Раковины Олокуна
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Третья, заключительная, подчищенная часть.
|
Раковины Олокуна
Глава первая.
На Ямайке не стояли и суток.
Кто медлит на пути в родную землю, места обетованные? Много лет назад меня украли на улице города Ибадана, что в царстве Ойо, в самом сердце Африки, тогда еще не истоптанном сапогами белых людей. Позади - полтора десятилетия плена, скитаний, рабства и бега.
Все необходимые закупки были произведены Мэшемом-старшим с молниеносной быстротой. Мэшем-младший коротал это время в моей компании. Ему эта компания казалась вполне приятной, более того - он сам предложил остаться, чтобы гарантировать порядочность дядюшки.
По понятиям английской торговой морали сэр Джонатан был вполне порядочен. Однако многие положения этой морали не действовали в случае сделок с людьми моей расы, и это нельзя было не брать в расчет. Я доверяла старику, а я мало ошибалась в людях. Но выказывать доверие не всегда бывает благоразумно; а посему мы непринужденно беседовали, наслаждаясь видом белой набережной, пока Мэшем-старший и боцман Скелк как угорелые метались по магазинам и складам, а также по тавернам в поисках новых матросов.
Негры сидели в трюме, не высовывая носа, кроме нескольких человек, помогавших на палубе. На берег не спускали никого.
Мы прибыли в порт ночью, а уже утром к борту "Леди Эмили" стали подплывать барки. На судно перегружали бочки с водой, провизию, корм для лошадей, кое-что из вещей, необходимых на Африканском берегу. Начальство не беспокоило: не знаю, какие сказки рассказывал Мэшем по поводу своего неожиданного возвращения. Под вечер пришла последняя шлюпка, неся хозяина, боцмана и два десятка новых матросов. Немедленно были подняты якоря - и прощай, этот берег, мы идем к другому!
Путь через Атлантику был благоприятен, хоть и не скор. Дни стояли ясные, ветер слабый, хоть и постоянный. Я щеголяла напоследок в платьях с каскадами оборок - скоро эти воланы, рюши, кружева сменятся саронгами, обтягивающими тело, - и перемерила на себя все жемчуга и бриллианты, имевшиеся в сундуке.
Мэшем-старший толковал новым матросам:
- Видите эту черную леди? Она их королева, приезжавшая выкупать из рабства своих людей. Из ее кармана платится ваше жалованье, так что тише воды, ниже травы, бездельники!
Смех разбирал слушать его, но жалованье матросам шло двойное.
Мэшем-младший спрашивал:
- Почему ты, женщина с таким тонким вкусом, одевая прекрасные жемчуга, не снимаешь это варварское ожерелье?
- Жемчуга плохо с ним вместе смотрятся? Тогда я их сниму.
- Это ожерелье очень много значит для тебя?
- О да, на нем написана моя судьба.
- Что же означают эти диковинные семена?
- Я лучше помолчу об этом, дружок.
И молча, не желая поощрять его надеждой, о пятом безымянном зерне. Хотя от его взглядов за спиной начинал иногда болеть затылок.
Первую треть пути думают о том, что оставляют позади. Мы тосковали о Каники.
- Знаешь, - говорил Гром, - я никогда не видел таких и никогда не увижу.
Я слушала, не пропуская ни слова. Факундо не часто говорил о том, что выходило за пределы текущих забот. Но если он что-то решил сказать - пропускать мимо ушей не стоило, потому что слова у него были на вес золотого слитка, говорил он не всегда складно, но ясно и точно по сути. Он всегда думал больше, чем говорил, и не спешил сказать все, что думал.
- Он - человек, который горит, будто сосна на ветру сухим летом, горит и разбрасывает искры, он сжигает свои силы в ярости, но сил у него столько, что с ним сравниться не мне и не тебе. Потому-то я без единого слова признал, что среди нас всех он - первый. Хотя каждый из нас - ты, я, Идах - сами были первые среди прочих.
- Но только ты ревновал меня к нему - ведь так?
Мы с ним сидели у борта: для меня стюард принес кресло, Факундо расположился прямо на досках палубы у моих ног, спиной привалившись к борту и выставив босые ноги. Странной мы выглядели парочкой. Я была разряжена в пух и прах, как герцогиня, а драгоценностей на себя навешала больше, чем имелось у какой-нибудь обедневшей королевской родни. Гром же посмеивался над теми из старых приятелей, кто поспешил переменить холстину на панталоны со штрипками и снятые с испанцев куртки с позументом: "Как на корову седло одевать, а хороший конь хорош и некованый". Поэтому он сидел у моих ног, поигрывая кружевным подбором на юбке, в длинных холщовых штанах и такой же рубахе, с распахнутым воротом и закатанными рукавами, точь-в-точь в таком виде, в каком я увидела его впервые за двенадцать лет до того.
- Так-то оно так, - отвечал он, - да не совсем.
Я ждала, не перебивая, пока он набьет и раскурит трубку, и разгоняла дым веером.
- Я не ревнивый, ты это знаешь. Ты попадала к другим мужчинам в постель не по своей воле, - какая тут ревность? Даже если кто-то из них тебе нравился, тот же Федерико Суарес, он, дьявол, сам не из подметки сделан, - все равно я тебе нравился больше, и ты старалась вернуться ко мне, и возвращалась. Но куманек - совсем другое дело. Если бы ты пошла к нему, ко мне бы ты уже не вернулась. Женщина всегда выбирает того, кто сильнее, и речь не о той силе, что в кулаках. Так, моя унгана? Конечно, так. Потому что нет такого другого, как он и надо себе в этом признаться. Вряд ли судьба повернется так, что мы увидимся на этом свете. Я любил его, и ты тоже. А если бы он позвал тебя, кого из нас ты бы выбрала? Теперь это пустой вопрос. Может быть, потому только я сейчас сижу у твоих ног, что у него есть Марисели.
- Может быть, ты прав, а может, и нет, - отвечала я. - Ты мужчина и судишь обо всем как мужчина. Я любила его и знала ему цену. Думаешь, если бы я захотела, я не могла бы затащить его на себя? Я была ему вместо няньки, когда ему приходилось туго, когда он бесился и едва не умирал, Не было бы трудно мне сделать это. А знаешь, почему я этого не делала? Всякому мужчине на этом свете предназначена своя женщина. Я - твоя женщина, а его - нежная белая нинья, которая не так проста и слаба, как кажется на первый взгляд. Я рада, что помогала им искать дорогу друг к другу - мне это доставило больше радости, чем если бы я с ним переспала.
