Часть 1.

  

   Офицер четвертого Улья мертв.

   Он повесился на дверной ручке, на собственной портупее.

   Уже больше года как нет ни званий, ни Ульев. Но между собой мы все равно называем Пола офицером - от старых привычек тяжело избавляться. Я видел его на прошлой неделе. Мы не разговаривали, но в знак узнавания Пол коротко мне кивнул.

   Теперь его голова повернута под неестественным углом. Налитые кровью глаза смотрят с упреком, будто спрашивают: "Зачем?". И я повторяю про себя его посмертный вопрос. Но не спрашиваю, зачем так позорно и добровольно ушел из жизни этот нестарый и крепкий вояка, некогда командовавший лучшим роем Улья.

   Спрашиваю в который раз: для чего я заварил всю эту кашу?

   И не нахожу ответа.

  

   * * *

   Вести дневник - задание терапевта.

   Одна из тех глупостей, что навязывали нам в реабилитационном центре.

   Мы не так уж общительны сами по себе. А длительная изоляция и специфический образ жизни не способствовали развитию коммуникативных навыков - все это не мои слова. Ставь диагноз я, вместо "длительной изоляции" значилось бы одно слово "затворничество", а вместо "специфический образ жизни" - "насилие и мародерство".

   Но врачебная этика щадит наши чувства, что само по себе вызывает у меня смех (щадить чувства нелюдей? Ха!), хотя добрая часть населения все еще называет нас "выродками" и "насекомыми". Что не так уж далеко от истины.

   Мы называем себя по-прежнему "васпы".

   Кажется, я впервые услышал это страшное слово еще в детстве...

   "Кажется" - потому что не помню ничего из того, что было раньше, в моей человеческой жизни. И это одна из причин, почему люди все еще ненавидят нас. Память - фундамент любого народа. Мы же лишены ее, оторваны от своих корней. Навязанная нам чужая жизнь - фальшива. Но у кого из нас был выбор?

   "Не будешь слушаться - придут злые васпы и утащат тебя в свой Улей", - так говорила женщина, лица которой я теперь не вспомню. Но я помню запах ее рук - запах хлеба и молока, и помню, как она укрывала меня пуховым одеялом - белым, как снег на кедровых лапах. А снаружи текла морозная ночь, и было страшно - вдруг они уже стоят за окном? Безликие, серые, пахнущие медью и приторной сладостью.

   Они приходят с севера, из зараженного мертвого Дара и приносят с собой беду. За ними тянется след из сожженных деревень и поломанных жизней, и одних они обрекают на смерть, других же - на жалкое существование, которое похуже смерти.

   "Васпы забирают непослушных мальчишек, и прячут в кокон, и травят ядом, и стирают память, чтобы сделать подобными себе..."

   Не могу сказать, насколько непослушным был я - но женщина с ласковыми руками оказалась права: именно так я стал монстром. И я позабыл о своей прошлой жизни и принял новую, полную страха и боли, и нес с собой насилие и смерть, и забирал новых неофитов - и так по кругу, на протяжении многих и многих лет... вот что скрывалось под корректной формулировкой о "специфическом образе жизни". Не потому ли, когда представился случай, я захотел изменить это?

   Теперь один из моих соратников мертв, и я чувствую себя ответственным за его смерть. И если верить докторам, лучший способ привести в порядок мысли - это поделиться ими с кем-то или записать на бумагу. Как я уже сказал - общение не мой конек, а вот пространными рапортами меня не испугаешь. Итак.

   Сегодня - второе апреля, среда.

   Мое имя - Ян Вереск. Мне тридцать три года. И я - васпа.

  

  

   2 апреля, среда

   "Вереск" - не моя настоящая фамилия. Это прописали в документах, которые я получил при выходе из реабилитационного центра. Но Ян - мое настоящее имя. Так называли меня ребенком, так называли меня и в Улье.

   Имя - одна из тех вещей, которое остается как напоминание о временах, когда мы еще были людьми. Каждый васпа дорожит именем, а теперь придумывает себе и второе, под которым будет известен в новой жизни. Так же, как придумывает себе и возраст.

   Васпы забирали своих неофитов в раннем детстве. Я могу лишь предположить, что на момент инициации мне было около десяти лет. Потом я какое-то время проспал в коконе, а когда вылупился - началась новая жизнь и новый отсчет. В качестве васпы я прожил двадцать три зимы, прибавить к этому десять лет человеческой жизни - в общей сумме получается тридцать три.

   Каждый из нас пользуется этой нехитрой арифметикой, чтобы адаптироваться в новом обществе. И это - такой пустяк по сравнению со всем остальным.

   Раньше я не задумывался, насколько это вообще будет тяжело - начать новую жизнь. Любое начинание - всегда пугающе. Любая перемена - болезненна. В конце концов, каждый из нас прошел Дарскую школу, а это значит - трудностями и лишениями нас не испугать. Но только отчего сломался один из самых стойких и сильных? Я не могу поверить, что пройдя через все это, Пол сдался и закончил свою жизнь столь отвратительным и наиболее позорным для васпы способом.

   - Самоубийство, - произносит лейтенант полиции, и я вижу, с какой брезгливостью медэксперт упаковывает тело в черный пластиковый мешок. Люди еще не до конца избавились от негативного отношения к васпам (а некоторые и не собираются избавляться) - а все потому, что генетически мы, скорее, насекомые, нежели млекопитающие.

   "Wasp" - это значит "оса".

   А к представителям иного вида всегда будут относиться с опаской, не так ли?

   Я отхожу в сторону, в тень, освобождаю дорогу полицейским. Вынужденные иметь дело с мертвым васпой, они вряд ли захотят столкнуться еще и с васпой живым. Медэксперты не удостаивают меня и взглядом, однако лейтенант косится в сторону и морщит лоб, будто вспоминая, где видел меня раньше.

   Я спокойно выдерживаю его взгляд. Возможно, видел. В столице я не впервые: три года назад я уже пытался изменить что-то в своей жизни (и, возможно, в жизни всех васпов). Но тот путь оказался ложным. Теперь у всех нас появился второй шанс. И хотя я не единственный, кто принял новые идеалы и боролся за них, все остальные васпы по-прежнему считают меня своим лидером. Это накладывает на меня определенные обязательства - вроде опознания тела. И я понимаю, что это своеобразное уважение к васпам, как к самостоятельной расе. И должен быть благодарен за это.

   Но было бы куда лучше, если бы лейтенант спросил мое мнение.

   Если бы он его спросил - я бы с уверенностью ответил, что не верю в самоубийство Пола. Как никогда не поверю ни в одно самоубийство васпы, потому что такого никогда не случалось в прошлом и не произойдет в будущем. Потому что одного взгляда на Пола хватило, чтобы понять - кто-то убил его.

  

  

   3 апреля, четверг

   ...я чувствую запах - его не спутаешь ни с чем. Запах копоти и свежей крови. Он забивает рецепторы, им пропитался воздух и кожа на лице. В жарком мареве фигура женщины кажется нечеткой, как карандашный набросок.

   - Господин, пощадите! Не оставляйте ребенка без матери!

   Женщина ползет на животе, ломает ногти о дощатый пол. И я вижу себя со стороны - неподвижную сгорбленную фигуру, подсвеченную сполохами пожара. Лицо безэмоционально и мертво, как треснувшая глиняная маска - лицо чудовища, лишь отдаленно напоминающего человека.

   - Где... неофит? - онемевший от долгого молчания язык с трудом находит и выталкивает нужное слово.

   Странно, что этот глухой и хриплый голос тоже принадлежит мне.

   Женщина плачет, целует разбитым ртом сапоги. От нее пахнет кровью и страхом. На тонкой белой шее пульсирует жилка: поддень ножом и на руки выплеснется целый фонтан горячей и яркой крови - хороший подарок для того, кто вынужден существовать в холодном и сером мире.

   Мое сердце бьется в такт ее причитаниям. Это пьянит, будоражит давно остывшую кровь. Я чувствую, как в груди разливается тепло, и сладко ноет внизу живота, а голова плывет, наполняется туманом. Сладко. Так сладко и горячо.

   Я достаю нож - лезвие заточено и надраено до блеска. При виде его женщина начинает выть, а я улыбаюсь - бесстрастно и холодно, так умеют улыбаться только васпы.

   Крики разрастаются, вплетаются в гул огня и рев вертолетных лопастей, затем сливаются в один дребезжащий нарастающий звук...

  

   * * *

   Будильник разрывается до тех пор, пока я не хлопаю по нему ладонью, погружая квартиру в привычную немоту и тьму. На часах - 6:30, и хотя световой день стал увеличиваться, в это время солнце еще скрыто тяжелыми облаками, и за окном царят сумерки.

   Я поднимаюсь быстро - сказывается военное прошлое. Но в ушах еще стоит надрывный плач, а пальцы мелко подрагивают, будто все еще сжимают рукоять ножа. Поэтому я бреду в ванную, шаркая по дощатому полу, как дряхлый старик. Облезшая краска тянется следом, как красноватые струпья. И не задумываюсь над тем, вес ли собственного тела пригибает меня к земле или тяжесть нажитых грехов.

   В ванной я достаю из шкафчика стеклянный пузырек и вытряхиваю на ладонь капсулы: утром - белая и голубая, вечером - белая и красная.

   Каждый из нас обязан поддерживать себя медикаментозно, это одно из условий сосуществования васпов и людей. Но когда тебе каждую ночь снятся кошмары - таблетки не кажутся такой уж тяжелой повинностью. Я хочу сказать - иногда они действительно помогают. По крайней мере, меня больше не преследует запах копоти и крови, а мир обретает прежнюю четкость.

   Запив таблетки водой из-под крана, я замираю, подставив голову под ледяную струю. Другой и нет: горячую воду месяц как отключили за неуплату (сюрприз, но в мире людей не меньше неприятностей, чем в мире васпов, и необходимость платить за коммунальные услуги - одна из них). В этом есть свои плюсы: иногда мне не хватает старой доброй закалки, чтобы прочистить мозг и снова обрести контроль - хотя бы над собственными снами.

   Я думаю над этим, пока бреюсь старой электрической бритвой - быстро и не очень аккуратно. Не люблю слишком долго разглядывать себя в зеркале - отсутствие глаза и шрамы во всю щеку не придают мне симпатии, безотносительно того, скрыты они повязкой или нет и насколько хорошо я выбрит. И это еще одна причина, по которой люди стараются обходить меня стороной.

   Не говоря уже о женщинах...

   Я думаю, а не была ли смерть Пола связана с женщиной? Жизнь в новом для нас мире порой подбрасывает такие проблемы, к которым мы оказались попросту не готовы. И одна из них - отношения с женщинами. За один год не компенсируешь всего, что упущено более чем за двадцать лет. Молодежи в этом плане придется легче, а вот у старших почти нет надежды. Но чтобы Дарский офицер вешался из-за бабы? Чушь! Ты ведь никогда не пасовал перед трудностями, Пол. Так почему же сдался ты?

  

   * * *

   Я выхожу из дома за полтора часа до начала рабочей смены.

   Это может показаться забавным, но у меня действительно есть работа. Скажи мне кто-нибудь об этом года три назад - и я бы вырвал наглецу язык. Но факты остаются фактами: теперь все васпы - добропорядочные и законопослушные граждане. Правда, в отличие от прочих, являющихся людьми, в наших документах стоит дополнительный желтый штамп - разрешение жить и трудиться в обществе. Это - билет в новую, мирную жизнь. Но также и напоминание, что за малейшую провинность меня ожидает смертный приговор без суда и следствия. Бешеную собаку надо держать в наморднике, не так ли?

   Весна в этом году слишком ранняя: снег сошел в конце марта, а столбик термометра уже к полудню достигает достаточно высокой отметки. Не слишком комфортно для меня: за двадцать с лишним лет можно отвыкнуть от тепла и света. Но утром еще стоят заморозки, поэтому свой путь от дома до работы я расцениваю, как утреннюю пробежку.

   Не сказать, что я такой большой любитель пеших прогулок или противник общественного транспорта. Отнюдь. Просто последний раз, когда я пробовал проехать в автобусе, добрая половина пассажиров инстинктивно оказалась в противоположном от меня конце салона. А мамашам пришлось успокаивать плачущих детей. Помню, какая-то смелая девчонка дернула маму за ухо и, тыкая в меня пальцем, громким шепотом спросила: "Этот дядя - Бабай, да?"

   Радует, что даже в стремительно меняющемся мире некоторые вещи остаются неизменными.

   Я привычно срезаю путь через сквер с маленьким и аккуратным фонтаном. Вечером здесь собираются молодые парочки, но утром - ни души. Если остановиться здесь на несколько минут и закрыть глаза, то может показаться, что это не пресная вода журчит, перекатываясь по гранитным плитам, а шумит прибой. Тогда земля под ногами становится зыбкой, как корабельная палуба. И глубоко-глубоко, там, где цвет воды становится синее и насыщеннее, медленно проплывают тени морских гигантов - китов.

   Я видел их только на картинках в книге. Для меня они - существа из народных мифов, вроде тех, о которых пишет Торий. Но некоторые мифы становятся реальностью. Я знаю, о чем говорю: долгое время я сам был мифом.

   Я слышу шаги - слишком тяжелые, чтобы принадлежать человеку. Оборачиваюсь.

   Бывший комендант северного приграничного Улья останавливается на расстоянии трех шагов и сдержанно желает мне доброго утра.

   - И тебе, Расс, - отвечаю я.

   Мы не пожимаем друг другу руки: не принято.

   Вижу, как его лицо кривится и подергивается - огромными усилиями ему приходится сдерживать внутреннее волнение. Серповидный шрам наискось пересекает его лицо и губы, отчего кажется, что Расс криво усмехается. "Поцелуй Королевы" - так он всегда называл свой изъян и когда-то очень чванился им. Но теперь Королева Дара - наша мать и богиня - мертва. И мы осиротели. И радость от первых успехов сменилась депрессией и сомнением.

   - Найди их, Ян, - глухо произносит Расс.

   Он наклоняется, опираясь о рукоять метлы, словно не хочет, чтобы наш разговор услышал кто-то посторонний, и заканчивает:

   - Тех, кто убил Пола.

   Я не питаю иллюзий: васпы в некотором роде связаны между собой и смерть одного из нас уже не является тайной.

   - Полиция констатировала самоубийство, - говорю я и слежу за его реакцией.

   На лбу бывшего коменданта вздуваются вены, глаза сверкают из-под надвинутых бровей. И я вспоминаю, как он шел по выжженной земле в ореоле удушливого дыма. И от него тоже пахло кровью и смертью. Он сам был смерть. Теперь на нем надет оранжевый жилет - жалкая калька его офицерского кителя. Лишь взгляд остался прежним - взгляд хищника.

   - Его убили, - приглушенно рычит Расс. - Те мрази из Си-Вай.

   Я думал об этом.

   Си-Вай или как они называют себя "Contra-wasp" - движение, выступающее против ассимиляции васпов в обществе людей. Их цель - доказать, что мы убийцы и выродки, достойные если не уничтожения, то по крайней мере полной изоляции. Именно они продвигают законы, требующие возобновить опыты над "генетическим мусором" - так они называют нас. И, положа руку на сердце, их высказывания зачастую получают в обществе хорошую поддержку.

   - Ты не думаешь, что он сделал это сам? - задаю я давно мучающий меня вопрос.

   - Нет, - упрямо отвечает Расс. - Самоубийство - позор для Дарского воина.

   - Возможно, он не был так уж счастлив...

   Я произношу это тихо, себе под нос. Но Расс все равно слышит и замолкает. Лицо становится белым, как мраморные плиты фонтана. И сбитые костяшки его пальцев, сжимающие метлу, белеют тоже.

   Некоторое время мы молчим. Слышно только, как на каштане протяжно стонет горлица, да брызги воды разбиваются о камни.

   - Ты винишь себя за это? - наконец, спрашивает Расс.

   Я не отвечаю, но ответ не требуется. Он знает: виню. Поэтому говорит мне тоном спокойным и дружелюбным:

   - Не надо. Мы знали, на что шли.

   Молчу. Слежу, как ветер покачивает ветви молодого каштана.

   - Каждый знал, - продолжает Расс. - Конечно, все идет не так гладко, как предполагалось. Но никто не требовал быстрых перемен. Доверие надо заслужить.

   - Разве не прошло достаточно времени?

   Он ухмыляется, отчего его лицо раскалывает надвое.

   - Ты всегда был слишком тороплив и категоричен, Ян.

   И в его исполнении это звучит, как если бы он назвал меня мальчишкой. Поэтому я усмехаюсь тоже и говорю:

   - Значит, не отступим?

   Расс качает головой.

   - Нет. И я не верю, что Пол сделал это сам. Ему помогли.

   - Думаешь, их было несколько?

   Расс энергично кивает в ответ.

   Еще бы: в одиночку никто не справится с васпой, да еще и бывшим преторианцем - телохранителем Королевы.

   Одно в теории Расса кажется мне нелогичным: какими бы ни были фанатичными деятели из Си-Вай, никто из них не пойдет на такую очевидную глупость, как убийство васпы. А если и пойдет - то смысла в убийстве Пола не больше, чем в убийстве рабочей осы.

   - Я узнаю это. Обещаю, - говорю я.

   Потом мы прощаемся. Он провожает меня пылающим взглядом, а затем продолжает работу. В спину несется мерное "ш-шух..."

   Я много думаю над этим разговором. Что приобрели мы? Что потеряли?

   Офицер Пол, одним ударом выбивающий кирпичную стену, работал автомехаником на станции техобслуживания.

   Сменив маузер на метлу, комендант северного приграничного улья, в подчинении которого имелся многотысячный рой, теперь убирает улицы.

   А я... командующий преторианской гвардией Дара, зверь из бездны, разрушитель миров - что делаю теперь я?

   Мою пробирки в лаборатории профессора Тория.

  

   * * *

   Вообще моя должность называется "лаборант". Но я называю ее более емко: "подай-принеси".

   Не хочу сказать, что стыжусь этого. Нет. Любой труд - в какой-то степени созидателен. И это в новинку нам, и мы благодарны людям за представленную нам возможность. Особенно, если у тебя нет никакого профильного образования. Да что там - никакого образования вообще.

   Все, чему нас учили в Даре - это:

   - выживать,

   - убивать.

   Есть и сопутствующие нашему образу жизни знания. Например, каждый васпа хорошо разбирается в технике, а также знает анатомию человеческого тела и умеет оказать практически любую медицинскую помощь.

   Знаю, что многие васпы хотели бы стать врачами или конструкторами. Вот только давать скальпель в руки бывшим убийцам никто не собирается. Правильно сказал Расс - доверие надо заслужить. И не за один год.

   Поэтому в реабилитационном центре каждый из нас прошел курсы по несомненно важным, но не требующим глубоких знаний профессиям, таким как разнорабочий, или маляр, или дворник, или сантехник. Возможно, когда-нибудь наша молодежь получит право обучаться в институтах наряду с прочими студентами. Возможно, нас однажды признают полноправными членами общества. А пока...

   Пока "подай-принеси" кажется весьма удачным выбором.

   Должность мне предложил Виктор Торий - кто же еще?

   Несмотря на некоторые разногласия в прошлом, в дальнейшем нам пришлось установить дружеский нейтралитет. И справедливости ради стоит признать: без профессора у нас ничего бы не вышло...

   Он врывается в лабораторию - как обычно взъерошенный, нервный. Я благоразумно отступаю, придерживаю ногой дверь, рукой - коробку с реактивами. А он швыряет куртку на стул и тут же набрасывается на меня:

   - Ян! Почему ты не сказал мне?

   Я привык к его выпадам. Поэтому аккуратно ставлю коробку на стол и спокойно отвечаю ему:

   - Реактивы пришли утром. Сейчас составлю опись.

   Между его бровями пролегает болезненная складка. Он расстроено смотрит на меня и сбавляет тон.

   - Да какие там реактивы... плевать! Почему ты не рассказал мне про Пола?

   Вот оно что.

   - Но ты все равно узнал, - спокойно отвечаю я и достаю из коробки формуляр описи. Бумажную работу я не любил никогда, но кто-то ведь должен выполнять и ее.

   - Почему я узнаю из десятых рук и только сегодня? - продолжает настаивать Торий. - У тебя ведь есть мой телефон. Я ведь повторял и не раз, что ты можешь звонить мне в любое время. В любое!

   - Не было нужды, - между делом отвечаю я и продолжаю заполнять бумагу.

   Он вырывает ее из моих рук, швыряет на стол.

   - Оставь ты эти реактивы в покое, Бога ради! Речь идет о жизни человека! Ты это понимаешь?

   - Васпы, - поправляю его я. - Понимаю.

   Наши взгляды пересекаются. Его брови сердито нахмурены, но в глазах стоит вина. Я знаю, он тоже винит себя за многие наши неудачи. За то, что косвенно одобрил бесчеловечные эксперименты, проводимые в Даре. За то, что ему стоило усилий и времени перебороть себя и признать в васпах не просто подопытных дрозофил, а разумных существ, достойных лучшей жизни. Я ценю и уважаю его за это.

   Однако когда большую часть времени на тебя смотрят взглядом побитой собаки, это начинает раздражать.

   - Мне жаль, - снова говорит Торий и отводит глаза. - Жаль, что он так и не смог найти свое место в жизни.

   Он вздыхает, хмурится, бросает на меня косые взгляды. И я понимаю, что Торий хочет сказать мне что-то важное. И просто жду. И слушаю, как за дверью по своим делам спешат сотрудники Института - их шаги легки, их голоса беззаботны. А я думаю о том, насколько разные наши миры. Думаю о том, что все они и каждый из них - и Торий, и его коллеги и лаборанты - радовались и огорчались, когда меня учили молчать и терпеть. Любили, когда меня учили ненавидеть. Созидали, когда меня учили разрушать.

   Иногда мне кажется, будто вся эта жизнь - сон.

   Что я вот-вот проснусь от воя сирены в холодной и тесной келье Улья. И больше не будет ни светлой лаборатории Тория, ни фонтана в уютном сквере. Не будет и этого дневника, потому что иметь личные вещи запрещено Уставом. А комендант Расс не остановится дружески перекинуться со мной парой фраз, потому что понятия дружбы в Даре не существует.

   От таких мыслей меня бросает в холодный пот. Я неосознанно хватаюсь за спинку стула, словно ищу опору.

   - Если у тебя появятся проблемы, ты ведь не будешь скрывать это от меня, правда? - наконец произносит Торий.

   И мир снова обретает целостность.

   Профессор смотрит на меня озабоченным взглядом. Он - реален. И эта комната реальна. И город за окном.

   - Ты ведь скажешь мне... ну, если тебе понадобится помощь? Если вдруг просто захочешь поговорить? - заканчивает свою фразу Торий.

   Я позволяю себе расслабиться окончательно и теперь понимаю, о чем он толкует. Это вводит меня в замешательство, и я отвечаю, должно быть, слишком резко и холодно.

   - Чушь. Я не собираюсь убивать себя.

   И тут же жалею об этом: профессор хмурится и поджимает губы. А я чувствую, что снова одним махом воздвиг ледяную стену между собой и тем, кому есть до меня хоть какое-то дело.

   - Хорошо, - говорит Торий и делает равнодушное лицо.

   Наверное, мне следовало извиниться, да? Я вспоминаю об этом только теперь, когда в перерыве обновляю свои записи. Но в тот момент просто молчу и стою, как баран. Смотрю в пол, не зная, что сказать, куда деть руки или себя всего. Торий некоторое время ждет, потом поворачивается, чтобы уйти.

   Выручает случай.

   В лабораторию врывается Марта - немолодая пробивная женщина, в чьи обязанности кроме обычной секретарской рутины входит также и общественная работа. Сейчас она потрясает разлинованными листами и с порога громко заявляет:

   - Жаль надолго вас прерывать, поэтому быстро сдали по десять крон в фонд помощи северным регионам!

   Она кладет список прямо на коробки с реактивами и начинает лихорадочно его листать, выискивая фамилию Тория. Профессор лезет в карман, вытаскивает купюры.

   - Конечно, конечно, - бормочет он. - Что вообще слышно? Я, как всегда, пропускаю все свежие новости.

   - Второй поселок достраивают, - как на духу отвечает Марта и ловко выхватывает у Тория деньги. - Как снега сойдут, будут земли распахивать, сельское хозяйство поднимать. А то после этих нехристей не земля - одна пустыня. Ага, распишитесь тут и тут...

   Марта подсовывает ему листы и только теперь замечает меня.

   - Ой, - произносит она, и ее щеки покрывает румянец. - Прости, Янушка, - продолжает она виновато и сладко. - Я не про тебя. Я про других нехристей. Которые... хмм...

   Она умолкает и смотрит на меня влажными округлившимися глазами. Тогда я тоже лезу в карман и достаю мятую десятку. Кладу на стол, рядом с рассыпанными листами.

   - Возьмите.

   Она вздыхает, всплескивает руками.

   - Да зачем же? Да к тебе я без претензий вовсе! У тебя и так из жалованья по статье вычитается.

   - Знаю, - спокойно отвечаю я. - И все же возьмите.

   Марта не возражает - купюра исчезает в ее бездонных карманах. Торий смотрит на меня и молчит. Я старюсь не поднимать головы, чтобы не встретиться с его взглядом - понимающим ли? Осуждающим? Так ли это важно. Лишь бы не сказал ничего. Не начал расспрашивать.

   Да и что я ему отвечу?

  

   * * *

   После обеда Торий отлучается по делам, а я задерживаюсь до восьми. А все потому, что в одной из лабораторий потек фармацевтический холодильник, и мне приходится отгружать его на гарантийный ремонт. Для этого нужно заполнить кипу бумаг (даже будучи простым рядовым мне не доводилось писать столько рапортов, воистину - человечество любит усложнять себе жизнь). Поэтому я едва успеваю к самому закрытию. По злой иронии судьбы: здешним мастером оказывается один из тех беженцев с севера.

   Их сразу можно отличить от местных по тому, как они пялятся на тебя со смешанным чувством ненависти, страха и какого-то мерзкого заискивающего почтения. Сейчас это кажется еще более отвратительным, учитывая, что я больше не ношу преторианскую форму и мои текущее запросы далеки от прежних.

   Есть разница, угрожать сожжением деревни или просить починить холодильник по гарантийному талону, не так ли? Все равно, этот щуплый человечек смотрит на меня, будто я собираюсь вырвать ему почки.

   - Конечно, пан. Все сделаем в лучшем виде, пан, - суетливо бормочет он и выхватывает бумаги дрожащими руками, быстро, чтобы случайно не коснуться еще и меня.

   - Прошу, без чинов, - устало произношу я.

   - Да, да...- едва не кланяется он.

   И открывает мне дверь, и закрывает ее за мной.

   Я ухожу так быстро, как только могу. И только пройдя квартал, осознаю, что меня трясет от отвращения. Пальцы помимо воли сжимаются в кулаки - хочется ударить в это бледное лицо, чтобы стереть с него раздражающее заискивающее выражение. Да только кто виноват больше? Запуганный, привыкший повиноваться силе деревенщина или тот, кто все эти годы терроризировал его?

   Вынужденный существовать бок о бок со своим кошмаром, он не понимает, почему власти не стерли нас в порошок вместе с Ульями? Почему выделили деньги на программы по реабилитации насильников и убийц? Почему позволили жить и работать наряду с добропорядочными гражданами Южноуделья? И он, этот добропорядочный селянин, возмущается, что насильники и убийцы разгуливают на свободе. И тайно поддерживает Си-Вай. И будет только рад, узнав о смерти офицера Пола.

   "Туда ему и дорога, проклятому насекомому!"

   И никакие извинения, и никакая гуманитарная помощь не изменят его отношение. Просто потому, что эти, городские, видят во мне искалеченное существо со сбитым жизненным ориентиром. А он - он видел, как я стоял на пороге его жилья, наслаждаясь его болью, его страхом. Как я насиловал его дочь, как забирал сына.

   Этого нельзя ни забыть, ни простить.

   И тогда я думаю - возможно, Пол действительно наложил на себя руки. Возможно, он тоже не смог ни забыть, ни простить себя.

   Смерть Пола не дает мне покоя.

   Это кажется странным, учитывая, что прежде васпы не щадили ни себя, ни друг друга. Мы были единым роем, инструментом для удовлетворения прихотей Королевы. Погибал один - его место тут же занимал другой.

   Теперь все иначе.

   Каждый из нас - личность. Жизнь каждого - ценна. В реабилитационном центре нам говорили: "Хотите изменить мир? Начните с себя". Тогда мы - все те, кто остался, кто пожелал перемен и принял их - решили, что не будет больше ни насилия, ни смертей.

   А теперь я чувствую себя растерянным и одураченным, словно все, за что мы боролись, обернулось пшиком. Смерть Пола - зловещий знак. Он может отобрать у нас надежду.

   Если бы мне только позволили осмотреть тело. Если бы позволили - я бы смог понять. Возможно, найти следы борьбы, ссадины, которые медэксперты не заметили или не захотели замечать. Только кто мне разрешит?

   И мысли продолжают ходить по круг: убийство или самоубийство? Убийство или нет?

   Если попробовать поискать аргументы в пользу той или иной версии, я смогу докопаться до истины.

   Итак. Мой основной и главный аргумент в пользу версии с убийством: васпа никогда не убьет себя сам.

   Я не хочу сказать, что мысли о самоубийстве не посещали меня или любого из васпов. Дело в том, что Дарская школа учит не только жестокости, но и выносливости.

   Когда я только вышел из кокона - меня отдали на воспитание наставнику Харту. Последующие четыре года мне перекраивали сознание и тело. Мое отрочество прошло в череде бесконечных изнуряющих тренировок и пыток, и я чуял запах собственной крови гораздо чаще, чем чьей-либо еще.

   Будучи солдатом, я участвовал во многих сражениях и набегах. Меня бросали на передовую как наживку, как кусок мяса. Я знаю, что такое разрывные пули и помню, как ножи входили в мою плоть, будто в топленое масло. Но я выживал и возвращался в строй.

   Сделав меня преторианцем, своим приближенным телохранителем, Королева накачала меня двойной порцией яда, от чего я долго страдал эпилептическими припадками. Я находился от нее так близко, что она одним укусом могла раскроить мне череп. Ее жало, толщиной почти в руку, трижды входило в мой живот. И она не разбиралась, кто и как сильно виноват в провальной операции: ей были нужны только новые солдаты и новая пища.

   Поэтому я не боюсь ни смерти, ни боли, а моей живучести позавидует таракан. Пройдя через все это и выдержав все это, глупо вешаться на дверной ручке.

   И тут я подхожу к аргументу в пользу самоубийства и вспоминаю мокрое заискивающее лицо северянина. Оно до сих пор маячит у меня перед глазами, как напоминание обо всех темных вещах, которые я своими руками творил на зараженных радиацией землях Дара. Можно принять это, можно попробовать искупить грехи - но это было и от этого не уйти. Если Пола действительно сломило что-то? Что-то...

   ...вина?

   Я вздрагиваю и смотрю на часы. Они показывают полночь. В окно царапаются ветви тополя. Качается фонарь, отбрасывая на противоположную стену оранжевые блики.

   Листаю тетрадь и удивляюсь своему красноречию. Пожалуй, хватит на сегодня. Мой ужин перед сном - стакан воды и две таблетки, белая и красная. И не забыть задернуть шторы - этот чертов оранжевый свет слишком напоминает мне отблеск пожара. А мне хочется хотя бы одну ночь не видеть снов. Никаких. Вообще.

  

  

   4 апреля, пятница

   "Как бы не так!" - ехидно усмехается сидящий во мне зверь. И продолжает проецировать в сознание картины прошлого.

   Сон начинается как продолжение того, предыдущего. Но передо мной теперь не зрелая женщина, а девушка. Почти ребенок.

   Ее глаза набухли слезами, и от этого кажутся еще синее и глубже - две океанские впадины. Волнами плещутся светлые косы - длинные, ниже пояса. Я сгребаю их в горсть и заставляю ее смотреть в свое изуродованное лицо. Девушка испуганно всхлипывает.

   - Пожалуйста...

   Ее шепот - как шелест прибоя. Она вся трепещет в моих руках, будто вытащенная из речки плотва. Беззащитная. Хрупкая. Сладкая.

   Я бросаю девушку на пол и рывком распахиваю вышитый ворот ее сорочки. Из-под белой материи, будто из пены, вздымаются маленькие конусы грудей - уже сформировавшиеся, но еще нетронутые ничьей рукой. Я накрываю их ладонью, сминаю, как глину. Теперь я скульптор, а податливая девичья плоть - мой материал. Лепи, что хочешь.

   - Пощадите, - выдыхает она.

   И на меня веет сладостью топленого молока и нежного, головокружительного аромата, который свойственен юным, только распустившимся цветам. Это пьянит. Так пьянит, что мое холодное омертвелое сердце начинает болезненно сжиматься. Горячие волны, зародившиеся в животе, омывают изнутри, захлестывают с головой.

   Развожу ее ноги - два белых, налитых соком стебля. Колени ободраны, и свежие царапины контрастно выделяются на молочной белизне кожи. Путаюсь в подоле сорочки, и это раздражает меня. Достаю нож. При виде отточенного лезвия девушка начинает выть в голос. Я зажимаю ее рот ладонью - не выношу слез и криков. А она пытается укусить. Это смешит меня, и я улыбаюсь, отчего она начинает плакать еще горше. За пару взмахов взрезав подол сорочки, провожу кончиком лезвия по ее коже - от пупка до горла. За ним тянется розоватый след - пока еще только царапина.

   - Тихо, - хрипло велю я и вжимаю лезвие в основании ее шеи. Нож прорывает тонкую кожу, к запаху топленого молока примешивается терпкий запах меди. Девушка хрипит, закатывает глаза - ее белки кажутся галькой, отшлифованной прибоем. Волны проходят по телу.

   Тогда я сам становлюсь волной.

   Сокрушительной, давящей, вобравшей в себя всю мощь океана. Всю злобу тайфуна. Все смерти рыбаков. И я обрушиваюсь на свою жертву, подминаю под себя. И она вскрикивает, выгибается в моих руках, а волны начинают качать - все выше, все неистовее. Вокруг ревет и воет буря, или это просто кровь пульсирует в висках.

   Я больше не могу себя контролировать, и животная жажда разрушения вырывается на волю. Лезвие ножа погружается в горло девушки, и брызги становятся горячими и липкими. Слизывая их языком, ощущаю знакомый привкус железа. Тогда глаза девушки распахиваются, и синеву зрачка заволакивает белесый туман смерти. Тело выгибается в последний раз и - ломается. Я вижу, как белизна ее сорочки медленно темнеет, набухает алой влагой. В моих ушах еще стоит рев бушующей стихии, но сквозь него прорывается резкий, предупреждающий визг сирены.

   Наступает отлив.

   Сон отпускает меня неохотно, словно продолжая утягивать в глубину, где в густой синеве и тишине медленно проплывают океанские чудовища. Там, на илистом дне, в густом подлеске водорослей, будет лежать и моя русалка. Ее невинная красота навсегда останется при ней, ее кожа никогда не узнает морщин.

   Я думаю о ней. И о крови, вытекающей из ее разрезанного горла, когда стою под душем и удовлетворяю себя. И знаю, потом мне станет стыдно за то, что снова не сдержался и поддался плотским желаниям.

