Аннотация: Шедеврическое произведение по мотивам амстердамско-русских сказок
Эсаул Георгий
Амстердам Золотой ключик Как уходили кумиры
ПРЕДИСЛОВИЕ
В городе Амстердам на Красной площади, возле Римского фонтана стоит трёхгранный колокол, похожий на корку арбуза в шестом измерении.
По традиции каждый вторник знатные амстердамцы устраивают около колокола траурные гуляния, посвящен-ные ушедшим героям сказки "Золотой ключик" - жизнь театральная.
Хочется сказать пафосным гуттаперчевым амстер-дамцам, упрекнуть их и пожурить:
"Где же вы были, когда куклы молили о помощи?
Где достоинство ваших девушек?
Как в поисках лёгкого телесного наслаждения забыли о тряпичных куклах с глазами - полными сопротивления злу?"
МАЛЬВИНА
(Женщина с мужскими, потому что модно голубыми длинными, волосами.)
(рассказывает Учитель и Друг Мальвины, хозяин те-атра, драматург, режиссер, доктор кукольных наук, автор нашумевшей пьесы "Девочка с голубыми волосами, или Тридцать три подзатыльника" Карабас Барабас)
Сальдо, дебет, кредит... только детишки и их безра-ботные толстые мамаши полагают, что руководить театром - весело и беззаботно, видят во мне вечно прыгающего зеленого зайца.
Кропотливый труд, сила воли, талант руководителя поддерживают мой театр на плаву в людском море грехов, и имя зрителям - черти.
Я готовил отчет в налоговую инспекцию, рылся в бумажках, выгадывал копейку льгот для театра, подсчиты-вал на деревянных счетах - две костяшки развалились, - думал о чистых, в бане вымытых, сердцах моих кукол.
Постучали, вошли в жалкий театральный шарабан (нет денег на ремонт) без моего разрешения; я прищурился красиво (подсмотрел у артиста Бельмондо игру мышц ли-ца):
"Ба! Какими артистическими - не межягодичными - ветрАми занесло, не княгиня, вижу, что не графиня даже, а напишу я о тебе в газету, Мальвина.
Что тебя вразумило, дохлячкой не окрещу, а диалек-тики не вижу в твоём теле со спущенными сиськами, даже заплакать хочется, как после фальшивой ночи любви с ов-цой.
Мальвина, присядь на стул и на ягодицы, естествен-но, потому что - без мучений, когда ягодицы на стуле".
О стуле я пошутил, потому что по бедности сам си-дел на ящике из-под турецких мандаринов.
Мальвина присела на ящик, удержала равновесие, скрестила ноги - точь-в-точь скромница Мими из борделя "Основной инстинкт".
Голубые волосы спутаны, редкие; на ногах синяки, платье сильно поношено; под глазами озёрные Вологод-ские свинцовые круги и мешки бессонницы.
Жизнь потрепала Мальвину больше, чем мою маман, а маман знала толк в пышных платьях и в агитации, по-этому питалась с барского стола политработников ЦК.
Мальвина остро взглянула на меня, усмехнулась - в её взгляде и усмешке сплелись жертвы борделей; закурила "Приму", выпустила синий дым, словно разгоняла мысли, с утонченной грацией прилежной твари раздвинула ноги и неожиданно зарыдала тонко, по-бабьи - так в казахстан-ских степях тётки голосят по покойникам батырам.
"Не обманывала себя, путаюсь в длинных ногах и в жизни, и от путаний моих - путанство без приятного впе-чатления, того, что не жду, что разрешится мой семейный вопрос - не найду мужа я никогда богатого, не зовут меня замуж достойные, словно я - дырявое корыто "Титаник", - вскочила, подбежала ко мне, доверительно положила руку - белая, тонкая с золотом веснушек - на мою колен-ку, затем спохватилась, будто вспомнила о грешниках в аду, и грешники зовут её, отбежала, с треском присела на ящик; говорила быстро, сбивчиво, пугалась, что не успеет выплеснуть из себя правду - так висельник на веревке ру-гает Правительство. - Смеялись над тобой куклы, Караба-сик, и я по наивности сначала потешалась, озорница, а за-тем увидела в тебе искру; и море сострадания меня накры-ло белым пеплом кокаина.
Добрый ты, Карабас, умный; театр содержишь, лата-ешь дыры - женился бы ты на дородной богатой купчихе, она дела театра подправит, вольёт свежую кровь.
Наш Амстердам всё спишет!
С ног на голову моё мировоззрение перевернулось песочными часами, когда я осознала, что вздохи, томления кукол - безделье, а основная работа лежит на твоих пле-чах; трепещет в руках Дуремара, который пиявками лечит людей, а мы, куклы - лишаи на березе, тунеядцы.
Нищий воздыхатель поэт Пьеро - с огромным удо-вольствием по глазам ему плеткой-семихвосткой отхлеста-ла бы, с воодушевлением, - в белой бабьей ночной рубаш-ке, жабо гомика, накрашен - в гей клуб не ходи; и он хочет бесплатно моей женской любви? - Мальвина усмехнулась, стряхнула пепел на голубую туфельку с отклеившейся подошвой; я с удивлением заметил на левой лодыжке актрисы татуировку "тигр и овца". - Пьеро - женишок без роду, без племени, без денег, тряпка в сапоге он.
Буратино ворвался в наш театр и в мою жизнь; увлеклась, потому что свежий - только что выструганный, и каморка у его папы Карло в центре Милана - жертва на свадьбу.
