Сегодня 5 апреля 1998 года. Я не могу ручаться, нахожусь сейчас я в здравом уме или нет. Как не могу ручаться и за то, жив я вообще сейчас или же мертв. Одно я сейчас знаю на сто процентов: если я еще жив, то это не надолго. Ибо так жить - намного хуже, чем мучаться в аду среди грешных душ в вечном пламени под присмотром Сатаны. Жизнь для меня сейчас как самое страшное наказание, по сравнению с которым преисподняя - сущий пустяк, добрая сказочка для детей. То, что вижу я наяву - не доступно ни чьему взору нигде, даже в инферно.
Мои руки дрожат, мозг не воспринимает ничего кроме дикого ужаса, граничащего с помешательством. Настырные безликие мертвецы наполняют мою тесную комнатку как склеп, запах от их гнилых тел раздражает мои органы обоняния и заставляют меня осознавать реальность этих кошмарных видений. Трупы детей и взрослых, мужчин и женщин различной степени гниения ломятся в мое жилище, словно милиция штурмует квартиру опасных преступников. Я прячусь от них, но они меня находят и стонут своими заупокойными голосами, навевая мне одновременно скорбь и животный ужас. Я не знаю, как долго я смогу продержаться в этой проклятой квартире. Я покончу с собой, потому что нет уже сил как физических так и моральных справляться с своим разумом, защищать его сохранность. Или я умру, или сойду с ума, и тогда даже Господь не знает, что будет.
Но позволю себе, пока еще нахожусь в своем теле и сознании ввести вас в курс дела. Для этого мне нужно вспомнить те страшные и фатальные дни, когда одним своим корыстным и глупым поступком я заставил Бога отвернуться от меня и впустил в свою жизнь самые мрачные и беспощадные силы, которые сживают сейчас меня с этого света. Если вы сейчас читаете эту мою исповедь, значит меня уже нет в живых и я ныне корчусь в вечной агонии среди костров ада. Но это для меня самый лучший исход.
2
6 января 1998 года я вышел на свободу после трехлетнего заключения за кражу. Три года пребывания в изоляции от общества сказались, и я не был уверен в том, что смогу прожить на свободе без проблем и загвоздок. В кармане у меня было смешное количество денег, заработанных мною в колонии во время общественно полезных работ. На пропускном пункте мне выдали мое скудное тряпье, в которое я облачился и вышел на долгожданную свободу.
Выйдя на улицу, я вдохнул свежий воздух, наполненный запахам какой-то явно недоделанной зимы - снега не было и в помине, температура была дай Бог градусов пять ниже нуля, шел гадкий моросящий дождь, неприятно мочащий мои коротко стриженные волосы.
Не спеша, несмотря на мерзкую погоду, я побрел к ближайшей остановке пригородного автобуса, который должен меня доставить в Петербург, где меня дожидается моя однокомнатная квартирка в хрущовке. Спасибо моим угнетателям хотя бы за то, что они не прихватили мою хату с имеющемся в ней скудным добром. Я сел на скамеечку под спасительной крышей остановки и уставился на то, что было передо мной. А была передо мной канава, наполненная грязной дождевой водой, в которой плавали листья, палки, алюминиевые банки и даже один труп кошки. За канавой было огромное безжизненное поле, покрытый непонятного цвета гибнущей травой, а за полем виднелся довольно жалкий редкий лесок. Столь тоскливая картинка подействовала на меня усыпляюще и я, что естественно, задремал.