   А еще девушка из сна напоминает мне ту, другую, что навсегда осталась в прошлом, и с которой наши пути не пересекутся больше никогда...

   Нельзя об этом думать. Когда-нибудь я обязательно расскажу, но - не теперь.

  

   * * *

   Едва утолив один голод, я вскоре начинаю испытывать другой.

   С продуктами у меня и вчера было не густо. Последнюю десятку я отдал в фонд гуманитарной помощи, и теперь на полках кроме початой пачки сахара и вовсе ничего нет.

   Васпы хотя и выглядят как люди, но по хромосомному набору фактически являются осами. Усиленное потребление глюкозы - часть нашего метаболизма. Но это не значит, что мы можем прожить на одном только сахаре.

   Раньше я никогда не утруждал себя вопросами, как люди достают то или другое. Я приходил к ним и диктовал свои правила. И забирал то, что считал нужным.

   Теперь же за все приходится платить.

   И это еще не самое трудное. Гораздо труднее выбрать: что купить в первую очередь, а что - потом. Или когда-нибудь. Или не купить вообще - а только посмотреть и сглотнуть слюну. И хотя в реабилитационном центре нам рассказывали, как планировать бюджет - товарно-денежные отношения до сих пор являются нашей основной головной болью. По сути, мы всю жизнь тешили свои соблазны, а теперь должны отказываться от того, что соблазнительно, чего хочется. Будь то новые штаны. Или мороженое. Или женщина.

   Показательно, что у меня давно не было ни первого, ни второго, ни третьего.

   Что, если и у Пола тоже возникли денежные трудности? И по старой Дарской привычке он умалчивал о своих проблемах, рассчитывая только на себя. Я не могу винить его за это - даже полгода интенсивной терапии не могут сделать бирюка душой компании.

   Лучше всего о делах Пола осведомлен комендант Расс. Но сегодня не его смена, и сквер с фонтаном убирает хмурый мужик с опухшим от пьянки лицом. Он провожает меня недовольным взглядом и бормочет себе под нос, что понаехали нелюди, что отбирают хлеб у честных граждан, что страшно на улицы выходить - того гляди, прирежут.

   - По роже видно - душегуб, - подытоживает свое бормотание мужик и продолжает мести улицу.

   А я стараюсь думать о Поле. И о том, сколько дней осталось до получки. И не смотрю в витрины кондитерской, где с утра выкладывают свежую выпечку и многослойные, украшенные кремовыми розами торты.

  

   * * *

   Ближе к обеду в лабораторию заглядывает Марта и сладким голосом сообщает:

   - Янушка, тебя к телефону.

   Марта всегда обращается в раздражающей сюсюкающей манере. Уверен, встреться ей ныне мертвая Дарская Королева - двадцать тонн живого веса, когти и девятифутовый яйцеклад, - Марта назвала бы ее "лапушкой" и похлопала по ядовитым жвалам.

   Я усмехаюсь про себя, а Марта отступает в сторону и поджимает губы. У меня до сих пор не получается выдавать хоть сколь-нибудь адекватные эмоции. Поэтому и реакция людей на них бывает весьма специфической. Но Марта заботит меня куда меньше, чем неожиданный звонок.

   Мне не звонят. Почти никогда.

   Васпы - молчуны и консерваторы. Среди людей у меня нет друзей (за исключением Тория, разумеется). Поэтому от звонка я ничего хорошего не жду.

   Как всегда, чутье меня не подводит.

   - Ян Вереск? - произносит в трубку вежливый женский голос. - Вас беспокоит миграционная служба. Отдел по надзору.

   Я замираю с трубкой возле уха. За своим столом Марта медленно перекладывает бумаги с одного места на другое, делая вид, что увлечена работой. Но по ее позе заметно, что она вся превратилась в слух. Я делаю равнодушное лицо и поворачиваюсь к ней спиной.

   - Чем обязан?

   - Простите за беспокойство, - заученно продолжает вежливый голос. - Но ваша диагностическая карта просрочена. Когда вы обследовались последний раз?

   Я опускаю взгляд. В некоторых местах паркет процарапан, и это напоминает мне рану на горле светловолосой девушки из сна. Вдоль позвоночника начинает медленно ползти мятный холодок, и я кажусь себе едва оперившимся неофитом под тяжелым взглядом наставника - он сканирует мой разум и знает все о моих мыслях, о моих тайных желаниях. Любое инакомыслие, любое несоответствие Уставу карается жестоко - в Даре нет места милосердию.

   - Месяц назад, - бормочу я, и в спину сейчас же ввинчивается любопытный взгляд Марты.

   - Четыре месяца, - мягко поправляет меня собеседница. - Возможно, вас не устраивает ваш куратор?

   Я быстро хватаюсь за подсказку, отвечаю:

   - Возможно...

   И не слишком грешу против истины: доктор Войчич всегда казался мне напыщенным индюком и не интересовался ничем, кроме своей диссертации.

   - Мы так и подумали, - голос в трубке теплеет. - Поэтому сменили вам куратора. Доктор Поплавский очень хороший специалист. Он пытался связаться с вами, но, к сожалению, ваш домашний телефон заблокирован.

   - Да, - только и могу выдавить я.

   Сейчас домашний телефон для меня такая же роскошь, как и горячая вода. Но я не собираюсь отчитываться перед умниками из миграционной службы.

   - Если вы согласны, - продолжает женщина, - рекомендуем обратиться к нему как можно скорее. В противном случае, мы будем вынуждены поместить вас в стационар на повторную реабилитацию.

   Черт!

   Кажется, я произношу это вслух. Марта подпрыгивает на месте и теперь уже не стесняясь с любопытством пялится на меня. Это раздражает и смущает, как если бы она подсматривала за мной в душе.

   Потом я думаю: а не узнал ли о моих снах и желаниях отдел по надзору? Иначе как еще объяснить, что после столь долгого перерыва они объявились только сейчас. Или же смерть Пола не оставила равнодушной и их?

   Одно я знаю точно: если меня изолируют снова (а именно изоляцию, по сути, подразумевает нахождение в реабилитационном центре), то кто разберется в причинах самоубийства (или убийства?) бывшего офицера четвертого Улья? Сейчас я нужен здесь. И я отвечаю в трубку голосом спокойным и учтивым:

   - Разумеется. Когда?

   - Доктор Поплавский каждый день оставляет окно специально для вас, - отвечает женщина. - Скажем, сегодня, после пяти?

   - Хорошо, - отвечаю я и записываю адрес на салфетке.

   Марта со своего места вытягивает шею и мне, как мальчишке, приходится прикрывать запись ладонью.

   Самый важный плюс пребывания в человеческом обществе - это право на личное пространство. Любое вторжение в него - болезненно. Я нервничаю, и поэтому забываю попрощаться с вежливой женщиной из миграционной службы.

   - Кто это был, Янушка, котик? - сладко щебечет Марта.

   Я убираю адрес в нагрудный карман и бросаю через плечо:

   - Тайная поклонница.

   Марта недоверчиво хмыкает за моей спиной. Она уверена, что у меня нет постоянной женщины (да что там постоянной - нет никакой). Поэтому время от времени пытается сосватать мне то одну, то другую свою знакомую. Знакомые от этой идеи тоже не приходят в восторг и категорически отказываются от свиданий. Для них я не просто насекомое. Я искалеченное насекомое. Люди до сих пор шарахаются от меня, как от заразного. И я чувствую это. И не пытаюсь навязываться.

   После обеда я захожу в кабинет Виктора Тория.

   Он беседует по телефону с женой и жестом приглашает меня садиться, продолжая говорить в трубку:

   - Да, дорогая... конечно, не забуду. Что еще? Фарша?... Сколько? Записываю...

   Он черкает в блокноте, продолжая послушно кивать головой. Торий бывает несносен и может наорать на подчиненного за глупую ошибку, зато рядом с женой превращается в смирного барашка.

   Я жду, пока он договорит. На краю стола стоит ваза с конфетами, и я чувствую, как судорогой сводит живот. Я стараюсь не смотреть туда и оглядываюсь по сторонам. Раньше на стенах висели фотоотчеты с экспедиций и рисунки никогда не существовавших монстров. Но когда оказалось, что мифические васпы - это не гигантские неразумные жуки, а результат генетических экспериментов, все фотографии и рисунки очутились в мусорном ведре. Теперь по стенам развешены дипломы и графики, а фотография только одна - та, где Торию вручают национальную премию за вклад в биологию и гуманитарные науки. Если быть точным: за то, что доказал существование васпов и разработал программу по их адаптации в обществе. Не без моей помощи, разумеется. Только на торжество меня пригласить забыли.

   - Прости, что заставил тебя ждать, - улыбается Торий и кладет трубку на рычаги. - Заботы семейные...

   Я понимающе киваю, хотя о чем он говорит - представляю чисто теоретически. Семьи у меня не было никогда. И, вероятно, не будет.

   - Что-то не видел тебя сегодня в столовой, - продолжает Торий. - Все в порядке?

   Я киваю и поясняю:

   - Много работы. Хочу закончить пораньше. Ты позволишь?

   - Да, конечно, - соглашается он. - Это как-то связано с сегодняшним звонком?

   - Уже весь институт в курсе? - вопросом на вопрос отвечаю я.

   Торий смеется.

   - Ну, Марта говорила, что тебе звонила какая-то женщина с приятным голосом, а ты краснел, бледнел и вообще выглядел совершенно растерянным. О! Дай ей волю - она за глаза тебя и женит, и разведет!

   Я не люблю сплетен, но, тем не менее, усмехаюсь тоже. Общество Тория - единственное, где я могу быть хоть немного откровенным. И это кажется немного странным, учитывая, что еще три года назад мы ненавидели друг друга до зубовного скрежета. Он меня - с первой встречи, за то, что я убил его товарищей, подчинил его своей воле и использовал, как марионетку, что избил до полусмерти и едва не изнасиловал его будущую жену. Я его - за то, что провалил мой план по переустройству мира, что проводил надо мной опыты и едва не убил под конец.

   В этом мире все шиворот навыворот, и хорошая дружба проистекает из хорошей вражды.

   - Звонили из миграционной службы, - говорю я.

   И лицо Тория сразу серьезнеет.

   - Дело ведь не в этом погибшем? Не в Поле? - предполагает он.

   - Во мне, - отвечаю. - Мне поменяли куратора.

   Торий приподнимает брови, отчего на его лице появляется то самое дурацкое выражение, которое я называю про себя "я очень удивлен!" или "я очень обеспокоен!".

   - С чего бы вдруг? Ты что, пропустил плановое обследование?

   Я киваю.

   - А ты же ходил две недели назад? - начинает вспоминать Торий. - И раньше... помню, ты отпрашивался у меня в феврале, когда все работали сверхурочно, а ты сказал...

   - Не ходил, - жестко обрываю я.

   Мы смотрим друг на друга. Я - исподлобья. Он - озадаченно. Потом его брови начинают хмуриться, губы сжимаются в ниточку, и я понимаю, что сейчас мне не поздоровится. И думаю, что на крики обязательно слетятся все сплетники института. Но Торий, как ни странно, не повышает голос.

   - Ты врал, - как-то чересчур тихо и устало произносит он.

   Нет смысла отпираться, и я коротко киваю снова. В такие моменты мне кажется, что он сожалеет. О том, что взял на себя ответственность за меня и других, подобных мне. За то, что я такой упертый баран и сколько со мной ни возись - все толку не будет.

   - Скотина ты неблагодарная, вот ты кто, - подтверждает он мои мысли.

   - Скотина, - со вздохом каюсь и опускаю взгляд.

   - Манипулятор хренов.

   - Угу, - я теперь готов провалиться сквозь землю, но все же спрашиваю его:

   - Ты можешь что-нибудь сделать?

   - И редкий наглец в придачу, - заканчивает он, подводя черту под всеми моими грехами.

   Я соглашаюсь со всем. Но слова женщины из отдела по надзору не выходят у меня из головы.

   "В противном случае, мы будем вынуждены поместить вас в стационар на повторную реабилитацию".

   У меня просто нет времени играть сейчас в раскаяние. Это понимает и Торий.

   - Кого тебе назначили? - спрашивает он.

   Оказывается, имя психотерапевта совершенно вылетело у меня из головы.

   - Что-то длинное, - говорю я. - Не могу вспомнить точно.

   - Тогда тебе ничего не остается, как идти, - отвечает Торий, и я слышу в его голосе злорадство. - Я твой поручитель, а не психиатр.

   - У тебя есть знакомые медики, - возражаю я.

   Для галочки мне бы подошел любой. Но сейчас Торий непреклонен.

   - Сходи хотя бы раз, а там посмотрим. Если честно, я давно жду случая, чтобы потравить всех тараканов в твоей голове.

   Определенно, мир в сговоре против меня.

   Я поднимаюсь со стула. Взгляд снова падает на вазу с конфетами и на какую-то долю секунды кабинет Тория смазывается и плывет. Тело ведет в сторону, и я хватаюсь за стол, чтобы сохранить равновесие.

   Торий приподнимается со своего места.

   - Все в порядке?

   - Да.

   Предметы обретают четкость, только в ушах все еще стоит противный звон.

   - Уверен?

   Я киваю снова - просто потому, что не хочу нагружать его еще большими проблемами. Еда - это такие пустяки. По сравнению со смертью Пола или необходимостью посещать психотерапевта.

   - Ты вообще обедал сегодня? - задает Торий тот вопрос, который, я надеялся, не задаст никогда.

   После выяснения отношений лишняя ложь не сыграет мне на руку, поэтому отвечаю расплывчато:

   - Я работал.

   - А завтракал? - не сдается он.

   Пожимаю плечами - этот жест можно расценить, как угодно. Стараюсь не глядеть на Тория - теперь о его взгляд можно обжечься.

   - Когда ты ел сегодня в последний раз? - допытывается он.

   - В последний раз я ел вчера, - послушно отвечаю я.

   Возникает опасение, что ваза с конфетами сейчас полетит в мою голову. Но Торий просто произносит:

   - Ты идиот?

   И кладет на стол десятку - ровно столько, сколько я передал накануне в благотворительный фонд.

   - Шагом марш в столовую! - велит он мне. - И без глупостей, понял?

   - Так точно, - по старой военной привычке отзываюсь я.

   Забираю деньги и выхожу из кабинета. И только потом вспоминаю, что снова забыл поблагодарить.

  

   * * *

   На табличке написано:

   "Доктор Вениамин Поплавский, психотерапевт".

   Перечитываю и раз, и другой. Чертыхаюсь.

   В Даре не приняты длинные имена. В Ульях мы почти не общались между собой. Понадобилась уйма времени, чтобы научиться разговаривать хоть сколь-нибудь развернутыми фразами. Поэтому имя и должность доктора кажутся мне небесной карой за все мои прегрешения.

   Решаю про себя, что буду называть его "здравствуйте, доктор" и "до свидания, доктор".

   Берусь за ручку. Она скользит под мокрой ладонью. Порог кабинета - как мостик. Тот, что соединял коридор Улья с его сердцевиной - куполом, где обитала Королева.

   Воздух там становился тяжелее, суше, а запахи приторнее. Я помню чувство головокружения и удушья, с каким шел по колено в клубящемся тумане, среди покатых сводов, покрытых белым восковым налетом. Панический ужас, от которого подгибались ноги, и высыхала во рту слюна. И хотелось бежать - прочь, не разбирая дороги, пока хватает сил. Но от Королевы не скрыться - вечно голодная, окутанная пеленой тумана, она знала о тебе все. Ее призрачный голос вторгался в мозг и вычищал его от неуставных мыслей, как нож вычищает тушу животного от потрохов. Я обожал ее, как жрец обожает свое божество. И боялся до обмороков. И был не одинок в своих чувствах - каждый преторианец испытывал нечто подобное.

   В таком ключе психологи кажутся мне хорошими преемниками Дарской Королевы. Их работа тоже напоминает препарирование - разума, а не тела. В какой-то степени это похуже пыток.

   Отчаянно хочется, чтобы эти "здравствуйте" и "до свидания" оказались последними. Но я также отдаю себе отчет, что если лидер васпов позволит себе нарушить правила - то кто их будет придерживаться вообще?

   "Контроль", - говорю себе я.

   И вхожу.

   Помню, первое, что бросалось в глаза в кабинете моего прошлого куратора - это стол. Здесь его нет. Вообще. Вместо стола противоположную стену занимает большое окно, наполовину занавешенное тяжелыми шторами. В углу стоит журнальный столик и торшер. А рядом - кресло.

   И в нем сейчас сидит пожилой толстяк и ест мороженое. Ложка дразняще позвякивает о стенки вазочки. "Клубничное", - отмечаю про себя, а вслух говорю:

   - Разрешите войти?

   Доктор подскакивает, будто только теперь меня увидел и не слышал ни скрипа двери, ни моих тяжелых шагов. Его круглое лицо расплывается в улыбке.

   - Ян Вереск? - произносит он. - Очень рад наконец-то с вами познакомиться! Да вы не стойте, проходите-проходите. Я не кусаюсь.

   Его лукавая улыбка и шутливый тон сразу начинают раздражать.

   - Меня направил отдел по надзору, - сухо говорю я.

   Доктор ставит на стол вазочку с мороженым, разводит руками.

   - Что ж поделать, голубчик! Я ведь жду вас, а вы все не идете. Да вы не стойте в дверях!

   Он подходит ко мне, а я инстинктивно отступаю - и в спину упирается круглая ручка двери. Как пистолетное дуло.

   - Куртку можно повесить сюда, - тем временем говорит доктор и показывает мне вешалку. - Вам помочь?

   Он дотрагивается до меня. И по моему хребту прокатывается ледяная лавина.

   Обычно васпы избегают прямого физического контакта. Эта привычка формируется в пору ученичества, когда любой контакт влечет за собой только одно - боль. Люди же не трогают нас потому, что мало кто в добром здравии захочет погладить таракана. Это неприятие заложено в генетической памяти. В глубинных инстинктах. Как в наших - заложена жажда разрушения.

   Но отступать некуда, поэтому я неловко снимаю куртку (конечно, от волнения и природной неуклюжести путаюсь в рукавах). И доктор начинает мягко, но непреклонно оттеснять меня в комнату. Его жесты ненавязчивы, а я чувствую себя зверем, угодившим в капкан хищника еще более хитрого и беспощадного. И тем опаснее капкан, что выглядит на первый взгляд безобидно. В этом лукавство и подлость человека. Лучше бы меня просто повели на дыбу - так было бы честнее.

   - Простите, ради бога, вы, должно быть, решили, что я вовсе не ждал вас, - продолжает доктор. - Представляю, что вы могли подумать, когда увидели, как я втихаря уплетаю мороженое!

   Он смеется, отчего его щеки наливаются ярким румянцем. Я пристраиваюсь на самый краешек дивана. Внутри я весь - пружина. Но что бы ни говорил и не делал сейчас психотерапевт - мне придется выдержать и это.

   - Вы знаете, я на самом деле страшный сладкоежка, - посмеиваясь, продолжает доктор. Он садится напротив, в кресло, и теперь нас разделяет только журнальный столик. - Моя жена совершенно этого не понимает и всегда оттаскивает от кондитерских отделов. Однажды она послала меня за хлебом, и знаете что? Я вместо хлеба купил два кило конфет. Так что здесь у меня тайное логово. Поддаюсь соблазну, когда выдается свободная минутка. Понимаете теперь, что вы своим приходом спасли меня от обжорства?

   Я молчу. Его многословие раздражает. Но еще больше раздражает запах клубники и сливок.

   - Раз уж вы зашли в гости, - заканчивает свою реплику доктор, - поможете мне разделаться с порцией? Клянусь, если я съем хоть еще немного - на мне разойдется халат!

   Он поднимается и достает еще одну хрустальную вазочку. Перекладывает из початого брикета остаток. Я сглатываю слюну и слежу за его передвижениями. Наверное, я сейчас похож на осу, которая кружит вокруг блюдца с сиропом, но так и не решается сесть - ведь где-то рядом маячит тень от мухобойки.

   - Угощайтесь, дружочек, - добродушно говорит доктор и протягивает мне вазочку.

   Я поднимаю на него взгляд.

   - Это подкуп? - через силу выталкиваю я.

   На лице доктора не дергается ни один мускул. Улыбка кажется искренней, но в глазах затаилась хитринка.

   - Что вы, голубчик! - простодушно возражает он. - И в мыслях нет! Впрочем, не хотите, как хотите.

   Он ставит вазочку на стол. Подвигает поближе ко мне. Его попытка установить контакт может показаться забавной... но полуголодное существование последних дней не настраивает меня на веселье.

   - Предлагаю на чистоту, док, - сдержанно и четко произношу я. - Я вам не голубчик и не дружочек. Я вам не нравлюсь. Вы мне не нравитесь тоже. Или задавайте ваши вопросы, или - баш на баш. Вы мне - штамп в диагностической карте. Я вам - рекомендацию. Идет?

   Теперь я смотрю на него в упор - тем взглядом, от которого раньше в страхе сжимались солдаты и падали на колени люди. Но доктор лишь сокрушенно качает головой.

   - Боюсь, вы что-то напутали, голубчик, - с сожалением произносит он. - Ошибочно приняли меня за кого-то, и я даже знаю, за кого: за бездушного карьериста, которому нет дела до чужих судеб. Возможно, вы привыкли иметь дело именно с такими? Тогда мне вас искренне жаль.

   - Так что за печаль? - огрызаюсь я. - Подпишите карту - и мы никогда больше не встретимся.

   - Э, нет. Так не пойдет, - категорически заявляет он, и в прежде мягком голосе я улавливаю металлические нотки. - Ничего не дается легко и просто, голубчик. Вам ли не знать? Побег от проблемы так и останется побегом, но не ее решением.

   - Мне нечего решать, - возражаю я.

   - Вы, правда, так думаете? - улыбается доктор - вкрадчиво и хитро, словно он знает какую-то мою тайну.

   И я вжимаюсь в спинку дивана: очередная паническая волна снова окатывает меня с головой. И я почему-то думаю о своем сне. О русалке с перерезанным горлом. И еще о том, что доктор, возможно, в чем-то прав. Когда тебя возбуждают мертвые девушки - это определенно проблема, приятель.

   Я не знаю, что ответить ему и опускаю взгляд.

   - Сделаем так, - говорит тогда доктор. - Я больше не стану утомлять вас разговорами, и тем более расспросами. Когда вы будете готовы - вы сами скажете мне об этом. Хорошо? Но только - я подчеркиваю! - когда захотите сами.

   Я усмехаюсь, спрашиваю, не поднимая головы:

   - А если я никогда не захочу?

   - О! - пылко произносит он. - Вы захотите, - и добавляет. - Ведь будь иначе - вы бы не появились здесь, не так ли? Вы и ваши товарищи. И говоря "здесь" - я имею в виду не только свой кабинет. А и город. И общество в целом.

   Молчу. Не знаю, что на это сказать. Сердце бьется тревожно и быстро, и я не могу его контролировать. И это пугает меня.

   - Друг мой, я знаю таких, как вы, - говорит доктор. - У вас внутри огонь. Вы научились прятать его очень глубоко, но поверьте мне - я умею разглядеть пылающие души. И вы не успокоитесь, пока не завершите начатое. Я прав?

   Ежусь. От его слов что-то поднимается во мне - я еще не могу подобрать этому чувству название. Но мне не нравится оно - у него горький привкус. Я долго думаю прежде, чем подобрать ответ. И он кажется мне довольно глупым, но пока это единственное, что я могу сказать ему.

   - Так что вы будете делать теперь? - спрашиваю я.

   - Ждать, - просто отвечает мне доктор. - И разговаривать о разных вещах. О погоде. О сладостях. О музыке. О несносных соседях. О натирающих ноги туфлях. Да мало ли найдется тем? А пока, - он снова подвигает мне хрустальную вазочку, - все же попробуйте мороженое. Ей богу, если вы не захотите - мне придется его выкинуть. А жалко.

   Он вздыхает и протягивает мне еще и ложку. Я машинально ее беру и смотрю, как скользнувший из-под штор солнечный зайчик играет на ее полированной грани.

   Возможно, это испытание не окажется таким уж невыносимым.

  

   * * *

   И с чего я паниковал?

   Доктор не вскрыл меня ни ножом, ни словом. Вместо этого он бросил мне вызов. Его искренний интерес ко мне - не интерес экспериментатора, а интерес дуэлянта. А когда я пасовал перед схваткой?

   К тому же, встреча с психотерапевтом наводит меня на мысль, что у Пола тоже был свой куратор. Возможно, он мог бы пролить свет на некоторые вопросы. И одно время я обдумываю, нельзя ли использовать в своих целях доктора с непроизносимым именем.

   Соблазн очень велик.

   Но какой бы удачной не казалась мысль о встрече с терапевтом Пола, я вскоре отбрасываю ее, как невозможную. У докторов есть свой кодекс и одним из пунктов в нем значится - обязательство неразглашения информации. Возможно, он и смог бы рассказать что-то полицейскому. Но не штатному лаборанту. Тем более - не васпе.

   Значит, этот вариант отпадает.

   Тогда что еще? Может, Пол тоже вел дневник?

   Эта мысль кажется мне куда более здравой. Нужно поговорить с Рассом - и постараться попасть в оцепленную квартиру.

  

  

   5 апреля, суббота

   До Перехода я не общался с Рассом - его Улей не был подведомственен мне. Пересекаясь на заданиях, мы не обменивались и словом. У каждого - своя задача, своя территория и своя добыча. Я - офицер преторианской гвардии головного Улья. Какое мне дело до приграничья? Комендант пусть и значимая фигура в иерархии васпов, но - не преторианец. Он никогда не знал, каково это - постоянно слышать в голове тоскливый шепот Королевы, похожий на помехи в радиоэфире. И не узнает, каково это - навсегда остаться с пустотой вместо него.

   Кошмары о смерти Королевы преследуют меня не реже, чем кошмары об убийствах.

   Я был слишком слаб, чтобы участвовать в первых сражениях с людьми, когда Ульи подвергались точечной бомбардировке, а васпы гибли сотнями, пытаясь защитить свою богиню, свою мать (как все мы тогда считали).

   Зато я помню боль, похожую на взрыв фугасной бомбы в голове...

   Это пожар, опаливший внутренности и оставивший тлеть не разумное существо -головешку. Помню вой: он вспорол меня изнутри, будто разделочным ножом. Помню: меня рвало кровью и желчью. А она звала меня, звала, звала... Этому зову нельзя противиться, его нельзя забыть. Инстинкт вел меня туда, где в муках корчилась Королева, опаленная огнем, отравленная ядом. И я полз по снегу, обдирая пальцы о заледеневший наст. Но был слишком далеко от нее.

   Иронично, но именно тот факт, что я находился на краю смерти, спас меня от смерти как таковой.

   Будь я рядом с Королевой - я бы погиб в числе первых.

   - Ты ведь понимаешь, - сказал мне потом Торий, - это только инстинкты.

   Я понимаю.

   Понимаю, что она не была нам ни богом, ни матерью. Возможно - лишь таким же экспериментом, как и я сам. Я отдаю себе отчет, что наша тоска по ней - это тоска по прошлому. Это зависимость. Привычка, от которой отказаться трудно, но необходимо.

   Но я также понимаю, что со смертью Королевы умерла часть меня.

   Это все равно, как лишиться руки или ноги. Или глаза. Какое-то время не испытываешь ничего, кроме боли. Потом - приходит нежелание мириться с утратой. Потом тебя мучают боли фантомные. Потом по привычке пытаешься воспользоваться отсутствующим органом - но ощущаешь только пустоту.

   Королева была больше, чем рука или глаз. Она была тем, что соединяет рой, и люди быстро догадались, как обезоружить монстра: они препарировали нам мозг.

   И теперь часть мозга мертва. Нервные окончания еще посылают импульсы, но они уходят в пустоту. И пустота не отвечает. И это пугает куда больше, чем все воспоминания о пытках, о страхе и смерти - обо всем, от чего мы ушли и к чему не собираемся возвращаться снова. Но пустота коварна. Она может ждать очень долго, так долго, пока не потеряешь бдительность. Пока не кончатся таблетки - белые, и голубые, и красные. Пока тоска не станет такой мучительной, а тьма такой беспросветной, что устаешь бороться и сдаешься. И поворачиваешься к пустоте лицом, и заглядываешь в бездонные провалы ее глаз. Тогда она заглядывает в твои...

   Возможно, Пол подошел слишком близко к запретной кромке. И перешагнул ее, ища покоя измученной душе.

   - Нет, - говорит Расс, и в его голосе слышится категоричность. - Это слишком простой выход.

   Я лишь усмехаюсь снисходительно: что и требуется доказать. Комендант - не преторианец.

   Он разливает по стаканам бесцветную, остро пахнущую жидкость. Из закуски - только горсть конфет.

   - Помянем Пола!

   И опрокидывает содержимое своего стакана в глотку.

   Я пью тоже. Морщусь. Местная водка довольно крепкая, но совсем не то, что мы привыкли распивать в Ульях - настой на еловой хвое, высушенной траве илас и сильно разбавленном яде Королевы. Если добавить яда в чуть более плотной концентрации - этот напиток попросту сожжет всю слизистую.

   - Я звонил в морг, - приглушенным голосом говорит Расс. - Ты знал, что его уже похоронили?

   Жар, возникший в горле, опускается вниз и достает теперь до сердца. И оно вспыхивает и начинает биться тревожнее и быстрее обычного.

   "У вас внутри огонь", - вспоминаю слова доктора с непроизносимым именем.

   Я неосознанным жестом прижимаю кулак к груди. Качаю головой, без слов отвечая на вопрос Расса.

   Не знал. Откуда?

   - Да, - продолжает комендант. - Сказали, не было нужды сообщать. Родных у Пола нет. Имущества тоже. Думаешь, он бы покончил с собой, зная, что его зароют, как дворнягу?

   - Мертвым все равно, - равнодушно отзываюсь я.

   И смотрю в угол комнаты. Там, у изголовья кровати, ворочается и вздыхает тьма. Чем она гуще - тем легче спрятаться обитающим во тьме чудовищам. В темном углу слышится легкий шорох - просто мыши скребутся в поисках крошек. Но брать у Расса нечего: его комната - всего лишь обустроенный подвал, в котором раньше хранили дворницкие принадлежности и всякий ненужный хлам. А теперь половину помещения занимает железная кровать, другую половину - стол. И всю комнатушку можно преодолеть в два шага. Не хочу сказать, что в Ульях мы были избалованы комфортом - офицерские кельи всегда отличались крайним аскетизмом. Не говоря уже о солдатских казармах. Но все-таки я считаю, что в новой жизни комендант приграничья заслуживает лучших условий, чем прозябание в подвале.

   - Я хотел бы осмотреть квартиру Пола, - говорю я.

   Некоторое время Расс думает, жует конфету. Лоб собирается в морщины - признак напряженной мыслительной работы.

   - Я знаком с вахтером из его дома, - наконец произносит он. - Дед не злой. К нашим хорошо относится. А за бутылку другом станет. Проверено.

   Расс ухмыляется, и я ухмыляюсь тоже - в этом мире деньги не только шуршат, но и булькают. Думаю: сколько спирта могу унести из лаборатории Тория? Решаю, что полштофа смогу.

   Спрашиваю:

   - Когда его можно застать?

   - А всегда! - отвечает Расс. - Он так на вахте и живет. Его дети из квартиры выгнали. Так он и устроился, пока домоуправша разрешает.

   - Почему выгнали? - удивляюсь я. - Им жить негде?

   Расс фыркает и смотрит так, словно я сказал величайшую чушь.

   - Как же! Деньги им нужны. Квартиру можно задорого продать. И хорошо, что выселили, а не убили.

   Сначала его слова озадачивают меня, и я просто стараюсь забыть об этом. И только много позже приходит понимание: оказывается, убить можно не только из мести или ради удовольствия. Мотив может быть и корыстным.

   Это обжигает меня, как очередной глоток водки. Мир людей бывает не менее жесток, чем мир васпов. Возможно, Пола тоже убили из корысти? Да только что у него брать?

   Пол жил не многим лучше Расса, разве что имел собственную ванную. Но мысль об убийстве из корысти отчего-то не дает мне покоя. Я чувствую, что здесь есть некая зацепка. И я решаю обязательно обдумать ее - когда буду трезвее.

   Расс тем временем снова разливает водку по стаканам.

   - За здоровье! - комментирует он и осушает махом.

   Я следую его примеру. Когда пьешь - не слишком думаешь о еде. Кроме того, напряжение последних дней спадает, и пустота, стерегущая на краю сознания, исчезает ненадолго.

   - Знаешь, что сказал Пол, когда мы виделись последний раз? - спрашивает Расс и отвечает себе сам:

   - Что Переход - лучшее, что с ним случилось за всю жизнь. Да, не все идет гладко. Но у нас появилась возможность. Возможность выбора. Возможность самим распоряжаться судьбой.

   - Возможность жить в подвале и работать дворником, - подхватываю я.

   Дразнить медведя в его же берлоге - не лучшая затея. Но Расс не понимает моего сарказма. Он хлопает ладонью по столу и говорит:

   - Пусть! - приподнимается с места, вытягивается во весь внушительный рост и скандирует - старательно, с выражением, на которое только способен васпа:

   - Пусть за окошком гнилая сырость! Я не жалею и я не печален! Мне до того эта жизнь полюбилась, так полюбилась, как будто в начале!

   Мне хочется смеяться. Комендант приграничного Улья, прилежно декламирующий стихи, - зрелище само по себе забавное. Но я не смеюсь. Знаю, сколько было приложено усилий, чтобы сломать барьер замкнутости, чтобы научиться открыто выражать свои мысли. Не боясь, что за это тебя поволокут на дыбу или до краев нашпигуют ядом.

   - Я верю, скоро все изменится к лучшему, - продолжает Расс, глядя на меня сверху вниз, будто бросая вызов. - Надо только подождать. Перемены уже происходят. Слышал про "Открытые двери"?

   Еще бы. Этот благотворительный фонд сразу взял под свое крыло заботу о беженцах и вынужденных переселенцах с Севера. Иронично, но васпы также попали под эту категорию. Еще более иронично, что основатель фонда - женщина.

   - Миллер, - вспоминаю режущую слух фамилию.

   - Хлоя, - благоговейно поправляет Расс.

   Он садится на место, мечтательно подпирает кулаком небритую щеку:

   - Помнишь рядового Свена? Долговязого пацана из четвертого Улья? Он как раз служил под командованием Пола.

   - Я должен знать всех рядовых в лицо? - сухо отвечаю я.

   - А Хлоя знает! - ухмыляется Расс.

   Это явная шпилька в мой адрес. Маленькая месть за мой предыдущий сарказм. И пока я хмурюсь и перевариваю сказанное, комендант продолжает, как ни в чем не бывало:

   - Так вот, Свен обратился к ней за помощью. Пацан молодой. Ему учиться надо. А Хлоя запросила результаты его диагностической карты, подготовила это... как его? Ходатайство! - Расс выплевывает непривычное слово, как ругательство. - И таки выбила ему место в техникуме! Представляешь?

   Он со значением смотрит на меня, будто ожидает, что я упаду со стула от изумления. И когда этого не происходит - обиженно поджимает губы.

   - Если он будет учиться хорошо и закончит с отличием, то попадет в институт, - заканчивает Расс. - Чуешь, что это значит?

