Аннотация: ...С рисунка на памятнике улыбалась кудрявая девушка, её глаза глядели игриво, с любопытством. Холодный гранит словно вобрал её душу, и она продолжала жить здесь, на памятнике...
СОБИРАТЕЛЬ
Август, тысяча девятьсот семьдесят шестой год.
Никто не может сказать, когда именно заболела Женька. Я стала замечать за ней странности ещё в середине мая, на её дне рождения. После застолья она отказалась идти на танцы. Казалось бы, ничего удивительного в этом нет, но я-то знаю Женьку! Она первая должна была побежать на танцы, и смеяться, и порхать, и зажигать интерес в глазах парней. В ней столько энергии и задора, что подключи к ней целый дом - там все лампочки загорятся.
На следующий день я уехала в институт. Училась, сдавала экзамены. После экзаменов, как и все студенты, помогала колхозникам пропалывать помидоры и собирать абрикосы в саду. И вот я вернулась домой - бодрая, загорелая, забегаю к Женьке, распахиваю дверь в её комнату, а там - блеклая репродукция. Смотрит на меня отрешённо, растягивает губы в резиновой улыбке.
Вскоре её положили в больницу.
Каждый день я приносила ей фрукты. Она пересыпала их из корзины в тарелку и ставила на подоконник.
Две недели назад папа привёз из Москвы апельсины и бананы. Я отобрала лучшие и отнесла ей. Думала, экзотические фрукты, которые у нас не продаются, она уж точно съест. И оказалась почти права. В её тусклых глазах заплясали искорки, мне даже показалось, что вернулась прежняя Женька. Но как только она поднесла банан к губам, её чуть не вывернуло наизнанку.
Вместо еды я стала приносить ей журналы. Со временем интерес к чтению у неё тоже пропал.
Последнюю неделю мне стало казаться, что я прихожу не в больницу, а на кладбище, потому что от смешливой искромётной Женьки осталась тень.
В прорехе меж больничных занавесок мелькнули белые рукава халата. Щёлкнула щеколда - в коридор высунулась печальная медсестра в чепце, съехавшем на затылок:
- Время посещений - до пяти вечера.
Я накинула поверх платья халат, потопталась по тряпке и направилась в Женькину палату.
Там уже сидела тётя Таня.
- Здравствуй, Яночка, - вздохнула она.
Ей разрешалось приходить в любое время, потому что она работала в магазине при интуристе и могла достать дефицитные вещи. Сколько всего она приносила врачам! И чешские сервизы, и английские свитера, и югославские туфли. Может, именно поэтому лечащий врач, Геннадий Степанович, мерзкий ослозубый тип, с пеной у рта доказывал, что Женьке и здесь помогут - не нужно везти её на лечение в Москву.
А сейчас уже поздно. Не доедет она до Москвы.
Тётя Таня отошла к окну, скрестила руки на груди.
Присев на освободившийся стул, я проговорила:
- Привет, Женя.
Девушка, лежащая в кровати, перевела на меня взгляд, приподняла уголки губ. Это значило, что она мне рада.
Поверх крахмальной простыни лежали её руки. Под пергаментной кожей просвечивали кости и жилки, такие же синие, как надпись "Минздрав" на больничном белье. Меня начало мутить. Даже закалка мединститута не помогла, потому что одно дело - вскрывать безымянные трупы, и другое - видеть, как родной человек превращается в мумию.
О чём с ней говорить? Что ей может быть интересно?
Бескровные Женькины губы шевельнулись, и она прошептала:
- Ты не видела, море... ещё светится по ночам?
- Светится, - сглотнув, ответила я.
Её веки опустились, она еле заметно кивнула и улыбнулась своим мыслям. Наверное, она представила чёрную пучину и мириады искринок, вспыхивающих в глубине. Всё это будет - и год, и два, и много веков, но уже без неё. Она представляла и - прощалась.
Ощутив горький комок в горле, я вылетела в коридор. Привалилась к стене, вытерла слёзы. Как ей помочь? Приходить и страдать вместе с ней? Но ей не станет от этого лучше. Если бы знать хотя бы, что у неё за болезнь!
Машинально повесив халат у выхода, я выскользнула на улицу и бездумно побрела по извилистым аллеям. Очнулась в своём любимом месте - под мостом.