Несносно мне стало, когда подумала, что Буратину уведут - любая, хоть лиса Алиса беженка.
Мне бы разума, да никто не учил, все только о сольдо мечтают, а душа, где душа поэтессы?
В надрыве она, в стенаниях и исступлении молодой кобылицы много раз объезженной!
Руки заламывала, умоляла Буратину меня в жены взять; Пьеро страдал, стишки кропал, нарочно по ночам ко мне врывался в ящик, думал, что я в темноте с Буратиной ужинаю, селедку с луком кушаем, как коты.
Буратино хитрил, очень до денег охоч и до славы, меня замуж не звал, обещал, да, намекал выразительно, ручку целовал, но под венец - фигушки.
Убежали мы от тебя, Карабасик, искали лучшей доли, но только я поняла, что ты щедро кормил нас, содержал, от себя последнее отдавал, поэтому не пил вёдрами фиолетовое крепкое, а игра наша ничего не стоила, потому что актёрам - грош цена в базарный день.
Благодетель наш, а мы с тобой комично поступили, не открыли тебе тайну отношений между куклами и живой плотью настоящего мужчины - так архивариусы хранят секреты библиотекарш.
Буратино своего добился, стал хозяином театра в другом Мире; тщеславный, неграмотный вор с нечестными намерениями полена.
Поначалу мы радовались, что убежали от тебя, Кара-бас, плясали в театре, пели, веселились - ненавижу пою-щих и танцующих мужиков; девушки - нам положено петь и плясать, как бабочкам, а танцующий мужчина - быдло, лентяй, и мысли у него только о богатой невесте, чтобы содержала, в золотых монетах купала.
Но с каждым днём Буратино становился требова-тельней, раздражался часто, кричал на нас - неграмот-ный, тужился, не выходило у него спектакля, но на нас сваливал беды, словно мы - помойка.
Сидит в зале, режиссеришка из полена, ноги расста-вил, сучок выставил и кричит нам, будто камнем по березе:
"Не верю! Не верю!"
Денег много хотел; пили мы канистрами фиолетовое крепкое и шампанское; ночами не спим - капустники до утра, а я не полено, у меня организм расстраивается без сна - так старый рояль под дождём в кустах воет.
После одного представления Буратино ласков со мной стал, улыбается; я синие локоны развесила, думала, что замуж, наконец, зовет; хотя страсть моя к Буратино улеглась росой под копыта коня, видела, что Буратино из-менился, обрюзг, березовыми лишаями покрылся, алчен, лжёт, но девичья моя сущность ждала свадьбы искренне, с птицами-тройками.
Буратино меня ошарашил, предложил, чтобы я на сцене оголилась, и по ходу спектакля нагая танцевала на столе среди бутылок, как белка в сахарном тростнике.
Лучше, чем многие живут с бабуинами; Пьеро давно уже в белых женских чулках пляшет; Буратино говорит, что - современно, а за модерн денег за билеты больше да-ют, потому что с умыслом на искусство.
Согласилась, даже понравилось мне голой выступать, оттого, что публика в восторге, и тело моё проветривается, как на нудистком пляже.
После представлений Буратино меня продавал куп-цам на ночь увеселений; с жадностью веселилась, никогда раньше полудня не откланивалась, а, как стану поклоны бить голая, так купцы снова меня покупают по очередно-му витку времени.
Буратино довольный; но мне денег не даёт, всю мою выручку себе откладывает, говорит, что на чёрный, как чурка из печки, день.
Однажды проснулась я на земле, посреди ярмарки, голая - не впервой мне, но боязливо стало, сердце трепе-щет, с бодуна кажется, что я в аду, а люди - черти.
Предательство и стяжательство Буратины тогда мне открылись; поняла я, что Театр Счастья Буратины - ад, а твой театр, Карабасик - безудержное страстное, дельное предложение для глубоко убежденных революционеров.
Убежала от сатрапа Буратины, пусть сам голый тан-цует на столе, чурка! - Мальвина улыбнулась, и от её улыбки сердце моё жалобно сжалось, как птенец на ветру. - Жаль, что нет у меня с тобой будущего, любимый мой режиссер Карабас Барабас.
Я, потому что беспутная и нищая, не купчиха, тебе не нужна.
Ты - труженик искусства, мне без надобности, отто-го, что нищий, не Принц на Белом Коне.
Буратино украл у тебя золотой ключик, Тортила пад-ла отдала, и ты не пискнул, скромный сурок ты, Карабас.
Сяду я к тебе на колени, а ужин где? в коляске с но-ворожденным Пьеро?
Впрочем, дам я бенефис в твоём театре, любимый мой Карабас, режиссер с рожденья, как саламандра рожда-ется с огнём в душе.
Штучки новомодные публике покажу, подсоблю тебе по старой дружбе, а потом - в безумстве на золотые прииски, меня золотопромышленники приютят, потому что я ещё - ОГОГО, как куропатка белая!"
Мальвина говорила твёрдо, с жаром, нюхнула из де-ревянной табакерки белого порошка, подозреваю, что - стиральный порошок.
Я отнекивался, ссылался на непредвиденные обстоя-тельства, убеждал, что настоящее искусство не приемлет голых задниц: оно выдюжит и без обнаженной женской плоти, и без танцев голой Мальвины на столе среди буты-лок с фиолетовым крепким.
Но по старой дружбе - деньги Мальвине нужно со-брать на дорогу к золотопромышленникам - согласился на её бенефис; расчесал бороду, а в душе мозги кричат, со-противляются, ссорятся, теребят уши - добровольно себя казнил.
