Вечером, достав серый блокнот, раскрыл его наугад и позвонил по первому же номеру. Рядом стояло одно имя - Инна. Гудок был долгим, долгим... Медленно опускал трубку на рычаг, как кто-то ответил: "Да".
"Простите, Инну можно".
"Нет",- с легкой укоризной голос. Был грубый, низкий, с хрипотцой и бесполый.
"Ее нет?".
"Да".
"А когда она будет?".
"Дорогой мой".
Вздрогнул от такого интимного обращения.
"Инна умерла".
Не успел ничего сказать, как трубку повесили. Набирая номера подряд по списку, слышал бесстрастные голоса и, казалось, что эти, словно овеянные пеплом и пылью, голоса принадлежали первому. Доносился их шелест - отравилась Марина, повесилась Наталья и вскрыла себе вены Серафина.
Больше не звонил. Блокнот хотел закинуть на одну из книжных полок, но он не долетел и свалился на пол, среди старых пластинок и пожелтевших газет. Потом долго смотрел на стену с выцветшими обоями и репродукцией картины Вермера из советского "Огонька". Девушка дочитывает письмо, возможно, от возлюбленного - легкий румянец на щеках. Она дочитывает и повторяет любовные строки вслух - казалось, что губы как бы следят за проявленным чувством неведомого зрителю кавалера. Строгий профиль лица с высоким лбом. Грудь, туго стянутая корсетом. Девушка из зажиточной средней семьи. Серафина была из богатой. И корсета не носила, и "анжелик" всяких. Ее грудь не требовала подобных протезов. И лоб она открывала так же, как на картине девушка, и он тоже был высоким. И жемчуг на шее носила... А писем не читала и не писала. И книг не читала. Другая эпоха, бля!
Кажется, вспомнил, что жемчуг на шее вермееровских женщин символизирует будущую смерть. Но чью смерть - самого художника или его героинь - уже в памяти не держал. Вроде жемчуг сам по себе забирает энергию и его лучше не носить. Бог с ними - жемчугом, Вермером, женщинами.
Лег на диван, повернувшись к холодной стене...
Во сне ко мне пришла Серафина. У нее были карие миндалевидные, с задумчивой поволокой глаза, которые больше всего любил. Эту грустинку, меланхоличную печаль моего капризного бога когда-то старался беречь и лелеять. Так мне казалось. Серафина подошла, тыльной стороной ладони потрогала мой горячий лоб, провела кончиками пальцев по лицу и осторожно, нежно поцеловав в губы, села рядом. Так обычно мы сидели вместе где-нибудь на бульваре под падающими листьями и молчали. Мы так сильно любили, что достаточно было держать друг друга за руки, сплетая и расплетая пальцы, и смотреть на проходящих мимо людей...
Серафина села возле меня и взяла мою ладонь. У нее всегда были теплые руки. Такими они были и сейчас. Не удивило. Только заплакал. В этом не стыдно признаться - плакал, как ребенок, которому сказали, что его любимая игрушка выброшена. Плакал, уткнувшись лицом в подушку, потому что, став большим, так поступил с Серафиной. И она мертва. И вскрыла вены - в тот день, когда нашел блокнот с пунктуальными рядами чужих мне телефонов.
Потом проснулся - лампа горела, кругом света обрезая углы комнаты. Взгляд мой упал на блокнот. Он был раскрыт на белой чистой пустой странице. Белая страница. И так всегда, всю жизнь.
Утро встретило легким перестуком за окном. Это были старые приятели - голуби. Знакомая пара птиц издавна привыкла навещать меня, объявляя о своем приходе постукиванием клювьев по стеклу. Открыв форточку, высыпал немного хлеба своим друзьям. Их, с мягким переливом нежно-сиреневых крыльев, округлые тельца с трудом удерживались на покатом подоконнике. Они часто взмахивали крыльями, стараясь сохранить равновесие. Только в это утро заметил их необъяснимую ранимую прелесть. Нечаянно захлопнул форточку слишком сильно и голуби, встрепенувшись, оттолкнулись от окна, как бы падая, но тут же взлетели и исчезли в светлой вышине.
Поставил турку с кофе на плиту. Достал сахар и сигареты. И Макиавелли. Странное, наверное, пристрастие - с утренним кофе читать Макиавелли или Ницше, или Плутарха. Пушкин любил. Может это потому, что мы с ним - Близнецы. Правда, он читал других - Вергилия, Гомера:
В час утренний досуга
Я часто друг от друга
Люблю их отрывать...
