! Что ты делаешь? Это моя сестра! Зачем ты её похитил?
  Рэнье, наконец, удалось выпутаться из платка, и мальчишка, увидев свою ошибку,
  так перепугался, что рухнул на колени и, называя меня господином, заплакал и умолял простить его. На самом деле он боялся, что я расскажу взрослым, а его будут пороть.
  - Встань, - сказал я, и мы с Рэньей ушли.
  
  ***
  
  Кажется, я написал первую главу! И даже сумел переписать без помарок в новую тетрадь, тоже зелёную - я унёс её вчера из магазина, когда был на охоте. Но если продолжать в том же духе и дальше - что это будет? Повесть? Роман? Трилогия? Я рассмеялся и махнул рукой: вампиры всё равно не публикуют мемуаров и автобиографий, даже если пишут их. Люди не должны знать о нас, пусть дальше теряются в малочисленных легендах, полагая, что нас не существует, как не бывает драконов и элементалей. Но для одного человека можно сделать исключение.
  
  
   III. Париж
  
  Когда мне было одиннадцать лет, мы всей семьёй переехали в Париж. Поначалу мы не собирались оставаться там надолго, а только навестить родных. Но Мэрха, или, как её звали среди людей - Мария, побывав на балу при дворе, приглянулась герцогу Алансонскому, да и сама полюбила его, и он твёрдо решил жениться на ней. Никакие уговоры венценосной матери на принца не действовали. Меня почти не интересовала жизнь старшей сестры, но я был рад, что мы остаёмся в Париже, почти очарованный этим городом.
   Ненадолго вернувшись с отцом в Лилль, я помогал собрать всё необходимое из его лаборатории, чтобы бережно перевезти в столицу. Тогда я ещё смутно представлял, что именно решил он получить на своей "чёрной кухне", но кое о чём догадывался.
  В Париже я часто прогуливался вокруг собора Нотр-Дам, рассматривая рельефы, скульптуры, статуи, подолгу останавливаясь у портала, который казался мне вратами в другой, таинственный мир, неведомый обычным прихожанам.
  Временами отец посылал меня к алхимику и аптекарю, жившему на соседней улице. У него был ученик по имени Гийом, приходившийся ему племянником. Ги года на четыре был старше меня, высокий, худой, сероглазый, русоволосый, с веснушками на лице и пробивающимися редкими усиками. Мне он казался совсем взрослым и так много знающим. Когда меня не ждали быстро домой, я задерживался, чтобы поговорить с ним об алхимии, о том, что недавно поручал мне отец, но никогда не выдавал секретов нашей семьи.
  Вскоре состоялась свадьба Мэрхи и герцога Алансонского. Меня впервые привели в Лувр, но мне там не понравилось, хотя я даже не мог объяснить - чем. Я не любил места, где много чужих людей, а уж тем более - знатных, где все на виду, надо соблюдать условности и следовать всем правилам. Но во дворце было что-то ещё... я не знал, как это назвать. Всё словно несло в себе отпечаток лжи, лицемерия и интриг - так бы я сказал сейчас, а тогда в Лувре мне становилось не по себе.
  Свадьба не отличалась пышностью, наоборот, говорили, что родня герцога постаралась сделать праздник как можно скромнее, а сам он был ещё слишком молод. Мои родители тоже поначалу пытались отговорить Мэрху от этого замужества, но она не соглашалась. "Породниться с королевской семьёй - дело нешуточное", - сказал однажды отец и замолчал надолго. На свадьбе кто-то намекнул моему отцу, что очень недурно было бы отдать его наследника - то есть меня! - на обучение в пажи к какому-нибудь графу или даже герцогу, если повезёт. Я так перепугался, что вместо родной семьи и дома буду изо дня в день прислуживать чужому дворянину, что уже собирался или убежать, или скрыться незаметно и... в случае согласия отца даже подумал о Лахатаре. Но, к счастью, отец отказался, сославшись, что в Париже он не так давно и мало с кем знаком, кроме родственников. Я знал, что ему нужен помощник в лаборатории, и взглядом поблагодарил его от всей души.
  Поначалу мне нравилось, что мы живём почти в центре Парижа, да и моя сестра замужем за братом короля - у престола был Карл IX - но, побывав несколько раз в Лувре, когда навещал сестру, я стал бояться приходить во дворец. Мне казалось, что любая ступенька или половица там таит ловушку и готова провалиться под моими ногами, и я окажусь в мрачном подвале или в темнице. Или же в любой миг из-за угла выйдет кто-то, приставит к моему горлу острие шпаги и начнёт расспрашивать о том, чего я и не знал никогда. Так или иначе - я больше не приходил к сестре, чаще она сама навещала нас.
  
  Помимо алхимии, чтения, письма и латыни, которым научил меня отец, ко мне приходили учителя верховой езды, хотя я к тому времени неплохо держался в седле, фехтования, этикета - я ненавидел этот предмет и часто нарочно вытворял что-то совершенно неподобающее - и танцев. Последние мне нравились больше всего, и я с радостью танцевал в паре с Рэньей или Лаурэйн. Учителя, как и все прочие, называли Лаурэйн - Лаурой, Рэнью - Роксаной, а сёстры называли меня Эрнест, и я при посторонних должен был говорить так же.
  Младший брат Тарн тяжело перенёс переезд в Париж и всё скучал по дому в Лилле, а временами шёпотом заговаривал о Лахатаре. Иногда он спрашивал: "А мы когда домой пойдём?"
  
  Через год после того, как Мэрха вышла замуж, мы с Рэньей - из моих сестёр я больше всего дружил с нею - смотрели уличное представление. Неподалёку расположился цыганский табор. Рэнья заворожённо смотрела, как цыгане пели, постукивая в бубен, водили дрессированную обезьянку на поводке, плясали... Их пляски были совсем не похожи на те танцы, что мы разучивали дома. В глазах Рэньи зажглись ярко-рыжие огоньки. Раньше я почти никогда не видел её такой, кроме тех моментов, когда она рассказывала истории, и я даже залюбовался ею, но вскоре отвлёкся. Ко мне подошла цыганка :
  - Дай ручку, погадаю.
  - Мне уже всё нагадали, - ответил я, имея в виду то предсказание, о котором рассказывал мне отец.
  Но она уже водила по линиям на моей ладони:
  - Прекрасный юноша, в будущем тебя ожидает любовь и счастье... а вот здесь вот... потеря... но ты... подожди... твоя линия жизни словно теряется где-то там, в далёком времени... Ты будешь жить вечно? - цыганка рассмеялась, но в её взгляде мелькнул оттенок удивления.
  - Да. И это я знаю, - кивнул я, кладя монетку ей на ладонь и отходя в сторону, - мне уже гадали.
  Я поискал Рэнью и вдруг увидел её около танцующих цыган, она пыталась повторить некоторые движения, а потом вышла к ним и тоже стала плясать. Неудобное платье, из которого она уже немного выросла, мешало ей двигаться, ткань затрещала и поползла по швам, но вскоре Рэнья приноровилась. Я давно не видел столько счастья на её лице, в глазах светились огоньки, и, казалось, вокруг неё вьются маленькие искры. Её вишнёво-красные волосы выбились из причёски, растрепались, и в длинном алом с золотом платье она была, как цветок, как огненный мак. Я смотрел на неё, и во мне словно что-то вспыхнуло и разгорелось, мне стало так хорошо и тепло на душе, как давно уже не было. Когда танец закончился, она подошла ко мне.
  - Эрнан, - зашептала она, и глаза её горели, а голос звучал заговорщически, - я не вернусь сегодня. Иди домой, только не говори никому, где я.
  - Рэнья, что ты задумала? И что я скажу дома?
  - Я остаюсь с ними.
  - Что??
  Я представил, как мать и отец, увидев, что я вернулся один, кинутся ко мне с расспросами. И я буду молчать? А потом они ведь всё равно узнают, что Рэнья сбежала с цыганами. Ведь ей всего девять лет...
  - Когда табор уедет, можешь рассказать. А пока скажи, что потерял меня на улице. Ты ведь поймёшь меня, Эрнан... помнишь, я говорила, что живу, будто потерялась или во сне? А сейчас я нашлась!
  - И ты не будешь скучать без нас?
  - Буду, - сказала она и обняла меня за плечи, - особенно по тебе. И ещё по маме. Но я увижу тебя, я знаю.
  - И я знаю.
  Я обнял сестру и, прощаясь, чуть не плакал.
  
  Домой я брёл медленно, думая о своих сёстрах и не мог понять, почему считается, что выйти замуж за герцога и жить в этом ужасном Лувре лучше, чем сбежать с цыганским табором. Но если бы я так сказал, сомневаюсь, что меня бы поняли.
  
  Отец как всегда был в своей лаборатории. А мать пристально и как-то странно посмотрела на меня и спросила:
  - Где Рэнья?
  Мгновение я молчал, потом ответил, пожав плечами:
  - Не знаю... я потерял её в городе. А разве она не вернулась домой?
  - Что?! Она не пришла!
  Мне неловко было врать Лхаранне. Казалось, она читает мысли и не верит ни одному моему слову.
  - Ну, не знаю... я же сказал - потерял на улице в толпе.
  И прошёл наверх в лабораторию. Лхаранна вбежала следом за мной, схватила меня и, тряся за плечи, начала кричать:
  - Что ты скрываешь?! Ты можешь объяснить, что произошло?!
  Я и не ожидал такой силы - в ней, невысокой и хрупкой с виду женщине, таилась сила, наверное, трёх мужчин.
  - Что случилось? - спросил отец, бережно ставя колбу на огонь. - Лхаранна, отпусти Эрнана.
  - Роже... ты слышишь? Рэнья пропала! Ведь они ушли вместе... а этот... это отродье тьмы даже не хочет со мной говорить!
  - Тьмы? - удивился я. - А я думал - твоё.
  Она резко отпустила меня, молча посмотрела и вдруг ударила рукой по лицу. Я еле удержался на ногах, схватившись за косяк двери, и вдруг почувствовал, что внутри меня словно нагреваются угли, разгораются, и сноп чёрно-багрово-рыжего пламени с треском и разлетающимися искрами поднимается вверх и лавой выплескивается наружу. Я схватил Лхаранну за руку, притянул к себе и некоторое время смотрел ей в глаза, а потом у меня вырвалось:
  - Больше никогда!!!
  И ещё, кажется, несколько слов на лахаране, которые я потом не смог ни повторить, ни даже вспомнить.
  Послышался сильный хлопок - огонь, на котором грелась колба, взвился столбом. Колба взорвалась, и мелкие куски стекла разлетелись вокруг.
  Лхаранна отпрянула от меня, закрыла лицо руками, будто собираясь заплакать, и быстро ушла вниз.
  - Эрнан, - вопреки обыкновению, голос отца звучал сурово, - если вздумаешь буянить, то не здесь. Что ты наделал? Мать обидел, колбу взорвал - хорошо ещё, что это можно приготовить снова. Что ты ей сказал?
  - Что? - я даже немного растерялся. - Не знаю...
  Отец спустился вниз. Я за ним. Но Лхаранна не хотела ни видеть меня, ни говорить со мной. Меня выпроводили за дверь, и я тайком подслушал их разговор:
  - Что он тебе такого сказал? Что вообще случилось?
  - Рэнья пропала. А этот, - речь, конечно, шла обо мне, - ничего говорить не хочет, врёт, что потерял её в городе, и ещё... он... - Лхаранна замолчала.
  - Я слышал, но не понял. Он оскорбил тебя?
  - Нет. Он другое сказал... на лахаране, которого он не знает, и ты тоже... я не могу понять, откуда это у него...
  - Чего? Что он сказал? Что это значит? Я ведь не понимаю этого языка.
  Она ещё немного помолчала, словно собираясь с мыслями, и потом будто еле выговорила:
  - Не хочу повторять дословно, но это значит: "Тёмное пламя выжжет тебя в пепел".
  Я был удивлён. Как я мог сказать такое, да ещё на лахаране? Показалось ей, что ли? Послышалось? Или это тоже - приступ ярости, какие бывали у меня, только огненный?
  - Это что, проклятие? - спросил отец.
  - Нет. Вряд ли. Я больше об этом говорить не хочу.
  - И не надо. Он ведь и сам ничего не помнит.
  - Правда? Я не заметила. Но тогда это ещё хуже... Роже, мне страшно...
  - Чего ты боишься? Помирись с ним. Ты же знаешь, на Эрнана иногда находит. Надо про Рэнью расспросить и найти её.
  - Говори с ним сам!
  - Лхаранна, я прошу тебя... очень прошу!
  - Я попробую. Не знаю, как мне с ним разговаривать. Теперь я могу только догадываться, что он видел в городе.
  
  Я быстро ушёл в другую комнату, и родители не заметили, что я подслушивал. Лхаранна всё так же смотрела на меня, а потом, не без усилия, сказала:
  - Эрнан, ответь мне, когда вы гуляли по городу, вы не видели огонь или пожар? Рэнья не могла в Лахатар уйти? Быть может, она ушла, а ты теперь боишься это рассказывать?
  - Нет. Она не уходила к саламандрам.
  - Тогда непонятно. Да, если бы она ушла - я бы почувствовала и так не беспокоилась. Пожара в городе я тоже не ощущаю. Теперь придётся искать.
  Ночью Лхаранны дома не было, и где она пропадала - тоже неизвестно. Я предполагал, что она могла обратиться драконицей и искать Рэнью в огненном облике, но вряд ли она бы стала в таком виде появляться в городе. Хоть и ночь, а кто-нибудь бы обязательно заметил. Её отсутствие так и осталось для меня загадкой. Тогда я ещё не знал о способности саламандр связываться между собой через огонь, если они находятся рядом с ним. Я так и не понял - нашла она Рэнью или нет.
  Утром я ушёл посмотреть - на месте ли табор. Цыган и след простыл. Тогда я вернулся и рассказал про Рэнью.
  - И ты молчал? - Глаза Лхаранны из рыже-янтарных стали багряными. - Может, вернуть её? Роже, я найду её и верну домой!
  - Она не захочет вернуться, - сказал я.
  - И то правда, - кивнул отец. - Понимаю: дворянская дочь, сбежавшая с цыганским табором - позор семьи. Так большинство бы подумало. Но я не вижу в этом ничего предосудительного - лишь бы сама Рэнья была счастлива.
  Лхаранна кивнула.
  - Я видел, как она танцевала с ними. Она никогда ещё не была такой счастливой.
  - Я разыщу её, - задумчиво сказала Лхаранна. - Просто поговорю с ней.
  Следующей ночью она нашла Рэнью, шагнув в камин и выйдя из костра, у которого расположились цыгане. В нашей семье так умела только она. Но Рэнья не пожелала возвращаться домой.
  
  Без Рэньи стало грустно, хоть я во многом и не понимал её, да и не только я один. С трудом верилось, и было немножко обидно, что в таборе среди цыган ей лучше, чем дома. Я ещё больше замкнулся в себе, проводя почти всё время в лаборатории. Тогда отец и открыл мне, что на его "чёрной кухне" уже второй год зреет Эликсир - напиток, дарующий бессмертие и обращающий металлы в золото. На весь процесс должно было уйти семь лет, каждый год добавляя следующий из семи металлов, начиная со свинца. Год идёт очищение и совершенствование металла, после чего к полученному добавляется следующий. Последний седьмой год - решающий, когда добавится золото, и процесс пройдёт Великую Мистерию Феникса. В чём она заключалась - я тогда и представить себе не мог, только знал, что это тайна, о которой нельзя говорить даже другим алхимикам, некоторые из которых стремятся получить Эликсир лишь ради обогащения.
  Отец говорил, что если ему удастся свершить Великое Делание, то, отведав сего божественного напитка, он станем бессмертным, как духи стихий, оставаясь воплощённым, как другие люди. Я спросил его:
  - Ты хочешь жить вечно?
  - Да, - ответил он, улыбнувшись, - тогда мы с Лхаранной навсегда останемся вместе, и я буду вечно любить её. Когда вы вырастете, я и вам дам отведать этого напитка, и вы станете бессмертны, не уходя в Огненный мир. Вы не потеряете близких и не уйдёте, горюя о разлуке с родными.
  - А как же Рэнья?
  - Так ведь и её можно найти. Лхаранна сможет.
  - Но мы и так не знаем болезней. И если мы и останемся - я ведь останусь здесь, с тобой - срок нашей жизни вчетверо, а то и впятеро дольше, чем обычный людской. Более двухсот лет живут дети людей и стихийных духов в этом мире, но потом... говорят, никогда не поздно выбрать - туда, куда уходят души смертных или в Огненный город...
  - Но ведь я так не смогу. Я рождён человеком, но не хочу разлуки со своей семьёй. И только с помощью алхимии, если удастся, сумею изменить себя и свою смертную природу.
  - Прости, отец. Я забыл. Я почему-то всегда думаю, что ты такой же, как мы.
  - Увы, нет, - он покачал головой и грустно улыбнулся.
  - А золото? - продолжал я. - Ты хочешь достичь не только бессмертия, но ещё и станешь богатым как король?
  - Нет! - он строго посмотрел на меня. - Когда работаешь над Эликсиром, и думать нельзя о собственном обогащении. Иначе станет важен лишь результат, а не процесс, и тогда вместо познания законов Вселенной и самосовершенствования быстро скатишься на уровень шарлатанов, выдающих себя за алхимиков и тратящих жизнь на пустые поиски золота. Постой... - вдруг будто очнулся он, - ты сегодня сказал...
  - Что?
  - Если даже опыт не удастся... я стараюсь не думать об этом, но иногда и меня терзают сомнения... если ничего не получится, и всё останется, как есть...
  - Зачем ты так говоришь? Неужели ты сам не веришь в то, что делаешь?
  - Верю, хоть иногда и сомневаюсь. Любой учёный, когда ставит эксперимент, думает как о положительном, так и об отрицательном результате.
  - Семь лет ждать, чтобы понять, что ничего не вышло? Да это же целая вечность!
  - Что делать... другого рецепта у меня нет. Точнее - есть, и много, но они не подойдут для меня. Бог создал каждого человека отличным от других, а потому и рецепт Эликсира у каждого должен быть свой, это как путь или судьба. Но если я всё-таки сумею получить Эликсир, то им можно делиться с другими. Я читал о множестве способов, но одни неверны, другие неточны, или сочинены шарлатанами. Думаешь, я не проверял? Так ты сказал, что всё равно хочешь остаться в мире людей? Ты не уйдёшь?
  - Нет, не уйду.
  Отец потрепал меня по голове:
  - Наследник мой... но тогда... ты сможешь пообещать мне... или я хочу слишком многого... - он будто говорил сам с собой.
  - Обещаю! - Не задумываясь, воскликнул я. - Тебе - что угодно!
  - Я же ещё ничего не сказал. Быть может, для тебя это слишком сложно... ты ведь знаешь, где находится подробное описание получения моего Эликсира?
  - Да, вон в той книге.
  - Если со мной что случится...
  - Папа!
  - Не перебивай. Ты уже не маленький и давно знаешь, что человеческая жизнь куда более хрупкая, чем жизнь стихийных духов. Так вот, если я не смогу закончить опыт, а ты не уйдёшь в Огненный мир, сможешь ли ты продолжать дело?
  - Да, конечно! Только... если я что-то не так сделаю... или забуду... или не пойму... получится, что все эти годы ушли впустую?
  - Что ж. Так или иначе - всем свойственно ошибаться. Возможно, ты что-то упустишь, но найдёшь что-то своё, не менее ценное.
  - Но тогда... - я запнулся. Язык не поворачивался сказать: если тебя не будет. - Для кого всё это? Это ведь нужно тебе. Зачем мне Эликсир бессмертия - мне и так жить дольше любого из людей, а если к концу жизни к саламандрам уйду - буду жить вечно. Что мне с ним делать? Продавать нельзя, раздавать и дарить тоже - дойдёт до церкви, и меня как колдуна на костре сожгут.
  - В этом ты прав. Но... если сумеешь - ни в коем случае нельзя делать такое из-под палки! Может быть, и у тебя судьба сложится подобно моей, только наоборот.
  - Это как? Я не понимаю.
  - Ну, когда-нибудь и ты захочешь жениться и создать семью, если, конечно, будешь жить в людском мире. Никто не знает, кто станет твоей нареченной - вероятно, это будет смертная девушка. Тяжело жить вместе, зная, что кто-то из вас покинет мир раньше просто потому, что вы разные по природе своей. Тогда Эликсир и пригодится тебе.
  
  Прошло ещё около полугода. Я почти не покидал лаборатории. Камень проходил третью стадию, и за процессом необходимо было постоянно следить. Мы с отцом сменяли друг друга, как на вахте, даже ночью - первую часть ночи - он, вторую - я.
  
  
  Никто и не предполагал, что 1572-й год станет роковым для нашей семьи.
  Летним вечером - было это 23 августа - я возвращался от аптекаря и увидел на наших воротах нарисованный мелом крест. "Что это? Зачем? - подумал я, - будто метка какая-то". Я хотел было стереть его, но тут меня отвлекли крики на улице: "Во имя святого Варфоломея! Бей гугенотов!"
  Я только вздохнул: они всё никак договориться не могут, как правильно Богу молиться.
  Прошёл в дом. Ещё с утра мы с отцом решили, что первую половину ночи в лаборатории буду я, а потом он меня сменит.
  Я сидел тихо, разбирая и переписывая очередные отцовские заметки, заодно поглядывая на перегоняющуюся в змеевике жидкость. До "окончания вахты" я должен был не только перегнать всю, но и смешать с новым раствором. Двух свечей едва хватало, а больше зажигать я не мог - надо было для отца оставить. За своими ночными бдениями мы и не заметили, как сожгли почти все.
  С улицы доносились крики, грохот, топот, звон шпаг. "Что там? - думал я. - Неужели бунт какой-то? Нет, вряд ли. Скорее всего, опять гугеноты с католиками сцепились". Выглянул в окно. Драка на улице прямо под окнами. Один уже ранен или убит.
  Шум затих. Я стал готовить раствор, добавляя в колбу по маленькой ложечке бурой соли и несколько капель предрассветной росы и так увлёкся этим занятием... пока снова не услышал крики и грохот, но теперь, мне показалось, они слышались уже снизу, из дома...
  Я поставил колбу с раствором, увидел, что перегонка почти закончена - нельзя всё бросать в спешке! - и уже хотел спускаться, как... дверь лаборатории с шумом распахнулась и повисла на одной из петель. На пороге стоял седоватый толстый тип в порванной куртке и со шпагой в руке, направленной на меня. От него разило вином и луком. Да это же один из завсегдатаев соседнего трактира! Что он делает в нашем доме?!
  - А, это ты, щенок! - рявкнул он. - Сейчас отправишься вслед за папашей!
  Оружия с собой в лабораторию я, естественно, не брал никогда, а потому, не раздумывая, отступил на шаг, схватил банку с царской водкой, открыл и выплеснул ему в рожу, при этом на меня не попало ни капли. Он с диким рёвом выронил шпагу и схватился за лицо руками. Я схватил его оружие и со всех сил всадил ему в горло. Он повалился на дверь, висевшую на одной петле, она сорвалась и с грохотом столкнула его с лестницы. Я побежал вниз.
  Многое было побито и поломано, как после погрома. На полу лежали три обгоревших тела, но кроме них больше никаких следов пожара. Наверное, Лхаранна сожгла ворвавшихся в дом. Но зачем? Что это всё значит? Разбой? Грабители? Я пытался найти хоть кого-то, быстро проходя пустые комнаты. Никого.
  Зашёл в спальню родителей и замер. Беззвучное "нет!" так и повисло в воздухе. Мне хотелось кричать, плакать, я не верил своим глазам - это сон, кошмарный сон, наяву такого не может быть, потому что не может быть никогда...
  На кровати лежал отец. Его белая рубашка почти вся пропиталась кровью. Он не дышал. Лхаранна склонилась над ним.
  - Папа... - смог только выговорить я.
  Не желая замечать никого и ничего больше, я кинулся к нему.
  - Папа... нет! Почему? Кто? За что?
  Губы дрожали в бессильном крике, я плакал. Осознав, что всё ещё держу в руке "трофейную" шпагу, я в исступлении хотел кинуться на улицу и убивать всех, кто попадётся мне на пути.
  - Я отомщу за него!
  Лхаранна подошла и обняла меня:
  - Они уже мертвы. Я сожгла их.
  - Ты? Это те, трое? - меня трясло как в лихорадке.
  - Да. Где ты был? Я уходила через камин, далеко, была драконом. Вернулась... Роже был при смерти. Он просил найти тебя, но ты не успел. Я слышала его последние слова, они были о тебе, но поняла только "обещание" и "хочешь". Он, наверное, велел что-то тебе поручить, связанное с алхимией.
  - Где я был? В лаборатории - где же ещё? Отец искал меня? Кажется, я понял... Но кто эти разбойники? Почему ворвались к нам в дом?
  - Когда я слышала голоса с улицы, то разобрала, что сегодня ночью готовили избиение гугенотов.
  - Но мы же не гугеноты!
  - А им всё равно, ты разве не понимаешь? Какой удачный повод! Недавно Роже поссорился с соседом, и Огюст был одним из этих троих убийц.
  - Огюст?! Я спалю его дом ко всем чертям!
  - Как хочешь. Лаурэйн, - тихо проговорила Лхаранна, и только теперь я заметил, что кроме нас в комнате сестра и брат. Они сидели около горящего камина, несмотря на тёплую ночь. - Лаурэйн, ты со мной?
  Я не понял, о чём она.
  - Да, - отозвалась Лаурэйн.
  - А ты, Тарн?
  - Мама, я ведь давно хочу, это ты всё уговаривала подождать.
  Я почти догадался, но не хотел верить.
  - Так вы...
  - Да, ты правильно понял. Мы уходим.
  - Как?! Все? Прямо сейчас? А я останусь только... с ним...
  Тело уже начало остывать, и мне казалось, вместе с ним остывает, превращаясь в холодные угли, моя душа, а я словно цепляюсь за ниточки, чтобы не уйти - нет, не в Лахатар - вслед за ним, за отцом...
  - Но я не оставлю моего Роже так, - помолчав, сказала Лхаранна. - Обниму его в последний раз, на прощание. Нельзя привязывать его бессмертную душу к холодным останкам.
  Мать сама перенесла его на пол - я в который раз удивился её силе - и села рядом... начала преображаться. Всё её тело засветилось пробегающими искрами, которые постепенно становились языками пламени. Ещё несколько мгновений - они рванулись ввысь... и я увидел перед собой драконицу цвета закатного солнца.
  - Мама! - хором воскликнули Лаурэйн и Тарн.
  Лхаранна склонилась над телом, укрывая его крыльями, и словно запела тихую песню, в которой я различал некоторые слова, но они плавились в огне, трогала и гладила его своими когтистыми лапами, прижималась лицом со светящейся чешуйчатой кожей, будто целовала, как умела в огненном облике. Вдруг в один миг столб пламени скрыл их обоих. Когда огонь исчез, на полу сидела только она и уже снова в людском обличье. Нагая, замершая, казавшаяся скорбной статуей над горкой серого пепла. Это всё... вместо родного человека, который ещё несколько часов назад жил, разговаривал, был рядом...
  - Ты...
  - Я похоронила его по нашему обычаю. Огонь забрал тело, а душа отошла в другие миры, наверное... я не знаю, куда уходят люди.
  Я обнял мать, и мы вместе плакали на плече друг у друга.
  - Эрнан... мне пора.
  - Сейчас? Может, останешься? Хотя бы на день...
  - Я не могу здесь больше, не хочу оставаться после смерти Роже.
  - Уедем в Лилль!
  - Нет. Тарн, Лаурэйн, вы готовы?
  - Да! - хором сказали они.
  - Лаурэйн, и ты? - я словно искал хоть какую-то поддержку.
  - Я с мамой.
  - Дура! Как маленькая! Тарн, ну, может, хоть ты?
  - Я-то что здесь делать буду? Я среди людей вообще жить не умею, уже давно говорю, что пора, два раза чуть один не ушёл, но меня уговорили подождать. Нет, лучше ты - с нами.
  - А как же Мэрха? - спросил я у Лхаранны. - Она что, тоже уйдёт?
  - Мэрха не сможет. Она беременна.
  - И ты даже не скажешь ей?
  - Сообщу. В пламени свечи или во сне она услышит меня.
  - И всё?
  - Да. Думаю, через несколько лет она присоединится к нам. Возможно, вместе с сыном.
  - Ты даже знаешь, что у неё будет сын, не дочь?
  - Конечно. Она сама знает, как раньше я - про каждого из вас.
  - Тогда утром я в Лувр! На рассвете!
  - Ты видел, что творится на улице? Там резня.
  - Мне всё равно.
  - Тебя могут убить. - Лхаранна запнулась, словно пытаясь подобрать нужные слова. - Перед смертью ты сможешь сделать выбор и уйти в Лахатар? Или... пойдёшь туда, куда уходят люди? Тебе ведь только тринадцать... это очень мало даже для человеческой жизни...
  - Люди... куда?
  - Я не знаю. Но тогда мы больше не встретимся. Никогда.
  - Вообще?
  - Возможно. Решай. Ты хочешь с нами?
  - Я должен остаться. Я обещал отцу.
   Лхаранна обняла меня и сказала:
  - Да, наверное, так будет лучше, ведь ты - наследник. Думаю, мы ещё увидимся когда-нибудь. Я ведь помню предсказание, - она чуть улыбнулась.
  - Я тоже. Мне теперь ещё работу над Эликсиром закончить надо, а это дело долгое, на несколько лет.
  - Зачем? Для кого он теперь нужен?
  - Ради отца. Я дал слово.
  Она только вздохнула. Потом подошла, обняла Лаурэйн и Тарна, и огненно-искристые врата отворились и скрыли их. На мгновение я увидел всех троих в драконьем обличье, но они исчезли, как видение, и только в камине что-то с шумом треснуло, рассыпавшись искрами...
  
  Я сидел на полу, обхватив голову руками. На душе было пусто. Словно во сне я вышел из комнаты, позвал Пьера - нашего старого слугу, и мы молча вынесли тела и бросили в канаве на улице. После такой резни никто бы и разбираться не стал.
  Пепел я бережно собрал с пола. Он был тёплым, всё ещё храня огонь Лхаранны. Я отнёс его в лабораторию и там хранил, как священную реликвию, в деревянном ларце. Особенно первое время я часто подходил, гладил и касался губами, и слёзы наворачивались на глаза, но перед отъездом высыпал в атанор.
  
  На рассвете, вернув на место дверь и проверив, всё ли в порядке в лаборатории, я отправился в Лувр. Улицы города напоминали поле недавней битвы. Да здесь и была война, правда, я не понимал, почему христиане воюют друг с другом. Во дворец не пускали, ворота Лувра были закрыты, и мне пришлось карабкаться на стену и лезть через маленькое открытое окошко сбоку, которое я случайно заметил. Там, прячась ото всех, я нашёл комнату сестры.
  Мэрха сама открыла мне, сказав, что герцог ушёл по срочным делам. Сама она выглядела немного усталой. По её фигуре ещё не были заметны изменения, но сама она стала как-то теплее, спокойнее, как огонь очага.
  - Эрнан? Как ты сюда попал?
  Я молча указал на окно.
  - Ты знаешь... - начал было я.
  - Да, - прошептала она, прикрыв глаза. - Отца убили. Мама, Лаурэйн и Тарн ушли в Лахатар. Сегодня ближе к утру я не могла заснуть, но когда смотрела на свечи, у меня было видение. Мне показалось, пламя разрослось до размеров комнаты, и в нём я увидела маму, Лаурэйн и Тарна - всех в драконьем облике. Я слышала слова: "Роже убили сегодня ночью. Я ухожу. Лаурэйн и Тарн со мной. Эрнан остался. Жаль, ты не можешь с нами. Прощай. Надеюсь, до встречи". И всё.
  - Значит, Лхаранна всё рассказала тебе?
  - Да. Ты так и не называешь её мамой, а больше по имени?
  - По-разному, но чаще - так.
  Мэрха вздохнула.
  - Что ж... ты останешься в Париже?
  - Нет... не могу! Сегодня же начинаю собираться домой в Лилль, и чем скорее уеду - тем лучше. Я не хочу жить в этом городе убийц!
  Она приложила палец к губам:
  - Тихо! Здесь везде уши.
  Меня передёрнуло.
  - Ты-то здесь как?
  - Не знаю... Будто жду - пережидаю срок. Когда он родится и хоть немного подрастёт - будет проще. Но это ещё не скоро. Я пока только матери сказала, даже мой муж Франсуа ещё не знает.
  - Да? Почему?
  - Не хочу пока. Иначе сразу узнают король и весь двор.
  - Мэрха... Я давно спросить хотел... ты же оборотень... Как тебе удаётся? - спросил я шёпотом.
  - Прячусь. Когда меня оставляют одну. Сейчас мне чаще нужно, чем раньше - сил больше и мне, и ему...
  Я обнял сестру:
  - До встречи.
  - Храни тебя Предвечное Пламя.
  
  Из Лувра я вышел тем же способом, что и вошёл, тихонько, чтобы не создавать лишнего шума. К счастью, мой визит так и остался незамеченным.
  
  Я вернулся домой, позвал слуг и начал готовиться к переезду. Труднее всего было собирать лабораторию со всеми склянками, колбами, змеевиками, печью и прочими необходимыми для "чёрной кухни" вещами, не прекращая процесса. К счастью, пока я отсутствовал, ничего не произошло, и можно было продолжать. В ближайшем будущем я собирался найти себе помощника - алхимика, который мог бы сменять меня во время сна или других дел. Я наведался к аптекарю и просил об этом Гийома, но дядя отказался отпускать племянника со мной в Лилль, сказав, что один он не справится. Так в сборах прошло несколько дней, и я двинулся в путь.
  
  
   IV. Мари
  
  У Джеймса есть девушка. Он встречается с нею и временами остаётся у неё на ночь, но в дом не приводит, ссылаясь, что сдаёт вторую комнату. Она живёт на соседней улице, и однажды, выйдя на охоту, я видел, как они целовались у дверей кафе, но не стал нарушать идиллию и показываться им на глаза.
  Она выглядит довольно миловидной, но, на мой взгляд, ничем не примечательной: русые вьющиеся волосы чуть ниже плеч, круглые светлые глаза, вздёрнутый носик и слегка капризное выражение лица. Фарфоровая куколка. Фигура - да, не спорю, но я ценитель совсем иной красоты. Я бы даже не запомнил её имени, если бы она не была тёзкой моей бывшей супруги. Мари.
  
  ***
  
  Несмотря на тоску, которую я чувствовал после гибели отца, я рад был переезду в Лилль. Дня два я просто бродил по улицам, вспоминая дни, когда мы жили там всей семьёй. Городская площадь, узкие улицы, монастырь, замок на окраине... тот замок, про который мы с Рэньей сочиняли леденящие душу истории.
  Сидя в лаборатории, я много размышлял о своих занятиях алхимией и об обещании, данном отцу. В одном он был прав, в другом - ошибался, когда поручил мне завершить работу над Эликсиром. Я знаю, другого выхода не было, и никого кроме меня - тоже, а незадолго до смерти накануне Варфоломеевской ночи он только предупреждал меня... словно предчувствовал...
  Прав - в том, что я не заброшу, не махну рукой, а буду поддерживать течение процесса только ради него, ради памяти о нём, чтобы выполнить последнюю волю. Ошибкой было то, что он поручил это именно мне - своему старшему сыну. Кому, как ни сыну быть наследником, продолжить дело отца? Но... продолжать одному, без наставника, оказалось так сложно... я боялся что-нибудь упустить, сделать не так, а иногда мне было почти всё равно, как в первые дни после приезда, когда я просто бродил по Лиллю. Вернувшись домой, я вздохнул с облегчением, что моё отсутствие никак не повлияло на процесс. Порывы внезапной радости, как и, наоборот, бешенства пропали вместе со смертью отца и уходом семьи, но теперь на меня вдруг находили приступы невыносимого одиночества и меланхолии, я чувствовал себя словно прикованным к лаборатории и занятию, казавшемуся мне в такие моменты абсолютно бессмысленным. Эти строки я написал в подобном состоянии, адресуя их покойному отцу:
  
  ...На столько лет
  Сквозь тьму ночей
  К лаборатории своей
  Зачем меня ты приковал,
  Сказав последние слова?
  Чтоб я один искал ответ,
  Когда тебя уж больше нет...
  Я жду, пока не вышел срок,
  Как распускается цветок -
  Семь лепестков, семь долгих лет,
  Семи металлам - семь планет...
  И Розу золотым костром
  Я обвенчаю с серебром,
  Прекрасен алый её цвет...
  Но я жалею иногда -
  С небес последняя звезда
  Вновь канет в утренний рассвет,
  И я порой шепчу: "Прости,
  Но мне так хочется уйти..."
  В груди огонь, как атанор:
  Не просветленье - приговор,
  Фальшиво-золотое дно -
  Бессмертье мне и так дано!
  В последний раз молю: прости...
  Мне только сделать шаг... уйти...
  
  Но вскоре я нашёл помощника, аптекаря, живущего по соседству. Звали его Камиль. Он помнил моего отца и сказал, что только рад исполнить волю покойного. Потом он и вообще переселился ко мне в дом, оставив аптекарские дела на попечение своему брату. Семьи у Камиля никогда не было, вероятно, из-за хромоты и немного странной внешности. Тогда Камилю было около тридцати лет. Немного нескладный, невысокий и хромой от рождения, он оказался добрейшей души человеком с потрясающей жаждой знаний. С большими серыми глазами и редкими пепельно-русыми торчащими волосами на большой голове он и сам казался существом, вышедшим из книги о каких-нибудь гномах и прочих мифических существах. Камиль быстро уяснил, что дома меня зовут Эрнан, а не Эрнест, хотя о саламандрах в моём роду я ему, конечно, рассказывать не стал. Он считал это имя испанским, хотя испанцев среди моей родни не было.
  Однажды мы с Жаком - управляющим, который вёл дом и дела в Лилле в наше отсутствие - возвращались домой, и я увидел, как неподалёку остановилась карета и оттуда вышла дама, а с ней, как мне показалось - девушка необычайной красоты. Невысокая, стройная, в синем расшитом платье. Чёрные волосы убраны в причёску с вплетёнными жемчужинами, будто звёздами... Она вдруг оглянулась, словно почувствовала мой взгляд... Я чуть не вскрикнул, утонув в её синих глазах. Нет, у людей не бывает таких - цветы вероники и василька, небо в летний полдень, сапфир, река... я не мог подобрать сравнения. Она словно сошла с картины великого художника... правильный овал лица, прямой тонкий нос, локоны, выбивающиеся из причёски... Мгновение, показавшееся мне вечностью, прошло, юная богиня или принцесса повернулась и пошла дальше. Я вздрогнул, словно очнулся от чар.
  - Жак, ты не знаешь, кто это? - спросил я управляющего. - Ты ведь был в Лилле до моего приезда.
  - Маркиза де* со своей дочерью. Вас, я полагаю, заинтересовала молодая госпожа?
  - Да...
  Неужели всё, что я чувствую, так очевидно для других?
  - К сожалению, ничего не могу о них рассказать, кроме того, что это их дом. Имя маркизы я запамятовал, а как зовут дочь - и не знал вовсе.
  
  С тех пор я почти каждый день стал приходить к тому дому в надежде хоть на миг увидеть девушку моей мечты... я даже не знал её имени. Несколько раз я видел её, но всегда в сопровождении родственников. Я так и не решился подойти. Да и она не замечала меня.
  
  Через две недели после того, как я впервые увидел её, в городе устраивали бал по случаю свадьбы кого-то из местных дворян. Я был в числе приглашённых, но отправился туда только в надежде встретить её. И не ошибся: она была там! Правда, рядом с нею я часто видел молодого человека, несколько старше меня, но вряд ли ему было больше пятнадцати. Конечно, он красив, хорошие манеры, умение держаться... Ревность впервые вспыхнула во мне - я завидовал ему, тому, что он говорит с ней, танцует, держит за руку, тогда как я даже не знаю её имени! Но... любит ли она его? Если - да, то мне, наверное, больше нечего делать и некого искать в мире людей, и тогда я сейчас же уеду с бала и уйду в Лахатар!
  Я наблюдал за ними и не мог не заметить во внешности некоторого сходства: чёрные волосы, ярко синие глаза, и немного похожие черты лица. Или они просто родственники, брат и сестра, а я уже заранее прощаться стал?
  Я пригласил её на следующий танец.
  Сначала мы танцевали молча, но вскоре я спросил:
  - Позвольте узнать, прекрасная госпожа, с кем имею честь танцевать? - я почти дрожал, видя её рядом, и совершенно забыл и без того скудное обучение этикету и придворно-куртуазному языку, так что сам удивился, как смог построить подобную фразу.
  - Мари де*.
  - Мари... роза утренняя... первый луч солнца среди пасмурного дня...
  - А вы? - В свою очередь спросила она. - Вы спросили моё имя, но сами так и не представились.
  - Эрнан, - сказал я, но запнулся, - то есть... Эрнест де Лилль.
  - Эрнан или Эрнест? - она улыбнулась.
  - Можно и так, и так, - сказал я, поразившись, что впервые так легко представился своим настоящим, саламандриным именем. Но мне хотелось, чтобы она называла меня именно так. - При других всё же лучше Эрнест.
  - Значит, у вас два имени... только я никогда не слышала о святом по имени Эрнан.
  - Меня так зовут только близкие.
  - И вы говорите его мне?
  - Да! И... - я запнулся, - конечно, как вам будет угодно, но с этого момента можете говорить мне "ты".
  - Прямо с первой встречи?
  - Не с первой. Помните? Мы уже виделись однажды.
  - Да. Помню.
  Танец закончился. К ней подошёл тот молодой человек.
  - Позвольте представить вам, - она не воспользовалась моим предложением обращаться ко мне на "ты", - моего троюродного брата Орландо.
  - Я рад знакомству, - сказал я и облегченно вздохнул: они родственники, я был прав! Впрочем... - словно что-то кольнуло меня - троюродный брат - не такое уж и близкое родство. Кругом сплошь и рядом подобные браки, но тогда она бы представила его как жениха, а раз - нет, значит...
  В своих мечтах я уже целовал её. А в реальности они пошли танцевать, оставив меня одного.
  Потом с Мари танцевали попеременно, то я, то он. Я даже не заметил, как бал закончился, и в растрёпанных чувствах отбыл домой.
  
  Последующие три дня я не мог думать ни о ком и ни о чём, кроме неё. Пытался отвлечься, приходя в лабораторию, где Камиль неустанно проводил опыты... но теперь всё это казалось мне таким странным и ненужным, что я уже хотел оставить всё, как есть и отправить Камиля домой. И только ради обещания, данного покойному отцу, я не поступил так, сменив сонного Камиля на его посту.
  На данной стадии предстояла весьма сложная операция, именовавшаяся рождение Зелёного льва, и когда я мешал раствор, то чуть было не разбил колбу с драгоценным веществом.
  Я смотрел на призрачных духов, медленно отлетающих при выпаривании. Свет полной луны проникал сквозь маленькое окошко лаборатории, отражаясь в колбах, ретортах, пузырьках... Дверь бесшумно отворилась, и вошла... девушка моей мечты, моя возлюбленная... Она застыла на пороге, оглядывая комнату. Мари казалась очень бледной при луне, ярко осветившей её лицо. Медленно приблизилась ко мне, взяла со стола колбу с какой-то жидкостью и сказала:
   - Эрнан, если вы любите меня, пейте! Пейте, и я буду пить с вами! Ваша миссия окончена, вы приготовили священный Эликсир бессмертия, напиток богов, он слаще мёда и вкуснее вина из королевских погребов, целебнее и чудодейственнее, чем снадобья великих лекарей. Пейте, Эрнан, напиток вечной жизни и нашей любви!
  Она поднесла колбу к губам и сделала несколько глотков. Жидкость меняла цвет, и в тот миг, когда Мари пила, стала вначале серебряной, а потом золотой. И, как мне показалось, Мари стала ещё прекраснее, если, конечно, это было возможно. Я принял Эликсир из её рук. Он был изумрудно-зелёным, вкус его отдавал пряностями и весенней травой, чуть с горчинкой, словно кто-то бросил туда свежий лист полыни. Не торопясь, сделал ещё глоток... но откуда в нём появился странный железисто-солоноватый привкус? - Так, кажется, это чувствуется? Теперь я пишу это, но давно позабыл, какова для людей кровь на вкус. - А когда глянул в колбу - оставшиеся капли приобрели кроваво-красный цвет. Я посмотрел на Мари. Она была так близко, и всё так же бледна в лучах луны. Я коснулся её губ, не решаясь поцеловать. Она всё смотрела на меня, и я тонул в её больших, нечеловечески синих глазах...
  И... я случайно выронил колбу, она полетела на пол, разбившись на сотни крохотных осколков, которые разлетелись по всей комнате. Один из них, ударившись от пола, вонзился мне в грудь, и из маленькой, на первый взгляд, ранки ручьём полилась кровь, столько, сколько моё тело никак не могло вместить: я стоял по щиколотку в крови, а она всё текла... Мари куда-то пропала - вероятно, испугавшись, выбежала из лаборатории, когда я разбил колбу. Хорошо, что она не видит этого кровавого потопа.
  Кровь не останавливалась, она уже просочилась под дверь, и, наверное, водопадом стекала с лестницы. А я стоял один посреди лаборатории в пустом доме, где даже Камиль и слуги ушли спать и не слышат меня... истекающий кровью, но почему-то до сих пор живой... Или это и есть истинное бессмертие? Но разве я этого хотел? Почему же мне тогда так страшно и одиноко? Или я уже умер?
  А кровь всё лилась... И я стал звать всех подряд, кто, как мне тогда казалось, мог услышать... я звал слуг, Жака, Генриетту, звал Камиля; звал Мари и даже её кузена Орландо - вдруг, если я не найду её, пусть хотя бы он сможет передать ей; звал отца, мать, сестёр и брата; звал, кажется, даже Лахха Предвечного - быть может, хотя бы он услышит меня, как слышат людей боги...
  ...Пока не почувствовал, что кто-то взял меня за руку. Я вздрогнул.
   - Эрнан! Проснитесь!
   Камиль. Склонился надо мной и тянет за руку. За окном рассвело.
   - Вам приснился кошмар? Вы так кричали...
   - Это...был сон?
   - Да, вы спали.
   - Спал? А Зелёный Лев?!
   - Родился, - улыбнулся Камиль. - Наверное, вы уснули позже.
  
  Три дня я прожил, грезя во сне и наяву. Мои чувства к Мари в разлуке всё росли, и я решил признаться ей. Но как? Перелезть через ограду её дома и попытаться найти Мари? Пока я буду искать, меня обязательно заметят. Нанести ей визит и официально сделать предложение? Но кто я для их семьи - они ведь гораздо богаче, чем я. Правда, моя сестра замужем за герцогом... я не хотел использовать положение Мэрхи ради собственной выгоды - знал, что ей приходится нелегко. И в округе ко мне относятся странно - это я уже успел заметить за то недолгое время, как вернулся в Лилль. Временами я замечал косые взгляды на улице и на балу, причём даже со стороны родителей Мари, так что сватовство вряд ли к чему-то приведёт.
  Тогда, быть может, написать ей письмо и передать через слуг? За своих могу поручиться - передам записку Генриетте - она точно найдёт, как и кому отдать. После смерти отца она стала так добра ко мне... Конечно, Генриетта отнесёт письмо по адресу, но там... вдруг его перехватят и прочитают родители или этот Орландо? Нет, я никому не смогу доверить такое поручение - я вручу Мари письмо лично, поджидая неподалёку от её дома, даже если мне придётся ждать целую неделю! Всё лучше, чем оставаться в неведении.
  Решившись, я начал сочинять текст послания. Конечно, я не был искушён в написании любовных писем, а потому моё признание было кратким, и то мне приходилось черкать, комкать лист, бросать его в камин и писать заново.
  
   Прекрасная Мари!
   Признаюсь Вам в своих чувствах, не в силах больше сдерживать их, оставляя Вас в неведении.
   Я люблю Вас!
   Больше всего на свете я люблю Вас!
  
   Эрнан.
  
  Я запечатал письмо. Да, хорошо было бы прикрепить к нему розу или какой другой цветок, но где найдёшь цветы в октябре? Только последние полевые, усталые и побитые дождём, они совершенно не годятся для признания в любви...
  Спрятав письмо на груди под рубашкой, я отправился к дому Мари. Кажется, сами боги были благосклонны ко мне. Я готов был прождать несколько часов, а то и до конца дня, чтобы вернуться завтра... но в саду посреди осеннего золота я увидел Мари. Она была одна - совершенно одна! - и никто не сопровождал её! Казалось, я не перелез, а перелетел через ограду, даже не подумав, что из дома меня могут увидеть, и подбежал к ней. От неожиданности она тихо вскрикнула.
  - Мари! - воскликнул я, но так, чтобы меня слышала только она. Встал на одно колено, подобно рыцарю. - Я пришёл сказать... о чувствах, которые испытываю к вам. С того бала я не могу думать ни о ком и ни о чём, кроме вас. Моё сердце разрывается от разлуки! Мари, я люблю вас! Вы - только вы - властительница моей души и моего сердца!
  В тот миг я совершенно позабыл о записке.
  Мари слушала, чуть наклонив голову, и, глубоко вздохнула, словно переводя дыхание.
  - Эрнан... - сказала она, и моё имя, произнесённое ею, показалось мне приятнее и слаще музыки небес, - вы... ты... тоже? И я... с того бала я не могу забыть тебя...
  Она подала мне руку, как для поцелуя и сделала еле заметный знак встать.
  - Осторожно, - тихо сказала она, - нас могут увидеть.
  Она указала мне на густую часть сада, где росли несколько раскидистых клёнов, чья пышная листва желтела под солнцем. Там я не выдержал, прижав её к себе, и поцеловал. Она, чуть помедлив, тихо то ли ахнула, то ли вскрикнула и ответила мне неумело и страстно. И это были, как мне тогда показалось, самые сладостные мгновения в моей жизни.
  Она вздрогнула, будто вспомнив:
  - Ой, меня, наверное, ждут... Я вышла в сад совсем ненадолго. Боюсь, меня начнут искать.
  - Что ж, - ответил я, выпуская её из объятий. Наверное, только духи любви, если, конечно, таковые есть, знали, каких усилий мне это стоило, - Конечно, иди... Но... мы же встретимся?
  Она кивнула.
  - Когда? - я всё ещё не мог выпустить её руку. - Ответь, когда и где, и я буду там, даже если это на краю света!
  - Завтра. Здесь же. Около пяти часов вечера. Мои родители приглашены на обед, но я с ними не поеду.
  - Мари... любимая... до завтра!
  - Эрнан...
  Я отпустил её руку и долго провожал Мари взглядом, пока она не взошла по ступенькам в дом. Тогда я перелез через ограду и отправился домой.
  