В день бенефиса Мальвина напилась с утра в дугу.
Я отмачивал девушку, умолял - билеты распроданы, даже стоячие места - задорным налоговикам и МЧСникам продал, не сдержался, зачахнут мужчины без приклю-чений Мальвины, а меня тошнит от пошлостей.
К вечеру Мальвина уже твёрдо стояла на ногах, но ругалась грязно, будто из помойной ямы покушала.
Наверно, я не углядел, за кулисами Мальвина доба-вила, или нюхнула дряни; вышла на сцену, фигуры с телом показывает, а я из будки суфлера вижу - накроет минут через пять Мальвину, словно она с чердака с кошками упадёт.
"Малодушничаете, подзадориваете меня грубыми шутками, господа офицеры и другой сброд, - Мальвина встала посреди сцены (сзади стол с бутылками; на столе - задумано - должна голая танцевать), не раздевалась, руки в бока упёрла, гневно кричит в зал - так торговки рыбой на базаре переругиваются (я уже ничего не могу поделать, бессилен). - Голую жо...у не видели, ироды?
Была бы я властью, ушла бы от вас, даже ногой топну - в ад провалюсь, всё лучше, чем юродствовать и плясать перед быдлами.
В детстве мечтала, что стану артисткой, но не знала, что все балерины - продаются в Амстредаме, извините, друзья, за три сольдо - скучно, без гордости изменяют От-чизне и мужьям, фамильярничают с мадагаскарцами, пра-во, поздно мне уже о любви - деликатная я и на честь слабая, словно после дизентерии.
Любила ли я, чтобы из всех щелей фонтаны света би-ли лазерами - так пробиваются солнечные лучи в пыльный сарай с сеном?
Перед бледным лицом Судьбы скажу - румянец от свёклы - лекарство, но в горе не поможет, хоть танком по трупам.
Иногда кажется, что человек - враг, узурпатор, неприглядный, - взгляд, полный любви и обожания на ме-ня, будто сиропом сахарным облила в кузнице Счастья, - но при ближайшем рассмотрении в бане - уже не старик, а - пятнадцатилетний капитан с бородкой на лобке, как у лошади Пржевальского.
Лошадь Пржевальского я впервые увидела в зоопар-ке, где много мужчин для кадрения; в лесу поганки, в зоо-парке - женихи.
Мужчины меня тогда ещё не интересовали, но ма-тушка моя - тряпичная кукла - очень интересовалась; при-дёт под утро в наш ящик для игрушек, вся замасленная, рваная - до вечера себя зашивает, штопает, а затем - снова на гулянку - любите меня, хоть голуби сизокрылые.
Я на лошадку Пржевальского взглянула и обомлела: лошадка серая, а под животом у неё длинная чёрная дуби-на с венчиком на конце, словно палка для сбора пыли под-вешена.
Не искушена я в те годы в зоологии, поэтому матуш-ку тряпичную куклу спрашиваю, тоненькую веревку на шее закручиваю, чтобы голосок мой пищал потешно, как у кловуна:
"Матушка! Лошадка Пржевальского - негр?
У неё под брюхом чёрное, как у негра!"
Маменька после моих слов побледнела - через тря-пицы видно, в её вымученной улыбке мелькнули следы поддельной злобы; по сторонам озирается голодной лиси-цей, шипит мне:
"Нельзя говорить слово "негр"; пусть отсохнет у тебя язык, как высохла роща в Бомбее.
Неполиткорректно, и ведет к недоумению, даже, если у тебя смазливое личико и голубые волосы... в кого ты пошла голубыми волосами?
Не помню среди своих друзей голубоволосых, разве что - Синяя Борода?
Вместо слова на букву "н" - не плачь, я же тебя не бью принародно - нужно говорить "афроамериканец", а в случае с лошадью Пржевальского - "афролошадь Прже-вальского".
Люди добрые, да что же это делается у меня между ног? - взвыла, рыдает, мне в ножки кланяется, будто я - стеклянная статуя.
Я тоже - в слёзы; приятно плакать бесплатно, всё равно, что вафельку с джемом кушать. - Матушка про-щение у лошади просит, в неистовстве хохочет сквозь слё-зы; в пляс пустилась, будто заговоренная против цыган-ских пуль. - Искренние чувства, доченька дороже бумаги, но дешевле золота.
Мы стремимся к великому, но топчем малое; верим в голод и не замечаем хлебного дерева.
В детстве каждый солдат кажется генералом, а озор-ные красные жуки с черными пятнышками на асфальте - вход в Иной Мир, Мир восторженного прекрасного.
Храни в сердце детство, Мальвина; не умней, потому что ум приводит к морщинам и сентиментальности над дохлой кошкой с дохлой мышью в зубах. - Матушка меня наставляла, а сама по сторонам зыркала, будто протягивала канат от пупка к золотому крючку в бесконечность. Увидела жениха, вскричала раненой невестой: - Мужчина, угостите даму фиолетовым крепким.
Я, кроме оскорблений и мучений от мужчин ничего не видела, словно меня подвесила за ноги над кучей от ко-ровы.
Догоняйте меня, кабальеро одноногий.
Догоните, я - ваша; и улыбку подарю и о судьбе по-терянной вашей ноги погадаю на картах".
Засмеялась матушка - обняла меня, и побежала от жениха - так птица уводит охотника от гнезда.
Жених - одноногий усатый щелкунчик с непередава-емо свирепым, поэтому - мужественным лицом, - побе-жал за матушкой; на одной ноге - ЦОК-ЦОК! ГРОБ-ГРОБ!