Да, только не всем это пристрастие по нутру. Кто сильно любит, имею в виду, кто сильно любит себя, тот хочет преобразить другого по своему образу и подобию. Серафина себя любила, поэтому однажды, выйдя из душа и застав меня, как всегда, за утренним чтением, взяла мою чашку кофе и опрокинула на книгу.
"Люди ненавидят что-либо по причине либо страха, либо зависти".
Стирая кофе с этих строк рукой, только размазал по странице, тотчас вздувшейся мокрой берёстой. Серафина молча смотрела, склонив голову - с серьезным, сосредоточенным выражением лица. Потом резко развернулась и, подойдя к плите, налила себе кофе. Села напротив и, обняв чашку ладонями, стала мелкими глотками отхлёбывать.
Смотрел на нее, скрывая ярость - белая шея, увитая толстой нитью морского жемчуга, аккуратные мочки ушей и изогнутая линия бровей над большими глазами.
"Мне просто не нравится, когда ты читаешь Макиавелли по утрам. Зачем он тебе, когда есть я - напротив".
Хорошее слово, правда - "напротив". Против. Против другого. Словно дуэлянты.
"Мы с тобой, кажется, уже говорили на эту тему".
Серафина помешала ложечкой сахар в стакане и положила ее на стол.
"Ты перестал меня целовать по утрам".
Серафина снова взяла ложечку и положила в стакан. Её ухоженные руки с недавних пор стали приводить меня в тихое бешенство. И эта искусная тактика ухода в сторону от предмета обсуждения...
"Я не говорю уже о другом, - многозначительно протянула она, - кажется, ты говорил, что секс продлевает жизнь человеку, а?".
Продлевает, конечно, она права, но если это не исступленное траханье, после которого горечь во рту и пустой взгляд. У меня всегда был после акта такой взгляд. Выходил на улицу и никого не видел. Все стекало куда-то мимо. Жизнь бурлила в два потока, разбиваясь как о волнорез, но мои чувства оставались незатронутыми. Их ведь не было - опустошен. Ненавидел утренний секс! Предпочитал ночной. Жалкий старик!
Только теперь понял - ей было тринадцать, мне тридцать пять.
В субботу обычно просыпался рано - Серафина еще спала. Наспех варил себе кофе, быстро пил, обжигаясь, и, захватив томик Макиавелли, уходил. Маршрут был один и тот же - полупустыми вагонами метро к Новодевичьему монастырю. Там стояла скамейка под деревом на берегу пруда. Как правило, на ней уже сидели какие-нибудь богомольцы. Тогда останавливался неподалеку от них и смотрел на воду. Макиавелли привычно оттягивал руку. "Конечно, великое это дело наблюдать, насколько люди повинны в том, что они грешат, и насколько сурово они преследуют те пороки, которых лишены сами". Наверное, в тот момент пришло осознание, что мы с Серафиной стали друг другу чужими. И даже не столько стали чужими, сколько так и остались двумя разными планетами и краткое слияние наших орбит в одну слепящую на мгновение, в принципе, ничего не изменило. Это, отчасти, было похоже на расходящиеся круги от брошенного в воду камня. Круги увеличиваются в диаметре и, в конце концов, исчезают. От неодолимой силы разбега друг от друга.
Образ Серафины терял четкие границы, размывался как тень от солнца. Чувствовалось, что Серафина ускользает и её уже не вернуть. Поцелуи стали почти супружескими, скупыми, словно мы испили положенную нам любовь до дна, и осталось лишь поддерживать приемлемый для нее уровень. Один поцелуй - мягкая улыбка, второй - приветливый кивок, третий - дружественное пожатие. Когда начинаешь об этом вспоминать, то пробирает дрожь. Как легко убить любовь. И при этом вспоминается, какое было незабвенное счастье - ее, Любовь, открыть! С нею открывалась Вселенная! С нею казалось, что Ты - бессмертен, с нею понималось, что Ты - смертен и потому дорог каждый миг, каждая секунда, проведенная с любимой. Дрожать от ощущения ее гладкой кожи... Чувствовать, как она, подобно тетиве лука, напрягается от твоих прикосновений... И доверчиво приникает после осторожного поцелуя в ямочку у основания шеи. Какое неизбывное наслаждение...
В воздухе звенели эльфы. Слушал. И смотрел - белый, белый свет. И черный росчерк голых веток дуба. Мимо пролетел голубь, пронзая меня лиловым глазом.
Ночью снова почувствовал себя одиноким. Тьма надвинулась - прислушался. Мой голос говорил мне... Что он говорил? Смысл никак не улавливался. Потом пришлось понять - отвернулся от Б-га. Чувствуя на себе Его печать, пошел от Него в обратную сторону.
