Аннотация: Нечто милленниологическое и про города. In medias res, но так надо.
I
34444 квитов (прописью: две тысячи четыреста девяносто девять) в книжной лавке не должно стоить ничего. Пусть эти дурацкие юбилейные часы с крышечкой -- "сделано в Анхарале, на родине времени" -- продаются себе на пристани, под маяком, в Виноградном гроте: вы не имели права пускать на порог разносчика сувенирной заразы. Книготорговля священна, как проституция; не может ни в той, ни в другой быть щербатых цен, на четверочку, будто у мебельщика или в кондитерской. К слову сказать, в позапрошлом году в Грёглонстрэне мне вставили изумительные золотые коронки. Предлагаю сделку: я делаю вмятину в каждой крышечке, а вы без зазрения взвинчиваете до тройки с пятью нулями, что даже скромно. Таких часов нигде больше не будет: "сделаны в Анхарале; укушены знаменитым философом Дегеладом". Взамен ничего не требую, кроме нулей. Не четверок. И наплевать на особый нынешний повод.
Опасаюсь, между прочим, что после праздника эта пошлость не прекратится: чего доброго, в пятом долгом веке на "родине времени" появятся часовые мастерские. То есть выйдет как с дрянным оранжерейным кахвием из Тири, который теперь наливают повсюду в Грёглонстрэне -- и люди убеждены, что он вполне хорош, ведь выращивают его седовласы, как и нормальный кахвий на Наме. Людям неважно, что они пьют бурду, им был изначально приятен не вкус, а образный привкус: дикие сады Намы, многодневные теплые грозы, мифические чудовища, белоголовые смуглянки с волкобоем на поясе и заговоренной брошью в пупке. Если есть, помимо бесцветных с детства волос, что-то общее между ними и тирийской барышней в войлочной юбке, под сонливо отстукивающим зонтиком, то я -- дарсский рыцарь с гневнооким утюгом на голове. Но вполне представляю, как какой-нибудь франт грядущего века выхваляется настоящими анхаральскими часами -- чьи шестеренки какой-нибудь вчерашний слесарь подгонял как умел, смачивая конопляно-винной слюной дрожащие пальцы. Люди будут довольны. Они будут вслушиваться в дорогое тиканье, словно там внутри рыцарь вечно несется на скакуне размером с клопа, и любоваться стрелкой, как своим собственным маленьким Маяком. А что ломаются через полгода -- так обращаться надо бережнее, это же не танденгабская дешевка, которая так груба, что прослужит века, хоть ты ею швыряйся. Им не придет в голову, что как раз в этом-то и достоинство. Танденгаб -- это на Наме. Нама -- это где первозданные седовласы, все остальное там лишнее и подозрительное. Седовласы выращивают правильный кахвий, хотя бы и под стеклянными крышами в насморочно-цивилизованной Тири. А точное время пестуют в Анхарале, конечно же. Больше знать ничего не нужно. Вещь должна быть не хорошей, а родовитой.
Вот, собственно, то напутствие и предостережение, о котором меня несколько раз просили. Извините, если у вас не хлопнули рамы внутри, не вспорхнули занавески, не окатило солнцем и холодом. "Явь и стихийный разум" я написал десять лет назад как раз для того, чтобы не объяснять всякий раз заново. В остальном предсказываю, что пятый долгий будет изрядно похож на предыдущие.
II
Две тысячи четыреста девяносто девять лет назад у наших берегов состоялось последнее, торжественное кораблекрушение. Смятенные аккорды разбивающихся судов пришли к монументальной тонике, темная морская симфония отзвучала. Зажегся свет.
Почему великое Дарсское царство до тех пор не сподобилось возвести прозаический маячишко на бестолковом острове, об который столько раз спотыкалось, шагая по морю? Глупый вопрос. Потому что Дарсское царство было великим.