Наверху ездят машины, прохаживаются отдыхающие. Доносятся голоса и смех. И среди всей этой круговерти - островок покоя. Полумрак, говорливая речка и нарисованный на бетоне волк из "Ну, погоди!" с неизменной папиросой в зубах. Сколько моих секретов знает этот волк! Я нащупала камешек и бросила в воду.
Бульк.
Вот бы привязать к нему тоску и - бульк на дно. Что ж это такое? Сначала бабушка, теперь, вот, Женька... Нет! Женька не умрёт! Потому что она моя двоюродная сестра, я люблю её и преклоняюсь перед ней. Потому что...
Бульк - полетел в воду второй камень.
Да разве кто-то будет с этим считаться? "Смерть отбирает лучших, самых чистых и талантливых - отрешенно сказало моё второе я. - Вот, ты думаешь, что хозяйка своей жизни, спортсменка, комсомолка и просто красавица, а ничего подобного - хрупкий стебелёк. Подует ветер, или человек от нечего делать сломает, и лежишь под капельницами, медленно угасая".
Я бросила в воду пригоршню камней.
Эх, Женька! Если бы я могла тебе помочь... Тебе нельзя умирать. Ты такая талантливая! Твои стихи - это чувства, облечённые в слова. Читаешь их - и любишь, ненавидишь, смеёшься, плачешь. Я никогда не смогу так писать.
Куда же себя деть? Напиться бы, забыться...
Во мне накопилось столько горечи, что если её не выплеснуть, то я точно захлебнусь. В старину было уникальное лекарство от всех болезней - кровопускание. Вот, и я решила сделать себе "кровопускание" - пойти на могилу бабушки и выплакаться.
Кладбище находилось у подножия горы, рядом с лесом. Бабушка умерла в марте. Родители ещё не установили ей памятник, только столик со скамеечкой сделали. На столе, возле пустой рюмки, стояла чёрно-белая фотография.
Как же мне не хватает бабушки - такой доброй, такой терпеливой! Даже концлагерь не вытравил из её сердца природной доброты. Украдкой она ходила в церковь, была суеверна и любила рассказывать небылицы. В детстве я во всё это верила. Помню, на уроке труда, который был в понедельник после Пасхи, я убедила девчонок, что в такой день резать и шить грех. А им только дай предлог, чтобы не работать! Получилось, что я сорвала урок.
Родителей вызвали к директору, а я тряслась, запершись в своей комнате. Отец тогда работал начальником хладокомбината, и моя "пропаганда религии" могла здОрово навредить его карьере. Мама сказала, что верующих в семье нет, если не считать бабулю, а та - лагерница, после войны умом повредилась. Она-то и научила "неразумное дитя" глупостям.
Несмотря на давление родителей, бабушка вере не изменила и завещала, чтобы ей поставили не обычный памятник, а крест.
Положив гладиолусы на холмик, я прошлась вдоль свежих могил, всматриваясь в таблички. Умирали в основном старики, как и должно быть. За два месяца выросли четыре улицы некрополя - собрало урожай чересчур жаркое лето.
Свежие бугорки, венки из сосновых веток и цветы, цветы, цветы.
Один из холмиков притягивал взгляд, роскошные розы алым ковром укрывали его. На этой могиле уже стоял памятник. Интересно, кого же так оплакивают? Я подошла ближе. С рисунка на памятнике улыбалась кудрявая девушка, её глаза глядели игриво, с любопытством. Холодный гранит словно вобрал её душу, и она продолжала жить здесь, на памятнике. По спине пробежал холодок. "Катенька Печатник. Певчая наша птичка, как же рано ты ушла! Но твой голос будет звучать, пока жива память о тебе".
Девушка умерла тринадцатого августа, не дожив до восемнадцати лет. Я села на корточки и разревелась. Капля за каплей, слёзы вылились, но легче не стало. Словно кто-то выпил меня до самого дна. Да ещё покойница смотрела с фотографии так требовательно, будто хотела что-то сказать. "Чудится, тебе просто чудится. Меньше в детстве нужно было бабушкины сказки слушать", - думала я, пятясь к выходу.
К счастью, на остановке мне не пришлось долго ждать - подъехал битком набитый автобус. "Видишь, как тебе везёт", - дал о себе знать живущий во мне циник. "Да уж, - тоскливо подумала я. - Автобус ходит раз в два часа". В мою спину упирался пожилой мужчина. Он был как будто деревянным, постоянно заваливался и толкался костлявыми локтями.