Резкий свет уличного фонаря бил в стену. Тени от веток дерева вели нескончаемый хоровод.
Рядом спала Серафина. Высокий лоб с капельками пота. Полуоткрытые губы, которые всегда целовал, и она бормотала тогда милые пустяки и протягивала под одеялом свою руку ко мне. Улыбался, ожидая момента, когда тепло ее руки одарит моего милого друга. Начинался секс - Серафина сонно поворачивалась на живот, подставляя восхитительную попку с нежной кожей. Целовал эти половинки персиков, спускался ниже, осторожно раздвигая ноги, в теплую расщелину. Ласкал языком створки живой раковины, ощущая на губах сладкую влагу...
Серафина что-то прошептала. И снова полуоткрытые губы. Хотелось поцеловать их и начать всё сначала, если бы было возможно! Губы замкнулись, Серафина вздохнула, поморщившись, и накрылась одеялом с головой.
В круге света на стене продолжалась пляска черных веток - кабаре каждую ночь. Портьер на окне не было и тюля тоже - Серафина не любила. Ее возбуждала возможность ходить утром голой перед открытым окном. Напротив было здание банка, рекламные ролики которого были подобны костюмированным колоссам эпохи Золотого Голливуда. У меня были подозрения, что мужская половина банка давно обзавелась биноклями - её часто окликали самые разные типы, работавшие в банке. Охрана только и делала, что шутливо отдавала ей честь. Она проходила мимо королевой. А рядом был паж. Даже не рыцарь жезлов, а всего лишь паж кубков. Серафина никогда не забывала соблюдать социальную субординацию - есть королева, есть паж. Был ли у нее герцог, граф, наконец, король монет? Не знаю. Уже и не узнаю. Но если она и обзаводилась какой-нибудь дорогой безделушкой, это ещё ничего не могло означать. Ее родители жили в Штатах.
Каждый раз, когда Серафина звонила вечером и сообщала тонким голоском, что не приедет: "Я у подружки", мне оставалось приготовить себе сухой мартини со льдом, достать сигару, Плутарха и сесть в кресло в спальне. "Разве непонятно, что имеет в виду Менандр, когда говорит, что любовь - это души болезнь, удар, источник раны внутренней". Иногда возникали предположения, что в настоящий момент она (не у подружки же) дарит свое тело какому-нибудь банковскому вельможе из крепости напротив. Ревновал ли? Скорее нет. Где-то прочитал, что не ревнуют своих женщин мужчины с бисексуальными наклонностями. Интересная мысль. Её стоило, наверное, проверить. В глянцевых журналах, в изобилии скупавшихся Серафиной, в тех, что вклеивают на страницы пробные конвертики шампуней или духов, многочисленные "психологи" из номера в номер призывали читательниц не тормозить свои желания. Призывали "познавать" себя, расковывая свои комплексы и затаенные устремления - "Тысячи тех, кому мы помогли за все эти годы, не перестают удивляться, что, как оказалось, измениться вовсе не трудно!". Серафина внимательно читала слащавые советы, трогательно морща носик и поворачивая лицо к зеркалу - увидеть изменения.
Но одно дело - желать, другое - действовать. Желал. "Паж кубков" - ха-ха! Серафина, полагаю, - действовала. "Королева жезлов". Хотя... Ну, что домысливать?!
Воображаемые мной измены (воображаемые ли?) Серафины тактично скрывались пеленой дыма от сигары. "Я понял, что смогу сменить окружение. Сменить обстановку. Но нельзя изменить свою собственную натуру. Я не знаю, что сейчас делать и куда податься" ...
Серафина откинула одеяло, открыла глаза и недоуменно посмотрела на меня. "Это ты? - спросила сонным голосом. И падая на подушку, пробормотала, - что ты здесь делаешь?".
"А мне все время хочется попробовать распахнуть дверь... Впустить свет".
Объяснить это можно неистребимой жаждой к жизни. К жизни, в которой времен года сменяют друг друга - снежный покров тает на глазах, обнажая влажную, потную от зимнего сна землю, и она черна. Потом пробиваются нежнейшие ростки, вздрагивающие от ласкового дуновения. И ростки становятся тугими стеблями травы, иссыхающими к осени - багрянец с позолотой, бронзовые листья, падающие с величественной покорностью и прощальным звоном. И снег, молчаливое безмолвие и укор, и хрустящее перешептывание заиндевелых веток с морозом.