Глазами вращает, пастью щёлкает вампир; но при правительственной медали, значит - пособие получает, не бедный, и за инвалидность военную государство ему при-плачивает - казна, а не жених.
Матушка, хотя и тряпичная кукла, но не дура горохо-вая.
Я окончательно примирилась со своей судьбой грел-ки, но, когда вошла в силу, повзрослела, то влюбилась без-заветно, поняла, что под личиной тяжелого бородатого са-трапа, директора театра таится личинка белой души, залог бессловесного служения куклам, примирение с обезобра-женными зомби-поэтами.
Давеча любимому призналась в своих чувствах, но тотчас отогнала его холодностью, обещала к золотопро-мышленникам на постой, а он - один останется на посту служения Мельпомене, она - красивая девка, но преувели-чивает значение своих грудей.
Я не подумала, что словом-скальпелем режу сердце любимого, огорчаю предательством, выцарапываю очи, вижу в них конфузы и конфеты в обертках из сторублевых купюр.
Счатлива, потому что сейчас со сцены признаЮсь ему искренне, без театрального надрыва дрожащей бале-рины; балеринам не холодно, промежность не мёрзнет, по-тому что всегда в положительной температуре от сюрпри-зов зрителей.
Люблю я тебя, утонченный романтик Карабас Бара-бас! - Мальвина махнула рукой - чертей отгоняла; вскрик-нула, а я вижу, что накрыла наркотически-алкогольная волна - так цунами накрывает Владивосток. - Для чего живёт кукла?
В чём Великое предначертание деревянной матери-героини?
В мослах в украинском борще?
Думаете, гусары, что я вам полнокровная сестра и сбрендила?
Грубите женщине, а я наслаждаюсь собой, потому что вы за смотрины деньги заплатили, а я своё голое тело каждый день вижу в разбитом зеркале, и кажется мне, что леший на меня взирает.
Да, полная эпиляции по телу, смотрите, мне не жал-ко, я же не пчёлка с жалком!"
Захохотала, мигом скинула платье - видно, что часто проделывала, с удовольствием, с задорным огоньком ком-байнёрши на поле.
Осталась в туфельках и в очень поношенных - за-платки из другой материи сильно выделяются белыми звездами в чёрном небе - светлых кружевных панталончи-ках.
Панталоны силится снять, но по пьяни не получается у Мальвины, руки не слушаются, ноги подгибаются; ска-чет по сцене на одной ноге, стягивает панталонину, чудом равновесие держит, как продавец ветошью на веревочном мосту.
Наконец, к восторгу публики разделась - в туфельках осталась; я вздохнул спокойно - не побьют меня зрители, не заберут обратно деньги за билеты; Панталончиками под свист зала и улюлюканье размахивает над головой, геликоптер, а не девка!
Я невольно залюбовался игрой солнечных зайчиков на атласной коже бедер Мальвины.
Синяков и ссадин садомазохистских на теле много, но - артистка с Большой Буквы.
"ХАХАХАХА!
Господа и дамы, похожа я на куницу без волос?
Вы должны были догадаться, что на лобке волосы у меня истерлись, как руки прачки!
Изумляйтесь и не оскорбляйте друг дружку, вы же не бокалы под поездом имени Анны Каренины", - захохотала дико, пробормотала о гармонии к природе, подошла к краю сцены, зацепилась отклеившейся подошвой туфельки за рампу и - об твою мать - кульком с сахаром свалилась в зрительный зал.
Крики шум, призывы к народному восстанию.
Думали, что заснула; не ошиблись - заснула вечным сном, сломала кукольную шею, а очи озёрные с выразимой тоской с того света на меня глядят, осуждают, что не убе-рёг самую талантливую и прибыльную свою куклу, не ла-стился к ней, не всосал любовь с запахом лугового клевера - так инвалид Маяковский не уберёг единственную ногу.
Деньги от бенефиса я до копейки на похороны и по-минки истратил; письма от имени балерины японцам хотел послать, но передумал, будто выкорчевали меня.
Из-под земли часто люди вылезают - фигуры шах-матные.
Или не начинается, но уже заканчивается, словно ножом по горлу?
Мы величаем себя царями, а вращаемся в кругу раз-вратников, циников, негармонических личностей, которые не отличат шарманку от амфоры". - Я вскрикнул раненым шакалом, от своего крика проснулся, долго смотрел на нарисованный очаг, видел в нём противную собаку, а я ведь не перед зеркалом.
Старый я стал, как и моя шарманка; она вызывает омерзение, но не та шарманка, что с ручкой, а другая - ниже пояса.
В дверь постучали робко, затем сильно, с человече-ским достоинством, гордостью падшего лебедя.
Я решил, что не открою - любой посетитель прино-сит беду, тащит крюками под воду, к водяному и русалкам с зелеными хвостами и надутыми грудями.
"Пошёл к чёрту, незваный гость, козёл! - я швырнул в дверь сапогом, но промахнулся и затрясся в бессильной ярости старого раздражительного музыканта; умру, а бале-рина ногу над моей могилой не поднимет. - Если ты чёрт, то возвращайся в ад, в котёл с кипящей смолой.
Я беден, нет у меня даже молодого человека на слу-чай - стакан фиолетового крепкого перед смертью по-дать".
За дверью звякнуло, стукнуло, будто поленом по че-репу, послышалась ответная брань, и в каморку вошел мой престранный друг Джузеппе с аттестатом за благонравие на шее, табличка - копия таблички "партизан" в войну русских с немцами.