   Он смотрит восторженно. И я понимаю, что это, действительно, большой прорыв. И должен радоваться за парня. Но на душе отчего-то становится нестерпимо кисло.

   - Почему он пошел к ней? А не ко мне? - вслух произношу я.

   Это риторический вопрос. Ответа на него не жду, но Расс, тем не менее, отвечает:

   - А что бы ты сделал? У тебя, конечно, чуть больше прав, чем у остальных. Непыльная работа и известность в определенных кругах. Но у людей куда больше возможностей и связей. Да и признай: не каждый рядовой решится добровольно подойти к преторианцу. А тем более к великому и ужасному Яну!

   Расс смеется добродушно, а я ежусь и понимаю вдруг, как выгляжу большую часть времени в глазах собственных соплеменников. Даже когда они смогли забыть прошлое, перешагнуть через годы унижений и муштры, признать во мне лидера и пойти за мной - подсознательно они все равно продолжают опасаться меня. Я носил панцирь имаго. На мне - печать зверя. Я был оружием массового поражения. Подопытным насекомым, думающим, что он - бог. И те мгновенья пролетели, будто бредовый сон. Воспоминания - смутны и неприятны, и я отмахиваюсь от них, как от назойливой осы.

   - Место женщины у плиты, а не в политике, - бормочу я.

   Расс хохочет в голос и поднимает новый стакан.

   - Тогда выпьем за перемены!

   Мы пьем. А потом еще и еще. Потом Расс достает пожелтевшую тетрадку с замурзанными краями и начинает - с закатыванием глаз и завываниями, - зачитывать свои новые стихи. Я мало что понимаю в этом. Но делаю вид, что слушаю. Хотя мыслями нахожусь далеко. Я думаю о том, что ушло безвозвратно и больше не вернется никогда, как не вернется и Пол, похороненный где-то на окраине городского кладбища. Думаю о Си-Вай: Расс уверен, что именно они приложили руку к убийству Пола. Но так ли это целесообразно: убирать нас по одному? Сумев однажды накрыть все осиное гнездо, они смогут проделать это снова. Им куда проще доказать, что мы все те же подонки, и уничтожить всех, разом. Загнать в гетто, в лаборатории, откуда никто из нас не выйдет живым.

   Думаю о благотворительном фонде и женщине, которая взялась решать проблемы васпов за спиной их непосредственного лидера. И это злит меня, несмотря на все открывшиеся перспективы. Теперь я могу подобрать название своему чувству: люди называют его "ревность".

   В эту ночь я остаюсь ночевать у Расса. Пьяный васпа - слишком легкая добыча для того, кто может и сегодня дежурить возле моего дома. Если мне суждено погибнуть - то только на поле боя. Если начнется битва - я хочу быть впереди. И по возможности, в здравом уме и с твердой рукой. Ради Пола. Ради всех нас.

  

  

   6 апреля, воскресенье

   Предыдущая запись сделана сегодня, 6 апреля.

   Записал сразу, как только вернулся домой. Не считаю вчерашнюю попойку с комендантом выдающимся событием. Но если берусь - довожу начатое до конца. А в рапортах я всегда крайне педантичен и четко соблюдаю хронологию.

   Итак. Сейчас - четыре часа пополудни. Остаток дня я проведу дома. Моя голова похожа на улей, в котором по кругу носятся ополоумевшие осы. Во рту привкус отнюдь не меда. И я готов выпить всю воду, которая течет из моего крана - даже будь она трижды ржавая (что нередко случается в этом доме).

   Сегодня я ставлю рекорд: в кои-то веки проспал за сутки не четыре, и не пять, и даже не семь часов, а целых одиннадцать! Ночью - у Расса, на полу. Днем - у себя дома... тоже на полу. Просто не дошел до кровати и упал там, где подкосились ноги. А еще я, конечно же, не принимал таблетки. Думаю, что именно поэтому мне приснились кошмары.

   Нет, не те, что снятся мне обычно. В этом кошмаре было что-то особенно страшное, ирреальное, бредовое. Отбросившее меня на три года назад. Ко времени, когда я познал смерть, и принял ее, и переборол, как болезнь.

  

   * * *

   Обычно снег в Даре начинает таять где-то к концу апреля. За май он сходит полностью. Но, боги Эреба! Какой же длинной оказалась весна...

   Каждый раз, погружаясь в беспамятство, я хочу проснуться через десять, двадцать, сорок часов. Или же не просыпаться вовсе. Пожалуй, это было бы наилучшим выходом. Но каждый раз, поднимая отяжелевшие веки, я понимаю, что прошли считанные минуты. Словно всего остального было недостаточно. Словно в наказание замедлилось и само время.

   В короткие мгновенья забытья я вижу себя со стороны - идущего через буковые леса зверя. Солнце встает за хребтом, и земля трескается, крошится в пыль и пепел под моими стальными когтями. Я чувствую запах крови и невыносимой сладости - словно пропитанную кровью и жженым сахаром тряпку прижимают к самому носу. Тогда становится трудно дышать и появляется чувство падения - бесконечный полет в антрацитовую мглу, изъеденную воспаленными язвами пожаров.

   В разверзшейся жаровне я вижу лица слепых и вечно голодных подземных богов - они беснуются на неизмеримой глубине, бесформенные и лишенные разума. Их голоса напоминают треск помех в радиоприемнике или шорох обрывающихся с ветвей подтаявших сосулек. Я прошу их о чем-то, но не слышу собственных слов, смысл сказанного ускользает от меня.

   Потом их бесформенные тени меняются. Становятся выше и прозрачнее. Верхушки вскипают морской пеной и с ревом бьются о скалистые берега фьордов. Я смотрю с восторгом в стенающую стихию, а разлетающиеся брызги въедаются солью в подставленное ветру лицо.

   Сзади подходит женщина и обнимает меня за плечи - ее руки мягкие, ласковые и теплые. От нее пахнет хлебом и молоком.

   - Вот видишь, родной. Я показала тебе море, как обещала...

   Она целует меня в макушку и начинает отступать обратно, в студеную тьму. Я тянусь следом, но ноги вязнут в торфяной трясине. Силуэт женщины становится плоским и черным, превращается в чужую, бесформенную тень. Она съеживается, руки становятся крыльями, из черного изогнутого клюва вырываются не слова - только хриплое карканье.

   - Кыш, проклятый! - кричит кто-то.

   Ворон срывается с открытых ставен. До меня долетает запах травы и ягод - более привычный в середине лета, чем ранней весной.

   - Что ты можешь сделать для меня?

   Надо мной склоняется женщина - не та, лица которой я не помню. Эта знакома мне до каждой складки в углах губ, до морщинок, пересекающих чистый и высокий лоб, до шрамов на ключицах. Ее волосы - снежное покрывало. Ее глаза - матовое стекло. Женщина слепа, но мне все равно кажется, что каким-то иным чувством она видит меня - распростертого на льняных простынях, израненного, обожженного.

   - Когда ты вернешься в Улей, что ты сможешь сделать для меня? - повторяет она.

   - Я не вернусь туда, - еле слышно отвечаю я.

   Губы не слушаются. Все тело неповоротливо, ожоги стягивают кожу, словно панцирь. Удивительно, как я не ослеп, подобно Нанне. Удивительно, как я вообще выжил.

   Ведьма смеется, но смех ее печален.

   - О, ты вернешься! - говорит она и гладит меня по щеке - аккуратно, стараясь не разбередить свежие раны. - Ты всегда возвращаешься.

   Я смотрю мимо нее. Я мог бы дать жизнь новой Королеве. Но ведьма ошиблась, когда говорила, что моя сестра жива. Я сам ошибся. Иначе, разве эти хилые южане смогли бы победить зверя?

   - Я не вернусь, - повторяю. - Я предал Устав. Меня убьют. Королева мертва. У меня больше нет дома.

   Опускаю веки. С еловых ветвей падают стеклянные капли, разбиваются о наст. Далекий звон наполняет уши, и сквозь него слышится печальный, уставший голос Нанны:

   - Все когда-нибудь проходит. И это пройдет тоже. И наступит новый день и новая весна. И когда это случится, обещай мне... обещай уйти навсегда? И никогда больше не возвращаться.

   Где-то глубоко под ребрами начинает разворачиваться серпантинная лента пламени. Сердце замирает, немеют пальцы и губы - стервенеющий жар выедает изнутри.

   - Я устала, - продолжает она говорить голосом тихим и текучим, как вода. - Я ждала так долго, что успела состариться душою. Я отдавала тепло так долго, что выстыла изнутри, как брошенная изба. Я так долго всматривалась в тебя... Но бездна твоя глубока, и дна не видно. И я боюсь потеряться во мраке. А теперь пришло время перемен. Их, как зерна, принесли с собой весенние ветры, и проронили в почву. И дожди напитают их, и они прорастут травою, и ты вместе с ними окрепнешь тоже. Так дай прорасти и мне?

   Она гладит меня по голове, по рукам. Наклоняется и целует в обожженные веки. Но я не ощущаю ничего, кроме боли. И проваливаюсь в беспамятство, а потому не отвечаю ей.

   Уже потом я часто говорил себе, что ничего не чувствовал. Что броня, наращенная за предыдущие годы и проявившаяся с новым перерождением, окончательно оградила меня от любого внешнего воздействия. Что дух окреп тоже, и мужество ни на секунду не покидало меня.

   Но это было ложью...

  

   * * *

   Нанна...

   Я никогда больше не произнесу этого имени вслух. Моя первая женщина и моя единственная любовь. Любовь ли? Я не знаю, что вкладывают в это слово люди. Я не знаю, насколько соответствует ему то, что связывало нас. И не хочу анализировать сейчас. Достаточно того, что мы нуждались друг в друге.

   Она - ведьма.

   И я - чудовище.

   Оба - калеки. Оба - изгои.

   В действительности ли она сказала мне те страшные слова или это было очередной галлюцинацией, забавой агонизирующего мозга? Конечно, я не выполнил ни одного своего обещания. И наша связь была болезненной и долгой. Но именно тогда, балансируя на грани жизни и смерти, я ощутил раскол.

   Весенняя оттепель взломала лед, и в разломе глянцево блеснула вода - еще холодная и черная, выстуженная за долгую зиму. И я заглянул в нее и не увидел дна, а только неизмеримо глубокую бездну, и у бездны было мое лицо. Тогда я ощутил страх - впервые за долгое время.

   Это было время крушения нашего холодного мира. Время ледохода.

   Именно поэтому я не люблю весну.

   Черные ветви деревьев ввергают меня в тоску. Трещины льда на реке - как лопнувшая сеть капилляров. И эта нескончаемая сырость... И эта городская какофония... и гомон ворон, и трамвайные звонки, и крикливые голоса...

   Весна - время кардинальных перемен. А я говорил, что любая перемена - болезненна?

  

   * * *

   Похмелье не отпускает до самого вечера.

   Я сплю еще пару часов - будто медведь с особым, весенним видом спячки. В этот раз сны мне не снятся, и я стараюсь не вспоминать прошлого и не думать о ней...

   Зато мои записи прекрасно убивают время и прочищают мозги. Мне нравится писать, и я стараюсь - буквы выходят ровными, подтянутыми, как солдаты на построении. Это похоже на трудотерапию в реабилитационном центре - рассортировать саженцы, перебрать ягоды, выбелить деревья, покрасить забор. Монотонная работа, отвлекающая от дурных мыслей, занимающая руки, более привычные к драке и стрельбе, чем к кропотливому труду. Я даже горжусь навыками, приобретенными в реабилитационном центре.

   У людей бытует поговорка: мужчина за свою жизнь должен сделать три дела - построить дом, посадить дерево и вырастить сына.

   Дом, не дом - а мастерить немудреные скамьи и перекрывать крышу я научился неплохо. Одна из скамеек стоит на аллее возле центра - аллея тоже высажена васпами. Мое дерево - молоденький клен, вроде того, что растет в сквере с фонтаном.

   С сыном - куда сложнее.

   Васпы - бесплодны.

   Это побочный эффект перерождения. А, может, запланированный этап в эксперименте, благодаря которому васпы появились как таковые. Мы - не просто осы. Мы идеальные воины. Машины для убийства. Солдаты-смертники, чья высшая цель - погибнуть, защищая своего хозяина или свое божество. Мы не должны задаваться вопросом продолжения рода - все это забота Королевы-матки. И только благодаря ее яду из человеческого ребенка мог получиться монстр.

   Королевы больше нет. Мы - вымирающая раса. Последние васпы в мире.

   Торий говорит, что это очень грустно - ощущать себя последним из рода.

   Ученые говорят, что можно попробовать восстановить репродуктивную функцию.

   Си-Вай говорит, что можно продолжить опыты и вывести новых васпов искусственным путем.

   Я сказал сразу после Перехода и говорю это сейчас: не надо.

   Для нас это счастье - ощущать себя последними. Это большое облегчение - просыпаться и знать, что больше не будет исковерканных судеб. Что со смертью последнего из нас исчезнет и весь проклятый род. Мы станем полноценным мифом - каким и должны быть всегда.

   Мы - монстры, которым дали шанс достойно прожить остаток жизни. И исчезнуть.

   Я часто думаю: что даст искусственное выведение васпов?

   Даже если не будет принятого в Ульях воспитания и пыток, все равно под угрозой окажутся многие жизни и здоровье людей. Я не хочу этого. Я больше не хочу экспериментов: ни над кем, ни ради любой из благих целей. Никакая выносливость, никакая сила, никакое чудесное заживление ран не изменяют факта, что ты, по сути, являешься нелюдем. Да и кто поручится, что эксперимент снова не выйдет из-под контроля, как это уже случалось не раз?

   То же касается восстановления репродуктивной функции.

   Кто поручится, что от смешанного брака не родится монстр, еще более ужасный, чем любой васпа или даже Королева? Что будет намешано в ДНК? Как скоро проявится мутация? Во что выльется потом?

   Мы - проклятая саранча, вышедшая из бездны, отпертой руками человека. Так пусть после нашего ухода бездна закроется навсегда.

   Из всех стихов, которые читал мне Расс, вспоминаются эти:

   "Я хотел бы стать призраком. Просто тенью.

   Не иметь ног - невесомо скользить над землей.

   Снять с нее, израненной, груз свинцового тела.

   Не иметь рук - не касаться надломленных веток

   старой сосны, истекающей кровью и соком.

   Я хотел бы оставить лишь сердце - но где его взять?

   Сердец не бывает у палачей".

  

  

   7 апреля, понедельник

   За это воскресенье я выспался, как за все прошедшие годы. Сегодня я бодр, подтянут и точен. Меня ждет важное дело, ради которого стоило подняться в такую рань.

   Сторож на вахте зевает, спрашивает шутливо:

   - Чего не спится? Грехи не дают?

   Я растягиваю губы в вежливой улыбке. Иногда мне сложно понять, где у людей заканчивается юмор и начинается издевка. Поэтому спокойно отвечаю ему:

   - Много работы.

   Забираю ключи от лаборатории и поднимаюсь наверх.

   В Институте - ни души. Как и планировалось: свидетели мне не нужны. Потому что мое важное сегодняшнее дело подпадает под статью уголовного кодекса Южноуделья и называется "кража со взломом".

   Не имею понятия, что со мной будет, если меня застукают на месте преступления. Вернут в реабилитационный центр? Отправят в колонию? Расстреляют на месте? В конце концов, моя клятва касалась только жизни и здоровья граждан. И после Перехода мне не приходила в голову мысль что-то украсть. Даже когда не было денег. Даже когда я сильно голодал.

   Но ведь и прежде никто из васпов не вешался на дверной ручке.

   Отмычку мне помог сделать Расс - в его владениях полно ненужного хлама вроде мотков проволоки или ржавых ключей. А я не был бы преторианцем, если бы не умел вскрывать сложные замки или заводить без ключа машины, или собирать взрывчатку что называется "из соплей и веток".

   Думаю и о том, не взломать ли самому квартиру Пола. Но чутье подсказывает мне, что в этом случае я уж точно не отделаюсь легко. А вот вахтер, подкупленный полштофом спирта, вполне может придумать любое алиби. С него и спрос будет меньше.

   Замок у Тория - паршивый. А шифр у шкафчика - простой. Будь такие замки в Ульях, я бы сбежал оттуда в первую же после перерождения зиму.

   Все препараты в Институте выдаются под подпись. И спирт в том числе. Рано или поздно Торий заметит пропажу, но тогда меня это уже не будет волновать. Кто докажет? Я работаю в резиновых перчатках, одолженных у Расса. И уже придумал, куда спрячу бутыль - за бак с отходами, куда кроме лаборанта (подвида "подай-принеси") никто свой нос совать не станет.

   Бутыли со спиртом стоят на верхней полке. Я аккуратно беру крайнюю и думаю о том, что спирт можно перелить в любую другую тару, а в подотчетную бутыль налить обычной водопроводной воды. Но решаю, что не стоит усложнять себе жизнь. Отвинчиваю пробку, дабы удостовериться, что это действительно спирт, а не какая-нибудь кислота. В ноздри бьет резкий запах, от которого начинает мутить - после недавней попойки на алкоголь глаза не смотрят. Радует, что в этом васпы не отличаются от людей.

   Я собираюсь завинтить крышку обратно, и тут слышу шаги.

   В пустом коридоре они отдаются гулким эхом: одни - четкие, решительные; другие - легкие, семенящие. Идут двое - мужчина и женщина. И я замираю. И сердце начинает стучать в такт этим приближающимся шагам.

   Я даже не успеваю подумать, куда можно спрятаться (а спрятаться в кабинете Тория можно только под столом), как в замке несколько раз поворачивается ключ и знакомый голос произносит:

   - Странно, здесь открыто.

   Дверь распахивается, и я слышу, как Торий добавляет:

   - Должно быть, в пятницу так спешил за покупками, что забыл закрыть. Рассеянность - мой единственный недостаток. В остальном я, конечно, идеален!

   Он смеется, и женщина подхватывает его смех. И входит первая.

   И замирает на пороге. Замираю и я. И температура в кабинете сразу взлетает на десяток градусов вверх.

   Виноваты ли алкогольные пары, или события прошедших дней действительно довели меня до ручки - но передо мной во плоти стоит моя русалка.

   Льняные волосы закручены в жгуты. Кожа - белая, как парное молоко. В глазах сверкают кристаллики морской соли - или это блики отражаются от овальных стекол очков? И не вышитая сорочка прикрывает ее узкие плечи и маленькую грудь, а клетчатая рубашка.

   Она еще улыбается по инерции, но брови удивленно ползут вверх. И за ее спиной я вижу застывший силуэт Тория - по сравнению с хрупкой русалкой он кажется великаном.

   - Доброе утро, - как ни в чем не бывало, дружелюбно произносит она. - Простите, мы вам помешали...

   Молчу. Стою, как истукан - в одной руке открытая бутыль, в другой - отмычка. К возрастающей температуре добавляется электрическое потрескивание - я почти физически ощущаю его и знаю, что это начинает закипать Торий. Глаза его белеют, на скулах играют желваки. И я съеживаюсь, ожидая взрыва. Но вместо этого он указывает на бутыль в моих руках и произносит наигранно радостным тоном:

   - О, я гляжу, подвезли? Все в порядке? Не разбавлено, как в прошлый раз?

   И поворачивается к спутнице:

   - Знаешь, за этими поставщиками глаз да глаз. Жулики! Закажешь спирт - а привезут воду. Приходится проверять.

   - Неужели? - удивляется девушка. - И часто такое бывает?

   - Частенько! Как видишь, один не справляюсь, приходится лаборантам поручать. Иной раз так напроверяются, что к концу дня на ногах не стоят. Я им за вредность премии выписываю. Печень ведь не казенная.

   И снова ко мне:

   - Так ты ставь на место, ставь! Мне за него еще по накладной отчитываться, а ты этих бюрократов знаешь. Набегут с литромерами, им ведь не докажешь - что проверяли, а то так выпили.

   Я молча ставлю бутыль обратно. Голова идет кругом. Ехидный тон профессора не вяжется со взглядом, от которого я вот-вот вспыхну, как папиросная бумага, и рассыплюсь в прах.

   - Большая удача, что ты такая ранняя пташка, Ян, - обращается ко мне Торий. - Давно надо было вас познакомить, теперь исправляю ошибку, - он снова поворачивается к спутнице. - Хлоя Миллер, моя давняя знакомая и основательница фонда "Открытые двери".

   - А я вас сразу узнала, - говорит Хлоя и протягивает руку.

   Я делаю над собой усилие и выдавливаю сквозь зубы:

   - Каким образом? Мы не встречались.

   - Нет, - улыбается она. - К сожалению, когда я приезжала в реабилитационный центр, вы были на занятиях искусством. О! - ее глаза восторженно распахиваются. - Я видела вашу работу! И должна сказать, это очень впечатляющая картина! Одинокое дерево на холме. Сломанная ветка качается на ветру, словно напоминание о скоротечности нашей жизни...

   - Это был висельник, - бормочу я.

   - Неужели? - удивляется Хлоя.

   И выжидающе смотрит на меня. Я демонстративно засовываю руки в карманы. За ее спиной мечет молчаливые молнии Торий.

   - Хм... ну что ж, простите, - наконец, произносит Хлоя и опускает руку. - Совсем позабыла, что вы не приветствуете друг друга... таким способом.

   Она старается говорить дружелюбно и непринужденно, но я все равно ощущаю в ее голосе нотку затаенной обиды.

   - Им еще многому предстоит научиться, - подает голос Торий и разводит руками. - Дикари.

   Хлоя поправляет очки.

   - Так я могу взять твои наработки? - обращается она к профессору. - Мне не помешало бы тщательнее ознакомиться с материалом.

   - Конечно, я ведь обещал.

   Торий проходит мимо, обливает меня презрительным ледяным взглядом, не обещающим ничего хорошего, незаметно для Хлои показывает за спиной кулак и достает из стола набитый бумагами скоросшиватель. На папке аккуратно выведена большая цифра "4". Я сразу узнаю эти документы: они посвящены четвертой экспедиции в Дар. Той самой, где я впервые познакомился с Торием... предварительно вырезав всех остальных ее участников.

   - Вы знаете, я готовлю поправки в законопроект, - поясняет Хлоя, и я не сразу осознаю, что обращается она ко мне.

   - О чем именно? - спрашиваю сухо.

   - О гражданских правах, конечно же. Васпы такие же члены общества, как и люди. И мы должны сделать все возможное, чтобы остановить расовую дискриминацию в любой сфере, будь то товары, услуги, прием на учебу или работу.

   - В прошлый раз подобный законопроект отклонили во втором чтении, - бурчу я.

   - На этот раз я буду стараться лучше, обещаю! - заверяет меня Хлоя. - Когда документ будет готов, я хотела бы обсудить его с вами. Как вы на это смотрите?

   Я вспоминаю недавний разговор с Рассом. И проклятый дух противоречия тут же вносит свои коррективы.

   - Скептично, - говорю я, игнорируя гримасы Тория.

   - Почему? - щурится Хлоя, в ее голосе нарастает напряжение. - Вы не верите в успех?

   Я хмыкаю.

   - Не в этой жизни, - и на всякий случай отодвигаюсь от профессора подальше.

   - Что же я не предложил чаю? - спохватывается Торий. - Ян, ты здесь закончил? Тогда сходи к Марте, и если она пришла, попроси у нее гостевой сервиз. Хлоя, присаживайся сюда...

   Он подвигает кресло, но девушка не спешит садиться. Вместо этого она накрывает его руку своей маленькой ладонью.

   - Виктор, прости. Я ознакомлюсь с этими материалами дома, если ты позволишь.

   - Но чай...

   - Не стоит, - она говорит вежливо и прохладно. - Я, право же, не голодна. К тому же, у вас без меня много дел, - она кивком указывает на раскрытый шкаф. - Смотрите-ка, там еще целых три не распробованных бутыли!

   Хлоя лучезарно улыбается, берет со стола папку, и, быстро распрощавшись, исчезает за дверью. Резкий хлопок заставляет подпрыгнуть и меня, и Тория. Потом мы молчим, вслушиваясь в легкие удаляющиеся шаги. Потом Виктор поворачивается ко мне.

   И я понимаю: пора начинать придумывать историю для оправдания своего поступка.

  

   * * *

   - Я даю тебе ровно минуту, чтобы ты придумал правдоподобную историю, - говорит Торий.

   Иногда мне кажется, что наш договор, связывающий васпу и человека, еще в силе. По крайней мере, мне легче думать так, чем ставить под сомнение способность контролировать мысли и чувства.

   Контроль - священная корова для васпов. Правда, в реабилитационном центре этому дали другое название - "замкнутость". Но Торий время от времени умудряется прорвать мою оборону.

   - Знаешь, как у нас говорят, - продолжает он каким-то чересчур спокойным тоном. Его выдержка - тонкая сухая корка, прикрывающая потоки бурлящей магмы. - Можно посадить обезьяну в театр, но от этого культурным человеком она не станет.

   Это я-то обезьяна?

   Ухмыляюсь. И в глазах Тория тут же вскипает пламя.

   - Ты что, не понимаешь, как вести себя в обществе? - слегка повышая голос, продолжает он. - Ты зачем с девушкой так? Она о вас, свиньях неблагодарных, заботится! А ты... - Торий хватается за голову, а потом замолкает, будто прозревает, и спрашивает:

   - А ты что вообще здесь делаешь?

   Я некоторое время молчу, размышляю, сказать правду или соврать? В воздухе разливаются, вскипают пеной эмоциональные волны. Именно в такие моменты, как мне кажется, Торий тоже задается вопросом "зачем?". У людей бытует еще одна поговорка: "Сколько волка не корми - он все в лес смотрит".

   Волк никогда не станет домашней собачкой. Куда проще устроить облаву, загнать за флажки, а потом выстрелить в упор. Куда проще считать нас паразитами и прихлопнуть разом, не задаваясь вопросами морали и этики, не тратя время и силы на приручение хищника. Я думаю: зачем все это Торию?

   Он прерывает мои размышления.

   - И даже не вздумай юлить! Это кем надо быть, чтобы опуститься до кражи спирта? Чтобы вообще опуститься до кражи? Позор! Ты понимаешь, что это уголовное преступление? Что я могу прямо сейчас вызвать полицию?

   Он задыхается от возмущения. Я не смотрю на него, но этого и не требуется - подводный вулкан извергается, и волны захлестывают с головой. Я камнем иду ко дну, вязну в эмоциональном водовороте.

   Крайне погано - чувствовать себя утопленником.

   - Сбавь... тон, - тихо произношу я. Рот будто забит тиной и водорослями. Вместо слов выходит каша, и Торий не слышит меня.

   - Я говорил тебе и не раз, - продолжает он, - если у тебя проблемы с деньгами, обращайся ко мне! Обращайся в фонд! К психотерапевту! Хоть к черту! Но как же! У нас ведь гордость! Лучше все выходные пьянствовать со своими дружками! Начнем с кражи спирта, а дальше что? Ценности? Деньги?

   Последние слова бьют наотмашь. Я хватаюсь за спинку стула, сжимаю пальцы до белых костяшек и повторяю чуть громче:

   - Сбавь тон!

   И поднимаю голову.

   Торий вздрагивает. Умолкает. Волны возмущения и обиды все еще закручиваются вокруг него бурунами, но теперь к ним примешивается пресноводная, гнилостная струйка страха.

   Так смотрел на меня северянин из службы гарантийного обслуживания. Так смотрят на хищника, осознавая таящуюся в нем опасность.

   Я тут же отвожу взгляд. Почему-то становится тоскливо, и мне хочется повернуться и выйти из кабинета. Если ты до сих пор не научился вести себя как человек, ты - зверь, и твое место - в клетке.

   Облизываю губы и стараюсь, чтобы мои слова теперь прозвучали как можно мягче.

   - Не нужно повышать голос, - и, подумав, добавляю:

   - Пожалуйста...

   Это звучит, как оправдание, как уступка. Но для таких, как я, уступка - это больше не показатель слабости. Это хорошая (а зачастую и единственная) альтернатива.

   Торий тоже делает над собой усилие и берет себя в руки. Волны становятся ниже, спокойнее. И хотя кое-где все еще кружатся водовороты, я чувствую - буря отступает. И испытываю большое облегчение по этому поводу.

   В конце концов, я действительно не выношу поучений на повышенных тонах - это было позволено только моему наставнику Харту. В конце концов, я убил его. И не хочу вешать на себя еще один труп.

   - Хорошо, - произносит, наконец, Торий. - Но ты все же скажешь мне: зачем? Может, я смогу чем-то действительно помочь тебе...

   Может. У людей куда больше возможностей и связей, не так ли?

   Я принимаю решение. И это дается мне не так уж трудно, как казалось сначала. И наступает штиль.

  

   * * *

   Но это было лишь затишье перед бурей.

   Она начинается ближе к вечеру: тучи густеют, набухают черной гематомой и в помещении темнеет тоже. Ветер неистово воет в ветвях и несет с собой похолодание и дожди.

   Я расставляю столы в конференц-зале: там вовсю идет подготовка к симпозиуму (еще одно слово, которое проще написать на бумаге, чем произнести вслух). У Тория много работы, поэтому я прощен и помилован. Лекция по поводу моего морального облика отложена до лучших времен.

   Сейчас профессор увлеченно дискутирует с коллегами на непонятные мне темы, пересыпая специальными терминами, что еще больше сбивает меня с толку. Их речь походит на жужжание потревоженных ос.

   Еще один лаборант, Родион, настраивает телевизор. Треск помех и искаженные динамиком звуки нервируют. Каждый раз, когда он переключает каналы, я внутренне напрягаюсь, ожидая услышать что-то знакомое и страшное. И каждый раз меня постигает разочарование, и я ощущаю саднящую тоску под сердцем. И долго не могу понять причину, списывая свою нервозность то на утреннюю стычку с Хлоей Миллер, то на последующий разговор с Торием. Но вскоре осознаю, что дело не в них.

   И помехи в эфире, и жужжащие далекие голоса, и начавшийся дождь за окном - все это слишком походит на зов мертвой Королевы.

   Земля тотчас же уходит из-под ног, к горлу подкатывает тошнота. Я замираю. Стою, не двигаясь, вцепившись побелевшими руками в стол. Нарастающий гул отдается в ушах мучительным звоном.

   Если замереть на месте, стать невидимкой - буря не заметит, обойдет стороной. И темные чудовища, порожденные больным сознанием, уйдут тоже...

   - Ян? Ты там заснул, что ли?

   Раздраженный голос лаборанта - как спасательный круг. Я тут же хватаюсь за него, сбрасываю оцепенение.

   - Помоги-ка мне настроить изображение, - говорит Родион. - Эта техника старше, чем прабабка мамонта. Давно пора на списание.

   И косится в сторону Тория. Тот перехватывает его взгляд, морщится, произносит рассеянно:

   - Финансирования нет.

   И возвращается к разговору.

   - Нет, как же, - недоверчиво хмыкает Родион и ныряет за телевизор.

   - А ну-ка, смотри! Меняется изображение или нет? - кричит он оттуда.

   Родиону двадцать три. Но он уверен, что к тридцати годам сделает карьеру не хуже Тория. Поэтому он позволяет себе обращаться ко мне в слегка высокомерной манере. И это раздражает. В свое время я тоже был карьеристом. А теперь в свои тридцать три кажусь себе старым неудачником.

   - Помехи, - тем не менее, спокойно говорю я.

   По экрану бегут, чередуясь, черные и белые полосы - как брюшко осы. Ветви наотмашь бьют в стекло и свет в зале мигает.

   - Люблю грозу в начале мая! - скандирует кто-то.

   - Рановато, апрель на дворе, - откликаются в ответ. - Родик, ты там аккуратнее, как бы током не ударило!

   - Ничего! - отзывается Родион. - А ну-ка, теперь?

   Несколько секунд изображение еще идет рябью, а потом обретает четкость. На экране - мужчина в деловом костюме. Его губы шевелятся, но звука нет. Потом Родион щелкает тумблером, и до меня долетает окончание фразы:

   - ...но пока нет причин для беспокойства, почему вы все-таки видите необходимость в сегрегации?

   Камера смещает план, и на экране появляется другой человек. Я тотчас узнаю его.

   И от этого узнавания вдоль хребта рассыпаются ледяные иголочки, и одна из них достает до сердца. И оно застывает.

   И я застываю вместе с ним.

   - А вы считаете, необходимости нет? - вкрадчиво отвечает человек в телевизоре и усмехается снисходительно. - Помилуйте, пан Крушецкий! Вообразите только: вы поехали с супругой в ресторан, а за соседним столиком сидят... эти! - он морщится, качает головой. - Сидят и... потребляют пищу! Столовыми приборами пользоваться не обучены, вести в обществе не умеют. И пройдет каких-то десять минут, как один из... них отвешивает вашей супруге скабрезность! Конфуз! Скандал! Вот вы смеетесь, а я, между тем, был свидетелем подобной сцены. Не в ресторане - упаси Пресвятая дева! В более скромном заведении, еще бы их пустили в ресторан! - он фыркает. - И потом - у вас ведь есть дочь, пан Крушецкий? Кстати, позвольте поздравить - она теперь институтка? Так вот, вообразите, что отныне вместе с ней будет учиться один из этих, - на слове "этих" каждый раз ставится акцент. - И мало того - учиться. А ну как оно овладеет ею, простите за такую прямоту?

   - У вас хорошая фантазия, пан Морташ, - с легкой улыбкой говорит первый, но я ощущаю в его голосе напряжение. И это резонирует во мне. Я чувствую, как напрягаются и деревенеют мышцы.

   - Фантазия может воплотиться в реальность, - возражает тот. - И оглянуться не успеете, как воплотится. Бедолаги из благотворительных фондов горазды лоб расшибить, лишь бы всех облагодетельствовать. А эти, облагодетельствованные, нож в спину воткнут при любом удобном случае. Потому что никто из благодетелей не был в Даре, и не видел, как они беззащитных селян грабили. Как убивали мужчин и насиловали их дочерей и жен. Вы не были там, пан Крушецкий. А я был.

   Он снова качает головой, и я чувствую, как изнутри во мне поднимается что-то гнетущее, злое. Что-то, долго копящееся под спудом, но теперь настойчиво требующее выхода.

   - Вот вы говорите, - меж тем продолжает Морташ, - нравственное воспитание, развитие личности. А мне это даже слушать странно. Потому что нет у них никакой личности. А есть только инстинкт - разрушать. По сути, это даже не отдельные особи. Это стая головорезов и насильников, живущих по законам стаи. А вся личность убита давно. Есть только механизм для войны. А какое сочувствие может быть механизму?

   - Родик! Кретин! Выключи сейчас же!

   Кто-то кричит за моей спиной, но я не понимаю - кто. На стекло снаружи обрушивается целый водопад. Свет несколько раз мигает, а потом меркнет. Или это кто-то щелкает выключателем внутри моей головы?

   Стены содрогаются. Мир разлетается в щепки, рядом вскрикивают женские голоса. Я вздрагиваю и возвращаюсь в реальность.

   Свет ослепляет меня. Грудь сводит спазмом. Я дышу тяжело, будто пробежал стометровку. Правая рука саднит и ноет - в ладони застряла тонкая щепка. Вытягиваю ее медленно. Нет ни боли, ни крови. Зато у противоположной стены валяется разбитый вдребезги стул. От удара по штукатурке проходит извилистая трещина.

