Мария Ивановна была учительницей. И не просто учительницей, а очень даже хорошим педагогом.
Мария Ивановна преподавала литературу, предмет, глубоко ею почитаемый, с которым у нее давно уже сложились удивительно трепетные и в какой-то степени даже родственные отношения. Еще сама учась в средней школе, Мария Ивановна прониклась глубокой, неизлечимой любовью к миру Антона Палыча (Чехова), Федора Михалыча (Достоевского) и Александра Александровича (Блока) - не говоря уже об Александре Сергеиче, Михаиле Юрьевиче и Льве Николаиче. Со временем любовь эта росла в ширь, глубь и высоту, затмевая все прочие увлечения.
Может быть в силу этого, а может в силу нестандартно неприглядной, как бы сейчас сказали - непрезентабельной, внешности, а может и по ряду других причин, к которым относились стеснительный характер, ранимая натура и впечатлительный ум, Мария Ивановна не пользовалась особой популярностью среди соучеников и не ценилась ими.
Она старалась держаться особняком, терпела насмешки и шутки, и все неудобства окружающего мира заслоняла от себя книгами. Книги заменяли ей все: мальчиков, подруг, веселые компании, праздники.
Дело в том, что родители Марии Ивановны принадлежали к интеллигенции и в воспитании дочери не признавали ни порки, ни серьезных административных наказаний, никакого-то иного более-менее действенного давления. Они позволяли расти и развиваться ребенку в свободном (демократичном) режиме, признавая за ней все права взрослого человека.
Если бы не эти их занюханные принципы, кто знает, как бы сложилась судьба девочки. Позволь отец хоть раз вырвать из рук взрослеющего подростка очередное издание Солженицына, вытолкай он ее на вечернюю улицу к пьянствующим одноклассникам, как знать - может нашлась бы "доброжелательница", которая бы научила ее пить, курить и целоваться с парнями. И стала бы Мария Ивановна простой, раскрепощенной девчонкой, полюбившей оттягиваться с друзьям, положившей большой прибор на свои комплексы, начала бы встречаться со своим "Ромео" (неужели б и на такую замухрышку не нашелся хоть какой-нибудь кавалер?!), а по окончании школы вышла бы замуж, завела бы семью.
И было бы у нее все, как у обычных нормальных людей, как у тысяч других девчонок.
Но родители были слишком близоруки. Они не видели, а может и не хотели видеть дальше своего интеллигентского носа, им было достаточно сознавать, что девочка растет в атмосфере либеральных, "высоких" отношений, а что там происходит с ней за стенами собственного дома, их не интересовало. Их искренне радовало, что дочь так увлечена книгами, они гордились, что из их ребенка вырастает целеустремленный, знающий, чего хочет человек.
Когда сразу по окончании школы Мария Ивановна подала документы в Литературный, родители поддержали ее выбор. По случаю этого важного шага даже решили устроить небольшой праздник. Было куплено вино, первый раз в жизни Марии Ивановне налили, как уже совершенно взрослому человеку. Раньше она пробовала только шампанское на Новый Год, и однажды - пиво.
-Ну, Машенька, теперь ты стала абсолютно самостоятельным человеком, - сказал папа, поднимая свой бокал.
Оба родителя, не сговариваясь, встали. Марии Ивановне тоже пришлось подняться - она жадно ловила каждое произнесенное ими слово. Она ждала, что еще они ей скажут, какое напутствие, какой совет дадут. Если не практический, то, по крайней мере, ободряющий, какое-нибудь жизнеутверждающее слово.
Но родители только ласково посмотрели на нее и, сделав по легкому глотку, снова сели. Мария Ивановна поспешила пригубить из своего бокала и тоже уселась на место.
Но в Литературный она так и не поступила.
Слишком большое волнение, у самой двери в аудиторию для экзаменуемых она потеряла сознание... Упала всей головой, шишку набила.
Это был такой позор! От обиды и горя Мария Ивановна решилась пойти на дискотеку и напиться. Никогда не ходила на танцы, никогда не напивалась. А тут сама себя вытолкала в шепот вечера.
Мария Ивановна страшно боялась танцплощадок.
Надо отдать должное ее мужеству; обмирая от ужаса, сжавшись внутренне до размеров среднего хомячка, но заставила себя завалиться в местный клуб, где расколбашивался народ.
Танцпол буквально обрушился на нее. Шквалом нереальных по тяжести и частоте децибел, морем рефлексирующих людей: расфуфыренных, невероятно ярких девиц, дышащих пивными парами, и еще более дышащих, и не только пивными, пьяных до звериной развязности молодых людей.
