Передо мною стоял мужчина в поре расцвета зрелости, когда котомка жизненного опыта уже отяжелела, но ещё достаточно сил, чтобы пользоваться накопленным - лучший возраст у мужчин. Много наметанному глазу говорили и желтоватая, словно прокуренная седина, и рубцы на лице и теле, и залегшие на лбу и в углах губ складки, и потрепанная, но на удивление ловко сидевшая кожаная одежда... а ещё - движения, плавные, будто перетекающие, цепкие, точные и экономные, ни одного лишнего жеста; а когда он, сев за стол, сдвинул рукав рубахи, отстегнул от запястья залоснившиеся ножны с клинком дюймов в восемь и выложил их на столешницу, я неожиданно поймала себя на мысли, что попросту любуюсь гостем и что, во всяком случае, он одного с нами поля ягода.
В самом деле, был он по-настоящему красив строгой и мужественной красотой, какая не встречается у юных херувимчиков. Высокий - больше шести футов, безукоризненно сложен,- не могучий Геркулес, но Дискобол, юношески гибкий и грациозный. Золотисто-коричневая крепкая кожа, овальное лицо чисто выбрито. Высокий лоб с залысинами, узкое переносье и глубоко, хищно вырезанные крылья носа истинного зулуса, большой рот со слишком узкими для африканца розовыми губами, спокойные, с ярко-серебристой искрой, глубоко посаженные глаза. И то, что я прочитала в этих глазах, вполне согласовалось с манерой гостя себя вести,- со сдержанным и непринужденным достоинством, с осанкой и повадкой человека, знающего себе цену.
Мы приняли эту цену, не торгуясь.
- Как тебя звать? - спросил Гром.
- Называй меня Хосе,- ответил гость, промедлив самую толику времени.
- Ты сможешь рассказать, кто ты?
- Это длинная история, мой друг. Ты хочешь, чтобы я начал прямо сейчас?
Факундо тоже помедлил с ответом, оценив по достоинству дипломатическую жилку:
- Сперва помыться, поесть и отдохнуть. Потом.... Наш дом в долгу перед тобой, друг Хосе. Ты можешь оставаться здесь столько, сколько захочешь, или уйти, если заблагорассудится, рассказывать о себе или молчать - как знаешь.
Коротко кивнул в ответ, не улыбнувшись, а потом ушел вслед за Чико в водогрейню, где уже хлопотала Ноэлия и стояли лохани со слегка подогретой водой, и, судя по тому, как вели себя все трое во время омовения, я заключила, что ребята наши и незнакомец явились из тех мест, где нагота не значила ничего ровным счетом. Хосе стеснялся двух незнакомых женщин ничуть не больше, чем Франчикито, выросший на руках у двух мачех; правда, и меня это не особенно смущало - что, не одно и то же у всех мужчин? - и, пользуясь случаем, лишний раз оглядела гибкую и тугую фигуру зулуса, которого навскидку посчитала за ровесника, а также с видом знатока осматривала и оценивала шрамы и отметины: от прошедшей навылет пули остался шишковатый бугор, в два пальца шириной рубец на предплечье, ножевых и сабельных шрамов с дюжину, не меньше.
А следов от порки на спине заметно не было.
Тогда я спросила Мануэлиту, сбросившую тряпье прямо на пол и плескавшуюся в лохани вместе со своим малышом, забыв напрочь, что не стоило бы этого делать в присутствии деда и старшего брата:
- Лапочка, а как же насчет того, что ничего хуже нет старого черта?
На что Мануэлита блаженно рассмеялась и ответила:
- Ма, милая, какой же он черт? Он же ангел!
Я никогда не ставила под сомнение способности любимой внучки оценивать людей, а что за чертушка был этот порядком погрешивший на своем веку ангел, сама оценила.
Не все и не сразу рассказал о себе зулус Хосе Дешамп, по прозвищу Мамелюк. У этого человека оказалось в жизни нарезано столько кругов и петель, что диву дались и мы, старые бродяги, - а уж нас-то этим удивить, удавиться проще!
