- С'дарня, твижку обронили, - сказал встречный прохожий, юноша лет двадцати, одетый гопником и вписывавшийся в этот наряд чертами лица, что нынче редкость. Буквально за пару месяцев в 2025-м пасмурная, близорукая, политизированная молодежь отжала себе плоские кепки и полосатые тренировочные джемпера (за это размашистое "-а" во множественном числе слово сочли освоенным и не расстреляли, как "менеджера" и "гаджет"), и каждый из них рвался объяснить, что это не верноподданнический жест, а очень даже наоборот: "Невзоров перерисовывает Россию, но мы быстрее покроем ее каляками". Выходило не очень убедительно, но и Невзоров, надо сказать, ничего внятного не добился той видеоречью, где провозгласил: "шпана - опора народодержавия", а потом долго, занудно вспоминал свою хандру на "Оккупай Абае", "среди этих пустоглазых, закомплексованных творцов и борцов, которым, однако, раздай оружие - и будет катастрофа вполне сирийских масштабов". Тогда он упал в глазах многих - и если упал не так внезапно и резко, как его однофамилец после Вильнюса и Риги в 1991-м, то лишь потому, что никогда особенно высоко и не летал, не числился в народных любимцах. Тем временем сами гопники (ах пардон, хулиганы; под расстрел также попали "отметелить" и, собственно, "отжать") стали одеваться в футболки с шуточными надписями, беззаботно-безвредными на вид; была в этом, по сравнению с перенявшими их прежнюю моду, какая-то инстинктивная точность адаптации, мгновенно найденный новый способ давить на психику. Гопники, под любым названием, никогда не устаревали, всегда казались ровесниками эпохи. Многие из учеников Веры Андреевны удивлялись, узнав, что хулиганы появились на целые десятилетия раньше мобильников. "Что же они тогда у людей отнимали? Поджидали, пока кто-нибудь понесет телевизор из магазина?"
Мобильникам, как и всему прочему переносному и прямоугольному, оставалось жить от силы еще года два. А электронные очки, доведенные наконец до ума и начавшие было приживаться, оказались недолговечной технологией межвременья. Как интернет убил факсимильную связь, а планшет - черно-белую читалку, так твижка привела смартглассы к скоропостижной дешевизне и архаичности. Веру Андреевну это расстраивало. И не только потому, что эту серебристую загогулину приходилось то и дело поправлять. В то утро ей было совсем не до этого. Прошлым вечером директриса написала "зайдите ко мне завтра перед уроками", без каких-либо деталей, без "пожалуйста", которое, казалось бы, для всех вышестоящих стало теперь обязательным. Можно было бы даже пожаловаться на это, если бы хватало воспеваемого Невзоровым гражданственного шпанства. Вера Андреевна не спала всю ночь - скорее даже от обиды, чем от волнения. За свою работу она почему-то перестала переживать именно тогда, когда "учительская зарплата" стало означать нечто противоположное (пускай и не в абсолютных цифрах, а лишь по контрасту). И разумеется, паскудная твижка соскользнула с уха и упала на тротуар. Сценка "завтрашние пенсионеры борются с сегодняшней техникой". Только такого и не хватало в это издевательски ясное, теплое апрельское утро. Удивительно, что не в лужу.
- Ой, спасибо, сударь, - сказала Вера Андреевна, наклонилась и подобрала. Сколько ни вытирай ее теперь, все равно будет казаться грязной, невесть где валявшейся, противно надевать. И "сударь" вышел так, как говорили на кассе в "Теремке" нарочито дебелые и строгие тетеньки, явно подобранные по типажу. Тонкая и многозначительная в сорок семь лет оговорка по Фрейду. Предписывалось скомканное "суырь", почти "сэр", тогда как "сударыня" спрессовалась во что-то лихо-извозчичье. Да и не по возрасту обращение к этому гоп-косплейщику, однако же после расстрела "мужчин", "женщин", "девушек" и "молодых человеков" последним двум никакой готовой замены не нашлось. "Барышню" высочайше объявили дурным тоном и настаивали на "боярышне", в откровенно бараньей огласовке - "бээршня", от которой все кривились. С "мадемуазелью" народ заигрывал, но неуверенно; хотя галлицизмы считались заведомо освоенными (недовольные покупатели требовали позвать французско-нижегородского менажёра), была в этом какая-то уступка, досадная для проникшихся невзоровским энтузиазмом. Он не столько перерисовывал Россию, сколько переозвучивал и накладывал новые субтитры; под самый первый расстрел попали "воспрещено", "категорически", "убедительная просьба", подпись "администрация", а также любые приказные инфинитивы и восклицательные знаки там, где не предупреждается об угрозе жизни и здоровью. К иностранным словам, напротив, подходили с нарочитой либеральностью, снобски осаживая дорвавшихся славянофилов ("традиционализм - первое прибежище лентяя", - говорил Невзоров не только по этому поводу). Как бы там ни было, "молодому человеку" замены не нашлось в принципе, что в итоге даже одобрили - к черту, мол, эту возрастную иерархичность. Однако к ребенку в классе поди теперь обратись по фамилии.