Связь с женщиной подобна смене времен года - холодок первого знакомства, еще снежинки тают на кончике языка, потом подснежники, расцветающие от изучающих и поощряющих взглядов, весна, переходящая в буйное лето. И пресыщение как усталая всезнающая осень - листья падают... И самое тягостное - первые заморозки.
Вот здесь лучше сразу уйти. Как угодно - уже на вкус. Уйти, грациозно вальсируя. Или хлопнув дверью. А можно - крадучись, на цыпочках. Главное - уйти! Не дать зиме заковать себя в панцирь ненависти!
Нельзя любить нежно, сильно, страстно. Гипертрофия чувств... С последующей атрофией...Хотя чем можно измерить чувство? Где можно найти настолько точный инструмент, который бы не солгал и в микронах чувств! И применяя подобный гелиограф, точно знал бы - сейчас болен, думая, что влюблен. "Но вот "подул внезапно ветер" Эрота и страсти, и то, что было так ничтожно, становится драгоценнее богатств Тантала и царской власти Гигеса".
Может, подобные мысли приходят оттого, что не могу долго переживать состояние взлета, воспарения, вознесения души. Дальше - нехватка кислорода, разреженная атмосфера. Падаешь вниз, ожидая удара. Но - больно другому! "...кажется, что люди совершенно не сознают истинной мощи любви, ибо, если бы они сознавали ее, они бы воздвигали ей величайшие храмы и алтари и приносили величайшие жертвы, а меж тем ничего подобного не делается, хотя все это следует делать в первую очередь".
***
"Развратник", - Серафина сидела верхом на мне и указательным пальцем гладила мои губы.
"Развратник, - повторила и, хитро улыбаясь, изо всей силы сжала влагалищем член, - ведь я могу на тебя в суд подать".
"Подавай, - согласился и возобновил толчки внутри нее, - ты смелая".
Серафина легла на меня - темные холодные глаза:
"Я ведь другой уже не буду, а мужчины не любят перемен".
"Откуда ты, девочка моя, узнала?" - холод её глаз меня встревожил.
"От тебя",- Серафина вздохнула и встала.
"Эй, - возмутился я, - в чем дело?".
Она молча перекатилась на свою половину постели и достала с тумбочки мои сигареты.
"Слушай, Фафа, - так называл ее, когда Серафина становилась капризной и взбалмошной, - тебе курить нельзя".
"Я не Фафа, - она строго посмотрела на меня, - а когда мне плохо, хочу курить".
Вытащила сигарету и стала разглядывать. Понюхала.
"И вообще - все мои подруги уже курят. Это первое. Второе - насчет перемен - ты ничего не сказал по поводу моей новой прически".
Она, правда, сделала новую прическу. Скорее, даже не прическу - остриглась наголо. Когда увидел её в дверях, то растерялся - передо мной стояла не Серафина. Это был другой человек - отчаянный и лишенный романтизма. Серафине это не шло. У неё раньше были чудные волосы - длинные, черные, она сплетала их в тугую косу и укладывала в тяжелый узел на голове. Мне была дана честь каждый вечер разрушать это величественное сооружение. Прежняя прическа делала старше, можно было дать все восемнадцать лет. Вопросов ни у кого не возникало. Имею в виду - правовых. Конечно, понимал, что связь наша, с точки зрения закона, была весьма предосудительной, но уповал на новые нравы, время и порядочность Серафины. И вдруг - голый череп, а за правым ушком тату - змея, кусающая свой хвост. Молча отступил в коридор, давая Серафине войти, и с сожалением и тревогой подумал - она повзрослела. Новый облик сделал ее двойственной - возвратил истинный возраст, но, в то же время, как зеркало, беспощадно обнажил естество. Ребенок в профиль, анфас - новая Кибела. Ничего не сказал, только нежно поцеловал в голую макушку.
"Третье, - Серафина выпустила воображаемый дым, - мне скоро стукнет шестнадцать...".
Покосилась на меня и, достав с тумбочки зажигалку, жалобно попросила:
"Дай, попробую".
Пожав плечами, взял из ее рук сигарету, прикурил, сделал одну затяжку и передал обратно.
"Спасибо".
Она уже курила, конечно, со своими подружками. Выдохнула дым и продолжила:
"На шестнадцать лет загсы вроде делают скидку".
Понятно. Теперь стало понятно. Взял сигарету, затянулся и спокойно спросил:
"Зачем тебе брак?".
Она возмущенно посмотрела:
"Я думала - ты порядочный, - хихикнула, - обещанного три года ждут".
"Разве нет?".
"Я же сказала, что могу заявление подать".
"В загс?", - нарочно уточнил.
"В загс заявление понесешь ты... А я могу только одно заявление - о совращении...".