Дым от трубки поднимался струйками - ветер на закате спадал. За кормой погружалось в воду огромное солнце. Отбивал склянки колокол, и летучие рыбы стайками проносились у самого борта.
- Что ж, - сказал Гром, может быть, даже жаль, что последнее семечко мараньона не носит его имени. Ты говоришь, каждому мужчине - своя женщина? Ты знаешь, что не все так просто.
- Конечно, - проворчала я. - Но чаще всего бывает именно так.
- Да, когда дело не касается таких чертовок, как ты. Я хорошо понимаю всех мужчин, которых ты сводила с ума, и я им вполне сочувствую... сам попал так-то... - улыбался одними глазами и щекотал меня за ногу, пробравшись рукой под ворох юбок. - Знаешь, кто, сдается мне, будет следующей жертвой? Это сеньорито Санди. Точнее, он ею уже стал. Когда он на тебя смотрит, от него идет звон, как от натянутой тетивы, а глаза... Но только он тебя побаивается, если не сказать хуже. Когда ты сегодня от передней мачты всадила в среднюю одну за другой восемь стрел сверху вниз как по цепочке - он поежился, будто его огрели дубинкой, бедный мальчик.
- Еще бы, - отвечала я, - до сих пор так получалось у одного Идаха, а у меня не было больше чем шесть или семь. А если мальчик меня побаивается... Что с того? В его возрасте пора становиться мужчиной. Кроме того, он хорошо воспитан и уважает мое положение замужней дамы. Он не мешает мне, Гром. Он славный парень, и Пипо таскается за ним хвостом и лезет во все дырки, так что ручонки стесаны канатами до волдырей. Нечего смеяться над бедолагой - он такой, какой он есть.
Смеяться над Санди Мэшемом не стоило, он был не хуже многих других. И он на самом деле был в меня влюблен - жестоко и безнадежно. Когда он разговаривал со мной, речь его становилась медленной, а когда, приветствуя, пожимал мне руку - от его ладоней исходили странные теплые волны, а в глазах появлялись искры, словно там порхали крошечные мотыльки с мерцающими яркими, красными и синими крылышками. Но Санди не терял головы, не плакал и сдерживался, а сдержанность всегда вызывает уважение. Единственное, что он себе позволял - обжечь меня взглядом, и я чувствовала на себе его взгляд, даже если не знала, откуда он смотрит. Но даже кошка может смотреть на короля, а я ходила королевой на "Леди Эмили".
Белые матросы мне кланялись, говорили "мэм" и исполняли все приказания; черная команда слушалась беспрекословно. Через меня шли дела между неграми, не знавшими английского, и англичанами, не понимавшими испанского, и без меня не могли обходиться ни боцман, ни Мэшем-старший.
Что касается сэра Джонатана, то я мало-помалу стала замечать, как пропадает из его речи нарочитая изысканная учтивость, как разговор приобретает все более деловой тон, а "вы" становится все более естественным и непринужденным. Это была моя победа - и одна из причин того, что я почувствовала себя королевой. Старый делец знал выгоду не хуже тех старушек, которых некогда дон Федерико нанимал прислуживать мне; но он обладал и чувством собственного достоинства и справедливостью. Думая, именно эти три качества заставили его однажды сказать:
- Миссис Кассандра, я не люблю иметь серьезных дел с женщинами, и никогда их не имел с женщинами вашей расы. Но я рад, что случай нас свел, ибо с вами можно делать дело.
По-моему, на старика тоже произвели впечатление восемь стрел, легших как по линейке. Однако его слова я зарубила на носу.
Дни сменялись днями, ветер - безветрием, на палубу лили дожди - путь был далек, конца ему не предвиделось. А потом однажды случайным штормом корабль отнесло к северу - вреда сильного не причинило, но перепугало до смерти сухопутных крыс.
Нас болтало двое суток почти без парусов, и эти двое суток Мэшемы провели на ногах. Старик опасался, что мачта после починки недостаточно прочна, - однако сошло благополучно. Оба, и дядя, и племянник, почти все время провели наверху, и лишь на третьи сутки, когда стих ветер и сквозь поредевшие облака стали просвечивать звезды, спустились вниз, оставив наверху обычную вахту. Вид у обоих был измученный.
Без лишних церемония я распоряжалась внизу, подгоняя ленивого стюарда: приготовить сухую одежду, горячую пищу, воду для умывания и конечно, по стопке виски. Сэр Джонатан с Даниэлем прошел в свою каюту, смежную с нашей, а Санди - в ту, что была напротив нашей двери, которую до этого занимал Каники, но которая, вообще-то говоря, была его собственной. Парня пошатывало, и заметно было, что в глазах у него плывет.
- Давай помогу, - сказала я, сдергивая с него за рукав промокшую насквозь куртку. - Я-то знаю, что такое три ночи не поспать.
Он попытался отстраниться:
- Я сам справлюсь, Кассандра, я не маленький.
- Что такое двухдневный ливень, я тоже знаю, - продолжала я, снимая его прилипшую к телу рубаху. - Сейчас разотру тебя полотенцем...
Тут он неожиданно вспыхнул - я пальцами ощутила, как он вспыхнул всей кожей.
- Не дразни меня, женщина, пожалуйста! Тебе не надо говорить многих вещей - ты и так все понимаешь.
- Больше, чем ты думаешь, - рассердилась я. - Если ты считаешь, что сейчас не главное - позаботиться о твоем здоровье, значит, ты еще больше мальчишка, чем я думала. Черт возьми тебя со всеми твоими английскими приличиями!
- Благодарю покорно за заботу, - сказал он тихо и бешено, и затуманенные усталостью глаза сверкнули. - Я хочу тебя так, что мне плевать на приличия и мокрые штаны. Уходи, пока я держу себя в руках. Ты знаешь, что приличия тут ни при чем. Уходи!
Я не ушла. Я позвала Грома, чтобы он мне помог. Этого взрыва не могло хватить надолго, потому что мальчик был обессилен. Вдвоем мы его раздели, растерли, уложили в постель, заставили проглотить кружку бульона. Санди покорно сносил все манипуляции и уснул, едва коснувшись щекой подушки.
На другой день он улучил момент, когда я была одна в каюте, и подошел просить прощения
- За что? - удивилась я. - Разве ты в чем-то виноват?
- Как смотреть, - отвечал он. - Может быть, твой муж так не считает.
- Мой муж понимает больше, чем ему скажут, - возразила я. - Да разве что-то произошло?
- К сожалению, нет, - произнес он.
- Так о чем же речь?