Вере Андреевне было от всего этого как-то, что ли, душно.
При Путине вся та "казенность", которую теперь со всего старательно соскабливали, была на самом деле доведена до идеальной гармонии с жизнью. Ее, эту казенность, можно было включать и выключать; она не мешала жить, не лезла постоянно в голову, сама к себе относилась с легкой иронией. Если раньше на небе словно были кое-где несменяемые облака, то Невзоров все небо затянул серо-лиловой расцветкой своей партии, ввел в быт какую-то муштру, сама подчеркнутая необязательность которой делала ее неизбывной, внушил людям, будто они сами всегда понимали, что вот так лучше, вот так правильнее, а теперь просто интуиция облечена в формулы и методы, и то, что хорошо и полезно, стало заодно тем, что модно и современно. Так это пытались обставить, но Вера Андреевна наблюдала другое. Что-то вроде отравления озоном. Которым свежо и приятно дышится изредка после грозы, но теперь он как бы победил на выборах в атмосферу, и воздух больше ничем другим не пахнет. Люди стали отыгрывать едва понятные им роли, следовать заповедям религии, чьи каноны сочиняются на ходу и притом якобы на века вперед. Уверовали, что живут в эпоху перемен настолько великих, что даже прославлять их слишком громко означало бы низводить до всех прошлых, ложных прозрений. Молча, строго молча, давалось понять: Сергей Константинович вам не Петрушка Романов, и уж тем более не Ленин какой-нибудь. Его не любили, но даже и не любили как-то добросовестно и исполнительно. Предписывалось жить, как обычно, и из новой догматики брать себе столько, сколько нравится - но в том-то и дело, что нельзя нарочно жить как обычно, задача противоречит собственным условиям. Вплоть до мелочей, вплоть до выбора слов у этого молодого человека в кепке. Обронили, сударыня. Человеку, не надышавшемуся народодержавия, такой глагол и в голову бы не пришел.
Даже и в самой соскользнувшей твижке можно было, не сильно натягивая, обвинить Невзорова. Мысль "и вот в этом вся нынешняя Россия" была теперь старорежимной, ссыльной, но ведь она и вправду вся здесь была. Парадоксально русское слово twishka, уменьшительное от английской веточки, стало теперь международным; все старательно умеряли восторг от успеха, какого не было со времен "Тетриса", только на этот раз еще и со всей положенной прибылью, а с чего все начиналось? Сколкову дали ровно месяц на то, чтобы хоть чем-нибудь оправдать свое накладное показушное существование, и кто-то, отчаянно пытаясь соригинальничать под цайтнотом, придумал портативный компьютер в виде выдвижного пенсне. Безнадежно нелепая идея, но кто-то другой домыслил пару перстней с гироскопом как устройства ввода, и внезапно безумие обрело коммерческий смысл. Продавалась не вещь, а движения. И не движения самой вещи - хотя было стимпанковское обаяние в том, как кружок выезжал из-за уха, поворачивался и раскладывался на два окуляра - а движения рук пользователя, которые эта механическая диковинка как бы узаконивала. Те же перстни пробовали использовать и с очками, но это было попросту не то; получалась карикатурная футуристика вместо чего-то отсылающего к пассам волшебника, к "Гарри Поттеру" и средневековым астрономам. Человеку в твижке нормально было печатать двумя пальцами на собственных коленях, перелистывать воздух, ловить невидимых мошек, а жест, которым ее заставляешь сложиться и спрятаться за ухо, был в самой своей небрежности сказочно элегантен.