   Только теперь я замечаю, что стоит тишина. Телевизор мертв. Рядом с ним, открыв рот, сидит перепуганный Родион. И все, находящиеся в помещении, молчат и смотрят на меня. Только слышно, как ливень грохочет по крышам и стеклам.

   - Ян... - наконец, произносит Торий.

   Его голос звучит хрипло и надтреснуто. Он делает шаг ко мне, но я отступаю, выдавливаю с трудом:

   - Я... сожалею. Вычтешь из моего жалованья.

   И поворачиваюсь спиной.

   Тьма густеет, волной перекатывает через подоконник. Течет по пятам, как разлитые чернила. Я иду быстро, не сбавляя шага. Попадающиеся на пути люди смотрят с удивлением, но не говорят ничего. А я не различаю ни лиц, ни фигур - только бумажные силуэты. Их, словно пожухлую листву, подхватывает буря и кидает в свою ненасытную глотку. У нее тоже есть только один инстинкт - разрушать. И буря воет от тоски и злобы. Может, она зовет меня.

   И становится страшно, потому что моя внутренняя пустота откликается на зов.

  

   * * *

   Торий догоняет меня в коридоре. Разворачивает за плечо. Держит цепко, словно боится чего-то.

   Говорю ему:

   - Я в порядке.

   Но буря еще продолжает выть в моей голове, и захват не ослабевает. Торий усмехается болезненно, спрашивает:

   - Настолько в порядке, что пропало желание швыряться стульями?

   Пожимаю плечами, но не пытаюсь вырваться. Взгляда не отвожу тоже. Я чувствую, что Торий нервничает - но на этот раз он боится не меня. Мне кажется - и я понимаю, насколько глупо это звучит, - он боится за меня.

   - Морташ - глава Си-Вай, - говорит Торий. - Он спит и видит, как упечь васпов в лаборатории. Чего еще ждать от него?

   Он прав. Я знаю это также хорошо, как все шрамы на своем теле. Но знаю и то, что у Морташа со мной старые счеты.

   - Никто из моих коллег и моих друзей не разделяет его взгляды, - продолжает Торий. - Не бери близко к сердцу. Думаю, его подстегнула новая попытка Хлои продвинуть законопроект.

   - Вот что случается, когда женщина занимается неженским делом, - бормочу я.

   Торий смеется.

   - Брось! Не будь таким предвзятым. Лучше бы спрятал свою гордость подальше и начал сотрудничать с фондом. Это ведь нужно в первую очередь тебе, разве нет? А если сидеть в своей раковине - Си-Вай обнаглеет вконец. Сам видишь - уже на телевиденье просочились.

   - А что я могу сделать? - огрызаюсь.

   И про себя добавляю: если я не убил Морташа в свое время, что могу сделать теперь?

   Торий, наконец, отпускает меня.

   - Например, мы можем позвонить руководству канала и дать опровержение, - предлагает он. - Я свяжусь с Хлоей. Думаю, она будет только рада озвучить свои планы на широкую аудиторию.

   Пожимаю плечами снова. В ушах шумит, сердце колотится, как бешеное. И только теперь я понимаю весь ужас своего состояния: я сорвался. Я потерял контроль. Я мог убить.

   Накатывает дурнота. Возможно, Морташ прав. Возможно, я действительно только механизм для разрушения. И мое место в клетке, а не в человеческом обществе.

   Но я отгоняю эти мысли. Не теперь. Когда впереди маячит цель - все мешающее должно быть отсечено. И я беру себя в руки, и, игнорируя раздирающую меня бурю, говорю как можно более спокойно и взвешено:

   - Хорошо. Пусть так. Но сначала мне надо попасть в квартиру Пола. Ты все еще со мной?

   И пытливо смотрю на Тория. Когда-то я точно также просил его о помощи. А он отказал мне. Тогда я сломал ему ребра. Это не то, что можно легко забыть и простить. Но воспоминания о прошлом не беспокоят его. По крайней мере, не так сильно, как меня. Поэтому он улыбается добродушно и отвечает:

   - Конечно. Если за тобой не присматривать - не напасешься ни спирта, ни стульев, ни телевизоров.

  

   * * *

   Буря продолжается всю ночь.

   Но почему-то я чувствую себя спокойно.

   Когда за окном непогода - желающих шпионить за твоим домом нет.

  

  

   8 апреля, вторник

   Пять утра.

   Просыпаюсь от страшного треска за окном. Встаю, чтобы посмотреть: оказывается, бурей сорвало верхушку старого тополя. Ветки чудом не задели провода и теперь лежат поперек двора, стиснутого кирпичными коробками домов. Костью белеет обломанный ствол.

   Столько зим пережил он, столько бурь прошло мимо, но не сломило его. Почему же теперь? Может, потому, что окрепнув и возмужав, он потерял кое-что еще - качество, что присуще лишь молодым? Потерял гибкость?

   Буря, разразившаяся над Ульями, сломала самых стойких и смелых. Жить как прежде больше не представлялось возможным. Но мы слишком закоснели в своих привычках, и не желали в этом признаться.

   Не желал и я.

   Сейчас я наблюдаю, как ручейки сбегают по карнизам. Оконное стекло идет рябью, мир плывет перед глазами, и вместо знакомого двора я вижу сырые стены каземата, а в шум ливня вплетается больной шепот:

   - Это невозможно... пойми, невозможно сделать то, что ты требуешь! Я не повторю прошлых ошибок... ни я, ни кто-то другой не станет создавать для тебя армию монстров. Даже если ты найдешь того, кто сломается... кто струсит... даже тогда люди перебьют вас раньше...

   Я наношу жесткий удар по почкам. Торий дергается, захлебывается слюной. От него пахнет болезнью и потом. Лицо - сплошная гематома, два ребра сломаны, руки кровоточат после пытки иглами. Но он все равно не ломается. Не ломается, этот жалкий книжный червь, которого я так ненавижу и который имел глупость сунуться в сердце Дара - для чего на этот раз?

   - Мы оба платим за свои ошибки, - продолжает говорить он в бреду, и я чувствую жар, исходящий от его тела - Торий попал в мои руки уже изможденный, уже заболевший. Пришел один и без оружия - через тайгу и болота. Прямо в логово хищника. Такой глупый и нелогичный, такой человеческий поступок.

   - Подумай, - хрипит он. - Сколькими васпами ты готов пожертвовать во имя своей мести? Сотней? Тысячей?.. Несколькими тысячами? - он сплевывает кровавую слюну, смотрит на меня через щелки заплывших век. - Так сколько?

   - Неважно, - равнодушно отзываюсь я. - Мертвым ничего не важно.

   Мой голос безжизнен и глух. Мое сердце бьется ровно, будто оно механическое. Я и есть - механизм. Мертвец, продолжающий жить вопреки всем биологическим законам. Отравив меня ядом, Королева не просто перекроила мою сущность. Она вложила в меня "код смерти".

   - Это... можно изменить, - шепчет Торий. - Однажды вас обрекли на смерть... теперь я предлагаю жизнь.

   Его слова шурупами ввинчиваются в виски. Я морщусь. Бью снова. В селезенку. В почки. В лицо. Под ребра. Но не чувствую ничего. Ни опьянения, ни радости - лишь пронизывающий холод, лишь пустоту и тоску под сердцем, которое все также ровно отсчитывает секунды моего бытия.

   Я - мертв. И, возможно, Торий умрет тоже. Он мог бы дать мне армию послушных солдат - но предпочитает бормотать свою идеалистическую чушь, чем крайне раздражает меня. И я оставляю его в покое - истерзанного, истощенного и больного. Ближе к вечеру ему дадут горячий отвар - так он продержится еще одну ночь, а завтра я пущу в ход костедробилку. Возможно, тогда он будет посговорчивее.

   Я знаю, зачем Торий вернулся в Дар. Здесь, на границе, люди развернули базу. Отсюда они ведут зачистку территории, выдавливают нас с этих земель, как паразитов. Сюда свозят пленных, чтобы возобновить опыты.

   Торий говорит, что так дальше продолжаться не может. Он говорит, что многие ученые, задействованные в проекте, осознали: васпы - не насекомые и не безмозглые существа. У них тоже есть разум, они не сами выбирали такую судьбу. Торий видел, что делают с пленными васпами, и во что они превращаются потом. У меня нет причин не верить: я знаю, я сам был подопытным зверем. Торий говорит, что все можно изменить, и именно поэтому вернулся в Дар.

   Ему не повезло лишь в том, что еще раньше туда вернулся я.

   "Ты всегда возвращаешься", - сказала Нанна и была права. А куда мне было идти?

   Улей - мой дом. Васпы - моя семья. Я предал их однажды, но предательство было во благо (так я тогда думал). Если бы задуманное осуществилось - осы, а не люди, стали бы хозяевами планеты. А кто мы теперь? Горстка затравленных хищников, обосновавшихся в последнем уцелевшем Улье рядом с северной границей Дара.

   Немудрено, что свалившийся на мою голову старый знакомец показался небесной манной. Немудрено, что я так разозлился, когда понял, что его планы кардинально отличаются от моих. И я не верил ему. Но кое-кто поверил.

   Помню тот вечер, промозглый и сырой. После затяжной весны лето удалось коротким и дождливым. Сквозь трещины Улья проступает влага, нижние ярусы вечно затоплены паводком. В таких условиях человеку легко подхватить пневмонию, а двое суток избиений и пыток усугубляет ситуацию. Именно об этом приходит поговорить со мной офицер Пол.

   Он стоит в дверях, скрестив на груди руки и опершись плечом о притолоку. Квадратная челюсть лениво двигается туда-сюда, перегоняя из одного угла рта в другой длинную сосновую иголку.

   - Там твой человечек помирает, - спокойно и буднично говорит он.

   В нынешних условиях Пол выполняет функцию военного врача. Он хороший воин, но когда на счету каждая особь - кто-то должен выполнять и эту работу.

   - Его так просто не добьешь, - отмахиваюсь я.

   Нас с Торием больше не связывает договор, и все равно кажется, что он перенял часть моей выносливости. Его стойкость пробуждает во мне исследовательский интерес - насколько далеко я смогу зайти прежде, чем он сломается или умрет? К моему разочарованию выясняется - не столь далеко.

   - У него жар, - все с тем же непробиваемым спокойствием продолжает Пол, и хвоинка в его рту перемещается влево. - Слышал, при такой температуре у человека сворачивается белок.

   - Продержится до завтра? - спрашиваю его.

   Пол пожимает плечами.

   - Если дать передышку - возможно. Или пристрелить. Чтоб не мучился.

   Быстрая смерть - милость.

   Я не смотрю на него. Смотрю на свои руки: костяшки разбиты в кровь, пальцы подрагивают от напряжения, правую ладонь наискось пересекает царапина - порезался, открывая ржавую дверь каземата. Если верить ведьме, по линиям на ладонях можно прочесть судьбу. Эта царапина - как новая линия жизни. Странная примета для того, кто много лет, как мертв.

   - В Даре нет места милосердию, - медленно произношу я.

   - Хорошо, - коротко кивает Пол. Он не спорит, принимает мои слова, как данность, и поворачивается, чтобы уйти. Но медлит в последний момент.

   - Знаешь, - говорит он, - Я и комендант. Мы беседовали с ним. И кое в чем человечек прав.

   Такие слова - неслыханная дерзость! Они - словно удар по лицу. По моей репутации, говоря точнее. Если человек прав - значит, не прав я?

   Вскидываю голову, пальцы против воли сжимаются в кулаки.

   - Забываешься, Пол!

   Но он только качает головой и продолжает, чуть повысив голос:

   - Ты знаешь положение вещей, Ян. Мы деморализованы смертью Королевы. Истощены и устали. А этот человек пришел не убить. Он пришел помочь. И не только он. Если нам не помогут одни люди - совсем скоро убьют другие. Не знаю, как ты, но... я бы хотел, чтобы у всех нас было хоть какое-то будущее.

   Наши взгляды пересекаются. Лицо Пола спокойно, челюсти двигаются, разминая сосновую иголку. И я замечаю, что на моих скулах тоже двигаются желваки. Но я слушаю и не перебиваю.

   - Не знаю, что у вас за счеты, - заканчивает свою мысль Пол, - но я почему-то верю ему, - он вытаскивает изо рта разжеванную иголку, смотрит на нее с прищуром, будто изучает. - Вчера я услышал одно слово. Я давно забыл его. Да и ты, думаю, тоже. Это слово - надежда, - Пол щелчком отбрасывает иголку в коридор и заканчивает тихо:

   - Оно приятно на вкус.

   И улыбается - неестественно и мечтательно. От этой улыбки стальными обручами сдавливает сердце. Словно меня, а не Тория, пытают в сырых застенках Улья. Словно у меня, а не у Тория, тело охвачено огнем лихорадки. И все, что было, что остыло, что спрессовалось в неподвижные льдины - начинает мучительно ломаться и топиться. И я задерживаю дыхание и прижимаю кулак к груди. И ощущаю - бьется. Неритмично. Взволнованно. Не механическое - живое.

   - Я поговорю с ним... снова.

   Мой собственный голос звучит издалека, будто пробиваясь через закосневшую оболочку моей скорлупы, разрывая онемевшую гортань, как побег разрывает спрессованный за зиму грунт.

   - Без пыток? - уточняет Пол.

   - Без.

   - Тогда я приготовлю лекарство. Думаю, за трое суток удастся поставить его на ноги, - говорит он, никак не комментируя мое решение. Разворачивается и уходит окончательно.

   А я стою в своей одинокой оледенелой келье, и слышу, как с потолка капает вода - кап, кап... Так время отсчитывает секунды до наступления нового дня.

   "Еще один день, - думаю я. - Что может изменить один день?"

   И ошибаюсь.

   Он меняет многое.

  

   * * *

   Иногда я думаю: вспоминает ли Торий время, проведенное в Улье? Если и вспоминает - то не показывает вида. Лишь однажды я спрашиваю его, почему он решился на такой шаг. Почему пришел ко мне - зная, что его ждет.

   - Почему? - повторяет Торий и ухмыляется болезненно, словно на какой-то миг возвращается в те страшные для него дни. - Да потому, что вы долбанные психи! Если б я повел себя иначе, разве ты стал бы слушать меня?

   Больше на эту тему он не говорит. Он все для себя решил и простил. Это дорогого стоит - простить своего врага. И я чувствую к нему невольное уважение, потому что сам далеко не так великодушен. Но раскаиваюсь ли? Сложно сказать. Когда на тебе висит груз многих загубленных жизней, чьи-то отбитые почки кажутся сущими пустяками.

  

   * * *

   Сегодня Торий сменил деловой костюм на неброскую куртку и джинсы. Машину он припарковал в соседнем дворе: на этом настоял я. Когда собираешься взламывать чужую квартиру, лучше не привлекать к себе внимания.

   - Умеешь ты находить проблемы, - ворчит Торий, пока мы пересекаем двор, перепрыгивая через лужи. Ветер гнет верхушки деревьев, забирается за пазуху, продувает насквозь. Ко всему прочему, дождь начинается снова, и Торий чертыхается при каждом шаге - он уже ненавидит и погоду, и меня, и всех васпов, вместе взятых.

   - У меня на носу симпозиум, - продолжает ныть он. - Неотредактированная статья. Куча недоделанной работы! Вместо этого я потакаю твоей паранойе! И мало того - собираюсь нарушить закон!

   - Ты можешь не ходить, - логично замечаю я.

   Торий фыркает.

   - Ну да! Как же! Выпускать тебя одного - все равно, что бросать гранату без чеки. Где-то да рванет.

   Мне не нравятся эти слова. Если Торий до сих пор не доверяет мне (а, возможно, и всем васпам), что говорить о других людях? Я не знаю, что ответить на это, а потому молчу. Торий умолкает тоже, замечая сгорбленную фигуру Расса. Тот пережидает дождь под козырьком подъезда. Заметив нас, улыбается присущей ему жутковатой улыбкой, от которой его лицо становится похоже на разбитую гипсовую маску.

   - Я ждал тебя одного, - обращается ко мне Расс.

   Торий хмурится. Согласен: не лучшее приветствие для старых знакомых. Учитывая, что комендант был одним из первых, кто принял идеи профессора. Но я также понимаю, что Расс не хотел никого обидеть. В Ульях нас учили молчать, скрываться, и лгать. Теперь же появилась возможность говорить открыто, и мы делаем это неуклюже, часто не понимая, что слова тоже ранят.

   - Рад, что ты согласился помочь, Вик, - тем временем продолжает Расс. - Помощь человека пригодится.

   Торий нервно кивает. Отвечает:

   - У меня долг перед Полом. В его смерти есть и моя вина. Наверное, я обещал слишком многое тогда...

   - Он был доволен жизнью, - перебивает Расс, и в глубине его глаз снова начинает полыхать гнев. - Пол не из тех, кто ломается быстро. Его убили.

   Торий пожимает плечами и отворачивается. Между ним и Рассом всегда чувствовалось некоторое напряжение. Думаю, оттого, что по прибытию в Дар первый допрос с пристрастием Торию устроил именно комендант.

   - Хорошо, - сухо говорит профессор. - Давайте выясним это. К двум мне надо вернуться на работу.

   И первым заходит в подъезд.

   Дому давно требуется ремонт: штукатурка здесь облуплена, стены исписаны хулиганами. На лестнице стоит запах кошачьей мочи. Торий морщит нос и закрывается рукавом. А я думаю, что даже такие условия гораздо лучше, чем холодные казематы Улья, где с потолка капает вода, где от сырости стены покрываются черным восковым налетом, а ночную тишь то и дело разрывает тоскливый вой сирены.

   Каморка у вахтера - немногим больше чем у Расса. Мы едва умещаемся там втроем. А сам вахтер - сухой старичок, заросший бородой, как старый дуб - мхом. Он закутан в ватник и греется у самодельного тэна.

   - Как здоровье, дед? - спрашивает Расс. - Хвораешь?

   - Как не хворать, служивые, - охотно отвечает вахтер, кашляет, утирает распухший нос огромным и не очень чистым платком. - Сырость-то вон какая. Непогода. Хороший хозяин собаку на улицу не гонит. Только вы ходите...

   - Не ходили бы, коль не нужда, - комендант ставит на стол полштофа спирта. - Поправься вот.

   Глаза вахтера поблескивают из-под кустистых бровей. Он улыбается, отчего борода раздвигается в стороны, и морщины лучами разбегаются по темному лицу - ни дать, ни взять старый колдун на покое. Он выглядит столь же чуждым этому миру, как и мы сами.

   - А за это хорошо, за это спасибо! - радуется старик, и на столе тут же появляются запыленные стаканы со следами прошлых попоек. - Изнутри оно греться куда полезней да приятнее. Вот и закусочка, чем бог послал.

   Старик выкладывает шмат сала и полкраюшки хлеба. Сглатываю слюну - последние дни я перебивался кое-как, и чувствую себя усталым и вымотанным. Поэтому смотрю не на стол, а в угол комнаты, забитый хламом и заросший паутиной, говорю:

   - Некогда нам.

   Старик кряхтит, вздыхает. Сморкается в платок.

   - Все-то вы, молодежь, бегаете. Все-то вы торопитесь, - ворчит он. - Неужто по лесам не набегались? Так вся жизнь в беготне и пройдет.

   Он встает, шаркает к шкафу. За стеклом на крючках висят связки ключей. Дед роется в них, перебирая сухими пальцами. Ключи звякают, словно ржавые колокольчики.

   - Я в свое время тоже набегался, - продолжает он. - Да только к чему пришел? Ни угла своего нет, ни помощи. А умру - дай бог, чтобы похоронили по-человечески. А то кинут в яму, как собаку бездомную.

   Он, наконец, снимает ключи и протягивает - почему-то мне, а не Рассу. Я беру их бережно - как полгода назад брал первые в моей жизни ключи от собственной квартиры. И думаю о том, сколь долго простоит теперь закрытой квартира Пола? Кого вселят туда? Вряд ли человека - кто из людей пойдет в квартиру, где нашли мертвого васпу?

   - А что, дед, - говорит Расс. - Ты прав. Пусть они идут, а я с тобой останусь. Помянем боевого товарища.

   Он садится к столу и подмигивает нам: идите, мол. Я понимаю его без слов: Расс не зря остается на вахте. В случае опасности он задержит любопытных и подаст сигнал.

   - Вот это правильно, вот это по-нашему, - тем временем подхватывает дед и разливает по стопкам резко пахнущую жидкость. - Ваш товарищ тоже правильным мужиком был. Коли видел, что хвораю, всегда в аптеку за лекарствами сходит, всегда вещи донесет. Еще и смеется, бывало. Мол, ты, дед, не прикидывайся! Какой же ты больной? Ты еще меня переживешь! - он вздыхает, смотрит в рюмку. - Вот и пережил его, соколика. Вот и накаркал себе судьбину. Будто чуял он...

   Старик залпом выпивает рюмку. Морщится, утирает выступившие слезы рукавом. Смотрит на нас сквозь нависшие кущи бровей.

   - Эх, горемычные, - тянет он. - Ведь вы мне в сыновья годитесь, а глаза стариковские. Да и горя нахлебались - врагу не пожелаешь. Разукрашены, как в мясорубке побывали. Только ты, чернявенький, - поворачивается он к профессору, - еще на человека похож. Бабы-то, поди, тебя любят?

   Торий, молчавший все это время, хмыкает и отступает в коридор.

   - Пойдем уже, - шипит он.

   Я выхожу за ним. А в спину мне несется протяжное:

   - И кто вас нелюдями окрестил? Души живые, грешные: так же жрать хочут, так же баб любят. Ну, налил, что ли? Ну, так с Богом!

   Мы поднимаемся на этаж. Правая дверь - выкрашенная коричневой краской, обитая поверху рейками, - дверь Пола. Пока я вожусь с замком, Торий маячит у перил, то и дело беспокойно заглядывает в пролет.

   - Не волнуйся, - бросаю через плечо я, - Расс предупредит.

   Торий нервно ухмыляется.

   - Если будет трезв.

   - Будет, - рассеянно отвечаю я. Заржавевший замок поддается не сразу, но все-таки я выхожу победителем, и дверь распахивается, обдав меня пылью и затхлостью нежилого помещения.

   - Паранойя - ваше кредо, - продолжает бубнить Торий. - Все-то вам кажется, что за вами следят. Что преследуют. Что хотят убить.

   - Ты видел передачу, - возражаю я. - Слышал, что говорил Эштван Морташ.

   Шипящие звуки ненавистного имени заставляют меня ежиться. Стены раздаются в стороны, ощетиниваются ветками сосен. Далеко на горизонте, над соломенными крышами домов, взметаются дымные столбы. Воздух наполняется удушливым запахом пожара и стрекотом вертолетных лопастей.

   - Война закончилась, - говорит Торий, возвращая меня в реальность. - Теперь никто не отнимает жизни просто так. Ни ты, ни Морташ.

   Я молчу. Вспоминаю, как Пол бежал через деревню, и пули взметали под его ногами пылевые фонтанчики. Вспоминаю, как он поворачивался лицом к надвигавшемуся на него бронетранспортеру и ждал, пока расстояние между ними не сократится до броска гранаты - спокойно, по привычке пережевывая сорванную по пути ветку. Словно бросал вызов смерти. Словно смеялся над ней.

   А потом вспоминаю его посиневшее лицо и шею, стянутую ремнем.

   Смерть не любит игр. Пощадив Пола в бою, она настигла его в однокомнатной квартире, в доме, подлежащем сносу. И я не отвечаю Торию. А просто распахиваю дверь и говорю ему:

   - Идем.

   И вхожу первым.

   Тишина и запустение. Сладковатый запах, пропитавший стены - запах васпы. Или мертвеца. Что в нашем случае почти одно и то же.

   Торий осматривается с опаской. Аккуратно прикрывает за собой дверь - он предусмотрительно надел резиновые перчатки, но все равно следы, оставляемые в пыли, расскажут, что в квартире были посторонние.

   - Здесь его нашли, - говорю я, и останавливаюсь перед дверью в ванную.

   Не знаю, интересно ли это Торию. Но он останавливается тоже и смотрит на дверную ручку. Тени ложатся на нее, будто темные отметины от ремня. Мне кажется, я вижу царапины на двери, оставленные Полом в последней отчаянной борьбе за жизнь. Но это только облупившаяся краска.

   Я толкаю дверь - она открывается бесшумно. Ванна обложена кафелем. Кое-где плитка сбита. Раковина заляпана следами мыла и зубной пасты. На зеркале - пенные потеки.

   Вижу, как морщится Торий - он известный чистюля. Но также знаю, что и васпы обычно соблюдают чистоту и стерильность. Иначе не выжить в условиях постоянных тренировок и пыток. Тем удивительнее мне видеть небрежность в квартире бывшего преторианца. Возможно, Пол куда-то торопился? Или его дух ослаб настолько, что на поддержание чистоты просто не оставалось сил?

   Торий все еще стоит с кислой миной на лице. И мне вдруг хочется причинить ему боль - если не физическую, то хотя бы моральную. Пол спас его тогда, в Улье. Торий в неоплатном долгу перед ним. Он не должен смотреть вот так, со смешанным чувством отвращения и жалости.

   - Ты осмотришь ванную и кухню, - говорю я.

   И злорадствую, когда лицо профессора скисает еще сильнее.

   - С чего вдруг? - спрашивает он.

   Я пожимаю плечами.

   - Самые простые места. Вряд ли Пол хранил здесь что-то ценное.

   - А ты?

   - Я осмотрю спальню, - делаю паузу, гляжу на профессора в упор, потом говорю:

   - Но если тебе нравится копаться в чужих носках - можем поменяться. Только не забудь про ящик с трусами.

   - Я осмотрю здесь, - поспешно произносит Торий.

   Я позволяю себе улыбнуться, только когда покидаю ванную. Людьми слишком легко манипулировать. Торием - особенно.

   - Если найдешь вдруг порножурналы, - доносится мне вслед, - не утаивай от меня. Это может пролить свет на увлечения Пола.

   Я притормаживаю на полпути, начинаю оборачиваться, чтобы ответить на шпильку. Но Торий уже как ни в чем не бывало роется в шкафчике с лекарствами. Что ж, один-один. Тем более, квартира покойного - не лучшее место для упражнений в остроумии.

   Комната Пола обставлена скудно. Шкаф для вещей, кровать, стол и пара стульев. Из окна видна улица - по ней проезжают машины, обдавая тротуары грязной водой из луж. Прохожих почти нет: прав старик, в такую погоду и собаку на улицу не выгонят. К окну я стараюсь близко не подходить, мало ли, кому взбредет в голову глянуть наверх.

   Сначала я осматриваю письменный стол и книжные полки. Там ничего нет, кроме старых инструкций, автомобильных схем и разного рода технической литературы. Я тщательно пролистываю каждую книгу, каждый блокнот, но не нахожу ничего. Работа есть работа. Точно также у меня лежат журналы по биологии и химии, некоторые даже с автографом Тория - там напечатаны его статьи, которые я обычно не читаю. Единственное, что заинтересовывает меня - записная книжка. Скачущим мелким почерком Пола туда занесены имена и телефоны клиентов и работников станции техобслуживания. Ее я кладу в карман. Никаких предсмертных записок нет. Никаких следов борьбы. Разве что на протертом линолеуме чернеют следы, оставленные чьими-то подошвами. Возможно, у Пола были друзья? Возможно, приходили к нему гости? Отметины мог оставить, кто угодно. В том числе и сам Пол.

   Быстро осматриваю кровать - она заправлена аккуратно, по-военному, как учили в Даре. Постельное белье не новое, но чистое. Металлическая сетка чуть провисает. Сюда нечего спрятать. Остается шкаф.

   Вещей у Пола немного. Впрочем, как и у меня самого. Я раздвигаю в сторону пару рубашек, свитер, потертую кожаную куртку - явно с чужого плеча. И вздрагиваю, натыкаясь на гладкий металл пряжек. Отодвигаю вещи в стороны: в глубине шкафа висит преторианский китель. В полумраке ткань кажется не красной, а скорее черной, поперечные погоны поблескивают тускло и безжизненно - всего лишь отблески былого величия. Точно такой же мундир висит и у меня. Да и у всех выживших преторианцев.

   - Зачем вам это? - спросили нас когда-то в реабилитационном центре. - Это ведь напоминание о прошлой жизни. Обо всем, что творилось в Даре. О страданиях и смерти. Вы действительно хотите оставить себе такую память?

   Тогда мы не знали, что ответить. Но теперь я знаю. И я бы ответил: да, я действительно хочу.

   Королева лишила нас человечности. Мы забыли о своих корнях и начали все с нуля. А теперь мы пытаемся вспомнить - но это удается не каждому. Снова потерять память - страшно. Потеряешь память - потеряешь себя. Никто из нас не хочет этого. Мы, наконец, приняли свою сущность, свою судьбу. Со всей грязью, со всей неприглядностью, со всеми ошибками. Значит - несем за это ответственность и не хотим повторить снова. К тому же форма - единственная личная вещь, разрешенная в Даре. И мы храним ее точно так же, как люди хранят старые фотографии, или первые письма возлюбленных, или детскую одежду, из которой уже выросли внуки.

   Я провожу ладонью по ткани. На ощупь она кажется грубой, шероховатой. Справа подкладка слишком жесткая и похрустывает от прикосновения. Это удивляет меня. Я расстегиваю пуговицы и начинаю ощупывать тщательнее - в подкладке оказывается прореха. Просовываю пальцы и достаю тетрадь в темно-зеленой выцветшей обложке. Быстро ее пролистываю - она исписана уже знакомым мне мелким почерком. Сердце тут же мучительно сжимается, когда я понимаю - это то, что я искал. То, что может пролить свет на смерть Пола. Его дневник.

   - Нашел что-нибудь? - слышится из коридора голос Тория.

   Я едва успеваю засунуть тетрадь за пазуху и захлопнуть шкаф, как заходит он сам - раздраженный, взъерошенный.

   - Ничего, - ответ срывается с языка раньше, чем я успеваю решить, говорить ли ему правду или солгать. Должно быть, просыпаются годами вколачиваемые инстинкты - соврать, затаиться. И я не собираюсь менять свое мнение. Решаю, что сначала разберусь с записями сам.

   - Что и требовалось доказать! - нервно бросает Торий. - Все чисто, если, конечно, речь идет об уликах. В остальном твой приятель не был чистоплюем. Плита вся залита чаем, а в раковину лучше вовсе не заглядывать. Типичная квартира холостяка, хотя я думал, что васпы...

   Он вдруг замолкает, и я настораживаюсь тоже. В коридоре раздаются шаги. Дверь квартиры распахивается, и я слышу голос старика:

   - Я ведь говорил вам, пани Новак! Квартира закрыта, мало ли, какая дрянь завелась. Как ночь - так шорохи.

   - Это с пьяных глаз у тебя шорохи! - вторит другой голос, грудной и женский. - Я тебя, хрыча старого, на груди пригрела! Угол выделила! А ты казенное имущество разбазариваешь?

   - Да какое имущество у нежити! Сказано: крыс травим. Я сам-то не справляюсь. Мышеловки ставил - приманку едят, а сами не попадаются. Здоровущие!

   В дверной проем, как танк на амбразуры, вваливается дородная и статная женщина. Следом за ней семенит вахтер, едва достающий ей до подбородка.

   - Да вот, извольте познакомиться, - юлит старик, подмигивает нам слезящимся глазом. - Это, значит, ребята из службы дезинфекции. А это пани Новак, председательница домового комитета. Благодетельница наша и светоч наш.

   Старик картинно кланяется. Женщина встает посреди комнаты, упирая руки в боки. Окидывает нас презрительным взглядом свысока. Торий отступает и косится по сторонам, высматривая пути к отступлению. А я стою и думаю о найденной тетради. Хорошо ли я ее спрятал? Не выпадет ли при движении? На что она может пролить свет, и прольет ли вообще, или это просто очередное задание от психологов из реабилитационного центра?

   - Крыс, говорите, травите? - спрашивает пани Новак хорошо поставленным командным тоном.

   - Только что на кухне отраву разложил, - подает голос Торий. - А мой коллега спальню обработал. Закончил, что ли?

   Это он ко мне. Я киваю, эхом отвечаю на вопрос:

   - Закончил.

   - Ну, вот и отлично! - Торий тянет меня за рукав, делает шаг к двери. Но уйти нам не дают. Пани Новак закрывает проход всем своим тяжелым телом, гудит:

   - А ну, стоять!

   Торий замирает, да и я тоже. Чую, дай ей отряд в две дюжины головорезов - она отчитает и их, как злостных неплательщиков.

   - Откуда мне знать, что вы действительно из конторы? - с подозрением произносит она.

   - Стал бы я кому чужому ключи выдавать! - фыркает дед, но пани Новак только отмахивается.

   - Так вы туда позвоните, - говорит Торий и диктует телефон своего кабинета. - Спросите Виктора. Начальник наш. Он нам спуску не дает. За каждый грамм отчитываемся. А на вашу квартиру почти все израсходовали. Вы бы ремонт сделали, что ли. Тут не только крысы - тараканы расплодятся.

   - Что-то ни одного таракана я не вижу, - с сомнением говорит пани Новак.

   - Где васпы проходят - там тараканы не живут, - наконец, подаю голос я.

   - Это почему? - удивляется женщина.

   Я гляжу исподлобья, поясняю снисходительно:

   - Конкуренция.

   - Вытеснение одним видом, более сильным, другого - более слабого, - подхватывает Торий и разводит руками. - Чистая биология, мадам!

   В коридоре раздаются новые шаги. В квартиру влетает Расс. Он улыбается во весь рот, оповещает громко:

   - Поймал!

   И за хвосты высоко поднимает свой трофей: в каждой руке - по дохлой крысе.

   Пани Новак визжит, отскакивает к стене, едва не сносит на своем пути шкаф. Доски под ней ходят ходуном.

   - Убери! Убери, Бога ради! - кричит она и вжимается в стену, словно хочет слиться с ней, что при ее комплекции весьма проблематично.

   Расс обиженно смотрит на одну крысу, на другую. Произносит:

   - Работа такая. Велено было поймать.

   - Ну, поймал - так и выбрось! - стонет пани Новак, машет сдобными руками. - Там, за домом, мусорные баки стоят. Туда их! Что под нос людям суешь?

   - Как пожелаете, пани, - послушно говорит Расс и, размеренно ступая, выходит из квартиры.

   Женщина дышит тяжело. Смахивает со лба прилипшие темные пряди.

   - Экая дрянь на свете водится, - всхлипывает она и обращается к нам. - Мальчики, вы бы на следующей неделе пришли тоже? Вдруг где-то их выводок прячется.

   - Придем, - обещает Торий. - Только нам на следующий объект пора. А еще за новой порцией заехать нужно, весь запас на ваш дом извели.

   - Идите, мальчики, идите! - кивает пани Новак, и голос ее теплеет.

   Мы раскланиваемся, проходим мимо вахтера, который улыбается нам сквозь запущенную бороду. Я сдаю ему ключи - держать их у себя незачем. Да и если понадобится - в этом доме мы теперь желанные гости.

   Пани Новак провожает нас до порога. На прощанье, как бы невзначай, касается ладони Тория. Тот смущенно отдергивает руку, а она смеется и качает головой.

   - Ох, и дикарь! А ведь смазливый. Даже жаль, что нелюдь.