Очнулся я когда, ревя еле живущим мотором к остановке подкатил дряхленький икарус. Я глянул на него исподлобья, злой за то, что он помешал моему отдыху. Но делать нечего, домой надо, дождь идет, время поджимает. Это в тюрьме время работает на тебя, а вот на воле оно против тебя, его здесь надо экономить, иначе в жизни ничего не успеть. С такими вот справедливыми мыслями я ступил на подножку автобуса и вошел внутрь. Оплатив надоедливому кондуктору проезд, я уселся на одно из многочисленных мест и стал изучать пассажиров. Их тут было кроме меня всего трое, какая-то сухонькая старушонка, видимо, едущая со своего загородного участка домой, молодая женщина с измученным лицом уставшей конторской труженицы томным взглядом изучала маленькую книжонку с каким-то затрапезным детективчиком, а также похабного вида быковатый гопник, всем своим видом показывающий свое превосходство над окружающими, угрюмо и с каким-то вялым интересом торчал в окно. Изучив этих заурядных людей, я быстро потерял к ним всякий интерес и погрузился в свои невеселые мысли и начал проворачивать в мозгу возможные варианты дальнейшей жизни. Для начала мне нужно было найти работу, но с судимостью это очень сложно. Личная жизнь пошла прахом, так как жена очень вежливо и деликатно объявила мне, что жить с уголовником ей совсем не улыбается, мама, последняя из моих родителей, на чью поддержку я мог бы рассчитывать, слегла во время моей отсидки и благополучно скончалось. Хоронили ее мои братья и сестры, на чью поддержку я тоже не надеялся. Мало того, мне просто-напросто стыдно было бы смотреть в их глаза. В общем, я стал не человек, а сплошной говорящий позор, кусок скверно продукта жизнедеятельности человеческого организма.
Мне было неясно, что делать, но тогда, в автобусе, я решил, что размышлять по поводу дальнейшей жизни буду по приезде домой, а пока буду просто бездумно смотреть в окно.
Погода становилась все хуже и хуже. За полтора часа поездки в салоне автобуса сменилось несметное количество невеселых пассажиров, а за окном одна картина "зимнего" пейзажа сменяла другую, я наблюдал леса, поля, свалки, погосты, недостроенные страшные дома, кучи бездействующих подростков, пьющих пиво и мнущих своих подружек. Я смотрел на все это торжество жизни и искренне поражался, как изменился этот бренный мир за какие-то вздорные три года. Удивительно.
Рядом со мной села молоденькая девочка, лет семнадцати, села и уставилась мне в профиль. Она с таким настойчивым и, по правде говоря, тупым интересом сверлила мой череп своим взглядом, что мое периферийное зрение это тут же уловило, и я, заметно занервничав и рассердившись на эту любознательную кралю (не люблю, когда на меня смотрят посторонние люди), повернулся к ней лицом и также тупо и бездарно уставился на нее. Девочка покраснела и отвернулась, а я минуты две подивился на нее и, вполне умиротворенный результатом, отвернулся. И тут эта дура пять уставилась на меня.
- Интересно? - спросил я. Девочка опять раскраснелась и отвернулась, я подумал, что какая глупенькая девушка, и тут она опять повернулась. Я разозлился, резко встал и прошел вперед, к кабине водителя, сел там на место и стал смотреть в окно и не без злости ощущать на своем затылке дотошный взгляд молодой идиотки, но помимо злости я краем мозга стал ощущать какую- то смутную тревогу. Но уже через пять минут я напрочь забыл о ней и задремал.
3
Автобус уехал, и я, проводив его взглядом, спокойно пошел к своему дому. За три года я не только не забыл дорогу домой, но я помнил ее, как никогда в жизни. Вот уж чего я никогда не предполагал, так это то, что я так безумно люблю свой район. Я люблю все, что с ним связано - гопоту, населяющую эти бездушные огромные дома, проституток, что по ночам выходят на свою охоту, бомжей, окружающих нас своим присутствием везде, где ты не появишься, да и вообще все я здесь обожаю и рад был видеть. А особенно этот ларек, который возник на моем пути, а я сейчас очень хотел курить, это навязчивое желание душило меня, и я галопом подскочил к окошку.
- Мне, пожалуйста, пачку... - задумался я, перебирая свои финансы и понимая, что они очень скромны, -... "Беломора".
Когда мне выдали заветную покупку я жадно ее открыл, достал папиросу и с довольным видом закурил. В колонии я научился ценить дешевизну и теперь мог спокойно обходиться папиросами.
Слова ложатся на бумагу непонятными каракулями, моя рука трясется от постоянного нервного террора, который на меня распространяется силами далеко не светлых сил, ломящимися в мою квартиру. Я не знаю, успею ли я дорассказть свою скорбную историю, пока смерть не избавит меня от этих кошмаров. Запах, источаемый полчищами мертвецов, гостящих у меня дома, пробивает мое обоняние бронебойным орудием. Их крики и стоны способны разбудить даже глухого, они жаждут извести меня до самоубийства, и, должен вам сказать, не безуспешно.