Легенды расходятся: каждому подберется по вкусу. То ли на этот раз остров сожрал самого Адеземеда Седьмого, то ли невесту будущего Восьмого, то ли чью-то из них постыдную пассию (пол, возраст, клыки -- все перебрано до вас), то ли сам корабль обещал быть новой игрушкой царевича. Только в последнем случае все однозначно закончилось плохо; в остальных дальше на выбор предлагаются чинная скорбь и чудесное спасение, в самых восторженных апокрифах к которому фигурирует говорящий черный крокодил, полный набожного благородства.
В детстве мне представлялось, что начало времен -- это некий мистический сдвиг, точка преломления мира, прежде которой творилась какая-то громкая муть, где все легенды могли быть верны одновременно. Не сказать, чтобы наше виденье древней истории сильно от этого отличалось. Вообразим себе для красоты, как тайная глыба острова снимается с места, подплывает и бьет прямо в сердце хаоса из глаз, криков и взмахов веслами, разносит его на отдельных дарсов, живых и мертвых, которым уже не вернуться в общую довременную кутерьму. Проходит месяц -- и сам Адеземед VIII ступает на гибельный берег; теперь и он обожжен явью, теперь и он уже не сырая глина легенд, с эхом вместо имени, с народной молвой вместо внутренностей. Ему что-то около двадцати двух. На острове ни травинки. Молчаливые черные крокодилы отползают от факелов. Люди раскидывают шатры: люди более занятые, лучше знающие свое дело, чем престолонаследник. Пролетает первая ночь нашей эры. Часовой смотрит на восходящее солнце: где-то там, под ним, дарсская земля, где осталось все мягкое, пироги и перины. Длинная тень царского шатра -- словно первый чертеж Маяка.
Этот безымянный часовой был первым настоящим анхаральцем. Скажем честно, мы чужие друг другу в родном для нас для всех месте, но одно неизменно сближает: утро в нижнем городе, когда каждый встречный, как ты, одновременно голоден и хочет спать. Одни возвращаются с гулянок, другие выходят из дому наесться, как орчуны перед спячкой, и понюхать, скорее чем почитать, свежую газету. Читать уже нечем. Нет ни хетирцев, ни дарсов, ни лаян: все одинаково кротки, помяты на вид и путаются в сдаче. Солнечный свет кажется неуместным и неестественным. На то здесь и родина времени, чтобы неурочно ложиться. Все здесь началось с того сонного, проголодавшегося часового.
Трудно и интересно представлять себе Анхарал пустым. Не заброшенным, как в мертвые века, а еще не построенным, похожим на перекупленную лавку: старый хозяин уже вывез весь товар и убранство, а новый пока не въехал, и в голых стенах за стеклами -- парадоксальная новизна, словно увезли и память о том, как ты туда захаживал. Проще всего отмыслить Маяк, верхний город тоже исчезает довольно легко, сразу весь, открывая свое косоватое основание: смотришь, как ровно вплывают широкие облака из-за горизонта, и голова кружится. С нижним городом придется уже напрягать внутреннее зрение. Утес, в чье подножие перестали упираться Булдыжий квартал и Кеставе, покажется непомерно выросшим: так удлиняется на вид лицо в зеркале, если сбрить усы. Самое же трудное -- вообразить себе арки пещер без крышебродских мостиков над ними. Эти приподнятые каменные брови мы привыкли считать живой геологией, а не мертвой архитектурой. Убрав мысленно все постройки, разделяющие пару темных горных глазниц, мы увидели бы не глаза, а две бессмысленные неровные выемки. Такое не воссоздашь в уме. Художник может тщательно срисовать очертания, замерить в точности расстояние между пещерами -- но получится живопись навыворот: только законченная картина откроет ему, что он, собственно, изображал.