Воздух буквально состоял из дыма и вибраций. Пол ходил ходуном. Все двигались, и ничего не было слышно.
Мария Ивановна стояла в стороне от этой какофонии, завороженно наблюдая. Решиться выйти и показать себя перед всем честным народом не хватало сил.
Однако, никто не смотрел в ее сторону и не ждал, когда она выступит, чтобы посмеяться над ней. Мальчики и девочки питались движениями друг друга, впивались прокуренными зубами в разрушающие головную кору ритмы, им не было никакого дела до неприглядной фигурки у стены. Абсолютно никакого.
-Выпей, - парень материализовался из ниоткуда, вдруг вырос справа, с пивом в протянутой руке. Перегородил дорогу к отступлению и уперся пьяным взглядом.
Он совал бокал с пивом прямо ей под нос, так что запах солода стал заполнять ее обоняние.
-Ну чё ты, пить-то будешь? - Мария Ивановна не могла решиться и оттолкнуть его, а он продолжал склоняться к ней, пока от безвыходности она не взяла бокал.
-Ну, - требовательно констатировал парень, и Марии Ивановне ничего не оставалось, как сделать глоток.
Горечь была холодной, она проглотила ее, пиво разлилось внутри, действуя как-то умиротворяюще.
-Вот молоца! - молодой человек был доволен. - Тебя, как зовут?
Молодой человек внимательно следил, чтобы Мария Ивановна не делала больших пауз между глотками, а когда бокал почти опустел, Мария Ивановна почувствовала, что ее начинает развозить.
-Пошли, потанцуем, - предложил парень. Как раз зазвучал медленный и тягучий танец.
-Мне домой пора, - Мария Ивановна засуетилась, попыталась пройти сквозь его широкую грудь. Почувствовала некоторое шатание в себе.
-Я тебя провожу, - предложил парень, и Мария Ивановна не стала спорить.
Они шли молча, он обнимал ее за плечи, как свою девчонку, а Мария Ивановна мучилась вопросом: почему он обратил на нее внимание - на нее, такую замухрышку?
И если обратил и провожает, то, возможно, он попытается ее поцеловать - и что ей делать тогда?
Вечер говорил какие-то скупые слова, но Мария Ивановна не могла к ним прислушиваться, все ее внимание было сосредоточено на его руке. Каждый шаг его рядом с ней бился в такт с ее сердцем. Единственное, что спасало, было еще не выветрившееся пиво.
Ей было одновременно и хорошо, и страшно. У нее теперь свой парень. А если он просто решил посмеяться? Масса несуразностей вилась сейчас в голове.
До дома они так и дошли, молча.
-Вот, мой дом, - сказала она, а он спросил:
-Не пригласишь?
Мария Ивановна объяснила, что дома родители.
Он отпустил ее, она прошла в подъезд, он прошел за ней.
У лестницы парень приблизился к ней и обнял. Сердце бешено выколачивало дискотечный тяжелый ритм. Мария Ивановна ждала, она понимала, что он сделает все сам.
Он склонился над ней, закрыл собой мир, и Мария Ивановна стала куда-то улетать. Лишь жадные губы пили. Лишь внутри, внизу и в груди, что-то томительно пульсировало.
Удар был неожиданным, ломающим все ощущения. Он стягивал с нее брюки, трусики уже почти открыли все самое потаенное.
Это был такой шок, что она еще позволила ему снять с ноги одну штанину, прежде чем сработала внутренняя сигнализация.
Причем первый страх в ней был не за то, чего не должно произойти, а за то, что кто-нибудь из соседей проснется и выйдет на ночь глядя из своей квартиры. Мало ли зачем? Или кто-нибудь поздно с работы вернется.
Но когда он стал сопротивляться ее попыткам его остановить, когда в нем появилась ярость, дикость какая-то хищная - это он почувствовал ее сопротивляемость, что еще больше его завело - когда они стали бороться за снятую штанину и за полуснятые трусики - вот тут она осознала, что в ее жизнь пытается вторгнуться кошмар. Совершенно неожиданно.
Ведь если она сейчас победит, хоть в одних трусах, хоть избитая и опозоренная вырвется, то это будет всего лишь большой, но не непоправимый испуг, и кошмар не сбудется, и это будет всего лишь плохой, очень тяжелый - особенно, потому что первый - опыт.
А если победит он, то наступит ночь, и холод, и сумрак придет. И станет все серым.
