Аннотация: Рассказ вошел в лонг-лист литературной премии Дебют за 2004 год
День 1.
Возле моего дома нет трамвайных путей. Мои окна выходят на Крылатские холмы. Поэтому ради поддержания своего увлечения я езжу на Проспект Мира. Недалеко от торгового центра "Плаза" проходит улица Гиляровского. По ней в изобилии ездят трамваи. И если вы бывали там, около дома номер тридцать три, вы, наверное, могли заметить меня - парня, сидящего на невысоком каменном парапете с книгой в руках и фотоаппаратом на шее. Бьюсь об заклад, вы никогда меня не замечали. Людям вообще не свойственно замечать что-либо, кроме себя. Поэтому-то я и лью так щедро масло. Вы спросите, а что за книга у меня в руках? Может, постараетесь блеснуть догадкой? Нет, это не Мастер и Маргарита, как вы могли бы подумать. Я вообще не люблю Булгакова. А то, что я читаю, вас никоим образом не должно касаться.
День 2.
Перечитав свои записки, я понял, что, как всегда, запутался сам и запутал читателей. Толком и не объяснил, что за хобби у меня такое. Это характерно для всех врачей, а в особенной степени для психиатров. Впредь постараюсь подходить к своему дневнику более обстоятельно.
Так вот, о моем увлечении. Дело в том, что я каждый погожий день отправляюсь на улицу Гиляровского. Это не так уж далеко от моего дома, и в дороге мне есть над чем поразмыслить. По пути к своему облюбованному местечку я покупаю в продуктовом магазине бутылку масла. Я пробовал разное масло и в результате пришел к уверенности, что подсолнечное идеально подходит для моей цели. Это объясняется просто: оливковое масло слишком дорого, сливочное - неудобно раскладывать, кукурузное - неблагородно, а вот подсолнечное удовлетворяет всем моим требованиям. Если задуматься, сколько смысла можно разглядеть в бутылке масла! Сколько солнечного блеска и бриллиантовой россыпи в каждой его капле! И в то время, как обыватели чадят на своих кухнях закопченными сковородками, жаря протухшее мясцо и распространяя зловоние, я щедрой рукой лью золотое маслице на пыльные рельсы. Смысл? Я объясню позднее. А пока, сделав свое дело, я сажусь на лавочку и открываю книгу. Делаю вид, что читаю ее, а сам поверх страниц пристально смотрю на пути и на снующих по ним людей. Масло тем временем растекается по асфальту и становится большим жирным пятном. Меня это устраивает. То и дело кто-то наступает на него - старушка, нервно глядящая по сторонам и стискивающая в кармане свободной от палки рукой завязанную в жалкую тряпицу пенсию. Мальчишка, перебегающий дорогу. Девица, смело вышагивающая на пятнадцатисантиметровых шпильках и задравшая голову, чтобы не был заметен второй подбородок. Много, много людей. Однажды кто-нибудь из них упадет. Подвернет ногу, неловко присядет набок, охнув и сжав мгновенно распухшую лодыжку. Или, скользнув по маслу, подлетит на месте; ноги резко подбросит вверх, и тело грузно осядет на рельс, своим весом ломая копчик или тазобедренный сустав. Меня это совершенно не волнует. В конце концов, я не травматолог. И падения на этом месте случаются довольно часто. Масло, оно скользкое. Только вот еще что. Возможно также, что в это время трамвай будет как раз за поворотом. Он немного снизит скорость, но не настолько, что если вдруг на рельсе окажется нога или шея, он успеет затормозить или не сможет ее отрезать. Как раз наоборот. Этого я и добиваюсь. Мне нужно, чтобы два события, которые не часто происходят даже по отдельности, произошли вместе. Человек и трамвай должны однажды встретиться, не так ли? Неумолимое колесо должно размазать по рельсу кровь и масло.
День 3.
Сегодня день был неудачным вдвойне. Трамваи будто бы смеются над моими потугами устроить несчастный случай на рельсах. Сегодня я, как обычно, расплескал масло и спокойно уселся наблюдать за путями. Какой-то проходящий мимо труженик в шляпе и пальто дико посмотрел на меня и буркнул что-то себе под нос. Видимо, он увидел, как я проливаю ценную жидкость, как и старушка, которая всплеснула руками, и слезы заблестели на ее маленьких, подернутых старческой поволокой глазах. Мне показалось, что она упадет возле лужи на колени и будет слизывать масло с асфальта своим вялым, как у больной собаки, языком. Но вот, все утихомирилось. Я спокойно сидел и ждал. Часа через полтора мои ожидания увенчались успехом. Переходящая пути женщина средних лет запнулась на рельсе. Ее нога соскользнула, и вся она завалилась вдруг набок, охая по мере своего падения на грязный асфальт. Тяжело рухнув на собственную сумку с продуктами, она громко запричитала под аккомпанемент трамвайного звонка. Трамвай номер семь как раз выезжал из-за поворота. Нога женщины лежала на рельсе. Скорость была достаточной для того, чтобы ее отрезать. И ее обязательно бы отрезало, если бы глупая баба не убрала свою мерзкую волосатую конечность с рельса в самый ответственный момент. Я уже нацелился фотографировать сцену, как вдруг понял, что ничего особенного не произошло. Проклятая тетка, несмотря на травму, проворно откатилась в сторону, охая и стеная, и ее тут же подхватил какой-то сердобольный прохожий. Трамвай уехал. Я был в ярости. Я был в ярости, и сразу же отправился домой. Я не буду писать...