Начать с того, что я дала маху с определением его возраста. Судя по описанию и сопоставлению событий в последовательности, получалось, что он ровесник не мой, а Факундо и появился на свет что-то около тысячи семьсот девяностого года, точнее выяснить мы не могли. В междуречье Замбези и Луалабы метрики и до сих пор не в большом ходу.
Звали его тогда, конечно, не Хосе. Подростком его подвергли испытанию и дали имя, которое не разрешалось открывать посторонним. Мы это имя знали. Но он не хотел, чтобы им пользовались в обиходе, и оставался для всех просто Хосе.
Отец его был охотником. В густонаселенной земледельческой стране подобный род занятий встречался уже не часто. Однако же факт: наш приятель происходил из охотников, а эта порода везде отличается особым складом характера, независимостью и несговорчивостью.
А независимых и строптивых не любят нигде, и местный царек продал все семейство работорговцам-арабам, свирепствовавшим по тем местам и тогда, и раньше, и позже, да и до сих пор.
Он не попал на невольничий рынок в Дар-Эс-Саламе или на Занзибаре только потому, что работорговцы встретили по дороге своих соотечественников, арабов-суахили, менявших ткани и бусы на слоновую кость и рога носорога и тем вздумалось купить проворного мальчишку в помощь слугам, разбивавшим лагерь.
С купцами он пропутешествовал около двух лет. Сначала на север Африки, в Могадишо, где у хозяев был дом и где прожили некоторое время. Там мальчик выучил язык и принял ислам. И то и другое впоследствии очень пригодилось.
Затем хозяева, набрав товар, отправились в новую поездку. Их путь проходил по той же дороге, которой, согласно легенде, проходили предки йоруба, то ли за пятьсот, то ли за тысячу лет до того: через территорию древней Нубии, суданский Нил, по южной окраине великой пустыни до плодородных земель Ойо, на границе лесов и саванн.
В Иле-Ифе, древней столице Ойо, арабы продавали мотки шелковой пряжи, привезенной с другого конца света, из Китая. Что брали они взамен, неизвестно: юный невольник не очень-то интересовался хозяйскими делами. Может, за это неусердие, а может, за что еще, но там парнишку перепродали, и зулус оказался в гвардии алафина, набранной, как это практиковалось по всему государству, из рабов.
Новобранец получил доспех - шлем, щит, латы, короткий широкий меч. Судя по этому (насколько я знала воинские порядки моей родины), парнишку лет пятнадцати от силы приняли как взрослого, ибо полное вооружение давалось не всем и тем более не сразу. Так что, возможно, он успел чему-то научиться раньше и каканфо, начальник войска, просто прикупил многообещающего юнца? Это остается неизвестным; однако известно доподлинно то, что последующие три года или около того (это же африканское время, год туда, год сюда), наш приятель только и делал, что упражнялся с луком, самострелом, копьем, мечом, дубиной и просто в рукопашном бою.
В этом он преуспел настолько, что был приставлен для военных занятий к самому наследнику престола принцу Аоле в качестве - как выразился Санди - спарринг-партнера. Но играть с принцем в поддавки строптивый зулус не пожелал. Аоле разгневался и велел обидчика сбыть с глаз долой, да понадежнее.
Это означало отправку к морю; таким-то образом бывший гвардеец попал на невольничий корабль. Но только вот этот корабль шел не на запад, в Новый Свет, а на север, и продали зулуса не в Порт-Рояле или Новом Орлеане, а в Нанте, где в ту пору существовал крупнейший в Европе рынок черных рабов.
Давно уже стоял у власти император Наполеон, давно забылись постановления о равенстве всех рас первых времен Великой Французской революции.... Появилась первая документально установленная дата в жизни нашего друга: май 1807 года, когда купил его драгунский полковник Жан-Поль Дешамп и привел домой приобретение, показать супруге, мадам Клер.