- Я люблю тебя, - ответил он. - Я пропал в первый же миг, как увидел тебя, прекрасную, обнаженную, с каскадом кос на плечах, с окровавленным кинжалом в руке и заколдованным ожерельем на шее. Я люблю тебя, колдунья Кассандра, и не знаю, что мне с этим делать.
Какие выражения он находил, говоря обо мне со мной же - слушать неловко становилось.
- Мало тебе твой дядя читал молитв насчет меня, - отвечала я. - Ведь он прав - от первого до последнего слова. Я все что угодно, кроме кроткой овечки. Я дважды крещена и при этом закоренелая язычница, я повинна во всех смертных грехах, а число людей, которых я отправила на тот свет - белых! - отмечено точками на прикладе моего арбалета. Тебе хватит или еще?
- Как хочешь, - усмехнулся мальчик. - Мне это все равно, и я заранее считаю тебя ни в чем не виноватой.
Тут в открытую дверь заглянул сэр Джонатан и увел племянника. Вряд ли он слышал наш разговор, но ему не понравилось то, что мы разговаривали наедине, хотя бы и с открытой дверью, и я слышала, как он читал парню длинную и жестокую мораль. Суть ее выражалась одним из присловьев остряка Данды: "Кто с открытыми глазами согласится осыпать себя горящими угольями?" Санди молчал, и ясно было, что он готов опрокинуть себе на голову целый костер.
Пришел Факундо и прислушался к воркотне за переборкой.
- О чем это они?
Я объяснила. Грому все можно было объяснить - он действительно понимал больше, чем слышал. Он слушал, пыхтя трубочкой, кивнул головой и молчал долго, странно как-то на меня поглядывая.
- Жаль, что я сам не могу потолковать с парнишкой, - вымолвил он, наконец.
- Передать ему что-нибудь от тебя? - огрызнулась я.
- Да, большой привет, - отозвался Гром, - очень, очень большой привет. Скажи ему - добро пожаловать в компанию тех, кого ты сводила с ума. Это, в общем, неплохая компания, если не считать обалдуя, сеньора Лопеса, благополучно ушедшего в прошлое так же, как и все остальные. Ведь у тебя осталось одно безымянное семя мараньона на ожерелье - или забыла? Признаться, я думал, на нем появится имя Филомено, куманька, - ну, не судьба, а против судьбы не пойдешь. Я разве не вижу, как его глаза жгут твою спину, когда ты проходишь мимо? И то, что он сказал тебе вчера - правильно сказал... это слова мужчины. Я бы сказал и поступил не так, но каждому дано свое. Он заслуживает уважения, этот мальчик. Ему не хватает силы - ну что ж, дай ему своей. Если, конечно, захочешь, потому что выбираешь ты.
- Похоже, что ты выбрал за меня.
- Почему? Я только думаю, что судьба всегда сбывается. Если Обдулия вплела в твое ожерелье пять семян - верно, что это сделано недаром. По мне, лучше он, чем кто-либо другой. По крайней мере, у него не хватит сил увести тебя от меня, - это я знаю точно.
Если только этого хочется тебе самой... а я думаю, что хочется, потому что когда по тебе вот так сходят с ума - это дурман, отрава. Это как огонь, на который хочется смотреть, даже если тебе и не холодно. Иди... Это будет словно жертва тем, кто наверху распоряжается нашими судьбами, как знак повиновения Элегуа и Легба.
Что добавить к этому? Право, нечего.
Дня три спустя я, улучив момент, подошла к Санди, стоявшему на палубе с какими-то навигационными инструментами.
- Мистер Санди, я имею к вам дело.
- Что угодно, моя волшебница, - откликнулся он.
- Мне не нравится слово "волшебница" - заметила ему я. - Оно не точно передает, кто я есть на самом деле. Лучше называй меня так, как все - унгана. Так будет точнее.
- Хорошо, унгана, - поправился он. - Чем могу служить?
- Потолковать надо, дружок, - отвечала я. - Будет у тебя время поговорить со мною с глаза на глаз, хотя бы в твоей каюте?
Конечно, время нашлось, конечно, нашлось очень скоро. Часа не прошло, как Санди сказал, что свободен, и просил прийти.
Мальчик волновался - уши горели под волнистыми льняными волосами, но держаться старался ровно и по возможности холодно. Холодность ему давалась плохо, но дистанцию вытянутой руки соблюдал.
- Поскольку речь о делах, миссис Кассандра, на столе ничего, кроме кофе и сладостей.
- Вот и хорошо, - отозвалась я, - дело особого рода, весьма деликатное, требует ясной головы. Речь пойдет о колдовстве, сэр Александр Элиас Мэшем - так, кажется, твое полное имя?
- Ну да, так, хотя не пойму, при чем тут мое имя. Или ты хочешь сказать, что меня заколдовала? Совсем этому не удивлюсь, судя по тому, как себя чувствую.
- В жизни никого никогда не привораживала.
- Не было нужды.
- Совершенно верно. Нет ли у тебя чего-нибудь твердого с острым концом - иголки, булавки? И дай сюда зеркальце для бритья.
Он ничего не понял, но подал шило для прокалывания бумаг и маленькое зеркало. Глядя в него, я распутывала, расплетала шнурок, свалявшийся за годы. Долго ничего не получалось, и Санди взялся помогать. У него тоже на лад не шло, потому что дрожали руки (бьюсь об заклад, колени тоже), он скрипел зубами и предложил разрезать чертову бечевку, а потом надрать волос из хвоста у вороного и заплести снова.
- При чем тут вороной, это человеческие волосы!
- Час от часу не легче! - вздохнул тот. Но постарался взять себя в руки, и мало-помалу по волосинке распутал шнур. И глядя на то, как он держится - как снял ожерелье и положил на стол передо мной, не задев меня ни рукой, ни плечом, я поняла, что Факундо прав: из мальчишки выйдет толк, хотя ума-разума набираться придется долго.
Усадив Санди напротив, я стала рассказывать ему историю этого ожерелья. Я начала издали, потому что не хотела, чтобы он догадался обо всем сразу. Я рассказала о тайной силе и о старой унгане Обдулии, у которой была на выучке, - мальчик слушал с горящими глазами. Потом сказала:
- Посмотри внимательно на каждое из этих зерен.
- На четырех из них какие-то знаки... вроде инициалы. А пятое чистое. Что это значит?
Я помедлила, словно четки, перебирая плотные блестящие семена. Буквы полустерлись, и я стала их обновлять, углубляя шилом бороздки, и разом припоминая, что было связано с каждым из имен.