***
...Мальчик по имени Петя торопился домой. Его заветная мечта купить хомячка наконец осуществилась. После того, как мальчик провел около часа в зоомагазине, жадным взглядом разглядывая маленьких грызунов за стеклом, он смог таки сделать выбор и, отсчитав продавцу мятые десятки в требуемом количестве, Петя, как мог нежно, схватил пушистое тельце и быстрыми размашистыми шагами отправился домой. Малоумному грызуну поездка не нравилась, и он, хоть и не кусался, но неистово крутился в руке у мальчика, пытаясь высвободиться из его вспотевшей ладошки. Заметив эти жалкие потуги, Петя ради пущей безопасности сунул руку с грызуном в передний правый карман курточки и пошел еще быстрее. Он уже представлял, как посадит его дома в приготовленный аквариум и будет кормить сочными капустными листьями. Однако, переходя трамвайные пути на улице Гиляровского, мальчик почувствовал, что, соскользнув с рельса, его нога резко ушла куда-то в сторону. Тело, потерявшее опору, не удержалось в своем шатком равновесии и довольно сильно ударилось об асфальт правым боком. Мальчик почти не ушибся, и все бы обошлось - Петя встал бы, отряхнул курточку и джинсы, и отправился бы своей дорогой, унося хомяка по направлению к дому. Но злосчастный грызун находился как раз в правом кармане, и сейчас, вследствие инстинктивного сжатия кулака и удара об асфальт, не подавал признаков жизни. Петя, не веря своим глазам, держал теплое еще тельце на ладони, до боли закусив губу. Вечно попискивающий и вертящийся маленький комочек распластался, бездыханный, с неестественно вывернутой шеей и явно сломанным позвоночником. Из бывшего розовым носика сочилась темная густая кровь, вытекшая, очевидно, из какого-то поврежденного внутреннего органа. Остолбеневший, не в силах поверить в такое горе, Петя стоял на рельсах, и детские слезы отчаяния застилали его глаза. Он не слышал приближающегося звонка трамвая, и если бы какой-то добропорядочный гражданин не оттолкнул мальчика, могла случиться беда гораздо большая, чем смерть злополучного хомяка...
День 4.
Затея с маслом себя не оправдала, и я решил оставить это бессмысленное занятие. Я впустую истратил огромное количество времени, не говоря уже о бессчетных бутылках отличного масла. Созерцание жалких, распростершихся на рельсах людишек приятно, конечно, но трамваи самым подлым образом меня подвели. Интерес пропадает, если он не поддерживается отрезанными конечностями. Тем более, что я не просил много, мне бы всего одну голову или ногу. Не трогать, только посмотреть. И сфотографировать. Что ж, я понял, что теория вероятностей - мерзкая штуковина, и решил больше никогда не разливать нигде более масла - за исключением, разве что, сковородок и салатов. И никаких больше трамваев - гарантирую, что вы больше ни разу не встретите в моих записках названия этого мерзостного транспортного средства.
Сегодня я ехал в троллейбусе N54 по направлению к станции метро "Филевский Парк". Передо мной сидела женщина с маленькой девочкой, которая все время глазела в окно, смешно болтала ногами и рассказывала обо всем, что ей удалось увидеть. В то время, как мы проезжали детский парк "Фили", она разволновалась, начала тыкать пальцем в стекло и кричать: "Мама, мама, смотри! Там лошадки!". Мать устало отмахнулась от надоедливого ребенка, а я украдкой повернулся к окну, чтобы тоже посмотреть на лошадей, которыми так безудержно восторгалась девочка. И я смотрел во все глаза, но, как ни старался, не мог увидеть ни лошадей, ни пони, ни других копытных. Вот и парк уже оставлен позади, а я все смотрел и смотрел в окно, уже начиная думать, что мерзкая девчонка обманула меня, и лошадей в помине не было. Тут мы проехали городскую больницу, и я заметил в ее дворе огромное дерево, спиленное на высоте около двух метров. Непокорные черные прутья торчали из мертвого пня, придавая ему зловещий и жалкий вид. Я рассматривал этот пень, прижавшись лбом к замызганному стеклу, и вдруг понял. Лошадки - это для детей. Дети видят их, и рады, что увидели такую диковинку, даже если каждый день ездят мимо конюшен. А взрослые, сколько бы ни смотрели, смогут увидеть лишь иссохшие обрубки деревьев на фоне прошлогодней травы и слежавшегося черного снега. Так уж устроен человеческий глаз, что чем старше мы становимся, тем меньше прекрасного и доброго способны заметить. Кому, как не мне, окулисту, знать это. В детстве, наверное, я тоже видел лошадей и цветы. Жаль только, что я этого не помню.
День 7.
Я - стоматолог. Если вы сами им не являетесь, вряд ли вы когда-нибудь задумывались, сколько грязи и скверны может ютиться у человека во рту, в мерзейшем из всех органов. Вот, пациент пришел, глаза тускло поблескивают от волнения; ассистентка одевает на него клеенчатый передник. Подумать только, через каких-то несколько минут эта клеенка будет забрызгана слюной и мелким зубным крошевом. Мужчина средних лет, гладко выбритый и за метр смердящий зубным эликсиром, нервно дергающий челюстями, как корова со своей извечной жвачкой. Я прячу усмешку и одеваю мягкие латексные перчатки, в который раз оценив их нежность и деликатность. Как презервативы. Этот кретин усаживается в кресло, храбрится и хмурит брови. Через минуту я принуждаю его открыть рот и заглядываю пытливым глазом между двумя рядами зубов - что там? Все ли прогнило, или есть шанс найти здоровый зуб? Запах мяты рвет ноздри - похоже, все пациенты считают, что желательно освежить рот перед визитом к дантисту. Это действительно так. Больше запаха мяты я ненавижу лишь запах гниения. Если бы эти людишки почаще чистили и проветривали свои аппараты, мне не приходилось бы так часто заглядывать в их жадно разверстые пасти и выискивать источник зловония.
Я еще раз вглядываюсь в лицо пациента перед тем, как распечатать упаковку одноразовых инструментов. Обожаю их кипятить. Хотя клиент не должен задумываться о том, сколько раз зонд, которым ковыряются у него во рту, находился в других ртах. Врачебная этика, вот так-то. И этот мужчина уж точно не задумывался... постойте. Я знаю его. Я видел его на рынке - это продавец и по совместительству мясник, торгующий засиженным мухами мясом. Я стоял у прилавка и видел, как он разрубает свиную тушу на заплесневелой колоде, методично и точно нанося удары своим тесаком, глубоко вонзающимся в мягкую подпорченную плоть. Интересно, что будет, если вонзить зонд ему в глаз? Вытечет ли стекловидное тело на подбородок?