- Ах! - сказала дама, всплеснув руками. - До чего мальчик хорош! Прямо Иосиф Прекрасный!
Так и остался он с этим именем на всю жизнь.
Но поскольку полковник был немолод и лыс, и притом находился в постоянных отлучках, а полковница, свежая дама около сорока, отчаянно скучала, то библейская история Потифара и его супруги не замедлила разыграться в новой вариации. С той лишь разницей, что африканский Иосиф оказался куда сговорчивее иудейского; а что касается красоты... воображаю, каким он мог быть в молодости.
Долго ли, коротко ли, новоявленный Потифар догадался, отчего зачесалась лысина. Как он разбирался с супругой, неизвестно, но красавчика Жозе он отправил подальше от дома: в денщики своему старшему сыну, Пьеру Дешампу, тоже драгуну в звании лейтенанта, находившемуся в действующей армии.
Молодой и сметливый негр еще в Нанте выучил французский и быстро освоился с положением. Хозяин был ненамного старше слуги, не злой, но тщеславный и безалаберный. Однажды он подсмотрел, как темнокожий денщик, почистив его саблю, не сразу вложил ее в ножны и повесил на место, а сделал несколько отмашек и выпадов, причем так, что молодой драгун сообразил: африканец в обращении с оружием не новичок.
- Докладывай, прохвост, кто тебя учил?
Зулус не видел смысла запираться и рассказал о своей гвардейской службе, и при этом с повадкой знатока объяснил, чем фехтование на мечах отличается от фехтования на саблях.
-А ну-ка!
Француз достал вторую саблю, велел негру стать в позицию, и пошло звенеть! Слуга хозяина не одолел, навыки все же были разные, сабля не меч,- но попотеть заставил изрядно.
Однако молодой французский офицер - это не надутый йорубский принц. Мсье Пьер загорелся идеей: сделать из негритенка образцового солдата. И принялся муштровать с педантизмом, приличным скорее англичанину или немцу, чем французу.
Наполеоновские войска волной накатывались на Европу, и этой волной несло, как соломинку, парня, родившегося где-то в чертовой дали, за тысячи миль от мест, где вершилась историческая драма. Общественное положение африканца оставалось неопределенным. Он назывался по фамилии хозяина - Жозе Дешамп, и носил мундир рядового Нантского драгунского полка. Может быть, из-за мундира с него и не спрашивали никаких документов. Вооружение он имел то же самое, что прочие рядовые, и пользовался им мастерски: лейтенант Пьер Дешамп надрессировал денщика на зависть всем. Слуга стрелял без промаха из ружья, и буквально через несколько занятий кончилось время, когда хозяин мог выбить из крепкой смуглой руки рапиру, саблю, палаш или шпагу. Даже с пушкой научился обращаться сметливый зулус: чистить, заряжать, наводить. Образцовый из него вышел солдат, хоть его согласия на то никто и не спрашивал. Он принимал участие в нескольких крупных сражениях, в том числе под знаменитым Бородино.
Ну а в России, как всем известно, девятый вал нашествия прихватило хорошим морозом и воинственным населением... В беспорядке поспешного бегства зулус был ранен и попал в плен.
На темнокожего драгуна сразу обратили внимание - еще бы, такая диковина! Захвати его регулярная воинская часть, неведомо, чем дело закончилось бы. Но пленившие его бородатые кавалеристы оказались казаки,- а это случай особый.
Нигде ни в какой европейской истории я не нашла ничего, подобного казачьим сообществам России. Это потомки белых рабов, бежавших от хозяев на дальние окраины огромной страны, туда, куда не доставала рука закона. Когда же эта рука дотянулась, наконец, до отдаленных границ империи, оказалось, что ухватить за шиворот беглецов нет возможности: регулярную армию встретили целые войска, прекрасно вооруженные, обученные и обстрелянные, поскольку поколениями жили, промышляя сельским хозяйством и приграничным разбоем одновременно. Жили казаки по своим законам и подчинялись выборным старшинам.