И она никогда уже не сможет обрести любовь.
Эта последняя мысль подействовала на нее сильнее всего. Он был очень сильным, и он очень жаждал сделать свое дело. Потому что, когда пьяный, голодный, похотливый урод, не сдерживаемый моральными законами соответствующего порядка прижал тебя в ночном спящем подъезде, он не знает, как остановиться. Это просто не в его силах. Он превращается в механизм для употребления плоти. В тварь.
Но эта последняя мысль заставила Марию Ивановну быть ловчее, гибче, быстрее.
Она не могла, потому что не хотела, закричать. Но она чувствовала в себе ярость, прорывающую страх и оцепенение. Он почти сорвал трусики, почти разорвал, и вторая штанина была уже почти не на ноге, но чтобы расстегнуться самому, он обхватил ее, прижал, мешая нагнуться и одеть брюки, стал елозить руками, возиться со своей ширинкой. Мария Ивановна почувствовала, что сходит с ума, и изо всех сил воткнула пальцы ему в глаза. Еще успела процарапать ими вниз, по всему его лицу, после чего он с громким воплем отшвырнул ее и, исторгая поганый мат в ее адрес, ринулся вниз.
Мария Ивановна тоже отлетела вниз к стене, но удержалась на ногах. Когда он пролетал мимо с воплями ненависти, она опустилась на корточки, вся обхватила себя руками, закрываясь невидимым щитом, и долго так тряслась, ожидая, что он ворвется назад. Она знала, что больше сопротивляться не сможет. Единственная надежда была на то, что она расцарапала ему глаза, и он просто ослеп.
Но даже если в глаза она не попала, зверь так и не вернулся. Она еще сидела какое-то время, крупно и безмолвно дрожа, потом встала и попыталась привести себя в порядок. За исключением трусов, все остальное, в общем-то, было в целости. Соседи то ли не заметили пьяного крика, то ли не придали ему значения, во всяком случае, никто не вышел и не видел ее.
Когда она пришла, родители уже спали.
Они ничего не узнали.
Через месяц Мария Ивановна поступила в Педагогический.
А через пять лет стала учительницей литературы. Прекрасным педагогом.
За все это время Мария Ивановна ни с кем не встречалась, не знакомилась, не накопила друзей, и вообще, еще больше заперлась в мире книг, один раз обжегшись так, что больше испытывать судьбу ей не хотелось.
Родители обнаружили дыру в интимном мире дочери слишком поздно. Однажды, когда они почувствовали, что еще лет десять и им станет до зарезу не хватать внуков, они решили спросить Марию Ивановну - а как же личная жизнь? Любовь? Семья? Неужели за все это время нельзя было встретить кого-нибудь хорошего, отзывчивого, честного?
А подруги? Где подруги?
Почему по вечерам она никуда не ходит? Так ведь нельзя.
Они даже попытались с ней поговорить, но с удивлением встретили такую стену молчаливого цинизма, что разом притихли, забились, и те самые десять лет, которые им остались, вдруг, словно почуяв их слабость, ужасно приблизились.
Они поняли, что может быть случилось что-то ужасное, а может быть просто они говорили ей не то и не тогда, когда надо, а может быть вообще мало говорили. И теперь рядом с ними живет человек, но это чужой им человек, во всяком случае, как найти потерянную связь, они даже не могли предположить.
Но время шло, Мария Ивановна преподавала. Читала. Проверяла сочинения. Писала планы уроков. Читала.
С жизнью, в которой не было место никому, кроме великих русских и английский писателей, она давно заключила мировой договор. Преподавание радовало ее, писатели делали жизнь полной, морально насыщенной, лишь редкие приступы депрессии и тоски служили стабилизатором внутреннего равновесия, не дававшими скатиться в пропасть фанатичной отрешенности от реального мира.
Иногда, когда становилось совсем одиноко и невыносимо, Мария Ивановна включала один из многочисленных фильмов: "Мужчина и женщина", "Вестсайдская история", "Серенада солнечной долины", "Собака на сене" - смотрела и погружалась в эйфорию нереального. Нереальной для нее действительности, потому что поверить, что подобная этим история может случиться с ней, она не могла.
Каждый раз, как в голову ей приходил образ мужчины из этой жизни, которого бы она могла полюбить и ради которого стоило сжигать себя, растрачивать, рядом с ним оказывался тот, без имени. Статный, симпатичный, с виду совсем неопасный. Зверь в человеческом обличье.
Она не боялась. Она вообще никогда не боялась с тех пор.