  Только там я вспомнил о записке. Теперь она была уже не нужна, но я решил сохранить письмо, положив его в книгу в лаборатории.
  С нетерпением я ждал следующей встречи и даже ночью не мог уснуть и сменил Камиля. Но... я не мог думать ни о чём, кроме Мари.
  
  На следующий день около четырёх я уже был около её дома, спрятавшись в густой кленовой листве. Ожидание показалось мне вечностью... пока не вышла она... На этот раз платье на ней было тёмно-синее, то самое, в котором я увидел её впервые.
  - Как это синее платье идёт к твоим глазам! Они ярче, чем небо в летний полдень, как камень любви - лазурит... Я ни у кого больше не встречал таких глаз.
  - У нас в семье есть легенда. Говорят, это потому, что в нашем роду триста лет назад была ундина - дух озера. Мой предок женился на ней, и вначале родство со стихийными духами сказывалось сильнее - мои предки жили дольше, чем обычно суждено людям, не знали болезней и старости. Но за это они заплатили тем, что все их дети до третьего поколения кроме самых младших должны были уйти в подданные к Водяному царю, и никакой выкуп он не принимал взамен. Но постепенно связь с духами воды слабела, и теперь об этом напоминает только цвет глаз... конечно, если это всё не сказка. Но с тех пор на нашем гербе добавлены три капли воды.
  - Так у тебя... Ундина в роду?
  - Ты веришь в эту легенду?
  - Да.
  "Но тогда, - промелькнула у меня мысль, - можно ли мне вообще любить её? Мы такие разные... Можно ли быть вместе противоположным стихиям?"
  И сразу я словно откуда-то пришёл ответ:
  "По любви - да, тем более что она давний потомок. Ей не нужно выбирать судьбу между миром людей и стихией, и у неё только одно имя. Даже если бы она была наполовину ундина, как я - саламандра, мы могли бы жить вместе в мире людей".
  Я поцеловал Мари. О своём происхождении пока не сказал ей ничего, но был уверен, что если расскажу - поймёт и не осудит, не испугается и не назовёт колдуном или отродьем дьявола.
  В тот вечер мы больше не говорили ни о чём таком, утонув в объятьях и поцелуях друг друга.
  
  Следующую встречу Мари назначила через день там же. Но шёл дождь, и когда я прибыл на свидание, зря прождал на улице и вымок, зная, что ко мне никто не выйдет. Вероятно, Мари решила не заострять внимание родных, что каждый день в одно и то же время уходит в сад.
  
  Прошла, наверное, неделя, и я спросил её:
  - Милая, я хотел узнать, почему мы встречаемся тайно? Почему я должен прятаться, перелезать через забор, как вор или преступник, хотя могу войти в твой дом, представиться и открыто просить твоей руки? Все видели нас на балу, и ни у кого не возникнет сомнения, где я мог повстречать и полюбить тебя. Разве я не могу сделать так?
  - Можешь, но... - начала она и внезапно замолчала.
  - Что пугает тебя? Или, может быть, кто-то стоит между нами? Или ты... не хочешь быть моей женой?
  Мари отвернулась и закрыла лицо руками.
  Я обнял её:
  - Мари, любимая, что с тобой? Почему ты плачешь? Ты не любишь меня? Или встретила другого? Может, я чем-то обидел тебя? Прости меня, Мари! Ответь...
  - Нет, Эрнан, - сказала она, всхлипывая, - я люблю только тебя, и никого другого. Ты ничем не мог меня обидеть, сказав о своих благородных намерениях. Я с радостью стала бы твоей женой, но...
  - Что? Скажи, не разрывай мне сердце!
  - Орландо... он приходится мне троюродным братом, но так случилось, что мы обручены с детства. Так решили родители.
  У меня земля ушла из-под ног.
  - Ты обручена с Орландо? Ты любишь его?
  - Нет. Я люблю тебя одного. А он... мне было шесть лет, когда родители обручили нас. Да, все эти годы я привыкла думать, что когда-нибудь выйду за него замуж. Я воспринимала это, как должное, как свою судьбу. Но я никогда не любила его так, как тебя. С детства мы воспитывались в одном доме, вместе играли, и я отношусь к нему, как к брату. Ещё недавно я благодарила судьбу за то, что она уже нашла мне будущего мужа, и мне не придётся ни искать жениха, ни остаться в девицах. А теперь я проклинаю тот час, когда нас обручили.
  - Скажи, а Орландо, - в этот миг у меня в груди что-то вспыхнуло настолько жарко, что я еле удержался на ногах, - он, как будущий муж, ухаживает за тобой? Целует тебя? Дарит подарки? Он любит тебя?
  Я подумал, что в следующий раз обязательно ей что-нибудь подарю.
  - Не замечала за ним особых знаков внимания. Да, летом иногда он присылал мне розы, однажды даже со стихами, которые сам написал.
  - Он поэт?
  - Иногда он пишет стихи.
  - Тебе? Любовные?
  - У него только один любовный сонет, который он прислал мне в букете. Однажды в коридоре Орландо хотел поцеловать меня, а я почему-то испугалась и убежала.
  - Он хотел поцеловать тебя против твоей воли?! - я был взбешён.
  - Тише... не так громко. Да, но он имеет на это полное право.
  - Надеюсь, мои объятия и поцелуи не так страшны и неприятны для тебя?
  - Нет, что ты... Я люблю тебя, мой Эрни - мне нравится называть тебя так, будто двумя твоими именами сразу. - Она прижалась ко мне.
  - Но ведь любую помолвку можно расторгнуть! Если ты скажешь, что любишь меня и не хочешь замуж за Орландо, если я буду просить твоей руки...
  - Ты не представляешь, как я хотела бы этого, но... мой отец не согласится ни в коем случае. Если я скажу матери, она ещё сможет понять, но он...
  - Почему? Чем я так не угодил ему?
  - Я не знаю... Несколько раз я слышала, как он отзывался о твоём отце и всей твоей семье, называя шарлатанами и даже колдунами и проходимцами. А ещё он всерьёз считает, будто вы - гугеноты. Прости, я не хотела оскорбить тебя и твоих покойных родных, а говорю только то, что слышала от него. На балу, когда мы познакомились, он был недоволен даже тем, что я танцевала с тобой. Мне кажется, что когда вы ещё всей семьёй жили в Лилле, он сильно поссорился с твоим отцом. Я ничего больше не могу сказать, но мне страшно говорить ему о любви к тебе. Боюсь даже представить, что он сделает со мной, когда узнает, что я собралась за тебя замуж.
  - Но... рано или поздно он узнает об этом. Я только одного не могу понять - как он может так распоряжаться твоей жизнью? Разве твои родные не хотят, чтобы ты была счастлива?
  Мари опять всхлипнула.
  - Они думают, что всё знают гораздо лучше меня. Прости, Эрни, мне, наверное, уже пора... меня ждут, и, наверное, скоро хватятся...
  - Но что тогда? - я не отпускал её. Меня до глубины души возмущала неправильность и какая-то ущербность такого положения. - Получается, когда родители всё подготовят и поведут тебя под венец, ты покорно выйдешь замуж за Орландо? А я останусь в стороне?!
  - Нет! Эрни, возлюбленный мой, нет!
  - Что - нет? Или ты предпочитаешь, чтобы у тебя был и законный муж, и любовник? Конечно, так поступают многие светские дамы! Похвальное решение! И родители довольны, и кузен, и возлюбленный рядом! Только вот меня такой ход событий почему-то не устраивает - не хочу ни делить тебя с ним, ни прятаться ото всех!
  - Прекрати! Как ты можешь говорить такое?
  - В точку попал?
  Мари, не в силах больше меня слушать, вырвалась из объятий, быстро пошла к дому, взбежала по лестнице и исчезла из виду.
  Я поспешно выбрался из сада и направился домой.
  
  Через четверть часа я уже жалел о последних словах, сказанных в порыве ревности - да, ревности! Наверное, я очень сильно обидел Мари. Но я не понимал - чего она ждёт от наших встреч и от меня? Или она не верит мне? А может, не любит так, как я её? Или просто боится, предпочитая старое, уже решённое и предначертанное? Немного поразмыслив, я согласился с последним, поставив между ним и вторым знак равенства.
  И... холод и одиночество, что мучили, когда я покидал Париж, с новой тяжестью навалились на меня...
  Но, как говорят алхимики - подобное стремится к подобному - я и вправду подумал - не поехать ли мне навестить Мэрху? Путь неблизкий, но и в Лилле я пока оставаться не хотел - без встреч с Мари пребывание в провинции казалось мне бессмысленным.
  На следующий день я всё же пришёл в то же время к дому Мари и три часа, прячась, прождал за воротами. Но она так и не появилась - вообще никто не выходил. Я решил, что если бы Мари искала меня - появилась бы сама или, хотя бы, направила ко мне с запиской кого-нибудь из слуг. Но, скорее всего, посылать слугу она побоялась, потому как это может стать известным родителям.
  Что ж. Она больше не хочет меня видеть? Или после вчерашнего разговора разочаровалась во мне? Уехать в Париж! Недалеко от Тюильри живёт моя родня, хоть и дальняя - по линии младшего брата моего деда. Теперь наш старый дом, так поспешно оставленный мною, принадлежит им. Когда мы жили в столице, то изредка ходили друг к другу в гости. Конечно, они даже не подозревали о моём происхождении, о том, кем на самом деле была Лхаранна, как и все люди, называя её Анной, и считали обычной женщиной.
  Я обхватил голову руками. В Париж... но что я скажу Камилю? Да, отец, сам того не желая, приковал меня к многолетнему алхимическому процессу, а заодно и к миру людей. Иногда я думал так, но потом сам укорял себя за подобные мысли. Я медленно поднялся наверх в лабораторию. Камиль сонно наблюдал за жидкостью, булькающей в змеевике.
  - Завтра я еду в Париж, - сообщил я с порога.
  - В Париж! - словно проснулся он. - Это великолепно! Могу я попросить вас об одной услуге?
  Я ожидал совсем другой реакции с его стороны, думая, что он с сожалением скажет: "Я один не справлюсь".
  - Вы ведь, наверное, будете в Лувре? Могу я вас попросить, - он встал, подошёл к полке и взял одну из склянок, в которой лежало что-то, завёрнутое в сухие листья, - если это представится возможным, найти королевского парфюмера Рене и передать ему вот это, а взамен попросить драконовой крови, смешанной с лунной росой. Эта смесь очень редкая и указана в дальнейших опытах, а здесь, в Лилле, мы её не найдём.
  - А это что? - спросил я, указав на склянку.
  - Змеиный камень в листьях мандрагоры, собранных во второе полнолуние лета.
  При упоминании имени "Рене" меня передёрнуло. Я вообще не люблю Лувр... и туда еду...
  - Ну уж нет, не пойду я к этому отравителю. Лучше поищу другого алхимика.
  - Как знаете. Я подумал, что у него, наверное, есть. Когда вы выезжаете?
  - Завтра на рассвете.
  
  Я выехал верхом, зная, что через некоторое время вернусь в Лилль. Хотелось бы не так скоро, но нельзя надолго оставлять Камиля одного - и так получалось, что почти всю работу в лаборатории я свалил на него, тогда как обещание отцу давал я, а вовсе не он.
  Моросил мелкий дождь. В дороге я останавливался на постоялых дворах, однажды довольно легко отвязался от стычки с гугенотами, сказав, что не буду драться с моими "союзниками по Варфоломеевской ночи, жертвами которой стала почти вся моя семья". Фехтовальщиком я был скверным, да и больше боялся за склянку, спрятанную в тряпке под одеждой. Своими словами я завоевал их расположение, и пил с ними за здоровье Генриха Наваррского - отчего бы не выпить за хорошего человека, а я почему-то всегда сочувствовал ему. Гугеноты предлагали мне ехать с ними. Утром, застав их спящими, я допил остатки вина и продолжил путь.
  Париж встретил меня холодным ветром и сыростью. Октябрь подходил к концу, близилась зима.
  Я узнал, что через несколько дней в лесу назначена королевская охота, куда, конечно, поедет и герцог Алансонский, а Мэрха - то есть, Мария, конечно, останется в Лувре. Тогда я и навещу её.
  Остановился я в доме родственников. Шарль - так звали хозяина дома, моего двоюродного дядю - радушно принял меня. Ещё бы - после того, как я уехал в Лилль, оставив дом ему.
  У дяди Шарля были два сына и дочь, которой недавно исполнилось двенадцать, и по тому, как хозяева переглядывались, я понял, что они прочили Луизу мне в невесты. Но я даже думать об этом не хотел - либо я женюсь на Мари, либо останусь холостым.
  От подобных мыслей мне и вовсе расхотелось гостить долго. Родственникам я сказал, что у меня есть на примете девушка знатная и богатая, и я уже сделал ей предложение, только она ещё не ответила.
  
  Я отправился в Лувр. Постучался в комнату Мэрхи. Дверь мне отворила... Мэрха в драконьем облике! Пока муж на охоте - самое время... почувствовав, конечно, что иду я, а не кто-то другой, и не надо срочно "становиться человеком".
  Я подождал немного, пока она приняла людское обличье. Теперь по ней уже было заметно, что она ждёт ребёнка. Радость светилась на её лице после короткого воссоединения со стихией.
  - Мэрха! Как ты здесь?
  - Как видишь, - она помолчала. - Не ждала тебя так быстро. Что-то случилось в Лилле?
  - Нет.
  - Я вижу по твоему лицу. Опыты провалились, и ты всё испортил? - она почти смеялась. Алхимию Мэрха не воспринимала всерьёз, вероятно, после того, как лаборатория перешла ко мне. К занятиям отца она относилась более почтительно.
  - Нет, в лаборатории всё идёт, как нужно. Сейчас за всем следит мой помощник.
  - Тогда какими судьбами ты в Париже?
  - Приехал за некоторыми ингредиентами. Вечером зайду к аптекарю.
  - И это принесло тебя сюда? Под зиму? Или... я всегда была откровенна с тобой. Эрнан, я волнуюсь за тебя.
  - Всё остальное... если женюсь - расскажу.
  Мне вовсе не хотелось бередить душу рассказами о Мари.
  Мэрха пристально посмотрела на меня.
  - Понятно. А я ... жду. Королева-мать настраивает Франсуа против меня. Наш брак не был нужен никому, кроме нас.
  - Как она смеет, когда ты в таком положении?
  - Если дальше так будет, когда ребёнок родится и научится ходить и говорить - я уговорю его уйти. В таком возрасте он всё равно потянется за матерью.
  - Значит, былой любви уже нет? А ребёнок?
  Мэрха вздохнула.
  - Злые языки нашёптывают, что ребёнок не его. А любовь... её сводят на нет постоянные дворцовые дрязги и интриги. Саламандрам не место в Лувре. Чем дольше здесь живёшь, тем сильнее это чувствуешь.
  - Согласен. Но как королева-мать может говорить? Она что-то знает про тебя? Или кто-то знает, кто ты и куда уйдёшь?
  - Нет, конечно. Я могу сказать только тебе, а Франсуа сам до сих пор даже не представляет.
  - Грустно, - вздохнул я и погладил сестру по голове, - я боюсь за тебя.
  - Не надо, а то накличешь беду. Мне приятнее, если ты будешь думать, что у меня всё хорошо, я живу в королевском дворце, богата, счастлива и жду наследника.
  - Это только внешняя сторона.
  - Не важно. Думай обо мне так - хотя бы иногда. Франсуа скоро уже вернётся с охоты.
  - Мне пора.
  Мэрха подошла, положила мне руки на плечи, как у нас было принято при прощании.
  - Да хранит тебя Предвечное Пламя!
  - И тебя!
  - Я очень скучаю по дому в Лилле. Если смогу, навещу тебя.
  Я молча кивнул и вышел.
  
  К вечеру я постучал в дверь. Мне открыл Гийом и сказал, что дядя его уехал и вернётся лишь через три дня.
  - Тогда быть может ты, - пренебрегая правилами, мы давно говорили друг другу "ты", - можешь мне сказать... Мне нужна смесь лунной росы и драконовой крови в обмен вот на это.
  Я достал свёрток и вытащил склянку.
  - Что это? - заинтересовался он.
  - Змеиный камень и мандрагора.
   Его глаза округлились:
  - Настоящие? Откуда они у тебя? Вряд ли у нас есть такие редкости, - он задумался. - Когда дядя приедет - с ним поговори. Даже если у нас есть что-то подобное - я не могу тебе это отдать, не спросив его.
  Неужели Гийом настолько зависит от решения дяди? Ему семнадцать лет, а он и думать не хочет о женитьбе. Похоже, подобная жизнь его вполне устраивает. Не так давно он ещё подумывал пойти учиться в Университет, но оставил эту затею, потому что его помешанному на алхимии и медицине дяде нужен помощник - так, как мне - Камиль.
  Дня через четыре я снова постучался в дверь того же дома. На этот раз мне открыл хозяин.
  - А, Эрнест... вы снова в Париже? Гийом сообщил мне о вашем визите. Чем могу быть полезен?
  В ответ на мою просьбу он пришёл в неописуемый восторг:
  - Змеиный камень, да ещё в листьях мандрагоры, собранной по всем правилам! Уникальная вещь! Она мне так нужна!
  Он достал из шкафа со склянками баночку, в которой чуть серебрилась жидкость:
  - Вот она, лунная роса!
  Правда, когда речь зашла о драконовой крови, он вначале предложил не обменять, а купить у меня препарат. Потом, услышав мой отказ, принялся долго рыться и искать в шкафчиках, на полках, на столе, тихо бормоча: "Драконова кровь... где-то когда-то... у меня немного было..."
  - Вот!
  С этим восклицанием он вытащил из дальнего угла шкафа со склянками колбу с порошком бурого цвета, рассмотрел её, повертел в руках...
  - Ой! Она засохла! Как такое могло случиться?! Она засохла, потеряла жизнь и силу! - запричитал он, боясь, что я сейчас уйду, забрав с собой змеиный камень.
  - Испортилась и утратила свойства? - разочарованно переспросил я, думая, что мне теперь, наверное, придётся идти в Лувр к Рене.
  - Подождите, - сказал аптекарь, помотав головой, - я, кажется, как раз недавно читал, как можно оживить спящую драконову кровь.
  - Спящую?
  - Да-да, там так и написано.
  Он взял со стола и начал листать толстенную книгу, уже изрядно потрёпанную, а кое-где и прожжённую до дыр, вероятно, крепкой водкой или купоросным маслом. Я подумал, никогда не держу книги рядом с едкими веществами - только свои черновые записи и заметки, а Камиль ещё аккуратнее меня.
  - Вот! - аптекарь ткнул пальцем в текст, при этом чуть не уронив очки и громко прочитал:
   "Засохшая или спящая драконова кровь может долго сохранять свои свойства, если держать её в темноте. Чтобы вновь вернуть её к жизни, нужно добавить к ней..."
  Он осёкся.
  - Всё пропало... - прошептал он, - я ничем не смогу помочь даже ради памяти вашего отца, с которым мы были так дружны, я ничего не смогу поделать. Увы...
  - Но что нужно добавить? Вы не дочитали. Что там написано? Может, подобное вещество у меня найдётся?
  - Вряд ли. Вы ещё молоды и многого не знаете. Стихийные духи так неохотно показываются людям, да и где их искать? Можно целый месяц ходить по лесам и горам, а духов земли так и не встретить, будто их никогда и не было. Можно сутками склоняться над водой или огнём, но ни ундина, ни саламандра так и не откликнутся - сколько ни взывай. Так уж они устроены. Да и связываться со стихиями - дело весьма рискованное. Говорят, можно и разума лишиться.
  - Да? - спросил я, улыбнувшись, но так, чтобы он не видел моего лица. - И что там нужно от духов стихий? Как сказано в книге?
  - В полнолуние добавить к ней, - прочитал аптекарь, - кровь Саламандры, смешанную с человеческой.
  Не выдержав, я рассмеялся.
  - Что в этом смешного? - удивлённо спросил он.
  -Дайте мне эту банку! Я знаю, что надо делать! И забирайте змеиный камень - он ваш.
   И, предваряя расспросы, я схватил колбу с бурым порошком и поспешно направился к двери, оставив старого аптекаря в недоумении.
  
  Я пробыл в Париже около полутора месяцев, но не прошло ни часа, чтобы я не вспоминал о Мари. Я уже почти забыл - из-за чего мы разошлись. Несколько раз я навещал Мэрху. Однажды вечером, поймав за ужином взгляд Луизы, я понял: пора уезжать, пока не поздно. Ещё неделя, и она сама вздумает объясниться мне в любви. К тому же я оставил Камиля одного на столь долгий срок - ему ведь нужны ингредиенты, которые я привезу.
  Несмотря на начавшуюся зиму, я отправился домой.
  
  Лилль встретил меня мокрым снегом и пронизывающим ветром. Дома ко мне подошла Генриетта и, улыбнувшись, передала записку. "Неужели от Мари?!" - подумал я, поспешно открывая письмо.
  
   Любимый мой Эрни!
  Ты уехал, и я уже отчаялась тебя ждать. Боюсь, что ты разлюбил меня. Когда ты вернёшься и получишь это письмо - если ты ещё будешь помнить меня - ответь мне. Теперь я ещё сильнее тебя люблю.
  Твоя Мари.
  
  Я кинулся писать ответ... но как передать его? Для прогулок в саду теперь слишком холодно, и вряд ли я встречу Мари, если даже буду ждать её около дома несколько дней.
  Тогда я позвал Генриетту:
  - Я не могу решить, как мне отнести ответ дочери маркиза, чтобы никто, кроме неё не видел и ничего не знал о письме?
  - Могу, - Генриетта кокетливо улыбнулась, - если передам через их горничную - она мне и принесла то письмо. А что я получу взамен?
  - Что ты хочешь?
  - Один твой поцелуй - наедине она иногда говорила мне "ты", потому что знала меня с детства.
  Я возмутился было, но сразу передумал, рассмеялся и поцеловал её... вначале чуть коснулся губами, потом смелее...
  - Так коротко и недолго? - удивилась она. - Неужели ты так низко ценишь письмо своей возлюбленной?
  Тогда я неожиданно для себя обнял её, и наши губы слились в долгом поцелуе...
  
  В тот же вечер я получил ответ от Мари:
  
  Любимый!
  Сегодня, как стемнеет, приходи к заброшенной части сада. Я к тебе выйду. Жду тебя!
  Мари.
  
  Я с нетерпением ждал вечера, и как только стемнело, бегом выбежал из дома. Я не замечал непогоды, холода, и все мои мысли были только о ней.
  Мари вышла в тёмной накидке поверх платья. Я кинулся обнимать её, но она прошептала:
  - Тихо! Нас услышат. Идём.
  Она быстро провела меня через двор к старой лестнице, ведущей на второй этаж и по ней к двери в нежилую часть дома. Сама она быстро прошла в дом, отперла наверху и бросилась ко мне в объятья.
  - Любимый! Я так боялась, что мы больше не увидимся, что ты уехал навсегда...
  - Нет, разве я мог уехать от тебя! Прости за всё, что я тебе тогда сказал.
  - Не вспоминай. Главное - мы снова вместе.
  
  И эта, и следующие наши встречи проходили там же. Мы виделись три-четыре раза в неделю, а то и чаще, за исключением тех дней, когда, как считала Мари, нас могли заметить. Когда я однажды спросил: "Может, всё-таки попытаться расторгнуть твою помолвку с Орландо?", она только крепче прижалась ко мне, прошептав: "Не надо. Пусть всё остаётся, как есть. Пока..."
  Так мы и встречались - в холодных, нежилых тёмных комнатах. Иногда мы слышали, как мимо пробегали крысы, как мыши шуршали у стен, как завывал ветер на улице. Мари вздрагивала и куталась в тёплый плащ, а я только крепче обнимал её.
  Однажды вопреки своему обещанию она не пришла, и я тщетно прождал её несколько часов под ветром и снегом. Мрачные мысли сменяли одна другую: кто-то прознал про наши тайные свидания; или, что ещё хуже, Мари заболела...
  Я вернулся домой к ночи. Спать не хотелось. Зашёл в лабораторию. Камиль стал мне что-то рассказывать, но я не слушал его. Сказал, что устал и всё узнаю утром.
  Я сидел в комнате за столом, когда ко мне подошла Генриетта. С тех пор, как она несколько раз была для меня "почтой любви", она стала внимательней и ласковей ко мне, а я доверял ей тайны своего сердца. Иногда она откровенно кокетничала со мной. Порой мне даже казалось, что она влюблена в меня.
  - Что же ты сегодня один, без дамского общества? Твоя возлюбленная не пожелала с тобой встречаться?
  - Я не знаю, - ответил я, - она не вышла ко мне.
  - Ну ничего, успокойся, - сказала она, гладя меня по голове, - увидитесь ещё. Если хочешь - напиши ей, а я отнесу.
  - Напишу.
  Я потянулся за пером и бумагой, но Генриетта, прошептала, улыбнувшись:
  - Успеешь - до утра ещё долго...
  И обняла меня. Мне вдруг стало так тепло, так хорошо с нею... признаться, я даже забыл о Мари, о том, что хотел написать письмо... Я обнял Генриетту и стал ласкать её талию, её широкие бёдра и круглые, как спелые яблоки, груди, в которых ещё было молоко - её маленькому Жану едва исполнился год. Генриетта была красива простой, незатейливой красотой. Высокая - выше меня ростом, светло-каштановые непослушные кудри до пояса, которые она заплетала в косу, розовощёкая, с веснушками на немного вздёрнутом носу и глазами цвета весеннего неба. Руки её не были тонкими с шелковистой кожей, но всегда мягкими, тёплыми и ласковыми.
  И, охваченный порывом, я ласкал и целовал её, как никогда ещё не делал с Мари... Мне было странно и сладостно... Как во сне, взяв меня за руку, она тихо сказала:
  - Пойдём.
  - А как же... твои?
  - Муж мой вечером напился, его теперь не разбудишь, даже если целое войско придёт. А Жан уже давно десятый сон видит. Не бойся, ты никого не разбудишь.
  И там она впервые стала моей... моей первой женщиной... и несмотря на всю любовь к Мари, я потом часто вспоминал её.
  
  Проснулся я ещё до рассвета в прекрасном настроении, поцеловал спящую Генриетту, оделся и пошёл в лабораторию. Камиль следил за очередным выпариванием или перегонкой.
  - Иди спать, - сказал я ему, - я сменю тебя.
  - Лунной росы я уже добавил. Теперь, когда дойдёт, надо будет со дня на день растворять полученное вещество в драконовой крови, а у нас только сухой порошок. Как вернуть её к жизни, вы мне так и не объяснили. Что для этого нужно?
  Я вспомнил о книге парижского аптекаря.
  - Я сам всё сделаю.
  - Вы расскажете мне?
  - Потом.
  Зевая, Камиль ушел. Я сидел за столом, и на глаза мне попалась колода карт Таро. Это была старая колода моего отца, которую он тайком купил у кого-то в Париже. В ней были только Старшие Арканы, да и то карты "Маг", "Отшельник" и "Мир" утеряны, и отец сам, как понимал, так и нарисовал их. Я повертел их в руках, перетасовал, совершенно не собираясь гадать, да и не умел толком - лишь знал некоторые значения, и то приблизительно.
  Одна карта случайно выпала у меня из рук на стол. "Мир" - одна из трёх, нарисованных моим отцом. Он изобразил на ней счастье, как сам понимал его: в центре в окружении крылатого, вопреки обычным представлениям, змея, кусающего свой хвост, танцевали мужчина и женщина. У них были крылья за спиной - такие же, как у змея. По углам вместо четырёх библейских образов - льва, орла, тельца и человека, были изображены четыре маленьких фигуры, и ещё пятая наверху... Да это же мы! Отец нарисовал в центре себя и Лхаранну, а за кругом - нас пятерых: вот Мэрха с короной - знак приближенности к королевскому дому, Лаурэйн с языком пламени, Тарн с книгой и Рэнья в цыганских бусах... а наверху - да это же я с пером, чернильницей и колбой! Вот оно - настоящее счастье для моего отца - Эликсир бессмертия в действии! Работа, которую он так и не успел завершить...
  
  За окном почти рассвело. Перед тем, как вернётся Камиль, надо приготовить драконову кровь. Мне совсем не хотелось, чтобы он заподозрил о моём не совсем человеческом происхождении, а уж тем более - видел искры в моей крови. То, что у меня полно литературы, которую другие сочли бы дьявольской, его не смущает, а наоборот - интересует. Но рассказать человеку, что я наполовину саламандра, я не готов.
  Достал склянку с бурым порошком. Никаких особых указаний из книги парижского аптекаря я не помнил. Я сделал надрез ножом на запястье и стал собирать кровь в склянку с порошком. Искры, попадая в неё, гасли. Когда кровь почти закрыла порошок, я встряхнул смесь, и содержимое растворилось, образовав жидкость, похожую на кровь, но при этом прозрачную на просвет. Я еле успел замотать руку тряпкой, как вошёл Камиль.
  - Неужели выспался?
  - Я привык в ваше отсутствие спать совсем недолго. Два-три часа - и снова сюда.
  - Я оживил драконову кровь, - сказал я, протягивая ему склянку.
  - Да?! Покажите! Какая она чистая! Я читал, такая и должна быть: "темна, как кровь и прозрачна, как вино", - он посмотрел сквозь склянку на свечу. - Как вам это удалось? Это же сложнейший опыт! Вызвать Саламандру очень непросто, а уж достать её кровь...
  Я молча улыбнулся.
  - У меня есть маленький секрет, но пока я не могу его рассказывать.
  Я уже собрался идти вниз и открыл дверь, как Камиль спросил:
  - Что у вас с рукой?
  "Неужели догадался?" - подумал я, а вслух ответил:
  - Ерунда. Порезался.
  - Помощь нужна?
  - Нет, благодарю, - ответил я и направился вниз.
  
  Выпил вина и начал сочинять послание для Мари, но воспоминания минувшей ночи с Генриеттой не шли из головы - сладостные, захватывающие дух. Меня бросило в жар, будто я успел изменить Мари, ещё не став её супругом. А вдруг Мари заболела или кто-то выследил нас?
  Я написал ей:
  
  Любимая моя Мари!
  Сегодня вечером буду там в то же время.
  Твой Эрнан.
  
  И что - звать Генриетту? Как-то странно. Пойти самому? Вечером пробраться в сад и попытаться найти? Но если Мари заболела - она не выйдет, а я не знаю, где находятся комнаты прислуги и кому из них можно доверять. Пока я раздумывал, появилась Генриетта.
  - Написал своей ненаглядной? Отнести?
  - Да... отнеси, пожалуйста... я хотел сам, но не знаю, кому отдать, если не найду Мари.
  - Зачем же так утруждать себя? Я всё сделаю.
  
  Вернувшись, Генриетта протянула мне ответную записку:
  
  Не сегодня, завтра. Жду.
  Твоя Мари.
  
  Вечером я увидел Мари, но на этот раз мы не остались в той, старой части дома. Взяв меня за руку, она на цыпочках повела по тёмному коридору, пока мы не оказались в её комнате.
  - Лучше здесь, сказала она шёпотом.
  - Да? Нас не найдут вместе? И что произошло вчера? Что-то случилось?
  - Я узнала, что Орландо говорил с моим отцом о приготовлениях к свадьбе, назначенной на лето.
  - Летом? В этом году?! - на душе у меня стало пусто.
  - Тихо... Я пыталась поговорить с матушкой. Сказала, что не хочу выходить замуж за Орландо... ведь я была ещё совсем маленькой, когда нас обручили. Когда она спросила, не влюблена ли я в кого-нибудь, то я сказала, что люблю тебя и попросила не говорить об этом отцу. Но через час ко мне в комнату вошёл разгневанный отец. Он кричал, что не позволит разбазаривать семейное имущество алхимику и шарлатану, по которому давно плачет костёр инквизиции. Да, он так и сказал, прости. Он считает, что те, кто занимается алхимией, в поисках золота проматывают все своё состояние. И после этого он заявил, что начнёт готовиться к свадьбе немедленно, а не будет откладывать до лета. Он грозился посадить меня до свадьбы под домашний арест.
  - И что? - Не вытерпел я. - Чем всё кончилось? Как тебе удалось успокоить его? Или... тебе пришлось согласиться с ним?
  - Мне пришлось сказать, что я пошутила, чтобы подразнить Орландо, когда до него эта весть дойдёт. А о тебе я сказала, что с той встречи на балу больше тебя и не видела и ничего не знаю.
  - Он тебе поверил?
  - Да. И мать тоже. Они, видимо, настолько свыклись с мыслью, что я - будущая супруга Орландо, что и выдумку легко принимают за правду. Но я так перепугалась - отец разозлился не на шутку. Я ведь его старшая дочь, и у меня ещё сестра, а наследников по мужской линии нет.
  - Понятно... Но почему мы теперь встречаемся здесь? Не спорю, здесь уютнее и теплее, но... никто не зайдёт?
  - Нет, если говорить шёпотом. Гораздо хуже, если заметят моё отсутствие. Единственный, как мне кажется, кто может что-то заподозрить - это Орландо, но он ведь не посмеет сюда войти. Если кто и войдёт - здесь я сумею спрятать тебя.
  - Да? Где? Под кроватью?
  Мне стало смешно.
  - Почти. Это была комната моей покойной бабушки, когда она была молода. Так вот, внизу за кроватью я нашла нишу в стене, где могут поместиться даже двое, а из неё - узкий тайный ход, который, наверное, ведёт к лестнице на чердак. Я лишь на днях случайно узнала об этом, когда обронила серёжку, не дождалась горничной и заглянула. Я уверена, что никто в доме больше и не знает об этом, в противном случае нишу давно бы заделали.
  Я обнял её.
  - Милая моя Мари... А я вчера так перепугался, подумав, что ты нездорова или кто-то узнал о наших встречах.
  - Я сама попыталась сказать. Если бы я знала, что матушка всё сразу расскажет отцу...
  
  С тех пор мы встречались в спальне Мари. Почти каждую ночь я приходил в заброшенную часть сада, взбирался по высокому дереву на крышу, а оттуда через небольшое разбитое окно на чердак, где находил узкий проход, а там и лаз, идущий прямо под кровать в спальне. Я вылезал оттуда весь в пыли, и поначалу меня сильно раздражал такой способ являться на свидания. Я был воспитан в совершенно других традициях, где выбор спутника жизни - дело сугубо личное, и никто не вправе советовать, а уж тем более - навязывать. Но потом такое положение дел начало веселить меня. И однажды, в очередной раз появившись так перед Мари, я не выдержал, крепко прижав её к себе, и горячо целовал её губы, лицо, шею... Она только тихо вздыхала, шепча: "Эрни, любимый..." И... словно огонь, что до того теплился во мне, постепенно разгораясь, вдруг взлетел ярчайшей вспышкой, непреодолимым желанием поделиться им, соединяясь в безумном пламени страсти и телом, и душой, отдать себя всего, свою любовь...
  Этот поцелуй - бесконечно долгий... Мари, вздохнув, простонала, и вдруг в её глазах промелькнула тень страха: "Эрнан, не надо... не надо" - прошептала она, но я уже не мог сдержать сжигающий меня огонь. Она кричала несколько раз, ей было больно, но я почти не слышал её... словно весь стал одним чувством, что в тот миг воплотилось одновременно в нас обоих...
  
  Мы лежали рядом, в глазах Мари блестели слёзы, но она улыбалась. Вдруг мы услышали шаги. Дверь приоткрылась, и какое-то мгновение я видел сонное лицо маркизы. Сам не знаю, как в тот же миг я оказался в нише за кроватью.
  - Мари, дочь моя, ты кричала во сне? Что с тобой?
  - Мне приснился дурной сон.
  -Я тоже недавно видела нехороший сон, - задумчиво проговорила маркиза, - он был о смерти.
  - Да? - с неподдельным испугом в голосе сказала Мари, хоть и боялась она отнюдь не снов.
  - Тебе приснился кто-то из близких?
  - Да, - повторила Мари.
  - Отец или я?
  - Орландо.
  Мне показалось, Мари и правда пожелала несчастья своему кузену.
  - Не переживай, это только сон, - ответила маркиза, - Орландо жив и здоров. Спи, дочь моя.
  Дверь закрылась. К счастью, при тусклом свете свечи маркиза не заметила брошенную на пол в углу мою одежду. Когда шаги за дверью стихли, я выбрался из своего укрытия, пораженный, как Мари сумела найти нужные слова и выйти из столь щекотливого положения.
  - Я боялась, что матушка застигнет нас врасплох. Это был бы такой позор для нас обоих...
  - Тогда я бы открыто предложил тебе руку и сердце, и Орландо было бы нечего возразить. Я и так уже много раз делал тебе предложение, и только твой страх перед родными мешает нам осуществить задуманное.
  - Я уже пыталась. Вчера.
  - Но что будет дальше? Ты пойдёшь с ним под венец?
  Мари обхватила голову руками.
  - Не знаю, не знаю...
  
  Так наши встречи перешли из объяснений в любви и поцелуев в жаркие объятия страсти.
  В одну из ночей я рассказал ей о своём не совсем человеческом происхождении. Мари слушала меня с удивлением и даже с оттенком какого-то суеверного страха.
  - Так значит ты - наполовину дух огня?
  - Да, со стороны матери.
  - Так вот почему ты такой рыжий...
  Она провела рукой по моему лицу, словно изучая его заново.
  - Говорят, твоя семья погибла в Париже...
  - Только отец. Мать, сестра и брат ушли к саламандрам.
  Я не стал рассказывать, что Рэнья сбежала с цыганами, не зная, как Мари к этому отнесётся.
  - Ты один остался?
  - Нет, Мэрха... то есть Мария вышла замуж за герцога Алансонского. Она живёт в Лувре. Когда я уезжал в Париж, навещал её.
  - Странная у тебя родня. А герцог знает?
  - Нет. Она не стала говорить ему. Это я тебе доверяю.
  - Эрни... а родные не заберут тебя с собой?
  - Ну что ты, Мари? Уйти можно, только если сам захочешь, за меня никто этого решить не сможет.
  - Я испугалась, что они могут забрать тебя. Они не приходят к тебе?
  - Нет. Тем, кто ушёл, нельзя видеться с оставшимися в людском мире, только когда надо сообщить что-то очень важное.
  - А твоя мать не будет против, если мы вместе?
  - Нет, конечно. Выбор, кого любить, для стихийных духов священен.
  - Да? - Мари посмотрела на меня широко открытыми глазами.
  - Да, и поэтому для меня так дико, что тебя ещё в детстве обручили с Орландо, а теперь нам приходится прятаться.
   Мари помолчала.
  - Так значит, все эти легенды - не сказка? У меня ведь тоже, как говорят, одна из предков была духом воды...
  
  Орландо ввиду предстоящей свадьбы решил показать себя влюблённым кавалером. Вероятно, он впервые почувствовал укол ревности, осознав, что его наречённую кто-то может увести. Он писал ей стихи, делал подарки. Ночами Мари читала мне его рифмоплётство, и мы вместе смеялись над ним, а я жалел, что не могу подарить ей ничего из-за её страха, что о наших свиданиях узнают. Однажды я всё же не удержался и подарил ей серебряный медальон с маленьким сапфиром, доставшийся мне по наследству, и Мари носила его, не снимая, на груди под одеждой.
  Весной, когда потеплело, Орландо придумал ещё один вид ухаживания. По итальянскому обычаю - а мать Орландо была итальянкой, потому его так и привыкли называть вместо французского "Ролан" - поздними вечерами он приходил под окно Мари и пел серенады, играя на лютне. Мы тихо смеялись над ним, говоря, что за окном не в меру разорались коты, а однажды Мари, хихикая, сказала, что так и хочется, чтобы слуги что-нибудь выплеснули в окно.
  Время шло. Был уже май, а свадьба была назначена на июль. В доме Мари чувствовались приготовления. Теперь мы встречались реже и несколько раз тайком уходили в сад. Я видел, что Мари ничего не хочет предпринимать по поводу своего венчания, а если что и задумала, то не говорит мне об этом ни слова.
  И тогда я решил сам разобраться с Орландо.
  Я знал, что вечерами он иногда заходит в трактир "Рог изобилия".
  Не с первой попытки, но я встретил его там. Орландо сидел за столом и разговаривал с каким-то молодым дворянином. Взяв себе вина, я прошёл рядом и как бы нечаянно задел его локтем.
  - Поаккуратней, сударь! - он обернулся.
  - Что-то не так? - я остановился, на ходу выпивая полкружки.
  - Вы не хотите извиниться? Вы толкнули меня!
  - И не подумаю!
  - Вот как?! Да вам, сударь, просто необходимо поучиться хорошим манерам! Ни с того, ни с сего налетать на ни в чём не повинного человека и считать, что так и надо...
  - А вы мне сами поперёк дороги попались! Ну и дрянное же сегодня вино! - громко сказал я, выплеснув остатки вина ему в лицо и расхохотался при мысли о том, что он так и не понял всего смысла первой фразы.
  - Тогда я преподам вам урок.
  - Буду с нетерпением ждать. Где и когда начнём учиться?
  В тот момент я, сам не знаю зачем, обернулся назад и невольно обратил внимание на сидящего за дальним столиком господина. Прежде я не видел его в Лилле. Наверное, он был очень высокого роста, лет около тридцати на вид, в чёрной одежде, с длинными, чуть ниже плеч, чёрными кудрями и узким, странно бледным лицом. Он поднёс к губам кружку с вином, а потом, словно передумав пить, поставил на стол. Я не мог лучше рассмотреть его сидящего в тени, как не мог понять и того чувства, которое возникло у меня при виде него...
  - Завтра в полдень за старой голубятней, - донёсся голос Орландо. - Эй, сударь, вы смотрите назад и от страха уже собрались бежать?
  - Я??! Я посмотрю, как завтра от меня побежите вы!
  Далее Орландо предложил своему собеседнику стать его секундантом. А мне кроме Камиля и позвать-то некого, да и тот не дворянин.
  
  Ночь я провёл с Мари. Чувствуя, что эта ночь может стать для меня последней, я ощущал всё особенно остро, хоть и отказывался верить, что Орландо сумеет убить меня. Я весь отдался страсти и нежности, и, казалось, полюбил Мари ещё сильнее. Но от одной мысли, что Орландо может стать её мужем, меня охватывала дикая ярость: этого нельзя допустить, он недостоин её!
  Около четырёх часов утра я вернулся домой и прошёл в лабораторию.
  - Вы? - спросил Камиль. - Я не ждал вас так рано.
  - У меня сегодня дуэль.
  Камиль всплеснул руками:
  - Вы дерётесь?! Да как же это...да что же делать..? А как же тогда...
  - Успокойся, если меня убьют, то всё из лаборатории можешь забирать себе, а Эликсир мне тогда уже не понадобится. Не волнуйся, думаю, этого всё-таки не произойдёт. Лучше будь моим секундантом.
  - Помилуйте! Как я могу быть вашим секундантом, я ведь не дворянин, да и в дуэлях ничего не смыслю. Я вообще считаю их противным Богу и природе занятием...
  - Всё понятно - единственный друг, и тот поддержать не хочет. Значит, буду без секундантов.
  - Простите, но как я могу...
  - Лучше я пойду один, иначе только смеяться будут. Надеюсь, не в последний раз видимся.
  - Постойте... секундантом я не буду, но скажите, где и когда вы дерётесь? Если вы будете ранены, вам понадобится врач.
  - В полдень за старой голубятней.
  - Я буду неподалёку.
  
  Я вышел, думая о том, чем бы заняться остаток ночи. Завещание писать нет смысла, да и не собираюсь я умирать! Спать не хотелось. Я взял шпагу и стал упражняться - ведь сегодня я должен убить Орландо! Да, фехтовальщик из меня тот ещё - я почему-то всегда уделял этому так мало времени, предпочитая фехтованию танцы. Наверняка Орландо гораздо лучше владеет шпагой... нет, всё, прочь сомнения! Уже после восхода я решил поспать хотя бы пару часов... и чуть не проспал дуэль!
  Я опоздал, и когда прибыл в назначенное место, меня давно ждали. Орландо отпустил несколько колкостей по поводу моего появления без секунданта, да ещё и с опозданием.
  Мы скрестили шпаги, и с первых же выпадов я понял, что он дерётся куда искуснее, чем я. Два раза он ранил меня - вначале в плечо, потом в ногу. У меня потемнело в глазах, я пошатнулся... но вместо того, чтобы потерять сознание, я вдруг в этот миг представил, как он ведёт Мари под венец... крадёт мою возлюбленную! В дикой ярости, я забыл о ранах, о боли и накинулся на него - он еле успевал обороняться. Один удар он всё-таки пропустил - шпага прошла в бок под рёбра, хоть и, наверное, неглубоко. Он остановился. Я хотел нанести последний, решающий удар, но сил не хватило, и мы оба повалились на землю.
  Очнулся я дома. Вокруг меня хлопотал Камиль, накладывая повязки. Я хотел было повернуться, но меня охватила боль.
  - Лежите, лежите, я вам всё принесу. Вы потеряли много крови, но раны не так опасны.
  "Крови? - подумал я. - И он видел в ней искры? Я выдал себя?"
  Но Камиль молчал, да и я не стал спрашивать. Я тогда не знал, что искры в моей крови невидимы для людей.
  
  Когда мне стало лучше, я, как только смог, слегка прихрамывая, ночью отправился к Мари. Раны ещё не зажили окончательно и напоминали о себе, когда я карабкался на дерево, а когда перелезал на чердак, чуть не сорвался вниз.
   Мари встретила меня с распростёртыми объятиями.
  - Любимый... я так долго не видела тебя... Я получила от тебя записку, что ты болен. Но, я, кажется, знаю...
  - Что?
  Неужели Орландо ей всё рассказал?
  - Я догадалась. Ты болен, Орландо ранен и до сих пор ещё не выздоровел. Вы дрались на дуэли?
  Я промолчал. Мне очень не хотелось, чтобы Мари знала, ведь он всё-таки её родственник.
  - Эрнан, я знаю, это так. И вызвал его - ты?
  - Нет, он. Впрочем, я сам напросился.
  - Ты... можешь пообещать мне? - спросила она, обняв меня за плечи и глядя мне прямо в глаза. Какие же они у неё синие...
  - Да, могу. Тебе - всё, что угодно.
  - Пообещай больше не искать дуэли с ним. Недавно вы ранили друг друга, а что будет дальше?
  Сердце сжалось в горячий комок.
  - Ты его любишь, да?! Любишь!
  - Нет...
  - Да!!!
  - Тише...
  - Вот! Из-за этого мы до сих пор и прячемся, а в доме давно готовятся к вашей свадьбе! Ты не боишься родителей, ты любишь его, а со мной играешь, как кошка с мышью!
  - Эрни!
  Но я уже полез в нишу, а оттуда по старым запылённым переходам на чердак. Меня трясло, как в лихорадке. Или все слова Мари, адресованные мне - обман? Но зачем? Или это только игра, и ей льстит, как и многим дамам, что из-за неё дерутся на дуэли, и, быть может, они с Орландо так же смеются надо мной...
  Эта мысль пришла ко мне как раз в тот миг, когда я перелезал с крыши на дерево. Неудачно схватился за ветку, резко заболело плечо, и, не удержавшись, я сорвался вниз. При падении меня пронзила резкая боль в колене, и я потерял сознание. Не знаю, сколько я там пролежал, но, очнувшись, понял, что надо как можно быстрее выбираться, иначе утром меня найдут. Я не мог перелезть через ограду, и кое-как, найдя на задворках собачий лаз, выбрался из сада. К утру, опираясь на толстую палку, найденную за оградой, стараясь не наступать на больную ногу, с постоянными передышками я смог доковылять до дома.
  Вокруг меня засуетились. Камиль оставил на время лабораторию, вновь став моим лекарем.
  - Как же так, - твердил он, прибинтовывая к моей ноге какие-то деревянные приспособления так, чтобы она оставалась в одном положении. - У вас только начали заживать раны, а теперь вас угораздило ногу сломать! Говорил я, что вам ещё рано выходить из дома.
  Неделю я провалялся в постели.
  Потом Генриетта принесла мне записку. Я развернул. Ну конечно, от Мари!
  
  Эрнан, любовь моя!
  Я сожалею, что ты не понял меня. Я люблю только тебя, и ещё сильнее, чем когда мы расстались. Жду встречи с тобой.
  Твоя Мари.
  
  Прочитав, я стал раскаиваться, что, не дослушав её, ушёл... и упал с этой злосчастной крыши, о чём Мари, разумеется, не знает. Да и рассказывать ей, как сломал ногу, естественно, не буду. Потом мне пришло в голову, что это может быть очередная уловка с её стороны... и не стал писать ответ. И вообще я старался не думать о ней, хотя это получалось плохо.
  К концу недели я с помощью Камиля и слуг перебрался в лабораторию. Там мне устроили лежанку, и всё же не так долго тянулось время. Еду мне тоже приносили туда. Я получил ещё два письма от Мари. В последнем она уже не ждала, а искала меня, думая, что меня нет в Лилле:
  
  Эрни, любимый мой!
  Как страшен твой отъезд! Боюсь, что когда ты вернёшься, от безысходности и против своей воли я уже стану женой Орландо. Я бы бросилась искать тебя, но не знаю, где ты. Молю, чтобы ты быстрее вернулся.
  Твоя несчастная Мари.
  