Мне стало противно и страшно.
"Ты думал, наоборот",- Серафина повернулась ко мне и выдохнула дым в лицо.
"Фафа, перестань",- рассердился и вдруг почувствовал ожог на лице. Серафина держала раскрытую ладонь:
"Ещё раз "Фафа" - ещё раз получишь!".
"Идиотка!" - схватил её за руку и сильно сжал. Она вскрикнула от боли и, отшвырнув сигарету, свободной рукой вцепилась мне в волосы.
"Дура! Ковер спалишь!".
"Пускай",- прошипела она и вырвала клок волос.
Продолжать в том же духе было опасно, пришлось сделать вид, что успокоился и миролюбиво спросить:
"Последние?".
"Нет, - Серафина рассмеялась, разглядывая жидкую прядку моих волос, - а если с другого места?".
"Ты хочешь?".
"О, да - зубами!".
"Садистка".
"Да, раз тебе так нравится. Только убери руки".
"Зачем?".
"Я так хочу. Давай привяжем их к спинке кровати".
"Мы так никогда не делали".
"А теперь будем!".
"Ну, один раз давай".
"Нет, - она сурово взглянула на меня, - так будет всегда!".
"Зачем? - посмотрел в ее чёрные глаза - ледяной взгляд - и опять стало страшно, казалось, меня с интересом разглядывает какое-то большое насекомое, - зачем "всегда?".
"В жизни должно быть место постоянству", - назидательно сказала она и достала атласный красный шарфик, подаренный мною на второй день нашего знакомства.
"Его же хватит только на одну руку".
Серафина крепко привязала мою правую руку к спинке кровати, потом также сурово, молча достала второй шарфик - и такой же красный.
"Откуда он у тебя?".
Серафина, крепко привязав мою левую руку, полюбовалась на свою работу, улыбнулась и ответила:
"Подарили".
"Кто?".
"Какая тебе разница, - пожала плечами она и сухим деловым тоном продолжила, - теперь привяжем ноги".
"Это еще зачем?".
"Чтобы ты был в моей полной власти".
"Мне кажется, нахожусь и без шарфиков в твоей власти".
"Дурачок, - Серафина лизнула кончик моего носа, - это я в твоей власти. Абсолютной власти".
"Каким же образом она проявляется?", - согнул ноги, уже затекавшие от сидящей на них Серафины, и она переместилась на мой живот.
"Я, например, всегда с тобой", - стала ковырять пальцем мой пупок.
"Ну, понятие "всегда" относительное, - начал, но Серафина с силой вонзила острый ноготь пальца в пупок, и вскрикнул от боли, - что с тобой?"
"Влюбилась, и потому тебе мщу", - Серафина встала и пошла по комнате к креслу. С интересом наблюдал за ней. Села, взяла с журнального столика мобильник, широко раздвинула ноги, демонстрируя мне свое лоно, опушенное золотистыми волосками. Молча набрала какой-то номер, правой рукой начиная себя возбуждать. Глаза её были полуприкрыты, но она наблюдала за мной.
"Хэллоу", - выдохнула в трубку.
Серафина всегда говорила "алло" на англоязычный манер - с эротическим придыханием.
"Виктор?"
Опять выпендрёж - ударение на последней гласной. Но кто такой Виктор?
"Ну, конечно, это я", - она рассмеялась низким грудным смехом, а пальчик уже обрабатывал клитор. "Представь себе - я голая", - прошептала она, закрыв глаза. Так шепчут, наверное, на телефонных секс-линиях. "Мой средний пальчик уже внутри и там мокро".
Молчал, а что можно сказать о моём милом друге - он, дурачок, стоял как стойкий оловянный солдатик.
"Виктор, я воображаю, что внутри меня - ты".
Не выдержал:
"Серафина, прекрати!".
Она не прореагировала, а продолжала перешёптываться с этим Виктором:
"Ты сделаешь мне больно. Очень больно. Да, я так хочу...".
Голова её откинулась назад, и видел только ее тело - без головы. Впечатляющее зрелище - анонимная женщина, тело которой тебе знакомо и вдруг, обезглавленное, начинает вызывать сомнение - анонимное тело принадлежит всем. Не только мне и не только, наверное, какому-то Виктору. Серафина глубоко задышала, а лоно массировала уже всей ладонью.
Мой милый друг, оскорбившись, ушел в отставку, и мы оба лежали, шокированные и беспомощные. Привязала она меня крепко - во время её болтовни уже предпринял безуспешные попытки освободиться. Закрыл глаза и слушал.