   Весь последующий день у меня держится хорошее настроение.

   Во-первых, у меня в руках - записная книжка и дневник Пола. Во-вторых, я наконец-то беру реванш и до конца рабочей смены подкалываю Тория на предмет его скорого свидания с председательницей домового комитета.

  

   * * *

   И еще одна хорошая новость - последняя за день, но не последняя по значению. Сегодня мне, наконец-то, выдают жалованье.

   Часть я сразу откладываю на оплату коммунальных услуг. А на другую можно наконец-то запастись едой. Нужно купить круп, и хлеба, и котлет, и молока, и сахара. И, пожалуй, сегодня я все-таки побалую себя и возьму то пирожное в белой глазури и цукатах, что лежит на самом видном месте в витрине кондитерской. Потому что когда у тебя есть пирожное - любой дождливый серый день становится немного светлее.

  

  

   Ночь с 8 на 9 апреля

   Дневник Пола мне не нравится с первого же беглого взгляда.

   Судя по всему, это не первый его дневник и изначально он задумывался, как терапевтический.

   "Дневник успеха" - значится на обложке.

   На первой странице дан распорядок дня - стандартный график, составленный терапевтом с учетом подъема, рабочего времени и времени отдыха. В реабилитационном центре у меня был такой же. Но, по-видимому, Пол не очень-то придерживался графика: записи не разбиты по часам, а изложены хаотично. И чем дальше - тем больше прослеживается общая неряшливость записей. Сам я не выношу небрежности, а у Пола - то помарки, то выдранные страницы, последние и вовсе отсутствуют. Но я все же надеюсь, что записи смогут пролить свет на его жизнь и - что для меня более важно, - его смерть.

  

  

   Дневник Пола

  

   * * *

   Завел новый дневник.

   Доктор сказал новая работа - новый график и новый дневник.

   Спал хорошо. Утром чувствую лучше чем ночью. Плохих мыслей нет но состояние странное. Может волнение перед работой?? Как примут?

  

   * * *

   В отделе по надзору человек спросил кем я хочу быть. Ответил что врачом. Спросил что я умею?! Я все умею! В улье я делал операции! Инфекции я тоже лечил и людей тоже. Люди не отличаются от васпов только болеют чаще. Значит я всегда найду работу и я хорошо умею лечить. Я поделился своими мыслями что тело это тоже самое что механизм. Механизм ржавеет а тело болеет. Когда устраняешь неполадки механизм снова приходит в рабочее состояние. Разве нет? Это логично!! А человек почему то смеялся. Он сказал что бы я пока тренировался на технике а не на людях. Поэтому я буду работать авто-механиком. Я сказал ладно. И меня отвезли на станцию тех обслуживания.

   Начальника зовут Вацлав. Имя не длинное легко запомнить.

   Мужик серьезный. Но принял хорошо. Даже пожал руку и я пожал тоже. Всюду меня водил и все показывал. Со мной будут работать еще два человека. Они здесь давно. Вацлав сказал что правильные мужики.

   Сработаемся - ??

  

   * * *

   Встречался с Рассом. Он работает дворником!!! Много смеялись. Я спросил как ему?? Он сказал что это лучше чем на войне. Я с ним согласен. Но иногда пугает состояние пустоты. Дни похожи один на другой. Доктор сказал это пройдет тем более что я пошел на работу. Я стараюсь много гулять. Делаю спортивные упражнения. Это отвлекает.

   Расс сказал что надо заниматься творчеством. Как нам показывали в центре. Он сочиняет стихи! Читал мне. Я смеялся и ничего не запомнил.

   Расс уверен не все потеряно. Самый тяжелый период прошел. Теперь все будет хорошо.

  

   * * *

   Подъем в 7-30.

   Долго не мог заснуть. Думал. Полночи ходил. Под утро спал хорошо и крепко. Утром настрой хороший. Зарядку забыл!! Ничего. Спорт вечером.

   На работе мне дали порулить!! Здорово!

   Не знал что так соскучился по технике. Это как будто я снова вернулся в улей когда был еще солдатом. Мне нравится ехать по дороге и нравится скорость. Я только не знаю правил. Рядом сидел мой новый друг Борис и подсказывал.

   Мы много говорили.

   Он сказал что у него жена и сын. Он спросил есть ли у кого то из нас семья. Я ответил что конечно нет. Он спросил не расстроил меня этим вопросом?? А я удивился. Удивляться я умею. Расстраиваться нет. Обида и жалость это разрушающие чувства. Так нам говорили в центре. Сказали что надо думать позитивно. Если в моей жизни чего-то нет или не было то может будет когда нибудь. Для чего же еще мы согласились на переход?

   Борис спросил хочу ли я семью. Я сказал что наверное. Но я не знаю что это такое поэтому не могу судить. Это логично!! Когда не с чем сравнить как можешь сказать хочешь ты этого или нет?? Борис смеялся. Я чувствовал себя неловко. Попробую описать. Это такое чувство когда внутри что то сжимается и думаешь что наверное ты ляпнул глупость. И лучше бы вообще молчал. Все что я говорю людям почему то вызывает смех. Доктор сказал записывать все это в дневник. Так я смогу проследить что делаю правильно а что нет. И все равно нужно говорить все что думаешь. Потому что если держать в себе и молчать то как я смогу жить в обществе людей?? Надо учиться открываться так он сказал. О! Я стараюсь!

  

   * * *

   Доктор сказал записывать сны. Особенно которые запомнятся. Плохие и хорошие. Плохие для того чтобы потом над ними поработать. Хорошие... я не помню для чего. Доктор говорит иногда слишком умно. Иногда я не понимаю его и не запоминаю длинные слова. Вот Ян бы точно его понял. Он дольше всех общался с людьми и дружит с ученым. С тем который пришел в Дар и предложил нам план перехода. Мы его пытали потому что долго не верили. Теперь я горжусь что спас его а то бы Ян точно его убил. Ян вообще немного ку ку и всегда был таким особенно после того как люди ставили над ним опыты и превратили в зверя. С этим ученым они чем то похожи. Оба считают себя немного выше других. Мы с Рассом смеемся и шутим над ним иногда. Но конечно не зло потому что зачем злить своего командира? Когда увижу Яна не забыть спросить бы его что такое интро верт.

   Доктор сказал что васпы интро верты и надо быть более... креа тивными в общении - ??

   Почему люди так любят непонятные слова?!

  

   * * *

   Сегодня приснился плохой сон. Как будто я снова на войне. Вокруг взрывы. Я бегу по просеке. А впереди стоит человек. Он повернут ко мне спиной. Я достаю маузер чтобы его застрелить. Тогда он поворачивается лицом. И я вижу что он похож на меня. Но я понимаю что он мертв. Он весь в грязи. У него в волосах черви. Мне становится страшно. Как я могу убить себя мертвого? Я не могу выстрелить. А он достает нож и вонзает его мне в шею. Чувствую боль и кровь. Запах крови.

   Когда проснулся шея затекла. Наверное неудобно повернулся поэтому и снится всякая чушь. Еще у меня заканчивается запас лекарств. Надо сходить к доктору и взять новые. Прием назначен на завтра.

   Конечно изза сна настроение ухудшилось. Чувствую подавленность и пустоту. Хорошо что я теперь работаю. На работе отвлекаюсь. Думать о пустяках некогда.

   Познакомился с другим мастером его зовут Аршан. Он из Загорья но давно живет в Южноуделье. А еще говорит с акцентом. Он сказал что у меня тоже акцент но другой. Как у тех кто долго жил на севере. Спросил как меня звали раньше до того как я стал васпой. А разве я помню??? Я сказал ему что это уже неважно. Надо принимать себя тем кто ты есть. Исправлять ошибки. Становиться лучше. Пытаться улучшить себя а не стать кем то другим. Развивать личность. Этого слова я тоже не знал раньше. Но теперь знаю. Оно мне нравится.

  

   * * *

   Устал. Весь день помогал Борису разбирать машину на детали. Не понял для чего. Машина новая. Пробег небольшой. Логика??

  

   * * *

   Сегодня отличный день!!

   На ремонт приехала красивая девушка на спортивной красной машине. Интересно почему здешние девушки так любят спортивные красные машины?? Я спросил у Бориса а он снова посмеялся и сказал что это мода такая потому что у куриц мозги одинаково устроены. Но девушке он этого не сказал а улыбался ей и подмигивал. Ей покрасили крыло. Машину конечно а не девушку! У девушки тоже крашеные волосы в светлый цвет. А кожа загорелая. Очень красивая. Я любовался ей пока помогал Борису красить крыло. Девушка заплатила сразу. А когда уезжала улыбнулась и сказала спасибо. Самое удивительное что она улыбнулась мне!! И сказала спасибо тоже мне! Что я тогда почувствовал... радость! Вот и Борис сказал что я нравлюсь женщинам значит не все потеряно. Сказал что надо познакомить меня с хорошей цыпой. Так он называет всех красивых девушек.

  

   * * *

   К доктору я не ходил.

   Борис и Аршан отмечали какую то хорошую выручку и меня позвали тоже. Пили коньяк. Кажется их удивило что я тоже пил вместе с ними. Они сказали что думали мы совсем монахи. Но если я пью коньяк и нравлюсь цыпам то настоящий мужик как и они. И что мне можно доверять и взять в долю. Так они сказали. Я сказал что не против лишних денег. Тогда они переглянулись и сказали - ну тогда решено!

   А потом спросили были у меня женщины?? Я ответил что конечно были! Они спросили когда я стал мужчиной? Я сказал что если прикинуть по человеческим меркам то примерно лет в пятнадцать во втором своем рейде. Они снова переглянулись и снова сказали что я мужик и что они меня уважают. Потом спросили что стало с моей первой цыпой. Я ответил что убил ее потому что так велел мой наставник. Потом я подумал что зря это сказал потому что это напугало их. Я заметил как их лица изменились и забегали глаза и почувствовал страх. Знакомая реакция. Что я почувствовал в тот момент?? Наверное смятение. Я вовсе не хотел пугать своих новых друзей. Может я зря это сказал?? Но почему я должен умалчивать? Доктор говорил чтобы я был искренен. Все знают кем мы были до перехода. А теперь все изменилось и я не хочу больше чтобы люди испытывали передо мной страх. Я сказал им не надо бояться!!

   Тогда Борис спросил влюблялся ли я когда нибудь. Я сказал что нет и не хочу говорить об этом потому что не хочу что бы они боялись меня или осуждали меня. Я знаю то время было не правильным и страшным. Это как будто я был болен тогда. А ведь больных не осуждают??

  

   * * *

   Так как я хорошо работал мне дали аванс. Это очень приятно получить свои первые заработанные деньги. В центре мы тоже работали и нам тоже давали немного на расходы чтобы мы учились распоряжаться деньгами. Но это не то. Когда ты живешь самостоятельно и один и получаешь деньги и сам можешь их тратить на что захочешь это приобретает совершенно другой вкус.

  

   * * *

   Ходил к шлю...(вымарано) Заре.

   Наверное нельзя так грубо называть женщин лучше звать их цыпами как Борис. Даже если женщины продажные. Видимо в этом мире каждый зарабатывает чем может или чем ему нравится.

   Зара мне нравится. Она не так красива как та цыпа на красной спортивной машине. Но она добрая и не боится меня. Есть несколько шл...(вымарано) девушек которые не боятся васпов и с ними можно провести час или два или несколько часов на сколько хватит денег.

   Раньше я боялся что сорвусь и что смогу убить но я не часто убивал своих любовниц. Некоторые убивали но мне чтобы кончить не нужно видеть кровь.

   Я хорошо провел время. Конечно я был пьяный и у меня не сразу получилось но Зара мне помогла и я ей очень за это благодарен. Я спросил ее не против она будет если я всегда буду звать ее? Она засмеялась и сказала что не против. Она сказала что ей интересно с нами. Мы как подростки которые первый раз попробовали женщину. Наверное так и есть потому что сейчас я совсем по другому стараюсь обращаться с женщинами. Еще Зара сказала что я совсем не умею целоваться. Она сказала что вообще ей целовать клиента необязательно но ей интересно. Я ей интересен!! Слышать это приятно.

   Еще она назвала меня хороший милый мальчик!!

   Когда я вспоминаю эти слова я почему то улыбаюсь.

  

   * * *

   Расс говорит что тоже ходит к этим девушкам. Чтобы я не волновался. Все ходят. Потому что не каждая девушка добровольно захочет общаться с васпой. Ну да. Я знаю. Мы неприятны людям но я думаю когда нибудь это изменится. Если такие девушки как Зара и такие мужчины как Борис Аршан и Вацлав будут общаться с нами как с равными то все изменится очень скоро.

  

   * * *

   Да!!

   Как я мог забыть?

   Сходить к доктору.

   Таблетки кончились и я боюсь что нехорошие сны начнут сниться мне снова.

  

   * * *

   Сегодня мы с доктором хорошо поработали. Плодотворно как он сказал. Я пытался вспомнить свою прошлую жизнь. Не ту которая осталась в Даре. А ту которая была до него.

   Я не вспомнил лиц своих родителей. Мало кто из васпов помнит. Зато вспомнил как мужчина надевает белый халат и подходит к женщине. Целует ее и говорит - скоро вернусь дорогая вызов не сложный! А потом подходит ко мне и щелкает по носу и говорит ну что ты скис герой?? А я отвечаю ему но ведь на улице метель! А в метели ходят страшные чудовища. А он смеется и все равно уходит. Зря он так делает конечно. Чудовища все таки приходят и забирают его и меня в белую пустоту. Последняя картинка что я помню это белый халат с темными разводами. Наверное это кровь. Что же стало с женщиной не помню вовсе. Ее просто стерли из моей головы как ластиком. Нет образа одна только тень.

   Когда я вспомнил это то почувствовал острую боль в груди. Доктор заволновался и дал мне лекарства. И налил сладкий чай и дал печенье. Я сказал ему не волноваться. Я не заболел просто стало очень печально.

   Доктор сказал что понимает почему я хочу стать врачом. Видимо мой отец был сельским фельдшером или что то вроде того. Что это якобы мой долг перед умершими родителями. Какая чушь!! Какие долги могут быть перед мертвыми?? Я то жив! Мне сказали в центре что мы теперь можем сами выбирать свою судьбу! И я выбираю. Я сам а не мертвые призраки которых я даже не помню!

   Я все это сказал доктору. Он снова поулыбался и выписал мне лекарства. Спросил как дела у меня на работе. Я сказал что очень хорошо. Что подружился с мастерами и разговаривали о цыпах. Доктор заулыбался снова и сказал что я двигаюсь в правильном направлении.

   Кто бы сомневался! Ведь это я первым решил попробовать поверить тому ученому.

   Почему я поверил??

   Мне надоело быть мертвым. Я захотел жить.

  

   * * *

   Настроение не очень. Не могу точно описать что я чувствую. Наверное смятение. И непонимание.

   Пришел на работу а в мастерской красивая красная спортивная машина. Я думал вернулась та загорелая цыпа и обрадовался. Но никакой цыпы не было. И номеров на машине тоже не было. Вацлав сказал что заказ поступил поздно вечером когда мы все уже ушли и надо отремонтировать машину. Я не понял что там ремонтировать но Вацлав сказал что работа предстоит очень большая но его ребята справятся а я свободен на весь день. Мне не понравились эти слова. Что значит его ребята?? А я получается не его мастер? Почему такое недоверие спросил я?? Вацлав усмехнулся и сказал что у меня еще все впереди.

   Я доделал свои дела и отправился домой. Правда когда я выходил из мастерской я увидел номер который лежал запрятанный за верстак. У меня хорошая память на цифры. Последние были (вымарано) и я точно помню что такие были на машине красивой цыпы.

   Значит все таки она??

   Я немного огорчился что меня отправили домой. Вдруг она приедет забирать заказ и я ее больше не увижу. А мне бы хотелось.

  

   * * *

   Я рад что у меня появились друзья среди людей.

   Кроме Расса и еще нескольких выживших офицеров я ни с кем не общался.

   Васпов выжило не так много. А преторианцев и того меньше. Ученый что дружит с Яном шутит что мы вымирающий вид и что нас нужно занести в какую то книгу. А мы и правда вымирающий вид. Преторианцы были слишком связаны с королевой и когда ульи начали бомбить защищали в первую очередь ее и гибли первыми. Солдат осталось больше но они не общаются с нами потому что все еще боятся. Хотя мы и стараемся наладить дружеские отношения. Но это логично бояться того кто издевался над вами долгие годы. В человеческом мире бывает что подчиненные тоже боятся своих начальников.

   Когда мы встречаемся с Рассом то вспоминаем жизнь в Даре и вспоминаем как начался переход. Он просит рассказать как удалось выжить мне хотя слышал эту историю тыщу раз! Все равно слушает.

   Когда ульи начали бомбить я отбивал атаку людей. Моего пилота убили я взял управление вертолетом на себя. Я могу гордиться потому что уничтожил два бронетранспортера. А потом убили королеву.

   Когда она умерла у меня случился припадок как и у всех преторианцев и я потерял управление. Мой вертолет отнесло и бросило в чаще в далеке от боев. Васпы живучие создания. Хотя мне было очень хреново тогда из за смерти королевы и от полученных ожогов я выжил и смог найти таких же выживших. А потом мы устроили базу в единственном оставшемся улье на северной границе. Комендантом улья был Расс. Так мы и подружились.

   Расса не так сильно затронула смерть королевы. Но он сказал что уже тогда понял что жить по прежнему не получится. Надо было искать выход!! Но какой??

   Как я говорил решение пришло извне. Кто бы мог подумать что от людей??

  

   * * *

   Помогал деду купить лекарства в аптеке. Дед это наш вахтер. Он немного похож на васпов потому что у него тоже нет семьи и имени у него тоже нет. Вместо имени его так и зовут дед. А он называет меня сынок. Спрашивал сколько мне лет. Я сказал что насчитал примерно тридцать два года. Он сказал что я молодой еще. Для меня странно знать что у людей такой возраст считается молодостью. Для васпов это почти старость и если бы меня не убили в бою и не случилось перехода то лет через семь восемь меня бы отправили на утилизацию. Васпы не живут долго. Когда я это рассказал деду он засмеялся и сказал что у меня теперь появился шанс узнать что такое старость. Интересно стареют ли васпы так же как люди?? А если состарюсь я?? Что тогда будет?? Я никогда не задавался этим вопросом. В одном дед прав мы действительно получили второй шанс.

  

   * * *

   Странное состояние. Неприятное. Что я чувствую?? Наверное опустошение. А еще растерянность. Так называют это люди когда случается что то не привычное и они не знают что им делать дальше и как поступить.

   В мастерской вместо красной спортивной машины стояла черная. У нее были другие регистрационные номера. Но я готов поклясться что это та самая вчерашняя и на которой приезжала цыпа!! Зачем ей нужно было перекрашивать машину?? Красный цвет так хорошо сочетался с ее загорелой кожей и светлыми волосами. Я спросил об этом у Бориса. Он ответил что это другая. Ага как же!! На технику у меня наметанный взгляд. И как потом оказалось я был прав!!

   Вот что произошло потом.

   Потом Борис куда то уехал и я остался в мастерской один когда приехала полиция.

   Двое людей зашли и спросили кто тут хозяин. Я сказал что хозяин Вацлав и я его позову потому что он обедает. Люди сказали не надо и спросили чья это машина. Я подозревал что это машина цыпы!! Но все же был не уверен и поэтому ответил что не знаю потому что я только работаю с тем что мне дает Вацлав. Тогда они попросили документы на машину. А я и не знал где документы. Я только мастер!!! Все документы у Вацлава!! Они прошли по мастерской и увидели на верстаке пакет и спросили не это ли документы на машину. Я ответил что не знаю но они все равно взяли и стали смотреть а потом сказали мне открыть у машины капот.

  Я догадался что могут быть проблемы. Сказал что без указаний начальника не могу ничего сделать и это рассердило их. Подождем сказали полицейские. Мне не понравился их тон. Он был угрожающим. А я чувствую угрозу когда слышу ее и не люблю когда угрожают мне или моим друзьям.

  Вацлав пришел очень быстро и я увидел что он очень волнуется. У него лицо побелело хотя он держался довольно хорошо для человека и пытался спрятать свои эмоции. Я его зауважал поэтому.

  Да! Вацлав испугался и мне не понравился тон полицейских.

  Думаю поэтому я ответил им первое что пришло мне в голову. Я ответил им что капот заедает поэтому должен чинить машину а не разговаривать с ними. Разве мы в чем то виноваты спросил я??

  Тогда Вацлав взял себя в руки и сказал что может все уладить. Он сказал полицейским может мы договоримся?? Полицейские переглянулись и сказали может. Потом они куда то ушли. А я все таки открыл капот. Внутри она оказалась красная.

  Мне это не понравилось. Мне это очень не понравилось!!! Не понравилось с того момента как я увидел машину вчера и когда приехали полицейские и когда Вацлав испугался. Если ты чего то боишься значит виноват!!

  Потом Вацлав позвал меня в свой кабинет.

   Ох. Я не знаю... Я думаю и до сих пор не могу уложить в голове для чего??

   Когда я пришел к нему я сразу спросил с порога. Спросил это машина цыпы??

   Вацлав ответил что да. Но что бы я никому не говорил!!

   Я спросил почему?? Что это такое??

   Вацлав ответил что мне не понять. Потому что я васпа и живу один. У меня нет семьи нет жены и детей и старых родителей и мне некого кормить. Вацлав сказал что выручка у него не большая. А у цыпы может быть куча тачек на каждый день всех цветов радуги под цвет сумочек и ее нового белья! Что вместо одной ей еще две купят!!

   Мне эти слова стали неприятны. Мне не понравилось что Вацлав говорил о цыпе с пренебрежением. Почему??

   Вацлав сказал что я наивный дурак!! Цыпа это та же Зара только гораздо дороже и у нее наверняка есть тот кто ей платит за любовь и покупает машины. Сказал что бы я не волновался и махнул на это рукой!! А еще Вацлав сказал что с этого они имеют хорошие деньги. Тебе и не снилось сказал он!! Он сказал что если я буду держать язык за зубами он возьмет меня в долю потому что я мужик правильный и хороший мастер.

   Вацлав сказал что дает мне время подумать.

   И вот я думаю...

   Я не знаю что мне делать. Возможно надо позвонить доктору и спросить его?? Но тогда получается я предам своих новых друзей??

   Я чувствую что они делают что то не хорошее. Они берут чужие вещи без спроса. Это то же самое что грабеж а я ведь поклялся никогда больше не делать такого. Но если они берут вещи у тех у кого таких вещей и так много??? Помогают другим у кого денег нету и кормят свою семью??

   А мне тоже нужны деньги. В мире людей все нужно покупать. И если красивая цыпа тоже продает свою любовь то если у меня будет достаточно денег я смогу купить и ее??

  

   * * *

   В общем я не стал ничего говорить доктору. А Вацлаву сказал что да я не сдам его потому что не предаю своих друзей. И он обещал мне деньги. А деньги мне нужны. Что ж я до поры до времени могу молчать. Васпы умеют извлекать из любой ситуации пользу.

  Наверное эту запись надо затереть?? Но ее и так ни кто не увидит потому что я хорошо прячу дневник. Ни кто не догадается где!! По крайней мере не люди. А васпы... перед своими мне нечего скрывать.

  

   * * *

   Я еще немного сомневался. Но в этот день все мои сомнения развеялись. Вацлав и Борис и Аршан действительно мои хорошие друзья!!

   Все началось с того что возле мастерской я увидел странного типа.

   Я сразу распознаю странных типов потому что от них обычно пахнет страхом и ненавистью и они слоняются без дела и посматривают на тебя косо как будто готовы вытащить пистолет и выстрелить тебе в голову!!

   Но я подумал мало ли странных типов гуляет в столице южно-уделья?? Я подумал где эти полицейские когда они так нужны??

   Странный тип подождал пока я зайду в мастерскую и зашел за мной следом. Тогда я спросил его в чем дело??? Может он ищет кого то из мастеров??

   А тип улыбнулся не здоровой улыбкой и сказал я ищу тебя тварь!!

   Потом он действительно вытащил пистолет и выстрелил!! Но я же васпа слава королеве!! Я просек его намерение сразу и успел отклониться. Что же ты делаешь ублюдок?? Сказал я! А он ответил я принес тебе смерть!

   Он приготовился стрелять снова и я прыгнул на него и ударил в челюсть!! Я вывернул ему руку и выбил пистолет! Не знаю как еще не сломал его руку я очень сильно схватил его!! Я почувствовал тогда возмущение и злость. И еще этот... адре на лин! Это то что я старался подавлять в себе со времени перехода снова вдруг вспыхнуло во мне!! Я ударил его снова и снова!! Сейчас я думаю что наверное смог бы убить его... не знаю!! Его спасли мои друзья.

   На самом деле я конечно думаю что они спасли меня. От убийства. И я так благодарен им за это!!

   Они отбили странного типа и тоже навешали ему! Но не так сильно как я. Они прогнали его и сказали что бы он больше тут не появлялся и не трогал честных людей!!

   Людей! Это они про меня?? Ничего себе!!

   Они сказали что вызовут полицию или так его отму..(вымарано)..ют что он всю жизнь будет на лекарства работать!!

   Это насмешило меня и я смеялся вместе с моими друзьями!

   Пойдем выпьем сказал мне потом Борис. Он сказал что это наверное кто то из фанатиков си вай. И сказал что если еще кто то из них сунется сюда они застрелят его сами!

   Я сказал что не надо. Не нужно убийств тем более ради меня!!

  

   * * *

   Об этом случае я рассказал доктору.

   Он спросил может это кто то из моей прошлой жизни?

   Нет сказал я сначала. Я не знаю таких. Странный тип выглядел болезненно и был одет как бродяга.

   Доктор все же попросил вспомнить. Он снова применил на мне технику... не помню названия. Он считал до десяти и махал перед глазами чем то светящимся и погрузил меня в что то вроде сна. На самом деле я конечно знал что сижу в кабинете у доктора и что он рядом и видел его перед собой. Но я так же видел и другое. Я видел время когда совершал набеги на деревни. И видел горящую избу где я запер одного человека. Я не помнил его лица и только слышал его крики когда он горел там заживо. И еще я знал почему я сжег его. До этого я изнасиловал его молодую жену и убил ее. Думаю это действительно была его жена. Парня я избил но он все равно плакал и просил отпустить их потому что они молодожены и отдыхают в свой сладкий месяц. А тут мы!! Какой неприятный сюрприз!

   Парень кричал что меня покарает бог!! Что он никогда не забудет этого!! А я смеялся потому что знал что он сгорит заживо.

   Сейчас я вспомнил его лицо и мне кажется странный тип это правда был он. Как он выбрался из горящего запертого дома?? Загадка!!

   Я рассказал это все доктору. Доктор спросил что я чувствую??

   Я ответил что сожаление. А еще стыд. Если это действительно тот парень то я так виноват перед ним!! Я сказал доктору что нашел бы его и извинился. Или сделал бы что то еще. Доктор спросил а как вы думаете извинения будет достаточно??

   Я смутился и ответил наверное нет. Но я не знаю что могу сделать для него еще. Особенно после того как избил его в мастерской и мне помогали мои друзья. Я сказал что возможно если можно купить любовь то можно купить и прощение??

   Тогда доктор поругал меня!!

   Он сказал кто вам сказал такую чушь?? И был очень сердит!!

   Он сказал что такие чувства и отношения нельзя купить за деньги!! И если я буду идти по этому пути из меня ничего хорошего не выйдет!!

   Вот это поворот!!! Я не ожидал такого. Борис и Аршан говорили мне совсем другое!!

   Но я больше верю доктору. Он умный. У него длинное имя. Я только только начинаю его запоминать и произносить без запинки.

   Ве ни а ми н!

  

   * * *

   Последние дни не писал. Чувствую себя не важно.

   Мне не физически плохо. Муторно на душе.

   Думаю о моих новых друзьях.

   Думаю о странном типе.

   Думаю о словах доктора.

   Может мы действительно монстры как говорят фанатики из си вай?? Может мы действительно не умеем жить в обществе? Инстинкты рвутся на ружу!! Как я был му...(вымарано) так и остался??

   Не хочу так!

   Не хочу!

   Не...

   (вымарано несколько строк)

  

   * * *

   Снова ходил к доктору.

   Он сказал что бы я успокоился и подумал еще. Оглянуться вокруг себя и понять кто тебе друг а кто просто притворяется таким. Может кто то пользуется моей наивностью??

   Он спросил как я сплю. Я сказал что в последние дни не очень хорошо. Он спросил что я чувствую. Я сказал что смятение. Он спросил чем это вызвано?? Я ответил что затрудняюсь сказать.

  

   * * *

   (вымарано половина страницы)

   ...и не хочу об этом писать вообще!!

   Достаточно того что это просто не правильно!

  

   * * *

   Сегодня ко мне в гости приходил Расс. Мы много говорили. Я спросил у него были когда нибудь после перехода сомнения в правильности?? Он сказал что конечно были! Но ты посмотри сам сказал он!! Что лучше?? Когда еще ты так жил?? Посмотри на этот город!! И на этих девушек!! И на то что я теперь могу делать что захочу и идти куда хочу и сам могу выбирать свой путь!! Он сказал что только сейчас он может дышать полной грудью и не думать о том что однажды его убили и превратили в оружие.

   Я рассказал ему про странного типа.

   Расс утешал меня. Он сказал что из за нашего прошлого таких случаев будет еще много. Что он тоже не знает как искупить свою вину. Но если люди дали нам шанс его надо использовать!! Надо идти дальше и не оглядываться назад!!

   Я думал не сказать ли ему про свою работу...

   В итоге решил не говорить. Но спросил что мне делать если вдруг окажется что люди рядом со мной меня используют или захотят что бы я сделал что то для них? (вымарано) для них??

   Расс посоветовал сходить к Яну.

   Я подумаю над этим.

  

   * * *

   Нет. Не пойду.

   Видел его сегодня и кивнул ему. Он принял снова этот вид очень важного занятого большого босса. Ха!

   Я ведь давно не ребенок так?? Я ведь сам могу справиться со своей проблемой!!

  

   * * *

   Может я схожу все же к нему. Попозже.

   Он умный и дружит с умными людьми. Они посоветуют!!

  

   * * *

   Боги эреба!! Вот это меня трясло сегодня!!

   Я все таки решился и все им высказал!!! Если бы не тот разговор с соседом...

   У него это память о погибшем отце!! Я очень хорошо понимаю его! Он молодой парень! Он учится! У него больная мать! А это память!! Почему понимаю только я но не понимают они?? Эх!! Моя память это белый халат в разводах крови. Только картинка. А его память можно потрогать руками и можно ухаживать за ней и чинить и сохранить еще долго!! Пусть не так долго как памятник на могиле. Но может если в нас мертвых васпах есть душа то душа есть и в механизмах?? В машинах тоже??? А в машине этого пацана душа его отца!!

   Я знаю что пишу глупости. Но я страшно зол!! Я взволнован!! Я...

   (вымарана половина страницы)

   ... конечно они испугались!!

   Я сам испугался если честно. Почти как тогда когда бил странного типа. Я мог сорваться!! Дьявол!! Как же у них посерели лица! О! Они почуяли во мне дарского офицера! Точно так же как я чуял в них страх и ненависть. Да!! Я впервые почувствовал в них ненависть. Видимо я их слишком разозлил своими словами. Но я не угрожал вовсе!! Зачем мне?? Я рассказал им про пацана и про его отца. И сказал что лучше вернуть. Пусть они найдут другую богатую цыпу или кого то еще!! А эту машину вернут!

   Я не бил их и не пугал!! Хотя меня трясло так что я собрал все свои силы что бы удержаться!! Но они все равно возненавидели меня...

   Я попросил у Вацлава отгул. Он сказал иди.

   Я ушел.

   Они думали я не слышу. Но я слышал все как они сказали что я могу стать для них проблемой.

   А я не собираюсь никому ничего говорить!! Полиция ничего не сделала тогда так зачем лезть мне?? Пусть это останется на их совести как на моей остались погубленные жизни!!

  

   * * *

   Я просто пойду в отдел по надзору и попрошу перевести меня в другую мастерскую или дать другую работу. Может быть пойти в пару к Рассу?? Я могу убирать улицы тоже!!

  

   (выдран лист)

   ... в общем то все нормально!!

   Не считая того что снова пришли плохие сны и мысли. Вчера мне показалось что во дворе стоял тот странный человек. Он что следит за мной??

   Я не боюсь конечно же. Мне это кажется глупым!!

   Мне бы только заполнить эту пустоту...

   Надо снова сходить к доктору. Может он...

  

   (остальные листы выдраны)

  

  

   Утро 9 апреля

   Четыре часа утра.

   Я сходил в круглосуточный магазин за сигаретами и теперь курю в открытое окно. Дождь закончился. Со двора тянет сыростью и тоской. Есть ли у тоски вкус или может быть запах? Или можно невооруженным глазом разглядеть ее, застрявшую в черных ветвях сломанного тополя? Или в облаках, косматыми бровями нависших над слепыми глазницами окон? В них нет сейчас света. В мире вообще нет света. И я тоже не включаю свет.

   Я виноват, что не смог поговорить с Полом своевременно. Я виноват, что он не пришел ко мне со своей бедой. Моя вина, что мои соплеменники идут в благотворительные фонды, а не к своему лидеру.

   Но достаточно ли будет моих сожалений? Что я могу сделать теперь?

   Я хочу сходить к нему в мастерскую. Узнаю у Расса, где именно он работал. А ведь я думал, они не были дружны. Но, видимо, я слеп не только телом, а еще и душой (если она вообще есть у васпы).

   Я хорошо запомнил те имена.

   Вацлав. Борис. Аршан.

   Из записей Пола я не очень понял, что именно делали с машинами эти люди. Но я обязательно спрошу у Тория.

   А еще этот странный тип...

   Пол сказал, он следил за ним. А я помню, что когда возвращался от доктора, тоже видел чью-то тень в своем дворе. Один ли это человек?

   Столько зацепок. Столько тайн...

   Да еще этот доктор.

   Ве-ни-а-мин?

   Уж не тот ли, чье имя и я не умею выговорить полностью и вслух? Внешне добродушный, но хитрый. Его прикрепили ко мне аккурат после смерти Пола. Слишком много совпадений, чтобы быть ими.

   Мерцающий огонек брошенного окурка падает быстро, затухает на ветру и становится неразличим и черен в непроглядной темноте раннего утра.

   Люди говорят, что ночь темнее перед рассветом.

   У Пола рассвет так и не наступил. Но я сделаю все, чтобы зажечь в этой сгустившейся тьме поминальную свечу для Пола.

  

  

   9 апреля, среда

   Кофе, таблетки и сигареты - мой утренний рацион.

   Ночь прошла без сна. Но мне не впервой бодрствовать по нескольку суток. Я выгляжу ужасно. Еще ужаснее, чем обычно. И зеркало, словно в насмешку, выхватывает все изъяны моего лица: осунувшегося, постаревшего, исчерканного шрамами.

   Помню, в реабилитационном центре мы читали и обсуждали книгу о юноше, который продал душу дьяволу в обмен на получение вечной молодости и красоты. С тех пор, какие бы дурные поступки он не совершал - они отражались на его портрете, а не на его лице.