Верховное начальство поразмыслило и оставило эту вольницу, как есть, договорившись со старшинами взамен, что казачьи войска будут сами оберегать рубежи своих поселений, а в час нужды в полной готовности выступать против врагов русского царя. Я, по крайней мере, поняла именно так; поправьте, кто об этом знает больше.
Ну, так вот, казачье начальство, подивившись необычному пленнику, отправило его вместе с санитарным обозом туда, откуда пришло - на реку Терек у подошвы Кавказских гор.
За долгие месяцы зулус намерзся, как никогда в жизни. Зато худо-бедно стал понимать по-русски. Имя ему оставили прежнее, правда, переделанное на местное произношение - Осип.
Прибыли на место благодатной теплой порой. Пограничная река - неглубокая, с бешено мчащим течением. По ту сторону - головоломной крутизны горы с воинственным независимым населением, исповедующим ислам и тяготеющим к Турции. По эту - зелень равнины, селение с труднопроизносимым названием, утопающее в садах, жители, готовые поминутно вскочить в седло по тревоге и скакать, чтобы отразить очередную вылазку соседей из-за реки... С недоумением и удивлением смотрел вокруг возмужавший, с ранней проседью африканец и спрашивал себя: как надолго я здесь и что, тысяча чертей, буду я здесь делать?
Местное начальство это, казалось, тоже не вполне понимало. Его называли почему-то "эфиоп Осип", и он не пытался никого переубедить, понимая, что о зулусах слыхом не слыхивали в здешних краях. Ему отвели жилище - небольшой деревянный дом, снабдили пищей и одеждой и даже приставили женщину, как объяснили, "для догляду", поскольку сквозное ранение в легкое очень долго давало себя знать. Сначала он так и думал, что светловолосая пышногрудая, вполне миловидная женщина лет тридцати пяти знахарка или лекарка; какой же шок он перенес, когда узнал, что эта красавица сама рабыня и прислана "Эфиопу" в жены...Женщина эта по имени Анна оказалась вдовой, спокойной и ласковой нравом, и, в общем, он с нею поладил, хоть и была жена намного старше.
Когда пленник выздоровел окончательно, его еще сильнее стала тревожить неопределенность будущего. Местного земледелия он не знал, ремесла тоже никакого, и даже простые хозяйственные заботы тяготили бывалого солдата.
Но в приграничном военизированном поселении всегда найдется дело человеку с боевой закалкой. Бродя однажды без цели, он зашел на плац, где молоденькие казаки учились сабельным приемам. Руки сами зачесались, и тут-то он показал парням, чуть лишь себя помоложе, чего стоит выучка.
Известие о том, что "эфиоп", оказывается, рубака на славу, мигом облетела поселение. Через какое-то время все или почти все казаки попробовали на себе его руку, и мало кто сумел Осипа одолеть. А когда увидели, как он стреляет - тут все пришлеца дружно зауважали. Старшины посоветовались и приняли решение: "Крестись, Осип,- примем в казаки, наш будешь". Зулус подумал немного и согласился. Его окрестили в православие, а затем на общем собрании мужчин селения приняли, как это называлось, "в казачий круг". Положили жалованье и определили чем-то вроде военного инструктора.
Ну, это у него получалось на славу. Зулус учил молодых казаков и учился сам. На саблях скоро не стало ему уже равных, а от лошадников-казаков он перенял такие хитрости верховой езды и вольтижировки, о которых раньше и представления не имел.
Впрочем, признание мастерства еще не означало полного равенства, понять это не составляло труда. Среди местных женщин доступны ему оставались одни рабыни, а когда приезжало начальство, темнокожего казака старались припрятать, чтоб не попал пред чьи-нибудь ясные очи.