Помилованное Сколково. Шестидесятилетний Юан Макгрегор как лицо рекламной кампании (кажется, судятся до сих пор, настаивая, что это был просто Юан Макгрегор, просто с бородой, просто открывавший двери мановением пальцев, и вообще сказали бы лучше спасибо, что кто-то еще помнит ваши дерьмовые приквелы). Нахальный вирусный маркетинг в духе: "Twishka? Why would I want to let the Russians spy on me? - Um... because they won't let anyone else?" И при всем при этом твижка оставалась громоздкой неэргономичной штуковиной, под которую приходилось подстраиваться - и, в отличие от столь же громоздкого планшета, подстраиваться целиком. Практически невозможно было ее носить с длинными распущенными волосами. С перстнем от твижки на одной руке некрасиво смотрелись кольца и даже браслеты. Серьги, те и вовсе запутывались. В теории твижка не мешала очкам и могла раскрываться поверх них, и все-таки перейти на контактные линзы принуждала, не принуждая - чисто по-невзоровски. Эппловский рецепт и тут работал - фанатов твижки ее отдельные неудобства делали только фанатичнее; Вера же Андреевна раздражалась и спрашивала себя, зачем ей вообще это сомнительное изобретение. Впрочем, она понимала. Когда-то у брата был "Денди", к которому он ее не подпускал. Потом у подруг были айфоны, у некоторых дареные. Работая с детьми, понимаешь и принимаешь в самой себе такие мотивы. И вот - невзоровская учительская зарплата, а удовольствия что-то никакого. Так, для галочки.
А взыскивалось за эти деньги как следует. Не так строго, как с чиновников, которым Невзоров оклады, наоборот, урезал, но памятное "не жизнь такая, вы такие" было адресовано всякому, кто имел несчастье так или иначе работать на государство. Выходило, что учителя - заодно с гаишниками и врачами - чуть ли не виноваты перед обществом за то, что позволяли себе так мало платить; по крайней мере он называл это удобной позицией, с которой можно жаловаться на жизнь и оправдывать любые собственные злоупотребения. Вера Андреевна не была так взбешена со времен медведевской речи о том, что-де в образование идут не деньги зарабатывать. Ну да что с дурака возьмешь, - а вот Невзоров куда больше сволочь, чем дурак. И вообще, что бы он ни плел, тогда именно что жизнь была такая, и сейчас время от времени хотелось вернуться в ту пору, когда она по ночам писала чьи-то дипломные, гордясь умением придавать им убедительное и притом несмертельное студенческое несовершенство.
Трава была зеленее? Нет. Это сейчас зеленее тоска.
Дым на небе, дым на земле, вместо людей машины. Песня из ее младшего школьного; песня про сейчас. Пожалуй, даже чуть интереснее жить теперь, когда и к Вере Андреевне наконец новый порядок заимел вопросы. Что же она такого совершила? Вроде по фамилии никого не звала. "Тараса Бульбы" и прочей опальной литературы в класс не протаскивала. "Одеть пальто" поправляла исключительно на письме, хотя и это с недавних пор пытались запретить, требуя расстрела прескриптивистских штампов в полном составе. "Сталенградскую битву" после переименования Волгограда не трогала вовсе, хотя от этого буквенного шулерства сводило скулы, и хотя фигово-листочная "е" теперь, строго говоря, заключала в себе всю ту же разницу, что между Ленинградом и Петербургом, только один из которых подвергался блокаде. При Невзорове строго говорить о правилах русского языка приходилось как можно тише. И когда сами дети высказывали подозрения насчет слова "мечт" или "побежу", Вера Андреевна не чуяла под собой страны, презирала себя, но бесцветным голосом воспроизводила новую линию: это совершенно нормальные слова, отвергнутые по недоразумению.
Или русский язык и литература здесь вообще ни при чем? Но тогда только поклеп. И ладно бы что-нибудь заурядно коррупционное - а то если выдумают, что накричала, как-либо унизила, тут уже ювеналка, перед которой отстаивать свою невиновность будет уже невыразимо обидно и гадко. Черт возьми, ну кто во всей школе добрее Веры Андреевны? Кто здесь был, прости Господи, прогрессивным педагогом до того, как это стало мейнстримом? ("Мейнстрим" расстрелян лично Невзоровым, хотя и без особой помпы: он просто один раз сказал "до того, как это стало по руслу", и с тех пор все так говорили.) И когда Невзоров в очередной раз на полнедели выбесил полстраны, обронив, что лучшие учителя - те, у кого своих детей нет, это был единственный, кажется, момент, когда Вере Андреевне захотелось соблазниться, уверовать, найти смысл в кривляниях этого погорелого Прометея, - к счастью, быстро отпустило. Интересно, многих ли он зацепил и потащил за собой именно так: сделав комплимент, которого им никто раньше не делал. Таких вещей не замечаешь, пока они не касаются тебя. Но думается, скорее его тайно любят за то, как он шпыняет всех по очереди, - то есть рано или поздно достанется и тем, кто неприятен тебе. И, конечно, многих подкупает его отношение к Америке и Европе, которых он добродушно зовет "humanity's quaint marsupials", а недобродушно - "Морской Ордой". Вера Андреевна предпочитала путинское спокойное достоинство. Можно было и наслаждаться спектаклем, и не опасаться, что его занесет, и кто-нибудь нажмет кнопку. Да и кажется, "причудливыми сумчатыми" они сами считают нас. С их точки зрения русские наконец-то строят более или менее нормальную демократию - просто делают это, как всегда у них, по-своему и слегка замороченно, но при хорошем раскладе это пройдет. Вон даже впервые за свою историю создали что-то, что хорошо продается и притом не стреляет.