Взяв зеркальце, я бесцеремонно засовываю его в пасть мяснику и пристально рассматриваю зубы с внутренней стороны. Взгляд падает на его руку, нервно теребящую подлокотник. Пальцы пухлые, как сосиски. Я видел, как он ласкал ими куриные грудки. Быть может, в постели со своей пышнозадой мясничихой он накрепко зажмуривается и хватает ее за необъятный зад, представляя себе коровью тушу, сдавливая его жадной пятерней. "Свежее, сочное мясцо" - думает он и весь наливается кровью, как потревоженный прыщ. А дети, пухлые микроцефалы с лицами стариков, щемятся у замочной скважины, пытаясь подглядеть зрелище коитуса. Отец семейства утром пойдет на работу и однажды сойдет с ума. Тесак полетит на пол, ненужный, а лучше вонзится в спину привередливому покупателю. А сам мясник, с вожделением глядя на свои собственные пальцы, возомнит их диковинными деликатесными сардельками, и вцепится в них зубами, крепкими и желтыми. И когда за ним приедут, он успеет обглодать до кости собственную руку, не чувствуя боли, воя от вожделения. Глядя на его измочаленную кисть, кто-то из санитаров извергнет на пол завтрак, хотя должен и привыкнуть к подобным зрелищам. Торговля на этот день приостановится...
Вооружившись инструментами, я забираюсь к нему в рот и начинаю искать очаги инфекции. Зубы, похоже, в порядке. Есть дупло, но оно труднодоступно, и я лучше подожду с ним. Месяца через два оно разрастется до ужасающих размеров, сжирая зуб и уходя вглубь, в десну. Тогда обеспокоенный мясник придет снова, и я скажу ему: "Что же вы так зубик запустили, а?", и пошлю на удаление. Вырвать потом гораздо проще, чем сейчас ковыряться в канале. Остальные зубы в удовлетворительном состоянии, и я уже собираюсь вылезать изо рта, как мой взгляд падает на язык пациента. Он покрыт толстым слоем отвратительного желтовато-белого налета, ноздреватый и рыхлый, мерзкий язык. Проклятый жиртрест посмел показать мне свой уродливый отросток, и похоже, ничего не знает о том, как я ненавижу этот налет. Придется, похоже переменить свое решение относительно этого кретина. Что бы ни говорили врачи, а лечить здоровые зубы всегда приятно. Я делаю жест ассистентке и вкрадчиво говорю: "Надо бы поставить маленькую пломбочку на шестой зубик. Наташа, готовь анестезию". Совсем нетрудно будет нечаянно задеть его противный язык сверлом. Тем более, что толстяк заметит это только часа через два, после того, как пройдет действие анестезии. Может, это вынудит его почистить язык. Для себя я делаю заметку: если мясник еще раз придет ко мне с не вычищенным языком, принять меры серьезнее. Шприц уже готов, я тоже готов к работе. Укол пусть сделает ассистентка, я ведь не хочу напугать нашего пациента раньше времени. Потираю руки и пытаюсь хоть одним глазком заглянуть в открытый рот, чтобы посмотреть, как игла вонзается в щеку. Прошло пять минут. Глупый жирный человек вжался в кресло и с опаской смотрит на меня, ожидая начала процедуры. С трудом ворочая онемевшим языком, он просит воды. Всегда пожалуйста. А теперь пора и начать. Нет, нет, конечно же, больно не будет. Я ведь профессионал. Еще одна заметка: когда поеду домой, нужно обязательно захватить с собой скальпель. Вчера в метро какой-то негодяй на меня недобро посмотрел. Возможно, он хочет мне навредить?
Вечер 7.
Избейте меня камнями и палками, но что бы ни говорили усталые работяги, торопящаяся молодежь и старые остолопы, из которых сыплется песок - я люблю метро. Всегда с удовольствием жду конца рабочего дня, не только потому, что хочу скорее убраться домой, но и из-за предвкушения удовольствия от очередной поездки. Всегда приятно, сидя в этом железном гробу с загаженными окнами, глазеть на окружающих меня пассажиров. Какую радость доставляют мне эти изможденные, встревоженные лица, их стоптанные ботинки в ряд, их потрепанная одежонка. Под стук колес в голову приходят самые великолепные из мыслей. Сегодня, например, у меня возникла идея зарезать мужчину, сидящего напротив. Скальпель надежно сжат в кулаке, скрытом в кармане белого халата. Я не люблю переодеваться после работы. Это приятно - чувствовать на себе заинтересованные взгляды любопытных людишек, которые мгновенно отворачиваются, стоит посмотреть в их сторону. Да, я врач. И у меня есть скальпель. А тот мужлан, что сидит напротив, нехорошо на меня смотрит. Не отводит взгляд. Он мне зла желает, это уж точно. Будь со мной мой докторский чемоданчик, я бы раскрыл его и показал негодяю, сколько всякого добра носят с собой отважные врачи, чтобы лечить безмозглых негодяев вроде него. Но у меня нет с собой ничего, кроме латексных перчаток и скальпеля. А наглый мужик так и пялится, так и смотрит, будто сглазить хочет. Вдруг он сейчас бросится на меня? Вон, и руку прячет в кармане, наверное, там нож или еще что похуже. Он и вчера ехал напротив меня - я запомнил это убогое пальто и черные ботинки. Тут неприятный женский голос объявил следующую станцию - Кунцевская. Мужчина весь подобрался, пошевелил рукой в кармане. Сейчас вскочит и прыгнет на меня, размахивая ножом или пистолетом. Успею ли я рассечь его своим скальпелем? Он маленький, но острый, уж я-то знаю. Может, стоит броситься на него первому? Не защищаться, а напасть самому - с криком, с размаху вспороть прикрытый тканью живот, наносить удар за ударом, кромсать беззащитную плоть. Что тогда сумеет сделать этот мрачный подлец? Но вот, он резко встал. Я вжался в сидение, тиская внезапно вспотевшей рукой свое единственное оружие. Полосну, как только подойдет ближе. Без размаха. Короткий, быстрый удар. За ним - еще один. Как некстати вспотели руки...