Она не боялась, что рано или поздно он может появиться из-за угла и забрать у нее то, что не смог забрать в прошлый раз. Она лишь тихо ненавидела.
И поэтому всегда происходило одно и тоже. Если ей виделся мужчина, достаточно привлекательный, чтобы начать задумываться о нем, рано или поздно приходил он, его лицо сливалось с лицом представляемого мужчины, и вот перед ней уже был он. И тогда ей хотелось одного - впиться ногтями и уж в этот раз наверняка выцарапать глаза. Чтобы он выл и страдал, стоя на коленях перед ней.
Он все-таки оставил ее без любви, хотя и не совершил страшного. Потрясение было слишком сильно. Потому все эти годы она жила с ним, сожительствовала почти, все время причиняя боль, унижая и оскорбляя, так или иначе.
Она прекрасно понимала, что он мог давно уже измениться, что это просто могла быть его единственная ошибка, что она сама спровоцировала его, ведь он был пьян, а она не дала твердо понять, где находятся границы.
Но подобные рассуждения не служили действенным лекарством.
А если это не единственная ошибка? Вряд ли. Наверняка этот урод привык практиковать подобные "ухаживания", и сколько глупеньких девочек не смогло отбиться от него, отказать?
Если бы она точно знала, что выцарапала ему глаза, что зверь ослеплен, она может быть и успокоилась бы и смогла начать новую жизнь.
Но лицо отвратительной твари в обличье симпатичного молодого мужика всегда маячило перед ней, не покидало.
Иногда Мария Ивановна просто уставала.
Преподавание делало ее жизнь полной, но и в этой почти всеобъемлющей части ее бытия была своя ложка дегтя.
Учить Мария Ивановна любила. Единственным, что некоторым образом мешало ей, были ученики. Общение с людьми всегда оставалось для Марии Ивановны сложной статьей, подростковый же возраст являлся для нее болезненной темой с ее собственного отрочества.
Как только Мария Ивановна вступила в класс, ученики почувствовали в ней то, что она упорно, всеми душевными усилиями пыталась скрыть. Ее забитость, некрасивость, с которыми она всегда боролась, но которые никогда не отставали до конца, что было ее болезненным комплексом. Она чувствовала, как десятки наглых глаз сканируют ее всю, насквозь. Они были насмешливы и злы, вели себя без малейшего уважения к ней, а главное - к литературе.
Этого она им простить не могла. Ее мир был неприкосновенен, им же ничего не стоило извалять его в грязи, спутать Гоголя с Тургеневым, обозвать Арину Родионовну женой Александра Сергеича. Все, что они делали, было отвратительно. Они были монстрами, почти что моральными уродами.
Короче, должного контакта у нее с учениками не произошло. По этой причине Марию Ивановну даже благоразумно обделили классной работой.
Но, несмотря на эти неприятные моменты, Мария Ивановна упорно продолжала учить, старалась изо всех сил вбить в их тупые, дегенеративные головы хотя бы крупицу того света, который переполнял ее. Изредка такие попытки даже давали результаты - что позволяло Марии Ивановне сохранять уверенность, что она не зря ест свой хлеб.
Но, как правило, это была битва, которая превращала ее в злую, истеричную тетку, на которую делались шаржи, уроки которой служили, по слухам, неким заменителем посещения кунсткамеры, которая сама себя ненавидела. Иногда подобные сражения за чистоту эстетической возвышенности подростков так иссушали ее, что она приходила домой, с ощущением, что она уже старуха. Внутри было пусто, и ничего не отдавалось в груди.
В такие минуты даже фильмы про любовь не помогали.
Как ни странно, помогало другое.
Было у нее несколько эротических картин, и даже! - одна порно кассета. Как она попала к ней, отдельная история. Достаточно сказать, что чувство стыда от первого просмотра не отпускало Марию Ивановну больше недели.
Однако, смотреть на тела, процессы совокупления, стоны, поцелуи, сосущие и лижущие флуктуации стало для нее неким лекарством, наркотиком против старости - внутренней старости, высушенности и распада.
Исходящая с экрана сексуальная энергия словно проникала в нее. Недаром же говорят, что секс полезен для здоровья. Насколько это верно - вопрос - но для Марии Ивановны это было верно на сто процентов.
Как правило, Марии Ивановне хватало тридцати-сорока минут. Она насыщалась и, чувствуя наступившее удовлетворение, выключала телевизор и шла пить чай.