В жизни я не встречал более презренного существа, чем мой друг Джузеппе с невидимыми рогами.
Джузеппе осмотрел каморку, словно первый раз у меня в гостях, сверкнул безумными глазами, скорчил от-вратительную гримасу пожирателя трупов, сел на пол и стукнул поленом о пол - пробовал на прочность моё жи-лище.
Полено взвизгнуло, но я не предал самовыражению полена большого значения; в наше демократическое время каждый, даже деревянная чурка, имеет право полюбить, жениться, но накануне свадьбы предостеречь обязательно матушку, чтобы она берегла драгоценный сосуд своей бес-смертной души.
Джузеппе робко, без смысла три раза ударился голо-вой в нарисованный на холсте очаг, замычал, озадаченный взял меня за руку - каждый раз проверяет, не умер ли я, - медленно очертил рукой круг в воздухе - отогнал нечи-стых духов; снял полосатые чулки, вонючие, как стадо козлов, авоську с фиолетовым крепким поставил возле холста и углубился в чтение афиши (он принёс с собой афишку бродячего театра или цирка); чувствовал себя в городском сортире, но не в моём доме.
Я огорчился поведению товарища, невнимательно-стью к моему состоянию похмелья, но не бросил ему в ли-цо слово "шлюхер", да и бесполезно: Джузеппе в простра-ции начал бы танцевать, а смысл моих слов переиначил бы, исказил, вызвал у меня чувства запора и конфуза, как у беременной птицы сойки.
Я невольно залюбовался ничтожностью моего старо-го друга: он не издавал ни одного звука, даже внутри-утробного, казалось, что нос его стерли тупым топором, а глаза выкололи в пустыне, где даже саксаул безжизненно обвис, потерял веру в себя и в верблюдов.
Джузеппе в тот миг видел только афишу, слышал гром театральных барабанов, походил на варана, который под музыку Вивальди кружится на одном месте, затем, словно осёл после мельничного жернова, вздыхает, варит похлёбку из старых кожаных сапогов, и входи в кОму до утра.
Через час Джузеппе отложил афишку, взглянул на меня, вздрогнул, перекрестился, выхватил из авоськи одну из бутылок фиолетового крепкого, вытащил зубами бу-мажную пробку и приложился, как к кувшину с олимпий-ской амброзией.
Я с неистовством вырвал у друга бутыль и тоже пил, чувствовал себя на исповеди после семи лет тюремного за-ключения за кражу полковой шарманки.
Джузеппе извлёк вторую бутылку с фиолетовым крепким, пил, и мы смотрели друг на друга; наши взгляды огибали бутылки, натыкались на духов воздуха, но не находили в каморке человеческое достоинство и обнажен-ных балерин с ногами, поднятыми выше головы.
"Президент ли я Франции или итальянский контрре-волюционер с чистыми строчками поэта Маяковского между ног? - Джузеппе зарокотал, его оперный бас оглу-шал, поднимал штопаное одеяло-мешок на моей кровати, оголял - так индеец раздевает белую танцовщицу. Неожи-данно, будто его срезали, голос потух, шелестел, и слыш-ны в нём заклинания кабалы. - К чему всё это? - Джузеппе тыкал пальцами со смолой в нехитрый мой скарб старого неподанного лизоблюда. - Вещи, каморка, холст с нарисованным очагом, нездоровый блеск в твоих очах, милый друг гренадёр Карло.
Разве мы - венец Творения и рождены, чтобы пройти от винной лавки до цирка, исполняем непонятные обязан-ности - глупо, даже вши не кусают, когда рушатся идеалы, а девичья скромность остается в подворотнях под слоем нечистот?
Почему мы слышим шум драк, сладострастные стоны продажных геев, звон бокалов, погребальные колокола, но не слышим, как пробивается росток пшеницы, не ощуща-ем барабанными перепонками дрожание воды напротив стен Московского Кремля?
Я - столяр, и моя работа - чурки, но не чурки из Ам-стердамской федеральной миграционной службы, а чурки деревянные, и нет в моих чурках морального крика, воплей конфузливой совести балерин.
В последнее время я просыпаюсь и ощупываю себя, словно я озабоченный альфонс, проверяю - не превратился ли я в волосатое чудовище или в зомби, а, если перекинулся в оборотня, то, сколько чурок должен отесать, чтобы превратился обратно в старого, как мшистый пень с площади Восстания, столяра.
Грязненькие мысли реже и реже меня посещают; плюю на отрадное, но гадким не становлюсь - обидно, когда мужчина не способен на подлость; живые покойники без людского начала.
Сон сегодня мне пришёл... даже не сон, а зов из дру-гого Мира, отблеск в параллельном измерении - так утром рыбак на зорьке упирает взгляд в поплавок, вдруг, ЧУ! - смех, плеск с другого берега, из розового тумана; и сол-нечный зайчик отразился от налитой ягодицы юной груда-стой купальщицы, отразился, влетел в сетчатку глаза ста-рого опытного рыбака, нарушил покой кабальеро.
Мне приснился выпускной вечер в школе - шестьде-сят лет минуло, будто отняли у меня годы счастья, выкра-ли, отправили на каторгу в Магадан.
Что же мне теперь делать, если в глазах двоится, а душа одной ногой в нашем Мире, а другой - в Ностальгии; помню, как гимнастка переусердствовала, подняла ногу выше головы и порвала промежность - кровь, крик, а я смотрю в соединение ног уличной гимнастки и вижу белых лебедей.