  Так она решила, что я уехал и ждёт меня? А я не могу явиться к ней, да ещё и не отвечаю на её письма! И, перестав терзаться сомнениями, я написал ответ:
  
  Любимая Мари!
  Я никуда не уезжал, я болен, у меня сломана нога, и, к великому сожалению, я никак не смогу к тебе прийти, как бы мне этого ни хотелось. Прости за всё то, что я наговорил тебе в последнюю нашу встречу. Я ревную, как, наверное, и любой другой на моём месте. Ревность иногда почти ослепляет меня, и я не могу сдержаться. Если бы ты знала, как я тебя люблю!
  Твой Эрнан.
  
  Когда я уже смог вставать со своей лежанки в лаборатории, я решил не бередить душу мыслями о Мари, а погрузился в дальнейшую работу над Эликсиром. Пока я ещё не был в состоянии проводить опыты. Шёл пятый год Великого Делания, посвящённый Меркурию, начавшийся с преобразования и очищения Драконовой кровью.
  Прошло ещё двое суток. Писем от Мари больше не приходило.
  
  Ночью я растирал в ступе кристаллы, в то время как Камиль кипятил жидкость на медленном огне, помогая взлетать зелёной птице. В дверь постучали. Вошла Генриетта. Я думал, что она принесла письмо, но в руках у неё ничего не было.
  - Сударь, вас ждёт какая-то дама.
  - Дама? - удивился я. - Третий час ночи...
  - Не знаю, она не представилась, а я не смогла увидеть её лица под капюшоном.
  "Мэрха, что ли?" - подумал я.
  - Камиль, прошу тебя, помоги мне спуститься вниз.
  - Но... вам же пока нельзя ходить по лестнице. Вы испортите всё лечение!
  - А ты хочешь, чтобы она видела всю эту чёрную кухню? А если это не Мэрха? Как друга тебя прошу!
  - Я очень ценю ваше отношение, но я не только друг, но и врач.
  - Я сейчас пойду сам, а если упаду и сломаю шею - виноват будешь ты!
  Вздохнув, он помог мне спуститься.
  "Нет, не Мэрха, - подумал я, вглядываясь в невысокую фигурку в длинном тёмном плаще, - неужели..."
  Она сбросила капюшон.
  - Мари?!
  Я попросил Камиля помочь мне пройти в комнату для приёма гостей. Когда мы остались наедине, Мари сказала:
  - Я смогла выйти, пока дома все спят.
  - Любимая, прости меня... В последнюю нашу встречу...
  - Главное, что ты никуда не уехал, и мы вместе. Тогда ты меня не понял. Я не желаю смерти Орландо, но люблю его как брата, пойми! Я потому просила.
  - Если ты выйдешь за него замуж - клянусь, я убью его! - я вскочил, но резкая боль в колене заставила меня снова опуститься в кресло.
  - Эрнан, не надо. Через два месяца назначена свадьба. Я хочу бежать... как сегодня, но больше не возвращаться домой... чтобы мы тайно обвенчались.
  Она предлагает это мне сама? Я всегда знал, что Мари такая: ждёт до последнего, но когда положение уже близко к безвыходному, вдруг делает решающий шаг.
  Вместо ответа я поцеловал её.
  - Бежать? А ты сможешь? И что будет, когда ты вернёшься сегодня? Вдруг твоё отсутствие заметят?
  - Надеюсь, что нет.
  - А может, тебе прямо сегодня не возвращаться? Мы пошлём за священником и обвенчаемся. Правда, я... ты видишь, в каком я состоянии...
  - Нет. Лучше подождать твоего выздоровления. И это должен быть священник не из Лилля - здесь слишком хорошо знают мою семью.
  - А если тебя уже ищут?
  - Вряд ли кто-то настолько следит за мной.
   Мари посмотрела на мою перевязанную ногу.
  - Жаль... ты теперь долго не сможешь приходить. Очень больно?
  - Ерунда, скоро заживёт, - отмахнулся я. Хотел бы я сам в это верить - казалось, я целую вечность живу со сломанной ногой.
  - Я посмотрю. У матушки был какой-то бальзам для лечения ран и переломов. Говорят, от него выздоровление наступает втрое быстрее. Недавно им лечили Орландо, и он уже совсем здоров. Если я сумею найти, то передам тебе вместе с письмом.
  - Спасибо, милая.
  - Мне уже пора, иначе меня действительно начнут искать.
  Я еле выпустил её из объятий, Мари набросила плащ и ушла.
  
  Я беспокоился - не заметили ли дома её исчезновения? Но слова Мари о тайном венчании настолько вселили в меня надежду и радость, что я успел позабыть о ноге, и хотел встать и пойти, даже побежать... но боль вернула меня к действительности.
  
  На следующий день я получил письмо от Мари и баночку с бальзамом. Камиль с извечным любопытством ученого, взял немножко бальзама и долго исследовал его состав в лаборатории. Он пришёл к выводу, что это мазь из лекарственных трав с добавлением какого-то странного вещества, которое и является основным в скором излечении от ран, но определить его природу Камиль так и не смог. "Деяние великого алхимика? - бормотал он. - Панацея? Быть может, бальзам годится от всех болезней? Или был таковым раньше, но, скорее всего, изготовлен давно, и со временем мог утратить часть своих целебных свойств. Как бы мне хотелось узнать секрет этого снадобья! Но я не могу изводить такое лекарство на опыты, ведь оно так нужно больным..."
  Прошли годы, и я понял, что было главным ингредиентом в составе мази. Кровь вампира.
  
  Не знаю, благодаря бальзаму или моему лишь наполовину человеческому происхождению, через некоторое время я уже мог встать на обе ноги, а ещё через неделю ходил, почти не вспоминая о переломе. Наши встречи с Мари возобновились, но теперь я уже не перелезал через крышу и чердак в дом. Мы встречались в саду под песни соловья. Пришло летнее тепло, сад зацвёл, покрылся белой дымкой лепестков, зазеленела молодая трава. В одну из этих встреч Мари временами замолкала, задумываясь о чём-то, но будто не находила нужных слов.
  - Что с тобой, любимая? Кто-то узнал про нас?
  - Нет. Я чувствую... я... - она закрыла лицо рукой.
  - Что случилось? Ты больше не любишь меня?
  - Нет, нет, я люблю только тебя... я не сказала... Эрни, я... беременна...
  - Что? Так это же... прекрасно! У нас будет ребёнок, будет наследник!
  Мари прижалась ко мне.
  - Эрни, я боюсь...
  
  В ту же ночь, проводив Мари, я увидел, как распахнулось окно на втором этаже, но тут же закрылось. Я не смог разглядеть, кто там был. Но возможно, этот кто-то следил за нами.
  
  В следующий раз, когда я направлялся к дому Мари, дорогу мне перегородил Орландо.
  - Сударь, - прошипел он сквозь зубы, - могу ли я задать вам один вопрос?
  - Да хоть два!
  - Вчера незадолго до рассвета я видел вас в саду около нашего дома. Вы перелезали через ограду, как делают воры. Что вы делали там?
  - Я? В саду вашего дома? А можно и я задам вопрос?
  - Вы не ответили на мой!
  - Так вот, сударь, что вы пили вчера вечером, и не подмешал ли вам кто-нибудь белладонны или белены?
  - Как вы смеете так говорить со мной?! - вскричал он. - Я знаю, вы хотели запятнать честь моей невесты какой-нибудь грязной запиской, которую собирались бросить в саду, чтобы она, гуляя днём, нашла её!
  Со стороны я оставался серьёзен, но внутри себя я хохотал так, что едва сдерживался, перестав следить за его гневным монологом и услышал только последние слова:
  - Я никому не позволю позорить нашу семью! Защищайтесь!
  С этими словами он выхватил шпагу. Мне ничего не оставалось, ответить тем же.
  Орландо набросился на меня - я еле успевал отражать удары. Да, со времени нашей первой дуэли он успел выздороветь, а я ещё около месяца сидел дома со сломанной ногой, и сейчас она давала о себе знать. Он теснил меня к стене дома, и я чувствовал, что долго мне не продержаться. Вдруг краем глаза я заметил вдали какую-то тень или фигуру со стороны густо разросшихся деревьев. Может, мне и показалось, но я, не раздумывая, решил прибегнуть к хитрости: быстро глянул туда и с испуганным лицом крикнул:
  - Тааам!!!
  Он попался на такую простую уловку и, обернувшись, на миг открылся. Я целился в сердце, но он сумел увернуться, и я смог только отбить удар и ткнуть ему под колено. Орландо упал. "Сейчас или никогда!" - промелькнула шальная мысль, и я сумел даже выбить у него оружие и приставил шпагу к горлу:
  - Прощайся с жизнью! Больше никогда, никогда ты не будешь стоять у меня на пути!
  Я не знал, почему медлил... и вдруг услышал женский крик:
  - Нет! Месье де Лилль, нет! Умоляю, не убивайте его! Я не хочу, чтобы он умирал!
  Мари, подобрав платье, бежала к нам. Накидка развевалась по ветру, волосы растрепались. Но даже сейчас она играла, делая вид, будто едва знакома со мной.
  - Вот как...
  - Пощадите его, умоляю вас!
  - Вы не послушаете слов дамы? - простонал Орландо.
  - Не хотелось бы... но придётся. Она спасла вам жизнь, - мрачно сказал я и убрал шпагу. - Убирайтесь к чёрту, сударь! Да пропадите вы пропадом!
  Если бы я знал, чем потом обернутся эти мои слова...
  
  Мари, появившаяся на месте дуэли, удалилась в дом позвать слуг, чтобы они пришли за раненым. Я не понимал и больше видеть не хотел это вынужденное двуличие. На её месте я бы остался со своим возлюбленным, а расторгнутая свадьба, как и смерть того, кого насильно прочили в мужья, стали бы освобождением. А может быть, она сама не знает, кого любит? Но ребёнок... если они поженятся, то когда родится ребёнок, всем станет ясно, чей он и на кого похож. Я даже рассмеялся, представив, как Орландо озадаченно разглядывает маленькое красноволосое чудо.
   Мне вновь стало пусто. Нанесённые Орландо незначительные раны саднили, но на душе скребло невыносимо. Сорвалась встреча, которую я ждал целый день, и неизвестно, когда теперь следующая. Я не торопился домой, слоняясь по ночному городу. Ноги сами привели к "Рогу Изобилия", где я напился пьяным и лишь под утро, шатаясь, прибрёл домой.
  К вечеру я проснулся, пришёл в себя и, как стемнело, поспешил к Мари. Она всё не появлялась, и я долго ждал. Наконец, в окно просунулась рука, бросила сложенный листок бумаги, после чего окно снова закрылось. Мне пришлось перелезть обратно, чтобы на улице под фонарём кое-как разглядеть написанное:
  
  Любимый мой Эрнан!
  После того, как тебя недавно заметили ночью в нашем саду и после вашей с Орландо дуэли меня заперли и держат под домашним арестом до свадьбы. Свадьбу перенесли на две недели раньше - на пятнадцатое июля. Прости, я не знаю, что делать и не могу даже бежать - все двери на ночь теперь плотно закрывают. Тебе больше нельзя приходить сюда, за домом следят.
  Твоя Мари.
  
  Я не знал, что делать и ушёл домой. Мне представлялась их свадьба - Орландо, весь разодетый с самодовольной улыбкой на лице и Мари - грустная и бледная в подвенечном платье, с жемчужинами в чёрных волосах. И это случится всего через неделю? И, во всех красках представив себе эту ужасную картину, я заплакал.
  Утирая слёзы рукавом, я подумал, что Мари так или иначе станет моей женой - в крайнем случае, как вдова Орландо, потому что я всё равно убью его. Если не на поединке, то... когда он в следующий раз появится в "Роге изобилия", я могу незаметно подсыпать яд ему в питьё. Наверное, это подло, но я уже был готов на всё. Правда... он снова ранен, и не появится на улице как раз до самой свадьбы.
  
  Я пытался забыть всё, не выходил из лаборатории, сменяя Камиля, а иногда работал вместе с ним, или читал книги, а то вдруг начинал придумывать планы - один нелепее другого - как устроить побег Мари и тайно обвенчаться с нею. Но все они потом казались мне неосуществимыми. Кому я мог довериться? Я был один, мне могли помочь только хромой Камиль да несколько слуг, и то я сомневался, что могу в таком деле надеяться на них.
  
  Когда до венчания оставалось всего два дня, я решился на отчаянный шаг. Недалеко от города в лесу промышляла шайка разбойников, и потому многие боялись выезжать из Лилля прямой дорогой, делая крюк в обход.
  Я отыскал их хижину - лес был знаком мне с детства, мы тогда часто уходили туда с отцом, а разбойников, тогда, кажется, не было.
  Разбойники окружили меня. Увидев их пропитые рожи и засаленную грязную одежду, я думал - не зря ли я приехал к ним? Но отступать было поздно. Вперёд вышел атаман со слипшимися чёрными волосами, косматой бородой, тёмными пронизывающими глазами и золотой серьгой в ухе. Я рассказал, что через два дня на третий назначена свадьба дочери маркиза. Венчание состоится по обыкновению в соборе. Я сказал, по какой дороге поедет карета, но Лилль разбойники знали лучше меня. По дороге к собору стояли три полуразрушенных дома, пустующие уже много лет и теперь обросшие всякой растительностью. Говорят, когда-то там жили еретики или колдуны, а когда их сожгли, всех, кто пытался поселиться там, настигало проклятие, и они либо быстро умирали, либо уезжали, пытаясь как можно скорее покинуть не только ужасный дом, но и город. В развалинах разбойники и собирались укрыться, а я должен был прийти к ним через два часа после рассвета. Я говорил, что они могут захватить карету и брать с неё какой угодно выкуп - мне нужна только невеста. Они посмеялись, но когда я отдал им в качестве задатка кошелёк с золотыми монетами и несколькими драгоценными камнями, перешедшими мне по наследству, они согласились на мои условия и стали обсуждать план засады и нападения на карету.
  Выезжая из леса, я раздумывал, можно ли вообще с ними связываться?
  Вечером я написал Мари записку и послал с Генриеттой, но горничная вернулась обратно, сказав, что в доме маркиза все ворота и двери заперты, и никого не пускают. Меня трясло, я терял себя и был близок к отчаянию. Оставалось только надеяться, но на кого? На разбойников?
  
  До венчания оставался день, когда меня вдруг арестовали и препроводили в тюрьму - якобы за то, что я связан с разбойниками, которых городские власти никак не могут поймать. В камере я кричал, требовал, чтобы меня немедленно выпустили, что это чудовищная ошибка, что я убью того, кто возвёл на меня этот гнусный поклёп, колотил в дверь и сломал табурет и стол. Пришёл тюремщик, забрал обломки мебели и грозился перевести меня в другую камеру, где ничего нет. К вечеру он вернулся и поставил миску с жидкой похлёбкой и кружку с водой. Миска тут же полетела в него, а я начал кричать и ругаться, и он поспешно вышел.
  Ночь я не спал и всё думал о побеге, но через узкое зарешёченное окно бежать было невозможно. Тогда я стал думать, как бы отобрать у тюремщика ключ. Или всё-таки дождаться разбирательства - ведь меня ещё никто ни о чём даже не спрашивал. Какой из меня разбойник?
  А может, это Орландо на меня донёс? Я убью его!
  Я снова стал колотить ногами в дверь, а потом опустился на пол и заплакал, захлёбываясь от слепой ненависти. Я ненавидел Орландо за то, что он, а не я, станет мужем Мари; ненавидел маркиза за то, что тот дал согласие на этот брак и слышать не хотел ни о ком другом; ненавидел тюремщика, за то, что он держит меня в камере и ничего не хочет слушать, потому что ему "не приказано"; ненавидел весь мир за такую несправедливость и ужасную ошибку; и, наконец, ненавидел себя... тогда - за то, что не убил Орландо и теперь - за своё бессилие и беспомощность. Я пролежал так на полу до утра и только после рассвета перебрался на лежанку, заменяющую кровать и уснул.
  Проснулся я уже, наверное, после полудня. Вначале даже не сразу понял, где нахожусь. Тюремщик поставил миску с едой и собирался выйти, как я спросил - не могу ли я поговорить с комендантом. Он ответил, что узнает, и ушёл. Опять тишина. До вечера. А ведь венчание уже прошло! Теперь Орландо - её муж... Я злился и проклинал всё на свете. В своём воображении я рисовал свадьбу Мари и Орландо во всех подробностях, словно находя странное утешение в подобном самоистязании. А если разбойники всё же были в условленном месте и остановили карету? Если Мари у них? От одной мысли об этом мне стало страшно. Я снова стал стучать в дверь и требовать коменданта, кричал, что у меня есть очень важные сведения, которые мне нужно сообщить немедленно. Комендант всё же пришёл, выслушал, не сказал ничего, кроме: "Эге, мы всё это учтём" и удалился.
  Всё же я был склонен думать, что маркиз либо откупился от разбойников, либо они вообще не явились в условленное место, а значит... Мари дома, и у неё первая брачная ночь... Но... она беременна! Она может потерять ребёнка! Я закрыл лицо руками. Или она всё ему расскажет? Ужасно... Когда я выйду отсюда - а это будет скоро, я даже не сомневаюсь! - Орландо ответит за всё - за каждый поцелуй, каждое прикосновение к моей возлюбленной! Он будет умирать долго, мучительно - я сам, своими руками подсыплю ему яда!
  Я не спал, глядя в окно, где была видна окраина города и проносящиеся по небу облака...
  На следующий день, ближе к вечеру, ко мне в камеру вошли комендант и два тюремщика. Комендант, извинившись, сказал, что меня арестовали по ошибке - о моих связях с разбойничьей шайкой нет никаких доказательств, и, скорее всего, это ложное обвинение. Я удивился, ответив, что ведь кроме моего рассказа коменданту, меня больше ни о чём даже не спрашивали.
  - Не возводите на себя напраслину, - сказал он. - О вашем освобождении просила некая знатная дама, пожелавшая остаться инкогнито.
  "Мэрха? - снова подумал я. Почему-то, когда речь шла о внезапном появлении "некой знатной дамы", я сразу вспоминал сестру. - Мэрха в Лилле?"
   Меня выпустили. Я поспешил домой и, подходя к дому, встретил... Мари! Мою Мари! Она была бледна, тени под глазами говорили о бессонной ночи. Мари приехала верхом, чего было лучше не делать в её положении. Увидев меня, она спешилась.
  - Эрнан! - воскликнула она и, забыв обо всём, бросилась мне на шею.
  - Ты...?
  - Это я просила за тебя в тюрьме.
  - Но как ты узнала?
  - Моему отцу кто-то донёс, что ты говорил с разбойниками и в день свадьбы что-то замышляешь против нашей семьи. Отец и доложил городским властям, чтобы ты во время свадьбы находился в тюрьме. На этом настаивал Орландо.
  - Ах, Орландо... а сам-то он где? И как это он отпустил тебя ко мне вопреки всем приличиям?
  - Я не знаю... не знаю, где он.
  - Как - не знаешь? - удивился я.
  - Расскажу, когда придём.
  Оставив лошадь на конюшне, мы вошли в дом. Я уселся прямо на кровати и Мари рядом со мной.
  - Так что случилось? Свадьба была?
  - Была... Я вчера ужасно себя чувствовала, несколько раз падала в обморок, но ведь не скажешь никому... Когда карета проезжала три заброшенных дома, путь нам преградили разбойники, приказав мне выходить. Отец сказал: "Этот проходимец де Лилль решил похитить мою дочь прямо со свадьбы? Так он уже в тюрьме и наверняка выдал вас всех. Сейчас появится городская стража, и скоро вас вздёрнут на виселицу!" Разбойники были в замешательстве. Отец приказал кучеру ехать как можно быстрее, но прорваться мы не смогли. Орландо предлагал драться, но мы бы не выстояли против них. Они требовали выкуп. Отец спросил, сколько им обещано и сразу отсыпал в полтора раза больше. Нас пропустили. В соборе началось венчание, а я тихо плакала, что выхожу замуж за Орландо, не за тебя. А когда священник объявил нас мужем и женой, у меня перехватило дыхание, и я упала в обморок. Я ведь знала, что это ты хотел похитить меня. Поверь, больше всего на свете мне хотелось оказаться там, с тобой и просить, чтобы тебя освободили. Это ведь из-за меня ты пошёл к разбойникам? Недавно к моему отцу приходил какой-то странный человек. Я не знаю, о чём они говорили, но думаю, он донёс на тебя.
  - Чем странный?
  - У него был один глаз.
  - Невысокий и лысый?
  - Да.
  Я вспомнил, что видел в лесу одноглазого. Предатель? Захотел денег за донос? Скорее всего.
  Мари прижалась ко мне.
  - Так куда подевался Орландо?
  - Я не знаю... Когда мы вернулись домой, празднество продолжалось до вечера. А ночью... - Мари помолчала, - ночью мы с Орландо пошли в спальню... и я ему всё рассказала.
  - То есть всё?
  - Я сказала, что только под наказом отца пошла замуж за него, что люблю тебя, и тайно встречалась с тобой... и что я беременна...
  - А он?
  - Он молчал. Схватился за голову и подошёл к открытому окну, словно собираясь броситься вниз... и тут произошло странное и страшное. Я до сих пор не знаю, правда это или мне показалось. Я видела, как его из окна выхватил кто-то - очень высокий, бледный, с чёрными волосами и жуткими, горящими зелёным огнём, глазами... не человек, а, наверное, нечистая сила - я представить себе не могу, как он мог находиться в воздухе прямо за окном второго этажа. Это было лишь какое-то мгновение, после чего он вместе с Орландо исчез.
  По лицу Мари, и без того бледному, пробежала тень ужаса. Она вздрогнула, её синие глаза от расширенных зрачков казались чёрными.
  - Ты хочешь сказать, что Орландо унесла нечистая сила? Он пропал, бесследно исчез?
  - Я не знаю... - вздохнула Мари, - возможно, мне всё это показалось или приснилось потом, когда я уснула. Сейчас я уже ничего не могу сказать. Может быть, Орландо в отчаянии от услышанного спрыгнул вниз прямо из окна и уехал, куда глаза глядят. Утром я открыто сказала родителям, что люблю тебя и выйду замуж только за тебя. Я умолчала лишь о наших тайных встречах и о том, что беременна. Какой тут начался скандал! Отец грозился проклясть меня, лишить приданого и выгнать из дома. Мать плакала. Они посылали слуг, чтобы найти Орландо, думая, что он в городе напивается с горя в каком-нибудь трактире или, что хуже, решил покончить с собой. Но его и след простыл. Тогда они решили, что он уехал на войну, и кричали, что я погубила жениха. Его мать вообще смотрела на меня так, будто сейчас испепелит взглядом, твердя, что теперь на мне проклятие, не будет мне в жизни счастья, и долго я не проживу. Ведьма...
  Мари опустила голову. Я стал её утешать.
  - Ну что ты веришь словам какой-то старой дуры? Я ведь люблю тебя. Расскажи лучше, что дальше было.
  - Потом я отправилась к тебе в тюрьму и просила коменданта отпустить тебя, говоря, что это ошибка, что ты невиновен. Вначале он почти не слушал меня, но потом, когда я отдала ему одно из своих фамильных колец, он сказал, что немедленно отпустит тебя. Я не пошла к тебе в камеру - не хотела, чтобы о моём появлении там узнали в городе. Я была в маске, в накидке и в лучшем из своих платьев, надеясь, что меня могут принять за твою старшую сестру, супругу герцога. Не знаю, что они подумали, но так или иначе - тебя освободили. Потом я, заехав домой и переодевшись, поспешила к тебе. Дома на меня теперь все смотрят косыми взглядами кроме матери и младшей сестры. Но я всё равно буду с тобой, кто бы что ни говорил.
  - Милая ты моя... Так теперь мы можем обвенчаться?
  - Да! Хоть сегодня! Я не хочу возвращаться в дом, будучи всё ещё женой Орландо.
  - Но в Лилле нас не обвенчают. Поедем в Рубе. Там ещё наверняка не знают.
  Вместо ответа Мари расцеловала меня. Мы не стали ждать следующего дня, а собрались и спешно двинулись, когда была готова карета. Я не хотел, чтобы Мари долго ехала верхом.
  - Жаль, - вздохнула она, - у нас не будет ни красивой, пышной свадьбы, ни гостей... а свадебное платье моё осталось дома - в нём я выходила замуж за Орландо и была так несчастна вчера... Вчера... мне кажется, это было уже так давно...
  - Ты так жалеешь об этом? Но кого мы могли бы пригласить?
  - Не знаю. Я часто вспоминала бал, на котором познакомилась с тобой. И мне так хотелось в честь нашей свадьбы устроить такой бал, - мечтательно сказала она. - Но не это главное. Мы будем вместе.
  - А если объявится Орландо и скажет, что он твой супруг? Что мы будем тогда делать?
  Она задумалась на мгновение, потом ответила:
  - Мне кажется, он не вернётся. И я не уверена, что то, о чём я тебе рассказала, мне привиделось или приснилось.
  - А у меня смутные подозрения, что мы ещё увидим его.
  
  Так мы доехали до Рубе и почти спешно обвенчались в маленькой церкви. Не было гостей, пира, бала, высокопарных фраз и пышных нарядов, не было праздничных карет, едущих по дороге, устланной цветами, как мечтала Мари. Были только мы вдвоём.
  
  - Объявляю вас мужем и женой, - произнёс священник.
  - Перед Богом и людьми, - повторяли мы.
  - В жизни и смерти, - добавил я, почему-то уверенный, что эти слова входят в венчальный обряд. Мари и священник посмотрели на меня: она - удивленно, а он - пристальным взглядом из-под нависших бровей.
  И впервые в жизни мы, ни от кого не скрываясь, поцеловались - как супруги, а не тайные любовники, боящиеся, что их разоблачат.
  И счастливые, обнявшись, вышли из церкви.
  На ночь мы остановились на постоялом дворе, где никто и не знал, что у нас была свадьба. И наша "первая брачная ночь" была более целомудренной и невинной, чем все предыдущие ночи до того, как Мари сказала мне о ребёнке.
  По возвращению в Лилль Мари переселилась ко мне, забрав из дома свои вещи. Её родные, а в особенности отец, почти выгнали её, сказав, что у них больше нет дочери, и что она опозорила всю семью. Но, так или иначе - после свадьбы мы стали жить спокойнее, что поначалу очень удивляло меня. Мари ждала ребёнка, а я проводил большую часть времени в лаборатории. Об Орландо не было никаких вестей.
  
  Однажды ночью я сидел в комнате, потягивая вино, и думал о предстоящем появлении наследника: каким он будет? Или она? Почему-то мне казалось, что это сын, а не дочь. У Мари, хоть и давно, была в роду Ундина. Скажется ли это на ребёнке? Уйдёт ли он в Лахатар или выберет остаться среди людей? Наверное, второе, ведь огненная кровь будет в нём не так сильна, хотя дети духов и людей вольны выбирать до третьего или четвёртого колена. А вдруг из-за смеси стихий воды и огня он тоже будет "жить, будто во сне", как Рэнья, пока не найдёт что-то, что придётся ему по душе? Или наоборот - уйдёт в Лахатар слишком рано?
  Ко мне подошла Генриетта:
  - Не спишь? И про меня давно забыл, - вздохнула она, в шутку делая вид, что плачет. - Но ты у нас теперь женат и ожидаешь наследника.
  Я обнял Генриетту за талию и притянул к себе:
  - Я не забыл тебя.
  На меня нахлынули воспоминания, и, повинуясь порыву, я пошёл к ней. Пока все спали, мы предались охватившей нас обоих страсти... И лишь под утро я, проснувшись в объятиях Генриетты, поцеловал её и ушёл к себе в спальню, где безмятежно спала Мари.
  Потом я часто стал приходить к Генриетте. Она ждала меня, заранее напоив своего мужа пьяницу, чтобы тот беспробудно спал до утра. Лаская друг друга, мы слышали его громкий храп и смеялись.
  Я думал, что будет, если Мари узнает о моих ночных похождениях? Вряд ли не придаст значения, может, на время перестанет со мной разговаривать или сделает вид, что ничего не произошло, а сама, оставаясь одна, будет тихо плакать в своей комнате. Я знал одно: внутри себя она вряд ли воспримет это как должное и не обратит внимания.
  
  Декабрь подходил к концу. Как потом сказала Мари, ребёнок появился на свет до срока - она ждала его только через месяц. Сутки Мари пыталась родить, крича от боли, и я всерьёз боялся, что она может не выдержать. Всё это время я был подле неё, несмотря на все уговоры повитухи. Камиль суетился, почти забыв о лаборатории, принося то одно, то другое снадобье, помогавшее роженицам.
  Мари родила сына! Но ребёнок, по словам повитухи, был слишком маленьким, и когда она впервые взглянула на него, то лишь покачала головой. Он даже не закричал, словно и вовсе не хотел появляться в этом мире. Несмотря на кудахтающие вопли повитухи, я сразу забрал это маленькое странное создание с красной кожей и рыжеватым пушком на голове и, глянув в его светло-янтарные глаза, прошептал:
  - Лаххи...
  Он глянул на меня, вякнул, будто что-то понял или вообще понимал лахаран ещё до рождения... и тут же громко заорал. Мы все облегчённо вздохнули.
  "Лаххи, - подумал я, - маленькая саламандра. Пусть огненная кровь будет сильнее людской и поможет тебе. Я назову тебя в честь моего великого предка - короля Лахатара - Лахха Предвечного. Пусть это имя даст тебе силу".
  
  Через несколько дней Мари подошла ко мне. Лаххи мирно спал в своей кроватке.
  - Надо дать нашему сыну имя и окрестить его, - сказала она.
  И я представил, как священник - католический священник, а ведь именно католики зарезали моего отца в Варфоломеевскую ночь! - берёт моего Лаххи на руки и даёт ему имя непонятного святого... Почему я должен подыскивать какое-то другое имя, по звучанию чем-то напоминающее "Лаххи", которое носит множество совершенно не знакомых мне людей? Я, например, не люблю своё имя, которое "для чужих", а для ребёнка с таковым можно и подождать, он ещё совсем маленький. Что это ему даст сейчас?
  - Нет! - вырвалось у меня.
  И встретил удивлённые глаза Мари с застывшим вопросом: "А как же иначе? Так надо".
  - Я уже назвал его. Он - Лаххи.
  Мгновение она словно осознавала услышанное, но потом, вспомнив мои рассказы о семье и двойных именах, произнесла:
  - Хорошо. Для меня и людей он будет Луи. Крестины...
  Я не дал ей договорить и, не сдержавшись, залепил пощёчину:
  - Только попробуй его сейчас так назвать и понести в церковь! Он не получит и половины той силы огня, что даёт ему имя! Ты угробишь его! Не позорь моих предков! Луи! Ха! В честь кого? Хоть так и называли королей, они все давно померли, а часто и совершенно бесславно!
  Мари закрыла лицо руками, а когда отняла их, её глаза были мокрыми от слёз.
  - Но как мы покажем сына людям?
  - А зачем? Это будет не раньше, чем ему исполнится два-три года. Или в четыре, когда его надо будет учить ездить верхом. Тогда и называй, как хочешь. Хотя бы через год, не сейчас.
  - Но Эрнан... тебя ведь тоже зовут Эрнест.
  Это меня взбесило. Я схватил её за платье и притянул к себе:
  - Наш сын - Лаххи в честь Короля Лахатара! Какие ещё людские короли? Ты сама сказала, что он родился на месяц раньше. Пока он маленький и слабый, только саламандрино имя может помочь ему выжить.
  Она, наверное, хотела возразить мне, но не находила слов и только открыла рот. Я видел - что-то в ней, в её душе сильно протестовало против моих слов. Быть может, дальнее родство с духами воды?
  - Нет, - прошептала она.
  Я в бешенстве притянул её ещё сильнее, а потом резко отшвырнул на пол. Мари только вскрикнула.
  - Мокрая курица! - крикнул я.
  Она не поняла, иначе сочла бы это жутким оскорблением, потому как первое слово было намёком на её родство с водяными, а второе касалось обывательских взглядов относительно новорождённого ребёнка. Мари поднялась, нарочно излишне прихрамывая и потирая ушибленную ногу и опустив глаза, медленно удалилась в свою комнату.
  Пару дней она старалась не попадаться мне на глаза, а когда я приходил к сыну, поспешно оставляла меня с малышом, пока однажды я не обхватил её руками против её воли и не сказал:
  - Прекрати строить из себя обиженную! У нас счастье - сын недавно родился, а ты ведёшь себя так, будто все умерли.
  - Я не ожидала... - прошептала она.
  Я не дал ей договорить:
  - Мы все чего-то не ожидаем. Хватит!
  - Но... я боюсь за него...
  - За кого?
  - Лаххи, - она с трудом выговорила это имя. - Боюсь, что люди нас не поймут.
  - А людям мы пока не покажем его. Пусть подрастёт немного.
  Она вздохнула, кивнула - скорее своим мыслям и обняла меня.
  
  
   V. Алхимия
  
  Для нашего алхимического детища начинался год Меркурия, когда все процессы происходили очень быстро, мы с Камилем только и успевали кипятить, выпаривать, толочь, перегонять... Проведя несколько сложных опытов с ртутью, мы были весьма довольны полученным результатом.
  Я изучал дальнейшее описание опытов, начертанное от руки красивым готическим шрифтом на листах, сшитых и переплетённых наподобие книги. Отец никогда не следовал рецептам и рекомендациям других алхимиков бездумно, говоря: "Душа и сердце - как атанор, в который помещены изначальные идеи. Да сгорят они там и, как Феникс, переродятся в новые, ибо применение их для каждого - своё". Так и сейчас, открыв его записи, я пробежал глазами текст. Несомненно, в нём говорилось о Философском Камне. Отец всегда отмечал, откуда это было взято, ссылаясь на того или иного учёного, а свои измышления подписывал двумя буквами: R. L. - "Роже де Лилль", пока однажды не случился казус: Гийом, переписывая по просьбе дяди текст, который я им принёс, принял его за список с манускрипта Раймунда Луллия, о чём потом долго выспрашивал отца.
  Но в том, что я прочитал дальше, никаких обозначений автора не было.
  
  Камень, выпавший из короны Люцифера -
  Всевидящий Камень -
  Раскололся на три части,
  Оставшиеся в трёх мирах,
  Связанные между собой
  Тонким лучом.
  Один из них остался на небесах,
  Как светило, подобное солнцу,
  Другой - в мире мыслей, снов и видений,
  А третий пришел на землю
  И путешествовал на протяжении тысячелетий...
  
  Многие искали его,
  Многие погибли в этих поисках,
  А многие - потеряли себя.
  Были и те, кто почти нашел его,
  Но одни - не увидели,
  А другие - отвергли,
  Неспособные прикоснуться к нему.
  
  Был краеугольный камень,
  Отвергнутый строителями,
  Видевшими, что он несет в себе
  Одновременно -
  Знание высшей мудрости
  И проклятие,
  Как древо познания добра и зла,
  И кто прикоснется к нему
  И почувствует его сердцем своим -
  Будет изгнанником среди людей.
  
  Была Чаша, наполненная
  Вином и кровью,
  Радостью жизни и страданиями смерти,
  И те, кто пили вино и кровь,
  Ушли в смерть, познав ее,
  И, пройдя круг,
  Вернулись в жизнь,
  Оставив на земле след,
  И непостижимы были пути их.
  
  Но теперь - сокрыт Камень
  От глаз людей
  Светом и тьмою
  В звучании
  Их не на миг неумолкающего
  Переплетения,
  Чтобы в конце времен
  В сердце распускающейся розы
  Вернуться обратно,
  Когда все три осколка
  Опять сойдутся в один.
  И будет он
  Видимым для всех,
  Объединяющим сердца
  В одно Сердце Мира.
  
  Далее почерком отца следовало пояснение:
  "Этот Камень суть Камень Философов. Как души людей одеты в телесную оболочку, так и он - воплощение чистого вдохновения, какое бывает у людей искусства, художников, поэтов, учёных, когда Высшие Силы в состоянии откровения и экстаза даруют знания о мире и красоте. Сей Камень вечен, но постоянно изменяется, как меняется и всё в мире. Пламя творения не может быть статичным, так как это противоречит его природе. Камень и есть Святой Грааль, сокрытый от непосвящённых. И алхимики, и рыцари, и философы искали его, но лишь немногие сумели прикоснуться к нему".
  "Но как же так? - подумал я, - если Эликсир воплощает в себе чистое вдохновение и экстаз, то почему тогда те, кто испытал подобное состояние, не стали бессмертны? Они могут с благоговением вспоминать, но, как и обычные люди, они болеют, стареют и умирают. Неужели отец ошибался"?
  Признаться, меня охватил страх. Я испугался, что за прошедшие годы всё, что делали трое, одного из которых теперь нет в живых, обречено на провал...
  "Наверное, одного вдохновения, посещающего людей искусства, не хватит, - продолжал рассуждать я, - оно уходит, оставаясь лишь в памяти и творениях, которые, если не бессмертны, то часто долговечнее своих создателей. Нужна квинтэссенция - постоянное присутствие в себе. Это и есть бессмертие".
  
  После пояснений сбоку на полях стояли две большие буквы: T S
  Я долго думал, что это могло означать, но у меня не было никаких идей. Эти буквы мне уже попадались, но я никак не мог вспомнить. Спустившись из лаборатории, я разыскал Камиля.
  - Ты не знаешь, что такое T S? - спросил я его.
  - Tabula Smaragdina, - не задумываясь, ответил он, - Изумрудная Скрижаль.
  - Точно!
  Вот только есть ли её текст в библиотеке нашей "чёрной кухни"? Да, я помнил, что отец поручал мне переписывать Скрижаль Гермеса, и было это... как раз накануне Варфоломеевской ночи! Он тогда вышел из лаборатории, книга, кажется, лежала на столе открытой... немного потрёпанная, в красно-коричневом переплёте... Но куда она делась потом, когда я собирался в Лилль?!
  Я перерыл всю библиотеку и ничего не нашёл. Неужели она осталась в Париже? Я сел, прислонившись к книжному шкафу, и обхватил голову руками. И с самой верхней полки на меня упал старый сборник различных переписанных текстов. Так это она - та самая книга! А вот и Tabula Smaragdina - я всё нашёл!
  "То, что находится внизу, подобно находящемуся вверху, и то, что находится вверху, подобно находящемуся внизу ради выполнения чуда единства".
  На листке бумаги, вложенном в книгу, было приписано:
  "Согласно этому великому постулату, ищи большое в малом и малое в большом. Все вещества обладают душой, отличной от человеческой, растительной и животной, но также способны к изменению и совершенствованию, что происходит с ними и в природе, но за очень длительное время. Алхимия сокращает этот процесс, как и человек, попав в благоприятные условия, может достигнуть тех высот знаний, умений и способностей, какие другим могут показаться неестественными. Все алхимические процессы можно сравнить с жизненными ситуациями, и наоборот. Так и алхимик может, размышляя о своей жизни, найти алхимические воздействия, происходившие с ним. А значит - к тому или иному опыту следует приступать, только полностью понимая и чувствуя, что он значит для собственной души. Бессмысленно производить превращения, никак при этом не меняясь, иначе получится лишь бесконечное и безрезультатное смешивание веществ. Всё равно, как мы, говоря о человеке, судили бы только по внешности и физическим качествам, не принимая во внимание его характер, темперамент, знания, умения и душевные склонности. Изменённый человек - вместилище пламени бытия - вдохновения, творчества и любви высшей. Ему подвластны время, жизнь и смерть, он может превращать несовершенные металлы в истинный металл Солнца. Ему не нужно золото ради обогащения, ибо он вне людских порядков и условностей. Он - и свет, и тьма, и частицу сокрытого Камня хранит в себе".
  
  Прочитав эти строки, я был почти раздавлен. Ведь в поисках Эликсира - а шёл уже пятый год! - я руководствовался исключительно описаниями опытов, нисколько не думая об их "душевной стороне". А уж о том, чтобы менять себя самого, у меня и в мыслях не возникало. Неужели всё обернётся только пустыми годами действий над веществами? Конечно, я знал, что каждое вещество обладает характером и душевными качествами согласно его свойствам, но то, что собственную судьбу можно трактовать как алхимический процесс и согласно тому менять себя, живя в мире, как в лаборатории - это я узнал впервые. Да, точно - как Макрокосм и Микрокосм... отец ещё говорил иногда о "чёрной кухне" - "моя маленькая Вселенная". Об алхимии души я ничего не знал, да и то немногое, что было мне известно, будто забыл. Что говорить - и книгу эту я сегодня нашёл случайно, перерыв всю библиотеку и уже начав думать, что забыл её в Париже. Словно молния пронзила меня: она ведь лежала на столе в ту самую роковую Варфоломеевскую ночь! С того времени я её и не видел... Значит, отец незадолго до смерти написал эти строки! Он рассказал бы мне, если бы успел, как говорил и обо всех своих открытиях.
  Жуткое предположение закралось мне в душу: что, если он кому-то сказал об этом, и его убили, потому что слишком много знал? Убийцы воспользовались массовой резнёй и ворвались в дом... Может, он зря доверился? Тем более, что один из них направился наверх, прямиком в лабораторию, где нашёл меня и... свою смерть.
  Так его убили из-за алхимии? Или, думая, что он уже нашёл Философский Камень, решили обогатиться? Но что теперь скажешь или докажешь? Да, завершить работу над Эликсиром он не успел, оставив всё в наследство непутёвому сыну, который год за годом проводит опыты, даже ни разу не задумавшись об их сути... Когда он написал эти строки, шёл год Марса - третий год Великого Делания... и отец был убит... шпагой... железом... Железо - металл Марса.
  Но сейчас уже пятый год... то, что можно не знать вначале, просто непозволительно упускать под конец. Значит, нужно было посвятить алхимии всего себя? Мари, свидания с нею, любовь, отъезд в Париж, дуэли, болезнь, тюрьма, свадьба, появление сына - всё это занимало меня гораздо больше, чем трансмутация веществ. Я иногда по несколько дней не заходил в лабораторию, свалив всё на Камиля. Я стукнул кулаком по столу. Колбы задребезжали.
  - Камиль!!! - чуть не плача, выкрикнул я в дверь.
  И вскоре услышал кашель и шаркающие шаги на лестнице.
  - Иду, иду! - в дверь просунулась немного встрёпанная голова Камиля. - Что случилось?
  На лице его был испуг, вероятно он решил, что произошло что-то непоправимое, и уже успел попрощаться и с Эликсиром, и со всей лабораторией, но, не заметив никаких разрушений, облегчённо вздохнул.
  - Что случилось? - повторил он уже более спокойно. - Вы так кричали...
  Я ткнул пальцем в книгу:
  - Ты видел это? Читал?
  - Да, я знаю. Господин Роже, - так он называл покойного отца, - писал об этом.
  - Но... - меня затрясло, - почему ты мне не сказал?! Теперь у нас ничего не получится! Или ты делал по-своему и хотел Эликсира для себя одного?
  Я схватил его за одежду и притянул к себе, глядя прямо в глаза. Но на его лице было только удивление, смешанное с почти детской обидой:
  - Эрнан, да что вы... помилуйте! У меня и в мыслях не было! Ведь это ваш отец завещал вам - писал, трудился - как же я могу желать для себя?
  - А почему тогда мне не сказал?
  - Так ведь я думал, что вы знаете! Вы же сами говорили, что прочитали до конца описание, оставленное вашим батюшкой, чтобы понять, когда какие вещества нам будут нужны.
  Я отпустил его.
  "Ну да, - подумал я, - прочитал... пробежал глазами, да и то не всё, ещё когда только вернулся в Лилль, собрал и оборудовал лабораторию заново после переезда. Все мои мысли были заняты недавним балом и знакомством с Мари".
  - Прости. Я не хотел тебя обидеть. И теперь всё обречено на провал?
  - Но ведь, - начал он, стараясь подобрать слова, - менять себя никогда не поздно - разве не так? Кто знает... один может заниматься алхимией всю жизнь и не достичь желаемого, а на другого в миг озарения снизойдёт то, что первому и не снилось.
  - Правда? Ты думаешь... алхимии же надо жизнь посвятить - хотя бы эти годы, а я... разве я могу?
  - Конечно! Только не отчаивайтесь! - Он подошёл и тепло, почти по-братски обнял меня. - Не впадайте в уныние. В вас есть то, чего я больше ни у кого не видел и не знаю, как назвать... огонь жизни, что ли... Это другие не замечают, а я вижу. Великое Делание - не монастырь, чтобы полностью закрыться от мира, предаваясь лишь философским и алхимическим изысканиям, закрывая глаза на жизнь вокруг. Разве ваш батюшка был похож на монаха? Даже в монастыре одному лишь Богу известно, кто праведен, а кто - нет.
  Он произнёс эти слова, будто говорил о чём-то, давно всем известном, но мне показалось, его глаза светились каким-то особенным светом. И от его слов стало тепло и спокойно на душе.
  - Камиль, кто ты? - вырвалось у меня.
  - Я? - в свою очередь удивился он. - Обыкновенный человек, каких много.
  Вскоре Камиль ушёл, а я всё ещё оставался в лаборатории. И мне пришла странная мысль, отголоски которой посещали меня и раньше. Что, если бы отец передал свои знания и умения, а также и саму лабораторию кому-то более достойному? И, естественно - человеку - ведь мне по сути разве нужно бессмертие? А золото? Я могу выбрать - да хоть сейчас, если бы не Мари и Лаххи - уйти в Лахатар, где я буду бессмертен. Вот только - что для меня Лахатар? Конечно, я встречу родных, но и там буду, словно чужой... как и здесь. Но если я останусь среди людей - моя жизнь всё равно длиннее человеческой в несколько раз, и когда-нибудь мне придётся прятаться или уезжать. Что, если бы отец нашёл себе ученика, а мне оставил только дом или даже половину дома в наследство? Да, если бы это было так, Камиль смог бы, сумел - во всём, что касается Великого Искусства, он лучше и достойнее меня. А я даже не дочитал...
  
  Лаххи было около четырёх месяцев. Мари всё время проводила с ним и только иногда звала кормилицу. Малыш подрастал. Когда я брал его на руки, он мотал головой с рыжим пушком и смотрел на меня светло-жёлтыми глазами. Саламандриными. Имя помогло ему: людской ребёнок, родившись таким, вряд ли смог бы выжить.
  Однажды я зашёл в детскую. Лаххи мирно спал в кроватке, а Мари куда-то отошла. Я склонился над ним.
  - Лаххи... - прошептал я.
  Он проснулся, но не закричал, как бывало часто, а тихо и спокойно глядел на меня своими янтарными глазами, и вдруг мне стало казаться, что у него сквозь очертания детского личика проступают нелюдские, драконьи черты. Это был дракон, маленький ребёнок-Саламандра - я чётко видел голову, ручонки-лапки с коготками, которые он вытащил из-под одеяла и тянулся ко мне.
  "Лаххи, - подумал я, - ты... оборотень? Но как? Ведь во втором поколении почти не бывает оборотней. Или... тебе приснилось что-то такое, про Лахатар, и ты сейчас уйдёшь, прямо из кроватки?"
  Сердце заколотилось.
  - Лаххи, не уходи, - сказал я тихо. - Ты ещё совсем маленький.
  Мгновение он глянул на меня уже по-другому, то ли хохотнул, то ли взвизгнул, как все младенцы, и наваждение исчезло. В кроватке лежал мой сын, каким я привык его видеть. Быть может, он и правда хотел принять драконий облик, да сил не хватило.
  Интересно, при Мари тоже такое происходило? Она видела что-нибудь подобное? Вряд ли, иначе она бы перепугалась и замучила бы меня расспросами, что происходит с ребёнком. Я ей не скажу. И я понял - почти наверняка - Лаххи в людском мире вряд ли задержится надолго, и, возможно, совсем рано уйдёт. Я вспомнил своего младшего брата Тарна. Только бы Лаххи не пришлось отучать поджигать всё вокруг. Он не оборотень, но и этого теперь нельзя сказать точно. Я рассмеялся, представив, как он вдруг обернётся драконом прямо на руках у Мари или - хуже того - у кормилицы.
  Я решил, что время покажет, но уже не мог относиться к сыну как к наследнику. Возможно, в глубине души я боялся привязываться к нему.
  
  Я стал замечать, что Генриетта начала избегать меня, стараясь не попадаться мне на глаза - сперва в присутствии Мари, а потом и вообще. Неужели Мари что-то узнала? А если даже и так - что в этом зазорного? Я же не на стороне нашёл любовницу дворянского происхождения, а ходить иногда к горничной - ну разве это повод для ревности? Однажды я спросил Мари:
  - Дорогая, ты что Генриетту обижаешь? Она в чём-то провинилась?
  Мари ничего не ответила и ушла, передав Лаххи кормилице.
  Через несколько дней я столкнулся с Генриеттой в комнате. Она вытирала пыль, но, увидев меня, выронила тряпку и как-то странно посмотрела.
  - Генриетта, что случилось?
  - Ничего, - улыбнулась она, но улыбка была грустной.
  Вдруг она подошла ко мне и взяла за руку... а в следующее мгновение обняла меня так крепко, так тепло...
  - Что с тобой? Мари обижает тебя?
  - Нет, госпожа очень добра ко мне.
  Я поцеловал её. Потом вспомнил, что направлялся к Лаххи и вышел.
  Через два дня я узнал, что Генриетта уехала к родным в Гавр. И ведь не сказала ничего при последней встрече. Кого она боялась? Мари? Меня? Я не понимал. Мари удивилась, что я ничего не знал об отъезде. А мне было жаль, что Генриетта даже не попрощалась.
  