А ведь Пещера Эмблем и Виноградный грот действительно были парой глаз, и притом горящих. Адеземед VIII пробыл на острове всего сутки -- и та часть легенд, что менее склонна к девам в трагических волнах и крокодилам-инокам, утверждает, что он ни разу не возвращался. То есть -- велел построить маяк и тут же забыл о нем. Однако будучи на месте крушения, он желал что-нибудь предпринять немедленно. И из пещер сделали печи: два сигнальных костра, видные только с одной стороны, но зато для ливня и штормовых волн недосягаемые. Огненные глаза продолжали гореть, пока строился Маяк; издали зрелище было, думается, жутким, но оттого вернее берегло корабли. Тем же, что подплывали к морскому чудищу, везя уголь, камень, провиант, пресную воду и смену гарнизонных шлюх, открывалась вблизи еще более мистичная картина: жарко-уютные окна нечеловеческой хижины, а рядом, отдельно, ее недостроенная дымовая труба. Солдаты и каменщики, должно быть, носили влажные повязки на лицах, иначе в таком чаду было не выжить: мягкое предвосхищение рыцарских шлемов через шесть сотен лет. Легенда гласит, что солдаты-то и начали считать дни, тоскуя по дому, а когда вернулись, распространили свое каменное, дымное летоисчисление по всему царству. Берегись крокодила: на самом деле первые даты "от основания Маяка" были уже с двойкой впереди. Их завел орден, руководствуясь своей астрономией.
Все знают, что железные просветители боролись с мыслью, будто солнце вращается вокруг мирожи. Мало кто помнит, что они предлагали взамен. Не им принадлежало промежуточное заблуждение, будто мирожь вращается вокруг солнца. Это возникло чуть позже в Ловане. Рыцари Маяка считали Маяк самой настоящей звездой.
Нужно годами смотреть на небо сквозь прорезь в шлеме, чтобы до такого додуматься, но своя красота здесь есть. Орден считал, что существует множество миров, а солнце и светлынь одни на всех. Когда солнце заходит, в каждом из миров зажигают свой Маяк. В некоторых мирах еще не построили Маяка, и они совсем не видны. Анхарал призван светить не в море, а в небо. Его пламя видят в других мирах и относят к какому-нибудь созвездию.
Такое уж было время. В Ловане связывали чуму с атомами. Прежде чем подумать о крошечных существах, переносящихся из тела в тело, северные ученые решили, что мор после землетрясения в Укулисе (действительно вызванный разрухой) -- два проявления катаклизма одной и той же природы, распад глубокой структуры материи, гангрена физики, перекинувшаяся на живые организмы. Укулийцы поверили на слово, вспомнили речи рыцарей и заключили, что орден, передавая через Маяк некое колдовство, в самом буквальном смысле заставил светила вращаться иначе -- откуда землетрясение, чума и невесть что дальше. Логичнейшим выходом было сжечь Анхарал и молиться.
Простите меня в очередной раз, сограждане лаянской народности, за любовь к цитированию вашего обер-лейт-поэта из метрополии.
И огненной пеной на град отвесный
Наплыл смертосеятель мракобесный;
И шторм своей песней в набат ударил,
Что стал ты весь маяком, Анарель.
Образ встречался и раньше -- сами же укулийцы прибегали к нему, смакуя чувство старинной национальной вины, благополучно искупленной в Тепловодных войнах. Покаянная дань позволяла тут же воспевать захват Лована и тирийскую ирреденту как нечто, наоборот, справедливое и просвещенное. Но меня не интересуют эти сложности. Слепота стихийного разума, ищущего простых аллегорий, и выразительное безразличие яви -- вот что на этом примере можно объяснять хоть детям. Всякий, кого интересуют подлинные подробности, без труда и достоверно выяснит, что Анхарал горел днем; ливень потушил его еще до первых сумерек. Маяк чернел на фоне пожара. Если когда-то и был маяком весь остров, то в начале времен, при пещерном своем зарождении; и не пылал трагическим светочем разума, а пугал среди темного моря тихими огненными глазами.