Обычно она не мастурбировала. Слова "оргазм" она боялась, ей хватало наблюдать его со стороны, отождествляться с ним было огромным риском.
Несколько раз она пыталась.
В ванной, помогая себе струей из душа.
В кровати, засунув руку под одеяло.
Перед завтраком, стоя в одном нижнем белье, водя пальцем по поверхности трусиков, усиливая давление, пока внутри не набухало, не раздувалось, до упругости воздушного шарика.
Но закончить она никогда не успевала. Потому что приходил он. И ее пальцы становились его пальцами. И повсюду распространялась неподвластная обонянию вонь.
Он лишал любви ее сердце.
Он лишал наслаждения ее тело.
Он был ее враг.
Она мечтала отомстить.
Самое лучшее время для Марии Ивановны были диктанты и сочинения.
С кучей тетрадей Мария Ивановна оставалась в школе до самого глубокого вечера. С наслаждением набрасываясь на десятки помарок и ошибок, она выкорчевывала каждую, не спеша, подробно, въедливо разрушая узор невежества, наплевательства, врачую неразумные души алыми чернилами глубоких, глубокомысленных и одновременно емких рецензий: "Учить правило ...!", "Перечитать главу 9!!", "Неправильно! Думать головой!! Своей!!!"
Это был труд. Ее работа. Ее жизнь. В этом был смысл, это отвлекало от внутреннего мира, давно запущенного, покрытого какой-то непонятной, грязной пылью, с налетом нездоровой влажности, как в заброшенном подвале.
В такие вечера Мария Ивановна уходила в восемь или в девять часов. Вокруг было тихо и мирно. Внутри - спокойствие, уверенность, что ты полноценный человек, что порядок твоей жизни совсем даже не плох, потому что есть тетради, которые ты проверяешь, и это твое дело, и никто кроме тебя, и можно даже немножко погордиться собой.
Вечер был какой-то весенне-летний. Уже не нависала меж ветвей ароматных лип мартовская истома, душащая сладковатым запахом непонятного влечения. Еще в восемь темнело, и по ночам было не раскрыть окон. Запах весны стал более изысканным и прощальным, ленивое безделье лета не успело еще окутать нижние слои атмосферы. Шло время перелома. Никто его не замечал. Но что-то могло случиться.
Мария Ивановна вышла половина девятого. То ли она не выспалась, то ли от погоды, хотелось спать. Тетради оказались на удивление прилежными. Может быть, от приближающихся каникул ученики подобрели, решили стать усерднее? Мария Ивановна была довольна. Вообще, как-то особенно хорошо себя чувствовала.
Улица встретила ее приятным ветерком. Каким-то мельком сознания в мозгу Марии Ивановны шевельнулось - если все очень хорошо, то это не очень хорошо. Все было просто прекрасно.
Но кто же станет верить таким своим мнительным импульсам, когда все так покойно и удивительно. День прошел замечательно. Вечер навевал сплошной позитив.
Мария Ивановна шла по знакомой улице, родной город склонился над ней, совсем близко, защищая, баюкая.
Машин было мало. Людей почти не было. За это Мария Ивановна и любила это время. Никто тебе не мешает, не отвлекает твое отдыхающее от суеты сознание. Люди не создавали ей страха, но люди были лишними. Всегда лишними.
Мария Ивановна заметила его едва; он сидел в песочнице, как небольшой бугор, сливаясь с ней. Просто фигура, неподвижная, сгорбленная, нет, просто ссутуленная, просто сутулая. Она проходила мимо, и он вроде как шевельнул головой. По этому движению она поняла, что это человек, взрослый мужчина.
Мария Ивановна не стала придавать значения. Мало ли кто, что и зачем здесь и сейчас. Мало ли?
Но все-таки она почувствовала, что он "ведет" ее. Повернувшись, он больше не шевелился - он следил за ней. Смотрел. Наблюдал.
Однако, она не стала думать об этом. Слишком неуместная мелочь. Слишком хорошее настроение для этого было сейчас.
Проходя мимо одного подъезда, она почувствовала тень. Не увидела, но словно ветер взметнул нечто материальное, кусок чего-то крупного, и Мария Ивановна обернулась. Бугор над песочницей исчез.
На миг Мария Ивановна замерла, и внутри все замерло. Она ждала и прислушивалась. Где-то шуршали шины, ветер дышал, вечер тух. Вокруг же, рядом с ней было молчание, и оно вдруг сжалось в очень тугое стальное кольцо, маленькая невидимая блокада, и через нее не стало возможности пробиться.