  Я снова сидел в лаборатории, читая отцовские записи:
  "Год Солнца - завершающий год работы над Эликсиром".
  Это ведь совсем скоро - в следующем году...
  
  
  Время шло, год Луны подходил к концу и не за горами виделся финал Великого Делания. Мари тихо осуждала меня за то, что я мало принимал участия в воспитании ребёнка, и только иногда разговаривал или играл с ним. Через два с половиной месяца Лаххи исполнялось два года. Он бегал по дому и уже вполне сносно и почти внятно говорил и выглядел даже старше по сравнению с другими детьми его возраста. Как и у моего младшего брата, у него проявилось свойство поджигать взглядом, но, в отличие от Тарна, он вспоминал об этом очень редко.
  
  Теперь я больше времени проводил на "чёрной кухне", сменяя Камиля, как когда-то он - меня. Ещё весной, когда он приехал от больного - в городе часто пользовались его врачебными услугами - он почувствовал себя плохо и слёг, две недели провалялся в лихорадке и кашлем сорвал голос так, что не мог говорить. Он написал мне рецепт лекарства, и я сам приготовил его в лаборатории. Я поил его и был рядом с ним не хуже сиделки, хотя сам он всё просил меня уйти, боясь, что я могу заразиться.
  Тогда Камиль выздоровел, но с началом осени и промозглых дождей захворал снова. В этот раз лихорадки не было, но сразу появился надсадный изматывающий кашель. Камиль пил травы, которые сам же и готовил, но они не помогали. Вскоре его самочувствие ухудшилось, и ему пришлось лечь в постель. Сам он очень переживал, что не может продолжать работу. Он попросил помочь перейти в лабораторию. Я сначала отказался, сказав, что лучше бы подождать, когда он поправится, и что в его состоянии некоторые вещества слишком вредны. Но он только махнул рукой. Вскоре ему стало лучше, и он даже сменил меня несколько раз.
  - Камиль, побереги себя.
  Он улыбнулся было, но снова зашёлся в приступе кашля.
  - Я не хочу потворствовать болезни. Хоть я и лекарь, но исцелить себя порой куда сложнее, чем других. Я слаб телом, но не душой.
  Через несколько дней он снова слёг. Кашель усилился и перешёл в кровавый, началась лихорадка. Ночью Камиль бредил, бормотал что-то про Философский Камень и словно читал отрывки из алхимических текстов. Я то и дело приходил и клал ему на голову холодный компресс, не доверяя уход за ним никому из слуг. Под утро Камиль заснул.
  Днём я навестил его брата. Тот приехал, осмотрел больного, пощупал пульс, и, закрыв лицо руками, сказал, что дела плохи.
  Я не поверил ему. И действительно - через два или три дня больному стало лучше. Жар ушёл, но Камиль был очень слаб, чтобы встать с кровати. Я принёс ему лекарство. Он выпил, потом вздохнул и взял меня за руку.
  - Эрнан, - проговорил он шёпотом, - вы... сможете... закончить то, что начал ваш отец, а продолжали мы вместе. Я не успею...
  - Камиль! Что ты такое говоришь? Ты выздоровеешь, и мы вместе продолжим. Ведь только год остался.
  - Знаете... и в алхимии бывает такое, когда более сильное вещество вытесняет более слабое, даже если оно само того не хочет. Как серебро или золото всегда сильнее других металлов. А Великое Делание можно свершить только в одиночку - этот процесс для каждого свой, как и судьба.
  - Но мы же вместе следовали описаниям моего отца! Значит, мы ошибались?
  - Нет, пока нет... наверное...Когда говоришь о Высшем, ничего нельзя знать наверняка. - Камиль закашлялся, потом перевёл дух и закрыл глаза, копя силы, словно хотел поведать что-то очень важное. - В лаборатории... наверху, в книге Мориена.... Вложены листы... Помните, ваш отец писал про Камень?
  - Да.
  - Я записал... продолжение... на тех листах... - он еле говорил, - если вам покажется неправильно... или неполно - допишите или измените. Только... слушайте себя, своё сердце...
   Он снова зашёлся кровавым кашлем.
  - Камиль! - я сильно сжал его руку. На глаза наворачивались слёзы.
  - Судьба сама решает. Она выбрала вас.
  - Нет! Не верю!
  - Вы будете плакать о том, кто погостил и уехал домой?
  - Нет... - удивлённо сказал я, не понимая, о чём он. Вспомнились ушедшие в Лахатар родные.
  - У вас есть то, чего нет у других, - продолжал он, приподнявшись на постели, - не знаю, такими ли были ваши отец и мать. Потаённое пламя... иногда я вижу, как оно вырывается... летит, как птица из клетки... Не выпускайте его совсем - или вы сожжёте себя и других... Но оно может и... - голос его становился всё тише, - помочь вам... Слушайте его, слушайте свою душу - она знает ответы на все вопросы лучше разума... вы сможете найти...
  Взгляд его словно на миг засветился странным, нездешним светом.
  - В книге Мориена... - я еле читал по губам, - только не забудьте пропустить через себя... Это как фильтр и дистилляция...
  Он не смог договорить. Вздохнул, снова закашлялся и бессильно откинулся на подушки. Вскоре он уснул.
  Ночью я заходил к нему. Он спал. Жара и лихорадки не было, и я подумал, что он начал выздоравливать. На рассвете я принёс ему питьё. Он спал. Я тронул его руку. Она была холодна.
  Я выронил стакан, не веря, что такое могло случиться...
  Камиль умер.
  - Камиль!!! Нет! Нет! Этого не может быть!!! Ты не мог умереть, не мог! Мы же вместе... Осталось только... Камиль, ты не умер, вернись, проснись! Камиль! Нет!
  Не помня себя, я опустился на пол и зарыдал. Пришли слуги, но я будто не замечал их и оставался безучастен ко всему.
  
  На похоронах Камиля были его брат с семьёй, я и Мари, но она скоро ушла, сказав, что не может надолго оставлять сына.
  "Камиль блаженный", - подумалось мне, когда гроб опускали в землю.
  
  После его смерти я впал в чёрную меланхолию. Опыты я проводил бездумно, в полглаза следя за тем, что делаю. О том, чтобы во что-то вникать и, уж тем более - "пропустить через себя" не было и речи. Мысли мои были далеко.
  Из этого состояния меня вывел Лаххи. Когда я вошёл в его комнатку, он с криком "папа!" бросился ко мне, но, увидев, что я не обращаю внимания, поджёг край воротника на моей рубашке. Я хлопнул по огоньку рукой, но меня это почему-то рассмешило. Я смеялся и не мог остановиться. И, глядя на меня, смеялся Лаххи.
  Потом я, словно очнувшись от пепельного бесчувствия, пошёл в лабораторию, отыскал на полке книгу Мориена с вложенным в неё листком, исписанным мелким разборчивым почерком Камиля. Сначала в глаза бросилась диаграмма. На ней был изображён змей, свернувшийся восьмёркой, лежащей на боку. В середине в месте пересечения змей кусал свой хвост, а на каждой её половинке делал ещё по три маленьких витка. При этом получалось, что прямая спираль как бы переходила в обратную. Голову его освещали лучи солнца, а каждый виток был отмечен планетным знаком: Сатурн, Юпитер и Марс слева, а Венера, Меркурий и Луна - справа.
  Над свернувшимся змеем Король и Королева протягивали руки к чаше, над которой было изображено сердце. От неё исходили звёздные лучи.
  
  На обратной стороне листа было написано:
  
  Отыщи Камень
  В сердце своём.
  
  Вспомни,
  Как сделал ты первый
  Из семи шагов
  Великой лестницы на небеса,
  Ступив в пропасть
  Холодной тьмы,
  Чёрной, как земля.
  Разбив оковы смерти,
  Ты обрёл могущество
  И все цвета ириса,
  И копьё в руке твоей
  Было, как скипетр.
  Идя дальше
  Вверх по ступеням,
  Ты познавал любовь,
  Ты был быстр, как ветер,
  И к концу пути
  Стал бел и чист,
  Как лилия в лучах луны,
  Перед последним шагом
  Остановившись передохнуть.
  
  Ты узрел змея древнего,
  Пожирающего свой хвост,
  Свернувшегося кольцами
  В великую бесконечность
  Витками жизни и смерти.
  И сказал змей:
  Я есть весь мир.
  И, оглянувшись назад,
  Ты понял, что каждая ступень -
  Лишь маленькая песчинка в часах,
  Виток спирали змея,
  Новый цикл твоей души.
  
  Всю ночь было затишье,
  Как перед бурей -
  Ни ветерка, ни дождя, ни жары
  И земля тепла и спокойна.
  
  И наутро увидел ты
  Мужчину и женщину,
  Нагих и прекрасных,
  Купающихся в двух озёрах -
  Каждый в своей воде.
  Вышли они,
  И облачились в новые одежды -
  Он - в красные, а она - в белые;
  На головах их были короны -
  Золотая и серебряная.
  Ты венчал их, поднося Чашу,
  В которой были собраны
  Начала всех вещей
  И твоя собственная кровь,
  Как пеликан, кормящий собой
  Своих детёнышей.
  И, вкусив, они взяли тебя за руки
  И вошли в комнату
  Без окон и дверей,
  Состоящую целиком из глины,
  Окружённую водой
  Над предвечным огнём саламандры.
  
  Вода белыми птицами морскими
  Поднялась ввысь,
  Король и Королева
  Отдали тебе венцы:
  Золотой - в правую руку,
  А серебряный - в левую,
  А сами
  Рассыпались в прах и соль.
  
  И не осталось ничего,
  Кроме вспышек твоего сердца,
  Пламени души
  И огня саламандры,
  Пылающего в тебе,
  Искрами взлетая к небесам.
  
  Ты сгорел и обратился в пепел.
  И вновь стала тьма.
  И из самой тьмы
  Вышел Дух могущественный и крылатый,
  Чьё имя - тайна,
  Сокрытая пеплом веков,
  Известная лишь Предвечным
  И тем,
  Кого коснулось крыло феникса.
  И голосом, подобным грозе,
  Сказал он:
  Восстань, феникс возрождённый!
  И протянул руки
  К твоей сгоревшей душе
  И обнял её крылами своими.
  И ты обрёл плоть,
  А он - исчез, растворился,
  Казалось - в тебе самом.
  
  И ты был облачён
  В одежды цвета крови,
  Золота и пурпура,
  Увенчанный короною Солнца
  О семи зубцах
  С семью лучами -
  Каждому по свойствам его.
  В руках твоих
  Была Чаша,
  И в ней - Кристалл,
  И он же - Эликсир -
  Алый и горячий,
  Начало и конец
  Всего сущего.
  
  И когда ты испил
  Из Чаши,
  Змей древний
  Отпустил свой хвост,
  Обрёл крылья
  И взлетел драконом
  На седьмые небеса
  И там танцевал среди звёзд.
  
  Отныне Эликсир
  Течёт по жилам твоим,
  И в сердце твоём
  Распустилась роза.
  Ты познал суть всех вещей
  И великую любовь
  Сердца Мира.
  
  
  Я посмотрел на диаграмму, перечитал ещё раз... Камиль, неужели это написал ты? Кем бы ты стал, если бы остался жив? Вот кто был бы истинным учеником моего отца!
  Я перечитал записи отца, где было сказано следующее:
  То, что было получено в год Луны, оставь. Пусть юная Королева ждёт своего жениха.
  С началом года Солнца помести полученное в круглую колбу, облепи сверху глиной и оставь на один лунный месяц, а то и более, до времени. Потом погрузись в себя и пересмотри заново весь путь души своей, сколько помнишь себя, до нынешнего дня. Вспомни, как и какие стихии проходил, а также знаки и алхимические события, а, быть может, и таинства; какие процессы, произошли с тобой, и как ты вышел из них - чёрным или белым, красным или золотым или обрёл все цвета ириса. Запиши всё, что удалось вспомнить и понять, и написанное сожги в огне - да не узнает о твоём пути никто из смертных, и да услышат тебя духи. Сжигать в отдельной посуде, чтобы к пеплу не было никакой другой примеси. После того раздели пепел на четыре части. Первую закопай в землю, вторую брось на ветер, третью смой водой, а четвёртую положи в колбу. А потом уйди в лес, подальше от людских глаз и разожги большой костёр и пройди сквозь огонь. Бояться нельзя: сгорит только всё грешное, грязное, ненужное, ибо огнём вся природа обновляется. Только теперь ты готов приступить к дальнейшим действиям - чтобы делать золото, надо иметь золото.
  
  
  Кому отец адресовал эти слова?
  На полях была приписка Камиля:
  Надо разделить то, что получилось в год Луны, на две колбы - путь Великого Делания у каждого свой.
  Я читал далее:
  Из железа и соли получи кровь и смешай с собственной - такой станет твоя кровь очищенная и совершенная, как очистился ты сам. Потом к Королеве, пребывающей в ожидании, добавь немного растворённого рогового серебра. Или же приготовь его поглощением Луны крепкой водкой.
  К крови добавь солнечных лучей и нагревай на медленном огне, пока вся вода не выпарится. Ты найдёшь красный порошок - великий Красный Лев и юный Король, что ждёт предстоящей свадьбы.
  Закрой Короля и Королеву в круглой колбе, обмазанной глиной и нагревай на водяной бане, помещённый на атанор, зажжённый от огня саламандры, да не гаснет он. Смотри лишь в Мировую сферу и внутрь себя - Микрокосм и Макрокосм суть одно, как вверху, так и внизу - пока феникс не сгорит и не возродится вновь.
  
  На этом рукопись обрывалась, оставляя чистые листы. Вероятно, отец не успел её дописать. А Камиль, вдохновившись прочитанным, написал в стихах своё завершение Великого Делания, но тоже не успел воплотить в жизнь.
  Мне стало не по себе. Теперь уже двое, работавшие по этому описанию, не дожили до завершения.
  
  Был январь. Шёл упомянутый лунный месяц, когда "Юная Королева пребывала в ожидании" в обмазанной колбе. Я был занят собственными воспоминаниями о том, что происходило со мной за всю жизнь. От чего я хотел очиститься, что оставить в прошлом и больше не вспоминать? От непреходящей тоски, которая накатывала на меня и, как волна, накрывала с головой после смерти отца и ухода семьи. Когда я переехал в Лилль, мне удалось забыть о ней. После смерти Камиля тоска вернулась. С Мари мы всё больше отдалялись друг от друга, становясь будто чужими. Я оставил бы навсегда свои мысли о возможном возвращении Орландо. Что бы я ни обещал себе, мне вовсе не хотелось его убивать.
  Что бы я хотел вернуть? Те приливы внезапной всеобъемлющей радости, что посещали меня в детстве, хотя и тогда чаще были другие - ярости и бешенства. Вернуть... наши с Мари чувства, которые полыхали пламенем, когда встречи были запретными и тайными, но после того, как мы стали супругами, они постепенно слабели и теперь едва теплились.
  Я размышлял и записывал.
  
  Вышел на улицу. После долгих холодов наступила оттепель. Идя мимо рынка, я увидел девушку в длинной цыганской юбке, кутающуюся в тёплую цветастую шаль. Но в отличие от цыган, её волосы были рыже-красные...
  - Рэнья!
  Она обернулась и бросилась мне на шею:
  - Эрнан! Ты! Мы ведь в Париже расстались.
  - Да. В Варфоломеевскую ночь отца убили, а Лхаранна ушла.
  - Я знаю. Она говорила мне. Я видела её в огне костра.
  Рэнья начала рассказывать о своей жизни, о том, что они объехали уже пол-Европы, что в таборе она нашла мужа и родила дочь, которой теперь уже полтора года.
  - Я тоже женат, и у меня сын двух лет.
  - Правда?! Приходи в наш табор за городскими воротами. И жену с сыном приводи, познакомишь.
  - Может, лучше ты к нам?
  - А ты не придёшь, да? Или твоя супруга знатная дама и не пойдёт к цыганам в гости? - вздохнула Рэнья и сказала это с таким сожалением, что я ответил:
  - Я её уговорю. И Лаххи возьмём.
  - Твой сын? Ты назвал его Лаххи?! Как здорово! - Рэнья по-детски подпрыгнула и захлопала в ладоши. - А моя маленькая - Эйри.
  
  Мы распрощались до вечера. Когда я вернулся домой и рассказал Мари, она посмотрела на меня недоумевающим взглядом:
  - Ты сегодня пойдёшь к цыганам? - спросила она таким тоном, будто я собирался в преисподнюю.
  - Да. И ты пойдёшь со мной.
  Мари покачала головой.
  - Разве ты не хочешь познакомиться с моей сестрой?
  - Не лучше ли было бы пригласить её к нам?
  - Она не хочет. А я не смогу принять весь табор у себя.
  - Хорошо, я пойду с тобой. Но наш сын останется дома. Жанна - так звали кормилицу - присмотрит за ним.
  - Я не люблю оставлять его с кем бы то ни было кроме нас, ты сама понимаешь. А почему ты не хочешь показать сына моей сестре?
  - Зима. Он простудится.
  - Надо одеть его теплее. И перестань придумывать поводы, как бы оставить его дома. Чего ты боишься?
  Мари не ответила.
  
  Как стемнело, мы пришли в табор. Стояли шатры и повозки. Цыгане разожгли большой костёр. Жар от него был такой, что и близко было горячо. Некоторые танцевали, и Рэнья с ними. Увидев нас, она подошла, поздоровалась с Мари. Потом представила меня своему мужу и прочим. Глянула на Лаххи и улыбнулась.
  - Какой он... весь в тебя! И моя Эйри на меня похожа. Рэнья отошла и вскоре вернулась с маленькой девчушкой на руках. Рыже-красные волосы вились непослушными кудрями, а глаза были такими же янтарными, как у меня и сестры.
  - Вот моя Эйри. А твоему уже три?
  - Два недавно исполнилось, это он выглядит старше. Он такой слабенький родился, я и дал ему сильное имя - красивое и огненное, помогает - как вымахал!
  - Да... назвать сына в честь Короля саламандр - это ты здорово придумал! Не боишься?
  - Чего? - удивился я.
  - Что уйдёт.
  - Как захочет. А что я могу сделать - против стихии пойти? Выбор на то и дан до третьего поколения. А в таборе знают, кто ты?
  - Только муж и еще некоторые. Не все. А твоя жена?
  - Знает, но будто не воспринимает всерьёз, для неё это как легенда.
  - Хорошо, хоть так, - вздохнула Рэнья.
  Лаххи заворожённо смотрел на костёр. Ему ещё никогда не доводилось видеть столько огня. Рэнья поднесла к нему Эйри. Дети смотрели друг на друга, потом Лаххи протянул ей руку, и в ней - маленькую искорку. Эйри заинтересовалась. Лаххи передал ей. Со стороны, наверное, странно было наблюдать, как такие маленькие дети играют с огнём.
  Взяв кастаньеты, Рэнья пошла танцевать. Я, посмотрев, как пляшет цыган, стал повторять за ним. У меня быстро начало получаться, и я тоже пустился в пляс! Сколько в этом танце пламени... будто эти мелодии, движения придумали те, кто, как и я, жаждет его, но не умеет становиться драконом! Лаххи подошёл ближе и начал кружиться, приседать и переминаться с ноги на ногу, тоже по-своему танцуя. Наверное, с самого детства я не чувствовал такой радости. И только Мари смотрела на всё это с недоумением, словно в жизни не встречала ничего более чуждого. Она подошла ко мне, сказав:
  - Уже совсем поздно. Нам надо домой. Ребёнку пора спать.
  - Я не могу уйти прямо сейчас! - сказал я и поцеловал её. - Лучше потанцуй со мной.
  Тогда она хотела забрать Лаххи и уйти без меня, но сын заупрямился и подбежал близко-близко к костру. Мари не могла выдержать жара и только издали кричала и звала его. А Лаххи всё смотрел, потом оглянулся, ища меня, и крикнул:
  - Папа, смотри! Там ворота! Так красиво!
  Он сказал что-то ещё - я не разобрал, но мог поклясться - он говорил на лахаране. Мы с Рэньей переглянулись, понимая друг друга без слов. Лаххи подбежал близко к пламени, широко расставив руки и... шагнул в костёр... Лишь на мгновение я видел в огне очертания золотистого дракона. К небу взлетел сноп искр. Лаххи исчез.
  "Счастья тебе в Лахатаре, да хранит тебя Предвечное пламя!" - прошептал я.
  Мы с Рэньей снова переглянулись. Её глаза были широко открыты, но она улыбалась. Мы кивнули друг другу.
  Вдруг раздался жуткий крик Мари. Путаясь в юбке, она подбежала ко мне. По её лицу катились слёзы.
  - Эрнан... ты видел? Где наш сын?! Он сгорел...
  - Не плачь. Пойми, он не умер и не исчез. Он ушёл в Огненный мир - я же рассказывал тебе.
  - Почему ты не остановил его?
  - Как я мог его остановить? Ты можешь остановить солнце, чтобы оно не заходило? Или время - чтобы не наступала зима? Нельзя остановить выбор. Я мог только попробовать уговорить его подождать.
  - Почему ты этого не сделал?
  - Всё произошло слишком быстро, я не успел. Не плачь, я уверен - с ним всё хорошо. Если он ушёл так рано, то ему там будет лучше, чем здесь.
  - Мой сын сгинул в огне, и я его больше никогда не увижу - ты считаешь, это хорошо?
  - Никогда - это вряд ли. Будет летнее или зимнее солнцестояние, и он навестит тебя, а быть может, и раньше.
  - Он ещё такой маленький... кому он там нужен?
  - Не забывай, у меня там мать, сестра и брат. Даже, наверное, сам король Лахх не оставит ребёнка, названного в честь него.
  - Неужели ты так просто можешь расстаться с собственным сыном? Как я не хотела брать его с собой... - всхлипнула Мари.
  - Почему расстаться?
  - Подумай сам. Я не могу понять тебя!
  Мари повернулась ко мне спиной и пошла прочь.
  - Постой! Куда ты собралась одна?
  Она не ответила, лишь зашагала быстрее.
  Я не должен был отпускать Мари одну домой по тёмному городу, но и не мог идти с нею. Жгучая обида от её непонимания нахлынула на меня. Неужели всё, что я говорил ей - впустую?
  Я остался среди цыган. Мари сейчас всё равно не послушает меня. И... после ухода Лаххи мне хотелось ещё побыть с сестрой - единственная родная душа в этом мире, которая может меня понять.
  Я снова посмотрел на костер и вдруг - перепрыгнул, почти перелетел сквозь него. Это получилось случайно, по зову души, но я на миг словно почувствовал себя одновременно в двух мирах - на земле среди людей и в Лахатаре, где я никогда не был. И только потом вспомнил о том, что было сказано в алхимической книге.
  
  Домой я вернулся под утро. Мари не спала. Она сидела в своей комнате, закрыв лицо руками.
  - Поверь, с Лаххи всё хорошо.
  Она мрачно посмотрела на меня:
  - Я его вынашивала, кормила... я - мать. Это ты почти не участвовал в его жизни...
  - Я?!
  - Да! И ты, ты во всём виноват! Это ты дал ему такое имя и настолько пробудил стихию!
  - А ты предпочла бы, чтобы он умер, как сотни других детей, рождающихся неприспособленными к жизни? Или для тебя "умер" и "ушёл в Лахатар" - одно и то же?
  - Нет... да... не знаю... такое чувство, будто у меня его украли.
  - Успокойся, цыгане его так украсть не могли. Ты же видела. Да и я потом остался.
  - Не цыгане.
  - А кто?
  - Не знаю... или... он сгорел, погиб в огне! - Мари упала на кровать и разрыдалась.
  - Ты что? Разве так можно сгореть? Он же исчез! Ты понимаешь, что говоришь, или отказываешься верить тому, что видела собственными глазами?!
  Но она не слышала меня и продолжала рыдать.
  
  Я пошёл в лабораторию, разжёг атанор, и сразу стало легче на душе. Я попытался записать всё, что произошло за последние дни, всё, что я чувствовал, но мысли путались, сменяя одна другую, и я, отложив перо, смотрел на огонь... пока не увидел в языках пламени лицо Лхаранны.
  - Эрнан, Лаххи здесь. Я сама присматриваю за ним. Мы все рады, что он у нас. Ему тут нравится.
  - Хорошо... Только я об одном беспокоюсь - он ведь второго поколения, да и со стороны матери у него в роду была ундина, правда, давно это было.
  - Что? - голос Лхаранны вдруг зазвенел сталью. - Союз огня и воды, и огонь сильнее...
  - Он не сможет жить в Лахатаре?
  - Сможет, - она смягчилась. - Просто кое-что напомнило. Я не могу тебе рассказывать всего, что здесь происходит. Хорошо, что ты назвал его Лаххи. Не скучаешь без него?
  - Скучаю. Но я знаю, что ему там лучше, иначе бы он не ушёл. А вот Мари плачет и не может понять. А ещё я вчера Рэнью видел.
  - Как она?
  - В таборе. У неё дочь полутора лет.
  - Хорошо. Прощай, мне пора. Утешь Мари.
  Лхаранна исчезла, и только огонь горел ярко. Я подождал, пока останутся лишь тлеющие угли, и спустился вниз к Мари.
  - Ко мне сейчас только что явилась Лхаранна в языках пламени атанора. Она сказала, что Лаххи у них, с ним всё хорошо.
  Мари посмотрела на меня так, словно я бредил. Или она теперь тоже, как другие люди, думает, что вся моя семья погибла в Варфоломеевскую ночь, а я просто сошёл с ума?
  
  Следующие несколько дней Мари со мной не разговаривала. А я почти не выходил из лаборатории. На четвёртый день мне надоело лицезреть её трагедию. Я пришёл и спросил Мари:
  - Может, хватит страдать из-за того, чему радоваться надо?
  - Радоваться? Странные у тебя понятия о жизни, - сказала она так, будто прожила пару сотен лет и всё знает гораздо лучше меня. - Я так хотела семью, детей...
  Я был взбешён.
  - Ты хочешь, чтобы я жил скучно, серо, как все эти мелкие провинциальные дворянчики? Так какого дьявола ты вышла замуж за меня?
  - Да... - выдохнула она, будто только что осознала свою ошибку и всю "тяжесть" своего нынешнего положения. - Лучше бы я вышла замуж за Орландо.
  Хлопнув дверью, я выбежал из дома. Мне хотелось уйти, уехать, куда глаза глядят... или, быть может, уйти в Лахатар вслед за Лаххи? Что теперь удерживает меня? Незавершенная алхимическая трансмутация? Зачем она мне?
  Я собирался было вывести коня и рвануть... в поле, в лес... сам не знаю, куда...
  В голове продолжали звучать слова, от которых мне было обидно и горько. "Лучше бы я вышла замуж за Орландо"...
  Я повернул обратно. Вбежал по лестнице. Мари лежала на кровати, глядя в потолок. Живая мёртвая.
  - Орландо? Ну! Иди к своему Орландо! С ним же всё так легко и просто - не то, что со мной! Чтоб я тебя здесь больше не видел!
  Я схватил её за плечи, порвав длинную ночную рубашку.
  - Ты... гонишь меня? - прошептала она.
  - Ступай! Ищи Орландо, где хочешь!
  - Мне некуда идти...
  - А если бы ты знала, где он - пошла бы? Сказала бы, что он женился на тебе раньше, чем я?
  Она промолчала.
  Это взбесила меня ещё больше. Взгляд мой упал на кнут, который я, наверное, по рассеянности забыл оставить в конюшне и принёс с собой. Я схватил его, замахнулся, щёлкнув вначале по воздуху, но второй удар хлестнул Мари по спине. Она вскрикнула и, как подкошенная, рухнула на кровать.
  - Вот тебе за Орландо! Забудь его! Сейчас же!
  Я хлестал ещё. Удары сыпались один за другим:
  - Чтобы ты! Больше! Никогда! Не вспоминала! Про Орландо!
  Мари только вскрикивала. Рубашка разорвана, тело от спины вниз всё в кровавых рубцах.
  - Эрнан, прости, хватит!
  Я отбросил кнут и несколько мгновений созерцал её почти обнаженное тело со свежими следами порки, а потом резко притянул её к себе.
  - Ты что? - всхлипывая, выдохнула она, не зная, чего ещё от меня ожидать.
  - А ты мне нравишься такой! И я не отдам тебя никакому Орландо - даже если он вернётся и приведёт целое войско, чтобы тебя отвоевать! Ты жалеешь, что наш сын ушёл - я подарю тебе другого, и не одного! Прямо сейчас!
  Я сорвал с неё рубашку, висевшую лохмотьями и запачканную кровью, и повалил Мари на кровать...
  
  На следующий день я увидел Мари одетой в чёрное платье.
  - Что это значит? - спросил я. - Неужели у тебя других платьев нет?
  - Я ношу траур по ушедшему сыну, - холодно сказала она.
  - Не смей! - выкрикнул я. - Ты бы носила траур в городе, если бы о нашем сыне знали. Но кто ещё слышал об исчезнувшем ребёнке по имени Лаххи? Кормилица? Мы больше не нуждаемся в её услугах и не будем перед ней отчитываться, куда девался наш сын. Это ради неё ты так вырядилась?
  - Я так чувствую.
  Я подошёл к Мари и рванул на ней платье. Ткань затрещала, но всё же выдержала мои усилия.
  - Что ты делаешь?! Эрнан, отпусти меня!
  - Чтобы я никогда больше не видел на тебе этого! Траур будешь носить, если я сам уйду вслед за Лаххи, а тебя будут называть вдовою де Лилль, поняла?
  Я схватил кинжал, разрезал платье сверху донизу, сорвал с неё и бросил в горящий камин.
  - Когда я встречалась с тобой, если бы я знала, что ты... такой... - начала она и, не договорив, закрыла лицо руками.
  - Я? Какой? Это ты не хочешь меня понять и хоронишь сына заживо!
  Мари замолчала и отвернулась, всем своим видом показывая, что больше не желает со мной разговаривать.
  
  Но два дня спустя она сама подошла ко мне и сказала тихо:
  - Сегодня ночью мне приснился Лаххи. Он был такой странный, в языках огня, но я знала, что это он. Он сказал, чтобы я не печалилась, что с ним всё хорошо, и ему там лучше, чем среди людей. Только он скучает по мне и по тебе тоже.
  - Вот видишь. А ты его мёртвым считала.
  - Этот сон - правда?
  - Да.
  
  Шло время. Я потихоньку записывал всё, что, как мне казалось, в моей жизни было достойно внимания. Написано было уже немало разрозненных листов, сбивчивых и похожих на страницы дневника, но я не считал себя готовым к дальнейшим опытам. Во-первых, я многое пропустил за предыдущие годы, и теперь приходилось навёрстывать. Во-вторых - эта мысль пришла ко мне лишь недавно - я сам должен был писать о процессе Трансмутации. Несколько книг написал мой отец. Камиль немного комментировал на полях его записи, и под конец внёс свою лепту в порыве озарения вдохновенными стихами. А я только читал и переписывал. Меня это очень огорчало, потому как, по словам обоих, Великое Делание - процесс для каждого свой, и надо лишь слушать веления сердца.
  Я снова окунул перо в чернила...и вдруг увидел в чердачное окошко лаборатории, как у ворот остановилась карета.
  Мэрха в Лилле?
  Я сбежал по лестнице вниз и кинулся к сестре.
  - Мэрха! Какими судьбами?
  - Здравствуй, Эрнан, - она улыбнулась, - хотела повидать тебя и попрощаться.
  - Уходишь? Почему? Что-то случилось?
  - Каро ушёл. Просто внезапно шагнул в камин и исчез.
  Мы вошли в дом. Мари только поздоровалась и, сославшись на плохое самочувствие, ушла к себе.
  - Лаххи тоже. Рэнья приезжала, а он весь вечер смотрел на костёр, а когда мы уже хотели собираться домой - радостно шагнул в огонь.
  Я рассказал о приезде Рэньи и уходе Лаххи.
  - А ты почему уходишь? Надоело жить в Лувре?
  Она поморщилась.
  - Не могу больше. Я только Каро ждала. А когда он ушёл, собралась и поехала к тебе в Лилль попрощаться. Франсуа ни о чём не подозревает. Наверное, думает, что я и сына с собой взяла.
  - А он так и не знает, кто ты?
  - Нет. Я не говорила. Разве можно в Лувре о себе такое рассказывать?
  - Ты права. Ты не доверяла даже своему мужу?
  - Там у всех стен есть уши. А я боюсь. Не его самого, а его родню, короля, а больше всего - королеву-мать. Теперь мне вообще нельзя оставаться там - как я объясню исчезновение единственного наследника? Притворяться, плакать, кричать и искать его я не могу - с меня и так довольно лицемерия. Ты можешь себе представить, каково оборотню в Лувре?
  - С трудом.
  - Да это порой и я себе не представляла, ожидая, когда, наконец, меня оставят одну, и никто не войдёт, чтобы я могла хоть ненадолго принять драконий облик. Из-за этого я иногда становилась такой слабой... как потухшие угли под пеплом...
  - Но ведь никто не выбирал за тебя твою судьбу и не приказывал выходить замуж за герцога. Наоборот - отговаривали.
  - Мать с отцом правы. А я была глупая. Считала, что любви покорится всё.
  - А Франсуа? Ты не будешь тосковать по нему, когда уйдёшь?
  - Буду... пусть даже он в последнее время совсем охладел ко мне, а порой, мне кажется, и сожалеет, что выбрал в жёны меня вместо того, чтобы сделать из своей женитьбы какой-нибудь выгодный политический ход. Вот я и освобожу его от тяжких семейных уз. У него теперь зреют планы - наверняка идея королевы-матери - посватать сына к Елизавете английской. Это я случайно услышала. А меня, - Мэрха понизила голос до шёпота, - уже два раза пытались отравить, принеся то питьё, то перчатки. Мне везло - чашку с питьём я, не успев взять, опрокинула, и оно прожгло дыру на моём платье. А про перчатки просто забыла. Их взяла в руки моя горничная. Её кожа покрылась волдырями, она почувствовала себя скверно и к вечеру умерла.
  - Вот почему я всегда боялся Лувра.
  - А теперь - продолжала она, - на трон взошёл Генрих. Если он умрёт бездетным, то королём станет Франсуа. Здоровьем нынешний король не отличается. Не побоюсь сказать, что в последнее время короли слишком часто сменяют друг друга, иногда уже поговаривают о возможной смене династии. Так у меня нет не малейшего желания становиться супругой короля Франции и отвечать, куда пропал наследник.
  - Как всё сложно и запутанно...
  - А ты, - переменила она тему, - доволен жизнью?
  - Продолжаю дело отца.
  - Я вижу. Мари - твоя жена? Она знает, кто ты?
  - Да.
  - Уже хорошо. Надеюсь, твоя семейная жизнь счастливее.
  - Не уверен.
  - Как она восприняла уход Лаххи?
  - Плохо. Она посчитала, что он сгорел, хотя сама видела, как он ушёл. Так и считала его мёртвым, пока он ей не приснился и не рассказал о себе.
  - Мне показалось, она слишком холодна. Как река в ноябре, готовая покрыться льдом. Она всегда такая? Или я не права - я ведь видела её совсем недолго.
  - Нет, не всегда.
  
  Мэрха пробыла у меня два дня. Разговоры мы вели в лаборатории - сестра считала, что здесь уютнее. Мари почти не выходила к нам - мы встречались только за обедом.
  Мэрха разглядывала колбы, склянки, змеевики и прочие алхимические приспособления. Улыбнувшись, погладила рукой атанор.
  - Он ещё помнит отца... Знаешь, - сказала она задумчиво, - я хочу, чтобы ты видел, как я уйду. А ты проводишь меня.
  - Хорошо...
  - Сегодня вечером - я не хочу больше медлить. Она указала взглядом на атанор.
  - Туда?
  - Да. Это всё-таки священная печь, а камин служит для обогрева жилья. Уйти через отцовский атанор - всё равно, что ненадолго вернуться домой, чтобы продолжить путь к другому дому. Потому я у тебя в Лилле.
  - К другому дому? Ты уверена, что в Лахатаре всё так хорошо и прекрасно? Все почему-то бегут отсюда, и никто не задумывается - куда. Прямо-таки сказочный город, если верить всему, что вы о нём говорите. Я могу понять, когда так считал Тарн - он был ребёнком, и ему здесь было сложно прижиться, но ты ни разу об этом не задумалась? Там ведь тоже король и наверняка - свои порядки. Сомневаюсь, что это прямо-таки рай.
  - Ты не оборотень, тебе не понять. Я измучилась в мире людей. Там мой сын.
  - Мой тоже.
  - Ты наследник отца и связан обещанием, а меня никто больше не держит здесь. Быть может, и ты когда-нибудь к нам присоединишься. Но в вас с Рэньей гораздо больше от отца, чем от матери.
  Она протянула руку. Огонь в атаноре запылал ярче.
  - Это мог сделать и я.
  - Я сама. Мне - уходить.
  Мэрха крепко обняла меня и поцеловала в щёку.
  - Прощай, Эрнан. Нет, не прощай - до встречи!
  - До встречи...
  Ещё мгновение, и меня обнимала крыльями огненно-багряная драконица. И в человеческом, и в драконьем облике Мэрха более всех нас была похожа на Лхаранну. Нырнув в атанор языками пламени, она словно растворилась в огне.
  - Счастья тебе... - только и успел проговорить я, и, подождав, спустился вниз.
  
  - Ты не выходил сегодня целый день, - сказала Мари. - Где твоя сестра?
  - Только что у меня в лаборатории она ушла в Лахатар.
  - О боже... А её карета так и осталась у ворот... а кучер и её служанка? Что нам с ними делать?
  - Не бойся. Карету со слугами отошлём обратно в Лувр. Скажем, что Мэрха у меня задержится и вернётся, когда потеплеет, а там что-нибудь придумаем.
  Я поднялся наверх, сел за стол, подперев голову рукой. Как я устал провожать родню...
  Атанор полыхал ярко.
  Пламя саламандры - так, кажется, писал Камиль?
  И вдруг, охваченный внезапным порывом, я схватил кипу исписанных мною листов и по одному стал бросать в печь. Гори, моя прошлая жизнь! Гори, моя исповедь, в огне саламандры! Я готов стать бел и чист, как лилия в лучах луны!
  Пламя охватывало листок за листком, словно читая их, прежде чем - нет, не сжечь - перенести в другую, неведомую людям область бытия. Гори... я прошёл сквозь огонь и готов пройти ещё раз...
  Была середина ночи, когда пламя стало тише. Утомлённый происшедшими за последние дни событиями, я заснул за столом, уронив голову на руки.
  Огонь снился мне и во сне. Вначале - отдельные искры, потом - языки пламени, которые окружали меня со всех сторон. Словно костёр - так, наверное, уходят в Лахатар? И в полыхании, в звуках огня постепенно стал слышаться своеобразный ритм... сначала тихо, а потом сильнее, сильнее...
  Я проснулся и увидел, что атанор горит так, как тогда, когда в него только что шагнула, обратившись в пламя, Мэрха... Или его разожгли саламандры Лахатара?
  Ритм становился всё отчётливее, напоминая собой странную, чуть надрывную песню, какие, раздирая душу в клочья, поют уличные певцы. Ещё немного, и в пламени я стал видеть образы и различать слова, будто мне их диктовал кто-то. Второпях я схватил перо и лист бумаги и быстро, не задумываясь, кинулся записывать.
  Песня была обо мне.
  
  Я, уходя от детства,
  Узнал свою судьбу,
  И, словно по наследству,
  Ступил я на тропу.
  Вокруг плясали тени
  Нездешнего огня,
  Семь стадий - семь ступеней -
  Дорога для меня.
  
  И, следуя преданьям,
  Страницам и словам,
  Хранил я обещанья,
  Идя... по головам...
  И с болью вспоминаю
  О тех, что рядом шли...
  А нынче имена их
  В объятиях земли.
  
  Теперь в далёких странах
  Иного бытия
  Отец и друг... как странно...
  Кто следующий? Не я!
  Искал я в алой розе
  Мозаику сердец -
  Нашёл одни лишь слёзы,
  Украсив свой венец.
  
  Из пламенного горна
  В предгрозовой тиши
  Сцепились два дракона
  На дне моей души.
  Один багряно-чёрный -
  Сжигающая страсть,
  Другой - в свет облачённый,
  Но в битве должен пасть.
  
  Я весь шальной от пепла,
  Себя спалю дотла,
  Сгорят душа и тело,
  Расправив два крыла.
  Я - ветер над полями
  И волн ревущих шторм,
  Утёсы скал; камнями
  Пророс сквозь цепи гор.
  
  Немеркнущее пламя
  И тьма ночных дорог
  Летящих искр касаньем
  Поманят за порог.
  Сошлись Луна и Солнце
  И черная земля,
  И в чаше сердце бьётся
  На свадьбе Короля.
  
  Напиток вдохновенья
  Я пью - вино и кровь.
  Охваченный волненьем,
  Я вижу: спал покров
  Во тьме под сводом тайны
  Плетётся вязью нить -
  Жизнь, смерть, закон, случайность -
  Прервать иль сохранить.
  
  Душа поющей птицей
  Минует семь планет
  И искрой возродится
  В пылающем огне -
  Так я взлетаю птицей,
  Иду сквозь Тьму и Свет,
  И Феникс возродится
  В неистовом огне.
  
  Выдохнул. Выронил из дрожащей руки перо и снова перечитал.
  Вот оно! Вот она - мистерия! Это я написал сам или стихии мира продиктовали мне?
  Атанор полыхал так же ярко. Теперь я познал, что такое откровение! Вот что имел в виду Камиль, когда сказал: "Слушай своё сердце"! Отныне я не просто переписываю чужие тексты и смешиваю вещества, я - алхимик. Я готов к Трансмутации.
  Тихо, тихо! Рано начинать превозносить себя и гордиться - Путь ещё не завершён, а может быть... только начат.
  
  За окном рассвело. Огонь стихал, но гаснуть не собирался. Я спустился вниз. Мне казалось, всё вокруг прежнее и в то же время - новое, другое, только я не мог понять - чем. Я с интересом разглядывал собственный дом. Мне вдруг так отчётливо вспомнился Камиль, его улыбка и странный свет в глазах. Казалось, Камиль сейчас выйдет и начнёт что-нибудь рассказывать. Может, он жив и здоров, а его болезнь и смерть мне только приснились в кошмарном сне?
  
  В дверь постучали. Вначале тихо, потом настойчиво.
  - Откройте! - грубый мужской голос. - Откройте! Именем короля!
  Именем короля?
  Городская стража.
  
  ***
  
  Стемнело. Вопреки обыкновению, я с силой захлопнул тетрадь: прошлые воспоминания, пусть даже минуло больше четырёх веков, овладели мною, вспыхнули, и всё, что произошло после этой роковой фразы, снова нестерпимо жаждало крови.
  Через окно я выпрыгнул на улицу, взлетел высоко над городом. Пахло грозой. В небе проносились редкие облака, но вдали полыхали зарницы. Я расхохотался: мне вдруг вновь захотелось окунуться с головой в кровавый пир, помешательство, безумие, озвереть от крови и бросать обескровленные тела на обочинах или сваливать в Сену.
  Но... вдруг я, не помня себя, пьяный от крови, в алом полубреду и горячке вернусь домой и, увидев Джеймса... в таком состоянии я даже не узнаю его, не пойму... и будет слишком поздно...
  Я сдержался. Я? Опустился на землю в тёмном дворе. Как раз таких я искал: хулиганы, изрядно пьяные, втроём собрались бить кого-то, явно не из их компании: невысокий, в костюме. Обернулся...
  Чёрт подери! Да это же...
  - Какого дьявола вы бьёте моего друга?!
  Отвлеклись на миг, но лишь засмеялись. Судят по внешности.
  - Оставьте его! Ни с места! - приказал я, и все трое будто приклеились ногами к потрескавшемуся асфальту, ошалело глядя то на свои ноги, то на меня. Выругались, но сделать хотя бы шаг это им не помогло. И мой безумный голод вдруг сменился желанием поиграть с жертвами.
  Я оглядел Джеймса. Он поднялся, прижимая платок к разбитому носу, под глазом набухал синяк. Губа тоже в крови, распухла.
  Я подошёл к самому длинному - безрукавка, руки обросли мускулами, достойными Самсона, а по физиономии - сущий бандит.
  - Отдай всё, что ты у него забрал.
  - Чё? - басом прогудел тот.
  - Отдай. - Я глянул ему в глаза, мутные, пьяные. - Сам отдай.
  К своему удивлению, парень достал из кармана кошелёк и часы, отлип от асфальта и сделал несколько шагов:
  - На...
  - Жанно! - подал голос другой. - Чё-то я не понял - ты чё, сдурел? Да наваляем им обоим!
  Упомянутый Жанно вздрогнул, будто очнулся. Для него я мысленно отменил приказ. Какой-то миг он медлил, думая отобрать кошелёк назад или кинуться на меня. Но увидев, что Джеймс вовсе не собирается бежать, а, наоборот, готов защищать меня, даже если кажется, что силы не равны, длинный подошёл ко мне и замахнулся кулаком:
   - Ты...
  Для него, наверное, всё происходило быстро, и он не понял, когда я успел перехватить его руку и потянул вниз. Снова изумлённый взгляд - он не ожидал от меня такой силы. Шея оказалась на уровне моего лица. Кровь, извечная кровь, напиток бессмертия - не столь сладостный, как порой доводилось пробовать, но утоляющий голод. В выборе жертв я часто неразборчив, порой даже слишком по сравнению с другими, подобными мне. Я пил быстро, большими глотками, можно сказать - залпом, не смакуя и не читая судьбу - жизнь этого проходимца мне не интересна. Пил, пока тело не обмякло и не повалилось вниз.
  Я подошёл к другому: этот невысок ростом, волосы короткие, торчат во все стороны, как гнездо воронье, глаза серые, рыбьи, как стоячая вода, а зрачки-точки, хоть и в темноте. Я помню такие взгляды моих жертв ещё в девятнадцатом веке, но дурман в их крови не действует на меня, я могу потерять голову лишь от её переизбытка. И снова поток... кажется, третий, обалдев от происходящего, даже завизжал. Но настала и его очередь.
  - Боже...- прошептал Джеймс, увидев три бездыханных тела. - Так ты... действительно...
  - Ну да. А ты думал - я артист, роль играю?
  - Но нас обоих обвинят в убийстве, приедет полиция...или они теперь станут такими как ты?
  Я покачал головой
  - Не верь легендам. Иначе в мире давно бы не осталось людей.
  Когда-то достаточно было просто бросить тело на улице - ранки на их шеях уже затянулись, не оставив и следа - но теперь нашедшие их догадаются об отсутствии крови. Мир стал сложнее, но вместе с ним тёмными и огненными путями стал сильнее я - вампир и саламандра. И, коснувшись ладонью каждого, я выпустил саламандрино пламя, выжигающее тела в прах и пепел.
  Три кучки серой пыли - скоро их размоет надвигающейся грозой. Джеймс успел заметить лишь то, что осталось.
  - Это как... кремация? - спросил он шёпотом, не зная, какое ещё можно подобрать слово.
  - Да, похоже.
  - И часто ты... убиваешь?
  - Со временем всё реже. Пойдём.
  Я обнял его за плечо. Он слегка прихрамывал, видимо, ударился при падении. Держал левую руку у лица и временами хватался за локоть правой. Я подумывал уже подхватить его на руки и донести до дома по воздуху, но не слишком ли много за один вечер? К тому же вампир невидим в полёте, а человека заметят. Но я всё же спросил:
  - Тебе очень больно идти? Или доберёмся каким-то иным способом?
  Он только махнул рукой:
  - Терпимо.
  Кажется, он подумал о такси. Мне бы в голову не пришёл такой способ передвижения. Я взял его на руки, взглянув в глаза, приказал: "спи!" и поднялся в воздух. Высоко. Гроза приближалась, молнии полыхали всё ярче, сопровождаемые отдалёнными раскатами грома. Люди спешили укрыться в домах или кафе, и лишь один, передвигавшийся по улице нетвёрдой походкой, уставился широко раскрытыми глазами и протянул: "Вот это даааа...", а потом сильно замотал головой, решив, что померещилось.
  Не прошло и пяти минут, как я осторожно внёс Джеймса в открытое окно своей комнаты - признаться, про дверь и ключи я позабыл. Усадил его на диван в гостиной: "Просыпайся, если хочешь".
  Он открыл глаза и осмотрелся:
  - Как, мы уже дома? Я не помню дороги... я что, сознание потерял? - ему было больно говорить.
  - Вроде.
  - И ты тащил меня домой?
  - Не тащил, а нёс - бережно, как хрустальную вазу. Нет, мне не было тяжело - я сильнее, чем кажется.
  Он покачал головой и надолго задумался.
  - А... таких как ты... вампиров много?
  - Достаточно. Но такой я один. У всех разные способности, свойства, возраст.
  - Ты самый могущественный?
  - Нет, конечно. Но сильнее многих. Но кое в чём ты сильнее меня.
  - Я??
  - Ну да. Я так рисовать не умею.
  Он попытался улыбнуться, но снова схватился за лицо.
  - Чёрт знает, что за день, - прошептал он, чуть не плача, - ещё и руку ушиб, когда падал, хорошо хоть не сломал. И как я завтра в Академии покажусь? У меня встреча назначена, и вечером дела и заказчик. Но я же не могу... придётся с разбитой физиономией дома сидеть.
  Джеймс налил себе чаю - холодного, горячий он пить не хотел, прикладывал лёд из холодильного шкафа, промывал перекисью. Я не смыслю в нынешней медицине, но она, вероятно, не так далеко ушла от прежней и даже средневековой, потому что ничего из упомянутых средств Джеймсу не помогло. И пока он отвернулся, я подмешал в его холодный чай крохотную - не больше зёрнышка яблока - капельку собственной крови. Кровь вампиров обладает целительной силой, иначе ранки на шее жертв не зарастали бы мгновенно: на охоте под конец "пиршества" я привычно прокусываю себе губу или язык - не важно, оставляю я человека мёртвым, живым или выпил всего несколько глотков. Но только крохотную капельку, иначе с укушенным могут произойти некоторые изменения...
  Вкус чая ничуть не изменился, и Джеймс допил его, ничего не заметив.
  За окном разразилась гроза.
  - Что за день сегодня, - вздохнул он, - машина в ремонте, пошёл домой пешком, а тут эти трое... Как ты меня нашёл? Они бы меня совсем избили... да и за тебя я поначалу волновался...
  - Волноваться за меня не нужно, ты сам видел. Значит, до сегодняшней ночи ты мне не верил?
  - Признаться, не совсем. Сомневался.
  - А почему ты решил вернуться домой? Ты же вроде со своей Мари был.
  - Да с ней тоже как-то получилось... - Джеймс осёкся и замолчал.
  - А что с Мари?
  - Всё... вчера она была какая-то взвинченная, на нервах, и я... будто стал её раздражать, ей всё не так, и я не такой. А сегодня... я понял, что я у неё не один, у неё другой парень есть. Когда мы вчера зашли в её комнату, она прошла быстро и будто убрала что-то. Вначале я не придал значения, а сегодня вспомнил и заметил спрятанную между книгами фотографию. Красивый, такие нравятся девушкам, жгучий брюнет, совсем другой тип, чем я. Я вернул фото в книги и не сказал ничего. Он недавно ей предложение сделал, и она, вероятно, начала искать повод, чтобы со мной расстаться. А я всё пытался ей угодить. И сегодня он позвонил. Мари ушла с телефоном на кухню, слов я не слышал, но по интонации догадался: она со мной так разговаривает, когда кокетничает. Вернулась, и я как бы невзначай спросил: кто звонил? Но то ли это было уже лишнее, то ли я не смог скрыть свои догадки, то ли по мне и так было видно, что я всё понял... руки у меня, кажется, дрожали и голос тоже. Она всё мне высказала. Криком. Сорвалась. Напоследок обозвала бестолковым мазилой, сорвала со стены и разломала раму, разорвала портрет, с которого началось наше знакомство. Я её на Монмартре рисовал. И пощёчину влепила. Что-то меня сегодня все бьют...
  - Я - нет, наоборот, защищаю. А ты что ответил?
  - Сказал: прощай, собрался и ушёл. Обидно так... скажи, я действительно бестолковый мазила?
  - Джеймс, ну ты что? Не бери в голову. Поверь, за четыре с лишним века я видел разных художников. Я думаю, ты гений.
  Он смутился. Опустил голову, закрыв лицо руками, только прошептав: "Мари...". И будто очнулся, лишь когда молния с оглушительным громом ударила прямо за окном. Шумел ливень, и по стёклам ручьями лилась вода.
  - Скажи, ты её любишь?
  - Ещё вчера я бы сказал - да, и поклялся бы, даже на Библии. А сегодня, когда она разорвала портрет, она будто разбила и растоптала моё сердце. Я больше не смогу её видеть.
  - Знаешь, по-моему, у женщин с этим именем есть что-то общее, странное и временами малопонятное.
  - Тебе тоже не повезло?
  - Не могу сказать, чтобы совсем. Так звали мою жену. Она тоже долго не могла выбрать между двоими - даже после того, как мы обвенчались. И в конце концов, как и в твоём случае, предпочла не меня.
  - Жена?
  - Долгая и запутанная история, ты лучше почитай. Я написал целую главу, наверное.
  - А я не был женат, - вздохнул Джеймс, - хотя мне уже тридцать, и в этом возрасте у многих моих знакомых семьи и дети. Шутят, что моя супруга - муза.
  - Муза не закатывает скандалы и не устраивает истерики, - заметил я.
  - Но может улететь и покинуть надолго, что гораздо хуже. Надеюсь, этого не случится, и она будет верна мне, как я - ей. А с женщинами мне не везёт.
  - А с мужчинами или мальчиками? - улыбнулся я.
  - Да как-то в голову не приходило... да и не моё это...- растерялся Джеймс, снова смутился, привычным движением поднёс руку к лицу...и вдруг осознал, что давно уже говорит обычным голосом, не чувствуя боли, а распухшая губа и разбитый нос вернулись в обычное состояние. Осмотрел правый локоть, пощупал: боль исчезла.
  - Как это? - он быстро прошёл в ванную, глянул в зеркало. Лицо ничем не отличалось от прежнего, разве что выражение слегка растерянное.
  - Ты же лечился, лёд прикладывал, - улыбнулся я. - Помогло, наверное.
  