Минуло несколько лет. Совсем уж привык Осип в казачьем поселении, разобрался с укладом жизни, завел хозяйство, носил широкие синие штаны, рубашки с вышитым воротом, шапку из лохматой овчины и каждое воскресенье со своей Анной ходил в церковь, без особого, впрочем, молитвенного усердия, - так, чтоб только не было придирки от старшин. Обзавелся приятелями не только из русских, но и из заречных черкесов, во время перемирий пересекавших Терек для торговли и участия в скачках по случаю праздников. Жить бы себе - ан нет.
Сначала умерла жена. После долгого срока совместной жизни впервые понесла и не смогла разродиться,- годы-то были уже не те, истекла кровью и скончалась. Очень горевал молодой муж о доброй женщине, служившей опорой и утешительницей в мире, все-таки чужом... Обещали старшины другую жену найти, помоложе, и обвенчать по всем правилам,- но не успели.
Потому что в это время русское правительство решило прибрать к рукам весь Кавказ и, не довольствуясь натравливанием казаков на черкесов, прислало туда большую регулярную армию (тоже, впрочем, состоявшую из рабов, которых хозяева были обязаны отсылать в определенном количестве на службу на двадцать пять лет). Начальство зачастило вдоль пограничной реки, и Осипа угораздило-таки попасть на глаза генералу по фамилии Паскевич.
Генерал раскричался: "Как? Почему? Как смели укрывать? А если он шпион? Арестовать, заковать, отправить в город для выяснения!"
И подступили к зулусу уже, чтобы арестовать, но он, как все казаки, не ходивший без оружия, выхватил саблю и сказал:
- Прочь пошли все!
По-русски он к этому времени чисто говорил.
- Зарубить! - крикнул генерал. - Измена!
Но легче сказать, чем сделать, африканец отбивался один от четверых, а больше к нему народу подступиться не могло, потому что мешали друг другу. И стрелять было нельзя, - толпа вокруг стояла.
А Осип уже соображал, что делать, и потихоньку пробивался туда, где стоял рот разинувший солдат-коновод с несколькими лошадьми в поводу. Одну из них приятель наш давно заприметил, научившись от лошадников-казаков разбираться в достоинствах скакунов. Опрокинул одного из наседавших генеральских адъютантов, рванулся, выхватил нужный повод, вскочил в седло и дал шенкелей.
Такая погоня, да еще когда стреляют в спину - дело нешуточное. Хранил его, однако, бог - не знаю какой, но хранил. Зулус благополучно скрылся. Перебрался через Терек и нашел дом своего заречного кунака (друга) черкеса Гамзата.
- Так и так, - посоветуй, как быть.
Гамзат знал, что Юсуф (опять было переиначено то же самое имя!) был раньше таким же мусульманином, как и он сам. Он сказал:
- Откажись от русского бога и живи с нами. Такого джигита (удальца) с радостью примет любой род.
Юсуф подумал немного и ответил:
- Русский бог мне ни к чему. Но у порога твоего дома стоит чужая армия, и зачем тебе и твоему роду наживать неприятности из-за пришлого человека? Ты лучше подскажи, куда бы подальше отсюда можно было мне убраться.
Гамзат подумал, посоветовался со стариками и дня через два дал другу совет:
- В одном из селений собирают ежегодный караван в Багдад, с которым отправляют мальчиков на военную службу Дауд-паше, турецкому наместнику Персии. Поезжай с ним, и да хранит тебя Аллах.
Снова Юсуф забыл про воскресные обедни и вспомнил, как пять раз в день расстилают коврик, обратясь лицом на восток...От черкесского края оказалось до Багдада гораздо ближе, чем от западных российских границ до предгорий Кавказа. И дорога была хорошо проторена, потому что черкесские выходцы - мамелюки уже много десятилетий составляли опору и силу багдадского паши.
К немалому своему огорчению и досаде, зулус понял, что его арабский едва понимают. Южный диалект языка - суахили - сильно отличался от того, на котором говорили на севере. Но у парня были способности и цепкая память, и на каком-то базаре, не доезжая до столицы, он сам с успехом объяснился с торговцем, сменив добротную казацкую одежду на костюм более потрепанный, но по покрою скорее приличествующий мусульманину.