***
Виктор Петрович ехал домой с работы. Усталый и голодный, он терпеливо трясся в вагоне, непринужденно засунув руки в карманы и разглядывая пассажиров. Напротив сидел какой-то худой небритый тип в белом халате, все время ерзающий и стреляющий глазами в сторону Виктора Петровича. Тому совсем не нравилось, когда его разглядывают. Он уставился в ответ, слегка нахмурив брови и постукивая каблуком по полу. Хотелось курить, и наш трудяга ласкал пачку Мальборо в кармане пальто, ожидая свою станцию. Кунцевская. Наконец-то. Парень напротив запрыгал на своем месте, потом весь съежился, как будто боялся чего-то. Виктор Петрович посмотрел на него в последний раз, встал и быстро пошел к выходу из вагона, вежливо подталкивая нерасторопных пассажиров. Поезд выплюнул его на Кунцевской и понесся дальше, грохоча колесами.
Ночь 8.
Ночью отключили горячую воду. Я зашел в ванную, чтобы вымыть руки, и увидел, как таракан, уныло сидящий в раковине, заполз в водосток при моем приближении. Я представил, как он ползет по ржавой осклизлой трубе и с омерзением повернул кран. Холодная мутная струя устремилась вниз, с хлюпаньем врываясь в сток, увлекая за собой злосчастного таракана. Я умылся, предварительно вывернув кран с горячей водой до предела и окончательно убедившись в ее отсутствии. Ледяная вода щекотала мое лицо, и тоненькие ее струйки стекали вниз по спине и груди, оставляя влажные следы и приятно холодя кожу. И без того тусклая лампочка замигала и через секунду погасла, оставив меня в темноте наедине с бегущей из крана водой. Я выключил ее на ощупь. Тут же под обоями зашуршали, запели сверчки, заползали тараканы, радуясь сумраку. Я испугался и наугад ударил тыльной стороной ладони по стене, чтобы они замолкли. Ушибленные пальцы заныли, но я добился своего: наступила тишина. Казалось, упади сейчас на пол иголка - и мои барабанные перепонки взорвутся - так напряженно я вслушивался в зловещую черноту. Все вокруг смолкло. Осторожно ступая босыми ногами, я вышел из ванной, аккуратно и тихо прикрыв за собой дверь.
День 9.
Треснутые перепелиные яйца в прозрачных коробках штабелями лежали на прилавке, источая сладковатый запах гниения. Вокруг них толпились три согбенные старухи, жадно разглядывающие невиданное до сих пор в их продмаге лакомство. Хищными носами втягивали они воздух и скоблили пластик упаковок желтыми заскорузлыми ногтями, неодобрительно косясь на ценник и всем своим искореженным существом выражая нерешительность. Из-за резкого, по-старчески неловкого движения одна коробка упала. Маленькие коричневые шарики раскатились по полу, часть из них полопалась. Сгустки желтка вытекали наружу из разбитых скорлупок, распространяя новые и новые волны зловония. Старухи, очевидно, не чувствуя смрада мертвых птенцов, заохали, засуетилась. Они, схватив каждая по коробке, устремились по направлению к кассам мелкими неровными шажками: никто не хотел платить за испорченный товар. Я проводил взглядом их сгорбленные спины и неосторожно переступил с ноги на ногу, ощутив, как под каблуком треснуло перепелиное яичко. Поднял ногу, и клейкий белок нитями протянулся от подошвы к полу, как будто не хотел отпускать ее. Я тщательно отер ботинок о мешок риса и медленно пошел между рядами, рассматривая полки с продуктами. На одной из них лежали старые, давным-давно завезенные бананы, покрытые темными трупными пятнами. Их методично запихивала в пакет с продранными ручками какая-то высокая женщина в синем плаще. Смятые, сдавленные, они неохотно теснились друг с другом в своем полиэтиленовом убежище; кожица их трескалась, приоткрывая переспелую и пошлую мякоть. Женщина сдавливала каждый банан в руке, мяла его перед тем как отправить в пакет, сжав бескровные губы и прищурясь. Стоящий рядом пожилой мужчина в добротном твидовом пиджаке взвешивал апельсины, которые до этого тщательно отбирал из дощатого ящика. Он заботливо обтирал каждый апельсин рукой, ласково глядя на грубую оранжевую кожицу. Мне захотелось ударить его по руке, чтобы тщательно и любовно отобранные плоды попадали на заплесневелый пол. Мне захотелось, чтобы круглые маленькие солнца из далекой страны взорвались на полу всполохами оранжевого огня, осветили бы на миг замшелый овощефруктовый отдел, и их несостоявшийся владелец рухнул бы на колени в тщетной надежде собрать апельсины и все-таки овладеть ими, упиться их сладким пронзительным вкусом. Прогнав от себя эти мысли, я прошел мимо, мельком взглянув на коробки с пакетами муки, покрытые белой пшеничной пылью; на жирные пачки масла в холодильнике. В молочном отделе просроченные картонки с кефиром вяло подтекали, роняя на полку мутные белесые слезы. Кислый запах шел от них, и никто не хотел покупать кефир. Я брезгливо поморщился и внезапно ощутил поднимающуюся от желудка едкую волну тошноты. Казалось, меня сейчас вывернет на все эти испорченные от