   "Лицо - зеркало души, - сказал нам преподаватель литературы. - Совершая добрые дела и поступки, мы молодеем и хорошеем собой. Совершая зло, мы становимся уродливее и старше".

   Конечно, никаких волшебных портретов не бывает. Все наши пороки отчетливо отпечатались на лицах, но раньше мы не замечали этого. Только в реабилитационном центре мы поняли, насколько отличаемся от людей. Насколько кажемся уродливыми и старыми рядом с ними. Насколько мы - чужие. И это опустошало не меньше, чем смерть Королевы.

   Поэтому непогода радует меня: можно поднять воротник пальто и, спрятав в него лицо, почти слиться с толпой - усталыми, промокшими и вечно спешащими куда-то людьми. Тогда во мне не замечают чужака. Тогда не отшатываются и не бросают косые брезгливые взгляды. Тогда я могу чувствовать себя спокойнее.

   Дождь начинает накрапывать снова.

   Расс, нахохлившийся, как ворон, сидит на сломанной детской карусели. Завидев меня, он машет рукой. Вчера мы разошлись в спешке, и теперь его снедает любопытство.

   - Что-то нашел? - без обиняков нетерпеливо спрашивает он.

   Ночью у меня хватило времени поразмыслить, рассказывать ли коменданту о находке. По старой привычке решаю сказать полуправду, к тому же блокнот я забираю с собой - изучу тщательнее в обеденное время.

   - Только это, - я протягиваю блокнот Рассу.

   Он, сощурившись и прикрывая страницы ладонью, некоторое время изучает его. Я не жду от Расса слишком многого. Но он хотя бы общался с Полом дольше моего.

   - Это номера клиентов, - наконец, говорит он. - А это мастерской.

   Обломанным ногтем он подчеркивает тщательно выведенный шестизначный номер.

   - Учту, - киваю я. - А адрес мастерской ты знаешь?

   Расс морщит лоб, вспоминая.

   - Адрес не скажу. А план нарисую.

   Он достает из внутреннего кармана карандаш (где, как я знаю, лежит и блокнот со стихами), слюнявит его и начинает набрасывать план. Дождь усиливается, и я складываю ладони домиком, чтобы не размыть рисунок. Мастерская оказывается не далеко от дома Пола, в восточной части города. Я редко бываю в том районе, но думаю, что не заблужусь.

   - Семь сорок пять, - вдруг говорит Расс.

   Он поднимает голову и поворачивается к дому напротив, чей подъезд хорошо виден с каруселей. Я слежу за его взглядом и вижу, как распахивается дверь. Сначала появляется зонт, который тут же раскрывается, как бутон черного тюльпана. Следом - тонкий женский силуэт, кажущийся черным на фоне серой и влажной стены.

   - Она очень пунктуальна, - с улыбкой произносит Расс.

   - Кто это? - спрашиваю я.

   Девушка некоторое время топчется у порога, пытаясь одной рукой одернуть плащ, который настырно задирает ветер, а другой удержать и зонт, и фигурный кожаный футляр.

   - Не знаю ее имени, - отвечает Расс. - Но она всегда выходит по средам в одно и то же время. Думаю, она выступает в этой... фи... ларм... монии!

   Он с трудом выталкивает незнакомое слово, и меня оно удивляет тоже.

   - Она скрипачка, - поясняет Расс, и теперь его улыбка расплывается до ушей.

   Девушка, наконец, справляется с ветром и одеждой, перекладывает футляр в левую руку, и, осторожно переступая лужи, идет через двор. На нас она не смотрит - да и зачем? Зато Расс выворачивает шею, пялясь ей вслед. В его глазах появляется мечтательное выражение, которое бывает обычно, когда он читает свои стихи.

   - Нравится? - ухмыляюсь я.

   - Нравится, - не спорит Расс.

   - Так спроси ее имя, - предлагаю.

   Расс отводит взгляд, вздыхает.

   - Может... когда-нибудь...

   Бросает мечтательный взгляд на арку, где в последний раз мелькает и исчезает в дожде точеная фигурка, и возвращается к блокноту.

   А я вспоминаю записи Пола, и собственные сны, и думаю - если мы чужаки, отмеченные печатью уродства, то есть ли шанс у всех нас?

  

   * * *

   Сначала у меня появляется мысль обзвонить все номера из блокнота Пола. Потом я думаю - зачем? Не лучше ли сразу начать с мастерской? Тем более, если там творились незаконные дела и если Пол тоже был в них замешан - прямо или косвенно.

   Я раздумываю, не посоветоваться ли с Торием, и если да - как подойти, как спросить его про машины, и новые номера, и все, что я узнал из дневника Пола?

   К моему удивлению, Торий сам вызывает меня в кабинет.

   Он тигром ходит вокруг стола, но едва я вхожу, останавливается и ухмыляется кривой извиняющейся ухмылкой. Произносит:

   - Быстро пришел ответ.

   - Какой ответ? - спрашиваю я и замечаю в его руках конверт.

   - Да из студии, - отвечает он и протягивает мне цветную открытку. - Ну, помнишь, ты еще хотел опровержение дать на ту передачу с Морташем?

   Открываю послание. И чувствую, как предательски дрожат мои руки.

   В открытке - официальное приглашение.

   И я без разрешения опускаюсь прямо в профессорское кресло и впиваюсь в красиво отпечатанные строчки.

   "Уважаемый господин Вереск! Спасибо, что следите за выпусками "Вечерней дуэли"! Мы приглашаем Вас принять участие в передаче, посвященной проблемам социализации и адаптации васпов в обществе. На повестку дня вынесены такие вопросы, как продвижение нового законопроекта о равных правах людей и васпов, о законодательном запрете расовой дискриминации, о внесении поправок в закон об образовании.

   Передача состоится в 17-00, в пятницу, 11 апреля.

   В Вашу поддержку выступит: профессор Института Нового мира Виктор Торий и директор благотворительного фонда "Открытые двери" Хлоя Миллер.

   Вашими оппонентами будут: глава общественного движения "Contra-wasp" Эштван Морташ и профессор кафедры экспериментальных технологий и генетики Южноудельской Академии наук Южган Полич.

   Также в связи с политикой канала и в рамках формата передачи убедительная просьба к Вам явиться в парадной форме дарского командования.

   Ждем вашего согласия.

   С уважением..."

   Я откладываю приглашение. Голова идет кругом. Поднимаю взгляд. Торий улыбается смущенно и нервно, словно не знает, что сказать, как оправдаться передо мной.

   - Меня пригласили в качестве твоего консультанта, - говорит он.

   Я помню наш разговор после той передачи, я помню, что сказал ему: "Делайте, что хотите". Я думаю, Торий и сам не подозревал, чем обернется его спонтанный звонок на студию. Возможно, сам того не желая, он оказал мне медвежью услугу.

   В своем дневнике Пол написал, что у меня с профессором есть нечто общее. Определенно, есть: легкомысленное отношение к словам и их последствиям.

   - Ты можешь отказаться, - говорит Торий, но его голос звучит неуверенно.

   Я молчу. Хмурюсь. Думаю.

   Эштван Морташ - глава Си-Вай. Вот уж кто всегда просчитывает ходы и мастерски сооружает ловушки. Он сумел поймать нас на крючок в Даре, продолжает вылавливать и теперь.

   - Это провокация, - продолжает профессор. - Если ты пойдешь - они будут стараться спровоцировать тебя.

   Он прав. Си-Вай не остановится ни перед чем, чтобы показать лидера васпов с наихудшей стороны. Но все же я медленно качаю головой. Отвечаю сухо:

   - А если не пойду, он посчитает меня трусом. Я не имею права сдаться. Не имею права отступить.

   - Они хотят, чтобы ты пришел в форме, - последний аргумент Тория бьет меня наотмашь, как пощечина.

   Я стискиваю зубы, внутри все дрожит и вибрирует, как натянутая, готовая вот-вот порваться струна, и сердце начинает болезненно сжиматься и саднить. Что-то забытое поднимается со дна - и свербит, и скребется, и ноет. Что-то, связанное с Даром, пропитанное темным ядом и кровью. То, что навсегда отпечаталось во мне и что невозможно вырвать из моей сути, потому что рвется по живому.

   Но я прячу волнение за показным спокойствием. Сосредоточенно и аккуратно разглаживаю приглашение по сгибу, кладу на край стола.

   - Они хотят монстра, - произношу я тихо. - Будет им монстр.

   И улыбаюсь.

   Глаза Тория распахиваются, зрачки темнеют. В них плещется опасение. И я понимаю, что снова ляпнул что-то не то, и спешу успокоить его:

   - Монстры живут и среди людей. Но в отличие от васпов, они скрывают свое уродство. Лгут, прикидываясь праведниками. Творят зло, прикрываясь благими намерениями. Но теперь у меня появился шанс открыть людям глаза на многое.

   Торий все еще смотрит недоверчиво, но поза становится расслабленной, взгляд теплеет.

   - Ты думал, что когда я сказал о монстре, имел в виду себя? - спрашиваю напрямик.

   И по его дернувшимся лицевым мускулам понимаю: он подумал так. Тогда кажется, что температура в комнате падает на несколько градусов, а от окна сквозит сыростью и холодом. От этого становится неуютно. И я смотрю на Тория исподлобья, говорю отрывисто:

   - Не уподобляйся подонкам из Си-Вай. И не смотри на меня, как будто я хочу вырезать тебе сердце. Я ведь обещал быть хорошим мальчиком, - тут я усмехаюсь и стараюсь придать своему голосу шутливый оттенок, - по крайней мере, пока ты балуешь меня конфетами.

   И беру из вазочки карамель. Торий смеется, но все еще выглядит встревожено.

   - Прости, - говорит он. - Прости, что втянул тебя в это.

   Я пожимаю плечами, говорю спокойно и поучительно:

   - Однажды кто-то сказал мне: надо выходить на бой со своими демонами. И побеждать их.

   Я разворачиваю карамель и засовываю ее в рот. И только теперь замечаю, что все еще сижу в кресле профессора, а он стоит передо мной, переминаясь с ноги на ногу и нервно теребя в руках конверт. Я подскакиваю, как ужаленный. Всю мою уверенность, все нужные слова разом выдувает из головы, и остается только смятение. А Торий удивленно смотрит на меня.

   Он еще не понимает то, что сразу понимаю я: это неправильно. Я больше не Дарский офицер, я лаборант при институте, а Торий - мой начальник. Я не должен позволять себе подобных выпадов. Я не должен говорить с ним в менторском тоне, и уж тем более сидеть в его кресле.

   - Я пойду, - бормочу и спешно иду к выходу, по пути неуклюже задевая угол стола.

   Даже закрыв за собой дверь, я все еще чувствую между лопаток удивленный взгляд Тория. Я знаю, что скоро он тоже прозреет и поймет причину моего поспешного бегства. Выскажет ли мне потом?

   Открытка с приглашением жжется через одежду. И я весь обед сижу над открытым блокнотом Пола - но так и не могу сосредоточиться.

   Нехороший знак.

  

   * * *

   Торий так ничего мне и не говорит. Слишком занят подготовкой к симпозиуму. Но все-таки находит время, чтобы вместе со мной позвонить на студию и принять приглашение.

   А потом я наконец-то решаюсь и делаю еще одно важное дело: звоню доктору с непроизносимым именем и прошу назначить встречу на сегодня, аргументируя тем, что у меня неотложное дело. Когда я заканчиваю говорить, замечаю, что все это время Торий с улыбкой пялится на меня.

   - Рад, что ты взялся за ум, - одобрительно произносит он.

   Я скептично хмыкаю. Но на самом деле не так уж и привираю. У меня действительно неотложное дело: я должен узнать, является ли мой доктор и доктор Пола одним и тем же человеком.

  

   * * *

   К вечеру дождь усиливается.

   Простуды я не боюсь (еще ни один васпа не подхватывал ни простуду, ни грипп), но дождь не люблю все равно - он смывает следы и запахи. Это дезориентирует и сбивает с толку, как будто в голове на время перегорает лампочка, и теперь приходится пробираться на ощупь. Лабиринты улиц кажутся чужими, наполненными пустотой и шорохами. Тьма просачивается сквозь одежду, льнет к телу. Ботинки промокают насквозь. И мне кажется - я снова нахожусь в Даре, среди сырости и болот. А вокруг ревет и стонет ночной лес. И впереди не дома подмигивают слезящимися глазами - это высятся черные громады Ульев.

   Весь город - это один гигантский Улей: система коридоров и ходов, многоярусных виадуков. Наверху, в тепле и сытости живут сильные этого мира, такие, как Эштван Морташ. У них много привилегий, они носят красивую одежду и имеют ухоженных женщин. Оттуда, сверху, они снисходительно смотрят на кишащий внизу муравейник. Распоряжаются чужими жизнями. Швыряют надежду - она блестит заманчиво и трепещется, как блесна на леске. И все, изголодавшиеся по свету, клюют на нее. И попадают в сачок. Для таких, как Морташ, мы навсегда останемся подопытными животными в виварии. Иногда я боюсь, вдруг весь этот Переход, и этот город, и окружающие меня люди - просто очередной эксперимент?

   Вместе со мной в приемную доктора проникает тьма, сырость и запах мокрой одежды. Доктор с непроизносимым именем всплескивает руками:

   - Что с вами, голубчик? Да вы никак насквозь!

   - Пустяки, - говорю я.

   И сажусь на диван прежде, чем доктор успевает предложить мне стул. Он так и застывает, расстроено глядя, как подо мной по обшивке дорогого дивана расплываются влажные пятна.

   - Я включу камин, - наконец произносит он и вздыхает. - Как ваше самочувствие сегодня?

   - Отвратное, - мрачно отвечаю я. - Здесь хуже, чем в Даре.

   - Отчего же? - доктор садится напротив, участливо смотрит на меня сквозь поблескивающие стекла очков.

   Я отворачиваюсь к окну. По карнизу мерно барабанит дождь. От камина разливается тепло, и мягкий приглушенный свет успокаивает, дает ощущение расслабленности, притупляет бдительность.

   Я встряхиваю головой, отгоняя слабость, приглаживаю ладонью мокрые волосы.

   - Слишком много грязи и фальши.

   - Так-так, - говорит доктор и слегка наклоняется вперед, сцепляет пальцы в замок. - Давно ли вы пришли к такому заключению, друг мой?

   - Три года назад, - отвечаю. - Когда впервые прибыл в Дербенд. Тогда я все еще надеялся...

   - А теперь?

   - Теперь я хорошо изучил людей, - усмехаюсь я. - Они ничем не лучше васпов. Только прикрывают свое уродство маской красоты и добродетели. Все эти разговоры о душе. О чувствах. О дружбе. О помощи... Все это иллюзия. Обман. Фальшь.

   - А в Даре разве не было фальши? - спрашивает доктор.

   Я много думал и над этим. Чем вообще была наша жизнь? Выживанием, а не жизнью. Насилием ради насилия. Войной ради войны.

   - В Даре был Устав, - отвечаю я сухо. - И была Королева. Если ты нарушал Устав - тебя наказывали. Если ты верно служил Королеве - тебя повышали. Если ты хотел есть - ты ел. Если хотел взять женщину - брал. И если хотел убить человека - убивал его.

   - Весьма упрощенно, не находите? - мягко спрашивает доктор.

   - Зато честно, - огрызаюсь я. - В вашем мире тоже берут, что хотят, и убивают, если надо. Только прикрываются для этого властью. Или сочиняют мотив. Когда на деле все проще - люди, имеющие деньги и власть, берут и убивают потому, что могут. А все остальные, не имеющие ни денег, ни власти - вот они как раз и рассуждают о добродетели. Но на деле просто завидуют власть имущим. Завидуют их могуществу и силе. А стало быть, все ваши чувства и все разговоры о добродетели - ложь. Такая же манипуляция. Разница между людьми и васпами в том, что в Даре мы обходились без чувств и манипулировали в открытую. Возможно, на этом люди нас и подловили? А, доктор?

   Я пытливо смотрю на него. Лицо доктора спокойно. Но сцепленные в замок пальцы нервно подрагивают, на лбу выступает испарина. Я чувствую - выпущенная мной пуля попала в цель. И теперь эмоциональная волна переполняет доктора, как кровь наполняет рану.

   - Из вас, друг мой, получился бы хороший философ, - произносит он. - Или политик. Теперь я понимаю, почему васпы выбрали вас своим лидером. Вы умеете произнести зажигательную речь.

   Я хмурюсь, отворачиваюсь от него снова. В его голосе чудится насмешка, но я не могу судить объективно - слишком ярки в памяти откровения Пола. Слишком сыро и темно сегодня в городе. И слишком много условностей в этом мире.

   - Я умею отбросить шелуху, - говорю я - должно быть, слишком резко, потому что доктор удивленно откидывается на спинку кресла и поднимает брови. - Все эти глупые морально-этические нормы. На деле все просто. Сильный жрет слабого. Точка. Этот закон един и справедлив для всех. На этом построена эволюция. Остальное придумано людьми, чтобы прикрыть свою животную суть.

   - Вы не первый, кто говорит такие слова, голубчик, - отвечает доктор. - Мне приходилось работать с разочарованными в жизни циниками и с уставшими пессимистами.

   - С васпами? - перебиваю я.

   А про себя задаю другой вопрос: "С Полом?"

   - С людьми, с васпами, - доктор пожимает плечами. - Разница действительно не столь велика, как хотели бы показать ваши оппоненты. Или как хотелось бы вам самим. Я имею в виду ваши любопытные рассуждения о душе и чувствах.

   Я усмехаюсь, отвечаю:

   - Говорят, проще всего рассуждать именно о том, о чем не имеешь представления.

   - О, здесь вы не правы! - восклицает доктор и снова наклоняется ко мне. - В вас, голубчик, есть и то, и другое. Сейчас вы продемонстрировали это очень хорошо! А я всегда был сторонником того, что раса васпов способна испытывать высшие эмоции. Ведь именно такие эмоции соотносились с понятием души. Мне всегда хотелось увидеть ее - душу васпы.

   Я вздрагиваю, отодвигаюсь подальше, увеличивая дистанцию. Этот разговор начинает заходить слишком далеко. Слова доктора коробят меня, от его проницательного взгляда хочется скрыться. И я кошусь по сторонам, выискивая пути к отступлению, а вслух произношу нервно:

   - Вы такой же экспериментатор, доктор. Как и сторонники Си-Вай. Мы для вас - подопытные хомячки.

   Я думаю, что мои слова рассердят доктора. Но он начинает смеяться.

   - Что вы, дружочек! - всплескивает руками он. - Просто у меня обширная практика и среди людей в том числе. И поверьте, я с не меньшим пристрастием ищу души у них! Только вот незадача - не всегда нахожу.

   - И что тогда? - спрашиваю.

   - Тогда мы начинаем растить их заново, - дружелюбно отвечает доктор. - Поверьте, это больно и тяжело - растить души. Не менее тяжело и больно, чем выправлять сломанные и залечивать ампутированные. Но результат стоит того, чтобы попробовать.

   Мы замолкаем. Я смотрю в пол и слушаю ливень за окном. Доктор смотрит на меня - но не пристально, из-под полуопущенных век. Он выжидает. Он дает мне время на раздумья. Его пуля тоже достигает цели - но эта пуля не разрывная. Скорее - капсула с ядом. Скоро оболочка истончится, растворится в организме, и яд начнет действовать. И я отчаянно призываю на помощь весь иммунитет, всю Дарскую школу, через которую прошел.

   И перед внутренним взглядом всплывают недавно прочитанные строки из дневника Пола.

   - Допустим, - медленно произношу я. - Но раз вы такой садовник душ. Скажите. Как можно вырастить что-то на пепелище? - я поднимаю голову и смотрю на доктора в упор. - Если сама почва отравлена, на ней не вырастет ничего. Если у вас отняли все, - я усмехаюсь. - Родных. Дом. Саму жизнь. Я знаю, о чем говорю. Я лишился всего этого. А потом - отнимал у людей. Я помню взгляд того парня, - я делаю паузу, словно бы вспоминая, с сожалением качаю головой. - Знаете, они ведь были молодожены. А я на его глазах издевался и насиловал его жену. На его глазах зарезал ее. А потом сжег его заживо. Вы никогда не узнаете, господин доктор, как это - смотреть в глаза своей жертвы и видеть в них ненависть.

   Мне кажется, доктор вздрагивает. По крайней мере, дергается уголок губ, и кадык в горле прыгает вверх-вниз. Узнал он историю Пола или нет? Я ставлю на то, что узнал.

   - Что вы чувствовали при этом? - тем не менее, участливо спрашивает доктор.

   Я улыбаюсь и отвечаю:

   - Наслаждение. Властью. Силой. Я был вершителем судеб. Карающим мечом. А есть ли душа у оружия? Я так не думаю. Осталась ли душа у этого парня? Вряд ли. Я сам уничтожил ее. Что и у кого вы собираетесь выращивать? - я пожимаю плечами. - Очередные иллюзии. Сказки, которыми вы щедро тешите себя и в красивой упаковке подсовываете другим. Да разве не то же самое делают власть имущие в мире людей?

   Я планирую и дальше играть на его смятении, но на этот раз ошибаюсь. Мои слова вызывают у доктора снисходительную улыбку, он вздыхает и говорит:

   - Оттого, друг мой, все истории, что рассказывают мои пациенты, так похожи. Каждый мнит себя царьком этого мира. Но не может разобраться в собственных чувствах. Но мне важнее - что вы сами поняли это. Что вы сделали первый шаг и делитесь своими мыслями со мной, а не держите их под спудом.

   - Разумеется, - бормочу я.

   - Не волнуйтесь, друг мой, - говорит доктор и мягко, словно поддерживая, кладет мне на плечо руку. - Мы обязательно разберемся и с этим. Ведь сейчас вы продемонстрировали мне свои эмоции: сожаление, обиду, злость, и что самое главное - заботу. Да-да! - поспешно говорит он, замечая, что я уже готов протестовать. - Именно заботу! Не о себе, а о своих товарищах. Ведь вы считаете себя ответственным за них, не так ли? А что это, как не проявление человечности? - он улыбается мне искренне и тепло, добавляет. - Видите, и на пепелище однажды всходит росток новой жизни. Просто нужно поверить в себя, дружочек. А вы что-то совсем себе не доверяете.

   Я молчу. Не знаю, что сказать. Яд, впрыснутый доктором, начинает медленно разливаться по сосудам. Я чувствую, как в груди становится горячо и больно. И думаю, что наш сегодняшний раунд прошел вничью. Доктор не так прост, чтобы можно было расколоть его в одно мгновенье (если, конечно, я не собираюсь использовать пытки).

   Доктор словно читает мои мысли, довольно усмехается в усы.

   - Нам обоим есть, над чем поразмыслить, друг мой, не так ли? Пусть это будет нашим домашним заданием. А теперь - позвольте угостить вас чаем? Уверяю вас, ничто не поднимает настроение в дождливую погоду, как ароматный чай с джемом. Вот, понюхайте, как душисто пахнет!

   И выставляет на стол вазочку с вареньем и пузатый, разрисованный большими лилиями заварной чайник.

  

   * * *

   Домой я отправляюсь на такси.

   Доктор любезно вызывает для меня машину и даже оплачивает, хотя я и отнекиваюсь. Но он все равно не слушает. Весьма упрямый тип. Жаль, если он работает на Си-Вай. Зато я получил представление, почему Полу были настолько важны встречи с ним: доктор умеет доносить свои идеи не хуже Дарского наставника, и он куда более интересный собеседник, чем Торий.

   И все-таки, надо признать - мне на время становится легче.

   Возможно, доктор не так и заблуждается на наш счет? Ведь люди верят в душу, в любовь, в заботу и прочую ерунду. И даже отдают жизни, чтобы утвердить эту глупую веру. Отдал жизнь и Пол...

   Глупость заразна.

  

  

   10 апреля, четверг

   Мне снова снится моя русалка.

   Она светла и прозрачна, как ключевая вода. Она чиста, как сама невинность. Такие, как она, никогда добровольно не посмотрят на монстра. Поэтому таких, как она, монстры берут силой.

   Мое уродство вторгается в ее красоту. Я сминаю ее, как хрупкий стебель. Ее слезы подобны росе, ее страх опьяняет. И мой внутренний шторм ревет и рвется наружу, и моя внутренняя боль смешивается с ее болью, а моя кровь - с ее кровью. Уродство и красота объединяются в одно целое, и лезвие вспарывает бьющуюся жилку на шее.

   Это так приятно, так невыразимо приятно втаптывать в грязь чистое, рвать цельное, уничтожать красивое. Когда вокруг уродство и тьма - ты сам кажешься не таким уродливым и темным...

   Просыпаясь, я все еще ощущаю пропитавший постель запах меди. Сердце колотится как бешеное, я возбужден до предела. Но вместе с возбуждением приходит едва ощутимый страх: моя русалка, собирательный образ всех моих мертвых любовниц, наконец-то обретает лицо.

   Это лицо Хлои Миллер.

  

   * * *

   Просто у меня давно не было женщины.

   Так говорю я себе. И это звучит, как оправдание. И немного успокаивает.

   Возможно, мне стоит последовать примеру Расса и Пола. Хотя сама мысль о том, что надо заплатить женщине за несколько часов с ней, поднимает во мне волну протеста. Но я также отдаю себе отчет, что инстинкты сильнее меня. Я - больной ублюдок. И никакие таблетки - ни белые, ни голубые, ни красные - не помогут, когда жажда разрушения достигнет критической массы. А я не хочу срыва. Не хочу обратно в реабилитационный центр. И тем более не хочу погибнуть от пуль полицейских.

   Женщина - это лекарство от моего одиночества. Сосуд для моей тьмы.

   Последнее средство - помощь психотерапевта с непроизносимым именем - я оставляю на крайний случай.

  

   * * *

   Сегодня совершенно нет времени на записи. Весь Институт готовится к симпозиуму.

   Торий выглядит деловитым, нервным и рассеянным. Как оказалось - не он один. Для меня же подготовка к симпозиуму означает шлифовку навыков "подай-принеси". Но это даже хорошо: когда много работаешь руками, некогда думать головой. И я пользуюсь этой передышкой и очищаю свой разум от мыслей о Поле, о докторе и о мертвой русалке. Поэтому под вечер я основательно вымотан и хочу только одного - спать. Тем более, за день ничего выдающегося не происходит.

   За исключением столкновения с бывшим лаборантом Тория.

   Столкновение - громко сказано. Он просто проходит мимо меня, как мимо пустого места, на ходу застегивая пальто. Но я сразу узнаю его - долговязого очкарика, который три года назад таскался за женой Тория и которому я однажды преподал урок вежливости, спустив его с лестницы и наставив пару синяков. Думаю, он тоже этого не забыл: его безразличие - напускное. Я чувствую на себе короткий косой взгляд, улавливаю едва заметное сокращение мышц на его лице - знакомую гримасу отвращения. Конечно, не забыл. Но меня сейчас больше интересует другой вопрос.

   - Что он делает здесь? - так и спрашиваю я у Тория.

   Тот рассеянно копошится в бумагах, не поднимает на меня голову, но отвечает:

   - А... принес материалы. Стандартная процедура.

   - Разве он не ушел из института? - продолжаю допытываться я. - Не знаю, правда, его имени, но помню, что раньше он был твоим лаборантом.

   Торий кивает.

   - Да. Феликс. Он ушел почти сразу же, как начался эксперимент "Четыре".

   И продолжает возиться с документами, а я замираю.

   Эксперимент "Четыре" - ему присвоен тот же кодовый номер, что и последней экспедиции в Дар. Тот самый эксперимент, превративший меня в...

   - Интересно, - медленно произношу я и стараюсь отогнать слишком яркие картины трехлетней давности. - И где он работает теперь?

   - В Южноудельской Академии, у Полича.

   Это имя тоже кажется мне знакомым. Странно, что я не вспомнил его раньше, когда получил приглашение на телевидение. Потому что имя Южгана Полича тоже связано с проклятым экспериментом "Четыре".

   - Вот как, значит, - бормочу я, не зная, что сказать еще.

   Торий вздыхает.

   - Да. Феликсу повезло. Не знаю, какими судьбами ему удалось пробиться. Южган Полич - светило нашей науки. Я сам с ним встречался всего пару раз на конференциях, но так и не удалось пообщаться ближе. Особенно когда началась эта катавасия с Дарским экспериментом...

   - Он тоже один из основателей Си-Вай? - перебиваю.

   Торий смеется и смотрит на меня, но не замечает моей хмурой физиономии. В его глазах - мечтательный восторг.

   - Что ты! Полич вне этих политических разборок. Он цепной пес науки, и только наука интересует его. К сожалению, именно у глав Си-Вай имеется приличное финансирование, но будь у меня возможность - я бы с удовольствием поработал с Поличем. Считаю, за ним и Академией большое будущее.

   - Нежизнеспособные мутации и загубленные жизни? - спрашиваю я.

   Меня начинает потряхивать, пальцы сжимаются в кулаки. Наверное, с моим тоном тоже что-то не так, потому что Торий будто просыпается и смотрит на меня пристально, улыбка пропадает с его лица.

   - Напротив, - сдержанно говорит он. - Продление жизни. Лечение смертельных заболеваний. Когда-то ученые выявили код смерти и остановились. Военным этого показалось достаточно. А Полич пошел дальше - он ищет код жизни.

   - Путем экспериментов над выродками вроде меня?

   Наши взгляды пересекаются. На лицо Тория набегает тень.

   - Кажется, этот вопрос давно решен в научном мире.

   - Но поднимается снова и снова, - возражаю. - Полич и подобные ему - изверги. Хочешь примкнуть к их рядам?

   Торий выпрямляется. В его глазах сверкают гневные молнии.

   - Знаешь, - говорит он. - Весь мир не должен вращаться вокруг тебя и твоих интересов.

   Больше он не говорит ничего. Сгребает свои бумаги и выходит из лаборатории.

   Наверное, мои слова действительно задели его. Но виноватым я себя не ощущаю. В конце концов, Торий тоже причастен к эксперименту "Четыре". Я до сих пор помню, как он стоял на пороге моей камеры рядом с другими учеными. Как вводил в мою кровь яды. Как ждал, когда чудовище покинет кокон...

   Для ученых, вроде Тория или Полича, я навсегда останусь лишь осой под микроскопом.

  

  

   11 апреля, 12 апреля, 13 апреля

   Сегодня 13 апреля, воскресенье.

   Только теперь руки дошли до дневника. Предыдущие два дня не писал, тем самым нарушив данное себе обещание. Почему? Начиная с момента, как я нашел дневник Пола, события нарастали, как снежный ком. Пока однажды не случился коллапс.

   Зато теперь у меня достаточно времени для записей.

   Моя собственная квартира стала временной тюрьмой. Торий забрал у меня ключи и навещает дважды в день - утром и вечером. Он привозит мне еду, делает внутримышечный укол, ставит капельницу глюкозы и следит, чтобы я вовремя принимал таблетки. Он говорит: это меньшее, что он может сделать для меня. Я же говорю: этого слишком много.

   А все началось в пятницу, 11 апреля.

   Я постараюсь собраться с мыслями и изложить как можно подробнее то, что произошло на шоу "Вечерняя дуэль", и события, следующие за ним.

  

  

   11 апреля, пятница

   С утра Торий где-то пропадает и возвращается в обед - подстриженный, за версту благоухающий одеколоном, одетый в дорогой серый костюм. Он застает меня в лаборатории, где я, ползая на коленях, затираю тряпкой следы разлитых химикатов.

   - Ты почему еще здесь? - кричит он, останавливаясь на пороге, чтобы не ступить в лужи новыми, тщательно надраенными туфлями. - Что ты вообще делаешь? Можно подумать, у нас уборщицы нет!

   - Зачем уборщица? - спокойно говорю я. - Сам пролил, сам вытру.

   Торий сердито смотрит на меня.

   - Вечером передача. Забыл?

   Я откладываю тряпку, гляжу на часы и отвечаю:

   - Еще через пять часов.

   - Уже через пять часов! - раздраженно поправляет Торий. - Собирайся, записал тебя в парикмахерскую. Хоть раз появишься перед людьми достойно, а не как обычно.

   В парикмахерскую я не хочу. Но надо отдать Торию должное - он старается сделать мое пребывание там наиболее комфортным. Повязку приходится снять, но мастер - тихая и очень вежливая девушка - не задает мне ни одного вопроса, никак не демонстрирует свою брезгливость и не просит, чтобы я поднял голову и посмотрел в зеркало. Полагаю, Торий хорошо ей заплатил. Бреет она меня тоже аккуратно и гладко, и я чувствую прикосновения ее пальцев - порхающие, очень легкие и нежные, хотя и несколько напряженные. От девушки пахнет парфюмом - цветочным, едва уловимым, но притягательным. Это достаточно трудно выносить, учитывая, что у меня давно не было женщины.

   - Теперь хоть на человека похож, - довольно говорит Торий, когда пытка заканчивается.

   - Это ненадолго, - отвечаю я и сажусь в машину.

   Знаю, что Торий волнуется. Не стану лгать - я волнуюсь тоже.

   - Ты как школьница перед выпускным балом, - шутит профессор.

   Я не понимаю его шутку, поэтому не отвечаю ничего. Прошу подождать в коридоре, и он соглашается, отпуская мне вслед еще какие-то колкости, которые я даже толком не слышу. Накатывает слабость, едва я только распахиваю дверцу шкафа, а сердце начинает колотиться, как сумасшедшее - не знаю, как насчет школьницы, но примерно так я чувствовал себя на первом задании. Это укладывается всего в два слова - волнение и страх.

   У людей есть поговорка "первая любовь не ржавеет". Могу с уверенность сказать: первое убийство тоже.

   Сколько мне было лет? Где-то около четырнадцати, если судить по человеческим меркам. Совсем юный, до смерти перепуганный неофит, только что вышедший из тренажерного зала. Моим заданием были дети и старики. Васпы считали, что так проще переступить через остатки человечности - убивать тех, кто не может оказать сопротивление. Но и тогда, и теперь я думаю, что проще убить взрослого мужчину, нацелившего на тебя ружье - возможно, тогда я мог бы оправдать свой поступок. Здесь же мне не оставили ни одного шанса на оправдание. И я еще долго вижу в кошмарах ее - старуху, сидящую за столом, на котором лежит только черствая корка и сморщенный кусок яблока. Ее глаза скорбно смотрят в пустоту, в угол избы, где грудой бесформенной плоти лежит, должно быть, ее семья (я вижу только кровь, какое-то тряпье, и свалявшиеся паклей женские волосы). Но когда я подхожу - ее лицо озаряется радостью.

   - Ванечка, внучек! - тихо произносит она. - Наконец-то навестил свою бабушку. Да какой красавец-то стал! - она протягивает руку и дотрагивается до моего лица, на котором еще цветут следы моего обучения. - Светленький, будто солнышко...

   Помню, меня тогда затрясло. Уши наполнило звоном, будто рядом со мной ударили в набат - это из ослабевших пальцев выпал и стукнулся о доски пола зазубренный нож. Я отступаю на шаг и останавливаюсь. Бежать некуда: за моей спиной в дверях стоит сержант Харт. От него пахнет кровью и смертью - тяжелый запах, пропитавший его насквозь за долгие годы тренировок и пыток. Я не вижу его лица, да и не хочу видеть. Зато появляется желание развернуться и выпустить ему пулю в лоб. Но Харт не один. За ним, в дыму и пламени, ждет еще сотня таких же - стервятники со смердящими клювами, готовые разорвать тебя на куски, едва только проявишь слабость. И я слышу слова - страшные и хлесткие, как удар плетью:

   - Никакого милосердия.