Но все-таки Мария Ивановна попыталась двигаться. Идти в своем направлении она не могла - словно там, само собой подразумевался страшный капкан. Она пятилась к стене.
Наваливающаяся усталость безысходности приходила наплывами, темнота обрела жизнь, в пальцах пропала чувствительность, тело напоминало кукольную одежду. Кто-то управлял этой куклой, и Мария Ивановна всеми силами пыталась изгнать из головы ужасного кукловода, когда он вдруг обрел обличье и материализовался. Она повернулась, чуть не упав. Над ней возвышалась дверь. Пока всего лишь дверь.
Она стояла, за открытой дверью подъезда. Мысль стала биться по всему телу: в подъезд или бежать? В подъезд или бежать?
Бежать она не могла, и соответственно, заползла в подъезд. Юркнула, проскользнула забитым маленьким током нервов, вжалась с той стороны. Маленькая, слабая, истеричная училка стояла в темноте проема, между двумя дверями подъезда. Слева была улица. Справа - лестница.
Спастись она могла, если он не заметил и прошел мимо. Ушел.
Либо, если он увидел, как она заходила сюда, но не видел, в какую щель забилась.
Ему бы только пройти мимо. У нее хватит сил бежать.
Он заметил все. Он ведь следил за ней.
Она прекрасно видела его лицо. Она стояла в тени, он стоял в проеме подъезда. Там не было света, но там не было и тени. Непонятно, что защищало его от тьмы, но она видела.
Это был обычный мужик. С нормальным - человеческим - лицом.
Он был спокоен и не агрессивен. Только улыбался.
Она поняла, что это его оружие. Его улыбка. Она сковала ее окончательно. Она признала своего кукловода.
Он протянул руку.
Где-то в самой глубине ее внутренности, в том слое жизни, который нельзя загадить или раздавить и которого мы сами никогда не касаемся, происходила некая борьба, не имеющая ничего общего с человеческим существом снаружи. Этот мельчайший огонек не мог заставить сейчас ее начать оказывать сопротивление или хотя бы закричать, но пытался найти выход, какой-то способ вырваться. Хотя, какой тут, в самом деле, выход?
Он стал расстегивать ее весенний плащ. Она все никак не могла решиться заменить его на что-то более легкое. Он действовал четко, как робот. Как монстр. Как мутант.
Она боялась не его. Страху тут вообще места не было. Место заполнило прошлое, полностью и всецело. Он. Это был он. Он вернулся.
Он сбросил с ее плеч плащ и притянул за пуговицу на брюках. Необычайно легко придвинул к себе. Стало проявляться его дыхание. Чистый нормальный запах, без примесей. Запах легких и глотки, прополощенной кипяченой водой.
Она куда-то отстранилась и ушла. Куда-то в сторону. Это внутренний огонек увел ее, и они стали обсуждать положение вещей. Пока она была занята разговором, в ней еще била жизнь. И надежда.
Он расстегнул пуговицу. И медленно, медленно, медленно - стал расстегивать ширинку. Длинный вибрирующий голос молнии исходил с брюк - он им словно заслушивался.
Голос пытался убедить ее, что это - маньяк, что она не первая и не последняя, что он подстерегал здесь просто женщину, а не именно ее. Она попалась ему случайно. Она же говорила, что это ОН вернулся. Доделать свое дело решил. Он ждал столько лет, когда она расслабится, и дождался-таки. Голос говорил, не надо паниковать. Ей сделалось смешно от этого, разговор перестал быть для нее интересен.
Пальцы, вся рука, ладонью проникли и легли на нее. Обхватили одетое в трусы пространство. Закрепились там, вдыхая волшебство сокровенного. Верхняя часть тела его не интересовала. Очевидно - это был маньяк, обычный насильник, знающий чего хочет.
Когда разговор ей наскучил, она вернулась. Оцепенело следила за ним. Чувствовала его. С омерзением ждала.
Он помял ее мягкую упругость, а потом резко, без предварения содрал все вниз, опустившись на корточки. И сразу ее обвил сквозняк, холодноватый, гадливый, стал лизать покрытую темным жестковатым волосом щель.
Она была голой, он склонился к ее ногам. Обеими руками он держался за комок трусов и брюк.
Она знала: сейчас он поднимется, прижмет ее трусы-брюки одной ногой, приподнимет ее, выдернет из них. Сим-сим откройся. Ворота распахнутся.
Он встал, обхватил ее за талию - плохо, больно, неуклюже.