времени и залапанные людскими руками яства: на прошлогодние, сочащиеся гнилью помятые фрукты с потемневшей кожицей, треснутые пачки сахара, засиженные мухами, роняющие крупицы сладкого снега на грязные доски, смятые жестянки прогорклых оливок и вытекший из давно разбитой бутылки кетчуп, уже запекшийся кровью на немытом полу. Сглотнув жидкую, горькую слюну, я ринулся к выходу, распихивая нерасторопных покупателей. Кого-то я задел плечом, кого-то толкнул, но никто не проронил ни слова. Все были заняты: кто-то отбраковывал проросшую картошку из ящика, кто-то тряс над ухом банку томатной пасты - и каждый был настолько увлечен своим занятием, что даже не заметил, как я, побледневший от тошноты и головокружения, пробирался к выходу. Время как бы остановилось, а затем снова пошло, но ужасно медленно и рывками, будто в часах шестерни заклинило куском кирпича. Вот человек с томатной пастой - он то замирает, то начинает рывками трясти банку; и все в этой бездушной и безликой толпе продолжают заниматься своими делами, но до того медленно, что каждый удар сердца отдается болью, пока я протискиваюсь сквозь внезапно загустевший, кисельный воздух. Кассирша плавно и неторопливо поворачивает голову в мою сторону. На шее у нее омерзительные складки наподобие зоба; тонкие холеные пальцы медленно отсчитывают купюры. Я, скользнув в маленькую щель между стеной и располневшей дамой, покупающей бульонные кубики, оказываюсь около двери. Охранник, даже не удостоив меня взглядом, пристально разглядывает свои ботинки, покоробившиеся и порыжевшие от дешевой сапожной ваксы. Сфинктер - пневматическая дверь, открылся, и меня извергнули наружу, на воздух. И время тут же убыстрило свой ход, стрелки часов завращались, и в уши болезненным свистом ворвался ветер. И голову повело, закружило от внезапного притока кислорода. Я скатился по щербатым ступенькам, а в самом низу запнулся, потеряв на секунду равновесие. Какой-то калека, зажав подмышкой костыль, смотрел на меня, приоткрыв тонкогубый рот, и гладил плоским розовым языком неровные зубы - не облизывался, а просто водил им по зубам, как бы лаская их. Передернувшись от отвращения, я бросился бежать. Дома я долго мыл руки и лицо, терпя холод, потом сменил одежду. Но и тогда меня продолжал преследовать едкий запах магазина: смрад злокачественной опухоли говяжьего сердца, серого налета на томатах, зловонное дыхание кассирши. Изнуренный и жалкий, я схватил стакан воды и осушил его единым глотком до капли. И только тогда меня вырвало...
Ночь 9.
Ночью приходил Гиппократ. Он стоял над моей кроватью, по-птичьи склонив голову набок и теребя засаленную бороду. За его спиной робко маячил доктор Менгеле, дергал за белый рукав и нервно выплевывал слова: "Оставь его, пойдем". Но старик ровным счетом никакого внимания не обращал на Менгеле, брезгливо вырывая руку из его жилистых пальцев, и сверлил меня пронзительным взглядом маленьких глаз. Один был голубой, другой - карий. Гиппократ придвинулся ближе, и оба врача с минуту неподвижно стояли у моей постели, оба смотрели мне в лицо. Менгеле жалостливо щурился, умильно сложив руки под подбородком. Он часто моргал, и глаза его сочились влагой, в то время как сам врач тихо лопотал что-то по-немецки. Гиппократ стоял рядом, потирал сухонькие ручонки, растягивая губы в кровожадной ухмылке. Его халат был весь измаран, передний карман оттопыривался, в нем лежало что-то округлое и влажное. Красная влага просачивалась сквозь тонкую ткань и расплывалась на халате. На меня пахнуло запахом свежей крови и испражнений. Йозеф Менгеле, напротив, был одет безукоризненно. Его халат сверкал белизной, воротничок был накрахмален так, что казалось, его острый край способен перерезать глотку самому Ангелу Смерти. Черные хромовые сапоги были начищены до блеска. Менгеле глядел на меня и улыбался, будто хотел обнять, в отличие от Гиппократа. Тот хищно ощерился; искрошенные зубы выпирали изо рта, и казалось, будто старый врач сейчас вцепится мне в ногу и повиснет на ней, как бешеный, запаршивевший пес, глухо рыча сквозь стиснутые челюсти. Я лежал и смотрел, переводя взгляд с одного врача на другого. Их призрачные силуэты вырисовывались в лунном свете. Внезапно Менгеле схватил Гиппократа за руку и потащил прочь, пользуясь немощью старика. Тот вырывался, протягивал ко мне покрытые пятнами от возраста руки, больше похожие на клешни. Лицо его исказилось злобой, и старик закричал от бессилия и гнева. Но Йозеф Менгеле был неумолим, и оба эскулапа скоро растворились в ночи. Где-то далеко хлопнула дверь. Я приподнялся на кровати, тяжело дыша; меня лихорадило. Простыня вся промокла от пота. Забравшись под одеяло и поджав под себя ноги, я вскоре погрузился в сон. Луна подкралась к окну и мутным своим глазом заглянула в комнату. Кутаясь в рваные облака, она спокойно и тепло улыбалась мне, спящему.
День 10.