Когда Анхарал заселялся вновь, все было наоборот: кроме пещер, не было укрытия, не внушавшего ужас. Наши прямые предки, бежавшие от грохота и жестокости Тепловодных войн, обнаружили здесь дома, полные спокойной, серой, рассыпчатой смерти, которая страшила едва ли не больше. Кому не хватило места в пещерах, те разбивали палатки на побережье; неровность скал, морщины бессмертной природы по-матерински успокаивали. В человеческие постройки никто не заходил -- даже после того, как пепел, железо и кости вывезли укулийцы для нужд собственного бронзово-мраморного раскаяния, а город отреставрировали. Когда под скалой стало совсем тесно, появились мосты и лестницы, начался верхний город; дома по-прежнему пустовали. А потом все страхи прошли: возможно, при взгляде со скалы дома показались наконец имуществом, а не напоминанием об ушедших хозяевах. В Анхарале даже привидения мирно скончались от старости.
Все эти частности не желают ни во что собираться. Не располагают к туманному философствованию с глубокомысленным тостом в конце, который предписывалось бы запить солоноватой водой в память о том, как бывало туго с опреснением. Иные, зная только, что Анхарал -- древний город, приезжают и удивляются, почему у нас всё так напрочь лишено духа величественной старины, которого они ожидают. Обычно это приводит их к нелепейшему заключению, что город "в упадке". Шли бы они и сами откуда-нибудь упали! Города, которые принято называть старинными -- на самом деле города-подростки: их буйная молодая красота подчеркнута самолюбивой заботой о внешности. Они уже не вчерашние невзрачные дети; а Анхарал -- завтрашний, снова невзрачный взрослый. В Кеставе -- вся его короткая, мрачная рыцарская юность, и ту крышеброд оплел паутиной мостиков, и по переулкам в ветреные дни летает разноцветный мусор, заменяющий нам мотыльков. Богачи и булочники, угнездившиеся на утесе, зря так щепетильно относятся к облику верхнего города, боятся разукрасить и испортить, сверяются, перегнувшись через перила, с "подлинным городским стилем". Сознательно подражать беспорядку -- странное занятие. Пусть расслабятся и понастроят себе там дворцов. Анхарал не изменится, наоборот: тесный каменный бардак, где две с половиной тысячи лет каждый строил что ему вздумается, станет только полнее и достовернее, если из-за края утеса будут опасливо выглядывать портики и башенки. Я помню, как в молодости начал осознавать, что моя болтовня пользуется успехом: раньше в передней "У фальшивящей лисы" было просто много плащей и курток, а в те несколько вечеров они были неряшливо свалены и невиданно разномастны. Время -- театр, а Анхарал -- его гардероб, и раздавать миру номерки веков -- работа, а не предназначение. Если пить, то выпьем за тех, кому, может быть, придется работать здесь после нас -- среди тех же камней, в совершенно для нас незнакомом городе.
III
Молодежь говорит: прочь отсюда. Где встречать пятый долгий, неясно, но только не здесь. Анхарал осаждают плавучие гостиницы, Анхарал превращается в толкотливую ярмарку -- уже сейчас, а через три месяца он, наверно, утонет, вогнанный в дно морское праздничным топотом. Первая гибель города не оставила в нем ни души, а вторая, наоборот, не оставит нигде места, свободного от людей. Прочь из Анхарала, говорят они. Но они не добавляют: "куда угодно".