Настораживает это их легкомыслие. При Путине такого не было.
Вера Андреевна развернула твижку - не сломалась, хорошо - и, чтобы отвлечься, запустила "Маски-шоу" (расстреляно в значении "рейд спецназа", а что там с правами на название древней телепрограммы, Бог весть). Быстро съедает батарейку, но на Хоху еще долго копить конфетти, и вообще на людей посмотреть интересно - хотя по дороге на работу редко попадается кто-то новый. Два Невзорова - один с вампирскими клыками, другой Петя Савинков из шестого "Б". Стайка старшеклассниц с кошачьими ушами, кроме одной, которая динозавр. Высокий, худой будильник с торчащей пружиной и взбесившимся стрелками. Старичок в маске медведа. Все это движется неровно и дергано, иногда как бы слетает с головы, но это издержки ее собственной не слишком мощной модели. Сама Вера Андреевна иногда, будучи в Москве, надевала то взлохмаченную Дженис Джоплин, то разбойницу из "Бременских музыкантов", которую озвучивал Магомаев; ученикам все-таки попадаться так на глаза не пристало. Конфетти медленно сыпалось с неба, тая на лету; низколетящие циферки плавно накручивались возле переливчатой иконки магазина. Конфетти добавлялось просто за то, что смотришь на кого-то в маске; это была валюта - разумеется, для терпеливых и не желающих тратить реальные деньги. Никакой цели помимо той, чтобы копить на новые маски для себя, а потом ходить и зарабатывать конфетти для тех, кому попадаешься на глаза. Что-то опять-таки невзоровское во всем этом есть - его сахарное "вы полезны уже тем, что вы есть" с аскорбиновой кислинкой "расслабься и не умничай, для этого тут я" в сердцевине. Но в том и свойство невзоровского - чудиться везде. Идея на самом деле старая, не в России придуманная и еще для очков, а коммерчески-сочная позитивность и вовсе отдает смартфонными временами, вызывая ностальгию. Казалось, пока люди еще носят эти нехитрые маски, в них сохраняется что-то живое. Старорежимное и живое.
Вот и школа. Сейчас-то все и станет ясно.
Президент России С. К. Невзоров висел, как полагается, над дверью, лицом к хозяину кабинета и за спиной у посетителя; свежо предание. Вряд ли, в любом случае, распространяется на тех, кому он начальство, а не избранная власть. Директорский стул был, как полагается, самым заурядным; деятельное стремление выслужиться, ибо чересчур мягкую мебель целенаправленно изымали только из органов исполнительной власти, а в обычной школе вряд ли даже прямой донос имел бы последствия.
- Доброе утро, - ответила на приветствие директриса, - присаживайтесь.
И - молчание.
Невзоров вряд ли себя обманывает, будто что-то в умах начальства сумел поменять. Оно, как те гопники, ко всему быстро адаптируется. У него можно забрать роскошные кресла, машины с мигалками, словосочетание "представитель власти" (расстреляно сразу после "администрации", статья за оскорбление брезгливо отменена), можно его разогнать и набрать прекраснодушнейших людей с улицы, но от этого возникнет лишь более чистое Начальство, без внешней мишуры. Он это понимает, и его это, должно быть, устраивает. Ирина Дмитриевна Родина никогда не была представителем власти с мигалкой, но являла собой типичное начальство нового образца. Скорее корпоративное, чем номенклатурное (хрен, редька), проникшееся идеей "тисков власти" вместо путинской "вертикали" (шило, мыло), нисколько не поскромневшее, а напротив, вдвойне самодовольное оттого, что теперь требуется угождать и портрету над дверью, и гражданину под портретом. Вдвое больше поводов делать внушения простому госслужащему, который теперь совсем как студент за кассой готовни. ("Фастфуд" расстреляли под громкий смех над "быстропитами" и "скороблюдами", и фанфары случайному блогеру, выдавшему "готовню" где-то в глубине комментариев. Вот, мол, кто-то уже научился придумывать русские слова.)