  
   VI. Инквизиция
  
  Я снова раскрыл тетрадь.
  Теперь, спустя много лет, у меня нет ни сил, не желания, ни даже памяти, милосердно отказавшейся связно сохранить всё то, что приключилось потом. Здесь не будет протоколов допросов - я никогда не держал их в руках, не будет ничего из тех фактов, которые упоминают историки в своих книгах. Остались разрозненные осколки чудовищных обвинений, жутких вопросов и ответов им под стать, мёртвые воспоминания, пепел, что временами вдруг на миг вспыхивает всесжигающим пламенем безумия и помешательства и снова гаснет... но их объединяет одна нить крепче стали и острее лезвия. Имя ей - боль.
  
  ***
  
  Именем короля...
  
  Когда нас с Мари только заключили в тюрьму, я решил, что это какое-то недоразумение, ошибка, которая вскоре будет исправлена, и с извинениями нас отпустят домой.
  Поначалу я даже не мог понять, в чём нас обвиняют. Я знал, что Мэрха и её сын Каро покинули мир: он - немногим раньше, ещё в Париже, а она - позже, попрощавшись со мной, ушла в атанор моей лаборатории.
  На допросе я отвечал: да, сестра приехала с сыном навестить меня и потом собралась в обратный путь. Мари сразу уловила мою мысль и подтвердила. Позднее я понял, что в этом рассказе всплыли неувязки: я отослал в Париж карету лишь с кучером и прислугой, и в городе это видели. До Парижа она так и не доехала. Думаю, её захватили всё те же разбойники, с которыми я пытался договориться ещё во время свадьбы Мари. Получалось, что Мэрха - а, ну да, Мария - и её маленький сын после визита ко мне бесследно исчезли...
  Мне казалось, я ослышался... Я держу родную сестру с сыном в заточении? Зачем? Ради каких-то корыстных планов, касающихся её мужа, герцога Анжуйского, единственного ныне наследника французского престола? Судья сегодня сошёл с ума? Я не выдержал и расхохотался ему в лицо, и не в силах был остановиться, всё смеялся, пока не выступили слёзы.
  В камере я успокаивал Мари: "Не бойся, скоро эта путаница прекратится, нас отпустят домой. Я уже был здесь, в этой тюрьме, тогда - стараниями твоего родного батюшки. Вот и сейчас нас кто-то оклеветал, выдвинув такие безумные обвинения".
  "Если бы Мэрха появилась здесь, хоть ненадолго покинув Лахатар...хотя бы на час... знает ли она, где я?" - так думал я. Но, говорят, из Огненного мира обратной дороги нет.
  Теперь я понимал, почему Лхаранна ушла немедля, в Варфоломеевскую ночь - слишком много убитых и пропавших, никто бы не стал искать.
  После допроса наших слуг - я и помыслить не мог, что до этого дойдёт - стало известно, что сестра моя исчезла прямо в доме. Её сына никто не видел.
  Узнав, что дома был проведён обыск, я разрыдался и впал в отчаяние: "Обыск!!! Моя лаборатория! Теперь там, наверное, погром...
  Если, попав в тюрьму, я переживал, постоянно возвращаясь мыслями к оставленному процессу и к возможности продолжить его с возвращением, то теперь...
  Седьмой год моего эксперимента - год Солнца - последний!! Чуть больше полугода осталось до завершения, и я только понял, почувствовал - это моё Великое Делание, моё сердце, мой Магистерий... Я писал - казалось - пламенем души, и впервые это было не только ради обещания, данного отцу, которое...тоже пойдёт прахом. Всё пропало.
  Да пусть даже всё пропало - кое-как пытался я утешить себя - я начну заново, по памяти, я сумею...
  Кто следующий? - вспомнились мне слова, написанные накануне ареста, - не я!
  Мой Эликсир...
  
  Но после обыска... слова ядовитым колючим комом застывают в горле, и даже сейчас бессильно падает из руки перо, не желая писать эти строки, возвещающие решение суда:
  Супруги Эрнест и Мари де Лилль по подозрению в колдовстве и пособничестве дьяволу передаются в руки церкви и святой инквизиции...
  
  "Святой инквизиции" - эхом оттолкнулось от стен, и у меня внутри словно оборвалось что-то, или это смерть запустила пока тень своего ледяного когтя мне в душу.
  Нас перевезли и втолкнули в камеру, где почти ничего не было кроме лежанки из полусгнившей соломы и узкого зарешеченного окошка вверху под потолком. Ещё были крысы, вылезавшие из маленького лаза в углу...
  Когда-то в детстве я боялся крыс: мне были отвратительны их цепкие лапки и голые, лишь слегка покрытые шерстью хвосты, их пронырливые морды. Я сразу вспоминал, что крысы разносят чуму, и эта мысль повергала меня в ужас. Я цепенел, будто превращаясь в камень, каждая крыса становилась для меня живым воплощением чумы, смертью, способной увести с собой сотни людей. Но теперь я оказался в мире, где каждый страх становился реальностью. Если бы меня осудили на пожизненное заключение, я был бы рад скорой смерти от какой-нибудь болезни, но мне это было не дано. Я пребывал в аду.
  
  Вначале я всё отрицал: не знаю, куда уехала сестра. Нет, она была одна, без сына. Разве сестра не может навестить брата? Нет, она собиралась обратно в Париж.
  Какая сообщница? Мари? Да они даже не разговаривали, до приезда сестры они не были знакомы! Преступления? Против бога? Я не верил своим ушам... Я не совершал ничего богопротивного - я добрый католик.
  Ах, лаборатория...библиотека... - да, я занимался алхимией, но разве это предосудительно? Ведь даже среди монахов есть алхимики, преподобный Фома Аквинский, например. У меня в библиотеке нет ни одной дьявольской книги, они все о свойствах металлов, планет и растений. Нет, золота я не нашёл, у меня нет Философского Камня.
  Нет, я не еретик и не гугенот, мою семью по ошибке убили в Париже в Варфоломеевскую ночь. Кто-то вероятно, из недоброжелателей донёс, что мы - гугеноты. Я не знаю, кто.
  Мари... она не знает ничего об алхимии и моих занятиях в лаборатории. Нет, не помогала. Да, у нас был сын, он рано умер от лихорадки. Недавно, месяц назад, наверное. Да, его звали Луи. В какой церкви крестили... я задумался и не стал отвечать, но потом сказал, что в местной, в Лилле, там же, где и меня. Я не подумал о церковных записях...
  У меня волосы и глаза как дьявольский огонь? Я растерялся. Почему дьявольский? - у нас вся семья такая, мы все рыжие, на мать похожи. Да не была она ведьмой...
  Лучше б я сказал, что мы гугеноты...
  Я колдун и чернокнижник? Нет. Мари ведьма... да разве она похожа на ведьму? Она - кроткая, послушная, верная жена... Нет, я не призывал дьявола. Какие жертвы? Для чего? Где? Нет, я не был на шабаше - я и слов-то таких не знаю! Казалось, все сошли с ума. Мир сошёл с ума.
  Кто? Бывший аптекарь? Да, Камиль, жил у меня, был моим другом. Мы вместе занимались алхимией. Я убил его? Отравил? Нет, он умер от чахотки. Это его брат, Клод подтвердить может. Да, у меня были в лаборатории ядовитые вещества. Мышьяк был. Нет, только для изучения свойств и получения Философского камня. Нет, я не хотел никого отравить. Да не знаю я, где моя сестра! Мгновение я остановил взгляд на теплящемся огоньке светильника. Время замерло. Мэрха, где ты? Появись хоть на мгновение, скажи, что я не мог причинить тебе вреда. Король Лахх Предвечный, отпусти её - она так нужна мне... или, может, уйти - прямо сейчас - стать искоркой на глазах у всех, скрыться в этом огне и шагнуть в пламенные врата, присоединиться к родным...
  Нет, я не могу. Тогда Мари точно обвинят в колдовстве. Я не оставлю её.
  
  Я не был на допросе Мари. Если я ей раньше что-то и рассказывал - она не верила мне, иначе не плакала бы из-за потери сына. Сейчас я был даже рад её неверию: она никого не могла выдать.
  В камере она лежала на соломе и плакала, глядя на окно под потолком, или испуганно прижималась ко мне, повторяя: "Нет, нет, этого не может быть, это страшный сон, Эрни, он кончится, и мы проснёмся дома". - "Да, это сон", - соглашался я, думая, что и она начинает сходить с ума. От еды она вначале отказывалась, если, конечно, можно было назвать едой ту затхлую жидкую мешанину, которую нам приносили. Но потом голод взял своё.
  Вдруг в глазах Мари загорелся огонёк надежды, она тихо зашептала:
  - Я знаю, как нам выйти отсюда. Я попробую передать письмо отцу, он заплатит и вызволит нас. Ведь все обвинения против нас - ложь. Да, отец был против нашего брака, но он не хочет, чтобы я погибла.
  - Мари, поверь, это бесполезно. Никто не станет передавать твоё письмо, ты впутаешь в это ещё и своих родных. Откупиться можно было, пока нами занималась светская власть, не инквизиция.
  Казалось, после первого допроса о нас будто забыли. Это была пытка ожиданием, и я знал, что за нею последует боль. Ею здесь пропиталось всё - стены, пол, решётки окна - болью и криками обвиняемых и невинных. Порой я задумывался - смогу ли я вынести... и не выдать никого, повторить те же ответы. А если Мари... я боялся - не своей, но её боли - панически, до безумия. И когда мне лишь только показали жуткие приспособления для вырывания признаний, на миг мне представилось, что Мари...
   - Нет! - кричал я. - Она невиновна!
  Меня снова втолкнули в камеру. Мари лежала на полу, скорчившись в луже крови. Кровью был залит подол её одежды. Я кинулся к ней:
  - Мари! Любимая! Что они с тобой сделали?!
  Она посмотрела на меня полным горечи и отчаяния взглядом и бессильно прошептала:
   - Это не они. Я не говорила тебе... я беременна... была. Наш ребёнок...
  Только тогда я заметил, что рука её трогает какой-то кровавый сгусток, в котором при тусклом свете еле угадывались очертания крохотного тельца.
  - Мой сын, - прошептал я. Почему-то я знал, что это был бы сын.
  Я не знаю, сколько она так пролежала, а я сидел рядом с нею. Вдруг она закрыла лицо руками и разрыдалась. Я обнял её, но она попыталась оттолкнуть меня:
  - Отойди! - хрипло выдохнула она, - это ты, ты во всём виноват! Зачем я вышла за тебя замуж? Если бы я послушалась отца и выбрала Орландо, мы жили бы сейчас вместе, дома! Он не занимался этой чёртовой алхимией, у него нет сестры замужем за наследником престола! И Орландо бы остался жив! С тобой я потеряла двух детей: одного - недавно, а второго - сейчас, не успев родить... Это ты виноват! Кто-то проклял тебя и всю твою семью! Ты проклят! Я ненавижу тебя!
  Она попыталась приподняться, но бессильно откинулась на пол.
   - Мари, прекрати, - прошипел я и отошёл в угол, нечаянно задел и опрокинул кувшин с водой. Я не мог злиться на неё, ведь она только что потеряла ребёнка.
  Невольно взглянул на окно, за которым тянулся ещё один стылый февральский день. Скоро весна, но как всё это далеко... А в ушах всё колотился срывающийся хриплый голос Мари: "Ненавижу тебя!"
  По полу мелькнула тень, и я разглядел, как крыса поволокла в лаз то, что могло быть нашим сыном. Ещё несколько этих тварей выползли подлизывать кровь на полу камеры.
  
  Щёлкнул засов. Вошёл тюремщик и направился к Мари, но, увидев на полу кровь, остановился, переводя взгляд с неё на меня. Так он за ней?
  Ненавижу! - эхо проснулось во мне и ворвалось криком. Воистину здесь оживают кошмары. Вчера в сонном полубреду я видел Мари и вокруг неё какие-то зажимы, крючья... Одежда разорвана в потёках крови, а лицо... у неё было чужое лицо старой женщины с остекленевшими глазами. Кто-то кричал: "Ведьма!"
  Теперь так будет наяву? Ненавижу!
  Весь этот сон, явь, её боль и мой страх, потеря нерождённого сына, слова отчаяния - всё в один миг обернулось стрелой, разящей молнией...
  Одежда на тюремщике вспыхнула и загорелась. "Колдовство, дьявольское колдовство!" - пробормотал он и начал кататься по полу. Я подхватил Мари на руки - крошечная надежда на побег маленькой искоркой зажглась во мне, но тут же угасла. В дверном проёме камеры появился другой тюремщик, тогда как первый сумел потушить огонь и поднялся на ноги. Вдвоём они втолкнули нас и, крестясь, с криками: "колдуны, проклятые колдуны!" заперли засов.
  Мари бессильно упала на солому. Вдруг в камере стало чуть светлее: луч солнца пробился сквозь решётку и словно погладил меня тёплой ладонью. Луч начинающейся весны...
  Весна... что это? Для нас исчезли времена года, весь мир поместился лишь в тёмном пространстве четырёх стен полуподвала с маленьким окошком под потолком.
  Я потянулся к нему: солнце, живое тёплое солнце... Окно слишком высоко, и я в исступлении начал прыгать и кричать, протягивая руки, стараясь хотя бы на мгновение коснуться прекрасного мира там, за пределами. Коснуться свободы. Я карабкался на стену, и на мгновение мне даже удалось дотронуться, ощутить ветер и тёплый луч за решёткой - как рукопожатие неведомого, но всесильного бога. Но в следующий миг я, не удержавшись, упал на пол, а солнце снова скрыли облака. Этому богу не было дела до нас. Так я видел солнце в последний раз - на долгие-долгие годы. Как и Мари - в последний.
  Кажется, в тот же вечер Мари исчезла. Пропала. Я потерял её. Или, может, я впал в забытьё, а её увели на допрос...
  Очнувшись, я почему-то даже не сразу вспомнил о ней, не мог даже вызвать в памяти её лицо, её образ, показавшийся мне таким далёким - ещё дальше, чем тот мир за окном...
  
  Меня снова допрашивали. Нет, я не вызывал дьявола, чтобы с его помощью зажечь огонь. Не вызывал! Да не знаю я, как у меня это получилось! Нет, это не колдовство! Не знаю...
  Меня снова увели - втолкнули в камеру - в другую, где не было вообще ничего, даже окна. Не было времени. Каменный мешок и тьма. И крысы - бессменные крысы, я слышал их возню и омерзительный писк. Они копошились, иногда подходя близко, когда я впадал в забытьё. Однажды я очнулся от укуса. Поднялся на ноги и начал ходить - всего четыре шага от стены до стены - лишь бы только не крысы. Возня прекратилась. Шаг, другой, третий, четвёртый, стена... шаг, другой... Мари? Кажется, я видел Мари... шаг, другой, третий... да, в ту ночь, когда она пропала. Орландо нёс её на руках и улыбался. Они оба были такими холодными и далёкими, будто жизнь покинула их. Это был сон?
  Я понял. Мари не смогла вынести заключения, потери крови, потери ребёнка и умерла. Как и Орландо. Наверное, теперь они в другом, лучшем мире. На небесах.
  Я стал привыкать к темноте камеры и начал различать тени, сгустки этой тьмы: себя, свои руки, крыс, снующих по полу. Иногда дверь приоткрывалась, и чья-то рука быстро ставила у порога посудину с водой и бросала на пол кусок чёрствого хлеба. Когда дверь этого каменного мешка открылась впервые, я хотел спросить, где Мари, но, позабыв обо всём, кинулся к воде. Вкус был затхлым, будто из сточной канавы. Пока я пил, крысы утащили хлеб.
  Меня мучил голод. Обезумев, я кинулся на дверь, стуча по ней, но только выбился из сил. Я не знал, когда снова придёт тюремщик и придёт ли вообще. Я жевал ткань рубашки, превратившейся в лохмотья, и вскоре перестал испытывать омерзение перед крысами: я видел в них лишь мясо. Я притворился спящим и долгое время лежал без движения. После многих тщетных попыток мне удалось схватить поросшее шерстью тельце. Укусила, но я не выпустил. Из последних сил шарахнул ею об пол и начал обгрызать жёсткий мех, раздирать руками, обгладывать...
  Пнул ногой то, что осталось от крысы. Голод не исчез, но лишь притупился ненадолго.
  А у крысы-то морда, наверное, под стать инквизиторской! Поднял растерзанный скелет: "Отец Бонифаций, это же вы! Собственной персоной! Вот чтобы вас! - стук об пол, - так же! Как эту крысу! Ненавижу!"
  Отшвырнул к стене. Эхо моего голоса гуляло под потолком.
  Когда меня снова выволокли из камеры, я, зажмурившись, долго боролся со светом, казавшимся невыносимо ярким. Но когда привык, в голове всплыл вопрос, и я, наверное, произнёс его вслух:
  - Мари? Где она?
  - Мари? - бессмысленно повторил тюремщик. - Кто это?
  - Моя жена.
  - А. - Не без усилия вспомнил он. - Её грех был не столь велик, чтобы дольше оставаться здесь. Она принесла покаяние, и её отпустили. Чего и вам советую: чистосердечное признание смягчает вину.
  Я не поверил ему. Наоборот. Его слова ещё сильнее убедили меня в смерти Мари.
  Снова допрос. Всё те же и... новое лицо, скрытое под колпаком. Я знаю его, как и все в городе. Знаю. И пока он не приступил к своей работе, быть может, уйти? Я глянул на огонёк светильника. Но куда, куда я могу уйти отсюда? Назад в темноту к крысам? Куда я так хотел уйти? Я не помню...
  Боль связала по рукам и ногам, растянутым в багровой жуткой пустоте между жизнью и смертью, между "да" и "нет". В мире нет ничего кроме этой боли - ни вопросов, ни ответов, всё это чушь, бред, прах по сравнению с нею...
  Лицо палача скрыто, но я узнал бы его из тысячи: лысый череп, нависшие брови, мясистый нос, широкая короткая борода и мутно-серые глаза, глядящие в прорези. Огромные руки с толстыми пальцами - я сам растоптал бы их, раздавил в крошево! Ненавижу!
  У него нет тела, нет лица - лишь орудия, сильнее закручивающие валик. Боль выламывает кости из суставов. Вопросы и ответы потеряли значение, став бессмысленным звуком, один из которых лишь усиливает боль...
  Да! Только прекратите...
  Да, я занимался колдовством! Да, я опоил Мари любовным зельем и склонил её к сожительству! Да, это я погубил её мужа Орландо! Да, я обманул священника, и он обвенчал нас, совершив богопротивный обряд! Да, я предался сатане и занимался дьявольскими науками! Да, я сам пригласил сестру, чтобы она приехала! Да, мой сын умер некрещёным - я не хотел его крестить. Да, я вызывал дьявола и с его помощью поджёг одежду тюремщика! Да, я хотел его убить и бежать. Да, я принёс в жертву дьяволу крысу чтобы с помощью колдовства погубить отца Бонифация! Да, я еретик! Да, я колдун! Да, да, да... только прекратите...
  Ещё мгновение, и я будто видел откуда-то сверху растянутое, перемазанное грязью тело. Неужели это я...
  Очнулся. Меня окатили холодной водой... водой! Пить! Ни глотка...
  Темнота. Камера. Крысы. Снуют и бегают по мне. Их укусы ничто по сравнению с той болью, что поселилась в теле после допроса.
  Снова выволокли. Тело не слушалось. Зачитали "чистосердечное признание", потребовав, чтобы я подтвердил свои слова.
  - Я такое сказал? Не помню... - я действительно не помнил ни одного слова, только боль.
  - Не помните? - впился в меня взглядом инквизитор. - Вспоминайте, или мы напомним.
  - Где Мари? - вдруг снова выдохнул я. - Она умерла?
  Мне не ответили.
  - Умерла, я знаю.
  - Откуда?
  - Знаю.
  - Надо ускорить процесс, - услышал я голос инквизитора.
  Снова боль. Невыносимая. Ноги сжаты в тисках, всё яростней впиваются шипы... Нет! Прекратите! Не могу! Нет!
  Да... Да! Я пригласил сестру, чтобы шантажировать герцога! Да, я замышлял против короля и королевской семьи! Да, я готовил яды, чтобы не осталось никаких наследников кроме Карла - моего племянника, сына моей сестры! Да, меня надоумил дьявол! Да, я отдал ему душу и подписал кровью договор. Дьявол забрал бумагу... да, я до сих пор служу ему и приношу жертвы! Да, он послал мне сон, что Мари умерла... Да, да... что ещё вам сказать? - да...
  Темнота. Снова ведро воды. Воды! Пить! Ещё...
  
  Боль. Светящиеся точки, линии, лучи, сгустки. Мари. Дом. Лаборатория. Эликсир. Не вернусь. Боль ломает всё. Выжигает из души. Из жизни. Мать. Родные. Все умерли. Я хотел уйти... куда? Обрыв. Боль.
  
  Боль. В руки, во всё тело впились шипы. Кресло с шипами... нет! Почему так горячо? Отпустите... погасите этот жар... Нет!
  Да. Я отдал душу дьяволу. Да. У меня нет души - только боль, боль вместо неё! Да, я принёс в жертву дьяволу собственного сына! Да, поэтому я не хотел его крестить! Да, я проводил богопротивные обряды вместе с сестрой! Да, она ведьма, и дьявол забрал её к себе в ад! Да, это произошло у меня дома, и я всё видел! Да, она вылетела на метле через алхимическую печь! Да, по условиям договора я погубил всех своих родных - отца, мать, брата, сестёр! Да, я сделал это в Варфоломеевскую ночь, дабы никто не смог заподозрить меня. Да, я сам потом пустил слух, что они гугеноты, и их убили. Мы все рыжие, потому что мы дети дьявола! Да, я хотел погубить короля и его семью! Да, я был на шабаше и участвовал в оргиях! Да, дьявол являлся мне в разных обликах - он был и прекрасен, и безобразен, и страшен. Да, я пил зелье во время обрядов. В нём были жир и кровь некрещёных младенцев и ядовитые травы. Да, я вступал в плотскую связь с дьяволом, принимавшим облик то мужчины, то женщины. Да, я отдавался дьяволу, когда он был в облике мужчины, как он требовал от меня во время шабаша. Да, я исполнял любые его плотские желания. Да, я и сейчас служу ему, я пытался принести ему в жертву тюремщика. Да, я принёс ему в жертву крысу. Да, я нарёк крысу Бонифацием, чтобы умертвить оного с помощью колдовства и тоже принести в жертву дьяволу. Да, Мари зачала ребёнка от дьявола, хотя сама того не знала: на ложе он принимал мой облик. Да, я знал об этом. Да, поэтому Мари не смогла ребёнка выносить - дьявольское отродье убоялось святой воды, которой вы её окропили. Да, я каюсь в своих грехах!
  Жар усиливался. Я ухватился взглядом за огонёк свечи - там, далеко - чтобы протянуть ещё хоть немного, выдержать или наоборот - провалиться в бездну, что замерла в немом отчаянном крике. Мир вспыхнул кровавыми светлячками в багровом тумане... или это кровь залила глаза? Жар... боль... нет... губы не слушаются, испуская иссушённый хрип, раскалённая красная соль пожирает всё тело, как колючие черви, заползая внутрь.
  Я стал одним кипящим сгустком боли. Было и ещё что-то, будто часть этого кошмарного кресла вросла внутрь и разрывала при малейшем движении...
  Снова тьма. Поток холодной воды. Боль. Веки невыносимо тяжелы. Голос сквозь кровавую пелену:
  - Обвиняемый Эрнест де Лилль, вы подтверждаете свои признания, сказанные под пыткой?
  Пока их читали, прошла вечность. Я то проваливался во тьму, то меня выдёргивали из неё.
  - Вы признаёте?
  - Нет! - вскрикнул я от внезапного толчка, пронзившего всё тело и снова сорвался во тьму.
  Наверное, голос всё говорил. Еле удерживаясь где-то на краю, я смог услышать только:
  ...передаём... светскому суду...
  
  Костёр. Меня сожгут. Я умру.
  Что-то ещё, какая-то надежда была в этом слове. Костёр. Что? Слово какое-то... Лах... какое? Снова тьма.
  Знаю. Смерть. Боль уйдёт. Бред. Искра. Вспомнил. Пламя. Ласковое, как солнце. Обнимет меня. Нити. Лучи. Уйду. Дождаться. Во тьме. Дожить.
  Тьма. Холодная. Ледяная. Я тонул в этом холоде, я растворялся в нём. Боль ушла.
  Ангел. Синие глаза. Ангел смерти. Я знаю тебя.
  Я падал в ледяную тьму, я становился ею в этом вечном падении... И сильные руки - смерть сильнее всего - подхватили и обняли, оплели как тёмные лучи, как призрачные нити...
  
   VII. Новообращённый
  
  Нити... темнее самой Тьмы, едва видимые, с оттенком горечи и блеском тончайших кристаллов шерла... Колкими ледяными прикосновениями они спутались в тонкую паутину, разрослись, цепкими паучьими лапками оплели меня, словно обняли... мгновенными чёрными вспышками, длинными иглами пронзили всё моё тело. В этих лучах, во множестве костлявых когтистых лап я таял, плавился и замерзал одновременно, врастая в лёд, и ураганный зимний ветер рвался сквозь меня...
  Словно шипы того мучительного жуткого трона проросли и пустили корни в моём теле - их поливают лишь мёртвой водой. Сквозь её толщу все прежние ростки - Мари, дом, Лаххи, Камиль, лаборатория, Эликсир - увяли, высохли в один миг и осыпались прахом. Вселенской свечой, багряным солнцем всплыл на миг из мрака туч Лахатар, но тут же скрылся в тени чёрных крыльев: его Врата отныне закрыты для меня. Лишь мелкие искры памяти о нём спрятались, схоронившись в моих венах.
  Тьма. Но и в темноте очертания становятся яснее, словно обрастают плотью, меняя цвет от чёрного к густо-вишнёвому, бордовому и алому как кровь.
  Кровь, кровь - отзывается эхо. Жаждет, алчет, мечется внутри тела как в недрах бездонного колодца.
  Нити сплетаются в клубок, сгусток, пульсирующий алой звездою со множеством тонких ветвящихся лучей-щупалец... они дышат гремучею смесью жизни и смерти, вдыхая новое бытие в не успевшее остыть сердце... вновь леденят и обжигают, режут плоть лезвиями, высасывая сок по капле, пожирают изнутри, въедаясь намертво зубами и присосками... Щекочут, колют шипами стеблей, и сухие алчущие бутоны распускаются кровавыми розами нестерпимой жажды...
  Долгожданным ливнем после изнуряющей продолжительной засухи обрушивается поток, он окрашен в совершенный цвет жизни, а вкус божественен, будто забытый, но великий и древний бог на мгновение принял его обличье, чтобы по прихоти своей напоить меня, утолить невыносимый голод, нараставший с каждым мгновением.
  Теперь этот бог - во мне. Он - я - вне жизни и смерти, миров и стихий, в новой, открывшейся мне упоительной реальности, и ласковая Тьма баюкает меня на бескрайних волнах кровавого моря...
  ...пока чьи-то руки не подхватили меня, вынося на берег. Или, быть может, в небеса. Я не видел лица. Не слышал голоса. Не знал имени. Только руки. Красивые сильные мужские руки с тонкими пальцами. Одна обхватила моё тело, и застывшая капля крови сверкнула на пальце рубином. Я хотел лишь коснуться - ладонью, губами, а больше всего - сердцем. Всем собою. Но тело не слушалось меня.
  Клятва. Или обещание. Как вспышка. Никогда не вспомнить тех невысказанных слов. Думаю, я исполнил её и несу до сих пор - как знамя, как Орифламму. Как искры в своей крови.
  
  Снова тьма.
  Ангел. Ангел смерти - лучистые глаза цвета сапфира или василька, бледное лицо. Проводит белой рукой по моей щеке. Кожа как шёлк.
  - Эрнан, очнись! - голос будто знакомый, с дальнего берега кровавого моря.
  - Ангел, я умер?
  - Нет. Ты не мёртв, но больше никогда не станешь прежним. Я обратила тебя.
   - Ты...
  У этого лица когда-то было имя, я силился его вспомнить, тщетно продираясь назад за прозрачную стену, что выросла до небес.
  - Да. Эрнан, ты не узнаёшь меня? - близко шепчут губы, склонившись надо мной, чёрные волосы касаются лица. Она. Ангел смерти.
  - Я должна сказать тебе... ты вампир.
  Вампир...
  Вспышка. Багровое светило, алая роза-звезда в моей груди шевельнулась, расправила лепестки-щупальца, раскрыла венчик для глотка, предвкушая новый спасительный поток.
  - Да. Прости. Я только так смогла спасти тебя от смерти и от грядущей казни. В городе говорят - ты умер в тюрьме. Но теперь тебе придётся пить кровь.
  - Кровь! - алая вспышка. Проснувшееся во мне создание вибрирует, с каждым ударом пульсации срастаясь со мной, со всем моим существом. Голод, безумный голод охватывает меня, он пустил корни, и сквозь всё моё тело пророс его цветок - неистовая роза в груди... голод сводит челюсти, вонзает острые клыки, жаждет. - Кровь!
  - Но если тебе сложно или страшно сразу принять это, - снова тихий голос и далёкие синие глаза из ниоткуда, - вспомни: быть может, ты кого-то ненавидишь или считаешь врагом...
  - Ненавижу!!! - крик потряс всю Вселенную. Стена рухнула. - Ненавижу!
  Ненавижу... лицо, мутные глаза сквозь прорези колпака, мясистые руки, в которых столько боли! Я знаю, где он! Ненавижу!
  Я выбрался из укрытия, оставив синеглазого ангела, и заковылял по улице, переставляя ноги - они ещё плохо слушались меня. Кости срослись, оставив рваные рубцы, и с каждым шагом просыпалась боль, она подхлёстывала и призывала к мести. Голод стал невыносим.
  Разбив окно кулаком, я пролез в дом. Я - тварь, которую не принял ни рай, ни ад, ни даже Лахатар, нечистая сила, оставшаяся, чтобы отомстить. Крови! - взывала каждая частичка моего тела. Крови!
  Люди. Живые сосуды с вожделенной жидкостью. Его семья. Не важно. Я опустошил их до капли. Он. Он! Прощайся с жизнью, палач! Я страстно желал убивать его медленно, чтобы он испытал всю ту боль, которую причинил мне, я проклинал и смеялся, упиваясь сменой ролей! Он кричал. Он узнал меня! Мысль поразила меня молнией: пока я буду мучить его, он истечёт драгоценной кровью! Неутолимый голод победил, и смерть его была быстрой.
  Кажется, несколько мгновений я видел осколки его жизни, обломки памяти: кричащие от боли рты, бормочущие небывалые признания, возводящие на себя сотни грехов, о существовании которых они даже и не подозревали. Безумные глаза, серые осунувшиеся лица... тела, обожжённые расплавленным свинцом, корчащиеся, пронзённые шипами, изуродованные, вывороченные кости, искалеченные руки и ноги. Я мстил за всех, кто терпел от него эту боль, я высасывал последние капли, но мне хотелось ещё. Я стремился к недостижимой вершине - высшей точке кровавого опьянения и экстаза. Почувствовав, что крови палача больше нет, я как взбесившийся зверь начал раздирать его бесчувственное тело, тщетно пытаясь найти хотя бы несколько капель. Я нашёл их, но кровь мертвеца была густа и холодна, отдавая горечью.
  Сожалел я недолго. Ликуя и упиваясь свершившейся местью, я выбежал на улицу и увидел двух бродяг. Голод вновь взорвался во мне красным фейерверком. Вскоре и они пали жертвами, а тела я бросил в придорожной канаве.
  Ночь прошла быстро. Когда начало рассветать, я почувствовал смертельную усталость и непреодолимое желание спрятаться от грядущего дня там, куда не сможет проникнуть свет. Скрывшись в подвале заброшенного или сгоревшего дома, - я не успел разобрать - я забылся глубоким сном. Так прошла моя первая охота и первая ночь моей вампирской жизни.
  Я проснулся, когда уже совсем стемнело. Только открыл глаза, как меня скрутило от голода. Кровожадное существо, сросшееся со мной, вновь требовало пищи, и с каждым мгновением всё сильнее.
  "Быть может, ты кого-то ненавидишь..." - всплыли в памяти тихие вкрадчивые слова ангела.
  - Ненавижу! - крик или отзыв на этот новый пароль, знаменующий начало ночи.
  Ненавижу! Инквизиторы. Трое. Сухие постные лица в мелких морщинках, крысиная физиономия Бонифация, гнусавый голос:
  "Обвиняемый Эрнест де Лилль..."
  Обвиняемый. Подозреваемый. Виновный. Осуждённый. Приговорённый. К чёртям! Эрнест де Лилль умер в тюрьме под пытками, но вы, "отцы Святейшей Инквизиции" заплатите кровью и жизнью за эту смерть! Не удивлюсь, если при виде криков, мучений и признаний всех обвиняемых, осуждённых и приговорённых вы получали воистину дьявольское наслаждение - такое, как получаю я, упиваясь кровью.
  Я помчался в сторону монастыря - от вчерашних рубцов и ран на теле не осталось и следа. Нашёл быстро. Но как только впился клыками в шею первого из них, бескрайнее кровавое море захлестнуло меня. Его волны лились мне в горло, но мне всё было мало... кажется, временами я различал лица, полные страха, ужаса, но мне не было дела до их чувств - все они были лишь бурдюками или сосудами, наполненными вожделенным напитком.
  Моё зрение изменилось. Я перестал видеть улицы ночного города, хотя ещё по дороге к монастырю различал в полной темноте всё до мельчайших подробностей как никогда раньше, но теперь воздух и весь мир окрасились в бордовый, а потом - в вишнёвый и алый цвет. Я смутно, или, быть может, интуитивно различал очертания улиц, домов, деревьев и различных предметов в кровавом тумане. И этот красноватый мир оплела сеть багряных, как закат звёзд и созвездий и соединяющих их алых лучей... они пульсировали, звали, манили, и я знал, что это - сердца и души, люди, наполненные вожделенным эликсиром, лишь на несколько мгновений утоляющим мой вечный голод. Вначале он преследовал меня, потом поселился внутри, в глубине и не торопился отпускать, стал моей сутью, всем моим существом. Я находил очередную багряную звезду с тонкими вибрирующими ответвлениями по очертаниям человеческой фигуры, вонзал клыки в тёплую плоть и пил... пока не отбрасывал прочь обескровленное тело. Каждый раз наслаждение всё сильнее захватывало меня, и я был нестерпимо близок к высшей точке экстаза и упоения и неудержимо стремился к ней...
  Я не замечал времени, но, думаю, так прошла не одна ночь с перерывами на дневной сон. Я не смог вспомнить, где прятался от солнечного света, лишь смутные очертания подвалов, запах сырости и влажной оттаявшей земли. Но однажды, наверное, близко к утру, кинувшись к очередному маяку, манящему меня в багряном мареве, я почувствовал что-то яркое и горячее прямо у моего лица. Огонь. От неожиданности я сделал шаг назад. Сильная дрожь пронзила моё тело, и красный туман рассеялся. Передо мной был монах, хотя я находился далеко от монастыря, и моя жертва угрожала мне горящим факелом. Я отпрянул: за время моего кровавого пиршества я успел полностью отвыкнуть от прежних очертаний окружающего мира. Теперь я могу только гадать, какая сила толкнула этого монаха схватить факел и начать размахивать им перед моим лицом, но без этого я вряд ли очнулся бы от своей одержимости кровью, не подозревая вовсе, до чего может довести подобное состояние.
  До самого утра я бродил по улицам, привыкая заново к очертаниям родного города. Рассвет застал меня неподалёку от кладбища, и я пробрался в старый склеп. Кажется, он принадлежал известному когда-то в городе семейству д"Эвре, с которым мы состояли в дальнем родстве, но об этом я вспомнил потом. Я толкнул каменную плиту надгробия, и она легко подалась. Только тогда я осознал, насколько стал сильнее по сравнению с тем, каким был в человеческой жизни. "Переживший собственную смерть, я более мёртв, чем жив, а потому выхожу ночью, а днём буду спать в гробу", - думал я, вытаскивая скелет с истлевшими остатками плоти, волос и одежды. Тускло блеснули несколько золотых пуговиц. Неплохая находка для грабителя, но мне ни к чему людские ценности: я познал цену истинного бессмертия, текущего по венам. Я вытащил скелет и отбросил в угол, погладив по лысому черепу: будь ты вампиром, дружище, мы стали бы неплохой компанией. Он смотрел на меня чернотою глазниц и, казалось, усмехался. Я залез в гроб, задвинул крышку и проспал до темноты.
  На следующую ночь, насытившись вдоволь, я блуждал, словно пробудившись от дикого кровожадного сна, нагой, каким родился для вампирской жизни, не чувствуя холода, но вновь обретая речь, слова и мысли и вдруг заметил их.
  Они стояли на пустынной улице и будто говорили, не произнося при этом ни слова. Лица были бледны, а от тел не исходило никакого запаха, или это ничтожное мимолётное дуновение заглушал ни с чем не сравнимый пульс или ток холодной и тёмной крови, прекрасной, как лепестки ночных цветов, или манящий поцелуй, или... нечто невообразимое и столь желанное, что я не мог подобрать имени. Какая-то горчинка, капелька яда, алая и близкая, родная, игравшая отсветами в глубине их зрачков. Где я мог видеть эти синие глаза..?
  