- Это нить моей судьбы, и это мужчины моей судьбы, те, кто любил меня и определял течение моей жизни, и я отвечала им, волей или неволей.
Факундо Лопес, - он мой муж, и этим сказано многое.
Фернандо Лопес Гусман - был моим хозяином, и лучше, если бы его не было на этой нити, но ничего не поделаешь - судьба!
Мухаммед Абдельгадр Исмаил - сила и благородство в рабском звании, и смирение перед судьбой истинного магометанина.
Федерико Суарес Анхель - десять лет тому назад предлагал мне очень много и недавно предлагал опять... но судьба распорядилась по-своему, и от жандармского капитана Суареса удирала наша компания, когда... не надо досказывать.
А здесь, на этом зерне, Санди, будет стоять твое имя.
И росчерком шила нацарапала на глянцевом боку инициалы: А.Э.М.
- Что это может значить для мня? - спросил Санди, и от щек у него отхлынула краска.
Нет, такую выдержку было не объяснить суровым английским воспитанием. Это уже настоящий характер, и меня он восхитил и взволновал. Ему еще требовалось особое приглашение! Он его получил, и до сих пор я думаю, что поступила правильно, когда поднялась со стула и спросила, улыбаясь:
- Ну что же ты, Санди, или ты уже не хочешь меня?
Дважды повторять не пришлось.
Ах, Санди, он действительно любил меня, и это было больше, намного больше того, что он меня хотел. Он был нежен и застенчив, этот юноша, и, кажется, даже держа меня в объятиях, не сразу поверил, что это ему не снится. Что говорить: он был белый человек, который портит самый сладкий час предчувствием того, что все кончится.
Потому-то, едва перестала скрипеть и трещать растерзанная кровать, он начал спрашивать о том, о чем спрашивать не следовало.
- Касси, скажи, на что я могу рассчитывать?
- В каком смысле? - поинтересовалась я.
- Что ты теперь скажешь мужу?
- Волнуйся больше о том, что скажет твой дядя.
- Плевать, что бы он ни сказал. С ним я все улажу. Надо будет объясняться с твоим мужем, и я готов это сделать хоть сейчас.
- С ним не придется объясняться, Санди, - ответила я.
- Ты что, рассчитываешь сохранить все в тайне? Во-первых, я этого не хочу, во-вторых, все равно не выйдет.
- Санди, мой муж знал, что я к тебе приду, задолго до того, как это случилось. Больше того - можешь считать, что все было с его благословения.
Порази его молния - и то он не выглядел бы так ошарашено. Гнев, изумление, досада - все смешалось на юном лице. У него сорвалось с языка что-то презрительное, и тогда вспылила я. Много пришлось ему сказать, чтобы он понял, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят и по своей мерке нельзя мерить все и всех; и по мере того, как длился рассказ, смятение чувств уступало место горечи.
- Значит, вот оно как, - сказал он. - Значит, я действительно мальчик среди взрослых, и мне под присмотром дают поиграть в одну сумасшедше красивую игрушку. А я-то думал, что я мужчина, и даже в течение нескольких минут надеялся, что ты бросишь все и поедешь со мной в Лондон, в большой дом, где будешь хозяйкой.
- Экономкой, ты хочешь сказать?
- Почему же экономкой? - переспросил он удивленно, - хозяйкой, ни более, ни менее! Ведь тот испанец - хотел же он, как я понял, на тебе жениться?
Ах, милый мальчик, пришлось объяснить ему разницу между тем, что хочется, и тем, что можно, и он едва не плакал, прижимаясь ко мне всем телом - стройный, мускулистый, гибкий, одного роста со мной юноша. Я утешала его, чем могла - полагаю, немало способов было в моем распоряжении, чтобы его утешить. А когда все они были исчерпаны, сказала ему, поднимаясь, чтобы одеться:
- Побудь немного негром, мистер Александр Мэшем. Наслаждайся счастьем, пока оно в руках. Горевать будешь, когда придет для этого время. Я ведь тоже люблю тебя, Санди... Хотя не знаю, сможешь ли ты это понять.
- Кажется, я сегодня могу понять немного больше, чем вчера, - отвечал Санди задумчиво, и похоже было, что он говорил правду.
Вечером за обедом он старался держаться, как ни в чем не бывало. Это ему удавалось - вот выдержка была у мальчишки! Зато сэр Джонатан сидел как на угольях и снова сделался со мной подчеркнуто любезен, а глядел так сердито, что Факундо не выдержал и спросил, с чего это старик так распыхтелся.
Я объяснила.
- Какое ему дело? - вспылил Гром. - Что он, будет парня держать под юбкой до тридцати лет?
Слава богу, ссоры не завязалось. За столом мы не задержались. Но когда после обеда дядя вознамерился пойти в каюту к племяннику, чтобы прочитать там соответствующую случаю мораль, я перехватила его по дороге и силой заставила вернуться назад.
- Сэр, из-за чего вы так кипятитесь?
- Как будто не знаете, мэм! - отрезал он.
- Не вижу причины. Если мы с Санди и переспим разок-другой, никому ничем это не грозит: ни вашему спокойствию, ни его карьере.
- Ну да! - усмехнулся он саркастически. - Когда ваш муженек примется крушить ему ребра...
Теперь я уже фыркнула насмешливо.
- Вы что, не поняли, что этого не будет? О, Йемоо, кажется, мы, черные, больше уважаем и понимаем порядки белых, чем белые наши обычаи, хоть вы и воображаете себя такими воспитанными, сэр!
Когда до старого моряка дошел смысл того, что я сказала, он просто упал от смеха. Он хохотал, складываясь пополам, он утирал платком слезы, он падал в изнеможении на диванные подушки. Глядя на него, рассмеялась и я.
- А скажите, голубушка, - простонал он, в последний раз вытирая глаза, - а нельзя ли мне, старому хрычу, примазаться к вашим африканским обычаям?
- Черта с два, - отвечала я, - во-первых, это не вполне африканский обычай, если хотите, скорее традиция семьи, а во-вторых, вы в меня не влюблены.
Это заставило старика еще сильнее разразиться смехом; а просмеявшись, он заявил, что вот с этой минуты прямо он в меня влюбился.
- Не обманет старый лис, - отвечала я, - больше всего вы влюблены в дело и порядок и уж потом, пожалуй, готовы мириться с остальными влюбленностями, если они не мешают делу и порядку.
Сэр Джонатан к племяннику так и не пошел. Если делу и порядку ничего не грозит - зачем? Мы находились в это время на полпути в Лагос. Реже становились дожди, ветер чаще перемежался безветрием, но "Леди Эмили", ловя парусами каждое шевеление воздуха, двигалась себе вперед да вперед, и каждый день жил новой надеждой.