Каково же было его удивление, когда на казарменном дворе, куда свозили малолетних новобранцев, он услышал сочные проклятия на французском, а вслед за тем разглядел и субъекта, от которого исходила подобная музыка. Это был седоусый вояка лет шестидесяти, в мундире, на пуговицах которого красовались императорская корона с вензелем Наполеона, в петлице - крест Людовика Желанного, а завершали наряд красная феска и ярчайшие шаровары. Когда африканец бодро откозырял и доложил, что рядовой Нантского драгунского полка его величества готов к службе, усы у вояки затопорщились... Через полчаса разговора зулус был уже Юсуф-сеид, помощник французского военного эксперта, обучавшего мамелюкские отряды Дауд-паши.
В этом звании он провел десять блаженных лет. Числился Юсуф-сеид рабом паши, но раб-мамелюк имел больше прав и привилегий, чем любой свободный багдадский обыватель. И дела ему не было до того, что слава города Шехерезады давно прошла. Там ему жилось, как никогда и нигде больше.
В первый же год он купил себе жену, черную с зелеными глазами абиссинку по имени Алмос. Она родила ему пятерых детей и ждала его со службы каждый вечер на пороге небольшого дома с садом. Начальство уважало и ценило редкой удали и умения воина, подчиненные любили. Военные походы - против курдов, персов, вахаббитов, усмирение взбунтовавшихся янычар - были скорее развлечением и наукой, полученные раны не угрожали здоровью. В зените своей жизни, в сорокалетье, бродяга зулус достиг зенита счастья и благополучия и в простоте душевной полагал, что после всех мытарств это ему навек.
Но в начале 1831-го года на Багдад обрушилась чума, и все рухнуло мгновенно. В течение двух дней вымерла вся семья. Сам он, тоже охваченный болезнью, сидел в одном помещении с останками тех, кого любил, и знал, что сил на траурную церемонию уже не хватит и что он скоро последует за умершими.
И в этот момент нечто снизошло на умирающего. Он через силу поднялся, в последний раз посмотрел на лица покойных и даже проверил дыхание, словно надеясь на чудо или на высшую милость. Затем, держась за стены, добрался до кухни, где тлели еще угли в очаге. Голой пригоршней загреб весь жар и бросил на сорванную дверную занавесь. Затлела, задымилась хлопковая грубая ткань. Сам же хозяин ползком оставил свое жилище, превратившееся в погребальный костер.
Далее Юсуф лишь смутно припоминал обрывки происходящего. Каким образом он выбрался из охваченного эпидемией города и как оказался в пустынной местности намного ниже по реке, он не мог объяснить даже себе. Легче поддавалось объяснению то, что, придя в сознание, он обнаружил, что лежит совершенно голый: неизвестные мародеры не побоялись ободрать одежду с умирающего.
Но он не умер, и это было поистине чудо. Он лежал в придорожных кустах без ухода, воды и пищи неизвестно, сколько времени, но вместо того чтобы отдать богу душу, постепенно пришел в себя.
Но это уже не был гордый воин Юсуф-сеид, это был человек, который потерял все, чем дорожил и которому стало безразлично, жив он или нет и что с ним происходит, если он все-таки жив. Поэтому без намека на сопротивление последовал приказу обнаруживших его бедуинов идти за ними.
В становище бедуинов пробыл он, пока подкормился и окончательно выздоровел, телом, но не душой. Глазом не моргнув, узнал, что Багдад разрушен наводнением, что Дауд-паша пал и отправлен в Стамбул пленником, а новый наместник Али Рида отдал приказ истребить всех мамелюков до единого. И безропотно позволил отвести себя, вместе с прочей добычей, награбленной в истерзанном городе, в сирийскую столицу Дамаск.
Он еще вдоволь наскитался по аврет-базарам, - так в тех местах называются невольничьи рынки, переходя от одних перекупщиков к другим, пока не оказался, наконец, на корабле, плывущем за море.