Молодые люди сотых годов рождения, для которых приход пятого долгого -- что-то вроде добавочной вехи совершеннолетия, еще одна церемониально распахнутая перед ними дверь, сплошь задаются вопросом, где им правильно встретить 1-е селабреста v-I-1. Какой картиной заполнить эту раму с блестящими ровными краями. Об Анхарале не может быть и речи: назревающие в нем торжества для них оскорбительны; возможно, даже не из-за толп -- они всего лишь усугубляют скучноватую неловкость, хлопотливую пестроту, которой юношеский снобизм не выносит. Кое-кто взял ближний прицел -- открытое море, хетирские луга, Крестовые горы, Рац; некоторые даже рвутся в Ладьёг за тамошней упоительной казенщиной. Остальным пора собираться уже сейчас. Но они-то и мечутся. Нескольких лицеистов я намедни сам отговаривал плыть в каком-то корыте на Наму. Кстати, если еще у кого-то возникла такая мысль, заклинаю и вас: вопрос, стоит ли рисковать жизнью ради того, чтобы увидеть ту черную колонну в песках, которая то ли в пять, то ли в сорок раз выше Маяка -- вопрос безнадежно теоретический. С чьей бы стороны вы ни причалили, вам просто дадут по морде и отправят обратно, ворча, что шатаются всякие и не дают спокойно повоевать. Если вас тянет понервничать среди красоты, то вам надо в новую марлидскую столицу. Говорят, там березы растут из мраморных кубов на подводных колоннах, и серебристые щуки обкусывают расписные весла гондол, а в маковке одной из часовен укрыт тихий фонтан, и по ней непрерывно стекает вода.
Прочим же, кто никаких особенных ощущений не ищет, просто не может себе представить, как, зачем вообще где-либо жить и бывать где-либо, кроме крупных городов, я не знаю, что посоветовать. Всюду ходят приличные корабли, везде дешево. Грёглонстрэн сам себя не перебуянит. В Ловане никакой особенной давки не будет, потому что там всегда давка. В Гатактике я не был. Лецхидсиль -- дыра, просто очень большая. Где вас ждут правильные впечатления? Да нигде.
Недавно мне довелось услышать такое соображение: вся та международная публика, что к нам нахлынула, состоит не из случайных людей, а из прошедших что-то вроде отрицательного отбора. Непременно встретить новый долгий век на "родине времени" может захотеться только людям определенного типа. Тем же самым, что чинно справляют каждый юбилей затяжного неудачного брака, считают, что университетский диплом -- это важно, потребляют какие-то алхимически-изощренные алкогольные супы, называемые коктейлями, следят за модой и дают новорожденным двойняшкам имена в рифму. Лично мне все эти мизантропические обвинения, кроме разве что последнего, кажутся мелочными и дурацкими; за каждым из этих предполагаемых грехов -- чужие жизни, чужая явь, в которой мы понимать ничего не хотим из одной лишь, в сущности, боязни что-то понять и сделаться беднее на повод к зубоскальству. Как бы там ни было, на кого-то должно подействовать, если я скажу: вы ничем не лучше их, дорогие ищущие изгнанники. Все наше здешнее отличие в том, что у Анхарала нет своего Анхарала.
Останьтесь дома. Просто останьтесь дома, позовите гостей или сами навестите кого-нибудь. Я понимаю, как это звучит из уст сорокасемилетнего для тех, кому сейчас кажется, что два малых века и три -- не столь уж большая разница. Оглядываясь на собственную раннюю молодость, полную вычурных предвкушений с одинаковым разочарованием в конце, я готов допустить, что именно к разочарованиям человек в эту пору и стремится, что несбыточный поиск многозначительности в датах, совпадениях, собственных внезапных порывах -- важен не многозначительностью, а поиском. Все равно останьтесь дома. Людской шторм будет снаружи, а голая, нетронутая археологическим ожирением скала, по которой ступал Адеземед VIII со своим отрядом, -- прямо под вами. Когда пробьет полночь, вы ничего не почувствуете -- разве что отсутствие сильного ощущения там, где ему полагалось бы быть. А затем наступит классическое анхаральское утро, только роение голодных и полусонных на улицах будет в несколько раз гуще, и выйдут, на трех непонятных для большинства языках, первые газеты с лишней единичкой в дате -- похожей на ту монетку в один квит, что идет сдачей к злосчастным часам. Если домыслить эту параллель между временем и ценой (на заметку сторонникам валютного суверенитета: отчего бы не сделать часы денежной единицей? "Отчеканено в Анхарале, бессовестно дорогом, бессовестно древнем"), монетку-то и стоит сберечь. Это она -- сувенир. Две тысячи пятисотая.