Я много времени проводила с молодым Мэшемом. Право, я скорее чувствовала себя рядом с ним как наставница в монастырском пансионе, чем как дама сердца. В иных вещах он был наивнее моего восьмилетнего сына - неудивительно, что они подружились, будто ровня. Я видела, какая сумятица и каша у парня в голове - слишком много свалилось на голову хорошо воспитанного английского молодого человека, но была уверена, что все ляжет на свои места, как надо. Такого же мнения был и Факундо - он наблюдал за превращением Санди со стороны.
- Знаешь, - сказал он мне однажды, посмеиваясь одними глазами, - я бы с удовольствием взял бы этого беленького в сыночки. Уж очень быстро он умнеет, по походке видно...
Как раз лет на двадцать Санди был моложе него.
Шла к исходу восьмая неделя затянувшегося плавания, когда за обедом сэр Джонатан объявил, что по его расчетам, через день или два должна показаться земля... конечно, если все будет благополучно.
Новость эта была немедленно передана в трюм, и там поднялись такой гвалт и такие вопли, что казалось, корабль от них разорвет. Идах утирал пятерней слезы. Я уж, кажется, отвыкла плакать - и то защекотало в глазах.
Но только, скажу к слову, мне никогда поплакать не удавалось. Едва соберешься, как оказывается, что или не место, или не время, или все сразу.
Надлежало заранее готовиться к высадке. С Мэшемом-старшим была договоренность о том, что его судно привезет нас в Лагос, а дальше все добираются, как сумеют. Большинство жило в пределах Невольничьего Берега, но иным предстоял длинный путь вдоль побережья, в Конго, как старику Пепе, или еще дальше, в Анголу, как двум десяткам рослых, молчаливых мужчин и женщин, привезенных на атлантический остров с реки Кубанго, о которой я и не слыхивала никогда. Кто-то знал, в какой стороне лежит родина, а кто-то - нет, и это требовалось объяснить, и мы объясняли, как могли, и раздавали в дорогу новую одежду, ножи, котелки, связки стеклянных бус.
С колебаниями, сомнениями, с долей страха выбирали себе судьбы женщины-креолки, жительницы беглого паленке.
Гриманесе, положим, нечего было выбирать - с ней все было ясно. Правда, у старины Идаха оставалось в Ибадане две жены, но что с того? Неизвестно, что с ними могло произойти за это время. И, как говорится в известном присловье, лишняя жена никогда не помешает.
Долорес решилась идти с Дандой. Данда был сын большого человека в своем племени. Путь в землю ибо лежал через нашу страну, и племя ибо соседствовало с народом йоруба. Данда уже легкомысленно приглашал нас в гости. Подумаешь, крюк для старых бродяг - сто пятьдесят миль!
Хосефа уходила в землю мина с Пабло-прыгуном. Нет, вру! - с Н"Квайре из народа мина. Что ж! Мне самой пришлось вспомнить, что мое настоящее имя - Марвеи. Марвеи из рода Тутуола готовилась вернуться под давно оставленный кров.
Не помню, куда пропала Эва. Кажется, в Бафут, южнее наших мест. Я потом о ней ничего не слышала, так же как почти обо всех, плывших с нами назад по невольничьему пути.
Еще одно дело оставалось напоследок - да, на самый последний день, в конце которого заголубели на горизонте африканские берега.
Речь шла о двух ящиках, что стояли в нашей каюте с того дня, как мы отбили судно у испанцев. Конечно, на Ямайке с разными закупками мы слегка растрясли монеты; но то, что оставалось - куда это было девать? Серебро можно было пустить на перековку; но мастеров по золоту не было в стране Ойо. Даже в древнем Иле-Ифе, где лили бронзовые статуи необычайной красоты и делали короны правителям подвластных народов, не было златокузнецов. А жемчуг и алмазы, что стоили целое состояние в Европе? В Ибадане бисерные бусы ценились дороже. Монеты? До сих пор вместо денег в тех местах ходят по рукам связки раковин каури.
Вот об этом я хотела поговорить с Мэшемами, пригласив их обоих в нашу каюту, а с ними - своего приятеля боцмана.
Сначала речь шла о другом. Мы чинно расселись за столом, и старший Мэшем заговорил тоном вполне официальным:
- Итак, миссис Кассандра, наше плавание близится к завершению, и, как я полагаю, вы пригласили нас, чтобы произвести окончательный расчет за фрахт судна. Кажется, пора это сделать, потому что завтра утром "Леди Эмили" бросит якорь в гавани Лагоса.
Конечно, он увидел в руках у Факундо тот самый кожаный кисет, что почти три месяца назад развязывал перед ним Каники.
Я подтвердила это благое намерение и выложила из кисета все, что там оставалось - а оставалось куда как с лихвою. В окно заглянуло солнце - оно так отсвечивало на золотых округлостях колец и играло в камнях, что приходилось жмуриться, хотя вещей была всего лишь горсть. Сэр Джонатан осмотрел все внимательно, кивнул и убрал в карман. Эта процедура имела для него такое значение, что он не позволил себе даже улыбнуться.
- Ну что же, мэм, - произнес он, - этот рейс начинался крайне неблагоприятно и благодаря вам пришел к такому приятному моменту... И вообще с вами можно иметь дело - жаль, что наше совместное предприятие завершается.
- Да? - спросила я. - А я-то хотела предложить вам еще одно дело.
Старый купец взглянул настороженно, зато у Санди глаза загорелись - не от жадности, конечно. Я так же заговорила официально:
- Сэр Джонатан, я хотела бы предложить вам одну сделку. Клянусь Йемоо, это будет самая выгодная сделка из всех, какие вы когда-либо заключали.
- Клянетесь Йемоо? - переспросил он с неподдельным интересом. - В таком случае предложение заслуживает внимания. Йемоо - очень серьезная госпожа.
Тут же два ящика были извлечены из-под койки, поставлены на стол и открыты. Даже Санди, несмотря на всю влюбленность, присвистнул, а что сказал по боцманской привычке старина Джаспер... нет, уж очень вышло забористо. Однако Мэшема было не прошибить.
- Красиво, - сказал он. - Что дальше?
- Судовладельческому предприятию "Мэшем и Мэшем" нужны компаньоны с деньгами? - спросила я. - Полагаю, что могу доверить вам управление этими средствами и вложить в ваше предприятие весьма немало.