"Викки, - простонала она, - Викки!".
Не выдержав, крикнул:
"Так зовут канарейку, а не мужчину!".
Серафина подняла голову, с минуту изучающе разглядывала меня, потом встала и пошла, по-прежнему разговаривая с Виктором:
"Милый Викки, ты знаешь, что я сейчас сделаю?".
Она подошла, раздвинула мои ноги и расположилась между ними.
"Нет", - рассмеялась и подула на член.
"Нет, ещё раз нет. Ты не угадал, ты во мне, а во рту у меня сейчас будет другой мужчина. Послушай".
Оттянув крайнюю плоть, взяла в рот член и стала нарочно громко чмокать. Мобильник держала около своего рта.
Услышал мужской стон и крикнул:
"Виктор, привет!".
Серафина рассмеялась, не выпуская член изо рта, а он, воспрявший от влажного внимания, толкался ей в горло.
"Серафина!", - закричал в трубке Виктор, и мы с ней почему-то одновременно захохотали.
Она прекратила своё занятие и легла возле меня. Мобильник расположила так, чтобы слышал.
"Серафина!" - опять закричал Виктор.
"Что тебе?".
"Я кончил!" - заорал Виктор.
"А я нет!".
"Почему?"
"Ты рано кончил! До завтра!".
"Подожди!" - но Серафина выключила телефон и села на меня верхом. Вопросительно посмотрел на нее.
"Ничего, может, ты заявление о совращении понесешь на этого Виктора?".
Серафина энергично задвигалась на мне, выгибаясь назад, и опять увидел анонимное тело. Пугающее одновременно возбуждающее зрелище. И услышал её голос:
"Виктор - всего лишь дублёр. А ты - дефлоратор".
"Я устал, - резко сказал, - у меня затекли руки, и я не хочу "сэкса".
"Что?! - Серафина легла на меня, и её лицо оказалось совсем близко - увидел капельки пота на верхней губе, - ты не хочешь "сэкса"?".
"Именно так. Давай слезай и развяжи мне руки".
"Но я не кончила, - вдруг жалобно пробормотала она и нежно погладила моё лицо, - ты обиделся, да?".
"Серафина, я серьёзно. У меня затекли руки".
И вдруг заорал:
"Да, твой дефлоратор обиделся! Твой дефлоратор не хочет трахаться с тобой. Он свои функции выполнил! Топай к своему дублёру!"
Серафина посуровела лицом, встала и вышла из комнаты.
"Дурак", - выдохнул. Понял, что попал в ловушку. Теперь со мной, привязанным, она будет делать всё, что захочет. Может даже уйти и оставить голым и недвижным на неопределённое время. От этой догадки похолодел.
"Серафина", - просипел. Пропал даже голос. "Серафина!", - уже прокричал. И услышал себя со стороны - жалобный голос беспомощного человека.
Вдруг, прямо над моим ухом, запищал мобильник. Повернул голову, пытаясь взглянуть на номер звонившего. Номер был неизвестен. Наверное, этот самый Виктор. Мобильник пищал - Серафина не появлялась.
"Серафина, телефон!".
Скрипнула дверь ванной комнаты, потом раздался стук каблуков, и на пороге появилась она. Одетая, лицо убрано неброским макияжем, через плечо спортивная сумка. Серафина быстро подошла к трубке, взяла её:
"Да. Я готова. Хорошо".
Как спецназовец, получающий задание - коротко и постороннему неясно.
"Спасибо", - она даже не улыбнулась. Посмотрела снисходительно на меня:
"Тебе, наверное, неудобно?".
"Да".
"Придётся потерпеть", - она продолжала пристально смотреть на меня.
Ждала мольбы, просьбы, унижения. Не дождалась. Услышала только:
"О"кей".
Самочувствие было жутким - в самом позорном состоянии голый мужчина. Такое не забывается никогда.
Она ушла.
Было холодно - милое чудовище даже не потрудилось хоть чем-то меня прикрыть. Почему-то руки затекли быстрее, чем ноги. Увы, не был Терминатором, чтобы красиво надув бицепсы-трицепсы порвать атласные путы. Хорошо, она не успела связать ноги, по крайней мере, мог хоть немного менять положение корпуса. Но руки все равно продолжали ныть.
За окном стемнело - комната постепенно погрузилась в дремотный сумрак, расплывались очертания мебели, теряли цвет обои и корешки книг на полках. Временами всё вспыхивало красно-синим цветом - банковская крепость напротив напоминала о себе. Изменились звуки - стали приглушеннее и реже гудки машин, зато громче многоголосие телеприемников, проигрывателей и магнитол. Милая сердцу комната (спальня-гостиная) превратилась в камеру пыток - звуки, прекрасные и безобразные, просачивались сквозь худые стены как через поролон и обрушивались на меня. Слух обострился чрезвычайно - организм мобилизовал все высвободившиеся резервы на этот маленький орган.