- Казнить нельзя помиловать, - промолвила наконец Родина.
И это все? И к этому нужно было так угрожающе подводить?
Разумеется, нужно было, в этом и суть.
- Давно, - сказала Вера Андреевна. - В первой четверти, до циркуляра, я точно помню.
Циркуляр был шедевром новых схоластов из министерства, которых Невзоров - на беду филолог-любитель с соответствующими мессианскими иллюзиями - заставил молиться богу идиоматики и узуса. О, эти лбы были крепки.
Смысл фразы "казнить нельзя помиловать", дескать, прозрачен без всякой запятой. Неблагоприятным для узника было бы "казнить нельзя миловать" или "казнить помиловать нельзя" - мы можем уверенно исключить маловероятную ситуацию, что на чей-то прямой запрос "можно помиловать?" монарх сварливо ответил: "казнить! нельзя помиловать!" и при этом пренебрег знаками препинания. Если кажется чрезмерным педантизмом такое вникание в простой пример, это говорит лишь о заведомой неудачности самого примера; прививая с малых лет ложное представление о высказывании как о механической сумме слов и пунктуации, мы словно принуждаем детей рисовать по линейке, подавляя естественную плавность линий вместо того, чтобы развивать ее. Безусловно, существуют высказывания, смысл которых может в корне измениться от одной запятой; по горькой иронии, целые поколения наших языковедов не замечали, что одно из таких лежит на самой поверхности: "помиловать нельзя казнить", благодаря видовой двусмысленности второго глагола. Рекомендуем, и т. д.
Те же возомнившие о себе министерские бестолочи пытались из детских садов вытравить "далеко, далеко...", ибо коровы - не "ко-", а "ка-". Сыпались проклятья "нормативистскому языкознанию", которое сначала свело в могилу северный окающий говор, на котором эта песенка единственно и имела смысл, а затем ее использовала "для отбивания чуткости к устному слову". Как великая мистическая истина подавалось, что на самом деле не безударное "о" произносится как "а", а безударное "а" иногда записывается как "о" по историческим причинам.
В какой-то момент они договорились до того, что само понятие орфографической ошибки пора пересмотреть и вместо этого говорить о "временном лаге" между устной и письменной формами языка, который в случае русского облегчает зрительное восприятие, но это лишь счастливая случайность (здесь между строк вылизывание невзоровского сапога - тот однажды с хрущевским колоритом сказал, что английское правописание "was devised by four drunken hedgehogs chasing a deadline"). Они оговорились, что "ничуть не призывают упразднить орфографию как таковую", но к чему они тогда призывают, разобрать было трудно.
И из-за этих-то обормотов Веру Андреевну вызывают к директору, словно сорок лет и не проходило.
- Я так и подумала, что до циркуляра, - сказала Родина. - Однако же один из ваших учеников - разумеется, я не могу вам сказать, кто - запомнил и повторил перед родителями, а потом указал на вас как на источник. Родители оказались из идейных - сами понимаете, какой теперь проявился тип людей - и я вынуждена им что-то отвечать, тем более что они обратились сразу в управление образования.
- И что я теперь должна, написать покаянное письмо? С просьбой меня не казнить?
- Ну зачем же. Я вам могу назвать класс, это пятый "А". Просто скажите, что вы перепутали, и там было на самом деле "помиловать нельзя казнить", а если наоборот, то все несколько сложнее. Если ребенок им сам подтвердит, что меры приняты, то от нас больше никто ничего не сможет требовать, и свой активизм они пусть себе засунут туда, где шило. Вы, конечно, не виноваты, Вера Андреевна. Я сама в ужасе, что вокруг русского холиваров больше, чем вокруг секспросвета и ОПК вместе взятых. Вот казалось бы, людям дали гражданское общество, демократию, как в Европе (я таких слов не говорила, ладно?), - так нет, надо как на Украине что-то старое валить, какие-то слова переиначивать, а остальное никому не интересно. По-моему, это кончится новым Путиным, и то еще в лучшем случае.