Правую ногу просунул между бедрами. Поставил на брюки и белье. Ее нагота ощущала материал джинсов, обхватывающих его ногу. Тугие мышцы. Сильные, крупные ляжки.
Он потянул ее наверх, подсунув пальцы сзади, под ягодицы. Туфли беспомощно сползли, зацепившись за брюки, и, наконец, она высвободилась.
В какую-то нереально зыбкую секунду странный сдвиг случился в ней. Нечто, что пыталось помочь ей, спасительный огонек, отвлекающий своими беседами, взметнулся и взорвался в голове. Мария Ивановна утонула в плазме боли и сумасшествия.
Он удивительно умело не причинял ей боли.
Она знала, что девственна, и знала, что будет боль. Тем более это был ОН, ее враг. И это была мерзость и страшная утрата. Однако физической боли никак не наступало.
Он двигался, как поезд. Равномерно-поступательно.
То глубже, то тише. Вбивая в нее сваи упругой эрекции, свербя амплитудообразной силой. Нечто жило и извивалось в ней, питалось ее сущностью, занимало ее место, и рвалось еще дальше. Она не знала, что это, но не могла забыться, отвлечься от этого.
Внутри что-то росло. Мария Ивановна вдруг отчетливо осознала, как ее соски отвердели, и вся грудь пылает, как наполненный огненной жидкостью сосуд. И тогда пришла ненависть.
Страшный осколок ворвался в ее черепную коробку, дробя кость, терзая головную кору. Осознание факта полной определенности случилось.
Нарастающее внизу чувство падения и взлета одновременно, словно взмахи крыльев, и с каждым его входом взмахи становились шире, подъемы и падения мощнее. И все четче отбивались ритмы-мысли.
Он - зло, он в ней. Но пока он в ней, зла нет. И чем дольше он в ней, тем слабее зло. Зло питается ей и этим истощается. Она напитает его и не будет зла. Зверь умрет.
Зверь умрет. Зверь умрет. Зверь. Умрет.
Она обняла его, прильнула, стараясь соприкоснуться всем своим телом со всем его. Теперь она держалась крепко, даже, пожалуй, крепче, чем он сам ее держал.
Толстый гладкий кусок энергии протекал во все уголки ее мироздания. Уже большой, невероятно, страшно, ужасно быстро вращающийся шарик, развивался, разрастаясь сам из себя. Она знала, что не выживет после этого взрыва, но только упивалась собственной ненавистью.
В подъезде дико затрещало. Кто-то из соседей, вышел прислушался.
Они вжались вглубь проема и друг в друга и слушали.
Подождав, разбуженный хозяин резюмировал:
-Суки, кошек этих - стрелять!...
И отрядился восвояси.
Они дышали в такт. Они были одно и были солидарны. Видимо, они забыли о текущем распределении ролей.
Потом он снял ее с себя, устало стал заправляться. Что-то было в его глазах уныло-грустное. Словно он сделал что-то не так. Или что-то не так пошло.
Она сидела на полу, подложив под себя ладонь, чтобы мягкое место не мерзло и прислушивалась.
Он стал застегивать джинсы, и звук ширинки оживил ее. Она протянула руку, останавливая его. Взяла, потянула ширинку вниз. Он хотел оторвать ее руку, но она была настойчива. Он с удивлением поддался.
Она достала висящий, не успевший отдохнуть отросток плоти и обволокла своей рукой. Отросток почувствовал стимуляцию, но еще не хотел отвечать. Однако, рука принялась демонстрировать инициативу, а потом Мария Ивановна неожиданно для самой себя приблизила лицо к его животу и погрузила в себя отросток. Отросток сперва неторопливо, но потом все энергичнее стал преображаться. Мощь и твердость возвращались.
Он смотрел на нее недоуменно и глупо. Почти испуганно. Он был жадный тупой зверь и не понимал, почему за его жадность его собрались еще и наградить. Это было ненормально. Это было извращением. Но все-таки он не смог сопротивляться. И вот он уже водил ее сам, держа за волосы, разгоняя, как волчок, туда-сюда, закручивая пружину все туже.
Но в один момент она вырвалась и поднялась вверх. Она сама залезла на него, села, надеваясь нежной зияющей узостью на его распрямленное продолжение. Теперь она сама выполняла все. Она буквально извивалась на нем, вводя его в состояние немения, ток пробегал по позвоночнику, напряжение росло. Законы были нарушены. Жертва полюбила злодея. Законы были нарушены. Законы были. Законы были. Законы. Законы. Закон-ны.