Воздух в комнате дрожал от нарастающего шума, передавая колебания барабанной перепонке. Ощущал кожей, нервами, клетками, как эти сигналы бегут через цепь слуховых косточек во внутреннее ухо, передаются по нерву в продолговатый мозг, а далее в слуховые области височных отделов. Голову распирало, казалось, она наполняется как мешок старьевщика - долго, медленно и плотно. Началось всё с пиано-пианиссимо, завершалось форте-фортиссимо и далее - в никуда. Мотал головой, забыв обо всем - "наверное, кто-то снова помешал, а может, не хотели оба - вспотевшая кожа, что-то похожее позже - кто же мне подскажет, как убить любовь, если ты оставишь меня вновь"...
Закрыв глаза, считал: сто (кабина самолета), сто десять, сто двадцать, сто тридцать (болевой порог слышимости), сто сорок (звук выстрела), сто пятьдесят (реактивный самолет), сто шестьдесят, сто семьдесят... Уже погибал. Сто восемьдесят децибел - умер...
Она пришла на следующий день - посмотреть на меня дохлого в луже мочи. Циничная девка фотографировала мой труп в разных ракурсах. Щелчки затвора действовали как электрошок, они пробивали мертвое сознание - "это будет совсем не больно и через секунду закончится - сожмите зубы - просто сожмите зубы - вот так - приступаем...". Проснулся от боли. Серафина отвязала мои руки и они, одутловатые, отекшие, завопили каждой клеткой о нестерпимой муке, которую пришлось перенести.
"От тебя воняет", - брезгливо сказала Серафина и опять сфотографировала меня.
"Убри камру", - просипел.
"Ты разлагаешься фотогенично, - невозмутимо продолжала Серафина, - а красные шарфики возле сизых рук как кровь".
Щёлк-щёлк.
"Пенис тоже сизый, а мошонка пустая, - она, довольная, рассмеялась, - яйца ушли домой".
Щёлк-щёлк.
"Дуа ска убри камру", - по-прежнему был без сил.
Только следил за этой рваной сукой, окоченевшим телом ощущая холод и сырость постели. Она продолжала кружиться, дразня длинными ногами в черно-красных колготках от Шанель. Цвет Смерти. Сама выбирала, сама платила, откуда-то выудив золотую кредитную карту. Такие вещи (колготы от Шанель, сумки от Фенди, часы от Картье) мне были не по карману. Уже говорил - у неё шикарная отмазка - родители жили в Штатах.
Наконец, она успокоилась, отбросила камеру и села в кресло. Закурила, взглянув на часы. Услышал посторонний звук - какие-то люди вошли в квартиру. Топтались в коридоре, потом прошли в комнату и встали перед Серафиной, бросив взгляд раскосых азиатских глаз на меня. Два молодых человека в черных костюмах. Один держал бутылку итальянского шампанского, другой - бокалы. Мне были видны их бычьи загривки, сильные шеи, широкие спины.
"Открывай!" - бросила одному Серафина.
Под черным пиджаком обозначились бугры мышц. Хлопок - один разлил шампанское по бокалам и обернулся на меня.
"Извините",- сказал он.
Второй тоже обернулся (вылитый клон):
"Извините".
В их взглядах было недоумение и брезгливая жалость. Труляля и Траляля.
"Сутенеры!".
"Идиот, - беззлобно заметила мне Серафина, - это подарок. Я заказала для тебя".
Улыбнулась гиеной и подняла бокал:
"С днем рождения, дорогой".
Забыл. Действительно - сегодня мой день рождения! Они чокнулись. Первый подарок (Труляля) опять оглянулся на меня и шепнул:
"С днем рождения".
Второй подарок (Траляля) повторил.
Раз Труляля и Траляля решили вздуть друг дружку...
Молчал - мне, имениннику, не дали даже глотка воды. Мне не хватало сил встать, вышвырнуть азиатов и избить девку. Лежал в собственной моче и хотел пить. Пить-пить-пить. Барханы, бедуин, мираж вдали и песок в зубах. Приучись без подруги свой век прожить, о Бабур. Пора бы...