  Помню! Ангел... я свершил месть, и он пришёл за мной, приняв двойное обличье - юноши и девушки. Но мне милее она, и прежде чем уйти, она станет моей!
  Кивнув друг другу, они разошлись в разные стороны очень лёгкой, нелюдской походкой, будто с каждым шагом могли подняться ввысь. Кажется, удаляясь, он так и сделал, или я потерял его из виду.
  Она направилась в мою сторону, слегка приподнимая подол длинного расшитого платья. Я спрятался в переулке за углом и наблюдал за нею, но, когда она поравнялась со мной, вышел, протянул руку и сильно прижал к себе.
  - Красивая. Как ангел. Ты будешь моей.
  - Эрни! - вскрикнула она.
  В этот миг я словно обрёл своё имя заново.
  - Я. Эрнан. Идём со мной! - перебросил её через плечо как добычу или трофей и с ещё большей силой ощутил этот новый пульс, и чем быстрее становился он, тем вожделенней. - Я хочу твоей крови!
  Я поставил её на ноги, обнял и слегка коснулся губами её шеи - холоднее, чем у людей - вгрызся клыками и глоток за глотком начал пить прекрасный нектар, такой сладостный и немного знакомый - там, за волнами кровавого моря, за вселенской тенью багряного мира...
  - Эрни! Прекрати! Хватит! - её рука тихонько, почти нежно, но настойчиво похлопала меня по щеке. Я еле оторвался от неё.
  - А?
  - Разве ты не помнишь меня?
  - Ты похожа на ангела смерти. Он приходил ко мне.
  - Я Мари.
  - Мари? - имя знакомое и - да, это лицо... я потерял её, там, очень давно, - Да. Помню. Она умерла в тюрьме. Кажется, потом она приходила. Когда я тоже умер.
  Полная луна на миг выползла из-за туч, осветив её лицо - оно было мраморным. Жемчужным. Перламутровым. Мой синеглазый ангел...
  - Нет, Эрни, ты не умер. Это я, я приходила, чтобы сделать тебя таким.
  - Ты? Или ангел? Он похож на тебя...
  - Я. Надеюсь, ты не жалеешь?
  - О чём? О, нет! Это так вкусно!
  Я снова взвалил её на плечо и зашагал по улице. Она не сопротивлялась и не пыталась бежать, лишь когда мы поравнялись с кладбищем, спросила:
  - Куда ты меня несёшь?
  - К себе. В склеп. Там живу.
  В склепе я положил её на пол, сорвал с неё одежду и набросился с голодной страстью зверя: теперь ты снова моя! Моя добыча, моя жена!
  "А ведь она была моей женой", - подумал я потом, когда мы лежали вместе на полу, не чувствуя холода. Я обхватил её руками, а она вдруг приподнялась и поцеловала меня.
  А я... забыл, что можно целовать. И когда Мари коснулась губами моих губ - всё, что было до и накануне моего обращения, лавиной обрушилось на меня... узнав ангела смерти, я заплакал.
  - Мари, это всё правда было? Вся та жизнь, алхимия, наш сын, ушедший в Лахатар, потом тюрьма, инквизиция и...
  Кажется, при встрече она уже пыталась объяснить, но я не понял её слов.
  - Да. А потом я обратила тебя. Сделала вампиром.
  - Ты? Я думал - я умер, но меня не принял ни рай, ни ад, ни Лахатар. Ангел смерти оставил меня, чтобы отомстить, а теперь вернулся забрать в страну мёртвых. - Я вглядывался в её лицо. - Так это была ты? А как ты такой стала? Я думал - ты умерла в тюрьме.
  - Орландо обратил меня.
  - Орландо... - повторил я, силясь вытащить из памяти образ, лицо с этим именем... синие глаза, длинные чёрные волосы, скрещенные шпаги, - твой брат?
  - Теперь он мой учитель: он обратил меня, и я должна подчиняться ему. Прости, он не разрешил мне видеться с тобой, но я очень просила хотя бы на одну ночь... Я отдала тебе кровь совсем близко к утру, и Орландо звал меня домой. Велел оставить тебя там, в галерее. Я послушалась и только потом поняла, что днём галерея освещена солнцем. Солнце губительно для нас.
  - То-то я днём прячусь! Сплю.
  - Я боялась, что ты этого не поймёшь. Ты сам ушёл оттуда?
  - Не помню. Помню смерть... ангела... то есть тебя. Багровую звезду. Холод. И руки.
  - Какие руки? Чьи?
  - Не помню.
  Она поднялась и начала одеваться. Покачала головой, заметив, что в нескольких местах платье порвано, безуспешно пыталась стряхнуть с него пыль, грязь и комья земли. Шагнула к выходу. Я схватил её за руку:
  - Стой! Ты куда?
  - К Орландо. Он зовёт меня.
  - Не пущу! Ты моя!
  Обхватил её. Она не сопротивлялась. Только теперь заметила в углу скелет:
  - Что это?
  - Хозяин. Мы его гости.
  - Ты спишь в этом гробу?
  - Да. - Близилось утро, и меня начинало клонить в сон. - И ты будешь. Со мной. Ты - моя! Поняла?
  Она легла рядом. Вдвоём было тесновато, и, кажется, спать ей ещё не хотелось. На улице рассветало.
  - Спи, - сказал я и обнял её.
  Проснулся я раньше, и вместе со мной вновь пробудился мой бешеный голод. Мари ещё спала, когда я впился клыками в её горло: вампирская кровь во сто крат вкуснее людской.
  - Эрни, подожди, не терзай меня! - прошептала она, просыпаясь. Я с трудом оторвался. - Я тоже голодна! Вместе на охоту пойдём.
  Мы вышли на дорогу. Я кинулся на первого встречного и выпил всю его кровь на одном дыхании, высасывая до последней капли, а тело бросил в канаву. Так же я поступил и со вторым, и с третьим...
  - Эрни! Хватит! - голос сквозь кровавую пелену. Лёгкая рука коснулась плеча. Я схватил, прокусил эту руку на сгибе локтя и снова ощутил невообразимо прекрасный вкус вампирской крови... пока руку не попытались отдёрнуть.
  - Перестань! - крик прямо в ухо, - Эрни! Стой! Хватит!
  - А? Чего?
  Красный туман медленно рассеивается. Она. Мари.
  - Ты давно сыт! Я наблюдаю за тобой! Почему ты не можешь остановиться? Ты убил уже четверых! Ты совсем дикий какой-то!
  - Я?
  - Да. Нам нельзя так: тебя могут выследить и убить.
  - Кто? Люди? Да я сильнее любого из них!
  - А если их больше? Монахи и служители церкви знают о существовании таких, как мы.
  - Служители церкви? Я отправил на тот свет инквизиторов, что допрашивали меня! Разве нас можно убить? Кажется, кто-то из моих жертв пытался ткнуть меня кинжалом. Вначале было больно, но кровь заглушила всё. Я забыл, и рана заросла.
  - Нет, не кинжалом или шпагой, но солнечный свет и огонь губительны для нас. Тела вампиров воспламеняются быстрее и сильнее, чем человеческие.
  Я вспомнил монаха с факелом.
  - Со времени обращения ты положил столько народу, - продолжала Мари, - что нам приходится заметать следы за тобой. Ты бросаешь трупы прямо на дороге или в канаве!
  - А ты? - удивился я. - Разве нет?
  - Смотри!
  Некоторое время она выжидала за углом. Потом, завидев одинокого горожанина, подошла, заговорила с ним, увлекла в тень и там наклонила его голову, словно обнимая... Я считал глотки. Семь. Они отозвались во мне отдалёнными ударами колокола. Сжав кулаки, я еле сдерживался, чтобы не присоединиться к ней, пока не почувствовал на ладонях струйки крови: раньше я и не замечал, что ногти мои немного выросли и заострились, став похожи на когти.
  К моему удивлению, когда Мари направилась ко мне, человек даже не упал, а, лишь слегка пошатнувшись в первый миг, медленно зашагал по улице.
  - Ты не насытилась. Семь глотков - это очень мало.
  - Он не единственный. Будет и второй, и третий...
  - Скучно.
  - Ты понял? Иначе ты навлечёшь беду и на себя, и на меня, и... на Орландо.
  - Он мне не нужен. А ты решила меня учить?
  - Я должна тебя учить, потому что обратила тебя. - Мари оглядела меня. - Ты так и ходишь без одежды?
  - А зачем? - удивился я. - Мне не холодно. В чём обратили, в том и хожу. Я ведь не живу среди людей.
  - Но появляешься в городе. Тебе не кажется, что люди должны принимать нас за себе подобных?
  - Чего?? Какая разница, что обо мне думает еда? - я встретив её умоляющий взгляд и решил согласиться. Для разнообразия. - Ну, если ты так хочешь...
  Скрылся в тёмном переулке, но вскоре вернулся. Мари, увидев меня, тихо вскрикнула. Будь она человеком, наверное, упала бы в обморок:
  - Что это? Какого проходимца ты раздел?
  - Первого встречного, - хохотнул я, осматривая свой "наряд", который оказался мне слишком велик: грязная рубаха местами порвана, на коленях штанов дыры, куртки нет вовсе, а башмаки болтаются на ногах, при каждом шаге норовя свалиться. - Тебе не кажется, что в эту пору в городе проще найти бродягу, чем дворянина?
  - Ты неисправим... - вздохнула она и, шёпотом, думая, что я не услышу, произнесла: "И почему вы с Орландо такие разные?"
  - К чёрту Орландо! Ты моя! - Я вспомнил вчерашнюю ночь в склепе. - Скажи, а если ты родишь, наш ребёнок тоже будет вампиром? Будет пить вместо молока кровь?
  Вместо ответа Мари вдруг закрыла лицо руками. Заплакала. Слёзы были чуть красными, словно смешались с кровью.
  - Я больше никогда не смогу родить ребёнка... - всхлипывала она.
  - Почему? Ведь ты была моей. Вчера.
  - Была... - она отняла руки от лица, мокрого, в красноватых потёках. - А зачать не смогу. И ты не сможешь породить детей, потому что у вампиров детей не бывает. Наверное, потому что мы пережили собственную смерть. А я... - она говорила, захлёбываясь, глядя в стену прямо перед собой, - я так хотела сына... да, сына, наследника, не огненного, как Луи...
  - Лаххи.
  - Да... другого. Обычного, человеческого. Моего сына.
  Ревность бешеной кровью вскипела во мне:
  - От Орландо?! - я притянул её за плечи. Ткань платья затрещала. Мгновение я смотрел в глаза Мари, но потом оттолкнул её. - Иди к нему! Иди! Проваливай!
  Она отступила на шаг. Глаза её сверкнули, и впервые вместо того, чтобы, по своему обыкновению, опустить голову и медленно пойти прочь, как было в человеческой жизни, Мари заговорила тихо и взволнованно:
  - Да, я хотела детей, а Луи погиб, прожив всего два года...
  - Лаххи ушёл.
  - Я не верю... с тех пор я больше ничего не знаю о нём. Ты не хочешь признавать или огорчать меня, но... он сгорел в огне.
  - Совсем спятила? Ты видела, что он шагнул в огонь и исчез - и это ты называешь - сгорел?
  - Это всё ты, ты во всём виноват! - шёпот перешёл на крик, - ты хотел взять его с собой к цыганам! Потом твоя сестра приехала к нам и пропала! Из-за тебя мы попали в тюрьму! Нет, не подходи, не прикасайся ко мне! Из-за тебя я стала такой! Каждый вечер я просыпаюсь от голода, и мне нужна не пища, а кровь!
  - Неужели ты так и не привыкла? Не нравится вампирская жизнь? - поразился я. - Не я обратил тебя, а ты - меня! Что стоишь? Катись к своему ненаглядному Орландо! Лучше бы ты за него вышла замуж!
   - Да, лучше! Жизнь убийцы, проходимца и кровопийцы тебе более по душе, чем добропорядочного дворянина...
  - Какой я теперь, чёрт подери, дворянин? Я еретик и колдун - забыла? - и моя душа оказалась настолько черна, что не смогла очиститься огнём! Вот что болтают в городе! Но на самом деле всё ещё хуже: ни мир мёртвых, ни даже Лахатар не пожелал принять меня! Ты всё жалеешь о человеческой жизни! Мы можем быть вдвоём - вечно! - молодые, сильные и свободные! А ты плачешь о еде, семье и детях! Ступай к своему Орландо!
  Она пристально посмотрела на меня, быстро развернулась и пошла прочь - я слышал лишь эхо её шагов по вымощенной камнем улице.
  Я остался один.
  На следующую ночь я вышел на охоту и больше не пытался найти Мари или заговорить с нею - наоборот, ощущая её присутствие где-то неподалёку, пытался держаться на расстоянии. Я привыкал к новым вампирским чувствам, ставшим сильнее и острее, вспоминал то, что осталось за невидимой стеной до обращения - перепутанное, сломанное и забытое и пытался как-то выстроить в одну, пусть кривую и прерывистую линию. Вернувшись окончательно из моего багряно-кровавого царства, я будто заново учился говорить и думать, слышать и понимать, а не только бессмысленно бродить по улицам в поисках очередной жертвы, пытаясь достичь высшей точки упоения, которая всё так же далека, как луна за облаками...
   Я выпил кровь двоих и, уже почти насытившись, вспомнил вчерашний разговор с Мари, предшествовавший ссоре, и разнообразия или эксперимента ради решил испробовать её способ. Я пил медленно, подражая ей, и вдруг уловил, что вместе с глотками крови начинаю видеть воспоминания и мысли своих жертв, словно перелистываю ожившие страницы и иллюстрации их книги жизни. За самыми яркими, свежими, зачастую недавними следовали другие, слегка потускневшие и истёршиеся, а вслед за ними - совсем забытые. О, нет, мне не были интересны картины судеб, как и то, отпускал ли я людей живыми или бросал мёртвыми. Мне было безразлично.
  Решив продолжить свои наблюдения, я заметил человека, торопливо идущего по дороге. Должно быть, он возвращался домой. "К смерти своей торопишься", - мысленно усмехнулся я, появившись рядом с ним, вонзил в его шею клыки и, кажется, хотел забыть о счёте глотков, отдаваясь кровавому потоку как в первые свои ночи. Всё то, что пыталась объяснить мне Мари, казалось лишним, надуманным по сравнению с этим ни с чем не сравнимым вкусом. О, нет, он не "солёный" и тем более - не "железистый", как привыкли говорить люди, он разный. О вкусе крови и его оттенках можно рассказывать неизмеримо долго - всё равно, как если бы кто-нибудь, лишённый способности видеть с самого рождения, спросил: "Какого цвета весь этот мир?" Я не спешил, но смаковал каждый глоток, и... воспоминания этого человека показались мне смутно знакомыми. Позабытое лицо возникло в моей памяти... он знал Камиля?
  - Клод? - я резко оторвался от него.
  Он ничего не понял, лишь слегка пошатнулся и, почувствовав слабость, решил, что ему на мгновение стало дурно. Я успел выпить лишь несколько глотков его крови. Посмотрел на меня, сдвинув брови, силясь вспомнить, и вдруг глаза его широко раскрылись, в них засияли огоньки радости:
  - Эрнест? Вы! Не может быть... простите... господин де Лилль? Возможно ли это? Вы живы?
  Он старался говорить шёпотом, но не мог скрыть изумления. Оглядел меня: моя одежда больше подходила уличному бродяге, чем дворянину.
  - Вам нужна помощь? - спросил он, решив, что мне удалось бежать из тюрьмы. - Вы очень бледны. Вы не ранены?
  - Нет.
  - Что бы с вами ни случилось, я никому вас не выдам и постараюсь сделать для вас всё, что в моих силах. Вы столько сделали для Камиля, моего покойного брата...
  Я не верил своим ушам, не верил даже его мыслям, которые, сам ещё не осознавая, слышал почти как свои собственные. Неужели в прежнем, покинутом мною мире у меня остался верный и преданный друг? А я сейчас едва не убил его... Но чем он теперь может мне помочь? - нас разделяет стена, точка невозвращения, имя которой смерть. Я еле нашёл слова для ответа:
  - Нет, мне ничего не надо. Благодарю.
  Он ослабел от потери крови, и я провожал его до дома. Подумать только, я помогал своей жертве! Опираясь на мою руку, Клод заметил, что она слишком холодна и снова предлагал помощь, считая, что я мог подхватить лихорадку. Прощаясь у порога, он сказал:
  - Благодарю вас. Умоляю, господин де Лилль, вам нельзя оставаться в этом городе, - на миг он замолчал и прикусил губу, произнеся этот горький каламбур. - Уезжайте немедленно, и как можно быстрее! Здесь вас слишком хорошо знают, и слухи о вашей смерти уже разлетелись по городу. А вы ещё так молоды... зря вы пренебрегаете моей помощью: лошадь, одежда, хоть, к сожалению, и не дворянская, запас провизии и немного денег - всё, что я имею - к вашим услугам. - Он вновь взглянул на меня. - Если вы больны или ранены, мой дом открыт для вас, ведь я врач. Повторяю, я сделаю для вас всё, что могу.
  - Спасибо, Клод, - ответил я и посмотрел ему в глаза, - но лучше ступайте в дом и навсегда забудьте о сегодняшней нашей встрече.
  Взгляд его на мгновение остекленел, он посмотрел на меня невидящим взором, кивнул, будто случайному прохожему, который довёл его до дома, пробормотал "благодарю, до свидания" и закрыл дверь.
  Это потом я понял, что вампиры могут не только слышать мысли смертных, но и приказывать им поступить так или иначе, и человек, не задумываясь, последует этому приказу.
  Я брёл по улице, удивляясь, что в нынешнюю жизнь постучалась одна из теней прошлого. А ещё где-то с цыганским табором кочует Рэнья, но я не стану её искать. Подумать только, как вовремя умер Камиль... останься он жить, и ему не миновать инквизиции и допросов. Меня передёрнуло от этой мысли - нельзя с ним так, ведь он... он святой.
  Остатки ночи я блуждал по улицам. Близилось утро. Я собирался направиться в сторону кладбища и до рассвета отыскать могилу Камиля, хотя мои молитвы и воспоминания вряд ли будут кем-то услышаны. Вдруг мой взгляд остановился на остове сгоревшего дома...
  Мой дом сожгли!
  По закону, имущество колдуна и еретика, не имеющего наследников, осуждённого на костёр, переходит во владение церкви, но чернь распорядилась раньше: узнав, что я и Мари попали в тюрьму инквизиции, всякие проходимцы, собравшись на улице, сожгли мой дом. Думаю, этим действом верховодили разбойники и мародёры, надеявшиеся отыскать хотя бы немного золота потом на пепелище.
  Перепрыгнув через ограду, я пролез в пустую глазницу окна и бродил по обугленным развалинам, чувствовал горький привкус гари и пепла, зола скрипела на зубах. Обгоревшие ступени лестницы, ведущей в бывшую лабораторию, обвалились у меня под ногами, но я успел ухватиться за косяк двери. Если б я по-прежнему оставался человеком, я бы неминуемо упал, мне было далеко до нынешней вампирской ловкости. В лаборатории повсюду валялись плавленые огнём и битые склянки, черепки колб, реторт и прочей алхимической утвари. Окно было выбито, в крыше зияла дыра, вероятно, от взрыва. В углу целая куча чёрных хлопьев от сгоревшей бумаги - книги, записи мои и отца, так бережно нами хранимые... и благодаря не опытам, но крови я обрёл бессмертие, а клятву, данную отцу, так и не исполнил. И только атанор был лишь чуть более закопчён, чем во время моих опытов, но остался цел и невредим.
  Прахом всё. Я запустил руку в атанор. Зола. Быть может, она ещё хранит огонь, в который ушла Мэрха? Мне всегда казалось, что в пепле продолжают жить невидимые частицы огня, как искры в моей крови.
  Я подпрыгнул и через дырку вылез на крышу. Ещё совсем недавно этот дом был обитаем, потом... объят пламенем, вокруг толпа зевак, крики, проклятия в адрес "колдуна" ... Наверное, сильно полыхало - гораздо выше цыганского костра, что на мгновение стал Вратами Лахатара. А ведь огонь мог перекинуться и на ближайший дом - да, вот на этот. Мгновение я представлял, как и он полыхает, и багровое пламя, мерцая сквозь кровавые слёзы, пляшет, отражаясь в лопающихся от жара окнах, быстро охватывает всё здание...
  ... пока не понял: это не видение, в соседнем доме пожар! Люди, крича, повыбежали - кто в чём был, раздался звон колокола... какая-то женщина рвалась в дверь, но огненная стена преградила ей путь. Кажется, это хозяйка дома. Обезумев, босая, в одной ночной рубашке и кое-как наброшенной накидке, она с криком ринулась в огонь и вскоре вылетела назад с обгоревшими волосами, кашляя от дыма, вся в саже, но с ребёнком на руках. Кричала она на всю Вселенную: второго сына она не успела спасти...
  Мгновение я видел в небе крылатую тень над домом, а в следующий миг эти распростёртые крылья возникли в самой гуще ярого пламени, во плоти и во всей своей огнедышащей красе, глаза, как угли или пылающие карбункулы на миг взглянули на меня...
  У него было лицо - полное потаённой силы стихий, но не ужасающее, а прекрасное и, показалось, до невозможности знакомое, столь родное, что я, повинуясь внезапному порыву, упал на колени перед сильнейшей из стихий мира. "Кто ты?" - колотилось в груди. Он не ответил. Я хотел повторить вопрос, но понял, что начисто позабыл слова лахарана. Кто я такой, чтобы спрашивать его? Он не за этим здесь. Я видел, как он держал на руках погибшего в огне ребёнка - не тело, но память о нём, таком каким был накануне пожара. "Забери и меня! - мысленно кричал я, мой беззвучный крик сотрясал небеса, - я твой, Тёмное пламя смерти!" Если бы я знал, что его прекрасные и сильные руки будут касаться меня, лаская обжигающими языками пламени, я бы стремился приблизить время казни и принять костёр, словно титул государя. "Я отомстил, я - твой..." Но огромное крыло, как вспышка молнии, махнуло передо мной, краем задев меня по лицу. Он исчез. А я закрыл лицо руками, пытаясь как можно дольше сохранить кожей это касание, легкое и внезапное, как поцелуй горячего ветра. И только почувствовав утреннюю слабость, поспешил укрыться в подвале своего разрушенного дома. Я надеялся и даже молился этому неведомому богу, чтобы за день огонь перекинулся с соседнего на мой дом, пожирая и сжигая дотла всё, что ещё не успело сгореть в этих развалинах и, вероятно, добрался бы до меня. Конечно, если бы я рассказал о своём самоубийственном желании кому-нибудь из вампиров, тот намекнул бы мне, что нет ничего проще, чем дождаться на крыше восхода солнца. Но, будучи совсем недавно обращённым, я даже не вспомнил рассказ Мари о губительности солнечных лучей, и, лишь только начинало рассветать, чувствуя слабость, не задумываясь, по-звериному прятался в темноту.
  Пробуждение захлебнулось разочарованием: он не пришёл за мной. Наверное, я недостоин. Но чего ради продолжать кровавое существование, ведь я отомстил за себя! Смерть повсюду, повелевает всеми, дёргая за ниточки, как марионеток: боль, болезни, одиночество, страх, чума, инквизиция, пытки, казнь, резня... тонкая и прочная паутина. Почему, вернувшись на пепелище, я так жду, что это тёмное пламя сожжёт и меня? Быть может, избежав приговора, моя душа жаждет костра? Или я всё ещё надеюсь уйти в Лахатар, будто напоминаю или прошу о прежнем выборе... но я пропустил его, или его сделали за меня - я больше не человек и, быть может, даже не саламандра, я - тварь, нежить, вампир.
  Время близилось к полуночи, но я не торопился покидать подвал, и даже голод, обычно терзавший меня, как-то поутих.
  Я ждал, когда придёт он и обнимет меня своими пламенными крыльями, как ждут святого причастия и благословения.
  Я остался на пепелище и в следующие ночи. Голод притупился, будто заразившись от меня безразличием ко всему. Временами мне казалось, что холодная алая звезда с лучами-щупальцами, растворившаяся во мне при обращении, вновь обрела собственную плоть, потемнела и начала сохнуть, став почти чёрной с красноватым блеском. Иногда я проваливался в забытьё, похожее на сон, и мне снилась тюрьма. Меня снова волокут на допрос, сейчас начнутся пытки... я кричу, признаваясь во всё новых небывалых грехах. Палач терзает уже моё вампирское тело, придумывая одну пытку за другой. Инквизиторам больше не нужны признания, они испытывают моё бессмертие на прочность, и в тысячный раз растянутые на дыбе, хрустят раздробленные кости в тисках...
  Голоса. Я слышал их прежде. Кошмарное видение оставило меня.
  - Ответь мне, взволнованно говорит она, - почему я и чувствую, и не чувствую его?
  - Ничего с ним не случилось, - отвечает он.
  - Тебе легко говорить: не ты обратил его! Если бы мы не поссорились, я бы не чувствовала своей вины перед ним.
  "Поссорились? Так это - Мари?" - узнал я её. Казалось, и ссора наша затерялась за чертой времени.
  - Если он погибнет, - продолжает она, - я никогда не смогу себе простить и не смою чёрное пятно его смерти.
  - Брось, не разыгрывай трагедию, - мужской голос принадлежит Орландо, - он просто уходит в долгий сон. Это гораздо лучше, чем в кровавом безумии кидаться на каждого и оставлять обескровленные трупы посреди улицы.
  - Долгий сон? Что это? Я ощущаю его так уже несколько суток. Будто Эрнан голоден, но сам и не ощущает этого. Значит, он спит?
  - Я не успел рассказать тебе. Иногда вампиры после сильных переживаний или от меланхолии и безразличия уходят в глубокий сон. Они могут спать беспробудно от нескольких суток до десятков или, что довольно редко, даже сотен лет. Во сне они не чувствуют голода, им не нужна кровь, но из-за её отсутствия долго спящий вампир постепенно теряет свой облик и медленно высыхает, становясь похожим на мертвеца, а потом и на скелет, обтянутый кожей. Пока не проснётся и не выпьет крови первой жертвы.
  - Правда? - удивлённый голос Мари. Кажется, ей сложно поверить в это.
   - Да. Оставь его в покое. Пойдём.
  Шаги удаляются.
  Я снова остался наедине с собой, поблагодарив судьбу, что эти двое не стали искать меня. Мне не хотелось видеть Мари, а тем более - Орландо. Может, и правда уснуть лет на десять или даже сто? Но за такой долгий срок на месте этих развалин люди наверняка захотят построить новый дом и найдут меня...
  Лучше я буду ждать Его...
  В оцепенении прошло ещё несколько суток, быть может, неделя. Кожа начала становиться какой-то сухой. Голод прекратился, но без крови я совсем ослабел, и даже тёмно-красный кровожадный цветок не проявлял себя, сроднившись со мной. Возможно, пройдёт ещё немного, и я действительно провалюсь в долгий сон, о котором говорил Орландо. А пока я остаюсь на пепелище. Ждать.
  Я отомстил. Забери меня, я - твой.
  А если Он не придёт?
  А может - шевельнулось во мне - я сам должен явиться к Нему на поклон и просить? Стать на колени у порога, у закрытых огненных Врат? Но... где их искать? Ни огонька...
  И молнией предо мной вспыхнули слова, произнесённые Мари:
  огонь и солнечный свет губительны...
  Значит ли это, что солнце может испепелить мою плоть подобно огню? Не поэтому ли я прячусь перед рассветом во тьму, как зверь бежит от опасности? Ухожу в спасительный сон. Надо лишь выйти перед самым восходом и...
  Я попробовал пошевелиться. Движение отняло все силы. Ещё недавно для меня не составляло труда встать на ноги, но до утра я сумел лишь перевернуться и проползти около двух шагов в сторону лестницы. У меня появилась цель.
  Прошла, быть может, неделя или меньше, пока я добрался до ступеней. После каждого движения я отдыхал, проваливаясь в сон. У лестницы были перила, железные, а потому не сгорели в пожаре. Пять или шесть раз я пытался ухватиться за них, но рука бессильно падала, и снова сон накрывал меня. В одну из таких передышек мне вновь приснилась тюрьма, как я прыгал к решётчатому окну, тянулся к лучам солнца, словно предчувствовал, что вижу их в последний раз.
  Меня разбудили шаги. Человек. Бродяга мародёр, тщетно надеявшийся отыскать в подвале разрушенного господского дома что-нибудь ценное. Шаги приближались.
  Дьявол! Он споткнулся о мою голову, выронив светильник, который тут же погас. Тяжело повалился на пол. Хрустнула кость. Потерял сознание. Тепло, человечье тепло, пульсирующее по венам! Именно оно подтолкнуло меня, рывком я сумел подняться, рухнул на него и вгрызся в шею. Пульс вливался в меня музыкой небесных сфер, и с каждым глотком силы возвращались ко мне.
  Осмотрелся. До рассвета ещё долго. Кажется, за время своего добровольного заключения я забыл, что за пределами этого подвала существует мир, а не является лишь в краткие передышки сна исковерканными видениями прошлого. И этот человек, а также голоса Мари и Орландо были доказательством тому. Но ведь они двое - вдруг подумалось мне - тоже стали вампирами... зачем? Если ради мести, то - кому? Особенно Орландо. Тогда, быть может, и цель моего существования совсем иная? И вся картина моих ещё недавних представлений о жизни, ставшая почти религией, начала неуловимо и стремительно меняться... Если бы я был нужен крылатому богу смерти, разве он не увёл бы меня с собой ещё во время пожара?
  Я поднялся по лестнице, вышел на улицу и увидел лишь слегка закопчённый, чуть тронутый огнём снаружи соседний дом - его, наверное, быстро успели потушить. Вспомнил полные пламени глаза, невыразимо прекрасное лицо и, поддавшись порыву, опустился на колени и заплакал.
  "Тёмное Пламя смерти, - шептал я, - вечное и всесильное! Ты не пришёл за мной и не забрал меня, но значит - такова моя судьба. В тот миг, когда ты взглянул на меня, ты зажёг в моей душе огненный цветок, и до этой ночи он неудержимо рвался к тебе, как к своему отцу. Отныне и всегда я буду помнить о тебе и любить тебя..."
  - Эрни! - тонкая рука легла мне на плечо. - Очнись, Эрни!
  - Ты? - удивился я. - Ты ведь ушла от меня.
  - Не сердись, прошу тебя. Я была неподалёку, а ты стоял на коленях прямо на дороге и...
  "Молился". - Чуть не сказал я. Да. Самое точное слово. Наверное, впервые в жизни я молился по-настоящему. Я нашёл своего бога, но тогда ещё не успел подумать об этом.
  - Плакал, - продолжала Мари. - Я не смогла пройти мимо. Прости, я даже пыталась прочесть твои мысли, но ничего не поняла.
  Я обернулся. В её взгляде перемешались попытка понять, сочувствие и страх.
  - Ты можешь видеть то, о чём я думаю?
  - Да... нет... то есть вампиры могут читать мысли людей и иногда - других вампиров, если они сильнее, или если тот, другой, не пытается скрыть. Не всегда получается.
  - Мысли людей... - задумчиво повторил я. Кажется, она ответила на вопрос, который ещё не успел возникнуть у меня в голове, но обрывки его временами появлялись, не облекаясь в слова. - И говорить им свою волю? Так?
  - Да.
  - А вампиры? Получается, ты сильнее меня?
  - Ненамного, но - да, потому что я тебя обратила. Только по силе крови и способностям, не физически.
  - И всё равно ушла к Орландо. Тогда скажи - зачем обратила именно в ночь перед казнью, не раньше? Тогда, когда на моём теле живого места не осталось? Боялась, что я умру в тюрьме? Или что меня сожгут? - я схватил её за плечи и притянул к себе, когти пропороли ткань платья, впились в кожу, оставляя дыры и пятна на голубом бархате, шитом золотом. Мгновение мы стояли молча, я вновь взвалил её на плечо и понёс в развалины дома.
  - Отпусти! Куда ты опять меня тащишь?
  - Домой! Уже не помнишь, да? Это наш дом!
  - Боже...
  - А ты не знала, что его спалили? Я не призрак, но нечистая сила и живу либо в склепе, либо здесь. Эти развалины принадлежат мне по праву!
  Я поставил её на землю. Мари огляделась и лишь покачала головой. Схватив за руку, я повлёк её туда, где раньше была лаборатория, порог которой она переступала столь редко. К моему удивлению, когда мы поднимались по сломанной лестнице, Мари оказалась более ловкой, чем я. Посмотрела вокруг, тронула рукою закопчённый атанор.
  - Он единственный выжил после погрома и пожара.
  - Зачем ты привёл меня сюда? Бередить прошлое?
  - Нет. Надеюсь, Орландо не найдёт тебя здесь так быстро.
  - Он найдёт меня где угодно. Как и ты. Мы связаны кровью.
  - Тогда расскажи - прямо сейчас! - зачем ты меня обратила? Не поверю, что Орландо надоумил тебя! Я хочу знать!
  - Нет, наоборот - я пошла против его воли... - её глаза были широко раскрыты, и на миг в глубине зрачков полыхнули багровые огни, - это больно и страшно... Помню... мне приснился... дух или демон... с чёрными крыльями... или сам дьявол. Боже, я не понимаю, что говорю, сколько раз я клялась и пыталась забыть это жуткое видение, но не могу... - Мари говорила захлёбываясь, как в бреду, глядя куда-то в пустоту надо мной, словно там, на чёрной от копоти стене её кошмар явился вновь, видимый одной лишь ей. - Его жуткие глаза, полные адского пламени смотрели мне прямо в душу. Он сказал: обрати Эрнана. Сделай его вампиром, как ты. И исчез. Вечером я проснулась и рассказала о своём сне Орландо, но он не придал этому никакого значения, только махнул рукой. Сказал, что это моя жалость к тебе и память о прошлом рисует во сне кошмары. И запретил мне. Не знаю, видел ли он мои мысли, но демонический пылающий взгляд преследовал меня до самого утра... Я металась пред выбором: ослушаться Орландо или этого жуткого демона. Мне вдруг почудилось, если я выберу второе, огонь костра во время твоей казни каким-то невидимым, противоестественным образом проникнет в наше дневное убежище и спалит нас дотла... Возможно, это всего лишь страх, подкреплённый воображением, как считает Орландо, но к концу ночи я устала бороться с собой. Моё тело будто разрывалось на части. Я подумала, что Орландо поймёт меня, и решилась. Да, я послушалась демона, но утешала себя тем, что, как умею, спасаю тебе жизнь. Кажется, Орландо не ожидал от меня такого, а я - от него... рассвет был уже совсем близко. Я приказала тюремщикам немедленно впустить меня, а потом внушила им, что ты умер. Ты был без сознания и, я бы сказала - при смерти. Кошмар... что они с тобой сделали... Я вытащила тебя из камеры и сумела обратить, благо, ничего не напутала. Потом пришёл Орландо. Я не помню, когда он отменил приказ...
   - Какой приказ?
  - Не обращать тебя. Нарушать запрет очень больно. Ведь я подчиняюсь ему.
  - А я - тебе?
  - Нет. Ты свободен. Орландо учит меня, и я ещё не всё умею, - Мари то ли уходила от прямого ответа, то ли не знала, как объяснить. - Да, я должна бы учить тебя, но не могу. Потом, когда Орландо сказал мне оставить тебя в галерее, я, не подумав, послушала его. Днём я несколько раз просыпалась в страхе, что тебя сожгло солнце. Но ты, вероятно, очнулся и успел скрыться.
  - Не помню... будто кто-то унёс меня, но я видел только руки... Скажи, а демон, который тебе приснился... он чёрно-пламенный с молниями на крыльях и глазами, горящими как угли?
  Мари вздрогнула:
  - Ты что, знаешь о нём?
  Я предпочёл умолчать. Неужели ей приснился мой крылатый бог смерти? Тогда моя догадка, что именно он выбрал меня для вампирской жизни, подтверждается... А вдруг те руки, что пригрезились мне, были его?
  - Ты тоже не веришь мне? - спросила Мари.
  - Верю.
  В знак благодарности Мари взяла меня за руку. Некоторое время мы молчали, думая каждый - о своём.
  - А самого Орландо кто обратил? - вдруг спросил я, хотя раньше и не задумывался над этим вопросом.
  - Бертран, - мрачно и почти шёпотом проговорила Мари.
  - Кто это?
  - Вампир. Очень сильный. Ему больше ста лет. Ведь у вампиров чем старше - тем могущественней.
  В моей памяти внезапно всплыл её рассказ накануне нашей свадьбы об исчезновении Орландо и нечистой силе.
  - Так это он унёс Орландо из окна?
  - Да.
  - Значит, Орландо - его? Ученик или подданный? Вассал?
  - Теперь Орландо свободен. Он ушёл от Бертрана.
  - Почему?
  - Бертран жестоко обращался с ним, причём даже не в наказание, а ради собственного удовольствия. Ему нравится причинять боль. Он злой и жестокий.
  - Разве вампир может быть добрым? Не представляю. Я тоже такой, когда надо было мстить. А сейчас Бертран где? В Лилле? Или уехал? Я ни разу не видел его и не ощущал поблизости.
  - В том замке на окраине. Нас стало слишком много для такого маленького города.
  Воспоминание - оттуда, из-за стены - звезда, сорвавшаяся с небес, искрясь, устремившаяся вниз, рухнув к стенам замка. На следующий день мы с Рэньей долго искали в траве небесное железо, сочиняя про замок страшные сказки: кто войдёт в замок, назад уже не вернётся, оставшись служить колдуну - его мрачному господину. Или, наоборот - волшебнику. И разговор с отцом: "Кто там живёт?" - "Граф... я запамятовал..."
  Вампир.
  А ведь Рэнья в своих фантазиях оказалась не так далека от истины...
  - Эрни, я пойду, - голос Мари выдернул меня из воспоминаний. - Орландо зовёт.
  - Иди, - я рассеянно кивнул, но когда, будто очнувшись, оглянулся по сторонам, Мари уже не было. Я увидел их обоих, удалявшихся прочь.
  В следующие ночи я не встречал их, хотя смутно ощущал Мари где-то поблизости. Кажется, она сказала, что в Лилле стало слишком много вампиров. Ухватившись за эту мысль, я решил, что меня ничто не держит в родном городе: дом сожгли, Мари ушла к Орландо. Я, предоставленный сам себе, могу уехать в любой момент: в Париж, в Лондон, в города, о которых я только слышал - Венецию или Мадрид. В любую страну, хоть в Индию! На край света! И если вдруг я пойму, что устал от одиночества, я смогу обратить кого-нибудь, быть может, даже найду подругу моей бессмертной жизни...
  Смутные женские образы будоражили моё воображение: то юные девы, то прекрасные дамы, ради меня оставившие своих мужей. Надо лишь уточнить у Мари при встрече, как именно передать бессмертие, чтобы вместо обращения не получить обескровленный труп. Я не торопился уезжать и провёл ту ночь в компании продажных девок. Я пробовал их кровь на вкус, прикусывая то за шею, то за руку на сгибе локтя. Это было частью игры, добавляя страсти... но потом я вдруг понял, что представлял на их месте Мари, хотя она, разумеется, никогда не вела себя как они.
  Я стал осознавать другие преимущества вампирской жизни. Питаться кровью и спать днём, прячась от солнца - ничтожная плата по сравнению с тем, что я получил взамен. Насколько лучше я стал видеть в темноте! Я могу разглядеть в кромешной тьме всё до мелочей, читать и писать, не пользуясь светильником. Могу двигаться почти незаметно для людей, прыгнуть с крыши или с большой высоты, приземлившись на ноги. Это привело меня в особенный восторг, вспоминая, как раньше, во время наших тайных свиданий с Мари я сорвался, перелезая с крыши на дерево, и сломал ногу. О, как я тогда всю ночь полз домой, мучаясь от боли... но эта боль не шла ни в какое сравнение с той, что мне довелось испытать потом...
  Я вспомнил одну из книг по демонологии - отец брал её у кого-то в Париже на несколько дней и велел мне кое-что переписать. Там было несколько страниц о вампирах, но теперь, выдёргивая из памяти её текст, я подумал, что кто-то нарочно написал ложные сведения. Там говорилось, что помимо огня и солнечного света, вампиры боятся распятия, святой воды и почему-то чеснока, обходят стороной церкви, часовни, монастыри и прочие святые места.
  К сожалению, переписанный текст не сохранился - он погиб в пожаре вместе со всеми моими книгами. Но я вряд ли бы спутал и тем более - сочинил такое: у меня с детства прекрасная память на тексты, я помнил, как выглядела та или иная страница, а часто запоминал почти дословно, о чём она повествовала.
  У кого-то из моих жертв был серебряный крест или кольцо, и эти вещи никак не навредили мне. Однажды во время своих похождений я влез на колокольню, да и обратили меня на территории монастыря. Чтобы проверить действие чеснока, я залез на кухню одного из домов и, увидев связку упомянутого растения, снял её со стены и запустил в спящего повара. Тот, выругавшись, пробудился, но решил, что это шалят поварята. Выглянул в окно, но меня уже и след простыл. Там же на кухне я стащил острый нож и не расставался с ним, нося с собой в сапоге. Теперь, если я убивал во время охоты, прежде чем бросить тело в канаву, маскировал ранки от клыков на шее сильным порезом - пусть думают, что ему перерезали горло, он пал жертвой поножовщины, а не вампира.
  В книге также упоминалось, что вампиры не отражаются в зеркалах и не отбрасывают тени, потому что якобы у кровопийцы, пережившего собственную смерть, нет души. Я сомневался, что моя душа куда-то исчезла после обращения, оставив мне память о моей человеческой жизни, хоть и изрядно потрёпанную. Собственную тень я видел неоднократно при свете луны, фонаря или иного светильника, а покидая гостиницу перед рассветом, я внезапно столкнулся со своим зеркальным отражением. Да, оно несколько изменилось: черты лица заострились, кожа стала бледной, как алебастр или слоновая кость, и почти неестественно красными на этом фоне казались губы. Глаза, прежде янтарные или светло-карие теперь горели жёлто-рыжим огнём, а волосы, и прежде красно-рыжие, стали ещё ярче, и только надо лбом и у виска слева появились две седые пряди. Будто какой-то художник, работая над моим портретом, переусердствовал с белилами и огненными красками.
  Я и раньше после обращения замечал белые пряди, свешивающиеся на лицо, но, не задумываясь, откидывал назад. Не раз меня удивляло и то, что где бы я ни прятался днём - в склепе, в развалинах сгоревшего дома или где-нибудь в подвале - пачкалась только одежда, а кожа и волосы всегда оставались чистыми и настолько шёлковистыми на ощупь, что с них слетала и скатывалась всякая пыль и грязь. От тела не исходило вообще никакого запаха, оно не нуждалось ни в каких потребностях кроме сна и крови, которая, разливаясь по венам и артериям, отдавала мне силу.
  Временами я, насытившись, стал уходить к реке. Была ранняя весна, и лёд сошёл лишь недавно. Сбросив одежду, я нагишом погружался в её воды и, не чувствуя холода, плыл, подставив лицо луне. Казалось, её невидимые ладони ласкали меня, призрачные губы целовали, а серебристые глаза улыбались. О, нет, я вовсе не был влюблён в это холодное ночное светило, как поэты, но, как бывший алхимик, не перестал верить в неё и купался в её лучах на водной глади. Плавать меня научил отец ещё в детстве к великому удивлению Лхаранны и сестёр. И теперь моё тело, спрятав искры пламени где-то в глубине кровавых потоков, сливалось с водою, и, быть может, со всем миром, и лишь выходя из реки, я возвращался. Одевшись, временами я ещё долго бродил по берегу, думая, что, наверное, скоро отправлюсь к морю...
  Однажды я, повинуясь внезапному порыву покинуть Лилль и отправиться навстречу неведомым землям и приключениям, вернулся в город и заметил у ворот одного из домов роскошного белого жеребца на привязи. Я рассмеялся при мысли, что сейчас уведу его, хоть во мне нет ни капли цыганской крови... если, конечно, цыгане по своему происхождению не родня саламандрам - как знать, вспоминая Рэнью.
  Не могу похвастать, что я был хорошим наездником, как, к примеру, Орландо, никто не восхищался мною, как им, видя меня в седле. Я не так много времени уделял верховой езде, но любил лошадей и быстро мог найти с ними общий язык. Сразу я никогда не садился в седло незнакомой лошади, и не потому, что боялся. Я знакомился: подходил, проводил рукою по лохматой гриве, а потом гладил, прижимаясь лицом к лошадиной морде, мог дать немножко сена, а ещё лучше - морковину, если была, и нас уже связывала дружба. Я никогда без меры не пускал в ход шпоры, подобно другим господам, которые до кровавых ран раздирали бока своих коней. Неужели риск потерять лошадь не останавливал их? Для меня хороший конь стоил немалых денег, да и сама мысль прихоти ради причинять боль живому существу, зачастую более благородному, чем многие люди, была мне отвратительна. При виде таких всадников я мысленно желал им вослед быть сброшенными в придорожную канаву.
  Но стоило мне приблизиться, как конь захрапел, заржал неистово, взвился на дыбы, будто увидев перед собой стаю волков, метнулся, оборвал привязь и галопом ускакал прочь.
  Это потом я узнал, что вампиров боится любой зверь, будь то конь, собака или даже лев - панически, словно увидев саму смерть во плоти - если, конечно, сам не отведает хотя бы каплю нашей бессмертной крови. Тогда он может стать и верным слугой, и преданным другом. Но тогда я не знал этого. Я провожал коня взглядом, пока тот не скрылся из виду.
  Не судьба мне уехать в эту ночь, покинув город на белом коне. Словно что-то удерживало в Лилле, какая-то загадка или тайна. Тайна. Я повторил вслух это слово, смакуя его искрящийся привкус, и на миг мне вспомнилась падающая звезда...
  Посмотрел на небо, будто пытаясь в нём найти ответ, но оно было затянуто облаками. И только сердце на несколько мгновений забилось сильнее... но я не сумел разгадать своего предчувствия.
  
  Вскоре я снова встретил Мари. Подождал, пока она сделает свои несколько глотков и отпустит жертву - в ту ночь я сам давно уже насытился - подошёл и тихонько тронул её за плечо.
  - Эрни! - обернувшись, вскрикнула она и словно спохватилась - я не успела тебе рассказать... если имя Эрнест у тебя связано с чем-то неприятным или страшным, ты мог поменять его при обращении или сейчас, пока прошло не так много времени. Если хочешь, выбери любое другое, но учти: оно останется с тобой всю бессмертную жизнь.
   - Кто? - я даже не сразу вспомнил. - Разве ты не поняла? Эрнеста де Лилля больше нет! Он умер, не дожив до казни! Спроси у любого в городе! Я - Эрнан, и ты это прекрасно знаешь.
  И, помолчав, мысленно добавил второе, то, что связывает меня со стихией пламени, а значит - и со всеми саламандрами Лахатара - Эрнан Лхаран, то есть сын Лхаранны. Отныне и навеки. Я не стал произносить это вслух, так как Мари исказила бы это моё имя так же безжалостно, как и любой, обеззвучив мягкое с придыханием "х", произнеся: "Ларан". Но не стану строго судить её - ведь я привычен к лахарану с детства, и даже мои первые в жизни слова были именно на этом языке.
  Мари покачала головой:
  - Твой выбор.
  Я хотел ответить, что выбор, кажется, кто-то сделал за меня, потому что теперь я не человек и не саламандра, я - вампир. Но вместо этого задал другой, давно волнующий меня вопрос:
  - Скажи, как ты обратила меня? Как сделала из человека вампиром?
  - Я... выпила всю твою кровь и, пока ты ещё был у края смерти, провела когтем на руке, где вены, - она указала на сгиб локтя, - поднесла к губам и дала тебе пить.
  - Много?
  - Нет... не больше десяти глотков, наверное. Близилось утро, и я очень торопилась, - выдохнула она. Кажется, ей было неприятно это вспоминать.
  - А если человек не будет пить и умрёт?
  - Будет. Обязательно будет, хоть и находится без сознания. Это как жаждущему дать воды или еды голодному. Или как младенцу - молока. - Она немного помолчала. - Желание избежать смерти, выжить - пусть даже ради другой, изменённой жизни, и никакие убеждения над этой природой не властны.
  Фраза пестрила чужими словами.
  - Это тебе Орландо сказал?
  - Меня больше некому учить.
  "Потом он пожалел, что рассказал мне об этом так рано... я лишь спросила, как он сделал меня такой?" - уловил я её мысль.
  - Ты решил кого-то обратить? - спросила она. - Кого?
  - Угадай! Сама говорила, что вампиры могут читать мысли, а ты, кажется, мой учитель, - поддразнил я её.
  - Это не всегда... нужно. Ты тоже поймёшь. Ответь: кого?
  Я продолжал игру. Мне вспомнилась ночь в гостинице, податливое тело, дышащее страстью, пышная грудь, кудри, разметавшиеся по несвежей постели, полные губы, жаждущие поцелуя, яркая помада, размазанная по щекам...
  - Шлюху из гостиницы, - расхохотался я, - достойный выбор, не правда ли?
  И вдруг, к моему удивлению, в её глазах полыхнула ревность - багровая, дикая ревность:
  - Какой позор! Как ты можешь! - прошипела она.
  - Мне казалось, я сам выбираю, с кем разделить бессмертие! Орландо правильно делает, что не разрешает тебе встречаться со мной! А ты продолжай слушаться его даже против собственной воли, как примерная ученица или служанка, а, быть может - рабыня.
  - Эрни, прекрати! - она схватила меня за руку, но её прикосновение в тот миг было мне отвратительно. Казалось, её ладонь, каждый палец хранит в себе неведомую власть Орландо. И даже эти синие глаза одинакового с ним цвета, на миг вспыхнувшие ревностью от одной мысли, что у меня может появиться другая женщина.
  - Прочь! - я с силой оттолкнул её. Мари не удержалась и упала в лужу. И в тот же миг я почувствовал присутствие. Прибывший Орландо тоже замер на месте, ещё миг назад разрываясь: прийти на помощь Мари или драться со мной. Но не его я ощутил поблизости...
  
  Вампир появился в то же мгновение, словно материализовался из воздуха. И, увидев его, на миг я словно забыл обо всём. Я чувствовал - он сильнее всех нас троих.
  Очень высокий - более шести футов ростом, немного худощавый, но, вероятно, ещё будучи человеком, он много упражнялся в фехтовании и верховой езде, а может, был воином. Чёрные кудри ниже плеч обрамляли его узкое лицо с выдающимися скулами, казавшееся ещё длиннее из-за испанской бородки клинышком. Тонкий нос с горбинкой - почему-то мне на миг вспомнилось изображение кого-то из Меровингов, скопированное со старой монеты - и глаза... как два изумрудных озера с красноватыми бликами на дне зрачков. Или - нет, светлые, как аквамарин или берилл, с лунным оттенком серебра... ярко-зелёные, как майская трава...кажется, одним мимолётным взглядом они заворожили меня.
  Одет он был во всё черное - лишь на колете поблёскивала тонкая золотая вышивка, да белел воротник рубашки, отделанный тонким кружевом.
  Казалось, незнакомец лишь мельком взглянул на нас, но от него не ускользнуло ничего, особенно Мари, сконфуженно поднимавшаяся из лужи, опираясь на руку Орландо. На последнем вампир ненадолго задержал взгляд:
  - Очаровательно, - произнёс он бархатным баритоном, - Орландо, как вкус истинной свободы?
  И, не услышав ответа, прошёл дальше. Исчез, словно его и не было.
  - Бертрана встретили, - покачав головой и зло глядя ему вслед, тихо прорычал Орландо, - не к добру.
  И поспешно увёл Мари.
  
  Я остался один, позабыв и о встрече с Мари, и о желании уехать. Внезапное появление Бертрана произвело на меня неизгладимое впечатление, но меня не покидала мысль, что когда-то однажды я уже видел его. Но где и когда? Я терялся в догадках, тщетно вытаскивая из памяти то Лилль, то Париж или, может быть, Лувр...
  
  Через пару ночей я вновь задумался, сравнивая способности вампиров с тем, что прочёл в упомянутом уже труде по демонологии, и вспомнил: там говорилось, что вампиры... умеют летать! Вначале я не поверил этому утверждению и отнёс его к вымыслам, подобным страху святой воды, чеснока или отсутствию отражения и тени. Но как можно летать, не имея крыльев? Они есть у всех созданий, способных передвигаться по воздуху, будь то птицы, летучие мыши, драконы, грифоны или даже ангелы. Но из тех вампиров, что мне пока довелось видеть, я не встретил ни одного крылатого. Правда, и Орландо, и Бертран - в тот единственный раз - появлялись внезапно и словно из ниоткуда. Из воздуха?
  Летать... окунуться в это небо с россыпью звёзд, которое словно манит меня. Ветер дохнул в лицо. Луна, недавно повернувшая на убыль, чуть скрытая вуалью лёгких облаков, посмеивалась надо мной. Какое это, наверное, счастье - парить над землёй: над лесом, над рекою, над полями и деревнями, над городом, над всей этой грязью, доверяясь одному лишь ветру! Наверное, это ещё сладостней, чем плыть в холодных водах реки, подставляя лицо небесам. Быть может, так же божественно, как войти в высокий костёр, ощутив его песнь, его объятия... я всегда понимал Лаххи, но для меня эти врата закрыты.
  Но разве смогу я взлететь? Глядя на луну, я прикрыл глаза и потянулся к ней всем телом, всем собой. К своему удивлению, я оказался рядом с крышей ближайшего двухэтажного дома и даже на мгновение слегка повис в воздухе. Рука сама ухватилась за выступ крыши. Прыгнуть я могу высоко, но это всё же не полёт. Возможно, это и имел в виду автор книги?
  Что ещё говорилось там о вампирах? Я не упустил ничего важного? Эх, библиотека сгорела дотла...
  Помнится, отец рассказывал о большом собрании книг в местном монастыре. Несколько раз он приходил туда, назвавшись учёным, и даже свёл знакомство с одним из монахов, хранителем книг. Но потом монаха перевели в другой монастырь или услали с миссией, и отец прекратил свои визиты, дабы не навлечь на себя подозрение.
  Теперь и я решил наведаться туда. Легко влез по стене, прошёл через галерею, а оттуда - в левое крыло, противоположное тому, где располагались кельи. Дверь была не заперта, а лишь прикрыта. Каково же было моё удивление, когда я обнаружил там помимо богословских трактатов, целые полки литературы по алхимии, астрологии и даже магии, рекомендации по составлению и толкованию гороскопов, бестиарии и ещё многое другое, от чего отец пришёл бы в неописуемый восторг! Неужели монахи втихаря сами занимаются тем, что инквизиция осуждает, считая чернокнижием, ересью и дьявольским знанием? Я, конечно, смутно догадывался об этом, но чтоб настолько... на мгновение мне представился крысообразный Бонифаций, углубившийся в изучение какого-нибудь гримуара или рецептов приворотных зелий. Конечно, он оправдал бы себя тем, что врага рода человеческого надо знать в лицо и бороться с ним его же оружием. Но, не в силах сдержать своих чувств, я с размаху стукнул кулаком по стене. Полка покосилась, и несколько книг, лежавших поверх как попало, повалилось на пол. Они не были сильно запылёнными как другие - вероятно, их принесли недавно. Я поднял одну из них и... не поверил своим глазам: "Путь изготовления Эликсира, или Камня, называемого Философским за семь лет, соответствующих семи планетным металлам". Это книга моего отца! А вот и вензель на первой странице, буквы R и L, Роже де Лилль, и часть страниц я переписывал своей рукой! И в конце... то, что пришло ко мне - листы были безжалостно вырваны, чтобы послужить уликой против меня. Я поднял вторую книгу. Бестиарий. Тоже мой. Третья: "Свойства металлов и планет". Они украли у меня книги! Украли, объявив колдуном и вырвав пыткой неимоверные кощунственные признания! Прижав к груди вновь обретённые тома, я не мог сдержать слёз.
  Очнулся, заметив, что края страниц слегка намокли и склеились, окрасившись в красноватые пятна. Время близилось к рассвету. И, всё ещё прижимая к себе, будто ребёнка или родное существо, вновь обретённые реликвии, я поспешил домой. В развалины.
  Прошло ещё несколько ночей, когда я вновь вернулся в библиотеку. Но, ещё не приблизившись к двери, я ощутил присутствие более сильного вампира. Чувство, поначалу не сравнимое ни с каким другим: пульсация крови или более яркая звезда, и жар, и холод одновременно, или всё это вместе... невидимая стена, пройдя сквозь которую, будешь не хозяином самому себе, но будто гостем или даже слугой. Но любопытство пересилило весь этот переплетённый многоголосием сгусток чувств. Я вошёл.
  У распахнутого окна он перелистывал какую-то книгу. Оглянулся, пронзив своими светло-зелёными глазами, слегка кивнул и произнёс: "Доброй ночи". Не помню, что я пробормотал в ответ. Он пролистал ещё несколько страниц - неужели так быстро читает? - и, не выпуская книгу из рук, шагнул в распахнутое окно. Я подбежал и мгновение видел тёмный силуэт в лучах луны. В следующий миг он исчез, словно растворился. Неужели вампиры действительно умеют летать? Или это наваждение? Галлюцинация? А может, полёты свойственны только ему? Или более могущественным вампирам? Раньше я мог бы спросить Мари, но после истории с лужей мне не хотелось говорить с нею.
  Я решил узнать сам и начал рыться на полках, но отыскал лишь одну книгу, где говорилось о вампирах как о мертвецах, восставших из гроба. Снова о том, что у вампиров нет души - она, оказывается, томится в аду... боятся солнца, креста, огня, чеснока... ну почему опять чеснока? Так. Своё происхождение ведут из Греции, Венгрии и Румынии. Надо бы узнать подробнее, но в тексте об этом больше ни слова... впрочем, как и о французских вампирах. Автор, судя по фамилии, немец, благо, что писал по-латыни. Чтобы убить вампира, надо вбить в его сердце осиновый кол. Я вздрогнул. Кажется, что-то подобное я читал и раньше. А если вбить такой кол в сердце человека, он что, жив останется? Дальше. Вампиры могут читать мысли людей, зачаровывать - об этом я сам догадался.
  Вампирам отведено всего две страницы, столько же - оборотням и добрая половина - демонам, где со знанием дела перечислялись их имена, ранг, грехи, которыми они искушают людей, и различные истории, с ними связанные. Я углубился в чтение, но время от времени терял нить повествования, невольно возвращаясь мыслями к Бертрану. Я не мог забыть его взгляда - одновременно и слегка удивлённого, и грустного, и какого-то всезнающего, словно ему удалось вкусить по капле от всех тайн бытия, и эта искра, вспыхнувшая в пылающей меди - в зелёном пламени его глаз, привлекала и манила меня, как огонь манит мотыльков. Быть может - вспомнился мне текст книги - Бертран тоже зачаровал меня? Я был бы даже рад, но вряд ли ему это нужно. Он бы не исчез так быстро, лишь поздоровавшись со мной. А тогда, на улице я стоял и глазел на него, как простолюдин. Да что я ему? Он выше меня на две головы, да не только ростом, но и всем остальным: силой, происхождением, знатностью, знаниями и умением. Я уронил голову на книгу: время близилось к рассвету. Прихватив с собой ещё два тома - вор вора обокрал! - я направился домой.
  Следующая ночь выдалась ясной, и я читал, усевшись на крыше, всё чаще думал о Бертране, но не мог понять природу своих ощущений, как не мог объяснить их ничем, кроме чар. Или я по ошибке околдовал сам себя и попался в западню сродни нарастающей одержимости? Ни к кому другому у меня не было ничего подобного, разве что с Мари в начале наших встреч... но тогда я был движим совершенно иными чувствами - я был влюблён.
  Перевернув последнюю страницу, я вернулся и спрятал книги в подвале. Не лучшее место: после пребывания там они покрылись пылью и сажей, но другого дома у меня не было, только эти развалины или склеп на кладбище.
  В одну из ночей после охоты я опять неожиданно столкнулся с Бертраном. Вспомнив, каким идиотом выглядел, увидев его впервые, я решил непременно заговорить с ним и хотя бы на мгновение встретиться с ним взглядом... Повинуясь этому внезапно накатившему всесильному желанию, я не знал, как оказался перед ним.
  - Бертран... - вырвалось у меня.
  - Да, - услышал я его голос и вздрогнул. За несколько ночей Бертран успел стать моим кумиром, недосягаемым божеством, мифическим героем древних легенд, каким бы "злым и жестоким" ни называла его Мари. Это лишь подхлёстывало меня, а ему придавало мрачного обаяния. Я не знал, что говорить дальше, но надо было продолжать.
  - Вы... такой сильный и могущественный... - начал было я и, растерявшись, замолчал. За последнее время я так привык говорить с луной, звёздами, рекой, ветром, огнём, книгами, но не с собеседником. Я даже забыл поздороваться. Кажется, Бертран принял мои слова за обыкновеннейшую лесть, тогда как я неумело выражал своё искреннее восхищение.
  - Вампиры одного клана говорят друг другу "ты", - заметил он.
  - Простите, я не знал. Я должен говорить вам "ты"?
  - Такова традиция.
  С ним - на "ты"? Да это всё равно как сказать "ты" королю... Лахатара, например: "Я открою тебе великую тайну своего сердца, о мой король!" Да, он прав: знак доверия. Всё это в один миг пронеслось во мне, стремительной ярой кометой колотясь о грудную клетку. Я невольно прижал руку к груди.
  - Позвольте мне... учиться у тебя...
  Я сам не знал, как смог выговорить такое. Комета взорвалась и рассыпалась словами-искрами.
  Он пристально посмотрел на меня с высоты своего роста. Этот взгляд... казалось, я сейчас утону в нём или провалюсь сквозь землю. Чёрные, слегка изогнутые брови поднялись вверх:
  - Учиться? - переспросил он. - Учитель вампира - тот, кто его обратил. Тебя обратил не я.
  - Прости... - выдохнул. Жар в груди тотчас погас, превратившись в заледеневший острый кусок угля.
  Кажется, слегка поклонившись друг другу, мы разошлись. Но, сделав пару шагов, я обернулся и долго провожал его взглядом. Жгучие слёзы выступили в уголках глаз. Он скрылся из виду, а я вдруг, теряя башмаки, снятые с очередной жертвы, бросился вон из города босиком, по первым росткам весенней травы к реке и оттуда, с высокого берега - в воду.
  Наплававшись вдоволь, я вышел из воды, и у меня возникла странная мысль: если Бертран отказался учить меня, я буду следить за ним, попробую понять и научиться сам. Всему, чего не знаю и не умею. А если он заметит, запретит или, хуже того, накажет меня, то будет по-своему прав - осадил я встречную тень. Пока я не намерен отступать.
  