Старый "ЛАЗ" ехал неспешно, но его всё равно трясло и заносило на поворотах. Да ещё запах потных тел, духота... и некуда деваться. Я грустно подумала, что умру, и приготовилась к смерти от удушья.
Но я не умерла. Вышла на ближайшей остановке, поправила перекошенное платье, вытерла вспотевший лоб и побежала к автоматам с газировкой. Один из них не работал, а возле другого была очередь. Раз, два, три... восемь человек! "Теперь я, точно, умру. От жажды", - думала я, разглядывая клетчатые клёши стоящего впереди парнишки.
Вот и моя очередь. Автомат проглотил монетку, заурчал и наполнил гранёный стакан. О, до чего же вкусной показалась обычная газировка! Поставив стакан на место, я задумалась над тем, чем же заполнить сегодняшний вечер. Идти домой? Нет! Только не это. Родители уехали в санаторий, в квартире пусто, и можно сойти с ума. Лучше прогуляться по набережной.
Но и это не принесло радости. Идущие мимо люди разговаривали, улыбались, шутили, и я чувствовала себя каплей дёгтя в океане праздности.
Ноги сами привели под раскидистый платан, где обычно художники выставляли свои работы.
- Девушка! Эй, девушка, - донеслось из-за спины.
Я откуда-то знала, что обращаются именно ко мне, и обернулась.
Меня звал художник. Это был молодой, лет тридцати, мужчина в широкополой соломенной шляпе. Он чуть поднял голову, сверкнул пронзительно-голубыми глазами, яркими, как подсвеченные солнцем кусочки льда.
- Девушка, Вы так прекрасны в своей задумчивости! Давайте, я напишу Ваш портрет. Такая красота должна быть увековечена!
О, я никогда не видела его здесь. Если бы увидела, то не забыла бы, потому что он был идеален. Он говорил со мной, а я стояла, растеряно хлопала ресницами и не могла найти слов. Мужчина усадил меня на стул, пристально всмотрелся в моё лицо, удовлетворённо кивнул.
- Можно я вас нарисую?
- Мо...жно, - кивнула я.
Да он же - моя мечта! Именно его я много раз вызывала к жизни в своих фантазиях!
- Какие волосы, - шептал он, делая наброски. - Какая изящная линия подбородка! А глаза, Господи! Ну и глаза!
Неужели он это обо мне? Он же греческий бог, сошедший с Олимпа! До чего же восторженно он на меня смотрел! Я забыла обо всём на свете.
На город медленно опускалась ночь, приглушала краски, зажигала огни ресторанов.
- Как тебя зовут? - между делом спросил художник. - Я - Тимур.
- Яна.
- Имя сильных, талантливых женщин, - он призадумался. - Признайся, какой твой талант?
- Стихи пишу, но... как бы сказать... посредственные.
Тимур снова спрятался за треножником, вынырнул, одарил долгим взглядом и мигнул, как будто сфотографировал меня.
- Плохое освещение. Яна, идём ко мне.
И что теперь? Мысли заметались, как стая вспугнутых птиц.
- Не бойся, - он игриво улыбнулся.
- Я и не боюсь, - я встала со стула, одёрнула платье. - Идём?
- Просто редко встречаешь ТАКИХ людей, - продолжил он. - Хочешь вина? Ты так напряжена...а зря.
- Стихами заговорил... вина? Да, можно было бы.
Около часа мы сидели в кафе у моря. Несговорчивый циник в моей голове ехидно ухмылялся и говорил, что всё это подозрительно, и бесплатный сыр только понятно, где. Но сомнения улетучивались так же быстро, как вино в бутылке.
На пустующий стул легла шляпа Тимура. Две тёмно-русые пряди упали на его лоб. Так хотелось убрать их... прикоснуться...
Чувствуя, что хмель затмевает разум, я отвернулась. Вот, возьму и домой поеду, и... взгляд остановился на его изящных руках. Нет, останусь. Делай, что хочешь, и будь, что будет.
По пути Тимур молчал, поглядывал на меня с любопытством, но держался отстранённо, даже под руку меня не решался взять. Кроме интереса в его глазах было что-то ещё - колючее, льдистое. Но, встречаясь с моим взглядом, льдинки таяли, будто соприкасались с тёплыми ладонями
В квартире Тимура пахло лесом. Он разулся, переступил через распластавшуюся сумку. В дальней комнате зажёгся приглушённый свет. Аккуратно отодвинув ногой разбросанные листы, я шагнула в сумрачную комнату. Из мебели в ней был только старинный комод с почерневшим зеркалом, раскладное кресло и треножник. Тимур театральным жестом указал на кресло. Я уселась и одеревенела.