Ясно, отчетливо во сне или в другом Мире... подхо-дит ко мне одноклассница, смотрит с робостью, но в то же время знает свой путь со мной - так собака найдет дорогу к хозяину.
Девушка, не скажу её имя, потому что оно сокровен-но для меня; не знаю, жива ли сейчас одноклассница, но даже, если не умерла на привозе, то не объяснит мне цель сна.
Одноклассница поднимает короткую юбку - вы-пускной вечер, но я других одноклассников не ощущаю, будто выкосили их на лугу, - показывает мне оголённые ягодицы - свет и радость в них.
Я не рассматриваю попу, а рассматривал бы в заведе-нии, где девушки дешевле говядины.
Одноклассница улыбается мне - ещё один фотосни-мок в мегабайтной истории столяря.
Мы расстаемся до рассвета, когда начинается день, и вижу в грядущем силуэты вспыхнувших борцов за спра-ведливость в войне продавцов мандаринов с продавцами лимонов.
Утром я прихожу в двухкомнатную квартиру одно-классницы; не почитаю своей обязанностью, а прихожу по велению души и сердца: а кто их разделит душу и сердце?
Молчу, отец девушки рассказывает мне, что другие одноклассники вчера, после выпускного, сняли номера в гостиницах, отдыхают, кто, как хочет, может и умеет - так белки играют на барабанах, если нет орехов.
Мы с одноклассницей выходим на улицу, оказываем-ся на набережной - сон превращает, не мешает пунш жиз-ни с фиолетовым крепким.
Столько надежды, невинности, чистоты в отношени-ях во сне, что я воспаряю, пишу золотыми руками в душе повесть.
Оказывается, что есть дорога к счастью из старости - заснуть и не проснуться; видеть перед смертью сны о несбывшемся прекрасном, как подол платья феи.
На миг во сне я отворачиваюсь к реке, шепчу, что есть человек в Мире, дружба существует, и дружбу упу-стить легко - так в ураган слетает мантилька с гимназист-ки.
Когда я повернулся во сне к однокласснице, она уже полностью обнаженная, на улице; далекие прохожие све-тят фонарями глаз, но моя одноклассница не смущается, но в то же время необычайно целомудренна - хрустальная ва-за эпохи династии Владимира Мономаха.
Она не волнуется, не делает резких движений - не похожа на нудисток, которые на спор или на потеху пуб-лики, а, может быть, по велению сердца раздеваются на улице только для того, чтобы показать себя - так селезень сбрасывает перья перед прекрасной краснолапой уткой.
Я осознаю, и чувство понимания волшебной палоч-кой входит в моё сердце: одноклассница разделась только для меня одного, а подметальщики улицы, студенты, слу-жащие - пустое, оттого, что не связано с нами корабель-ным канатом Судьбы.
Присаживаюсь, притягиваю на колени одноклассни-цу, она принимает мой жест, живёт, для неё происходящее естественно, органично, ожидаемо; трамвай ждут, а ожидаемое само приходит на стройных ножках балерины.
Я любуюсь идеальным телом подруги: словно солн-цем облито, мёдом Вологодским умащено; на лобке - во-лосики шатки; нет загара, нет полоски, что отделяет об-ласть груди и бедер от незагорелой кожи; либо девушка за-горала обнаженная, либо не загорала, потому что - салют в загаре.
Во сне я обдумываю, один; где подруга одноклассни-ца - не уловил; и мысли мои - не скакуны, а - эмигрант-ские - так старушка в доме-интернате для инвалидов меч-тает об отдыхе на Сейшелах.
Обыденно страшно - дом для престарелых; из тюрь-мы дорога на волю, а из дома престарелых - в никуда, где нет писем.
Я думал во сне, что хочу взять одноклассницу в же-ны, она, наверно, согласится, потому что мы молоды, а в молодости люди магнитами стремятся друг к другу; и ни-какие сварливые гномы не убедят две души в обратном.
Но понимаю, что давно женат, пятьдесят пять лет моя жена - Франческа, другая, не одноклассница, но - оплот, камень в фундаменте моей жизни, и без Франчески я - наивно-романтический убийца с вечным душевным геморроем.
Франческу я не брошу, но и одноклассницу не отдам никому, даже в ностальгии.
До встречи с Франческой я много пил, употреблял исключительно дешевое фиолетовое крепкое - бодрит, освежает, придаёт мыслям полёт необычайный - так ожи-вает на празднике мародерства китайский воздушный змей.
Со мной часто беседовали полицейские, укоряли, наставляли на путь истинный, но в городе мало столяров, люди часто умирают, и мои гробы - отрада, спасение для горожан, поэтому полицейские, в бессилье отпускали меня после очередного скандала, качали головами и говорили, что изможденный самоотрешённый столяр пьяница дороже надувного эстета.
Всё мне прощали, и с каждым праздником в кабаке я опускался ниже плинтуса, а плинтусы сам строгал на за-гляденье феям; в алкогольном бреду не отличал фей от ба-лерин.
Феи тоже конфузливо поднимали ногу выше головы; кто их надоумил, развратниц?
Судьба меня гоняла по полигонам, по портовым ка-бакам, и однажды привела в заведение, где все танцуют и поют, счастье канареечным свистом врывается в уши, ло-мает барабанные перепонки, а на глаза давят обнаженные ягодицы балерин погорелых театров.