  Так началась моя тайная и долгая слежка, шпионаж, щекотавший нервы в страхе быть замеченным. Ни на мгновение я и подумать не мог, что Бертран знает об этом. Казалось, если он лишь заподозрит, что я наблюдаю за ним, то должен немедленно пресечь все мои попытки приблизиться.
  Он просыпался гораздо раньше меня, вероятно, с последними лучами солнца, тогда как мне было нужно, чтоб хотя бы сгустились сумерки, если не совсем стемнело. Поначалу я думал, что это необходимое условие для всех вампиров.
  Каждый вечер я просыпался с мыслью о нём, дабы не потерять из виду своего тайного учителя, поскольку мы не были связаны кровью, как, например, с Мари. Мне надо было установить какую-то иную, но не менее прочную связь. Она была лишь с моей стороны, и я полагал, что при желании или после некоторых обстоятельств смогу легко ослабить или вовсе оборвать её. Я не знал ни вкуса его крови, ни прикосновений, ни даже рукопожатия, и маяком этой связи был его взгляд, его глаза, светящиеся изумрудом или зелёным огнём горящей меди, то вдруг темневшие, как ночная листва или, наоборот, яркие, как аквамарин с красноватыми искрами в глубине зрачков, будто в них отражался багровый огонь. Я пытался запечатлеть в памяти все их оттенки.
  Проснувшись, я выбирался из своего убежища и, терзаемый голодом, часто кидался на первого встречного, чтоб быстрей насытиться. К моему удивлению, Бертран не торопился на охоту и в выборе жертв был гораздо более разборчив. Я видел, как он пил кровь нескольких горожан на улице или в трактире, не убивая их. Были ночи, когда я не встречал его в городе, но, приблизившись к стенам замка, чувствовал его присутствие. Вероятно, он каким-то образом приглашал или приманивал людей к себе в замок. Я оставался один, не рискуя переступать порог его владений.
  
  С наступлением каждой ночи я выстраивал заново этот шаткий мост, связь крепчала, обрастая, будто строящийся дом - каменной кладкой, новыми взглядами, движениями, словами. Особый привкус придавал тембр его голоса, и я нередко представлял, как Бертран произносит моё имя, и как оно звучит, в языках пламени обретая особый, тёмный и тайный оттенок. Где я только ни прятался, следя за ним - на крышах, за заборами, в ветвях деревьев, прижавшись к стволу, среди посетителей трактира и однажды даже в собачьей конуре, напугав собаку до полусмерти.
  Я был очень удивлён, увидев, что Бертран не оставляет никаких следов от укуса на шее своих жертв. Для маскировки ранок я пускал в ход нож, пока тот не затупился, а потом во время купания в реке я и вовсе потерял его. Я строил одно предположение за другим, однажды даже подумав, что Бертран вообще не кусает, а только делает вид, а значит - знает о моём присутствии и хочет лишь запутать меня и сбить с толку, чтобы я оставил свою затею. Его право, мне бы тоже вряд ли понравилась подобная слежка. Сам он, в таком случае, не охотится в городе, а, быть может, устраивает пиршество в замке, где - тут моя фантазия разыгралась - пьёт кровь одних лишь девственниц и сопровождает всё это кровавыми обрядами и жертвоприношениями, в результате которых и получает свою силу и могущество. Да, наподобие тех, что рассказывали о Жиле де Ре - а если они были знакомыми, товарищами или друзьями? Предавались совместным... занятиям, дурная слава о которых не забыта, хотя прошло уже полтора века. Но все эти фантазии лишь распаляли моё любопытство, и в каких бы кровавых деяниях Бертран ни оказался замешан, всё это привело бы меня тогда в полный восторг. Впрочем, и отсутствие таковых меня бы ничуть не разочаровало, а наоборот, убедило в его великодушии даже по отношению к смертным.
  Но однажды на охоте я вдруг заметил, как он слегка прикусил палец и провёл выступившей капелькой крови по ранкам на шее жертвы. Они тут же затянулись. Думаю, чаще для той же цели он прикусывал язык. Я был потрясён: неужели кровь вампира обладает столь целебными свойствами? Ею можно лечить раны? Мне вспомнился бальзам, который ещё до свадьбы мне передала мне Мари вместе с письмом. Я тогда очень быстро выздоровел, а Камиль так и не смог узнать, что входило в его состав. Неужели кто-то из вампиров Лилля отдал свою кровь ради исцеления людей? Много бы я отдал, чтобы узнать - кто. А если Бертран? Впрочем, относительно крови вампира в составе бальзама я, конечно не был уверен: от того снадобья раны не зарастали так быстро. Правда, Мари упоминала, что бальзам хранился в её семье со времён её деда. А может, вампиры здесь и вовсе не при чём, и какому-то алхимику посчастливилось отыскать если не Эликсир Философов, то панацею. Если, конечно, эти два великих таинства алхимии не суть одно и то же и некоторым образом родня вампирской крови, дарующей и исцеление, и бессмертие.
  Я восхищался всем: его манерой говорить, одеваться, походкой, голосом, речью, лицом и, безусловно - ростом. Даже в толпе его можно было увидеть издалека. Одевался он скромно и со вкусом, но немного старомодно, недолюбливая вошедшие в моду короткие и широкие, похожие на две сросшиеся груши, панталоны. Временами я задавался вопросом: кто он? Как стал вампиром? Черты лица говорили о его благородстве. Быть может, он потомок или родственник одной из правящих ранее династий - Капетингов или Каролингов, а возможно, он даже мог быть наследником трона, который, из-за стечения обстоятельств стал вампиром. Или сам предпочёл отойти от дел, чем стать жертвой интриг и пасть от яда или предательского удара. Я никак не мог вспомнить название его замка, если, конечно, вообще когда-нибудь знал его.
  Мне было странно, что Бертран, иногда во время охоты посещая "Рог изобилия" или другой трактир или таверну, выдавал себя за смертного и заказывал вина, которого, разумеется, не пил. Однажды я заметил, как он переливал из фляги в бокал красную жидкость... кровь, несомненно, но как она сохраняла свои свойства, оставалось для меня загадкой. Я не понимал, зачем этот маскарад. Я всегда относился к людскому роду несколько отстранённо, а после того, как стал вампиром, моё отчуждение достигло апогея: я стал воспринимать людей как пищу, игрушку, забаву или часть окружающего мира. Меня ничуть не волновало, во что я одет, зачастую это была одежда, снятая с бродяг, пьяниц или крестьян, она болталась и висела на мне мешком из-за моего невысокого роста и отнюдь не атлетического телосложения. Обуви я порой не носил вовсе, так как вся она была велика мне и спадала при ходьбе - у меня очень маленький размер ноги. До обращения я заказывал обувь у сапожника, а костюм - у портного, но, став вампиром и считая себя нечистью, существующий вне людских правил, мне бы и в голову не пришло. Инквизиция, а потом кровь, вычеркнули меня из мира людей.
  Как и подобает дворянину, в городе Бертран носил шпагу. Однажды какой-то приезжий нечаянно толкнул его, но, будучи навеселе, вместо того, чтобы извиниться, наговорил лишнего и вызвал Бертрана на дуэль. Этот фанфарон, приехавший из Парижа, мнил себя мастером фехтования, а потому желал "показать всем заплесневелым провинциалам, которые появятся на его пути, как надо драться". От обиды я едва не вскочил, чтобы крикнуть: "Видел я этот Париж и Лувр! Ко всем чертям!" Но вдруг вспомнил, что одет я неподобающе, а значит, слова мои не возымеют должного эффекта, а потому решил наблюдать молча. Дуэлянт жаждал драки тотчас, прямо в темноте, не дожидаясь утра. Бертран поднялся, оказавшись более чем на голову выше своего противника. Они покинули трактир, направившись к старой голубятне. Я последовал за ними, не придумав ничего лучше, чем попытаться залезть и спрятаться среди птиц, и в тот же миг голуби взвились и ринулись прочь, кто - куда, будто к ним влетела сова. Я боялся, что выдал себя с головой.
  - Защищайтесь, сударь! - крикнул хвастун. Шпага Бертрана была немного тяжелее - думаю, его рука более привычна к мечу. Конечно, он мог и отклонить бой, зачаровав противника. Бертран был голоден - я видел это по красноватым бликам в его глазах и не понимал, зачем так долго тянуть и мучить себя? Парижанин решительно ринулся в атаку, но в следующий миг еле успел отразить удар: он был ошеломлён, не в состоянии отследить, как Бертран двигается. Вампир продолжал играть с ним, как кот с мышью, нанося незначительные колющие удары, прорастающие на одежде кровавыми розами, будто на картине дуэлянта-художника. Кажется, и во мне вновь проснулся аппетит.
  - Я всё равно убью тебя, даже если ты - сам дьявол! - прорычал парижанин, разозлившись не на шутку, но даже такой скверный фехтовальщик как я, знал, что гнев - плохой советчик в бою. Одно движение - и его шпага переломилась, будто тонкая веточка. Бертран притянул его к себе, словно обнял, и в следующее мгновение клыки сомкнулись на горле. Я невольно облизнулся.
  Уходя, Бертран оставил бездыханное тело. Подумают, будто парень убит на дуэли. Холодеющая рука всё ещё сжимала эфес сломанной шпаги, а вокруг головы светились звёздами жемчужины маргариток. "Не смерти ли он искал?" - подумал я, уходя.
  
  Теперь я не пропускал и ночи, чтобы не увидеть Бертрана, за тем редким исключением, когда он оставался дома. У замка было странное имя: Шандори-де-Лилль, вероятно, в честь какого-то венгерского дворянина Шандора, когда-то поселившегося в этих краях. Мало ли, что могло происходить здесь в прежние времена...
  
  Но сколько бы я ни наблюдал за Бертраном, я ни разу не видел его с женщиной. Вероятно, он не выпускает свою графиню из замка и приводит ей жертв. Однажды я даже попытался представить, как бы могла выглядеть его избранница. Моё воображение нарисовало почти полную противоположность ему: я увидел её невысокой, с правильными чертами лица, будто сошедшей с картин или книжных миниатюр, немного худощавой, но обладающей всеми прелестями женской фигуры, с большими глазами цвета неба или янтаря, длинными вьющимися локонами до талии и почему-то огневолосой. Я вырос в семье саламандр и самой прекрасной женщиной считал Лхаранну, принцессу Лахатара и мою мать, какой бы равнодушной она ни пыталась казаться по отношению ко мне. Я столь часто слышал о ней восторженные слова отца, что и сам принял их как непреложную истину.
  Но я чувствовал, что всё это - лишь моя фантазия, и Бертран в замке живёт один.
  Я просыпался, и звездопад взглядов, слов, движений, выражений его лица вновь и вновь обрушивался в мою душу. Вылезая из подвала своего сгоревшего дома, а реже - из гроба в склепе под немую усмешку скелета, я будто принюхивался или вглядывался во тьму, закрыв глаза, протягивая невидимую нить, словно стрелу с посланием и ощущал, что Бертран на охоте или у себя в замке. Однажды, проснувшись, я ощутил крупную дрожь: мне снилось, что я пил его кровь! О, моим самым заветным желанием было отведать хотя бы каплю! Не ради силы, но чтобы быть ближе к нему.
  Я снова шёл, держась на расстоянии около двухсот футов позади. Временами мне казалось, что Бертран давно знает и лишь до поры позволяет мне. Я остановился, когда он вошёл в один из дворянских домов, хотя ранее я не замечал, чтобы в городе он ходил в гости или водил дружбу с кем-то из местных. Из дома слышались голоса, крики, музыка - там был какой-то праздник. Возможно, виновник торжества посчитал своим долгом отправить приглашение в замок. Немного помедлив, я уже собирался последовал за ним, но...
  Бал. Я не следил за городскими новостями, да и мои жертвы обычно не из того сословия, чтобы посещать балы. Если бы я вдруг узнал о публичной казни или сожжении еретика, то, думаю, сочувствовал бы осуждённому. В случае последнего я бы, наверное, явился в ночь накануне казни к товарищу по несчастью и предложил бы разделить мою судьбу.
  Но прийти прямо на бал... оглядел себя: я плохо одет и не смогу, как в трактире, прятаться тенью за спинами посетителей или выдавать себя за бродягу. А если меня кто-нибудь узнает? Но не идти я тоже не мог: Бертран там, и если у него есть дама сердца, она непременно явится туда! Я должен это видеть!
  Шальная, безумная мысль мелькнула в моей голове: быть может, мне самому переодеться дамой? Тогда во мне точно никто не узнает колдуна Эрнеста, которого считают мёртвым. Вдруг даже удастся станцевать один танец с Бертраном? Я расхохотался, вспомнив, какой представлял себе его супругу. Вот только вампира не проведёшь. Да и я с первого раза вряд ли сумею справиться с женской одеждой и правильно всё надеть. А потому я подошёл к только прибывшему на бал юноше, невысокому и худому, почти как я, отвёл его в сторону, в тень и пристально посмотрел в глаза:
  - Поменяйся со мной одеждой, - приказал я.
  Он ответил мне рассеянным кивком и послушно начал снимать колет, рубашку, панталоны, чулки, сапоги. Как смешно и странно висела на нём моя рубаха и штаны с дырками на коленках! Мне даже стало немного жаль его. Я похлопал его по плечу:
  - Ступай в "Рог изобилия" и напейся пьяным. Говори, что по дороге на бал тебя ограбили, но деньги ты ухитрился припрятать. Туго набитый кошелёк, висевший у него на поясе, я не взял и крови выпил лишь совсем немного. Парень даже не почувствовал.
  Я вошёл в залу. О, боги ночи! Как я мог не узнать этот дом, позабыть, чей он! И ещё не сразу понял, почему он показался мне знакомым - ведь когда-то я так рвался сюда! Бал дают Мари и Орландо по случаю своего счастливого возвращения. Несколько запоздало, конечно, но раньше они улаживали свои дела, готовились к приёму гостей. И, конечно, Орландо побоялся обойти своим приглашением учителя, пусть и бывшего. Хорошо, что я не рискнул нарядиться в женское платье - мнение хозяев бала мне безразлично, но пасть в глазах Бертрана... или это лучше, чем оставаться его тенью? Облачённый в синий с золотом колет, белую рубашку, чулки и сапоги из мягкой серой кожи, я явился на бал. Нехарактерная для меня цветовая гамма - всегда предпочитал более тёплые и яркие, но тем лучше - меньше вероятность, что меня узнают, да и молва успела поутихнуть.
  Бертран танцевал с какой-то дамой - раньше я, кажется, уже встречал её, хоть и запамятовал имя. Но, кроме Мари, Орландо и Бертрана вампиров поблизости я не чувствовал. А значит, Бертран один.
  Я встретился взглядом с хозяйкой бала и улыбнулся ей. Мне пришлось отвлечься от Бертрана, который, как я видел, коснулся губами руки дамы и, задержав поцелуй чуть дольше обычного, отпил несколько глотков. Следующий танец он тоже был с нею, но ничто не говорило о его чувствах - обычная вежливость согласно правилам этикета.
  - Не ожидала вас здесь увидеть, - сказала Мари.
  - С возвращением в высший свет, - улыбнулся я. Мы отошли немного в сторону, но я старался не упустить Бертрана из виду.
  "Смеёшься надо мной? Надо продолжать жить и соответствовать положению". - услышал я в голове её голос.
  Она не хотела, чтобы нас слышали, а я ранее никогда не переходил на мысленный диалог, но решил попробовать:
  "Я бы не стал возвращаться в то общество, где меня приговорили к смерти. То, что я слышал о вас теперь - это новые слухи, искусно пущенные вами обоими?"
  Она слегка наклонила голову:
  "Я не могу тебе всего рассказать и, что меня ещё больше огорчает - не могу тебя учить, хотя чувствую некоторую ответственность".
  "Благодарю, госпожа наставница, но не стоит так утруждать себя. Я сам прекрасно справляюсь".
  Когда танец кончился, я заметил, что дама, с которой танцевал Бертран, слегка пошатнулась, будто у неё закружилась голова, и вышла на улицу. Кажется, я оборвал наш мысленный разговор на полуслове и направился к выходу. Около дома я порывисто взял руку упомянутой дамы, будто для поцелуя, и укусил в том самом месте, где и Бертран, хотя от ранки не осталось и следа. Теперь у нас была одна жертва, а значит - тот мост, что выстраивал я каждую ночь, стал сильнее и крепче. Всего несколько глотков...
  Подняв глаза, моя жертва встретилась взглядом со мной, и вдруг её лицо, и так бледное от потери крови, сделалось белым как полотно:
  - Месье де Лилль? - потрясённо прошептала она.
  - Нет, мадам. Вам почудилось. Я здесь проездом.
  Отступив на шаг, она рухнула в обморок. К ней подоспели на помощь, а я вернулся в залу. Оглядел всех присутствующих. Орландо поддерживал светскую беседу, расписывая, как он воевал во Фландрии. Он всегда был мастером подобных рассказов и обладал хорошим воображением, хотя в действительности вовсе не был на войне, но умел произвести впечатление на собеседника, нарисовав себя героем. В действительности даже Варфоломеевская ночь обошла его стороной.
  Я искал Бертрана глазами снова и снова, пока опять не столкнулся с Мари.
  "Эрни... пригласи меня..." - она кокетливо улыбнулась.
  Я поклонился:
  "Я выучил мысленный урок?"
  "Да. Ты понял меня. Я в тебе не ошибалась. Ты становишься настоящим вампиром".
  "А раньше каким был?"
  "Диким. Одержимым кровью. - Она слегка прикрыла глаза. - Помнишь наш первый бал, когда мы только познакомились?"
  "Он был слишком давно. Считаешь его ошибкой судьбы?"
  Мы остановились, прекратив танец. Взгляды встретились, и на миг Мари стала похожа на ангела, на моего ангела смерти. Будь у меня власть над воспоминаниями, я бы запомнил её лишь такой.
  "Нет, - качнула головой она, и непослушный чёрный локон выбился из её причёски, украшенной жемчужинами. - Наоборот, я временами сожалею, что сейчас я не с тобой".
  - Что?! - вырвалось у меня вслух и, вероятно, слишком громко. На нас оглянулись. Когда-то раньше, до моего добровольного заточения в подвале, я, наверное, много бы отдал, чтобы услышать это или принял как безоговорочное руководство к действию, но теперь...
  Неужели так тщательно возводимый мною каждую ночь мост из сияющих лучей, что обрёл сегодня кровавые оттенки, сам желает быть сожжённым? Нет, я не в силах разрушить его.
  Я покинул зал, вновь выстраивая луч - от прикосновения губ - к коже жертвы и к его губам, взгляду, движению, танцу, длинным чёрным кудрям... "Бертран..." - бился во мне колокол, замирал и вновь раскачивался оглушительно, но тайно: я боялся произнести это имя вслух.
  На этот раз луч вёл не к библиотеке, трактиру или замку, а к гостинице. Бертран всё ещё охотится или... это тоже часть охоты? Я подошёл к окну.
  Бертран... развлекался с мальчиком...
  Я знал этого парня, работавшего в гостинице. Молодой, темноволосый, курчавый. Ходили слухи, он отдаётся тем, кто предпочитает юношей, но я не придавал этому значения. Так вот для чего Бертрану нужен был Орландо! Раньше мне и в голову не приходило...
  Я приник к окну. Словно поток свежей крови небывалого вкуса, я пожирал каждое прикосновение губ, клыков, каждый вздох, малейшее движение этого завораживающего переплетения тел и будто поймал стрелу в самое сердце - мгновенный, полыхающий страстью взгляд Бертрана. И небо обрушилось на меня... я почувствовал, что каждой искоркой своей крови жажду, желаю, почти вижу, что вовсе не он, а я - твой любовник, твои губы касаются моего тела, твои руки ласкают, ты врастаешь в мою плоть, хотя тогда я ещё не знал, как это... Страх быть замеченным тобою ещё сильнее подхлёстывал меня. Не в силах и на миг отвести взгляда, я ублажал самого себя, исходя алыми розами, кровавой спермой, что, как и слёзы, и все жидкости наших тел, наполовину с кровью. Вероятно, потому мы не можем породить себе подобных, а лишь обратить.
  Да, и слёзы тоже были - потом - колкие и ядовитые шипы ревности: что Бертран чувствует к этому парню? Мимолётное желание? Влечение? Любовь? А вдруг это свидание - далеко не первое, и Бертран обратит его, как раньше - Орландо? У них есть что-то общее в чертах лица, хоть Орландо - дворянин, а этот - простой слуга, мальчик на побегушках, но имеет ли это значение для вампира? Для меня - нет. Кровь у всех одного цвета.
  Я не мог сдержать рыданий, не мог больше оставаться, не мог понять, почему так со мной. Словно буря или гроза обрушилась в мою душу, ветром вырвала сердце и унесла прочь. Я снова бежал по лужам вон из города. К реке. По дороге я встретил двух нищих и выпил их кровь до капли. Будто два глотка. И лишь у реки я скинул с себя одежду и ринулся в холодную воду. Она милосердно смыла кровь и слёзы.
  Долго плыл. Угрюмые, безлунные, сплошь покрытые тучами небеса взирали хмуро. Лишь достигнув места, где река делала изгиб, я вышел на пологий берег и написал на песке у кромки воды: Бертран. В следующий миг вода смыла мои письмена.
  Молча побрёл назад, думая, что если Бертран обратил этого парня, то я завтра же покину Лилль. Оделся: надо быть готовым к... отъезду? Побегу? Неужели мой мост из лучей оказался воздушным замком?
  Днём, вжавшись в поросшем плесенью склепе, я спал, и снилось мне, будто не тот парень, но я! - твой любовник. Меня! - ты избрал - лишь на одну ночь, меня! - ты обнимаешь, мою плоть царапают твои когти, вгрызаются клыки. Мою кровь! - ты пьёшь и видишь судьбу, ощущая её вкус. Меня...
  Но когда я проснулся, смакуя до малейших подробностей события предшествующей ночи и потом - моего терпко-сладостного сна, забыв о голоде, я сам не знал, как оказался около гостиницы. Кажется, я хотел удостовериться, остался ли парень там же, где был вчера. А если его нет? Значит ли это, что он теперь тоже вампир? Я должен выяснить, чем закончилась страстная ночь - расставанием или обращением? А может, под конец он пал жертвой, и его уже нет в живых?
  Я пробрался в комнаты и нашёл его на постели. Он спал, чуть улыбаясь во сне. Я наклонился, уловив мерное дыхание спящего, и голод, слегка притихший, рванулся, словно взбесившийся зверь из клетки. Я нестерпимо жаждал...
  Первый глоток. Пьер - так звали парня - отдавался тем, кто предпочитал вместо женщин молоденьких мальчиков - легко, почти буднично, как поменять простыни на постели или принести ужин. Но что-то незабываемое было в этом странном господине, в его взгляде, в холоде тела, которое не согрела даже эта звериная страсть, будто жажда в жаркий летний день, и не утолить её. И лицо - прекрасное, благородное, но суровое и какое-то отстранённое. Кто он? А вдруг сам король проездом инкогнито? Или кто-то из его семьи, принц? Ему хочется служить, идти за ним, подчиняться, бросить гостиницу и всю эту постылую жизнь...
  Уходя, господин отдал ему золотой. Щедрая плата. Юноша спрятал монету в узелке под рубашкой у сердца - чтоб не украли. Понадеялся втайне, что это первая, но не последняя ночь, что господин придёт ещё. И утром, на рассвете коснулся металла губами - холодного, как и руки, что его отдали. Днём Пьер сновал туда-сюда, выполнял одно поручение за другим, был на рынке и всё высматривал, вглядывался в толпу... не может человек такого роста затеряться в ней. А чувства всё рисовали, тело помнило, томилось, звало... Вечером, уже отчаявшись, он заглянул в "Рог изобилия". Конечно, господин был в Лилле проездом и утром покинул город. Мечты рухнули. Теперь за долгое отсутствие его побьют как нерадивого слугу. Пусть. Пьер напился пьяным и, шатаясь, кое-как вернулся в гостиницу и рухнул на кровать.
  Так он влюблён! И я пью - каждый поцелуй, каждое прикосновение вчерашней ночи... мои клыки вонзаются в шею, но впервые я сражён наповал кровью своей жертвы, увидев всё действо не со стороны одинокого наблюдателя...
  
  "Теперь твоя кровь во мне, я украл у тебя воспоминания, они теперь мои, - прошептал я, оторвавшись от него и проведя рукой по бледному лицу, - я украл у тебя жизнь ради этой ночи. Для тебя она стала роковой".
  Я распахнул окно и выбросил тело со второго этажа вниз. Цветы его воспоминаний расцвели в моей душе жарким цветом и переплелись с моими. На некоторое время я забылся, потерявшись на дорогах крови и сна. Шаги за дверью вернули меня к действительности, но в комнату никто не вошёл. Дверь заперта.
  Да, я влюблён, - впервые я попытался объяснить самого себя. - Влюблён. Я люблю Бертрана не только как кумира и учителя, но... как мужчину.
  Никогда ранее я не задумывался об этом, по крайней мере, в отношении себя, считая, что это удел женщин. Я, конечно, слышал, что бывают мужчины, предпочитающие себе подобных, до меня доходили рассказы о короле Генрихе и его фаворитах. Однажды, кажется, даже подумал, что если бы я остался в Париже с Мэрхой и был бы вхож в Лувр, то пополнил бы королевскую коллекцию. Тогда я смеялся.
  Но теперь нет ни смеха, ни тени чего-то странного и противоестественного, только новое желание отдаться этому чувству, окунуться с головой, ринувшись как в реку или кровь. Да! Если бы... оно не было лишь с одной - с моей стороны.
  Дождь забарабанил по окнам. Я выглянул вниз. С виду парень лежал, будто продолжая спать, только рука неестественно откинута и... я чувствовал, что пульса нет.
  А если - стрелой пронзила меня мысль, - Бертран задумал обратить его, но по какой-то причине не стал или не успел? Он вернётся сюда и, возможно, очень скоро, сейчас, а я ... убил его кандидата на обращение, а быть может, и возлюбленного.
  Тогда он убьёт меня. Пусть. Но вначале я расскажу ему - не ради оправдания, но чтобы он знал.
  Я сел на подоконник и стал ждать. Время от времени я мысленно протягивал к Бертрану тонкий луч, пытаясь отыскать его, но он, кажется, был в замке.
  Так я прождал до самого утра, подставляя ладони дождю и умываясь этими слезами чёрной воды. Синий колет вымок, и я сбросил его, как старую шкуру. Упав, он укрыл лицо и плечи моей жертвы. И только когда забрезжил рассвет, я побрёл в собственную вампирскую гостиницу - в склеп.
  Днём мне снилось, будто я пил кровь Бертрана, укусив его за руку на сгибе локтя, а он в ответ - меня за шею. От каждого его прикосновения я вздрагивал и просыпался, но вновь проваливался в продолжение сна...
  
  Ночи через две я столкнулся с Бертраном лицом к лицу в арке монастыря, когда выходил из библиотеки, забрав несколько книг. Переплетённые сны и реальность, мечты и грёзы нахлынули все разом, переполняя мою душу: а если он заметил, что я подглядывал за ним и его любовником? Он зол, и сейчас убьёт меня? Накажет? Страха не было. От чувств, обуревавших меня, я выронил книги. Но Бертран лишь слегка улыбнулся и произнёс:
  - Я вижу, ты действительно ищешь знания. В моём замке большая библиотека. Ты можешь приходить туда, когда пожелаешь.
  Что это? Новый сон? Он приглашает меня к себе домой! Я грежу наяву?
  Но в ответ Бертран снял с пальца кольцо и передал мне. Где я мог видеть его руки так близко? Рубин в серебре похож на каплю крови со светящейся искрой...
  - Отдашь его при входе. Я скоро вернусь, - голос, как глоток ночи...
  - Благодарю, - поклонился я. Кивнув, Бертран направился дальше.
  Я оглядел себя: босой, одежда опять с какого-то бродяги, влажная от недавнего дождя.
  Я подобрал книги. Кольцо. Гербовое. Летящий по чёрному полю красный дракон и роза. Такое явное нарушение правил геральдики показалось мне откровением свыше, словно меня ожидали где-нибудь в Ордене Храма на Святой земле, а я получил приглашение от самого магистра. Роза. Кажется, она указывает на кого-то из наследников. Седьмого сына, если мне не изменяет память. Вензель в виде буквы М, хотя замок называется Шандори-де-Лилль. Я решил, что вензель относится или к Меровингам, или к какому-нибудь другому, не менее древнему роду, или даже к Мелюзине, и это означает, что среди предков Бертрана были духи стихий. Кольцо я смог надеть лишь на большой палец, на других оно болталось, так и норовя слететь.
  Поспешил к замку, шлёпая босыми ногами по лужам. Почему-то мне тогда и в голову не пришло надеть более подобающую одежду, но на полпути...
  - Эрни!
  Оглянулся. Мари. Кто ещё стал бы так называть меня?
  - Ты снова внезапно решила побыть моей наставницей? Благодарю за заботу, но я сам как-нибудь всему научусь.
  Я спешил, но не хотел, чтобы она это поняла.
  Она пыталась меня взять меня за руку, но я поспешно отдёрнул, не желая показывать кольцо, повернул гербом внутрь. Другой я сжимал книги. Чёрт! Заметила, но, кажется, не успела разглядеть...
  - Что это у тебя?
  - Не важно.
  - Ты что, снял его с жертвы?
  - Ага, - рассмеялся я. Лучше так. Смех получился нервным, неестественным, хотя Мари считает меня безумцем с самого обращения. Хватит, она ведь в мыслях может увидеть... - знаешь ли, захотелось попробовать на вкус дворянской крови. Не одними нищими питаться. Ты, кажется, сама призывала быть более разборчивым.
  - Ты... будь осторожен... - тонкая ладонь легла мне на плечо. Да она вся дрожит! Широко раскрытыми глазами пытается заглянуть мне в душу. - Эрни... знаешь, я решила вернуться к тебе.
  - Зачем? - вырвалось у меня. - Разнообразия ради ты хочешь пожить в склепе или в развалинах? Тебе ведь нужны балы, развлечения, высшее общество, а не кровь бродяг и проходимцев да библиотека. Не понимаю, что ты до сих пор делаешь в Лилле.
  - Я возвращаюсь к тебе не на одну или две ночи, а навсегда. Ты, наверное, ещё не понял всего, что может дать жизнь вампира! Мы уедем в Париж или в Лондон, мы будем представлены ко двору, может, даже найдём других вампиров, подобных нам. Мы будем бессмертны и свободны! Я помню, ты говорил мне это однажды, но теперь, вероятно, и сам забыл. Мы будем путешествовать и жить в прекрасных домах...
  Мари возвращала мне мою прежнюю мысль точно бумеранг. Но... перед моими глазами вновь ярко всплыло недавнее воспоминание, как я приник к окну гостиницы, а гербовое кольцо чуть повернулось на большом пальце, словно ключ от всех дверей...
  - А как же Орландо? - оборвал я мечтательный монолог Мари. - Ты что, поссорилась с ним? Он не оправдал твоих надежд и ожиданий?
  - Я не могу больше с ним!
  Её глаза на миг полыхнули гневом.
  - А может, ты просто дразнишь меня?
  - Нет...
  - Тогда объясни, почему ты именно сегодня, сейчас явилась ко мне с обещаниями вечной любви? Почему раньше ты оставляла меня?
  - Потому что он учил меня, приказывал мне быть с ним, и я не могла сопротивляться, - проговорила она тихо и быстро, глядя вниз на свои расшитые серебром туфельки. Так монах повторяет молитву, перебирая чётки. Но вдруг голос её превратился почти в крик, - потому что до сих пор не знаю, правильно ли я сделала, что ушла к нему!
  - И ты решила проверить?
  - Но... ты недавно появился на балу, - продолжала она снова тихо и чуть смущённо, будто удивляясь своему внезапному всплеску, - ведь ты пришёл ко мне, я была хозяйкой бала. Зачем ещё тебе было туда приходить? Не твой стиль охоты: ты предпочитаешь убивать бродяг в тёмных переулках. Вчера я тоже попробовала последовать твоему примеру, и, ты знаешь - мне понравилось! Не нужно сдерживаться и считать глотки! Кажется, я только сейчас немного начинаю понимать, что такое свобода, которой я со времени обращения была лишена.
  - Немного поздновато, не кажется? Вы, госпожа наставница, слишком переоцениваете собственную роль в моей жизни. Вы, конечно, вспомнили прошлое, но у меня могли быть и другие причины появиться на балу: например, я успел забыть, как это, когда собирается так много людей, да ещё благородной крови, и какова она на вкус. Вы, кажется, и сами заметили, что жизнь моя скучна и однообразна - охота да библиотека. Вот я и пришёл на бал.
  - Следовало бы знать, - в её голосе металлом зазвучали менторские нотки, - что вампиры одного клана говорят друг другу "ты", как одна семья.
  Я вспомнил, что однажды уже слышал эту фразу от Бертрана, но тогда растерялся и не посмел переспросить.
  - А что значит - одного клана?
  - Ты и этого не знаешь... долго объяснять. Позже расскажу. А на балу ты что-то недолго веселился - ушёл не позже, чем Орландо увёл меня танцевать.
  - А что, если меня там интересовала совершенно другая персона? - сам не знаю, как вылетели эти слова, но реакция Мари удивила ещё больше: нахмурившись и сжав губы, она стала похожей на обиженного ребёнка, у которого отобрали любимую игрушку.
  - Кто? Скажи, кто?
  - Ты обратила меня и знаешь больше - попробуй сама вытащить из моей головы!
  На миг похолодело в груди - а вдруг увидит? Но Мари даже не пыталась прочесть мысли:
  - Опять издеваешься надо мной?
  - Вовсе нет. Говорю чистую правду.
  Она вскинула руку, будто собираясь отвесить мне пощёчину, но - я сам удивился - её рука двигалась как в медленном полёте, и я, уронив книги, перехватил её и вгрызся зубами в вену на запястье. Несколько мгновений наслаждался вкусом вампирской крови. Когда отпустил, Мари вдруг еле заметно улыбнулась и быстро поцеловала меня в губы, как когда-то давно, ещё до...
  "Ты правда не хочешь быть со мной?" - спрашивал её взгляд.
  - Нет, - ответил я, сняв с пальца и сжав в кулаке кольцо. - Не хочу быть твоей игрушкой: сегодня ты со мной, а завтра - с Орландо, и если он тебя этому научил...
  - Ты больше не веришь мне?
  - Мне надоело. Прощай.
  Я подобрал книги и поспешил к замку, а Мари - в противоположную сторону. Всю дорогу я гадал, что побудило её вернуться ко мне? Или она лишь делала вид? А если бы я согласился, надолго бы её хватило? На неделю? Месяц? Вряд ли больше.
  
  В ворота меня пропустили, а при входе в замок я отдал кольцо, как велел мне Бертран, и сказал, что я в библиотеку по приглашению хозяина.
  Замок был обставлен со вкусом. Я заметил, что некоторые вещи были явно привезены из других областей и стран, как большие венецианские зеркала, изделия из стекла, ткани и прочее. Библиотека поразила меня: целый зал, заставленный шкафами с книгами, причём все они располагались в определённом порядке: по языкам, странам и времени написания, а также наукам.
  Вначале я по привычке схватился за алхимию, но потом счёл это пройденной ступенью своей жизни. Признаться, в душе я всё ещё сожалел об этом: шесть лет поисков канули в ничто. Вдобавок разговор с Мари всё никак не шёл из головы, и помимо воли её образ время от времени возникал перед моими глазами. Я пытался отвлечься, чтобы не утонуть в сомнениях касаемо моего последнего: "прощай".
  Вскоре я почувствовал, что вернулся Бертран. Ненадолго он заглянул в библиотеку. Я вздрогнул и обернулся. Увидев меня погруженным в чтение, он сказал:
  - Можешь приходить сюда хоть каждую ночь, если пожелаешь. Тебя пропустят.
  - Благодарю... - ответил я и поклонился, невольно прижав левую руку к груди. Лхаранна рассказывала, что в Лахатаре это знак сердца, говорящий о глубине чувств.
  Бертран взял с полки какую-то книгу и ушёл.
  Я снова погрузился в чтение, но сквозь буквы на странице вновь проступила лёгкая улыбка и синие глаза: "Я возвращаюсь к тебе... навсегда".
  Прощай, ангел. Прощай.
  
  Просматривая корешки книг, я наткнулся на трактат Парацельса "О нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах и о прочих духах" и начал перечитывать. Хоть во многом я не был согласен с автором, и, как и мой отец, временами даже посмеивался над его рассуждениями, но любил эту книгу, было в ней что-то родное.
  Весенняя ночь прошла быстро, город утопал в предутреннем тумане, когда я стал собираться домой в развалины. Книгу оставил раскрытой на столе.
  По дороге задумался над тем, что ощущал в замке присутствие одного лишь вампира - Бертрана, других не было даже поблизости. И это чувство, словно огонёк, то яркий, то почему-то тёмный, то вообще зелёный, тихо согревал мою душу.
  Нужно ли тепло тому, кто не ощущает холода? Я не знал ответа, но, оказавшись за стенами замка, вновь почувствовал себя осиротевшим и бездомным.
  
  На следующую ночь я вновь пришёл в библиотеку замка. Книга по-прежнему лежала открытой на столе - так, как я оставил её. Дочитав, я собирался вернуть её на полку и поискать - нет ли в библиотеке Бертрана литературы о вампирах. Несомненно, что-то должно быть... Но вдруг я увидел, что там, где стояла книга Парацельса, за неё завалилась ещё одна - небольшая, слегка потрёпанная, в простом кожаном переплёте. Это показалось мне странным по сравнению с порядком, царившим в библиотеке: словно чья-то рука быстро пыталась её спрятать, и, мне кажется, вряд ли это была рука Бертрана. Я потянулся за ней, открыл и прочитал заглавие:
  
   О стихийных духах
  
  Буквы на переплёте стёрлись, и имя автора, если оно вообще упоминалось, невозможно было разобрать. На первой странице был затейливо выведен только вензель: ЭМШ.
  Бережно перелистывая страницу за страницей, я остановился на главе: "Саламандры - духи огня". Ныне ошибочно принято считать, что название "саламандры" ввёл Парацельс, что в корне неверно. Мне самому приходилось держать в руках более ранние труды, написанные в XV или даже XIV веках.
  Прочитав кратко о свойствах, характере и устройстве огненных духов, я вдруг наткнулся на легенду, о которой не знал ранее:
  
  Принц саламандр вопреки всем законам мира полюбил ундину, прекрасную деву реки. Вскоре появился на свет их сын, созданный из воды, огня и пара, молний и дождя, текучей воды родников, пены моря, куда впадала река, и тайного пламени земли - так, как являются миру дети стихий. Но не мог он жить ни в огне, ни в воде, к которым рвался бесконечно, пытаясь соединить их вокруг себя так, как было в его душе, но только в грозу мог обрести краткое утешение. И тогда властители стихий огня и воды погрузили его в сон, а душу заключили в кристалл - каплю, сверкавшую пламенным рубином. Кристалл этот оставили на земле, в пещере до тех пор, пока дитя двух стихий не обретёт себя, и сон не кончится. Сказали они также, что способен он жить лишь на земле, в мире людей, приняв облик человеческий. Прошло...
  
  Запись обрывалась, и следующая страница была будто сожжена, лишь там, где листы сшиты, об этом свидетельствовал тонкий обгоревший край. Других следов того, что книга горела, я не нашёл, и это ещё больше заинтриговало меня.
   Я задумался, каково это - любить существо столь противоположной стихии. Да, и у Мари среди её предков была ундина, возможно, именно поэтому наш сын родился до срока и таким слабеньким, но так или иначе, Мари была далёким потомком. Мы оба жили в мире людей, да и во мне огненная кровь лишь наполовину. Но... сын принца саламандр - в тексте не упоминались имена - и ундины... влюблённые могли встречаться лишь в мире людей, и свидания их были столь короткими...
  Кристалл. Рубиновая капля, что горит огнём. Лхаранна рассказывала, что духи стихий могут спать долгое время - десятилетия или даже века, и в этом у них есть некоторое сходство с вампирами - так иногда случается от сильных переживаний. Саламандры становятся искоркой или маленьким языком пламени, как у свечи, водяные и ундины - каплей, сильфы - маленьким облачком. Но она говорила и то, что душа, заключённая в кристалл, начинает томиться, мучиться и рваться прочь, как из тюрьмы. В книгах мне попадались описания алхимических рецептов и магических обрядов, как заключить саламандру в кристалл или медальон, чтобы заставить себе служить. Но могу поклясться: человеку подобное не под силу, а совершив обряд, он лишь может обрести поддержку духов стихии или наоборот - разгневать их.
  От этой легенды, записанной неведомой рукой и сожжённой страницы мне на миг стало жутко: неужели даже в мирах духов запрещено любить и быть с тем, к кому зовёт сердце? Разве этому учила меня Лхаранна? Каково это - быть заключённым в кристалл? Даже если спишь...
  Какой странной, но вряд ли противоестественной кажется любовь столь противоположных стихий! И как, должно быть, она прекрасна и почти трагична...
  Я вернулся к чтению и дошёл до главы "Ундины и водяные". Из книги выпали несколько листов. Они не были вшиты в переплёт, а только вложены в неё, написанные от руки, как письмо. Я поднял и прочитал:
  
  Скорбя, я пишу эти строки. Я не в силах сдержать горя, но никому не могу рассказать, лишь доверить эту тайну бумаге. Мы не прожили и года вместе. Инесса, любимая, как быстро ты покинула меня! В памяти так ясен, так жив твой образ, когда я увидел тебя впервые: лицо, прекрасное как утренняя роса в лучах восходящего солнца, пышные волосы длиною почти до колен. Они всегда казались мне разными: цвет спелых колосьев переливался оттенками весенней травы, неба, лаванды и майских фиалок. Порой, редко вдруг разливалось в них закатное солнце, как дорожка в тихой заводи реки. Глаза цвета аквамарина или изумруда. Тогда, впервые я встретил тебя на берегу в длинном светло-зелёном платье и в венке из ненюфар. Ты улыбалась мне. Я полюбил тебя с первого же взгляда, хоть и догадался, что ты не людского рода, но дочь реки. Я предложил тебе стать моей супругой и сдержал все обещания, которые ты взяла с меня. Я храню твою тайну и исполню всё, о чём ты просила меня.
  Тогда, при первой нашей встрече ты сказала своё имя - Иниссэ. Инесса стали звать тебя люди, считая дочерью испанского графа. И хотя редко, но всё же доходили до меня слухи, будто ты околдовала и приворожила меня, я любил и люблю тебя.
  Вскоре ты сказала, что ждёшь ребёнка. Незадолго до того я возвращался с охоты и проезжал мимо той самой пещеры, где, по легендам, бьёт заклятый родник и водятся блуждающие духи-огоньки. Но день был жарким, и я спустился в пещеру к воде. И там, у ручья, я нашёл камень - чистейший рубин в виде капли. Я усмотрел в этом знак свыше.
  Как я хотел, чтобы у нас было много сыновей, но судьба распорядилась иначе. Пока ты носила дитя во чреве, я видел, что силы твои будто таяли и угасали. Три дня ты не могла разрешиться от бремени. Ровно в полдень третьего дня вдруг тьма скрыла солнце, и стало темно как ночью. Говорят, это предвестье несчастий, но теперь для меня это - знак скорби накануне твоей столь ранней кончины. Ты родила сына и будто всё звала кого-то и умерла с именем на устах, но я не смог разобрать, чьё это имя. А может, ты говорила на языке своего народа, прощалась со мной или же хотела сказать, как назвать сына.
  Я назвал его Бертран, это имя словно само пришло ко мне. Я вспомнил патриарха, мученика и защитника веры, Бертрана Марти, до последнего защищавшего Монсегюр. Думаю, единственный наш сын будет достойным наследником, и я всё сделаю ради него. Быть может, он даже станет избранником, как говорится в предсказании о последнем в роду, но мне бы не хотелось, чтобы на нём наш род прервался.
  Зная о том, что духи стихий бессмертны, до сегодняшнего дня я каждый день стал приходить к реке. К тому самому месту, где мы с тобой встретились впервые, и где я в тайне от людей, прощаясь с тобой, опустил в воду твоё измученное бездыханное тело, тщетно надеясь, что оно оживёт, и ты вновь будешь со мной. Я звал тебя по имени, но ни разу никто не отозвался и не появился. Лишь однажды в журчании реки мне послышались слова:
  Она спит. Не буди её.
  