Со временем мне всё-таки удалось успокоиться, вспугнутые мысли расселись по своим местам. Тимур порхал вокруг, и его движения - лёгкие, изящные, как танец бабочки - кружили голову и отодвигали мир на второй план. Есть только я, он и комната... "Бабочка ли? - хмыкнула моя несговорчивая половина. - Может, это ты - бабочка, а он... Вспомни, как паук ткёт паутину, как легко и проворно движутся его лапы. Вспомни, как он завёртывает добычу в кокон. У него нежные прикосновения, но смертельный яд". "Умолкни", - лениво подумала я и расслабилась, позволяя течению нести себя, покачивать на волнах умиротворения.
- Скажи, когда у тебя день рождения? - промурлыкал Тимур.
- Седьмого июля пятьдесят восьмого года. А зачем...
- Восемнадцать лет! Самый нежный возраст, когда девушка ещё и не женщина, но уже стоит на пороге понимания.
Тимур подошёл, растрепал мои волосы, бросил на лицо несколько прядей, приподнял голову за подбородок и пробежал пальцами по обнажённой шее. Волна жара прокатилась от головы до кончиков пальцев...
Потом - всё как в тумане. Объятья. Поцелуи. Бешенство какое-то!
Потом Тимур поднял меня на руки и отнёс в спальню.
...Была постель с белыми накрахмаленными простынями и светильник-тюльпан на стене. Было больно, а потом... а потом я куда-то провалилась и падала, падала, падала. Тимур протянул руки и поймал меня; как маленькую, поцеловал в лоб. Он баюкал меня в объятиях и шептал, шептал, и голос его шелестел, как ветерок в листьях.
Когда мы лежали, обнявшись, Тимур коснулся губами щеки и промурлыкал:
- Малыш, прими ванну, а я сбегаю в ресторан за вином.
И он исчез. Пошатываясь, я вышла в тёмный коридор, побрела, натыкаясь на разбросанные по полу вещи. Вот и дверь. Толчок - дверь со скрипом поддалась. Рука скользнула по стене, нашла выключатель.
Щёлк!
Яркий свет обжёг глаза. Я зажмурилась, потёрла веки и упёрлась в... Женькин портрет! Ямочки на щеках, ровные мелкие зубы, лямочка сарафана соскользнула на плечо... так зазывно соскользнула. Внизу подпись: Евгения. Поэт. 18. 09. 1956 - 6.09. 1976. На меня как будто вылили ведро ледяной воды. Мир сжался в ноль. Тимур что же, с ней тоже спал? Скотина! Бабник!
Что-то будто толкнуло в спину, заставляя обернуться. Стены украшали портреты мужчин и девушек, было их не меньше двадцати. Что? И мужчины? Здравый смысл успокоил: может, он просто коллекционирует красивые лица?
Каждая картина подписана. Худой юноша со светлыми волосами до плеч: Константин, скрипач, 03. 01. 1957 - 3.08.1976. Стильная брюнетка с каре: Лариса, танцовщица, 14. 10. 1955 - 22. 07. 1976. Что значат эти даты? Первая - год рождения, а вторая? День рождения портрета? Вряд ли, ведь на Женькином - шестое сентября, которое ещё не наступило. "Скрипач", "танцовщица", "поэт" - что это? Таланты? "Признайся, какой твой талант?" - проговорила память голосом Тимура.
Вот весёлая девушка с озорными кудряшками и лучистыми глазами. До чего же знакомое лицо! В нижнем углу подпись: Екатерина, певица, 28. 08. 1958 - 13. 08. 1976. Да это же Катенька Печатник!
...несколько дней не дожила до восемнадцати.
О, Боже! Вторая дата - день смерти!
Сердце дёрнулось, как пойманная пичуга. Это что же... Тимур?
И вдруг пришло понимание. Этот человек ворует чужие жизни, помещая их в портреты. Я не знала и не хотела знать, как. Даже до конца не верила своим глазам, но иначе не могла объяснить все эти совпадения.
Метнувшись в спальню, я дрожащими руками натянула платье. Леденея, подошла к треножнику, как будто он таил в себе угрозу.
Вот он, портрет: Яна, поэт, 7. 07. 1958 - . День моей смерти ещё не вписан. "Конечно, - усмехнулась моя тень. - Кто захочет спать с трупом?"