На работе - аврал. Похоже, что все пенсионеры решили в один день подлечить свои старые хребты. Я работаю массажистом уже около года, но еще ни разу не видел, чтобы возле кабинета выстраивалась такая очередь. Мне хочется выйти, вежливо раскланяться и сказать: "На сегодня прием закончен". Но это было бы невежливо с моей стороны, ведь я еще не принял ни одного пациента. Поэтому я нажимаю на кнопку, зная, что над дверью в коридоре вспыхнет лампа - значит, в кабинет можно зайти, но лишь одному пациенту. Проходит некоторое время, секунд пятнадцать, и дверь распахивается. В проеме стоит старый, согнутый чуть ли не пополам дед, тряся головой и подслеповато щурясь. Такое ощущение, будто чем старше человек становится, тем чаще он забывает о простых правилах вежливости, таких, например, как простой стук в дверь. Я злобно оскаливаюсь и обещаю сломать старикану хребет. Мысленно. На самом деле я улыбаюсь, показав как минимум тридцать зубов, приглашаю его присесть на кушетку и забираю медицинскую карту, над которой тот трясется, как скупой над своим сундуком. Делаю вид, что читаю ее. Через минуту велю старику раздеваться и ложиться. Тот неловко расстегивает измятую рубашку и снимает ее. Впалая грудь и подмышечные впадины его покрыты длинными белыми волосами. Живот круглый, вздутый от бурлящих в нем вонючих газов. Я строго довожу до сведения старикашки, что если он посмеет при мне испортить воздух, я сложу его вдвое так, что затылок прижмется к пяткам. Опять же, мысленно. Вслух я ничего не говорю и, положив карту на стол, принимаюсь за работу. Руки входят в мышцы спины как в теплую глину. Старик покряхтывает от боли или от удовольствия, а я тем временем разминаю ему позвонки. Шейный отдел. Грудной. Крестцовый. Вот здесь-то и можно ломать спину. Прижать коленом, а другой рукой зажать рот, чтобы он мне всю очередь не распугал. Затем я подумал, что старая рухлядь, наверное, от натуги не сможет сдержать извержение газов. Это самое отвратительное, что только может случиться. Поэтому я продолжаю массаж, но украдкой вырываю пару волосинок со спины старика. Я незаметно кладу их в карман халата - зачем, не знаю пока, но уверен, что они мне еще пригодятся. Старый пень кряхтит и стонет, пока я наминаю ему бока, а потом мне надоедает и становится противно, что я - профессиональный массажист, посвятивший этому занятию всю жизнь, околачиваюсь в дрянной поликлинике, тружусь за копейки и вправляю спины престарелым. Мне гадко от того, что мне приходится голыми руками трогать эту старую кожу, гладить этот полутруп, костлявый и шишковатый. Тогда я встаю и твердым голосом приказываю пациенту одеться, говорю, что сеанс закончен. Пока старик покорно натягивает рубашку, я щупаю его волосины у себя в кармане и улыбаюсь. Врач должен быть приветлив. Хотя иногда я больше хотел бы быть патологоанатомом, чем массажистом. Старик уходит. Вспыхивает и гаснет лампа, покорная моему нажатию кнопки. Очередь постепенно укорачивается. Коллекция волосков в кармане, напротив, растет. Надо придумать, что с ними делать, пока их еще не слишком много.
День 10, вечер.
Я шел домой. Шел как обычно, в своем халате, который почти не снимаю. Ветер развевал его полы, забирался под одежду и приятно щекотал кожу. Сунув руку в карман, я обнаружил, что в нем полно каких-то волос. Разной расцветки и длины, они прилипли к пальцам и трепетали на ветру. Тогда я вывернул карман наизнанку и выбросил все эти волосы, и обтер руку об штанину.
***
--
Так ты говоришь, много работаешь?
--
Да, в последнее время пациенты так и прут. Как будто все население Москвы вдруг обнаружило у себя проблемы со зрением.
--
Постой-ка, так ты, значит, окулист?
--
Всю сознательную жизнь я им был. И сейчас, кажется, тоже.
--
Странно. А я-то думал, ты - стоматолог.
--
Да нет, ты меня с кем-то путаешь.
Два молодых человека сидели в полутемной кухне и обедали.
--
Ты вообще когда-нибудь снимаешь свой халат? - спросил светловолосый юноша лет двадцати, прихлебывая горячий суп с картофельными клецками.
--
Когда спать ложусь, тогда и снимаю. Очень удобная вещь. - прозвучал ответ его собеседника, молодого мужчины в белом докторском халате. Он сидел, подтянув одно колено к подбородку, и тоже ел суп, дуя на него так яростно, что брызги летели на стол и жирными каплями растекались по его поверхности.
Через некоторое время оба они закончили обед, и человек в халате, отыскав взглядом свой чемоданчик у двери, начал прощаться:
--
Пойду я, пожалуй. Спасибо за обед.
--
Ладно, если ты торопишься... ты заходи еще, завтра, а?
--
После работы попробую. Если буду ноги таскать.
--
Тебе бы поспать. Выглядишь усталым. - молодой человек открыл входную дверь и стоял возле нее, ожидая, пока его гость обуется. Тот подхватил свой маленький докторский чемоданчик, попрощался, пожал руку своему другу, виновато оправдываясь, что не может остаться подольше из-за занятости, и вышел, отклонив предложение его проводить:
--
Сам дойду, не маленький. Ты мне позвони как-нибудь, а то заходи. Чаю выпьем, или еще чего.
Светловолосый паренек заулыбался, сказал, что обязательно позвонит, и закрыл дверь за уходящим гостем. Вздохнул, задумчиво взъерошил волосы рукой и отправился на кухню мыть посуду.
Ночь 11.