Это тоже было красиво. Старик замер на минуту. Поковырял пальцем в одном ящике, в другом. Затем повернулся к племяннику:
- Сынок, послушай, а не плюнуть ли нам на наших постных угодников и не перейти ли под покровительство госпожи Йемоо? Похоже, у нее есть склонность осыпать нас золотым дождем, тебе не кажется, Санди?
Смех или не смех, забегая вперед, скажу, что в Лагосе Мэшем действительно купил статуэтку Йемоо. И сколько я его помню с тех пор, столько на его рабочем столе стояло изображение пышнотелой негритянки в голубых одеждах, с рыбой в одной руке и кувшином в другой. Йемоо, повелительница текучих вод, властительница изобилия и плодородия, мать четырнадцати богов, здорово выручила владельцев одного-единственного судна, попавшего к тому же в прескверную переделку, а затем вдруг, словно по какому-то языческому волшебству, дала финансовые возможности для того, чтобы поставить дело на широкую ногу и свести к минимальному риск.
Однако практичный купец сразу отметил слабые стороны этого блестящего предложения.
- Я понимаю и ценю ваше доверие. Смею сказать, Санди будет свято блюсти ваши интересы - так же, как и я. Но возникают трудности технического, так сказать, порядка. Ведь вы собираетесь жить в Африке, не так ли? Как же я буду пересылать вам ваши дивиденды?
Впрочем, были бы дивиденды, а уж распорядиться ими... деньги были сосчитаны, драгоценности - оценены, принесены письменные принадлежности и составлен в двух экземплярах документ - "с одной стороны, мистер Джонатан Генри Мэшем и мистер Александр Элиас Мэшем, с другой - миссис Кассандра Митчелл де Лопес..."
- Нет, - сказала я. - Считайте, что такой уже нет. Есть Марвеи Тутуола из города Ибадана, подданная государства Ойо.
Старик остановил бег пера по бумаге.
- И то правда, - сказал он. - Мы - английские подданные, и вам, мэм, надо иметь и подданство, и местожительство, а иначе какой же это документ? Мы, как частные лица, имеем право вступать в компанию с представителями любого государства, а старушка Англия, как я знаю, не состоит в войне с царством Ойо, верно, Санди? Итак: "Марвеи Тутуола, проживающая в городе Ибадане, царства Ойо, Западная Африка, известная также под именем Кассандры Митчелл де Лопес..."
В качестве свидетелей бумагу подписали Скелк и Факундо.
Сказать, что старик был доволен - значит, ничего не сказать. Но он был прежде всего дельцом и потому, не развивая радужных перспектив, по-деловому обсудил все, что надо. Во-первых, на мое имя открывается счет в одном из уважаемых банков. Во-вторых, мы поддерживаем связь через английскую миссию в Лагосе, и по моему письму мне присылают на адрес миссии все, что потребуется.
По этому случаю устроили банкет. Стюард Даниэль принес красного вина. Право, было за что выпить: эта сделка положила основу нынешнему благосостоянию нашей семьи и весьма способствовала упрочению благосостояния семьи Мэшемов. А Скелку лично от меня досталась добрая пригоршня золотых, и он с остальными вместе сплеснул первый глоток кроваво-красного вина на дубовые доски пола - для богини текучих струй.
Следующий день помню как одно сплошное головокружение. Все были на ногах задолго до света. Грохот якорных цепей, натянутое, как тетива, ожидание у лодок, и целый взрыв плача, стонов, вздохов людей, вернувшихся на родину после долгих скитаний.
Не плакал и не кричал только одноглазый мандинга Хумбо. За все время плавания не было трудяги более прилежного и усердного, но по прибытии он растолкал всех, занял место на носу первой лодки и первым спрыгнул в завихренный волной песок на линии прибоя. Он брел вперед, глядя перед собой единственным невидящим глазом, споткнулся, упал на колени, нагреб полные руки песка, пересыпал его с ладони на ладонь, словно золото, упал лицом в сероватую пыль, будто мусульманин на молитве. Замер и пробыл в этой позе так долго, что остальные забеспокоились. Когда кто-то из товарищей потряс его за плечо, жилистое тело мандинги свалилось набок. Он был бездыханен.
Одна за другой подходили шлюпки, все прибывшие собирались вокруг умершего. Хумбо положили навзничь, в волосы набился песок, а на губах замерла улыбка. Он умер счастливым.
Его похоронили выше линии прибоя, там, где сквозь песок и ракушечник пробивалась трава. Тело уложили в сухую комковатую землю - землю, к которой он так стремился все годы неволи, и насыпали сверху курган в два человеческих роста, и увенчали его широким плоским камнем.
- Зря вы поторопились его хоронить, - сказал старый Мэшем.
- Нет, - отвечал стоявший рядом Пепе-конга, - Бунджи - конга! - он по голосу понял, о чем речь. - Я видел много смертей на своем веку и знаю, что это за смерть. У него сердце разорвалось от радости.
Пепе сказал краткую речь над могилой. Он произнес ее по-испански, потому что это был единственный язык, который понимали все.
- Спи с миром, брат. Ты спишь в земле твоих отцов.
Это было все, что он сказал.
Мы выстрелили из четырех стволов. Уж точно ружейный салют не входил ни в один африканский погребальный обряд. Мы отдавали последние почести человеку, который стал - как я это поняла - жертвой родной земле.
Мы вернулись.
День был нескончаемо длинный.
Многие из попутчиков от места высадки уходили каждый в свою сторону. Мы крепко обнялись со старым конгой.
- Прощай, Пепе-Бунджи! - сказала я. - Больше не увидимся.
Я ошибаюсь редко, но тут ошиблась. Разве я могла представить, как и где мы встретимся семь лет спустя? Пепе ушел во главе большой группы людей, двигавшихся на юг - в Конго и в Анголу. В свои пятьдесят с лишним он был еще здоров и крепок, и мог рассчитывать на то, чтобы спокойно встретить старость и смерть у родного порога.
Ах, судьба, какими кругами ты водишь людей!
Остались табором ночевать те, кому было по пути с нами, в глубь суши, - ибо, фульве, хауса и, конечно, йоруба.
Пришли какие-то люди с английской миссии, Мэшемы долго с ними объяснялись. Обоих англичан и нас с мужем пригласили в миссию - чистенькое двухэтажное бунгало на краю поселка из других таких же. Я пошла туда в обуви и европейском платье - я не думала, что мне придется снова их носить.