   Они до сих пор являются мне в кошмарах, когда ночь заливает чернилами окна, а на стене пляшут оранжевые отблески фонаря. И вспоминаю ту полоумную старуху - она улыбается мне ласково и называет Ванечкой, а я вынимаю маузер и стреляю ей в голову. Тогда она дергается и беззвучно заваливается на спину. Беззвучно - потому что за окном полыхает взрыв. Окна дребезжат, стены ходят ходуном, и пол под ногами выгибается, как спина перепуганной кошки. Я опираюсь о стол и стараюсь сохранить равновесие. И дышу тяжело, хрипло. И мне кажется - красно-оранжевый свет опаляет мне ресницы и веки. Смотреть почему-то больно. И сердце, бившееся так быстро, вдруг замирает и превращается в камень - эта тяжесть наполняет меня, тянет на дно. Наверное, в бездну Эреба, куда попадают все проклятые души.

   Потом, правда, становится легче, почти не страшно. Потом воспоминания изглаживаются, а дни становятся похожи один на другой, затягиваются мутной кровавой пеленой. И нет ничего - лишь пустота. Поэтому делаешь все более страшные вещи - только бы наполнить эту пустоту смыслом, а, может, дойти до той грани, за которой вернутся хоть какие-то чувства. Это похоже на вечный бег по кругу, на жизнь во сне, когда хочешь проснуться - но не можешь. Жизнь в Даре напоминала затяжную кому.

   Теперь все по-другому. Теперь я очнулся от многолетнего тяжелого сна, а мой преторианский китель - как анамнез. Доказательство моей болезни. И если Морташ и его приятели с телевиденья хотели ударить меня посильнее - что ж, они знали, куда бить.

   Я выхожу к Торию смущенный и взволнованный, на ходу поправляю портупею. Удивительно, но форма сидит на мне так, будто пошили ее только вчера. Помню, как Марта однажды сказала, со вздохом глядя то на меня, то на булочку в сахарной пудре:

   - Везет тебе, Янушка. Столько сладкого кушать - и не поправляться.

   Мне тогда хотелось ответить, что, конечно, с этим везет. Только для этого надо сначала переродиться в коконе, потом несколько лет терпеть пытки и издевательства тренера и в конце сдать тест на зрелость, убив беспомощную старуху в полуразваленной лачуге. Но вовремя опомнился: некоторые вещи людям лучше не говорить.

   - Как я выгляжу? - спрашиваю у Тория.

   Он оценивает меня прищуренным взглядом и отвечает:

   - Как господин Дарский офицер. Хочется падать в ноги и молить о пощаде.

   - Ха-ха! - произношу саркастично и корчу физиономию, которую Торий должен расценить, как обидчивую. На самом деле ничего подобного - его слова не задевают никоим образом. Я хоть и чувствую некоторую неловкость, но на сердце становится куда спокойнее. Вопреки опасениям, у меня не появляется желания резать людей налево и направо. Монстр не просыпается - и это становится большим облегчением для меня.

   Мы выходим из дома. Во дворе сталкиваемся с бабкой, которая живет этажом ниже. Она отшатывается с дороги, размашисто крестится, бормочет под нос: "Свят-свят..."

   Кажется, в окна высовываются и другие жильцы - я стараюсь не смотреть, но чувствую, как спину прожигают любопытные взгляды. А потому быстро юркаю на заднее сиденье автомобиля. Я не люблю быть в центре внимания. Но преторианский мундир - как яркая шляпка мухомора, сигнализирующая: "Осторожно! Опасность!". И если в Даре предпочитали внимать этому предупреждению и обходили меня стороной, то здесь, в городе, куда больше желающих подойти поближе и ткнуть палкой.

   Всю дорогу до студии Торий наставляет меня: как держаться, что говорить, о чем лучше умалчивать. Слушаю вполуха: все это знаю без него, но понимаю его волнение и не хочу обижать. У самого мыслей никаких нет - ветер, сквозняком проникающий в приоткрытое окно, все выдувает из головы. И я только могу, что, прислонившись к стеклу холодным лбом, следить, как мимо проносятся дома и фонарные столбы, а над городом клубятся, наплывают друг на друга, густеют тяжелые тучи.

   На студии меня встречают куда более сдержанно, но от взглядов не укрыться все равно. Я чую их любопытство - оно вьется вокруг, будто таежный гнус, только от него не отмахнуться. Меня ведут по коридору - хорошо освещенному и белому, напоминающему коридоры Улья. Оттуда - в комнату для гостей. Торий теряется где-то позади, а я остаюсь один и только теперь понимаю, во что вляпался.

   Я. Васпа. Один. На телестудии. И через несколько минут мне предстоит выступить на все Южноуделье.

   От этих мыслей меня прошибает холодный пот. Одно дело - доказывать необходимость Перехода своим же соплеменникам. Или спорить с доктором с глазу на глаз. И совсем другое - говорить для людей. Для нескольких миллионов людей! Я не привык к этому. Даже после Перехода практически все переговоры с людьми вел за меня Торий. А я смотрел. Слушал. Учился.

   Теперь мне предстоит проверить свои навыки на деле.

   Мне подсказывают, куда надо идти. Но я и сам вижу - площадка поделена на три сектора. В самом узком, посередине, располагается ведущий. По сторонам от него - стойки с микрофонами для участников. Каждая половина выкрашена в свой цвет. Я захожу с левой стороны и отмечаю, что пол под моими ногами - красный. Едва не спотыкаюсь, потому что на долю секунды мне чудится, что я иду по щиколотку в свежей крови. Но такое впечатление создает освещение - яркие софиты, направленные на сцену, бьют в лицо. Здесь даже ярче, чем в казематах Улья. А зал - темный. Я не вижу ничего, кроме силуэтов множества людей, устремивших на меня пристальные взгляды. По привычке опускаю голову и смотрю себе под ноги. Поэтому не сразу замечаю, как навстречу мне, по синему сектору, вальяжно и уверенно идет Морташ.

   К стойкам мы подходим почти одновременно.

   Я пропускаю момент, когда нас представляют зрителям. Очухиваюсь лишь когда зал взрывается аплодисментами - звуковая волна, показавшаяся мне не менее мощной, чем взрывная. Я пытаюсь разглядеть, есть ли в зале Торий, но свет ослепляет меня. Рефлекторно моргаю. Кошусь по сторонам, по старой привычке оценивая обстановку. Мне чудится какое-то движение сверху, но лампы светят, будто мириады солнц. Они выжигают роговицу, и я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть свое опасение. В любом случае, студия невелика, хорошо освещена и наверняка хорошо простреливается насквозь. А Морташу хватит ума прикрыться своими снайперами.

   Слегка завожу руку назад, тянусь пальцами к рукояти стека - я еще не растерял свои реакции и могу перерезать горло врага быстрее, чем он нажмет на спусковой крючок. Но... пальцы встречают пустоту. Лишь небольшая кожаная петля, свисающая с портупеи, напоминает об утраченном оружии.

   Все правильно. Ядовитую змею избавляют от ее смертоносных клыков. Разница лишь в том, что свой ядовитый зуб я выдернул сам.

   Ведущего зовут пан Крушецкий, но я собираюсь называть его просто "господин ведущий", также как и своего доктора я называю просто "доктор". Меньше всего я хочу запутаться в именах перед Морташем.

   Тот стоит, как ни в чем не бывало, прямой в осанке, самодовольный и вылощенный. Ему не впервой улыбаться на камеру, и даже меня он приветствует сдержанным кивком. Я оставляю его жест без внимания.

   Ведущий уже минуту, как тараторит, произнося стандартные слова приветствия телезрителям.

   - В прошлом выпуске нашей программы, - говорит он, - мы поднимали вопрос, волнующий сейчас многих граждан Южноуделья: возможно ли мирное существование в обществе людей и так называемых васпов? Уроженцы самых северных областей, выходцы из Дара, васпы всегда были овеяны ореолом легенд. Около трех лет назад профессор Института Нового мира Виктор Торий доказал, что васпы действительно существуют. Но кто они? Убийцы без права на прощение или жертвы жестокого эксперимента? Сегодня мы пригласили в нашу студию самого известного, пожалуй, из представителей расы васпов. Господин Ян Вереск!

   Когда аплодисменты стихают, ведущий обращается непосредственно ко мне.

   - Господин Вереск, насколько мне известно, вы обратились в нашу студию с претензией, что столь животрепещущие вопросы решаются без вашего непосредственного участия. И я приношу вам извинения от нашей программы и от себя лично. Сегодня вы можете на широкую аудиторию донести свою точку зрения и опровергнуть мнение господина Морташа, высказанное на прошлой нашей передаче. Пожалуйста, вам слово.

   Он делает паузу и выжидающе смотрит на меня. Зал замирает тоже. И черный бесстрастный глаз камеры - словно ружейное дуло - нацеливается на мое лицо. Температура в студии подскакивает на несколько градусов. Я чувствую, как за ворот мундира медленно начинает сползать первая капля пота. Но отступать некуда. Словно, как и на моем первом задании, за спиной стоит сержант Харт, и ждет моего первого выстрела. Я не имею права промахнуться.

   - Да, - хрипло произношу я, мой голос предательски срывается, и я умолкаю, облизываю кончиком языка пересохшие губы. Ведущий смотрит внимательно. Морташ улыбается, его лицо безмятежно и высокомерно.

   - Господин Морташ, - пытаюсь снова, и на этот раз голос твердеет, звучит отчетливо в установившейся тишине. - Вы позволили себе оскорбительную оценку целой расы. Которая тоже имеет право на существование. Вы назвали нас механизмом для войны. Но кто нас сделал такими? Никто из нас не выбирал эту жизнь. Никто из нас не мечтал стать убийцей. Никто не был добровольцем. Все решили за нас. Те, кто запустил этот чудовищный эксперимент. Кто отобрал у матерей их детей, чтобы превратить в то, чем мы являемся теперь. Никто не спрашивал, хотим ли мы такую жизнь. Потому что мы не хотим! Именно поэтому мы осуществили Переход. Но вы, господин Морташ, и сторонники движения "Contra-wasp" делаете все, чтобы вернуть нас в лаборатории. Приравнять к подопытным крысам. И мало того - узаконить это! Почему вы считаете, что можете распоряжаться чужими жизнями? Унижать чужую личность?

   - Потому что вы - не личность, - мягко отвечает Морташ, словно делая одолжение. - Ни вы, господин Вереск, ни кто-либо из васпов. Увы.

   В зале поднимается едва слышимый гул - словно в улье проснулись потревоженные осы. Я не понимаю, гул ли это одобрения или порицания, и Морташ поднимает ладонь, успокаивая и меня, и зрителей.

   - Позвольте пояснить, - вежливо продолжает он, лишь слегка повысив голос. - Господин Вереск, вот вы называете себя личностью. Но личность предполагает, прежде всего, индивидуальное начало. Где ваша индивидуальность? Вы произнесли хороший спич, но заметьте - в нем нет личности. А есть обобщение васпов в некий единый организм. Вы говорите обо всех - но не о себе, господин Вереск. Может, оттого, что васпы являются больше коллективным разумом, нежели отдельно взятыми индивидами?

   - Я говорю так, выступая от лица всей расы, - жестко отвечаю и добавляю. - Потому что я - их лидер.

   Морташ удивленно смотрит. Его глаза, похожие на маслины, поблескивают в свете софитов.

   - Хорошо, допустим, - говорит он. - Тогда вспомним такую значимую вещь, как атрибуты личности. Вы знаете, что это такое, господин Вереск?

   Он слегка наклоняет голову, как бы учтиво кланяясь мне. Я молчу, и Морташ сдержанно улыбается.

   - Конечно, не знаете. Да и откуда? Так я вам скажу, господин Вереск. Их три: воля, разум и чувства. Рассмотрим каждый атрибут в отдельности. Что такое воля? Это способность индивида к сознательному управлению своей психикой и поступками. Сознательному - ключевое слово. Как же с этим обстоит дело? Насколько мне известно, генетически васпы - инструмент, не способный к волеизъявлению. Вы выполняете приказы - и только. Так была построена ваша жизнь в Улье - вы исполняли волю Королевы. А до этого - в лабораториях - вы исполняли волю экспериментаторов-хозяев. Вы - камень, выпущенный из пращи. Вы не выбираете свою траекторию - кто-то направляет вас.

   - Господин Морташ, - вмешивается ведущий. - Но так называемый Переход - тот переломный момент, когда васпы отказались от прежней жизни и стали жить по законам человеческого общества - это разве не их полностью самостоятельное решение?

   - Переход мы осуществили сами, - подтверждаю я.

   - Но это стало возможно лишь после гибели Королевы, - возражает Морташ. - Она была стержнем, удерживающим васпов. Когда стержень уничтожили - механизм рассыпался на кучку деталей. Но это не значит, что каждую деталь нужно считать за личность. Потому что следующий атрибут - это разум.

   - Разве васпы не разумны? - перебиваю. - Я стою перед вами. Я говорю. Я мыслю.

   - При первом рассмотрении да, - Морташ снова слегка наклоняет голову. - Но разум - это еще и способность адаптироваться к новым ситуациям, способность к обучению, понимание и применение абстрактных концепций... Я не уверен, господин Вереск, что вы даже понимаете, что такое - абстрактная концепция.

   - Я учусь, - холодно отвечаю ему. - Дайте нам время. Способности к обучению у нас имеются также, как у людей. Другое дело - люди хотят ограничить нас в возможности получать знания. Именно для того я здесь, чтобы уравнять права людей и васпов.

   - Тогда остается последний атрибут, - Морташ со значением переводит взгляд с меня на ведущего и обратно. - Это чувства. А вот с этим, господин Вереск, у всех вас проблемы. Не так ли?

   Я смотрю исподлобья. Думаю, что сказать. Но затягивать паузу нельзя. Это будет означать - дуэль проиграна, едва успев начаться. Поэтому произношу сдержанно:

   - Отчего же. Васпы испытывают боль. Или страх. Только не всегда показывают это.

   - Животные тоже способны испытывать боль и страх, - возражает Морташ. - Но это не ставит их на одну ступень с человеком. Я говорю о высоких чувствах. Об отношении к искусству, например.

   - Хорошо, что вы затронули эту тему, господин Морташ! - радостно перебивает ведущий. - Потому что мы пригласили на нашу передачу директора благотворительного фонда "Открытые двери", которая подготовила для нас интересный материал и попробует ответить на вопрос - есть ли у васпов эмоции и чувства? Итак, встречайте - гость нашей студии, Хлоя Миллер!

   Я рефлекторно сжимаю пальцы на стойке и замираю.

   Свет выхватывает из темноты точеную фигурку, облаченную в легкое воздушное платье. Волосы крупными завитками спадают на плечи. Теперь она - точная копия русалки из моего сна. И я стою, не двигаясь, одурманенный ее запахом и ее чистотой. А она осторожно поднимается по скользким ступенькам, но на последней неловко оступается. К ней тут же учтиво подскакивает Морташ, галантно подает руку. И она улыбается смущенно, и, конечно, принимает его помощь. Это, по-видимому, нравится зрителям - зал разражается аплодисментами. Тогда Морташ наклоняется, целует ее маленькую узкую ладонь и проводит к свободному микрофону, после чего возвращается на свое место, сыто отдуваясь и самодовольно пофыркивая в усы - объевшийся сметаны кот.

   А я? Я стою истуканом, пытаясь справиться со своим наваждением и слабостью в коленях.

   - Спасибо, господин Морташ, - благодарит Хлоя. - Простите, я такая неловкая, - она смущенно улыбается, оглядываясь по сторонам. - Всем доброго вечера.

   Она поправляет микрофон и обращается к ведущему.

   - Спасибо, господин Крушецкий, что пригласили меня на эту передачу. Проблема, действительно, актуальная и болезненная. Она давно интересовала меня, а потому я позволила себе провести некоторое исследование. Пожалуйста, выведете изображение на экран.

   Я оборачиваюсь. За нашими спинами появляется изображение - и я сразу узнаю корпуса реабилитационного центра, в котором провел свои первые полгода после Перехода.

   - В этом месте, - говорит Хлоя и голос ее звенит, как натянутая струна, - собрались люди, объединенные одним - неравнодушием к судьбе человека. Да! Я говорю "человека", не имея в виду биологический вид. Я говорю о небиологических факторах - традициях, культурных ценностях, мировоззрении и так далее. Я часто слышу возражения, что, мол, нет у васпов никакой культуры. Однако, это не так. Те, кто подробно изучал вопрос - а это и я, и профессор Торий, и даже вы, уважаемый господин Морташ - мы знаем, что васпы сложились, как общество. Пусть живущее по законам, отличным от наших, пусть на наш взгляд жестоких и диких - но все-таки это общество. Взять хотя бы традиционную модель воспитания неофитов - тренировка физического тела, повышение болевого порога, концентрация внимания и выработка контроля над течением своих мыслей и эмоций. Вам ничего это не напоминает? Обучение неофитов, о котором так много и яростно рассуждают ваши последователи, господин Морташ, это не что иное, как медитативные практики, которые использовали последователи многих религиозных культов. Например, буддизма. Вся усложненная метаморфоза развития взрослой особи восходит к философии, целью которой является изменение онтологического статуса человека в мире, достижение им возвышенного духовного и психического состояния. И это только один из аспектов. Что касается чувств... пожалуйста, пускайте слайды.

   Изображение на экране меняется. Под тихую, тревожную музыку, сменяют друг друга фотографии, на которых запечатлены вырезанные из дерева узоры - зверей и птиц, вписанные в спинки скамеек и разделочные доски. Затем - изображения подносов и блюдец, расписанных в стиле народного творчества. Аккуратно сколоченные столы и стулья, буфеты на резных ножках. Картины, в одной из которых я узнаю своего "Висельника"...

   - Вы видите, - комментирует Хлоя, - эти картины и эта мебель, и эта посуда - все это создано теми, кого мы называем "васпы". Эту музыку, которую вы слышите фоном - тоже написал васпа, Иржи Штернберк. Он мог бы стать гениальным композитором, а вместо этого прозябает в одной из северных деревень Южноуделья. Васпа Расс Вейлин - ныне дворник - пишет стихи... - Морташ издает смешок, и щеки Хлои розовеют. - Да-да! Не смейтесь! - строго произносит она. - Даже наш сегодняшний собеседник, Ян Вереск, он...

   - Давайте оставим эту тему, - раздраженно перебиваю я.

   Хлоя хмурится, поджимает губы.

   - Как хотите, - холодно произносит она. - Тем не менее, что, как не позывы к творчеству, определяют личность? Процитировав одного из ярких представителей экзистенциализма, скажу так: личность есть не субстанция, а творческий акт. Вы знаете, - она повышает голос, обращаясь теперь к залу, - существуют общества, менее развитые, чем наше. В Загорье, например. Или на Черном материке. Но мы же не отказываем им в человечности, в личности. Пусть не столь цивилизованные, как мы, но они тоже - люди.

   - Они да, - с улыбкой парирует ей Морташ. - А васпы - нет. То, что вы нам сейчас продемонстрировали, моя дорогая, это всего лишь результат обучения. Это не сложнее, чем обучить собаку приносить газету или крысу - нажимать на кнопку. Давайте спустимся же с эмпирических высей и обратимся к холодной и прозаической биологии. Васпы не крысы и не собаки - те хотя бы живые существа. Васпы - это все-таки механизмы. Ну, хорошо! - он вскидывает ладони, как бы предупреждая волну возмущения. - Био-механизмы. Так лучше? - он насмешливо косится в мою сторону. - Можно вложить определенную программу в компьютер - и он будет выдавать чудесные картины или прекрасную музыку. Но от этого не станет живым. Ах, боюсь я не смогу объяснить это лучше специалиста. Давайте обратимся к нашим ученым мужам?

   - Как раз сейчас я попросил помощника наладить телемост, - радостно подхватывает ведущий и проводит Хлою к низкому диванчику. - Прошу вас, присядьте пока. Профессор Южноудельской академии Южган Полич не смог посетить нашу студию, но с удовольствием ответит на вопросы. Пожалуйста, на экран.

   Тихая музыка смолкает. Фотографии исчезают тоже. Вместо них появляется изображение пожилого человека в очках и с аккуратной седеющей бородкой. Его лицо мне незнакомо, и я чувствую растерянность. Ведь имя я, определенно, слышал, а васпы всегда внимательны к деталям. Потом я думаю, что такому крупному ученому, как Полич, не обязательно заходить в клетку к лабораторной крысе, чтобы отследить успешность эксперимента.

   - Господин Полич, - обращается к экрану ведущий. - Вы хорошо меня слышите?

   Сигнал проходит с задержкой, а потому и профессор отвечает не сразу.

   - Да, хорошо. Здравствуйте, - у Полича спокойный и приятный голос. Он не похож на нервного, вечно спешащего куда-то Тория. Но этим раздражает еще больше - это спокойствие человека, уверенного в своей правоте. И мне не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять - что бы он ни сказал сейчас, все будет направлено против меня.

   - Боюсь, без вашего участия нам не обойтись, - говорит ведущий. - С самого своего появления васпы вызывают много вопросов. Споры не утихают и по сей день. Поэтому хотелось бы знать, что считают ученые. Вы, как профессор кафедры генетики, были вовлечены в Дарский эксперимент. Если можно, обрисуйте вкратце, какие цели вы преследовали изначально?

   - Цель - создание идеального солдата, - с готовностью отвечает Полич. - В то время, в котором жили и работали мои предшественники, этот вопрос стоял как нельзя более остро. Катастрофа, что положила начало отсчета Сумеречной эпохи, сделала многие земли непригодными для жизни. Война стояла на пороге. Стране нужны были сильные солдаты и сильное оружие. Нужно было не просто победить - а выжить. Именно поэтому так много внимания уделялось экспериментам по повышению физической выносливости и возможности жить и работать в любых, даже самых стрессовых условиях.

   - Эксперименты проводились на людях? - задает вопрос ведущий раньше, чем я успеваю открыть рот и спросить тоже самое, но менее вежливым тоном. - Разве это не противоречит принципам гуманизма?

   - Я уже пояснил, в каких реалиях были вынуждены работать мои коллеги, - Полич не кажется уязвленным, напротив - он спокоен и готов терпеливо доносить свою точку зрения до общественности. - К тому же, первые солдаты были добровольцами. Никто не принуждал их, а по истечению эксперимента им выплачивалась хорошая пенсия, назначались льготы.

   - Что же случилось потом? - спрашивает ведущий. - О Дарском эксперименте ходит множество зловещих слухов.

   - На то они и слухи, - возражает Полич. - Я не могу отвечать за события более чем вековой давности. Но могу предположить, что не обошлось без подлога и шпионажа. Эксперимент хотели свернуть, как только начались первые мутации. Но кто-то, по-видимому, решил его продолжить в полевых условиях. И монстров выпустили на свободу.

   Мои пальцы, до этого крепко сжимающие стойку, теперь белеют совершенно. Монстры - это он про меня.

   Вижу, как хмурится и закусывает губу Хлоя - она почему-то не смотрит на экран и нервно теребит серебряную цепочку на шее.

   - Здесь высказалось мнение, - продолжает ведущий, - что васпы не только не люди, но и не живые существа вообще. Вы можете это прокомментировать?

   Полич кивает.

   - Постараюсь так, чтобы было понятно. Как вы знаете, слово "васпы" - это калька с латинского "wasp". Оса. Не знаю, почему за модель были взяты именно осы. Возможно, потому, что это социально организованные насекомые с четко выраженным кастовым полиэтизмом, то есть разделением функций между особями внутри одной группы. Что полностью удовлетворяло запросам военных того времени - солдаты должны четко соблюдать субординацию, быть обучаемы и послушны. Личность каждого из них не была важна - были важны физические качества, сила, выносливость, высокий болевой порог, отсутствие страха и инстинкта самосохранения. Вы сказали о принципе гуманизма. И я думаю, что об этом вспомнили, когда оказалось, что дальнейшие эксперименты в этом направлении проводить на живых людях не гуманно. Тогда их продолжили на неживых.

   Я вздрагиваю. Мне кажется, что пол под моими ногами становится вязким, как кисель. Или как болотная топь. Она начинает засасывать меня медленно, но неотвратимо. Картинка перед глазами смазывается. Уши наполняет не то звон, не то гул - и я не сразу понимаю, что это взволнованно начинают роптать зрители.

   - Не совсем на трупах, конечно, - поправляет себя Полич, и его голос доносится словно издалека. Словно я опять нахожусь в запертой лаборатории, под завязку накачанный наркотиками, и вокруг - зыбкие белесые силуэты, без лиц, без знакомых черт. Лишь призраки - случайные гости моего молчаливого и застывшего мира.

   - Я полагаю, это были те, кто находился в состоянии клинической смерти, - продолжает Полич. - Не такая уж редкость во время войны. Многие солдаты получали травмы и повреждения, не совместимые с жизнью. На этапе клинической смерти прекращается деятельность сердца и процесс дыхания, полностью исчезают все внешние признаки жизнедеятельности организма. Мозг еще функционирует, но почти прекращает свою работу. Реанимация возможна, но в результате возникает декортизация - гибель коры головного мозга. Человек становится овощем. И вот тут мы подходим к самому интересному.

   Я медленно поднимаю голову. Звук и картинка постепенно возвращаются в норму, и я вижу почему-то не ведущего, и не Морташа, а белое-белое, как снег на еловых лапах, лицо Хлои. Она смотрит в пол, руки лежат на коленях, и я понимаю - она едва сдерживает волнение. Возможно, рассказ Полича является открытием и для нее?

   - Должен также вспомнить один древний языческий ритуал, - говорит профессор. - Мой коллега господин Торий должен о нем знать. Это касается так называемых живых мертвецов, или "зомби", как их еще называют в культуре. По легенде, древние шаманы умели воскрешать мертвых людей и обращать их в рабство. Таким образом, заполучали в свое владение существо, потерявшее волю и разум, но все еще обладающее некими физическими качествами, позволяющими двигаться и работать. Полагаю, мои предшественники в научном мире вдохновились этими легендами. Полученное ими вещество позволяло не оживлять мертвецов в полном понимании этого слова, а возвращать двигательную активность тем, кто находится в неком предсмертном состоянии. Комы, например. Понимаете, да? - Полич смотрит поверх очков, и мне кажется - смотрит прямо на меня. По крайней мере, я весь покрываюсь потом, и ощущаю, как под сердцем начинает ворочаться тьма. А, может, не полностью абсорбированный яд Королевы. А, может, то самое химическое вещество, о котором говорит Полич и которое однажды убило меня для того, чтобы вернуть к жизни. Подобию жизни, если быть точнее.

   - Насколько я понял, после первых успехов стало возможно возвращать к жизни и недавно умерших людей, - доносится с экрана ровный голос профессора. - Это вещество прозвано в народе "мертвой водой" - на деле, конечно, оно называется по-другому, но я не стану нагружать вас утомительными терминами, - так вот, оно оказалось способным запускать некоторые вегетативные и двигательные процессы. Так, можно заново запустить сердце, и такой "оживший мертвец" будет дышать и ходить. Правда, его реакции будут слегка замедлены и затруднены, ведь часть его мозга повреждена или вовсе мертва. Это зомби. Пластилин, который легко подвержен мутациям. Пустой сосуд, который можно наполнить, чем угодно. Например, вложить в него программу определенных действий: разрушать, убивать, слушаться хозяина. Такая программа получила название "код смерти". Она встраивается в генотип подопытного. И изменению не подлежит.

   - Почему... не подлежит?

   До меня не сразу доходит, что этот хриплый и жуткий голос принадлежит мне. Но я действительно произношу это вслух. И чувствую, как все присутствующие теперь смотрят на меня. Все, кто находится в студии. Ведущий. И Морташ. И Хлоя. И теперь на меня обращает внимание профессор Южган Полич. Его взгляд - внимателен, серьезен, с некоторой долей спокойного любопытства. Так смотрят на жука, насаженного на булавку.

   - Потому что, друг мой, - вежливо отвечает Полич, - вы не живы. Вы умерли ребенком во время инициации. Ваше нынешнее состояние - лишь перезапуск отмершего организма. Перезапуск по определенной программе, нарушив которую - вы погибнете окончательно. Королева была вашим транслятором, кнопкой включения, если хотите. И мы - я и мои коллеги - пока не понимаем, что вами движет теперь. Но мы поймем. Пока же вы успешно мимикрируете под человека. Но ваша способность к мимикрии берет начало не от способности человека к социальной адаптации, а скорее от биологических факторов. В частности - от хромосомного набора насекомого. Это - не ваше волеизъявление, как личности. Это - эволюция. А теперь, - он снова обращается к ведущему и зрителям, - если позволите, и вопросов более нет - мне нужно вернуться к моей работе.

   - Конечно, конечно! - быстро говорит ведущий. - Спасибо вам, профессор! Это так интересно и... необычно! Наука, действительно, не стоит на месте. Поэтому у нас в гостях еще один ученый, профессор Института Нового мира Виктор Торий. Прошу вас, пройдите к микрофону!

   Я вижу, как по ступенькам быстрым шагом поднимается Торий. Его тщательно уложенные с утра волосы теперь всклокочены и блестят на висках от пота.

   - Знаете, я очень уважаю мнение профессора Полича, - сразу начинает он, а его голос срывается и дрожит. - Но я не могу не прокомментировать его последние слова. Так просто сказать "вы умерли в детстве". Но вдумайтесь в эту фразу! Этот ребенок был живым! Чувствующим! У этого ребенка были родители, которые, вероятнее всего, погибли во время налета. Этого ребенка убили - просто чтобы посмотреть, что получится. Знаете, - его глаза загораются гневным огнем, - я много изучал Дарский эксперимент. Особенно после своего открытия. Я изучал васпов. Да, изучал, как мне не стыдно теперь признаться! Я знаю, почему стали использовать детей, - он взмахивает от волнения руками. - У детей гибкая психика. Из них легче слепить нужную модель. Их легче обучить. А все уже знают, что именно включало в себя это обучение. Вот - результаты! У него на лице! - Торий указывает на меня, а я хочу провалиться сквозь землю. Какими бы благородными намерениями не руководствовался Торий, сейчас он наступает на мою больную мозоль. Сотни взглядов впиваются в меня, как осиные жала. Черный глаз камеры не мигает - там, как и внутри меня, тоже клубится тьма.

   - Как правильно сказал Ян, - продолжает Торий, - никто из них не выбирал эту жизнь. И как бы я ни уважал мнение господина Полича, я не согласен с его доводами насчет неизменности этого генетического кода. Работы в этом направлении уже ведутся. Так почему не дать им новый шанс? Васпы - жертвы. Какой бы образ жизни они не вели раньше, сейчас они совершенно безобидны!

   - Я бы не сказал, что мой уважаемый оппонент, пришедший на передачу в форме Дарского командования - безобиден, - усмехается Морташ. - И, боюсь, не все повреждения он получил в результате так называемого "обучения". Некоторые - прямое доказательство его блистательной карьеры в Дарских землях. Карьеры убийцы и насильника, разумеется.

   Я поднимаю голову. Но Морташ даже не смотрит на меня. Все верно - зачем? Для него я сейчас ряженый мальчишка, выставленный на посмешище.

   - Мне понятен ваш сарказм, - с раздражением отвечает Торий. - Но я также знаю, что вы финансировали Дарский эксперимент. И вина за случившееся со многими детьми, а конкретно - с ним, - он снова указывает на меня, - лежит на ваших плечах, господин Морташ. Эксперимент "Четыре" - вам это о чем-нибудь говорит?

   Наверное, я тоже должен что-то добавить - Торий явно ждет и моей реакции. Но слова почему-то не находятся. В горле становится сухо и горячо. Зато вместо меня отвечает Морташ.

   - А мне понятно ваше желание выгородить этих... этих нелюдей, - он делает запинку, будто подбирая слово. - В частности господина Вереска, - Морташ морщится, словно мое имя кажется ему пренеприятным на вкус. - Пресвятая Дева, да мне даже произносить имя этого существа странно, - он пожимает плечами. - Это имя не его. И никогда не было. Вся их сегодняшняя жизнь - само понятие жизни вообще, - это фальшь, мимикрия, как сказал уважаемый господин Полич. Но стоит ради справедливости отметить - прекрасная мимикрия. Возможно, вы, господин Торий, и вы, моя дорогая Хлоя, - Морташ слегка кланяется сидящей на диване девушке, и я вижу, как бледные щеки снова наливаются жаром румянца. Но на этот раз Хлоя демонстрирует не смущение, а гнев. - Вы все просто попали под влияние этих тварей, - Морташ разводит руками. - Я же - видел их истинное обличье. Пан Крушецкий, вы продемонстрируете нашим гостям ту запись, которую не смогли показать в прошлый раз?

   - Как раз хотел это предложить, - с улыбкой отвечает ему ведущий.

   Он делает знак ассистентам, и по экрану некоторое время бегут белые полосы. Это старая документальная хроника, снятая в полевых условиях. На экране - деревенька в несколько дворов. Почти над каждой избой вздымается дымный столб. Звука нет, но и без него можно представить себе, как гудит охватившее дома пламя. Я почти ощущаю запах копоти и горелого мяса. Потом появляются фигуры - темные на фоне огня, они идут строем, бесшумно и молчаливо. Будто призраки. Но мне чудится - от их шагов сотрясается и стонет земля. И я снова хватаюсь за стойку - этот контакт с холодной и немного шершавой пластиковой поверхностью спасает меня от погружения в безумие.

   Из домов выскакивает женщина. Ее платье развевается на ветру. От колонны отделяется одна из фигур и достает пистолет. Выстрел звучит бесшумно, и женщина падает, как подрубленная серпом.

   Снова полосы. План камеры меняется.

   За столом сидят четверо мужчин. Они смеются и пьют прямо из горлышка пузатой бутыли. На коленях одного из них - девушка. У нее задрана юбка, видны голые бедра, по которым вовсю прогуливается мужская ладонь. Девушка плачет, но ей зажимают рот. Подбегает женщина, кланяется, ставит на стол какое-то блюдо, от которого исходит пар. Она тоже плачет, говорит сбивчиво - ее губы шевелятся и трясутся от плача. Тогда один из мужчин поднимается и стреляет ей в грудь. Она прижимает руки, и из-под них тут же начинает сочиться темная струйка. Глаза женщины распахиваются, словно спрашивают - за что? Потом она падает. Мужчина подносит к горлу плачущей девушки широкий нож...

   Кто-то из зрителей начинает визжать высоким женским голосом. И этот звук заставляет меня подпрыгнуть и понять - я все еще в студии. Этот огонь, и этот запах горелого мяса и крови - нереальны.

   - Выключите запись! - кричит ведущий.

   Экран снова идет полосами, от этого мельтешения начинает болеть голова. Я поднимаю трясущуюся руку, оттираю пот со лба.

   - Это... неправда, - говорю себе под нос. Но меня никто не слышит. Зрители гудят - нутряной, подземный гул, какой, должно быть, издает многотысячный осиный рой.

   - Вот - их истинное лицо! - победно говорит Морташ. - Вот, что они делали в северных деревнях! Вот они, жертвы экспериментов!