Таким образом, зулус Жузе оказался на хлопковой плантации на севере Бразилии. Удивительно, но он не запомнил ни имени хозяина большого имения, ни даже названия,- весь ушел в глубину себя и почти не замечал, что творится вокруг.
Он хорошо умел обращаться с лошадьми,- среди привозных негров большая редкость,- и его сделали возчиком. Запрячь разномастную пару в телегу, загрузить на поле собранный хлопок, отвезти в склад и снова на поле под солнцем, палящим прямо в седеющую макушку. Нагрузил - отвез, и так дни, недели, неизвестно сколько времени.
Но однажды на поле десятилетняя девочка, выкладывая в воз содержимое своей корзины, рассыпала по земле пушистый хлопок, и надсмотрщик замахнулся на нее хлыстом. А у зулуса что-то потемнело в глазах, и ему показалось, что это его старшая дочь, давно отошедшая с миром на берегах старого Тигра. Он подставил руку, и удар ожег не выпирающие худые лопатки, а руку с железными ремнями вместо мускулов.
Надсмотрщик, почуявший бунт, обратил хлыст против мужчины... и тут старый боец, словно очнулся от многомесячной спячки. Тело само вспомнило то, чему его учили столько лет. Кувырком холуй полетел на землю, не успев и вскрикнуть, под изумленно-испуганные взгляды рабов. А Жузе, не торопясь, снял с бездыханного тела пистолет с зарядами, нож, поглядел вслед девчонке, удиравшей во всю прыть к матери, перерезал постромки на одной из лошадей, вскочил без седла и дал ходу.
Однако леса бразильского севера негостеприимны к людям, не знающим их нрава. Беглец заблудился в сельве и пропал бы, если бы судьба не послала навстречу нескольких охотников-индейцев из местного племени акавой.
Акавои были народом драчливым, воинственным и к тому же издавна подрабатывали, ловя беглых негров. Попытались они схватить и зулуса, но тот их и близко к себе не подпустил. Пистолетные заряды он израсходовал, добывая дичь, но оставались нож, руки и ноги. При попытке взяться врукопашную украшенные перьями воины летели в разные стороны, аркан невиданный противник перехватил и отнял, от стрел из лука уворачивался, как от мяча, а огнестрельного оружия не оказалось у охотников.
После трех или четырех безуспешных попыток индейцы растерялись и начали совещаться. Негр ждал, стоя с видимым спокойствием в самой середине открытой прогалины в лесу.
Наконец самый старший акавой отложил нож, топор и лук и, выставив пустые руки вперед, подошел к нашему приятелю.
- Ты великий воин,- сказал он на ломаном португальском. - Если хочешь, иди к нашим кострам.
Жузе не стал отказываться от приглашения.
Три или четыре года прожил он у акавоев,- точного времени никто не считал. Поселился в травяной хижине со стенами, не доходящими до крыши, получил женщину, чтобы вела хозяйство,- еще не старую вдову с детьми. Научился жить в лесу, научился у акавоев охотничьим уловкам и сам их учил боевым, за что был в великом почете в племени. Из соседних и дальних деревень приходили посмотреть, как дерется Щетина,- это прозвище ему дали за курчавые короткие волосы, так непохожие на гладкие индейские косы.
Еще тогда от пришлых гостей он услышал, что северней, на реке Бербис в Венесуэле, существуют целые поселения беглых негров: они там живут сами и управляются по своим законам, и белые до них не добираются, в такую глушь, а с туземцами они ладят. Но решил, что от добра добра не ищут: он свыкся с акавоями, узнал их язык и обычаи, а там - что еще ждет?
Но бывает, что до добра не доводит и слава. Племя куманагото, давно и безуспешно враждовавшее с соседями, прослышало о невиданной доблести воине и решило, что не худо бы себе такого получить. Через подсыла куманагото намекнули африканцу, что если он переберется к ним на жительство и научит их воинов одному с мачете отбиваться от четверых, как умеет он, Щетина Жузе, то это будет очень неплохо оплачиваться. В местных, конечно, денежных единицах: шкурах, тканях из луба, ножах и женщинах.