В миссии мне очень запомнился один из всех - молодой, едва ли лет двадцати пяти, священник по фамилии Клаппертон. Он очень интересовался нашей необычной историей и согласился поставить подпись в качестве свидетеля на нашем договоре с Мэшемами, потому что комиссар усомнился в правомочности Факундо, как моего мужа и к тому же лица с неопределенным подданством, выступать свидетелем при заключении сделки. Но документ был зарегистрирован по всем правилам - полагаю, взятку Мэшемы дали изрядную. Меня это уже не касалось.
Потом была ночь, и звезды, и ослепительная луна, и пляшущие языки пламени в кострах. Храпели и взбрыкивали на траве кони, измаявшиеся в корабельной тесноте. Сброшены надоевшие туфли, и цветастый саронг сменил каскады юбок, а бисер и стекло - жемчуга и алмазы.
С рассветом мы уходили на восток.
Скелк прослезился, увидев меня в африканском наряде. Сэр Джонатан наконец отбросил церемонии и перешел со мной на "ты".
Санди стоял около меня, стесняясь взять за руку. Когда я была босиком, а он - на каблуках, я оказывалась меньше его ростом.
- Итак, - сказал он, - теперь ты настоящая Марвеи Тутуолу. Ты будешь королевой в своем народе.
- Зачем? - возразила я. - Я дочь кузнеца, и это не меньше, чем королева. Я то, что я есть и не променяю это ни на какие титулы.
- Ты права, ты всегда права, унгана Марвеи Тутуолу или как бы тебя ни звали. Я рад, что судьба нас свела.
- Да, - отозвалась я, - неизвестно, встретимся ли еще.
- Глупости! - отрезал он. - Конечно, встретимся. Раз мы компаньоны - я прибуду сюда с первой же оказией, когда тебе что-то понадобится, и навещу тебя в твоем городе. Не говори "прощай", потому что я люблю тебя.
Ночь прошла без сна.
Восход солнца мы встретили в пути, на растоптанной в красную пыль дороге, где много лет назад мы с братом, связанные между собой, скользили и падали, не удерживаясь на разъезжавшихся по грязи ногах.
За нами тянулся длинный караван. Кони, перевезенные через океан (несколько кобыл были куплены на Ямайке), несли тяжелые вьюки. Впереди шел старый Дурень. На нем ехали Пипо и Данда, еще недостаточно поправившийся для того, чтобы одолеть тяжелый путь пешком. Но балагурить он мог уже вовсю:
- Ахай, бездельники! Что вы тащите ноги, словно вас гонят рубить тростник? Разве так надо идти домой? Кому хорошее не хорошо, суньте голову в костер и посмотрите, хорошо ли это!
Ему отвечали вразнобой: слез бы с лошади прежде, умник! Но тот не унимался:
- Негры, я просто берегу силы! Вернусь в дом моего отца и женюсь сразу на двух или трех женах. Э, нет, не считая Долорес! Никто ничего не говорил, когда у нее было много мужей. А теперь молчи ты, женщина!
Та тоже не лезла за словом в карман; мы шли по той торной дороге мимо деревушек, часто попадавшихся на пути, выменивали бусы на печеный ямс, бананы, маниок, целые корзины кукурузной каши. На нас таращили глаза и прислушивались: испанская речь дико звучала в тех местах, землях фона и аканти. А нам уже пятки припекало - не раскаленной красной землей, но нетерпением: домой, домой! Настроение у всех было приподнятое, шутки и гомон не смолкали.
И вдруг все стихло.
Навстречу нам шел караван.
С длинными тонкими копьями в руках шли фульве - в долгополой одежде, в повязках, закрывавших макушки. Они шли впереди и по бокам. А по середине дороги тянулась вереница, казавшаяся бесконечной: с рогатинами на шеях, - их толстые концы лежали на плечах следующего в шеренге, с детьми, привязанными за руки и семенившими, чтобы не упасть, с мужчинами, у которых руки были связаны за спиной, с женщинами, чьи глаза не блестели. Кулаки у меня сжались, и краем глаза я уже видела, как Гром потянулся к седельной сумке, где лежало оружие, а мой "Лепаж" будто сам собой оказался в руке... и с треском упал на землю, не выстрелив. Это Идах ударил меня по запястью ребром ладони, Факундо он схватил за локоть и зашипел:
- Вы лишились ума? По всей земле идут караваны, мы их встретим до Ибадана, может, каждый день по такому! Не трогайте их, прошу, тут ничего нельзя сделать. Радуйтесь, что вернулись сами, оставьте остальных их судьбе!
Сами не заметили, как остановились, пропуская мимо себя бесконечную колонну, и стояли молча, и лишь Пипо считал еле слышно у себя на седле:
- Сто один... сто два... сто пять...
В караване было больше двухсот рабов, не считая охраны и носильщиков. Мы пропустили всех и тронулись дальше в путь. Пятки уже не горели, и впервые за много дней я засомневалась: будет ли жизнь на родной земле такой солнечно-безоблачной, как казалось издали.
Еще дважды или трижды до Ибадана встречали мы невольничьи караваны - и в полосе прибрежных жителей, и когда вошли в границы страны йоруба, и каждый раз от вида этих стоногих верениц делалось тошно. Гром молча провожал их глазами и лишь однажды громко выругался:
- Проклятье этой земле! Похоже, мы пришли к тому, от чего ушли. Нет, хуже! Потому что там - он вытянул руку за спину - нами торговали белые, а тут продает за связку погремушек такой же курносый губошлеп, и не подумает, что завтра ему самому будет туда дорога.
Это была правда - хоть и солоно приходилось ее слушать.
С невеселыми мыслями мы подошли под стены города, укрепленные валом, к западным воротам. Сердце у меня так и колотилось, а колени подгибались.
И вот, заплатив стражу-привратнику целую связку каури за проход всего каравана, под палящим полуденным солнцем вступили мы в славный город Ибадан, город-кузнец, город-ткач, через одни из его шестнадцати ворот. До удивления мало переменилось кругом: такая же теснота глиняных стен, узкие переулки между ними, короткие тени на пыльной дороге, могучие деревья огбу на площадях. Только будто теснее стали жаться друг к другу дома и словно ниже они стали... а вот тесаные ворота в стене, огораживающей агболе Тутуола, словно не прошло долгих лет с тех пор, как мы с братом вышли из них последний раз. Они не были заперты.
Первым вошел Идах.
- Ахай! - закричал он во все горло. - Ахай, дети наших отцов! Встречайте вернувшихся из стстраны теней!