На Бога уповать мне не приходится, так как оказался брошенным Им в результате своего преступления, Сатана в любом случае заберет меня к себе в логово, поэтому мое самоубийство не намного усугубит ситуацию. Единственное, на что я хочу рассчитывать - это на то, что мне хватит сил закончить свою тяжелую исповедь.
Спокойно дымя папиросой, уже третьей по счету, я добрался до своей парадной дома, где я живу. Я удивился запущенности, воцарившей здесь за время моего тягостного заточения в застенках колонии. Домофон был выломан, дверь распахнута настежь, как бы зазывая всех желающих зайти туда и справить малую нужду. Очевидно, что многие пользовались этим приглашением - из парадной жестоко разило мочой и еще чем-то не менее отталкивающим. Я сморщился и ввалился в подъезд, перешагнув через лужу зловонной жидкости, направился к лифту и нажал на кнопку вызова.
В квартире царило загробное молчание - никого не было. А никого и не могло быть - жена убежала, забрав кота. И, по ходу дела, захватила с собой половину имущества. Я, закрыв дверь в квартиру, прямо в ботинках прошлепал в комнату. Какая красота! В углах паутина, все предметы обихода были покрыты сантиметровым слоем пыли. В холодильнике ни черта нет. В общем, здравствуй, Свобода, здравствуй, дом родной. Я тоже очень вас всех видеть, спасибо, что дождались меня! Приятно было ощущать в одиночестве вашу поддержку. Я сел на тахту и заплакал от неведения. Неведения того, что будет со мной, уже не только свободным, но и одиноким человеком.
4
Прознав о моем счастливом освобождении, мой давний друг и коллега Хруст, втянувший меня в паутину воровства, уже через три дня прибыл ко мне в гости из своего города N. Я и сейчас, находясь на пороге ада, не знаю, где это место находится. Он приехал с бутылкой коньяка, и я был рад его видеть, несмотря на изменения в моей жизни, которые он любезно в нее внес. У Хруста было очень веселое выражение лица, это означало, что он готовит какое-то дело. Я был этому однозначно рад, потому что хотелось кушать, а на работу я не шел, испытывая комплекс по поводу своей судимости.
- Значит так, есть одно дельце, немного нелепое, но довольно выгодное, и при этом безопасное. Ты покойников не боишься? - начал Хруст, ухмыляясь и разжевывая бутерброд с колбасой, который я любезно предложил ему в качестве закуски.
- Не говори загадками, оракул хренов. Давай лучше по делу, а то у меня депрессия, и я не хочу тут с тобой шутки шутить. Будешь выпендриваться - по хавлу съезжу, - грозно сказал я.
Хруст обиженно глянул на меня, громко сглотнул кусок булки, запил его коньяком и заржал. Я усмехнулся, отчетливо узнав в этом обросшем гопнике старого, доброго и глупого Хруста.
- Короче, соберись. Не смейся и не рычи. Как я понял, тебе нужны деньги, да и скука замучила, небось, да, - как истинный провидец заключил он и был тысячу раз прав. Как мне осточертело это бездействие, все-таки, что ни говори, не может вор отказаться от стремления воровать и не признает он других средств существования кроме как воровство.
И Хруст ввел меня в курс дела.
5
Я прижимаю ко лбу православный крест, но лишь какой-то жуткий металлический холод исходит от него, Господь отвернулся от меня, я беззащитен, я содрогаюсь от ужаса, слыша ужасный мертвый запах окружающих меня гниющих тел, которых какие-то немыслимые и невообразимые, безобразные темные силы наделили способностью жить. Они стонут. Лучше бы они меня сразу придушили, разорвали, сожрали, утащили за собой в ад, только бы не слышать их кошмарные, дикие голоса, преисполненные непонятной печали, чудовищных страданий существования без души, кожного покрова, целостности тел.
Среди них тот, кто был раньше моим другом. Тот, кто втянул меня в этот кошмар, сам того не подозревая. Он загубил свою жизнь и теперь стонет среди этих зомби, вытягивая свои покрытые зловонным мясом руки ко мне. Видимо, в его полусгнившем мертвом мозгу сохранились какие-то вспышки памяти. Я не могу этого вынести. Я вывожу на бумаге ручкой слова исповеди, они ложатся на белую поверхность трудно разбираемыми закорючками, так как рука моя трясется, вот-вот отвалится.