Серафина кивнула - Труляля и Траляля стали раздеваться. Раздевались они долго, чувственно выгибая тела и двигая узкими бедрами. Серафина пускала в мою сторону дым, пила шампанское и молчала. Взгляд ее ничего не выражал - только холодное любопытство бывалого вуаёра. Они скинули манишки и принялись за штаны. Серафина шевельнулась в мою сторону и комментаторским тоном пояснила:
"Начинается главное".
На мои глаза навернулись слезы - надвигался приступ хохота.
"Задом-наперед, совсем наоборот!".
Труляля и Траляля вздрогнули и посмотрели на меня.
"Я знаю, о чем ты думаешь, - сказала Серафина, - но это не так".
"Ни в коем разе".
Понял, что ожил и могу играть.
"Если бы это было так, это бы еще ничего, а если бы ничего, оно бы так и было, но так как это не так, так оно и не может быть!".
Азиаты стояли и недоуменно смотрели на меня.
"Не обращайте внимания, - разозлилась Серафина, - он чокнутый! А вам деньги заплачены - продолжайте".
"За осмотр деньги платят! Иначе не пойдет! Ни в коем разе!".
Она почувствовала себя неуютно, подозрительно посмотрела на меня. Понимал, что разламываю ее конструкцию. Какую конструкцию, не знал, было все равно. Чувствовал прилив крови, руки уже не мерзли, ноги перестали судорожно сучиться.
Азиаты сбросили с себя всё. У них оказались подбритые лобки и маленькие члены.
"И задом-наперед, совсем наоборот", - вздохнув полной грудью, встал с кровати и, взяв со столика шампанское, ушел в ванную.
Вернувшись, свежий, вымытый и хмельной от шампанского, обнаружил, что стрип-шоу трулялей превратилось в трах-шоу. Они лежали на ковре в позиции 69 и с упоением сосали друг у друга.
Голая Серафина сидела в кресле, раздвинув ноги - в руках был вибратор. Это было уже новенькое. С настоящих членов на муляж. Она повернула ко мне розовое от возбуждения лицо, яростно и зло прошептала:
"Подключайся".
И, не тратя времени даром, погрузила в себя вибратор. Застонала, прикусив нижнюю губу.
Труляли по-азиатски невозмутимо продолжали сосать. Задом-наперед, совсем наоборот.
Вдруг стало жалко рано созревшую девочку - она стремительно и упорно лишала себя детства. Смотрел на ее обритую голову со змеей за правым ушком, нежную кожу лица с припухлыми щёчками и сочными губами. Хрупкая шея с неизменной толстой нитью жемчуга, ее фетиш; волнующая и смущающая рассудок сочная грудь с упругими сосками - ротик ребенка еще не коснулся ее. Нежный живот, любил приблизить к нему лицо, вдыхая ускользающий молочный запах девства; небритой щекой любил погреться о нежную кожу возле пупка, ухом улавливая процессы брожения и гниения. Закрывал глаза и вслушивался с печалью - разложение. Смерть всегда стоит рядом, хихикая в костлявый кулак. Слушал, а рука спускалась в низину ее живота, пальцами ощущая холмик лобка, поросший шелковым пухом. Еще ниже, подкрадываясь подушечками пальцев к горячей бесстыдной плоти, возраста не ведающей. Врата расступаются перед своим хозяином, что однажды посмел на горячем коне вторгнуться в спящее королевство... и отворил дверь маленькой светелки, в которой находилась Спящая красавица.
"Болван", - повторила Серафина и вынула вибратор - увидел пещеру. Приучись без подруги свой век прожить, о Бабур.
"Иди же сюда", - сквозь зубы, сжав кулаки, потребовала она и топнула ногой.
Смотрел на пещеру, зияющую могильной тьмой. И чернота распахивается, наваливается - это уже воронка - крикни, и эхо застучит по стенам вниз как горох. Воронка живая и душная - пульсируют черные стены, полыхая вдруг багровым бликом. Очнулся.
Труляли отсасывали и отсасывали друг у друга. Не обращая на Серафину внимания, подошел и дал тому, кто был сверху, пинка в желтую задницу. Он дернулся и непроизвольно сжал зубы. Другой заорал благим матом. Брызнула кровь. Ее было много, она гейзером, толчками выстреливала из паха и обагряла всех. Труляля без члена орал, Траляля с окровавленным ртом и куском пениса в руке трясся мелкой дрожью.
Взглянул на Серафину, она, поджав ноги и обхватив руками плечи, съежилась в кресле. Огромные детские глаза смотрели на меня - страх, отчаяние, вопрос! Ее лихорадило - на теле проступала гусиная кожа. Отвернулся.
"Ты не умеешь любить, - кричала Серафина в одну из наших ссор, - ты любишь только себя!".