Охи, ахи, удивленные возгласы, быстро густеющая толпа. Сквозь толпу откуда-то сбоку пробирается плечистый седоголовый старик, и я скорее угадываю, чем узнаю в нем отца. А потом какая-то кутерьма и марево навалились, я слышу шум и гвалт вокруг меня, а в глазах - какие-то сполохи зеленого, желтого, синего. Пришла в себя лишь в прохладной тени навеса. Круги перед глазами перестали мельтешить, и тогда-то, переводя взгляд с лица на лицо, я узнала и отца, и мать, и брата, и назвала всех по именам.
Все нашлось в отчем доме: и место для отдыха, и чаша эму - душистого пальмового вина, и еда с давно забытым вкусом. Плохо помню, как прошел этот вечер. Видно, устала от волнения и ожидания предыдущих недель и, трогая руками деревянные притолоки дома, где родилась, все думала: я это или не я? И неужели я здесь? Пройдя такой долгий путь, я удивлялась его окончанию.
Наутро нас покинули те, кто шел дальше - Даниэль-Окелекву и люди племени ибо, с развеселым Дандой во главе. Окелекву провожал их до Илорина, а там до земель ибо было рукой подать. Мы нашли Данде повозку и запрягли одну из лошадей, посадили туда его самого, Долорес и ее детей, положили кое-что в приданое Долорес. Больше я их не видела, но думаю, что мулатка и ее дети прижились в стране ибо.
Тот день был днем рассказов и расспросов. Дивились на наши рассказы, дивились на нас самих. Недоверчиво трогали желтую кожу Гриманесы две жены Идаха; с изумлением все пялили глаза на Факундо - его голова возвышалась над клубящейся толпой, доходившей лишь до плеч; на Серого, не отдалявшегося от меня больше чем на три шага - ни одна из местных собак не могла с ним равняться; на Филомено - он успел ввязаться в драку с мальчишками, дразнившими его за диковинный выговор, и без страха отлупил какого-то парнишку года на четыре постарше себя, и ходил героем между мелюзги. Но больше всего изумлялись на лошадей, которые в Ибадане стоили куда дороже человека, и на тюки и мешки, которые мы сняли с вьюков и сложили в доме моей матери. Тут-то застилавшая глаза пелена окончательно растаяла, и я поняла, что вернулась в место, где живут люди, что люди могут быть белыми, желтыми, черными, но корысть свойственна всем расам в равной, увы, степени.
Мой брат Аганве, пользуясь непререкаемым правом главы рода, приказал освободить для нас просторную илетеми, - помещение для одной семьи, выходившее крытой галереей на обширный общий двор, а сзади имевший внутренний дворик, примыкавший к стене и отгороженный обмазанным глиной плетнем от таких же соседей - точь-в-точь как патио в кубинских городских кварталах. В этих двориках проходит вся частная жизнь семьи, а больше всего напоминают они пчелиные соты, прилепившиеся к стене, отгораживающей наш общиннный двор - агболе - от десятков таких же, составлявших город Ибадан. В этот вечер мы перевели туда своих драгоценных лошадей, в этот дом перенесли весь груз и на другой день стали распаковываться.
Помогали Огеденгбе, мой отец, и Тинубу, моя мать. Оба смотрели на меня почтительно, как бы с трудом узнавая - что не совсем пристало отцу главы рода и его единственной жене. Но постепенно освоились, и мать уже спрашивала меня о брате, - куда пропал ее второй, младший сын? Мои сестры давно были отданы замуж в другие роды. Об Иданре я сама не знала ничего с того времени, как покинула его в Лондоне; но Мэшем-старший увозил с собой три письма, из которых одно было адресовано брату. Я дала старику ясные инструкции: найти, выкупить вместе с семьей (если таковая окажется), не считаясь с расходами, и, если он захочет - отправить домой.
Два других письма должны были кружным путем добраться до покинутого нами острова.
Одно - передавало привет дону Федерико Суаресу и было написано тоном даже несколько фривольным:
"Дружище капитан! Пишу с африканского берега, находясь в полсотне миль от родного города. Можешь бросить пустую погоню и вплотную заняться своей карьерой. Надеюсь, мы будем счастливы все по-своему - как ты, так и мы все.
P.s. Передайте мои приветы донье Белен и ее мужу.
19 ноября 1828 года, Нигерия, Лагос".
Другое имело своим адресом особняк на улице Ангелов в Тринидаде и было написано с осторожностью, чтобы не повредить адресату в случае, если конверт будет вскрыт не адресатом:
"Драгоценная нинья Марисели!
Мы рады сообщить вам, что добрались до места назначения благополучно, а так же то, что время от времени можем посылать вам сообщения о себе и получать такие же от вас. В наши места еще не ходят почтовые кареты; но мы все будем очень признательны, если вы отправите письмо на лондонский адрес того юноши, что имел честь несколько дней быть вашим гостем. Он по роду занятий имеет много оказий переправить их нам.
Мы хотели бы знать, как ваше здоровье, нинья; а мой сын спрашивает о здоровье своего крестного, а также о том, не случилось ли прибавления в его семействе, и здорова ли бабушка Ирене. Каковы сейчас его обстоятельства? Были бы рады всякой весточке от вас.
Любящее вас - семейство Лопес".
А далее только дата, без указания места отправления. По моим расчетам, письмо никак не могло дойти раньше, чем Марисели следовало родить. А Ма Ирене уверенно говорила, что по всему следует ожидать правнучку.
Но моим старикам до этих писем дела уже не было. Их больше интересовало содержимое тюков. Мы не торопились доставать все сразу, а первое, что мы распаковали, было оружие. Отец с особенным любопытством его разглядывал. Вообще, мой старик - ему, по приблизительным подсчетам, перевалило за шестьдесят - был искусный кузнец, но при этом то, что именуется "святая простота". Мать была умней, хитрей, изворотливей. В нее, кажется, пошла я, и точно в нее вышел мой брат Аганве, которого отец поставил вместо себя в боле, хотя эта должность по праву переходила к нему от его брата. Куда было старому разбираться в склоках внутри рода и вне его, хитрить, лукавить, творить то, что у белых называется политикой и дипломатией! Таким же простецом был Иданре, но вот Аганве - совсем не то.
Легок на помине, он явился в наш еще не обжитый дом, когда пришло обеденное время. Сзади две его жены тащили корзины и калебасы. Он приветствовал нас и велел женам собирать обед на глинобитном возвышении в полу, служившем вместо стола, а пока они суетились, осведомился о моем здоровье так, словно я вернулась их соседнего адугбо - квартала, а не из-за океана. Потом отослал жен и недовольно поморщился, увидев, как Филомено садится за общий стол.
- Дочь моего отца, сестра моя! В нашей земле дети не садятся за один стол с главою рода.