Снова меня навещали мои коллеги. Ночью я вдруг резко проснулся, и когда открыл глаза, увидел, что возле кровати стоят Гиппократ и Менгеле. Старик косил на левый глаз; пористое его лицо было почти бурым от прилившей крови. Седые кустистые брови нависали над запавшими глазами; нахмурившись, он пустым и бессмысленным взглядом сверлил мое одеяло. Менгеле, как и в тот раз, был весел и энергичен. Покачиваясь с пятки на носок новеньких сапожек, он теребил в руках полу своего белого халата. Неодобрительно косясь на обросшего, небритого и неопрятного коллегу, тот водил носом туда-сюда, пытаясь определить источник неприятного запаха. Пару раз с шумом втянув воздух, Йозеф Менгеле резко повернулся в сторону старого врача и строго сказал что-то по-немецки, очевидно, обидное, так как лицо Гиппократа сморщилось, как печеное яблоко, исказилось страшной ненавистью, и черные тени хищно легли вдоль его скул и крыльев носа, придавая лицу недоброе и зловещее выражение. Старик вдруг резко выхватил из кармана своего неряшливого халата скальпель, тускло блеснувший в лунном свете, и молниеносным движением располосовал щеку доктору Менгеле. Негромко вскрикнув, тот отшатнулся, рукой зажал расползающиеся края раны, и кровь темной струйкой сочилась у него между пальцев. Через секунду и в его руке оказался скальпель, и оба врача закружили по комнате, выбирая удобное положение и время, чтобы наброситься друг на друга. После пары выпадов, не достигших цели, Гиппократ тяжело задышал, свободной рукой утирая пот со лба. Старый и немощный, но опытный и умудренный этим опытом, он противостоял своему молодому антиподу, полному сил, с глазами, мерцающими черной злобой и ртом, искривленным в горькой усмешке. Вот оба скальпеля поднялись и опустились; два лезвия высекли искры в полумраке комнаты. Я отвернулся от них и закрыл глаза. Исход схватки я знал заранее. Тишину то и дело разрывал звон хирургической стали. Слышалось хриплое дыхание и негромкие возгласы. Через минуту я услышал, как что-то тяжелое рухнуло на пол. Рядом негромко звякнул металл. Последовавшая за этим тишина сменилась негромкой возней, а затем царапаньем, как будто что-то волочат по полу. Я взглянул в ту сторону, но увидел лишь огромное пятно крови, расползающееся на паркете, а рядом отпечатки хромовых сапог. В дверном проеме ударились об порог и исчезли обутые в ботинки ноги. Кто-то тихим и веселым голосом невдалеке напевал бодрую немецкую песенку. Уснуть мне удалось нескоро; все время мерещились чавкающие звуки, доносившиеся с кухни. Лужа крови на полу сначала подернулась темной пленкой, потом окончательно запеклась. К утру она исчезла.
День 12.
Светловолосый молодой человек настойчиво давил на кнопку звонка, стоя у обитой коричневым дерматином двери. Через несколько секунд она открылась на длину цепочки, и в образовавшуюся щель выглянуло небритое и заспанное лицо. Звякнул замок, и дверь распахнулась. Стоящий за ней человек в белом халате, из которого торчали голые худые ноги, улыбнулся во весь рот и сказал:
--
Заходи! Не знал, что ты придешь так рано.
Смущенно переминаясь с ноги на ногу, паренек прошел в коридор и, протянув хозяину квартиры пакет с позвякивающими в нем бутылками, ответил:
--
Привет! Митя, ты прости, что разбудил! Я вот, пива принес.
Сняв ботинки и безуспешно поискав взглядом тапочки, гость прошел на кухню. Усевшись на колченогую табуретку, он переводил взгляд со смущенного лица своего друга на обшарпанные стены и потолок, испещренный влажными пятнами, на липкий от грязи пол, на ветхую мебель. Квартира нуждалась в ремонте. Бедность обитающего в ней человека была настолько явной, что гостю захотелось извиниться за то, что у самого у него дома порядок, потолок регулярно белят и пол в кухне моют. Но рука друга мягко опустилась на его плечо, юноша в белом халате обезоруживающе улыбнулся и сказал, извиняясь:
--
Прости, что бардак такой. У нас, врачей, другие заботы.
Неловкость быстро покинула обоих, и друзья принялись пить пиво и обсуждать насущные проблемы. Прошло несколько часов. Уходя, светловолосый гость спросил:
--
Митя, а в какой больнице ты работаешь? У матери плохо с глазами, так она просила узнать.
--
В пятьдесят первой. Пусть приходит, записывается на прием. Садовский Дмитрий Алексеевич. Четыреста второй кабинет. Запомнил?
Покивав головой, молодой человек пожал другу руку и ушел.
Дмитрий Алексеевич Садовский вновь отправился на кухню и уселся там, подперев голову рукой. Вечером зазвонил телефон. Связь была плохой, но это не помешало ему понять, что звонивший был зол и растерян. Срывающимся голосом он сообщил, что в больнице номер пятьдесят один нет врача с таким именем, а в четыреста втором кабинете принимает ортопед:
--
Кто ты? Кто ты, черт побери? Ты врал мне все про свою работу, гад! Я думал, ты мне друг, а ты... Не звони мне больше! И не приходи! И я к тебе больше не приду! Друг называется! Враль несчастный!
Не дожидаясь конца тирады, молодой человек аккуратно положил трубку и, почесав заросшую щетиной щеку, сладко зевнул и, шлепая босыми ногами по паркету, отправился спать.
Ночь 12.
Кажется, ко мне снова приходил Гиппократ. Один, без своего коллеги. Это был он, судя по запаху гнили и какой-то пакости, прилипшей к подошвам изношенных ботинок, по желтому не стираному халату, по заскорузлым морщинистым рукам. Но судить было сложно, потому что у мужчины, неподвижно стоящего возле моей кровати и одетого, как врач, была отрезана голова. И ее нигде поблизости не было видно. На шею, выдававшуюся из плеч сантиметра на четыре, была наложена белоснежная давящая повязка, выполненная рукой опытного специалиста. Она немного пропиталась сукровицей, но, так или иначе, кровотечение было остановлено. Гиппократ, или кто бы то ни был, стоял совсем тихо и даже не двигался. Его мерзкий запах начал меня раздражать, поэтому я отвернулся к стене и уткнулся лицом в подушку. Запах стал слабее, а через минуту совсем исчез. В тишине комнаты истерично прозвенел комар, а потом я уснул.
День 13.
Странные дела. Сегодня я шел с работы. Затхлый воздух был пропитан удушливыми бензиновыми парами. Мимо проносились машины; по тротуару, а кое-где и через дорогу сновали люди, много людей. Я шел, глядя вперед, и пытался не сталкиваться ни с кем. Никогда не знаешь, какую болезнь можно подцепить от чьей-нибудь потной рубашки. Я аккуратно обходил всех потенциально заразных обывателей, и занятый этим трудоемким и ответственным делом, столкнулся нос к носу с невысоким светловолосым юношей. Тот без причины толкнул меня в грудь, так, что я невольно отшатнулся назад, и закричал: "Враль! Видеть тебя не хочу!". Выплюнув эти обидные и злые слова мне в лицо, он быстрым размашистым шагом двинулся вниз по улице. Тут же обернулся и встретился с моим взглядом. В его глазах читалась боль и обида, и ненависть, и даже страх. Я отряхнул халат и отправился своей дорогой. Удивительно, как тебя на улице может вот так запросто толкнуть и обругать совершенно незнакомый человек. Я долго размышлял, и в результате пришел к выводу, что несмотря на абсурдность ситуации, этого молодого человека я никогда прежде не видел.