После второго выпуска он почувствовал удивительное чувство опустошения. Словно не он забрал что-то, как было всегда, а его лишили. Чего? Чего-то, принадлежащего ему.
Он с трудом стоял на ногах, а она сидела, как в первый раз, как в первый раз прислушивалась.
Но на этот раз вопля не было. Лишь сдавленный острый крик вышел наружу, но затих где-то здесь же, не доходя до лестницы. Это было уже более зрелое проявление ярости.
Она ждала. Он понял это, когда все-таки опустился сам на пол, когда присмотрелся к ней.
Он не понял еще ее плана, но каким-то своим, подлым чутьем догадался, что оказался рядом не то с оборотнем, не то с безумной. И он вдруг перессал. Обосрался по-настоящему, испугался ближайшего будущего и захотел от этого будущего бежать.
Но Мария Ивановна не знала, кто она такая, и когда знание открылось, она удивила сама себя.
Его член, да и сильные, но дрожащие от паники руки, пытались отторгнуть ее, сопротивлялись, но впервые в жизни Мария Ивановна чувствовала себя "хозяйкой положения". Впервые за всю свою скупую, серую, несчастную, болезненную жизнь. Невзрачную и бледную. Не наполненную ничем. Теперь она была так переполнена, что этот жалкий, отвратительный, агонизирующий в попытках показать свое звериное могущество, сучащий лапками, загнанный, дрянной человек не мог противопоставить ей ничего.
И теперь она насиловала его.
Это был праздник души и тела. Праздник победы добра над злом, высокого человеческого над низменным звериным.
Все, что жило, прессовалось и консервировалось в ее подкожном и костном слоях, нашло для себя выход и труд. И это нечто, этот маленький огонь, превратившийся за одну секунду благодаря заурядному маньяку-насильнику в огромную шаровую молнию, в самую могучую и большую из когда-либо существовавших, в настоящее солнце, этот безграничный сгусток энергии был теперь неудержим.
На пятый раз зверь полностью сдался и обмяк. Он не сопротивлялся, не боролся, не пытался ее ударить, только со страданием - с реальным страданием зверя, которого пользует хозяин-зоофил - смотрел на нее. Руки безжизненно лежали на полу по швам. Голова уперлась в стену.
Наверху ползала хозяйка. Извивалась, кусала, лизала, сосала. Была вся и всюду.
Член, однако, работал. Видимо, маньяки гиперсексуальны. Мария Ивановна не представляла, что может испытать настоящий всплеск наслаждения, это было не из ее жизни. Но восемь оргазмов! С насильником! В темном ночном подъезде под аккомпанемент подглядывающей сумрачным глазом улицы! На холодном кафельном полу. Как какие-нибудь кошки, как дворовые приблудные существа.
Его член возвращался шесть раз. Она его возвращала. Она властвовала. Только где-то заполночь, часу во втором, она поняла, что нечеловечески истощена и уснула на его груди. Он мерно и безжизненно дышал.
Проснулась Мария Ивановна с первым жильцом. Какой-то рабочий человек. Трезвый, угрюмый, самый обыкновенный. Прошел, не заметив ее, а она проснулась.
Того не было. Тот улизнул. Постыдно, бесславно, трусливо, как какой-нибудь мелкий воришка, которому-таки оттяпали за его ремесло пару пальцев - как раньше делали с ворами. Только раньше отрубали всю руку. На первый раз одну. На второй - другую. А если в третий раз украдет? Что рубить, голову или ноги?
Мария Ивановна не спешила. Не боялась, что засекут. Хотя вид, конечно - тридцатилетняя не очень привлекательная тетка, с растерзанной обнажившей тело одеждой, лежит на полу, да еще с таким придурковато-блаженным чуть сонливым лицом. А ей было все равно. Пусть и увидят.
Впрочем, Мария Ивановна была убеждена, что вряд ли кто-то еще в столь ранний час пройдет здесь. Какой-нибудь такой же "интеллигент" - даже не взглянет. Какая разница.
Действительно, какая разница. Впервые она была счастлива.
Не потому что отомстила. Не потому что испытала множественный оргазм, свой первый, познав чудо ощущения.
Не потому что победила зверя.
Не потому что победила прошлое.
Мария Ивановна поднесла левую руку к глазам. В руке был паспорт. Его адрес и телефон.
Теперь не только ошибки в тетрадях нерадивых учеников падут под ее напором.
Десятки молодых женщин, красивых, умных, честных не познают зла. Она отвлечет зло на себя. Она примет всю чашу.