Мы решили ограбить фамильный склеп какого-то богатого семейства, у которого в ритуальных традициях водилось класть покойного в гроб вместе со всеми принадлежащими ему при жизни ценностями. Недавно склеп пополнился новичком, свежий труп со свежими бирюльками. Хруст решил нажиться на смерти.
Я не был излишне суеверным человеком никогда, поэтому я согласился, правда, после пяти минут тяжких раздумий. Я не суеверен, но к погребениям я всегда относился с уважением. Но, с другой стороны, это был вполне безопасный скок, на котором почти невозможно погореть. Я принял предложение, естественно, с некоторыми сомнениями.
6
Была ночь, глубокая и темная. Мы с Хрустом перелезли через ограду известного по округе Смирновского погоста, названного так в честь барина Смирнова, первого клиента кладбища. Стопятидесятилетнее кладбище заросло густыми кустарниками и деревьями, еле видные железные, поеденные ржавчиной кресты кренились и еле выглядывали из листвы кустов, погребенных было много на столь маленьком погосте, поэтому фактически могилы были расположены друг на друге.
Склепа было всего два вследствие бедноты местного населения, которое не могло позволить себе столь скорбную роскошь. Интересующий нас был намного краше другого, если можно так выразиться. Он напоминал миниатюрный каменный особнячок с резным фасадом.
Сторожа почему-то не было, а высоко над нами в небе исполняла заупокойные песнопения невидимая мне ночная птица, как я знал из рассказов суеверных бабушек, предвестница близкой смерти.
Хруст лихо открыл замок какой-то замысловатой отмычкой, хитро мне улыбнулся и проник внутрь. Я с трепетом последовал за ним. Нос всеми рецепторами ощутил резкий запах смерти и покоя, царивший в этом мрачном помещении, внутри которого на причудливы алтарях были расположены гробы, поросшие мхом и обтянутые паутиной. Но один из этих глупых черных ящиков был новым и еще источал приятный запах древесины, еле пробивающийся через стену мертвого смрада.
У меня закружилась голова, я чуть не упал, схватившись о какой-то металлический предмет, который с грохотом упал на пол. Помещение наполнило какое-то страшное улюлюканье, в воздухе закрутились клубы пыли, какая-то неизвестная мне сущность начала здесь свой ритуальный танец. И вдруг я услышал крик моего друга, даже не крик, а не слыханный мной доселе гибрид крика, визга и стона, а порой мне даже кажется, что это был какой-то демонический, ведьминский хохот. Этот звук был наполнен искренним смертельным ужасом, удивлением.
- Неет! Помогите! Что! Что это такое... АААА!, - и тут слова не стлаи быть различимыми, а потом и вовсе смолкли.
Я с замершим сердцем открыл глаза. Хруст лежал с выкатившимися на щеки глазами, горло было даже не перерезанным, а перегрызенным. Руки и ноги были сломаны, живот распорот. И мне показалось, что я видел выбегающую через дверь черную фигуру грузного человека, без лица и одежды.
Я бежал оттуда сквозь кусты, раздирая об их ветви свою кожу, я кричал, смеялся, звал Хруста, Бога, Сатану, маму, я бежал, прыгал, я упал, я полз, потом опять вскочил, казалось, рассудок покинул меня. Я был без эмоций, от такого потрясения не может быть ни страха, ни удивления. Я бежал оттуда, как лишившийся мозгов человек.
7
Я больше не могу. Ужасные воспоминания сдавливают мне горло. Мне страшно, дико, одиноко. Толпы безобразных покойников рвутся ко мне, охочие до моего мяса. Может, это только галлюцинации, но я не дам им себя. Я убью себя сам. Я не могу больше жить после того случая. Я буду гореть в аду, но это намного лучше, чем быть здесь. Господи прости меня, простите меня все, Хруст, мама, папа, братья! Я проклят, и мне пора. Я беру в руки нож, режу свои вены, все уходит из поля зрения, стоны уже почти не слышны. Как приятно... чувство освобождения... я ухожу.