  Далее был написан скорбный сонет, оплакивающий столь рано ушедшую супругу. Он оканчивался странными словами:
  Он - твоя судьба и твоя смерть.
  О ком шла речь - не упоминалось, но, мне показалось - вовсе не о сыне.
  Внизу была подпись: Эврар де Шандори.
  Письмо не было отмечено никакой датой, листы пожелтели, и я мог лишь смутно догадываться о времени написания этих строк.
  Так значит, Бертран - сын ундины? Вот почему меня так завораживают его зелёные глаза! Но разве могла женщина из народа водяных умереть при рождении сына? Трое суток не могла разрешиться от бремени... я помню, что младший брат мой Тарн появился на свет всего за четверть часа, а про меня говорили, что почти сразу. В этом "почти" спрятались вечность, пожар в доме и гибель сестры отца. Но духи стихий бессмертны и гораздо сильнее и выносливее людей.
  До рассвета было ещё далеко, но я, взволнованный и под впечатлением от прочитанного, поспешил из замка, боясь, как бы Бертран не уловил мои размышления о нём. Книгу я оставил на столе, как и вчера. В ней были и другие легенды, но я не успел их прочесть. Я поспешил к реке.
  Потомки духов стихий всегда интересовали меня. Если к саламандрам я привык, то ундин и их потомков не видел никогда. Разумеется, за исключением Мари и, чёрт его побери, Орландо. Но они оба, если не считать василькового цвета глаз, так схожи с людьми, что и происхождение своё воспринимают как легенду.
  Сын ундины и одновременно вампир... Присев на корточки на берегу, я тронул воду раскрытой ладонью. Облизал губы, на миг представив, как касаюсь его кожи...
  Не раз посещала меня мысль признаться Бертрану в своих чувствах, но я гнал её, даже не представляя, как он это воспримет. Воображение или страх рисовали мне жуткие картины: прогонит? Убьёт? Второе казалось мне маловероятным, а первое представлялось гораздо страшнее: я так привык чувствовать его где-то рядом, поблизости. Это ощущение словно дом или воздух, кровь или ночная темнота, и пытаться лишить меня его - как отрезать часть души или сердца и выбросить вон. Я знал, что обязательно скажу ему, это неминуемо, как надвигающаяся гроза или лавина, но не в эту ночь, не сейчас, не завтра, потом... До поры я буду пытаться отвлечься чтением, зная, что скоро - очень скоро! - не смогу сдерживать своих чувств. И тогда они вырвутся из своей тюрьмы, как стая диких птиц из клетки, взлетят до небес и вспыхнут пламенем...
  Я не пошёл в реку - моя огненная часть будто противилась. И, сложив над водою ладони чашей, я закрыл глаза. Мне так хотелось огня, костра, пожара... и в самой середине заплясал огонёк - маленький, рыжий, заискрился, словно говоря со мной. Мари, кажется, говорила - огонь опасен для вампиров, губителен. Но жара я не чувствовал - лишь тепло. На миг я коснулся его губами, прошептав только имя. Бертран. Огонёк вспыхнул ярче, будто погладил меня ласково по щеке и погас.
  
  Днём мне снился сон. Я видел атанор своей ещё не разгромленной лаборатории, и, как бывает во сне, вопреки всем стенам, крыше и прочим границам, огонь в нём пылал до самого неба. Постепенно я стал различать в пламени очертания фигуры и родного лица. Лхаранна. Волосы её развевались, словно на ветру, переплетаясь с огнём, а глаза, обычно цвета янтаря, пылали багряным.
  - Уходи! - голос её бился об меня как барабанная дробь или удары колокола, - уходи из Лилля, пока ещё можешь!
  Вдруг откуда-то налетел вихрь, закружив пламя со множеством маленьких алых искр. У него были крылья - чёрные, драконьи, в ярких прожилках, как ветки молний. Я мог поклясться, что уже видел его, что это тот крылатый бог, ему я молился... На миг показалось - я падаю откуда-то с высоты, но его руки удержали и подняли меня.
  - Не лишай сына выбора! - сказал он Лхаранне. Голос низкий и раскатистый, как гром.
  Мгновение я тщетно пытался увидеть его лицо - не драконье, но быть может, того властителя пламени? Неужели это сам Лахх? Но Лхаранна рассказывала о короле Лахатара как о золотом драконе, и пламя его сияет лучами солнца.
  В ответ она вскрикнула, или я не разобрал слов, а в следующий миг всё оборвалось, утонуло в багряной вспышке, заполонившей весь мир...
  
  Я проснулся. Кажется, недавно была гроза - первая в эту весну. Уже стемнело, и после охоты по дороге к замку я всё пытался понять - кого я видел во сне? Почему Лхаранна не просила меня - требовала! - покинуть Лилль? Почему сейчас, а не накануне нашего ареста? Почему она ничем не напомнила о себе, пока мы были в тюрьме? Кто этот огненно-крылатый вихрь? Как его имя?
  Вопросы, одни вопросы. Но из Лилля я никуда не уйду. Теперь не могу и представить себе, как проживу и одну ночь, чтобы не ощущать поблизости, почти рядом... Неужели она хочет, чтобы любовно возводимый мною мост рухнул? Чтобы я сжёг его в одну ночь?
  
  По обыкновению, в ворота замка меня впустили. Все слуги встречали меня молча, говорили кратко и очень сдержанно. Я чувствовал, что в замке их много, но большинство ночью спали. Невольно я разглядывал комнаты: богатая обстановка, полный порядок, и, что меня удивляло ещё больше - ничто не нуждалось в ремонте. Потом я стал прогуливаться по замку, чувствуя порой, что за мной приглядывают.
  Книги на столе не было. Я посмотрел на полке, где нашёл её, но увидел только трактат Парацельса. Обошёл всю библиотеку, внимательно разглядывая корешки, ища попутно книги о вампирах, но, к своему удивлению, ничего подобного не нашёл, и даже вчерашние легенды о духах стихий будто растворились в воздухе. Или Бертран забрал эту книгу вчера? Наверное, я не должен был её читать - ведь там упоминалось о нём. А ведь в ней ещё столько неведомых легенд. Может, спросить его?
  Я вышел из библиотеки и замер, услышав чарующие звуки. Бертран играет на лютне? Бесшумно, на цыпочках, как только может передвигаться вампир, я подкрался к двери, откуда доносилась музыка. Мелодия была нежной и грустной, переплетаясь с шёпотом весеннего ветра за окном. Опустившись на одно колено, как перед святыней или при посвящении в рыцари, я глянул в замочную скважину...
  Бертран молча перебирал струны. Я не мог видеть его лица, так как он был спиной к двери, чуть наклонив голову. Чёрные кудри разметались по плечам. Отсветы и тени от единственной свечи гуляли по комнате, и пламя танцевало, отражаясь бликами на стекле арочного окна. Но... через несколько мгновений мелодия резко стихла, Бертран резко обернулся в сторону двери, взгляд полыхнул гневом. Мне ничего не оставалось, как поспешно удалиться в библиотеку, пока он не выпроводил меня вон.
  Весна была в самом разгаре, и на следующую ночь по дороге к замку я, увидев в чьём-то саду первую распустившуюся розу, украл её и спрятал под рубашкой у сердца. Алые лепестки, влажные от росы, только начали распускаться, храня чуть терпкий, сладкий аромат. Шипы остро кололи мою кожу, хоть царапины и зарастали мгновенно. На миг я представил, будто это когти Бертрана... я жаждал его прикосновений сильнее, чем крови! Сегодня же я отдам ему розу и обязательно признаюсь...
  Но Бертрана не было в замке, и вернулся он, вероятно, лишь к утру, на рассвете. Я углубился в туманно-апокалиптические сочинения Нострадамуса и, вконец измотавшись ими, стал перелистывать стихи Ронсара. Уходя, я положил розу у той самой двери, где вчера подглядывал. Я не знал, нашёл ли её Бертран, и если - да, то как воспринял моё безмолвное признание? Как просьбу о прощении за мой шпионаж? А может быть, он вернулся лишь на рассвете, сразу ушёл спать и не видел её вовсе, а цветок нашли слуги.
  
  Прошло, наверное, ночи две, и я снова сидел в библиотеке, когда вдруг мелодия зачаровала меня, оплела, околдовала и вывела прочь, словно пробудила от вечного сна. О, нет, это была уже не та лютня, другая, и я никогда в жизни не слышал ничего подобного. Она плакала и смеялась, то становясь нежной, страстной, упоительной, как первый поцелуй, то струны дрожали, едва сдерживая внезапные слёзы боли и неизбывной тоски, но и она, как небо тёмного хрусталя после грозы, сменялась оттенками тихой радости и потаённой грусти. Одиночество и надежда, отчаяние и экстаз, боль и наслаждение, упоение и жажда - всё отражалось в ней, как блики пламени свечей в кристалле и... в моём сердце множеством маленьких огоньков. Я терял себя, умирал, и вновь, как в миг обращения, рождался заново, но не кровь, а эта музыка возвращала меня к жизни.
  Я не помню, как оказался у двери его комнаты. Она оказалась приоткрытой. Бертран у распахнутого окна, и весенний ветер врывается, танцуя в пламени свечей на столе, а в окно глядит звёздами тысячеглазая ночь. Словно духи других миров и стихий заворожённо внимают ему...
  Глаза его прикрыты, словно он смотрит в вечность своей души. Одной рукой Бертран держит маленькую странную лютню - я не знаю другого названия - высоко, у подбородка, в другой руке смычок... Неужели всего четыре струны способны так петь? Это чары, волшебство, магия, и каждый звук вплетается, отзываясь ритмом в сердце, врастает в вены, в самую суть крови, переплетая прошлое и настоящее, все их лучи, искры и линии в один, ведомый лишь ему узор. Свечи беснуются на ветру и слегка коптят тёмным крылатым шлейфом. Ещё немного, лишь один миг, и все саламандры Лахатара шагнут сквозь огонь, будто в двери и начнут танцевать - не в пожаре, но в прекрасном искристом танце...
  Крылья отросли и у меня, взметнулись, и я оказался рядом, зачарованно глядя, как на бога. Кажется, невольно я произнёс вслух его имя, чем заслужил проклятие: мелодия резко оборвалась.
  - Чем обязан столь поспешному явлению? - тихо спросил он. Во взгляде скользнула досада.
  - Я... никогда... - уставившись в пламя свечи, я попытался собрать части своей души, как тени, разлетевшиеся по комнате, и с трудом подобрал слова, будто позабыл их все, - никогда не слышал такой музыки... прости... я вовсе не хотел прерывать...
  - Никогда не слышал скрипку? - он слегка улыбнулся.
  - Можно взглянуть?
  Он утвердительно кивнул.
  Я нежно провёл ладонью по красноватому, цвета запёкшейся крови корпусу и коснулся губами, словно прикладываясь к святыне. Бертран... он так близко, рядом... как было только во сне, и я сейчас отдал бы всё - и тело, и душу, и жизнь - за то, чтобы хоть раз коснуться губами его губ... или руки... Ожидание колотится в груди колоколом о рёбра, Бертран ждёт, когда я уйду, оставлю его одного, вернусь в библиотеку, а этот немыслимый сон исчезнет навсегда...
  - Бертран...
  - Да?
  - Я... люблю тебя.
  И в один миг изумруды его глаз померкли, потемнели чёрной водой, вспыхнули кровавым блеском недоверия, гнева и... боли. Словно вскрылась, закровоточила старая рана.
  - Лжёшь! - рука мёртвой хваткой вцепилась в мою рубаху. Тёмное пламя взгляда обожгло меня, как молния. Удар по щеке наотмашь.
  Я оказался в углу, неестественно, нескладно - на коленях или на четвереньках.
  - Я давно знаю, что ты шпионишь за мной. Кто подослал тебя? Отвечай!
  - Подослал? Меня? - повторил бессмысленно. Слёзы наворачиваются на глаза. Наверное, я такой жалкий - в углу, в изорванной одёже, на карачках, худший из вампиров, которых он видел. Зачем я ему?..
  - Я могу и сам всё узнать, но советую признаться, - в его лице мелькнул оттенок брезгливости, - может, расскажешь, что тебе приказали?
  - Приказали? Мне? Кто? Мари? Я давно не видел её. Она... меня обратила... и учила немного... ничего не приказывала.
  Каждое слово увязает во рту, прилипает к языку, и я едва их вытащил и выговорил, с трудом улавливая смысл.
  - Причём тут Мари? Я говорю о вампирах первого круга, - голос звенит металлом. - Это они тебя ко мне подослали?
  - А это... кто такие?
  - Снова дурачком прикидываешься?
  Я заплакал.
  Бертран не верит мне, не верит моим чувствам. Не верит. Почему на меня не рушится небо, не разверзлась подо мной земля? Снова - расспросы, допросы... Не признаваться же мне опять в неведомых грехах, которых никогда не было! Вампиры ведь не люди, не инквизиторы - так прочти в моих мыслях, в моей памяти, что мне никто. Ничего. Не приказывал! Хоть всю душу вытяни! Я бы разорвал свою плоть и сердце тебе отдал в доказательство... может, так и сделать? Да к чёрту всё! - я думаю всё это или говорю вслух? - К дьяволу! - как часто я поминал его в своих чудовищных признаниях! Теперь ты всё равно прогонишь меня, выставишь прочь, и всё, что связывало меня с тобой - мои сны, видения, желания, мечты - рушатся в один миг! Неужели я тебя больше не увижу? Не приду в этот замок, даже в библиотеку, чувствуя, что ты рядом... Я не могу без тебя! Не могу! Лучше убей... меня давно приговорили к сожжению - значит, судьба. Последнее, что я увижу, будет не жаждущая казни толпа, но твоё лицо. Ты. Бертран...
  Пламя Лахатара примет меня...
  Трясёт - не от холода - от жара, и словно еле ощутимый вихрь закружился вокруг: искры рвутся прочь из моей крови, колотясь изнутри колкими иглами. Тело пронзила боль, и на руках, на ногах, шее с шелестом рвущейся бумаги появляются глубокие порезы, словно кто-то невидимый режет мои вены острыми лезвиями. Я уже умирал, я знаю, теперь будет не так больно... Дыра разверзлась в груди, и из неё вырвался сноп пламени. Одежда вспыхнула, как факел, и огненно-кровавый поток поглотил весь мир и склонившегося надо мной Бертрана: "Мальчик, ты же так убьёшь себя", - голос. Сильные руки подхватили меня - это смерть, я знаю. Я провалился во тьму.
  
   VIII. Розы и шипы вожделенного рая
  
  Очнулся я на постели. В раю?
  Бертран, склонившись надо мной, касался моей кожи - там, где были порезы и... кажется, смазывал их своей кровью. Я не ощущал боли, наоборот, когда кровь смешивалась, сладостное и чуть обжигающее чувство пробирало до дрожи, охватывая меня всего.
  - Прости меня, - проговорил он, - прости...
  - За что? Я сам решил уйти.
  - В последнее время я сам закрылся ото всех и не поверил тебе. Прости, что довёл тебя до самоубийства.
  "Теперь уже не важно", - подумал я, но не произнёс вслух, вдруг схватил его руку и коснулся губами. Мне хотелось утопить в поцелуях каждый палец его божественной руки.
  На сгибах моих локтей, запястьях, на ногах быстро затягивались ранки, похожие на порезы.
  - Я лечил твои раны: кровь старшего вампира способна лечить недавно обращённого.
  Я кивнул, не сводя с него глаз: Бертран так близко, касается моего тела, моей кожи... а вдруг потом он прикажет мне уйти? Тогда хотя бы сейчас...
  Я протянул руку и слегка, нежно провёл ладонью по его щеке: нет, это не сон!
  - Бертран... я хочу быть... твоим... - я еле находил слова, не в состоянии выразить все свои чувства, - совсем твоим... делай со мной, что хочешь.
  Он улыбнулся. В красных от крови губах чуть сверкнули клыки.
  - Твои раны ещё не зажили, - заметил он, но это была лишь игра, сладостная как шипы, лепестки и аромат розы в вожделенном и запретном раю. И я, весь отдавшись этому чувству, приподнялся, обнял и поцеловал его в губы горячо и страстно. Его глаза вспыхнули изумрудным пламенем и, ответив на поцелуй, он обхватил меня, когти впились в спину. Меня трясло - так бешено колотилось сердце, словно стремилось вырваться и вылететь из груди к нему, остаться с ним навеки...
  Моя душа, моё тело, моё сердце - они твои. Никогда - ни до того, как я стал вампиром, ни после - я не желал ничего столь сильно, всепоглощающе и самозабвенно... разве что, быть может, крови в первые ночи после обращения, но это было совсем не то, и я уже не мог вспомнить.
  Когти впились в спину, в бока, словно танцуя и рисуя царапинами строки любви. Я кричал, будто рождался заново в кровавом экстазе. Однажды, гораздо позже, ты сам в порыве безудержной ласки признался мне, что именно в этот миг ты влюбился в меня...
  Под кожей вспыхнули звёзды, тысячи крохотных солнц в багряных лавовых реках, с полпути вернувшиеся из Лахатара домой. Пульс нарастал всё яростней, твои волосы упали мне на плечо, лёгкое касание губ у мочки уха, бархатный шёпот: Эрнан мой... пей меня всего - сейчас и до последней капли! - и счастье всего мира кровавым дождём обрушилось на нас обоих...
  - Какая странная у тебя кровь, - тихо произнёс ты, - я никогда не видел такой. В ней искры пламени. Кто ты? Кем ты был до обращения?
  - Я только наполовину человек. Моя мать - саламандра, дух огня, дочь короля Лахха, - ответил я, даже не заметив, как быстро открываю свою тайну... впрочем, Бертран мог узнать её и без слов.
  - Огненная кровь... - произнёс ты, будто пробуя эти слова на вкус, смакуя, потом вновь испытующе взглянул на меня. - Но как ты узнал, что мне нравятся мальчики?
  - Ты обратил Орландо... то есть, Мари сказала, что он твой обращённый. Но тогда я ещё не понял...
  Мысли путались: сказать? - а вдруг выгонит? Не сказать? - так сам узнает, он ведь читает мысли! Или уже всё увидел, но ждёт рассказа от меня...
  - Я... следил за тобой, видел в окно гостиницы тебя с тем парнем, слугой... я думал, ты собираешься обратить его...
  - Ревновал?
  - Да... Я убил его на следующую ночь. А он, кажется, влюбился в тебя.
  - Правда? Я совсем забыл о нём.
  - Он искал тебя потом, днём. Хотел попроситься к тебе на службу, тайно надеясь на ещё хотя бы одно такое свидание. Но... когда я пил его кровь, я так увлёкся тем, что он чувствовал во время встречи с тобой, что выпил всю.
  - Ты хотел быть на его месте?
  - Очень...
  За окном время неумолимо близилось рассвету, вновь обрекавшему меня на одиночество. При одной этой мысли в глазах выступили предательские слёзы. Я закусил губу: сейчас снова возвращаться в развалины.
  - Что с тобой?
  - Скоро утро. Мне пора. - хрипло прошептал я. Голос не слушался меня.
  - Куда ты? - взгляд Бертрана померк, потемнел, будто ледяная вода реки.
  - Обратно... я сплю в развалинах в подвале или в склепе на кладбище. У меня нет дома. Его сожгли.
  - Ты не хочешь остаться со мной?
  - А можно? - выдохнул я. Сердце взлетело к горлу.
  Вместо ответа Бертран улыбнулся и обнял меня, взял на руки и направился вниз по лестнице в подвал, где я с удивлением увидел большой резной ящик из красного дерева. В нём без труда поместились бы двое. Внутри была мягкая шёлковая обивка.
  - Ты спишь в гробу? - удивился я.
  - Традиция, которой придерживаются далеко не все вампиры, но это удобно. Свет не проникает, и в нём вряд ли кто-то из людей станет что-то искать.
  Я обхватил его, прижимаясь всем телом, ещё не веря в это внезапно обрушившееся на меня невозможное счастье...
  
  Потом, много позже, оглядываясь назад, я посвятил тебе эти строки:
  
   Любимый
  
  Танцуют блики в зеркалах,
  Хмельной отравой
  Застыла горечь на губах -
  Ночные травы
  На тропах манят и дрожат,
  Как бьётся сердце,
  Теперь меня не удержать,
  Не оглядеться...
  
  Я за тобой в ночи иду
  Бесшумной тенью,
  В кровавом мареве, в бреду,
  В душе смятенье...
  Я затаился у окна,
  Застыв стеною:
  Ты с ним, слезой дрожит луна -
  Почти со мною.
  
  Почти... ужасна эта грань
  И это слово -
  Предвестье бередящих ран
  Сильней былого,
  Сокрытого за ледяной
  Преградой чёрной...
  Если б я был избранник твой,
  Твой обращённый...
  
  Да, я ревную. Не дыша,
  Увядшей розой
  Лежит он. Прочь летит душа -
  Месть смертоносна:
  С моей его смешалась кровь,
  Струясь по венам,
  Но я лишь на дорогах снов
  Ему замена.
  
  Ищу зелёных глаз твоих
  Шальное пламя,
  В них чары духов водяных
  Искрят меж нами,
  И чувства вспыхнули во мне
  Необратимо -
  Безмолвно я зову во тьме -
  Бертран, любимый!
  
  Покрутит пальцем у виска
  Весенний ветер,
  Ещё пронзительней тоска -
  Ты не ответишь.
  Твой гость, но в замке среди книг
  Я жду, мечтая...
  Бертран! - Вновь мой безмолвный крик
  Во мгле растает.
  
  Созвучна с полною луной
  И тёмным ликом,
  Разверзлась пропасть предо мной,
  И плачет скрипка,
  В ней - песнь о горьких небесах
  И взмахи крыльев,
  Стихийных духов голоса
  Явились былью.
  
  Взметнулось пламя от свечей
  В безумном танце,
  Как вспышка - твой или ничей -
  С тобой остаться!
  Всё ярче, громче сердца стук
  К тебе уводит,
  Смычок сорвался... тонкий звук
  Взлетел под своды.
  
  Нет? Больно падать, высоко
  С порога рая,
  Сражён любимого рукой,
  Я выгораю...
  Мне не забыть твои черты
  Сквозь пламя жара...
  Тайком увижу я, где ты
  Из Лахатара.
  
  Отныне феникс и дракон -
  Шпион твой мнимый.
  Огонь заглушит тихий стон:
  Прощай, любимый...
  Под утро ты развеешь прах
  В весеннем ветре...
  Очнулся... на твоих руках,
  Себе не веря.
  
  Танцуют блики в зеркалах,
  Им вторят тени...
  И поцелуи на губах -
  Как вновь рожденье,
  Потоки лавы полились,
  Смешались реки,
  Ты - моё сердце, моя жизнь,
  Я твой навеки.
  
  
  
  В первый миг, проснувшись в уютном гробу, я не поверил себе, увидев рядом... Бертрана. Тебя! Решил, что это сон, и поскольку во сне позволено всё, прошептав слова любви, стал целовать тебя в губы. Ты уже не спал и ответил на мой поцелуй...
  В ту ночь ни я, ни Бертран не вышли на охоту. Ты приманил жертв в замок, но как, я тогда мог лишь догадываться. После нашей кровавой трапезы мы вернулись в спальню и предавались любви. Меня сводила с ума одна родинка на теле Бертрана - маленькая, чёрная и манящая, как крохотная Вселенная. Когда я впервые заметил её, она показалась мне знаком свыше, печатью богов, живой реликвией тёмного рая. Стремясь попробовать на вкус, я коснулся этого пятнышка кончиком языка, словно совершая одновременно и преклонение, и святотатство...
  И по сию пору эта родинка будоражит мою память, моё тело и душу, лучи этой чёрной, давно угасшей звезды прожигают время... попадая в самое сердце и вспыхивают во мне россыпью искр. И даже сейчас, когда я пишу это, до крови прикусив губу, на глаза наворачиваются слёзы: есть в мире и то, что не сгорает.
  Были у тебя и другие родинки, чуть больше дюжины по всему телу, а если быть точным - четырнадцать, тогда как у меня, саламандры, не было ни одной. Будто царица-ночь взяла тонкую шёлковистую кисточку и, касаясь ею твоего божественной кожи, отметила места для поцелуев. Я тянулся к ним, как неофит к великой тайне, и каждая восхищала и манила. И даже потом, уже веке в двадцатом, который, как сон, пролетел мимо меня, в полусне я представлял, что целую твои родинки, будто ты всё ещё рядом...
  
  Тогда, уже во вторую нашу ночь после неистовых ласк ты вдруг быстро процарапал когтями ранку на сгибе своего локтя:
  - Пей.
  - Можно?
  - Да. Только немного.
  Твоя кровь переливалась, светясь от алого до вишнёвого, как багрово-лунное сияние, и эти переливы напоминали мне одновременно и текучие воды красной реки, и растворённое в них пламя. Я приник к ранке и с первого глотка ощутил, что никогда ранее не пробовал ничего прекраснее, все мои кровавые пирушки в ночи после обращения показались лишь тщетной попыткой утолить бешеный голод, жаждущий лишь этого вкуса.
  Искрами передо мной замелькали образы, лица, словно во сне или на ветру, столь быстро, что я не мог уловить ни одного из них, остановить хотя бы мельком, разглядеть черты... ещё миг, и их сменила пустота - чёрная, тягучая, оглушительная и бездонная, как омут. Но словно огромное тёмное зеркало, она разлетелась на осколки - на месте сколов они проросли кровью, а за ними всплыло вдруг лицо юноши. Прекрасный, как ангел и холодный, как лёд. Вампир. Белоснежные прямые волосы разметались по плечам, а ярко-синие со стальным оттенком глаза смотрели с горьким вызовом. Ещё миг, глоток, шаг, и видение исчезло, вновь сменившись чередой лиц, голосов, звуков, городов, но откуда-то свысока, будто летишь над ними, и холодный встречный ветер бьёт в лицо неумолимо и свободно, звеня хрусталём...
  - Хватит!
  Я подчинился. Бертран пристально смотрел на меня... неужели я невольно коснулся глубокой раны, что нанесла ему судьба? Вампирская кожа зарастает быстро, через минуту нет и следа, но некоторые из душевных ран остаются навсегда. - Что ты видел? Ты весь дрожишь.
   - Я... не знал, что можно что-то узнать по крови вампира, а не человека. Я пил раньше кровь Мари, но чувствовал только вкус. А сейчас... всё слишком быстро... Я смог увидеть лишь лицо мальчика - беловолосого и очень красивого.
  Бертран чуть сжал губы. Кивнул. Наверное, он любил этого юного ангела. Я не решился спросить - такая боль на мгновение проступила во взгляде, что я порывисто обнял его и прижал к груди, страстно желая, чтобы он в этот миг почувствовал стук моего сердца и забрал себе этот бешеный и безумный ритм.
  И ты... ответил, притянул меня, и, неистово, горячо целуя, прошептал:
  - Эрнан мой, Эрнан!
  
   * * *
  
  На следующую ночь мы собирались на охоту. К моему удивлению, Бертран не торопился утолять голод в самом начале ночи, будто и вовсе не чувствовал его. Перед выходом в город он подобрал мне одежду, заметив, что пора мне прекращать одеваться в лохмотья, как бродяга или разбойник и носить костюм, достойный дворянина. Кто-то из его слуг помогал мне одеваться в белоснежную батистовую рубашку, отделанную тонким кружевом, чёрные панталоны и чулки, колет вишнёвого цвета, расшитые золотом сапоги из мягкой кожи и бархатный берет, украшенный перьями. Вначале я подумал, что это вещи из прежнего гардероба Орландо, но, во-первых, всё это пришлось мне впору, а одежда Орландо была бы мне великовата, а во-вторых, Орландо недолюбливал яркие красные цвета, предпочитая синюю гамму, чёрный и белый. И только сапоги сидели на мне немного свободно, но не падали с ног, как вся обувь, снятая с жертв. Бертран, наблюдал за процессом одевания, и, улыбнувшись, заметил, что вся длина моей ступни равна длине его ладони от запястья до кончика среднего пальца. И он оказался абсолютно прав.
  Я не понимал, для чего мне столь роскошный наряд, вряд ли мы собираемся на бал - они столь редки в нашем провинциальном городе. И уж точно мы никак не можем быть представлены ко двору, ведь до Парижа далеко. А на охоту я мог бы выбраться хоть голым - я никогда бы не сказал "в чём мать родила", имея в виду наготу, потому что, по рассказам Лхаранны, она родила меня в искрах и языках пламени. Но возражать Бертрану я, разумеется, не стал.
  Правда, когда мы, насытившись, встретились на улице, я, к своему ужасу, понял, что весь великолепный белый в кружевах воротник рубашки вымазан в крови. Были пятна и на колете, хоть и не столь заметные на вишнёвом бархате. Бертран, взглянув на это, лишь покачал головой. Вдруг подхватил меня на руки и... взлетел в воздух.
  Я был ошеломлён: неужели он... умеет летать? В первый миг, когда мы мчались над городом, я даже заглянул ему за спину - не выросли ли у него крылья? Он уловил мою мысль и рассмеялся, и я тоже - в ответ и крепче обнял его. Ветер пел, лаская нас, и трепал волосы. Казалось, великий и невидимый, позабытый людьми, но всесильный бог протянул нам свои ладони...
  Мы шагнули в распахнутое окно замка, и лишь тогда, ощутив твёрдую поверхность под ногами, я спросил:
  - Как это у тебя получается? Или в воздухе у тебя отрастают крылья, не видимые мне, как людям - искры у меня в крови?
  - Ты не знал, что вампиры летают? Не все, конечно, но в нашем Клане могут.
  - Нет. Я только однажды читал об этом в книге и решил, что эта способность - такой же вымысел, как страх перед чесноком или святой водой. Мари тоже не говорила мне ничего. Я решил, что только ты один летаешь.
  - Я научу тебя.
  - Правда? Я тоже смогу?
  - Да.
  Я задумался.
  - Но ведь... в ту первую нашу встречу на улице ты ответил, что учить может только тот, кто обратил. А получается... наверное, ты даже не представляешь, сколь многому ты уже научил меня, пока я следил за тобой.
  - Представляю, - слегка кивнул он. - Неужели ты думаешь, что я не подозревал о твоих наблюдениях? Иногда, конечно, я был слишком увлечён и занят, как тогда в гостинице. Помнится, однажды ты влез в голубятню и до смерти перепугал птиц. Думаешь, это могло остаться незамеченным?
  - Я понадеялся, что со стороны это выглядело, будто в голубятню влетела сова...
  - Для людей - возможно, но не для вампира. Ты ведь тоже можешь чувствовать присутствие рядом или неподалёку. А когда ты не нашёл ничего лучше, чем прятаться в собачьей конуре? Собака выла на полгорода, пока не сорвалась с цепи.
  - Прости... - еле выговорил я, - прости, что так недооценивал тебя. Но если ты знал, то почему не подошёл и не прогнал меня? Или просто не сказал?
  - Я ждал развязки, будучи почти уверен, что это какая-то интрига. Я видел, что ты искренне желаешь научиться, подсмотреть и перенять умение, и потому иногда я нарочно делал всё медленно, чтобы ты понял.
  
  
  - Скажи, ведь до меня у тебя не было мужчин? - спросил Бертран на следующую ночь, когда мы лежали, обнявшись, отдыхая после пронзительных сумасшедших ласк.
  - Нет, из женщин - только Мари... ну, ещё Генриетта, наша горничная, да ещё девки, но это в одну ночь, когда я уже был вампиром. Мужчин не было. До обращения мне и в голову бы не пришло. Я и на тебя поначалу смотрел только как на древнего сильного вампира, у которого можно многому научиться - хотя бы издали.
  - Древнего? - переспросил Бертран. - Вряд ли. Мне всего сто тридцать шесть, и для вампира это не так много.
  - Я всё равно не могу этого представить, да и со времени моего обращения прошло, кажется, чуть больше двух месяцев. Когда я увидел тебя с тем парнем, я, кажется, понял... но не верил, что моему желанию суждено когда-либо сбыться.
  Я крепче обнял тебя и, уткнувшись в плечо, вдруг почему-то заплакал. А ты снимал губами мои слёзы, едва касаясь ресниц...
  
  Временами я рассказывал Бертрану о себе и своей жизни. Он слушал внимательно, расспрашивая о семье, матери и сёстрах - саламандрах, об их уходе в Лахатар и о Варфоломеевской ночи.
  О Мари я говорил редко и кратко, не желая бередить затуманившееся прошлое, о котором я даже временами сожалел. Но... история со свадьбой, тюрьмой и разбойниками, а потом и Генриетта, о которой я не мог не упомянуть, весьма позабавили его.
  
  - Бертран, - начал я однажды, - ты ещё при первой встрече упомянул, что вампиры одного клана говорят друг другу "ты". Что значит - одного клана? Это если ты обратил Орландо, он - Мари, а она - меня?
  - Да, и эта цепь уходит корнями дальше, назад во времени.
  - А кто обратил тебя? Или ты - первый из нас?
  - Нет, я не первый, - голос вдруг изменился, зазвенев металлом. - Меня обратил Жильбер. Его нет в живых.
  - Значит, есть и другие кланы? Но как они появляются и почему? Откуда? Или вампиры появились вместе с миром, как и духи стихий? А может, это колдовство, древние забытые обряды? Прости... - вдруг опомнился я, - я задаю слишком много лишних вопросов, ведь всё это мне должна была рассказать Мари, но, возможно, она и сама этого не знала.
  - Скорее всего. Думаю, Орландо не стал ей говорить, преследуя некие свои цели или сочтя, что ей ещё рано это знать. Но я вовсе не считаю твои вопросы лишними, мне понятен твой интерес. Думаю, любой вампир рано или поздно пытается найти ответ. В мире есть духи, жаждущие воплощения, но, когда они обретают плоть, проявляются и все свойства, присущие вампирам. Когда такой дух вселяется в человека, он становится первым и самым могущественным в клане, то есть его главой и источником крови и силы.
  - Дух вселяется в человека? - переспросил я. - Это что, как одержимость? Но при этом дух не может покинуть тело и, наоборот, изменяет его, производя некую вампирскую трансмутацию и несёт в себе бессмертие?
  - Хорошо сказано, - заметил Бертран. - Да, похоже.
  - Значит, такое может случиться с каждым? С любым из людей?
  - Почти. Быть может, духи каким-то образом выбирают своего будущего носителя, точно я не могу сказать. Это может произойти во время страшных событий в жизни человека, когда он вне себя от потери, боли, страха, гнева или ненависти впадает в безумие, но не в отчаяние и меланхолию. Если при этом дух окажется поблизости и - главное - сумеет найти дорогу к его душе, войдя через эти чувства, словно в открытую дверь, то может вселиться, слиться с душой и изменить тело. Так появляется самый первый и самый сильный из вампиров будущего клана. В этот момент воздух вокруг него дрожит и светится огненным или кровавым, виден алый туман или дождь, красные всполохи или даже ветки молний, невидимые человеческому глазу, но одним лишь вампирам, если кто-нибудь из них окажется поблизости...
  Каждое слово горьким дождём падало мне в душу: среди горячих шипов, вгрызавшихся в мою плоть, изрыгая безумные признания, я сам был у этой грани, и огонь свечей кровавыми бликами плясал, пронзая меня: как в бреду, я искал и не верил, я кричал и отрекался, я забыл себя...
  Руки. Прикосновение к щеке. Слишком нежное. Глоток. Воды? Нет, она в тысячи раз вкуснее...
   - Эрнан! Очнись! Эрнан!
  Имя... моё... его не могли знать... или я... проговорился? Но голос, этот голос...
  Я не без усилий открыл глаза.
  - Бертран! - вскрикнул, увидев склонившегося надо мной и, сбросив остатки наваждения, обнял его.
  - Ты будто потерял сознание или ушёл настолько глубоко в себя и свою память, что перестал воспринимать происходящее.
  - Потерял сознание? Разве с вампирами такое бывает?
  - Редко, но - да. Я рассказывал о том, как вселяется дух, и появляется новый клан. Ты что-то знаешь об этом? - Бертран внимательно посмотрел на меня.
  - Точно не могу ответить... Ты говорил - если дух сумеет найти дорогу к человеческой душе... а если - нет? Что происходит тогда?
  - Человек остаётся прежним, со своей жизнью, чувствами, страданиями. Подобный исход гораздо более вероятен.
  - От чего это зависит? Насколько силён и могущественен дух? Или человек?
  - Скорее последний. Способен ли он в такой момент открыться, принять, и - главное - насколько сильна его воля к жизни.
  - Понятно, - вздохнул я.
  - О чём ты?
  - Об инквизиции. Когда ты рассказывал, очень напомнило... Но я не хотел жить. Я уже забыл, кто я и только молил, чтобы боль прекратилась.
  - Ты хочешь сказать, что и в тебя мог вселиться дух?
  - Не знаю... теперь снова всё там, будто за стеной. Какие-то красные сполохи или черви и светлячки вокруг... я не помню... было настолько больно, что уже безразлично - останусь ли я жить. Я ничего не знал ни о духах, ни о вампирах, а потому не могу утверждать.
  И ты вдруг порывисто схватил мою руку и прижал к своей груди, прошептав: "Эрнан, мальчик мой..."
  Я вздрогнул, ощутив биение твоего сердца. Мгновение ты смотрел на меня, и вся грусть и нежность были в этом взгляде. Прикрыл глаза, и на ресницах красноватой росинкой блеснула звезда, но вдруг сорвалась и слетела вниз.
  - Твой, - так же тихо ответил я. - Научи меня быть твоим, как если бы ты сам обратил меня.
  
  
  - Бертран, а что бывает дальше с тем, в кого вселяется дух? - спросил я уже на следующую ночь.
  - Некоторое время он привыкает к этому изменению, к своей новой жизни. А потом выбирает среди людей тех, кого хотел бы видеть рядом с собой и обращает их. Так появляется новый клан. Не всегда его выбор падает на близких, семью или родственников, это могут быть и друзья или те, кто прославились или преуспели в чём-либо, но с последними следует быть осторожным.
  - Почему?
  - Внезапное исчезновение известного человека пугает людей, вызывает недоумение и сеет смуту.
  - Неужели вампиры считаются с людьми и их мнением? Мари упоминала о чём-то подобном, но я решил, что она зря забивает себе голову пустыми страхами.
  - Нет, иначе бы люди давно узнали о нас и объявили бы нам войну.
  - А как же сила и внушение? Всё равно, как если бы крысы восстали против кота.
  - Вампиры не столь многочисленное племя. Конечно, заманчиво представлять себе клан, состоящий из одних лишь гениев, но всё не так просто. Существует закон, кого нельзя обращать, и за нарушение могут покарать более или менее строго, в зависимости от обстоятельств. Нельзя обращать тех, кто заведомо не сможет принять свою новую вампирскую жизнь и примириться с нею, к примеру, монахов или ревностных приверженцев любых религий, которые воспримут своё изменение как зло. Если же некий отдельно взятый представитель духовенства не страдает подобными воззрениями или даже, наоборот, просит обратить, в его случае данный запрет снимается. Также нельзя обращать детей до их полового созревания, иначе они останутся бессмертными, и со временем разница между прожитыми годами и возрастом, на который они выглядят, будет для них всё невыносимей. - Бертран произнёс это с грустью, и, помолчав немного, продолжил. - Те, кого обратил глава клана, сильнее других вампиров. Их называют вампирами первого круга.
  - Это о них ты спрашивал, думая, что меня кто-то подослал?
  - Да. Прости ещё раз, что не поверил тебе. У меня до сих пор перед глазами тот миг, когда ты решил убить себя. Признаться, я никогда не видел ничего подобного и даже вначале решил, что в тебя вселяется дух... только духи выбирают людей, а ты к тому времени уже был вампиром.
  - Не укоряй себя: этот шаг стоил того, чтобы остаться с тобой. Значит, клан - цепочка обращений - я, Мари, Орландо... а того, кто обратил тебя, нет в живых. Значит, ты - глава клана?
  Бертран рассмеялся:
  - Я? Мне, конечно, лестно, но нет. Глава нашего Клана - Дракула, князь и воевода из Трансильвании. В его замке находится центр нашего Клана, можно сказать - святилище.
  - Это где-то на юго-востоке, где Венгрия? - не без труда вспомнил я географию. - Так далеко?
  - Да. По традиции, уходящей корнями в древние времена, глава клана выбирает двух из своих обращённых и назначает помощниками, наделяя особой властью. Их называют жрецами. Название, вероятно, тоже традиция, идущая из древности. Все вампиры клана должны беспрекословно подчиняться своему главе, а он имеет над ними неограниченную власть, невыполнение приказов карается сильной болью, а в редких случаях - изгнанием или даже смертью - в зависимости от тяжести вины.
  - Ого! Я думал, что вампиры - вольный народ, и живут сами по себе, как заблагорассудится, без всякой там власти и законов.
  - Если бы... но во многом это сдерживает. Я представляю, какой бы творился беспредел, если бы этого устава не было. Возможно, вампиры и не просуществовали бы столь долго и вообще поубивали друг друга, а оставшихся уничтожили бы люди - днём, беспомощных против солнечного света.
  - А ты... вампир первого круга? - спросил я, не вспомнив имя, которое упоминал Бертран.
  - Да, я среди них, но так решил Дракула, сделав ради меня исключение - ведь не он обратил меня. Но бывает и так, что сила источника или главы клана, как и любого вампира, со временем возрастает, а личность, наоборот, выгорает, истончается. Возможно, это происходит из-за того, что в момент вселения духа человеческая душа не в состоянии безболезненно пережить изменение. И тогда глава клана уходит в долгий сон, который может длиться десятилетиями или даже веками. Назначенные им жрецы берут на себя дела клана а также тщательно следят и охраняют сон своего господина и в случае каких-либо важных вопросов могут разбудить его.
  - Важных вопросов?
  - Да, ведь кланов много. Мне известны несколько, и самые древние из них - египетские, кланы Джосера и Хатшепсут. Существует ещё Дельфийский, в Греции, в городе Дельфы, я слышал об Иерусалимском. Большинство кланов названы по территории, которую занимают, по городам или странам. В Европе есть ещё Английский, Итальянский. В Италии было когда-то два клана, и один из них - более старый, Римский, обитал в этом вечном городе... пока не был полностью истреблён инквизицией.
  - Разве люди могут убивать вампиров?
  - Зная о наших свойствах - да, могут. Источник или глава клана чувствителен к солнечным лучам не менее чем остальные. Я слышал легенду о некоем древнем вампире, который мог спокойно ходить под лучами солнца. Говорили о нём и такое, будто у него не было сердца - в самом прямом и буквальном смысле, и в груди зияла дыра. Но больше я об этом ничего не знаю, сколько ни спрашивал. Даже имени его никто не мог назвать, да и тот, кто упоминал, утверждал, что его давно нет в мире. Жерар из старого Французского клана поведал мне однажды эту историю, но не смог ответить на мой вопрос, как такое могло случиться. Разве вампир может жить без сердца? Думаю, если так было когда-то, теперь эта история сильно изменена и приукрашена... если, конечно, не было особого вмешательства свыше, - подумав, добавил Бертран и, помолчав немного, продолжил. - Важно помнить и о том, что если вдруг глава клана погибнет, то все оставшиеся в живых его подданные столь быстро слабеют, что могут лишь отыскать убежище и уйти в долгий сон, в котором пребывают веками и неизвестно, когда сумеют набраться сил, чтобы пробудиться и выйти на поверхность.
   - Что?? - я подумал, что ослышался или не понял. - Это значит, что если где-то в Трансильвании погибнет глава Клана, то мы успеем лишь закопаться в подвал и спать сотни лет?!
   - Да. Поэтому так важны его жрецы и помощники. Ведь иногда кланы воюют между собой за территорию, хотя наш в целом относится к другим нейтрально, находясь с ними на одной земле, как, например, с Итальянским, Английским и Французским.
  - Разве Французский - не наш?
  - Нет. Это очень старый и совсем маленький клан во Франции, в нём около пятнадцати вампиров, тогда как в нашем уже более тридцати.
  - А наш как называется?
  - Клан Дракулы, по имени основателя, так как мы занимаем территорию не одной страны или города, а разбросаны по всей Европе. Я не знаю, как Дракуле удалось выбрать столь обширные земли.
  - Как всё сложно: законы, власть, кланы, войны, жрецы, легенды... будто история стран и государств, целого народа.
  - И целого мира, - задумчиво проговорил Бертран.
  - Мне сложно сейчас понять всё это... и я всё ещё сожалею, что не ты обратил меня. Иначе я бы сказал: научи меня жить в этом мире. Впрочем... я вряд ли смогу понять все тонкости отношений власти и подчинения, запомнить названия кланов и их территории, и даже законы, о которых ты только что упомянул, все перепутались у меня в голове. Будто из всего этого мира для меня существуешь только ты, а остальные - как тени, их игра при свете свечей или потускневшие иллюстрации в старой потрёпанной книге. Одно я бы попросил - научи меня летать! Я тоже хотел бы подняться ввысь, будто к самым звёздам, взлететь, не стеснённым ни одеждой, ни условностями и ощутить безудержные ласки порывов ветра и купаться в лучах луны!
  - Пойдём! - слегка улыбнувшись, сказал ты.
  Вывел меня на дальнюю из башен замка, с которой открывался вид не на город, но на окрестные леса и поля. Ветер доносил запахи полевых цветов и скошенной травы, влажной после дождя. Луны видно не было, и облака сгустились и набухли, словно мягкие лапы громадного пушистого зверя.
  - Ты готов?
  Я кивнул и в следующее мгновение шагнул с башни - легко, как берут в руки перо, чтобы что-то написать. Я был почти уверен, что стоит мне сделать шаг, как воздух подхватит и удержит меня. Но этого не случилось. Я полетел вниз, но испугался не падения - в этот миг я словно потерял тебя, твои прикосновения и объятия, в полёте я успел привыкнуть к ним, как к воздуху или вкусу крови... Я взглянул вверх и увидел тебя там, на фоне пушистых облаков и отчаянно всем собой потянулся к тебе...
  ...пока не оказался рядом, и твои руки подхватили меня. И было в них, было что-то настолько родное, что сердце бешено заколотилось, и багровая звезда, поселившаяся в нём в ночь обращения, а потом слившаяся со мной, снова дрогнула, напомнив о себе.
  - У тебя неплохо получилось для первого раза, - заметил ты, но воспоминания столь сильно захлестнули меня, что я не смог продолжать обучение.
  Тучи обрушились ливнем, и мы вернулись в замок.
  - Бертран, сейчас, когда ты обнял меня, я вспомнил... эти руки, твои руки... и кольцо с рубином-каплей - ты ведь не расстаёшься с ним, а то, гербовое, носишь редко... это был ты? Тогда в монастыре... ты обратил меня? А потом приходил Ангел с синими глазами. То есть, она, Мари.
  Ты чуть качнул головой, и чёрные кудри, слегка влажные от недавнего дождя, свесились с плеча, чуть золотясь при свете неровного пламени свечи.
  - Нет. Тебя обратила Мари, утром, незадолго до рассвета. Я тогда был неподалёку, зачитался в библиотеке и поднял голову от книги, собираясь домой. Я ощутил присутствие других вампиров, но через мгновение понял, что это Мари и Орландо, и лишь недоумевал, что они делают в монастыре в этот час. Я предоставил Орландо полную свободу, и он ушёл от меня. Мне больше не было до него никакого дела. Или не должно было быть. Я поспешил в замок и в галерее увидел тебя - без сознания и со следами пыток на теле. Тебя бросили на верную смерть при первых лучах солнца. Мне было некогда думать, что произошло - я лишь чувствовал, что тебя обратили совсем недавно - только что или ночью накануне. Я быстро подхватил тебя на руки и спрятал в дальнем подвале, а потом едва успел найти убежище для себя.
  - Ты спас мне жизнь?!
  - Можно сказать и так.
  - И рисковал собой ради меня?
  - Вряд ли. Только торопился и не смог вернуться домой.
  - Но ведь ты тогда совсем не знал меня!
  - Я лишь отдалённо слышал о тебе и видел всего несколько раз. Но я не могу никого оставить беспомощным умирать.
  - Это... больше, чем обращение! Потому что... бессмертие дарят возлюбленным, родственникам, друзьям, но так или иначе - близким, а мы даже не были знакомы! Быть может поэтому, как по зову крови и нитям судьбы, я так искал тебя...
  
   ***
  
  Я закрыл тетрадь.
  Жизнь проходит, прорастая строчками. Я и не заметил, как летнее тепло сменила осень, почти не ощутил её прохладного дыхания, лишь ночи стали длиннее, а воздух пропитался хрустальной водою частых дождей. На окне сплёл паутину паук, и в темноте она слегка серебрится в лучах луны, а пару дней назад в ней запутались два крохотных золотых листа клёна и тихо шелестят, словно нашёптывая свои тайные истории.
  
  Джеймс уезжал к морю, кажется, на пару недель, оставив меня наедине с тетрадями и воспоминаниями, с моей музой и сном наяву - с моим Бертраном. Вернулся лишь вчера к вечеру - каким-то новым и счастливым, загорелым, одежда пропахла солью и прибрежным песком, полевыми цветами и травами, а в глазах цвета неба и лаванды расплескалось море с ласковой песнью прибоя и игрою солнечных бликов на волнах.
  
  Вчера я закончил первую часть книги и положил тетрадь в его мастерской. И сейчас Джеймс замер на пороге, перелистывая страницы.
  - Целый мир вампиров, существующий рядом с нашим, - качая головой, тихо проговорил художник, будто в ответ на какие-то свои мысли. - Удивительно, как я мог жить, и не подозревая об этом.
  - Вампиры не стремятся открываться людям.
  - Да, конечно... впрочем, я и сейчас о многом не знаю, - он обернулся на картину со сгустившимися грозовыми тучами и воздушным городом в облаках. Он хотел спросить меня ещё о чём-то, быть может, о Бертране или о последних строчках в конце, но вздрогнул, отдал тетрадь и, чертя рукой в воздухе какие-то линии или контуры, поспешно направился в мастерскую.
  И... всего через пару ночей Джеймс сказал мне, что начал работать над картиной. Я не стану торопить его, не буду заходить в мастерскую, хотя порой мне очень хочется, и его башня из слоновой кости манит меня, дразнит своей приоткрытой дверью, но я сумею сдержаться. Я боюсь разрушить волшебство, если вдруг зайду слишком рано, будто там свершается мистерия, таинство сродни получению Философского Камня. Я верю в него, как верят в мечту, сказки, чудеса и богов. Вдруг когда он закончит работу, я увижу не портрет, написанный маслом, но врата в другой мир? Они распахнутся, взметнутся драконьими или птичьими крыльями, рассыпая белоснежные перья, искры, капли дождя и бриллианты морских брызг, и с холста сойдёт мой долгожданный и любимый, вновь обретённый Бертран.
  Ты...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"