День 14.
День прошел удачно, и пациенты были одно только загляденье. Высокий мужчина лет сорока с впечатляющим бельмом на левом глазу. Суровый и молчаливый, он, сгорбившись, терпеливо сидел и ждал, пока я выписывал ему рецепт на тетрациклиновую мазь. Знаю, что лейкома не поддается воздействию лекарств, но мне было так жаль беднягу с его невидящим белым глазом, что я расщедрился и выписал рецепт. Мазь, кстати, можно купить и без него. Но мне было так приятно написать эту пару строчек. Мужчина встал, выпрямился во весь свой исполинский рост, поблагодарил и вышел, стукнувшись макушкой о притолоку. Я умилился и долго смотрел ему вслед. Потом пришла совсем молоденькая девушка с конъюнктивитом. Вечно эти пубертатки плачут, да еще лезут при этом в глаза грязными руками. Потом удивляются, что у них резь в глазах. А эта малолетка была такая бойкая, нахальненькая, кажется, даже пыталась со мной заигрывать. Это у врача, в его кабинете! Неслыханно. Мне очень не понравилась ее клетчатая короткая юбчонка и подростковые угри, густо усыпавшие лоб и подбородок. Поэтому я сделал вид, что рассматриваю ее глаз, в то время как вспоминал одну старую считалку, а соплячка часто моргала и шмыгала покрасневшим носом. Закончив беглый осмотр, я ничего выписывать не стал, а взял старый бинт и наложил повязку, чего нельзя делать при конъюнктивите - создается благоприятная среда для размножения бактерий и риск вовлечь в этот болезненный процесс роговицу. Но я как раз этого и хотел. Когда девчонка ушла, виляя задом и поминутно трогая повязку руками (пусть, пусть), я расслаблено откинулся на стуле и уставился в потолок. Настроение было прекрасным. И оно стало еще лучше после того, как я, прождав пару минут, выглянул в коридор и не увидел там ни одного больного. Быстро, пока кто-нибудь не явился, я закрыл кабинет и убежал.
Вечер 14.
Отличный сегодня был денек. Отличная погода. У нас врачей, не так уж и много в жизни радостей. Ну, разве что пациент в знак благодарности притащит коробку шоколадных конфет. Еще - зарплата, но обыденные вещи со временем перестают радовать. Но сегодня мое настроение было исключительным. Я шел по улице, щедро одаряя прохожих своей профессиональной улыбкой и радостно насвистывал, хотя и почти шепотом. Солнце заливало тротуар, и я, щурясь от яркого света, подставлял ему свое лицо. Утром побрился. Прохожих было немного, и мне было легко и свободно идти, и никто не прикасался ко мне грязным телом, как это бывает в тесноте метро или в обыденной вечерней толпе. Я прогуливался, засунув руки в передние карманы халата, разглядывал проезжающие мимо машины. Слабый ветерок нежил мое лицо, теребил волосы и развевал полы халата. Ноги сами несли меня вперед. Но внезапно что-то изменилось. Все звуки смолкли. Весенний гам, ветра свист, уличный шум - в какой-то момент просто оборвались, оставив меня одного в тишине. Я бессмысленно вглядывался в лица прохожих - они шевелили губами, говорили что-то, но при том не издавали ни звука. Рядом проехала машина, и я, увидев краем глаза движение, отшатнулся, испугавшись, что меня собьют, и что она едет совсем бесшумно, будто подкрадывается сзади. Я зажал руками уши, пытаясь не впускать эту зловещую тишину, этот мертвый штиль, который давит тяжелой волной и убивает своим неслышным грузом. Безмолвие окружило меня со всех сторон и начало душить, и я завопил от ужаса, раздирая лицо ногтями, но не услышал крика и не почувствовал боли, хотя и ощутил, как рвется кожа и как воздух выходит из легких. А потом полыхнуло пламя, полетели искры, и будто сверхновая родилась у меня в голове - такой неимоверной силы я ощутил ударную волну. Вспышка. И темнота.
***
В один из погожих весенних вечеров, на одной из тихих московских улочек произошло странное событие. Какой-то молодой человек, который неторопливо шел по краю тротуара, внезапно остановился. Посмотрел по сторонам, ошалело тряся головой и сжав побелевшими пальцами виски. Один глаз зажмурился, а второй, наоборот - выпучился, и веки мелко подрагивали, будто сведенные судорогой. Зрачок расширился так, что закрыл радужку, и на фоне белка этот черный блестящий круг казался бездонной пропастью. Потом человек оскалился и закричал, завопил так, что прохожие оборачивались и спешили мимо, подальше от него самого, его нечеловеческих глаз и душераздирающего вопля. Он упал на колени и взвыл, как издыхающий пес, тяжело завалился на бок, подтянул колени к груди и по-детски жалобно заплакал. А потом запел - монотонным, неживым голосом он повторял нараспев " Где гнутся над омутом лозы, где летнее солнце печет, летают и пляшут стрекозы, веселый ведут хоровод". И смолкал. Изо рта тоненькой струйкой текла слюна. А потом пел снова. Многие прохожие прибавили шаг, пытаясь не смотреть на корчившееся на асфальте тело и не слышать этого зловещего пения. Кто-то бросился к телефону вызывать скорую. Кто-то перешел на другую сторону улицы. Начали собираться зеваки. И где-то далеко проезжающий трамвай, тяжело кативший свои вагоны по сверкающим от предзакатного солнца рельсам, сбавил ход и дал короткий звонок.