Что же я наделала!
Размазывая слёзы, я скомкала портрет, сунула его в сумку. Вернулась в спальню, сорвала со стен все портреты, сложила их в середине комнаты, юркнула в кухню за спичками...
Я спасу тебя, Женька!
Когда я покидала квартиру, огонь раскидал языки по занавескам. Тимур, или что оно там, убьёт меня, если застанет здесь. Бежать!!!
Стараясь не привлекать внимания, я поспешила домой подворотнями.
Только заперев за собой дверь, я вспомнила, что мой портрет всё ещё в сумке.
Не знаю, какая сила вынудила меня забыть о нём и не сжечь вместе с остальными. Наверное, та же, что заставила все спички исчезнуть. Я перерыла всю квартиру, но не нашла ни одной коробки. Пока не было родителей, готовить я ленилась и, наверное, просто не заметила, что спичек в доме нет. Но ничего, портрет можно сжечь и завтра.
Всю ночь я металась в кровати, у меня даже начался жар. Лишь к утру удалось соскользнуть в сон.
Разбудил меня телефон. Толком не проснувшись, я прошлёпала в коридор, сняла трубку и утробным голосом проговорила:
- Алло?
- Яночка, - голос Женькиной мамы сорвался.
- Как Женя? Поправилась? - сказала я уверенно.
- Нет больше Женечки. Умерла.
По голове как дубиной ударили. Ноги подкосились, я села на паркет и пролепетала:
- Когда?
- Ночью. Между двенадцатью и часом.
Трубка выпала из рук и полетела медленно-медленно. В кино так падают сражённые пулей солдаты. Коснулась пола, крутнулась и завалилась на бок. Не в силах двинуться, я с ужасом смотрела на трубку, и мне казалось, что она умерла и теперь истекает словами, как истекают кровью.
Ведь это я убила Женьку, когда сожгла её портрет. Не нужно было жечь! Просто вырезать даты - и спалить.
Свернувшись калачиком на полу, я дала волю слезам. Так меня и застали родители.
Отец поднял за плечи, отвёл в комнату и усадил на кровать. Я глянула на скомканный лист, как на издохшее чудовище.
Если бы он сгорел...
Протяжно всхлипнув, я бросилась к портрету и разгладила его руками на полу.
Седьмого июля две тысячи восьмого года
Вот уже пятьдесят лет я смотрю, как меняется мир. Капли дней, сливаясь в ручейки недель, впадают в реку времени, из которой я пью и не могу напиться.
Сегодня мне пятьдесят, я сижу перед зеркалом и поднимаю бокал. За вечность! Я могла бы сейчас, вздыхая, изучать сеть морщин на своём лице. Могла бы сетовать на судьбу и утраченные возможности. Жизнь так коротка, а я так мало всего успела...
Но я улыбаюсь. Яркие, чётко очерченные губы растягиваются, и на щеках появляются трогательные ямочки. Высокие скулы румяны, как будто рассветное солнце коснулось их и оставило свой блик. Восемнадцать лет - самый нежный возраст, когда девушка ещё и не женщина, но уже стоит на пороге понимания. Я давно переступила этот порог. Мир, который мне открылся, оказался прекрасным и полным возможностей.
Я живу в большом городе, где вряд ли кто-то заметит, что я не меняюсь из года в год. Но каждый июль меня влечёт сюда, в уютный приморский городок, где я смотрю, как преображается мир.
Мне так и не суждено узнать, кем был мужчина с пронзительно-синими глазами: палачом или избавителем? Собирался ли он приговорить меня или хотел одарить? Ведь мой портрет был уже готов. Почему он не вписал дату смерти? Может, решил присвоить меня иным, более страшным способом?
Как бы то ни было, я стороной обхожу аллею, где может быть он - собиратель душ. Некто, нанизывающий жемчужины талантов на белесую леску.
Я боюсь этого изощрённого коллекционера, потому что даже не знаю, человек ли он. И потому, что у меня есть то, что принадлежит ему. Стоит написать вторую дату, и... Но я никогда не заполню пробел. Самоубийство - это грех, а я слишком люблю жизнь. Мне столько предстоит сделать: в совершенстве освоить искусство танца, научиться играть на скрипке и написать книгу о том, что мы богаты не квартирами и банковскими счетами, а воспоминаниями. Потому что они - единственное, что мы можем забрать с собой.