Недоверчивый негр обещал подумать и навел справки, насколько мог. И то, что он узнал, ему не понравилось. Акавои отнюдь не были ангелочками, но слава о куманагото шла еще хуже: они почти совсем забросили охоту на зверя и птицу, предпочитая ей охоту на беглых, водили дружбу с испанцами и, по слухам, не чурались людоедства...
Короче, переселяться к северным соседям Жузе не захотел, хотя слухам о людоедстве не поверил. И зря, как выяснилось. Когда он, встретившись с посланником в условленном месте, сообщил ему о своем решении, он не мог подумать, какие инструкции даны гонцу с бесстрастным плоским лицом и кожей почти такого же цвета, как у самого зулуса.
Какой неведомый сигнал подал он своим, Жузе не уследил. Он только почувствовал укол в спину и словно провалился куда-то.
Очнулся не сразу и удивился, что лежит у походного костра куманагото не связанным. Но когда попробовал пошевелиться, оказалось, что не слушается ни один мускул: ему впрыснули какой-то парализующий яд, и надобность в путах отпала. Зато работали слух и зрение, и всю длинную дорогу - две или три недели пути - старина лежал мешком в большой корзине и пытался разобрать, о чем ведут речь его похитители. Это ему удалось, поскольку и акавои, и куманагото были ветви большого народа карибов и в языках сохранялось сходство. Но то, что он услышал, отнюдь не обрадовало. Оказывается, верховный вождь куманагото вознегодовал, что в его племени перевелись настоящие мужчины, и вознамерился на священном пиру подать к столу блюдо из невиданного храбреца, чтобы доблесть врага перешла ко всем, принимавшим участие в трапезе. Зулус слышал о чем-то сходном еще в родных местах, - многие обычаи, даже совершенно дикие, почему-то удивительно одинаковы по всему миру...
Индейцы, однако, не заподозрили в пленнике лингвистических способностей. Меж тем колдун, сопровождавший отряд, во избежание смерти пленника уменьшил количество отравы, которую ежедневно вливали в рот, и однажды Жузе обнаружил, что ему повинуются язык и губы. Он задержал зелье под языком, не проглотив, и к утру почувствовал, как оживают окостеневшие конечности. На следующий вечер он снова потихоньку выплюнул яд, а ночью, в самую глухую пору, незаметно размяв непослушные пальцы и руки, свернул шею часовому, который потерял бдительность и зазевался, сидя рядом с его носилками. Забрал оружие растяпы и улизнул.
В темноте вышел к берегу какой-то речки. Зная, что индейцы отличные следопыты и что посуху от них не скрыться, столкнул в воду первую попавшуюся корягу и поплыл по течению, балансируя и стараясь не опускать ноги в воду.
Погоня не настигла беглеца. Правда, он имел довольно смутное представление о том, где он находился, но это его уже мало заботило: был уверен, что не пропадет, имея мачете, нож и лук со стрелами и, конечно, кремень и кресало.
Он еще натыкался по дороге на индейские селения,- это были деревни земледельцев локоно. Остаться у них не захотел - не хотел вообще больше связываться с индейцами, и попросил рассказать дорогу в джуки - негритянские поселения на Бербисе.
Но домоседы локоно мало что знали и, посоветовавшись, показали ему путь в негритянское поселение поближе, на Гвианском нагорье, на границе Бразилии и Венесуэлы, но на испанской территории.
Добирался бывалый бродяга сам: он уже хорошо освоился в тропическом лесу. В джуке Рорима его встретили, расспросили, взяли клятву в том, что он будет выполнять все правила, по которым живет селение, и стали звать Хосе Зулус.
Он построил хижину с травяными стенами, не доходящими до низкой крыши, и стал устраиваться всерьез и надолго.
Это было как раз в тот год, когда квартеронка Мануэлита появилась на свет в доме своих родителей в Гаване.