   - Это неправда! - громче произношу я и выпрямляюсь. Замечаю, что Тория тоже усадили на диван рядом с Хлоей, и теперь он комкает край собственного пиджака, будто от бессилия.

   - Как вы получили такую запись? - продолжаю я и подаюсь вперед. - Никто из васпов не подпустил бы к себе журналиста с камерой! Это бред!

   - Наш человек, рискуя жизнью, втерся в доверие к одному из ваших отрядов! - Морташ не собирается сдаваться и смотрит на меня с презрением. - Он был свидетелем нескольких налетов.

   - Кто он? - спрашиваю.

   - Это конфиденциальная информация, - уклончиво отвечает Морташ. - Лично мне хватило одной записи. Надеюсь, теперь ни у кого не возникнет вопросов?

   - Это явная постановка! - не выдерживает и кричит со своего места Торий. - Как можно втереться в доверие к васпам, да так, чтобы участвовать в их налетах?

   - Ну, у вас же получилось, - парирует Морташ.

   - Я не участвовал ни в одном рейде! - Торий вскакивает. - Скажите, господин Морташ, если это не подделка - значит, ваш подсадной тоже убийца? Насильник?

   - Прошу вас, сядьте на место! - вмешивается ведущий.

   Торий неохотно повинуется. Хлоя тоже порывается что-то сказать, но ведущий успокаивает и ее. А я чувствую, что разбуженная криками и запахом крови, под сердцем начинает шевелиться и просыпаться тьма.

   - Это подделка, - уверенно произношу я, все еще стараясь удерживать контроль. - Это не васпы. Васпы так себя не ведут. Не вы ли, господин Морташ, говорили, что мы не умеем чувствовать? Испытывать эмоции? - я повышаю голос, пытаясь перекричать все нарастающий гул. - А эти - они смеются! У них слишком новая форма! Слишком хорошее оружие! И слишком здоровые лица! Это наглая подделка! Васпы не убивают вот так, веселясь, без пыток и без...

   Я втягиваю воздух и умолкаю, понимая, что сболтнул лишнее. Рев зала становится невыносимым. Мне хочется зажать уши ладонями, чтобы не слышать его. Хочется не чувствовать на себе этих колких взглядом. Не видеть искаженного злорадством, торжествующего лица Морташа. И моя внутренняя тьма, наконец, просыпается и с силой ударяет в грудную клетку, словно хочет вскрыть меня изнутри, как консервную банку. Я с силой сжимаю пальцы вокруг стойки, и пластик хрустит под моей рукой. Его осколки осыпаются вниз, из вывернутого микрофона торчат голые провода. Треск помех вклинивается в общий возрастающий гул возмущенной публики.

   - Слышали? - Морташ тем временем обводит всех торжествующим взглядом. - Какие глубокие познания у господина Вереска в науке убийства и пыток!

   - Убийца! - слышится возглас из зала.

   - Убийца! - подхватывают на другом конце.

   Что-то со свистом рассекает воздух и с глухим стуком падает мне под ноги - это круглая женская расческа с довольно увесистой ручкой. Я поворачиваюсь к залу, пытаясь хоть что-то разглядеть в этой гудящей, шевелящейся тьме, скрытой за светом софитов, будто за белой полупрозрачной стеной. И кажется - от самых краев поднимается черная волна. Не люди - аморфная масса. Стихия, готовая смести все на своем пути.

   - Господа и дамы! Попрошу вас успокоиться! - кричит ведущий, но его никто не слышит. Воздух наполняется улюлюканьем и свистом. Краем глаза я замечаю, как с дивана поднимаются Торий и Хлоя - профессор приобнимает ее за плечи, словно заслоняет собой от надвигающейся бури. Из-за кулис выскакивает охрана и уводит Морташа.

   - Выключите камеры! Остановите эфир! - продолжает надрываться ведущий.

   Это - похуже, чем первое задание. Даже если бы за моей спиной стоял сержант Харт, то и ему бы досталось от разъяренной толпы.

   Иногда бегство - наиболее логичный выход.

  

   * * *

   Я надеюсь выйти на улицу раньше, чем туда хлынет разъяренная толпа моих линчевателей. Но в коридоре наталкиваюсь на Тория и Хлою. Профессор хватает меня за рукав.

   - Ян, прости, - говорит он. - Никто не думал, что получится так...

   - А стоило бы, - рычу в ответ.

   - Не сердитесь! - примирительно произносит Хлоя. - Я, правда, вами горжусь! Вы оба отлично держались! - она бледна и растрепана, и улыбается мне - измученно, но упрямо. От нее все еще неуловимо пахнет свежестью и полевыми цветами. И это раздражает меня.

   - Особенно, когда Морташ включил свою чертову запись! - смеется Торий, не замечая моего замешательства, и трепет Хлою по плечу. - Что была за битва, а?

   - Не только, - она хмыкает. - Во время телемоста с дедушкой тоже...

   - Телемоста с кем? - я, продолжающий было движение, останавливаюсь и поворачиваюсь к Хлое лицом. Она вздрагивает и рефлекторно отступает. Синие глаза распахиваются, в них дрожат темные расширенные зрачки.

   - Профессор Полич, - лепечет она. - Это мой дед... Вы, правда, не знали?

   Я не вижу себя со стороны, но хорошо считываю эмоции людей. Должно быть, я меняюсь в лице настолько, что теперь и в глазах Тория плещется страх.

   - Ян... - предупреждающе начинает он, но я взмахом руки велю ему замолчать.

   - Одним сюрпризом больше, одним меньше, - ядовито произношу я. - Прекрасная новость, чтобы закончить день. А я, по-видимому, прекрасный объект для семейного бизнеса. Утром внучка читает васпе книжку - вечером дед препарирует его на разделочном столе.

   - Не говорите ерунды! - она поджимает губы, и страх в ее глазах сменяется гневом. - Какая чушь!

   - Чушь - это то, чем вы занимаетесь, панна! - я сжимаю кулаки и понимаю, что будь под моей рукой еще одна стойка с микрофоном - одними вырванными проводами она бы не отделалась.

   - То, что я продвигаю законопроекты, которые поддерживают васпов? - ровным от сдерживаемого возмущения голосом спрашивает Хлоя.

   - Именно так! - энергично киваю я и снова вытягиваю ладонь, останавливая так и порывающего вмешаться Тория. - Чушь случается, когда женщина берется решать неженские вопросы. Когда женщина вмешивается в дела, касающиеся только мужчин.

   - Как же вы предпочли бы решать свои дела? - она поднимает брови. - Дракой?

   - В том числе! - желчно выплевываю я. - И мой вам совет, - я наклоняюсь над ней, словно гадюка, готовая к прыжку. И мне не надо иметь ядовитые зубы, чтобы по-настоящему напугать свою жертву. - Держитесь от васпов подальше. И в частности - от меня. Если я услышу о вас хоть что-то... хоть что-нибудь! - я сжимаю кулак. - Вы поймете, что самые дурные слухи обо мне - не слухи, а самая настоящая страшная правда!

   Некоторое время я все еще смотрю на нее. Мне хочется, чтобы она сломалась, заплакала. Все мои русалки ломаются. Но она не плачет. Она смотрит на меня в ответ синими, как море, глазами - а губы так и дрожат от волнения. Но она молчит.

   Тогда я разворачиваюсь и ухожу.

   Очнувшийся Торий что-то кричит мне вслед. Но я зажимаю уши ладонями. Хватит на сегодня разговоров. Хватит на сегодня всего.

  

  

   Ночь с 11 на 12 апреля

   Город щерится пустыми провалами дворов. Город голоден этой ночью, хотя ежедневно заглатывает тысячи людей. Что значу для него я, рисовое зернышко, затерявшееся в бесконечном мраке его пищевода? Он медленно переваривает меня, урча и облизываясь серпантинным языком автомагистралей. Здесь душно и пахнет выхлопами. И от меня самого тоже невыносимо смердит уродством и тьмой. Кто скажет, что у уродства и тьмы нет запаха - пусть проживет жизнь васпы.

   "Жизнь васпы". Ха! Забавное выражение. Все равно, что сказать "белизна угля" или "сухость воды". Как может жить тот, кто давно умер? Смерть встроена в меня на генетическом уровне. Я - существо без чувств и без души. "Живой мертвец" - так в старину емко называли подобных мне. А еще - навью. Значит - не принадлежащим миру живых, враждебным ему.

   Кто все еще не верит - поверит, когда посмотрит сегодняшнюю передачу.

   Моя тьма вскипает, перехлестывает через край. Я пропитан ей, как город пропитан своим желудочным соком и вонью выхлопных газов. От нее не избавиться, не убежать - только вывернуть себя наизнанку. Или сцедить излишек, как сцеживают отравленную кровь.

   Кровь...

   Это хороший вариант. Кровь - квинтэссенция жизни. Она горяча, как солнце, и сладка, как клубника. Когда убиваешь - чувствуешь себя немного живее. Чужая сила вливается целебным эликсиром, наполняет одеревеневшие жилы, заставляет биться мертвое, почерневшее сердце. Я даже могу почувствовать запах - сперва слабый, едва ощутимый за смрадом подворотен и копотью машин. Но все более усиливающийся, вместе с тем, как густеет моя внутренняя тьма.

   Я останавливаюсь у фонаря, прислоняюсь к нему пылающей головой. Холодная поверхность металла - как лед на лоб. Это немного отрезвляет меня. По крайней мере, запах крови становится слабее. Но тьма все также воет под сердцем и требует выхода. И я понимаю, что мне необходимо, просто необходимо спустить пар любым возможным способом. Как спускали его Пол, и Расс, и, возможно, другие васпы до меня.

   Жажда обладать женщиной не менее сильна, чем жажда убийства.

   Это - один из человеческих инстинктов, оставленный васпам. И мы жадно используем то немногое, что может встряхнуть нашу тьму и заполнить пустоту, что позволяет почувствовать себя живым.

   Я знаю то место, куда обычно ходят васпы. Еще за квартал я начинаю чуять тягучий, дурманящий запах желания. Он течет по мостовой, будто жирная слизь, оставленная улиткой. Он забивает рецепторы и оседает на коже липкой сладостью. И сны, виденные мною за все последние ночи, яркими картинами предстают перед внутренним взором.

   Меня начинает потряхивать от возбуждения, едва я переступаю порог.

   Я вспоминаю дневник Пола и сразу спрашиваю, работает ли женщина по имени Зара. Оказалось - работает и на мое счастье как раз свободна, так что может меня принять. Потом мне называют номер комнаты. И я иду по узким коридорам, похожим на гостиничные, подсвеченные красноватыми лампами. Ковер на полу тоже красный, как пол в телестудии. Как преторианский китель, что все еще надет на мне. Как кровь...

   Смерть и страсть - в моем мире они всегда идут рука об руку.

   Я останавливаюсь перед дверью, стучу - но не получаю ответа. Толкаю - открыто.

   Вхожу.

   Комната невелика. Большую часть ее занимает кровать, застеленная шелковой алой простынею. На прикроватном столике - длинная изящная ваза, в которой стоят три алых розы. Слева - дверь в ванную комнату, из-за которой доносится шум воды.

   - Сейчас, сейчас! Уже выхожу! - доносится приятный женский голос. - Подожди минутку!

   Я жду. Стою истуканом у порога. Вскоре дверь ванной распахивается и оттуда выплывает высокая смуглая брюнетка в прозрачном красном пеньюаре. Не русалка - но тоже по-своему хороша.

   - Ой! - говорит она, увидев меня.

   Согласен. На роль красавца я не претендую. Но, видимо, я спешу с выводами: женщиной движет не страх.

   - А я тебя видела по телеку! - радостно произносит Зара и ее слегка раскосые оливковые глаза загораются восторженным огнем. - Во дела! Мне только что сообщили по телефону, что придет один из... ну, из ваших. Но не сказали, что звезда!

   Я никак не реагирую на ее слова, смотрю бесстрастно. Сквозь кружева пеньюара видны крупные, налитые груди. От женщины пахнет чем-то экзотическим и душным. Я бы предпочел запах полевых цветов, но выбирать не приходится.

   - Раздевайся, - сухо велю я.

   Женщина закидывает голову и хохочет.

   - Быстрый какой! - отсмеявшись, лукаво произносит она. Подходит ко мне, проводит по груди ладонью - чувствую жар, исходящий от ее разогретого под душем тела. Ее пальцы берутся за верхнюю пуговицу мундира, игриво крутят ее. Она заглядывает мне в лицо и улыбается - я благодарен уже за то, что в ее глазах нет отвращения или ненависти. Если это - ее работа, она хорошо справляется с ней.

   - Да ведь я и так почти раздета, милый, - сладко произносит она. - А вот ты еще нет. Знаешь, я хоть и люблю мужчин в форме, но давай сегодня обойдемся без нее?

   Зара берет меня за руку и тянет в комнату. Это немного непривычно: я не привык подчиняться. Но также и не привык платить женщинам за близость. Поэтому просто иду за ней и позволяю усадить себя на кровать, пока ее пальцы разбираются с застежками портупеи... не слишком удачно, надо сказать.

   - Нет, я сдаюсь, - наконец произносит она и испускает вздох. - Снимай сам свою сбрую. Не думала, что вам разрешено так одеваться.

   - Я был на передаче, - отвечаю и расстегиваю ремни, а сам смотрю на ее груди - от дыхания они вздымаются, как волны. Кружева пеньюара расходятся, словно алая, пропитанная кровью пена. Из ниоткуда снова берется и начинает щекотать ноздри дурманящий медный запах.

   - С телестудии - и сразу ко мне? - глаза Зары распахиваются в восхищении. - Это так мило!

   Она гладит меня по щеке теплой ладонью. Я отшатываюсь, что вызывает у женщины взрыв смеха.

   - Господи, да вы все дикари! - всплескивает руками она. - Ты что же, стесняешься?

   Молчу. Она гладит меня по руке, произносит успокаивающе:

   - Ну что ты, не бойся! Я к вашим уже привыкла. Или ты думаешь, ко мне одни Аполлоны заглядывают? Да по мне, лучше нелюдь, чем какой-нибудь обрюзгший боров, у которого и не стоит толком, - она недовольно морщится. - У ваших, по крайней мере, с этим порядок.

   Зара смеется снова, и ее ладонь скользит под мундир, оглаживая мне живот. Ее прикосновения непривычны для меня, но приятны.

   - И часто к тебе заходят... наши? - с усилием спрашиваю я.

   - Частенько, - мурлычет она, и прижимается ко мне грудью. Жар ее тела тут же перекидывается на меня. Сердце начинает биться учащенно, и запах меди становится резче.

   - А... Пол? Такого ты помнишь?

   - Может быть, - шепчет она в самое мое ухо, и чувственные горячие губы касаются мочки, а рука спускается по животу ниже.

   - Он был твоим частым клиентом, - я все еще держу оборону, пытаясь выудить хоть толику информации. Но умолкаю и с шумом выпускаю воздух из легких, когда раздается слабое "трррак..." - это расходится зиппер на галифе.

   - Ты пришел сюда поболтать о своих приятелях, милый? - с легким раздражением спрашивает женщина. - Или все-таки, наконец, займешься делом?

   Ее пальцы сжимают меня между ног. И крепостная стена выдержки рушится.

   Я валю Зару на кровать, развожу коленом ее ноги, а она изгибается, стонет громко. Наиграно или нет - какая мне, к черту, разница? Вторгаюсь в нее нетерпеливо и грубо, жадно впиваюсь пальцами в упругие бедра. Женская плоть - только глина в моих руках. У нее не может быть души - как нет души у меня. И поэтому меня не заботит, стонет эта женщина от удовольствия или от боли. Только я решаю, выточить из нее изящную вазу или сломать и смять в один бесформенный ком.

   Моя тьма начинает выплескиваться лениво и густо, будто гной из раны. Запах меди смешивается с запахом наших тел - терпкий, пьянящий аромат, пропитавший постель и оседающий на коже липкой влагой. Это похоже на волну, сдерживаемую плотиной, но кирпичная кладка дает трещину - и вода прорывается. С грохотом обрушивается на меня, заливает ноздри и уши, наполняет легкие. Я тону в ней. И, с трудом разлепляя веки, вижу перед собой бледное лицо моей русалки, а, может, Хлои. Она приоткрывает рот - и с губ срываются серебристые пузырьки. И тогда я протягиваю руки и смыкаю пальцы на ее горле, перекрывая кислород.

   Чувствую, как в кожу на спине впиваются ногти, но боли нет. Волна несет меня, как подхваченную бурлящим потоком листву, и ветки, и прочий лесной мусор. И от этого вода становится грязной и непрозрачной. И я задыхаюсь в ней. Задыхается и моя русалка. Ее глаза распахиваются шире, белки наливаются кровью. Моя русалка бьется в конвульсиях, борется за жизнь, и от судорожных сокращений ее мышц по моему телу прокатывается дрожь удовольствия - это вскипает внутри меня густое варево тьмы. Я стискиваю зубы, сильнее вдавливаю пальцы в ее горло.

   И на мою голову обрушивается удар.

   Я отшатываюсь и разжимаю руки. Мир лопается, как водяной пузырь. Волна отступает мгновенно, смывая и мое наваждение. И уже не русалка извивается подо мной - а Зара. Ртом она судорожно хватает воздух, на шее зрелыми сливами наливаются гематомы. Ее рука сжимает узкое горлышко вазы, а черепки усеивают алую простынь, словно берег - морская галька.

   Зара спихивает меня ногой, и я скатываюсь с кровати. Вытираю ладонью лицо - оно все мокрое, не то от пота, не то от воды. С простыни на пол падают увядшие розы.

   - Псих! - кричит Зара. - Маньяк!

   И швыряет в меня черепком. Рефлекторно уворачиваюсь - и он разбивается о дверь. А до меня только доходит вся серьезность моего положения: почти убил... почти...

   Я отскакиваю к двери, на ходу застегивая галифе.

   - Прости... - это все, что могу выдавить из себя. Закрываюсь кителем от очередного летящего черепка.

   - Прости себя сам, больной придурок! - нервно огрызается Зара. Она несколько раз судорожно глотает, проводит ладонью по горлу, потом по растрепанным волосам, и вдруг заливается смехом. Я вздрагиваю, вжимаю голову в плечи и распахиваю дверь.

   - Заплатить не забудь! - кричит мне вслед женщина. - И так и быть! Прочухаешься - приходи снова, только охрану предупреди! Тут психам рады!

   В спину мне несется заливистый смех. Это - мое второе бегство за сегодняшний день.

   Деньги я оставляю на пороге.

  

   * * *

   Женщина не приносит мне облегчения. Напротив - ее грязь смешивается с моей, а смех звучит в голове, раскалывая ее, как перезревшую дыню.

   Как там сказал Полич?

   "Ваше нынешнее состояние - лишь перезапуск отмершего организма. Перезапуск по определенной программе, нарушив которую - вы погибнете окончательно".

   Моя программа, цель моего существования - разрушение. Я создан для убийства. И убийство - это все, что я умею делать. Зачем обманывать себя?

   Запах крови и разложения преследует меня до самого дома. Я запираюсь на замок, задергиваю шторы, брызгаю во всех комнатах старым одеколоном Тория - но все равно чую этот запах.

   Он просачивается сквозь щели, сквозь решетку воздуховода. Им пропитана одежда, и я стаскиваю мундир, швыряю его в угол ванной комнаты, где он сворачивается, будто шкура окровавленного зверя, хищно посверкивая глазами погон. А я долго стою под ледяным душем - но холода не чувствую. Не чувствую ничего вообще - только забивающий ноздри запах крови. Жажда убийства вшита в меня подкожно. Ее не вытравить.

   Я едва держался на телестудии. Я почти потерял контроль и чуть не задушил эту шлюху. Если я - камень, выпущенный из пращи, то прежде, чем упасть, я должен пробить чью-то голову.

   Выйдя из душа, перетряхиваю аптечку. Осталась одна белая таблетка. Силюсь вспомнить, в какой последовательности и сколько раз за день их принимал. Да и принимал ли сегодня вообще? А вчера? Мысли разбегаются, голова наполнена кровавым туманом.

   Я бросаю таблетку в рот. Открываю кран, набираю полные пригоршни воды и подношу к губам - она тоже пахнет медью. На языке - железистый привкус. Отнимаю ладони от лица - по рукам течет не вода, а кровь. Горло сводит спазмами. Я кашляю, выплевываю таблетку, и она падает в раковину, где ее тут же смывает кровавым потоком. Желтоватый фаянс становится алым. Кровь густеет, пузырится в отверстии слива. Дрожа от отвращения, я поворачиваю кольцо смесителя. Срываю полотенце, начинаю судорожно вытирать руки, лицо. В зеркале вижу свое отражение - не лицо человека, посмертная маска. Единственный уцелевший глаз вытаращен и безумен, кожа глазниц черна, как от постоянного недосыпа или затяжной болезни. Шрамы уродливыми буграми проступают на тусклой коже.

   Если настоящий Ян умер еще ребенком, то кто смотрит теперь из зеркала? Мутант. Урод. Как же мерзко!

   Бью в стекло кулаком. Оно трескается. В кожу вонзается осколок. Но боли нет. Совсем нет боли! Не потому ли, что мое тело - мертво?

   Медленно вытаскиваю осколок. Он со звоном падает в раковину. Из ранки лениво, как бы нехотя, выступает кровь - она черная и густая. Как уличная грязь под сапогом. Как болотная топь. Не кровь - моя внутренняя тьма. Яд, превративший меня в зверя, живущего убийствами и ради убийств...

   Тучи над городом густеют, заливают чернотой мертвые глазницы домов. Свет фонаря становится тусклым и мерцающим - он бессилен развеять торжество тьмы. Я тоже растворяюсь в ней - бороться бессмысленно, да и незачем.

   Не помню, как в моих руках оказывается нож. Лезвие входит в ладонь, будто в воск, но я по-прежнему ничего не ощущаю. Тело одеревенело, пальцы свело трупным окоченением.

   Вгоняю лезвие глубже, поворачиваю по оси. Боль электрическими разрядами пронзает от пальцев до локтя. Кровь начинает густо выплескиваться из раны, а я смеюсь. Такое облегчение - чувствовать себя живым! Такое счастье - чувствовать хоть что-то!

   Запах крови дурманит рассудок. Голова плывет, и тьма - верная пособница моих преступлений - оборачивает меня мягким и плотным одеялом.

   Потом я теряю сознание.

  

   12 апреля, суббота

   Часов в десять утра кто-то долго и настойчиво звонит в дверь. Не желаю никого видеть: я не спал всю ночь, лишь изредка проваливался в забытье. Я измучен и едва стою на ногах. Но звонки не утихают. Тогда я плетусь к двери и открываю. На пороге стоит Торий.

   - Да ты, никак, все спишь? - удивленно произносит он.

   Я не собираюсь посвящать профессора в свои проблемы, поэтому завожу за спину забинтованную руку и спрашиваю:

   - Зачем пришел?

   - Грубиян! - Торий толкает меня плечом и вваливается в квартиру. - Вот, зашли с Лизой тебя поздравить. С днем рождения, дружище!

   Только теперь я замечаю в его руках бутыль коньяка, перевязанную алой лентой. За спиной профессора маячит его жена Лиза - она смущенно улыбается и тоже поздравляет меня, и держит круглую коробку из-под торта. Тогда я вспоминаю, какое сегодня число.

   Проклятые телевизионщики устроили шоу прямо накануне дня моего рождения.

   Перерождения как васпы, если быть точнее. Как человек я родился осенью - почему-то знаю это совершенно точно. Лес тогда был огненно-рыжим, в воздухе стоял пряный запах сухой листвы и костров. Я не помню, чтобы на стол ставили торт с зажженными свечами. Зато помню, как кто-то (наверное, отец) подарил мне большой складной нож - я вырезал им кораблики из коры и пускал по лужам.

   Этим же ножом я полоснул своего наставника, когда отряд васпов пришел в деревню за новобранцами. Моя храбрость очень понравилась сержанту Харту, и он начал тренировать меня, как своего преемника. Кроме прочего это означало: истязать с особой жестокостью. Я отблагодарил его, зарезав при первом удобном случае. Сержанта из меня не получилось.

   - Немного поднимем тебе настроение! - продолжает Торий и вручает мне коньяк. - Лиза, неси торт на кухню!

   - Не надо... на кухню, - слабо говорю я и машинально принимаю бутылку.

   - Почему? - удивляется Торий.

   Лиза замирает и смотрит округлившимися от страха глазами. Вернее, не на меня - на мою руку.

   - Что случилось? - спрашивает она тихо.

   Я приваливаюсь к стене плечом. На языке снова чувствуется привкус железа, горло сводит спазмом, и я могу лишь выдавить:

   - Пустяки...

   - Какие пустяки! - повышает голос Торий. - Где у тебя аптечка?

   - В ванной, - отвечаю и сажусь на диван. Ноги трясутся, как желе. Запах крови снова начинает медленно разливаться по квартире.

   Торий ставит на стол коньяк и торт и широким шагом идет в ванную комнату. Лиза садится со мной рядом, дотрагивается до бинтов.

   - Позволь, я посмотрю...

   В ее глазах сострадание, но поза напряжена - она все еще боится. Это вполне разумно, учитывая, что три года назад я едва не изнасиловал ее (на счастье вовремя вмешался Торий). Боится - и все равно суется в нору к раненому хищнику. Хорошая, добрая девочка. Глупая, конечно.

   Моя фамилия, Вереск - это детская фамилия Лизы. Когда-то я думал, что она - моя потерянная сестра. Но это оказалось ложью, подделкой. Лиза, как и я, была вовлечена в хитрый и бесчеловечный эксперимент. Ее использовали, как наживку. А я - поверил и клюнул. Уже после Перехода Торий несколько раз проводил контрольные тесты, сверяя наши ДНК. Все результаты оказались отрицательными. Этого следовало ожидать: у васпов не может быть живых родственников. Мы обречены на вечное одиночество.

   Лиза разматывает бинты осторожно, словно боится причинить мне боль. Хотя я полагаю, она больше опасается меня самого. Для нее я - все еще монстр. Некоторые вещи так просто не забываются.

   - Больно? - тем не менее, участливо спрашивает она.

   Я молчу. Боли нет - только легкое жжение вокруг раны. Слышу, как в ванной Торий гремит аптечкой. Слышу, как проходит в кухню. Слышу его ругань. Интересно - он видит залитую кровью раковину? Чувствует запах, пропитавший занавески, мебель, стены?

   Он возвращается в комнату. Его глаза выпучены, в руках окровавленный кухонный нож. Моя эта кровь или чья-то еще? Может, я все-таки убил ту шлюху?

   - Ян, что ты здесь натворил? - срывающимся голосом кричит Торий. - Ты резал кого-то... или себя?

   Лиза отшатывается. Смотрит на меня, как, должно быть, смотрит землеройка на гадюку. Это раздражает с одной стороны. С другой - возбуждает. Бинты размотаны окончательно, и кровь снова начинает вытекать из раны, сама ладонь выглядит распухшей.

   - Ты больной придурок! - в сердцах говорит Торий.

   Я помню эти слова - так назвала меня Зара. И на них мне нечего возразить.

   - Это после вчерашнего выступления, да? - продолжает он. - Почему ты не поехал со мной? Почему ты ничего не сказал мне? Дурак!

   Я все еще молчу и смотрю мимо него. За его спиной начинает сгущаться тьма - она наползает с потолка, покрывает стены, будто черная плесень. Краем глаза замечаю, как Торий начинает ножом вскрывать горлышко бутылки. Лиза смотрит на него со страхом.

   - Нужно обработать рану, - отвечает профессор на ее вопросительный взгляд и поддевает острием пробку. - У этого идиота ни черта нет, кроме бинтов. Держи его руку!

   Лиза держит. Ее пальцы дрожат. Они холодны, как лед. Или просто я сам окостенел настолько, что не чувствую чужого тепла. Поэтому я не противлюсь, сижу, как парализованный. Янтарная жидкость льется на рану, и мне кажется, что кровь шипит и пузырится, будто на нее плеснули кислотой.

   - Кто я? - спрашиваю вслух. - Если мертвый... почему я могу ходить и говорить? Если живой... почему ничего не чувствую?

   Рана начинает пульсировать, ладонь охватывает огнем.

   - Выброси из головы эту ерунду! - сердится Торий. - Если хочешь - мы поговорим об этом. Но не сейчас.

   - Сейчас! - рычу и отдергиваю руку. Лиза отшатывается, от нее пахнет страхом. Это будоражит меня, как хищника будоражит запах загнанной жертвы. Тьма начинает заполнять комнату, словно вся моя квартира - лодка с пробитым днищем, а вода все прибывает и прибывает, и нет надежды на спасение.

   - Королева мертва... но почему мы еще живы? - я повышаю голос, смотрю на Торий требовательно, с вызовом. - Пусть я оружие. Вещь в чьих-то руках... Зачем мучить меня надеждой? Или все это... этот чертов Переход... и эта жизнь... всего лишь очередной эксперимент? Как тогда, три года назад?

   - Это не эксперимент! - в свою очередь повышает голос Торий. - Успокойся, Ян!

   - Не верю! - я поднимаюсь с дивана. Тьма воронкой закручивается у моих ног, в открытую форточку врывается ледяной ветер и толкает в спину.

   "Иди! - будто кричит он мне. - Докажи, на что ты способен!"

   - Кто-то должен ответить, - говорю я. - Кто-то должен ответить за все...

   Моя правая ладонь тяжелеет. Я опускаю взгляд и вижу, что пальцы сжимают рукоять ножа. Улыбаюсь. И тогда Торий кричит:

   - Уходи отсюда, Лиза!

   Я оборачиваюсь. Она еще здесь - дрожит, как натянутая струна. В глазах - отчаянье и страх. Но она все равно протягивает ко мне тонкую руку.

   - Не надо, Ян...

   Она боится - но пытается остановить меня. Все равно, что пытаться остановить несущийся навстречу состав. Почему женщины в этом мире настолько глупы? Почему они считают это храбростью? Они не понимают того, что хорошо понимаю я: когда перед тобой хищник, жаждущий крови, единственно разумный выход - спасаться бегством.

   Я замахиваюсь ножом, но ударить не успеваю. Торий хватает меня за предплечье, выкручивает руку назад.

   - Лиза, беги, черт подери! - кричит он, и в голосе слышится неподдельный страх.

   Рефлексы срабатывают моментально. Я разворачиваюсь и наношу ответный удар локтем по лицу. Торий отшатывается, а я бью его уже в живот. Если убийство - то, для чего я создан, почему я должен идти наперекор своей природе? Возможно, если я сделаю это - моя внутренняя тьма насытится, и не будет пожирать меня изнутри. Возможно, на какое-то время я буду свободен...

   Торий снова пытается ударить, но я уворачиваюсь, взмахиваю ножом. Ткань на плече Тория расходится, и я ощущаю, как набирает силу знакомый медный запах - он больше не чудится мне, рукав рубашки наливается темной влагой.

   - Ублюдок! - рычит профессор и наваливается на меня.

   Я делаю подсечку и швыряю его на пол. Он падает, бьется затылком о край дивана. Я вижу, как по его плечам и груди медленно разливается липкая тьма. Он уже обречен, этот жалкий книжный червь. Я - жрец смерти. И сегодня я принесу своему божеству новую жертву.

   - Ян... не надо... - вдруг говорит Торий. - Остановись.

   Он еще борется. Он еще пытается укротить зверя, пробиться сквозь пелену моего безумия. Но я знаю, что спасения не будет. Слишком поздно что-то менять. И я улыбаюсь, от чего его глаза становятся совсем испуганными и темными.

   - Никакого милосердия, - отвечаю я, как мне кажется, приглушенно и мертво - так мог бы говорить труп.

   И взмахиваю ножом.

   Лезвие подмигивает мне. Засохшие бурые пятна на нем - как синяки на мертвой коже. Я - такое же оружие, как и этот нож. Кто-то занес меня для удара, и я ничего не могу изменить. И ничего не почувствую, потому что разве может что-то чувствовать вещь? Но поврежденная рука начинает пульсировать и саднить, а сердце болезненно сжимается, словно в последний миг напоминает о том, что оно - все-таки бьется. И я замираю, как много лет назад перед своим первым убийством. Но если тогда за моей спиной стоял наставник Харт - то кто стоит за мною теперь?

   Я оборачиваюсь, ожидая увидеть своего теневого кукловода. Или безымянного монстра, возможно, отдаленно напоминающего Королеву. Но за спиной никого нет. И меня, будто молнией, прожигает мысль: что, если никто не направляет мою руку? Не подталкивает в спину, не отдает приказы? Что, если все мои действия - это только мой выбор? И если я совершу ошибку - то я сам, а не кто-то другой, буду нести ответственность за нее?

   Я смотрю на человека, распростертого передо мной - будто вижу впервые. По его щеке расползается гематома. Брови нахмурены, лицо перекошено отчаяньем, но в глазах нет ненависти. Несмотря на то, что я жажду его крови - в них нет ненависти!

   "Однажды вас обрекли на смерть... теперь я предлагаю жизнь", - сказал он когда-то.

   Единственный, кому есть до меня дело.

   - Виктор, - произношу я, и Торий вздрагивает от моего голоса. Или оттого, что я называю его по имени.

   - Позвони доктору, - продолжаю я, и удивляюсь, насколько чисто и просяще звучит теперь мой голос. - Его имя... Вени-а-мин. Номер на тумбочке. В коридоре.

   Торий смотрит на меня выпученными глазами. Надежда в его взгляде сменяется непониманием.

   - Звони, - повторяю настойчиво. - Скорее. Я не могу справиться сам...

   Я поворачиваю лезвие, и профессор инстинктивно вскидывает руку, будто для защиты. Но я вонзаю острие ножа в собственную грудь - прямо над клеймом, знаком моей инициации. И инстинкт самосохранения берет верх - Торий вскакивает на ноги и бросается из комнаты. А я остаюсь и сильнее вгоняю лезвие. Оно вспарывает кожу, оставляя за собой влажный темный след и жжение. Тогда я думаю - возможно, мы зря отказались от пыток? Возможно, это единственный способ удержать чудовище внутри?

   Я стискиваю зубы, дышу хрипло и болезненно. В ушах стоит звон. Комната качается в кровавом мареве. Тьма воет, как издыхающий от голода зверь - но что я могу предложить ей в пищу?

   Не знаю, сколько проходит времени до момента, когда в коридоре снова слышатся шаги и голоса. В дверном проеме появляются смутные тени - я не различаю лиц, не понимаю, реальны ли эти фигуры или тоже чудятся мне? Но зверь уже чует добычу. Зверь готовится к прыжку.

   Я перехватываю нож и пытаюсь сфокусировать взгляд, но все равно не могу разглядеть вошедших. Тогда я просто двигаюсь наугад.

   Раздается негромкий хлопок. Что-то со свистом проносится в воздухе. Впивается мне в грудь. Я останавливаюсь, как марионетка, которую рванули за нити. Опускаю взгляд. Но почему-то все плывет перед глазами. Новый хлопок - и укус в шею.

   Мои пальцы разжимаются, и нож падает на пол. Я падаю вслед за ним - но не чувствую удара. Вместо этого появляется ощущение полета - бесконечного полета во тьму.

   Если я камень, выпущенный из пращи - возможно, пришло мое время упасть?

Конец первой части