В кабаке я встретил Франческу, мою жену навеки, да, она не одноклассница, а одноклассница жила и во сне, и в моём прошлом - так амёба туфелька спит в коме мил-лион лет, а затем оживает в желудке бродячей собаки.
Я подсел к Франческе за столик, налил ей фиолетового крепкого, обнял и пытался всосать её коралловые губы в свой рот, словно привязался к комику Чичолине.
Франческа с негодованием отстранилась, сказала, что пьёт только шампанское, преимущественно - "Клико" и не выносит чувствительных сцен.
Я гадко рассмеялся, схватил Франческу за левую грудь - дряблая, но молодая, и девушка не виновата, что Природа не одарила её арбузами вместо грудей.
Не знаю, как сложилась бы моя жизнь в дальнейшем - штамп, но позволяю себе штампы, они напоминают мне о конторах, где секретарши в коротких юбках щеголяют без нижнего белья, птицы фазаны, а не девушки, - Фран-ческа разбила о мою голову бутылку с фиолетовым креп-ким, погрузила меня в искусственный сон.
Я очнулся в номере: чайник без носика, картина в раме на стене, на картине - чёрт вилами тычет в пышный зад пожилой купальщицы.
На кровати в ногах сидит Франческа, задумчивая, одухотворенная, курит; увидела, что я проснулся - протя-нула мне разбитое зеркало, наверно, ночью из него чёрт выходил, а Франческа - девушки часто гадают на жениха - разбила зеркало, отрезала чёрту путь в ад.
В зеркале вместо пропитой своей физиономии я уви-дел румяные щечки (Франческа, пока я лежал в пьяном бреду, нарумянила), шаловливые пристыженные глазки и сияющий прыщ на носу - маяк.
Мне впервые в жизни стало стыдно за своё дурное поведение в кабаке; я попросил прощения, читал стихи Мольера, обещал, что настругаю Франческе детей, если мы поженимся, и табуреток настругаю, руки у меня - ОГОГО! Мужик с профессией, как с хвостом.
Франческа приняла меня - так аэропорт принимает самолёт.
Я стал другим столяром, органичным, вписывался в жизнь; и, разве я брошу старую жену ради молодой одно-классницы из сна?
Но в то же время я вспоминаю юность, первый стакан фиолетового крепкого: я опьянел, ластился к дяденьке в его шикарном номере в отеле "Националь".
Дяденька журил меня, выгонял, руки его дрожали, а я срывал с себя одежды, кричал, чтобы он не ерепенился, иначе всю оставшуюся жизнь я буду мучиться ежедневно стыдом, слезами неблагодарности и невыносимой болью в пояснице.
Франческа и одноклассница, два Мира.
Мир прошлого, и прошлое во сне на машине времени перетекло в настоящее; что более реально - я и Франческа сейчас? я и одноклассница во сне?
Мы даже не дружили в школе, общались, но никаких намеков на любовь, даже не хворали в одно время; а слу-чилось через шестьдесят лет во сне - к чему?
К дождю из крыс?
Любопытно, снился ли я однокласснице?
И, если она видела сегодня тот же сон, что и я, то да-леко ли мы уйдём в наших снах, дальше, чем купола собо-ра Христа?
Я сержусь на себя, на алкоголь; что же мне делать в бедственном положении, будто я не столяр со стажем, а - левретка с многомиллионлетней родословной. - Джузеппе сердито сплюнул, ногой отшвырнул мой ночной горшок - полилось, но вонь из горшка не забила аромат панталонов Джузеппе. Старый столяр рыл землю, уподобился терьеру - охотнику за крысой; грязь застревала под ногтями, Джузеппе проклинал земляные полы, покраснел от натуги, дышал тяжело, истекал пОтом, точно от бального танца со штангой. - Разве возможно сердиться и обращать внима-ние на сны; пусть даже сны с обнаженной одноклассницей, молодой, из страны Ностальгия, и одноклассница не кушает во сне селедку с луком?
Если сны - пустяк, вздор, напоминание о несправед-ливости, то зачем они?
К чему сон?
Отчего сон?
К какой цели ведет сон?
Комар без смысла не пищит, табуретка без умысла не треснет, поэтому и сон имеет значение, будто его утверди-ли в Верховной Раде Украины.
Должен ли я найти одноклассницу и жениться на ней, на стиральной доске, - Джузеппе засмеялся, зарыдал, не знал на чём остановиться - на слезах или на смехе, ста-рый полуденный жук. - Но она сейчас не та, не из сна, потому что ТА - молодая, и я во сне молодой, и гениталии мои гвоздём пробиты, как старая лейка.
Вдруг, если я найду одноклассницу, то она окажется молодой, законсервированной, и я рядом с ней помолодею, укреплюсь членами и душой, словно меня зацементировал дон Агилеро.
Но Франческа, жена моя останется старой, в этой жизни, и я брошу её куском мяса на разрезание адским церберам.
Где зеленая дверь в страну Ностальгия, где замочная скважина, в которую видны балерины в дУше?
Начитался книг в детстве; книга - курс на большое искусство.
Три книги прочитал, и одна, на моё зло - о зеленой двери в стене; в женщине дверь, и в стене дверь, но зеле-ная, как ТАМ у негритянок.
За зеленой дверью автор не платье бальное располо-жил, а - страну счастья, как на картинке из буклета Па-рижского общества защитников однополой любви.
Для французов счастье - луг, речка и однополый друг в белом жабо.
Для русских счастье - Страна победившего Социа-лизма; красные косынки, черные кожанки, светлые лица, смех, поднятая с мышами целина.
Для англичан счастье - страна за зеленой дверью.