Вере Андреевне вспомнилось, как ее принимали в пионеры. Год был девяностый. За месяц до церемонии из торжественного обещания выкинули "и бороться". Затем, чуть позже, "великого" Ленина и "как учит коммунистическая партия". Все эти новости приносила молоденькая - но казавшаяся тогда вполне взрослой - комсомолка, которую подрядили раз в неделю рассказывать третьеклассникам об истории организации, смысле галстука, правильном узле на нем, и как враги революции его называли "петлей Антихриста". Все это она излагала по накатанному, а новые веяния не комментировала никак.
Вера Андреевна хотела что-то сказать - нет, хотела все сказать - но передумала.
9 "А", чьей она была классной руководительницей, шел третьим уроком. Глаза слипались; тихое бешенство, в котором она уходила от директрисы, сменилось на тупую душевную боль и чувство едва ли не робости. На второй перемене она уединилась в туалете и половину конфетти, которое копила на дорогущего Хоху, потратила на некогда гопнический, а теперь оппозиционный плоский кепарик.
Маски отражались в зеркалах, если включить эту опцию. Твижка опознавала отражения по радужной оболочке. Смешно сказать, но Вера Андреевна до последнего надеялась, что этого укромного пустого жеста будет достаточно, что пройдет, отпустит, и она дисциплинированно через урок исправит свою старорежимную оплошность.
- Минутку внимания, - сказала она после звонка и медленно вывела на доске злополучные три слова без запятых. Приятно было, повернувшись обратно к классу, видеть столько заинтригованных взглядов. - У меня для вас грустная новость; нам осталось видеться две недели. Вот фраза, из-за которой я увольняюсь. Наше новое, народодержавное министерство образования считает ее примером того, что я двадцать лет учила детей какому-то неправильному русскому языку. Некоторые родители его в этом горячо поддерживают. А Ирина Дмитриевна хочет сделать меня крайней и заставить унижаться. Извините, что я вас такими вещами гружу, как говорили в моей далекой молодости, - но я люблю свой предмет, уважаю своих учеников и больше не могу переступать через себя, подчиняясь минобровским головотяпам и тем, кому они дают предлог мелочно самодурствовать.
А ведь это же чисто невзоровский прием: на пике пафоса вставить вульгарное или просто смешное слово, после которого что-то теплое тихо взрывается, и публика покорена. А ведь головотяпы в чем-то по-своему, неуклюже, но правы, в то время как я защищаю лишь то, к чему привыкла. А ведь я манипулирую симпатиями подростков и их чувством, что они поздно родились и не успели на баррикады. А ведь к Родиной у меня чисто личная и давняя неприязнь, и ничего особенно унизительного она меня делать не заставляет. А ведь Невзоров, глядя на меня, всего лишь одобрительно бы хмыкнул и подумал что-то свое, сложное и сволочное.
Какое раздолье виноватым мыслям, когда все уже сделано.
Справедливости ради, при Путине не было таких шестнадцатилетних.
Справедливости же ради, и нужды в них не возникало.
Она сдержалась и не расплакалась, пока излагала обидные подробности, начиная с того, как из-за Родиной не могла уснуть. Не расплакалась от совсем детского "как же мы без вас", от выкриков "Нельзя помиловать!", "Армия Дамблдора!" и "Дорогу народу!" ("Всё, успокаиваемся, я пока что здесь и у нас урок".)
На следующий день полкласса пришло с приколотыми на грудь листами бумаги, где большими буквами было напечатано "НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ", а внизу, помельче: "Да - запятым, нет - головотяпам". Они сопроводили Веру Андреевну к кабинету директрисы, куда она принесла заявление, а после уроков красовались перед входом и разговаривали с городским новостным порталом.
Еще через день Веру Андреевну уволили немедленно, за грубое нарушение профессиональной этики. Еще через пару дней ювеналка пришла к ней домой поговорить об Ане Лебедевой из пятого "А", которую шествие великовозрастных нельзя-помилователей довело до панической атаки; подчеркивалось, впрочем, что это скорее формальность ("так как вы ей навредить больше не сможете"), в отличие от разговора с родителями Ани насчет ограждения детей от "игр авторитетов" вокруг них. Объявился московский частный лицей, умеренно православный, и зазвал к себе Веру Андреевну как очевидно блестящего педагога и героиню сопротивления "всему нынешнему мороку". Час на электричке, полчаса на метро, а вечером обратно. Хоха, приобретенный за рубли, дарил окружающим конфетти в полтора раза больше.