Я не англичанин, но о зеленой двери бредил, мечтал, что открою зеленую дверь, а за ней - мешок с золотом, или пачки денег.
Искал зеленую дверь повсюду; много пил, с детства употребляю фиолетовое крепкое; словно до рождения меня мучили в тюрьме, не давали воду.
Возможно, что в пьяном бреду пропускал зеленые двери, каждому - свой рог на голову; но однажды я нашёл зеленую дверь в стене, даже обмочился от волнения, а мне исполнилось двенадцать лет, уже - кабальеро.
Долго стоял перед зеленой дверью, не решался, слов-но меня заковали в чугунные ботинки.
Полицейский Гарибальди осведомился, почему я на улице мрачным взглядом пугаю прохожих?
Я испугался, что меня пристрелят - не смерти опа-сался, а что вместе с моей смертью убьют и мечту о зеле-ной двери - страшно, как в танке под водой.
Когда Гарибальди скрылся в толпе геев демонстран-тов, я решился, потянул ручку зеленой двери - скрипнуло - так скрипит старый стул под ягодицами дородной опер-ной дивы Монтескье.
За зеленой дверью - смрад, мрак, золота и пачек де-нег не видно, но мне не выкололи глаза, я пальцами проверял, даже в масле пальцы измазал, чтобы по глазам скользили коньками.
Вдруг, толстые руки схватили меня за жабо, притя-нули, и я с ужасом осознал, что сильный соперник взял меня в клещи, "стальной зажим" - вырваться из которого с головой невозможно, как из пасти крокодила не выпрыгнет надсмотрщик.
"Удовлетвори меня, чёрт!
Возьми мою душу, а тело оставь мне, - я взвыл, уве-ренный, что попал копыта чёрта. - Поколоти меня, иско-ли булавками - дяденьки черти любят унижать мальчиков!
Мне - пустое, а тебе, сатана - удовлетворение нема-лое!"
"Ты - мальчик с яйцами?
Ты не балерина Мими с ногой, поднятой выше голо-вы?
Тогда зачем же ты живешь, шалун с отвратительной шеей капибары?" - голос обрушился на меня, слышны нотки любопытства в океане гнева. - Много лет за зеленой дверью я гнию, счет годам потерял, даже свои пальцы не сосчитаю в бреду; жду, когда балерина Мими войдет, а она, всенепременно ко мне заявится, оттого, что балерины - любопытные сурки, лезут в каждую щель, ищут богатого спонсора.
Голубчик, дай мне надежду, скажи, что ты не маль-чик, а - балерина, пусть не Мими, другая, но ногу выше головы поднимешь.
Я, чтобы избежать разочарования, не пощупаю тебя между ног, представлю, что ты - балерина; а личико по-щупаю, и, если ты бородатый мальчик и усатый, как мат-рас, то задушу тебя - не спрошу о здоровье матушки. - Пальцы невидимого врага воткнулись мне в ухо, бегали по лицу, надавливали на глазные яблоки, залезали в ноздри - так любопытный крот шарит по полкам матушки Земфиры. - Лицо у тебя свежее, без усов, девичье, поэтому благодари своё лицо, балерина (с того момента злодей называл меня балериной), иначе встретила бы чрезвычайно изумленного священника на Небесах.
Мими бросила меня, давно, казалось, что выпрыгну-ла в окно, раздвинула в полете ноги, упала в седло, но раз-нообразие жизненных ситуаций убедило меня - нет, не распахнутое окно погубило мою молодость, а - пороховые газы.
Газы разного свойства проникают в ноздри, но поро-ховые - самые лёгкие, подобны удару монтировкой по за-тылку.
Мими я увидел в кафешантане - задорная балеринка, ножку выше головы поднимает - моё почтеньице, подвя-зочкам!
После представления я воспламененный - в гримёрку к Мими, а там - очередь из воздыхателей; франты, мои друзья военные, чиновники; цветы, коробки с лентами - чудесно, но не для смешанных чувств молодого гренадёра.
Я полагал себя наилучшим в очереди, пихался, рас-талкивал франтов локтями, получал подзатыльники, отве-чал пинками, даже болото мне почудилось после удара в нос; затеял драку и, когда лежал под ногами побитый, по-думал, что "на авось" к Мими не пройду.
Укусил полковника за ногу, он побежал от меня, я вскочил, догоняю, саблей по ягодицам, опьяненный ревностью петух.
Потом - душевный разговор с карабинерами; приго-вор - пятнадцать суток на сборе мандаринов; я не китаец, но мандарины люблю.
После отсидки я казался себе орлом, и татуировка - чайка на фоне заходящего Солнца, выгодно украшала меня - так девушку украшает скромность.
Отношения с уличными продавцами зелени после моей отсидки не улучшились: я цинично воровал орехи и томаты, понял, что карабинеры меня не перевоспитали, а влили в мой образ жизни нравы дервишей, обычаи сыро-делов и научили целостно определять в толпе девушек легкого поведения.
Первый день на свободе я пил в Амстердаме фиоле-товое крепкое, целовался с уличными музыкантами, терся о мамзелек, сочинял стихи, влезал в компании и пил на брудершафт, будто руки сломали.
Но меня не покидало радостное предчувствие встре-чи с балериной Мими, а прохожие, потому что - не бале-рины и не поднимут ногу выше головы, вызывали раздра-жение, злость к соперникам и желание съесть жировую свечу.
У фонтана я заметил нимфу, она стояла с ногой выше головы, балерина, трижды её через коромысло.