Этьен Экзольт. Бремя Отцов

ЭТЬЕН ЭКЗОЛЬТ

БРЕМЯ ОТЦОВ

Обнаженный, я встал на весы, глядя на вращающийся под зеленоватым стеклом диск с таким же интересом, с каким рассматривал бы тело впервые обнажившейся передо мной девушки. Черные цифры отделились друг от друга в замедлении страсти, единая прерывистая темнота обрела очертания надменно определенные и я, улыбаясь, поднес тонкую черную ручку к тетрадному листу, предусмотрительно разделенному мной на неровные колонки. Две клетки для двух цифр и красные чернила помещают их между синих полос на голубоватой бумаге, подобной коже еще вчера живого юноши и только потому приятной мне. Сегодня я вешу шестьдесят три килограмма при росте, пятнадцать минут назад составлявшем сто семьдесят шесть сантиметров. Артериальное давление сто двадцать восемь на шестьдесят, температура семьдесят три целых, восемь десятых градуса Мейнера, чуть выше нормы. Каждый вечер я произвожу эти измерения и записываю их. Ровные столбцы цифр тянутся от страницы к странице, складываясь в тетради, скрытые в черной металлической шкатулке под кроватью, где их с легкостью найду не только я, но и тот, кто без моего позволения проникнет в квартиру. Несколько раз я обнаруживал ее посредине гостиной комнаты, открытой и разбросавшей тетради, чьи страницы принимали изменения другими чернилами и чужим почерком для записей, произошедших многие месяцы назад. Тщательное наблюдение за всем, что происходит со мной было непременным условием моего пребывания здесь. Так было записано в договоре и я неукоснительно соблюдал его, опасаясь, что малейшее нарушение может не только повлечь за собой наказание, но и на долгое время, если не навсегда изгнать меня из сих благословенных мест, чего я не могу допустить и чего я меньше всего желаю. Сейчас, когда я нахожу возможным приблизиться к двум желаемым мною чудесам, я не должен позволить, чтобы какая-либо из оплошностей моих, чтобы моя невнимательность или неосторожность помешали мне. Все старания прилагаю я для того, чтобы каждая незначительная деталь оставалась в памяти моей, при этом не забывая сохранять и некоторую расслабленность. Чрезмерное напряжение немыслимо - у меня осталось не так много сознания для того, чтобы я мог неосторожно расходовать его. Доступное мне оказалось не настолько качественным, как говорили о нем. Лихорадка, время от времени сотрясающая тело мое, повышающая температуру, понижающая кровяное давление и вызывающая тягучие боли в области висков является несомненным признаком наличия примесей. Они же, несомненно, послужили источником и некоторых галлюцинаций, отмеченных мной. Я опасаюсь, что существуют также и другие, кого я не причисляю к прочим лишь потому, что их способности к злонамеренной мимикрии слишком велики, но репелленты, применяемые в таких случаях очень трудно достать в этом городе и они слишком дороги для меня. Я чрезвычайно ограничен в средствах. Квартира стоила намного больше, чем я надеялся и, несмотря на все уверения, все же оказалась зараженной. Мне пришлось нанимать лучших специалистов Мирзаннага, чтобы они очистили углы от невидимых раковин и сняли с потолка оловянных клещей. Рабочие в белых пластиковых комбинезонах были удивительно приветливы. Распыляя отравляющие чешуйчатых крыс вещества они напевали неприличные песни, которым я улыбался, с удовольствием запоминая.

Путешествие мое продолжалось дольше, чем обещал мне умерший по истечении второго года капитан. Старший помощник не вынес того и покончил с собой, что множество домыслов и слухов вызвало среди пассажиров. Офицер, принявший командование над судном выглядел не только слишком молодым для того, но и, как вскоре стало известно, получил свою должность лишь потому, что отец его был одним из самых прозрачных фантомов, когда-либо существовавших. Штурман, заразившийся возле Тарианского архипелага неизвестной болезнью, продолжал выполнять обязанности свои, оставаясь больным и это привело к тому, что несколько недель мы блуждали по кладбищу осьминогов. Мне не оставалось ничего иного, кроме как быть спокойным. Я с удивлением смотрел на нервничающих, неистовствовавших пассажиров, обвинявших матросов в том, что те не могут заставить корабль идти быстрее. Я видел, как мужчина, одетый в коричневый костюм из кожи тритона набросился с кулаками на боцмана. Тот не потрудился даже ударить. Движения его руки, которое невозможно назвать и резким было достаточно для того, чтобы грузный бородач упал на мокрую после дождя палубу. Я усмехнулся, сидя в шезлонге, свесив руку с книгой, в которой не хватало многих четных страниц. Посмотрев на меня, молодой боцман улыбнулся и шутливо поднес руку к мятой фуражке. Должен отметить, что у меня сложились весьма неприятные отношения с экипажем. Их удивляло мое спокойствие, моя речь оставалась медленной и тогда, когда кораблю грозило перевернуться под ударами золотых медуз. Матросы заподозрили во мне бывшего моряка. Удивление возросло, когда они узнали, что то было мое первое путешествие на корабле. После этого они едва ли не возненавидели меня, причины чего я так и не мог понять. Проходя мимо, каждый из них старался толкнуть меня. Оказавшись за моей спиной они плевали мне вслед, я слышал несколько весьма непристойных шуток обо мне и они неизменно отказывались от сигарет и вина, предлагаемых мной. Я ничего не мог сделать для того, чтобы корабль плыл быстрее, я знал, что он придет в порт только тогда, когда все остальное не будет противиться тому и терпеливо ждал этого дня, предпочитая беспокоиться об опоздании и прочем лишь после того, как ступлю на берег.

Впрочем, даже теперь я оставался скорее неторопливым, чем бессердечным. Моя чувствительная рассудительность позволяла мне и роскошные страдания и точные расчеты времени. На новых фотографиях, во всех оттенках красного и синего цветов мои глаза выглядели напряженными, а сам я изможденным, при том, что я чувствовал в себе больше силы, чем когда-либо и решительность, навязчивая и неотвратимая присутствовала во мне. Не было того, что я мог бы избежать по вине сомнения или неуверенности. Каждое действие, какое возникало в мыслях моих становилось необходимым для меня и любое было совершаемо.

В зеркале передо мной - тонкие мускулистые руки, стройные ноги, безволосая грудь. Я не уверен, что всегда был таким, но сейчас мне приятно, как я выгляжу Возможно, это последнее время, когда я нравлюсь себе и оно есть наслаждение мое. Мое тело выглядит хрупким, но у меня есть доказательство того, что оно превосходит видимое. Черная вязкая сила проклятым источником наполняет меня, когда я прикладываю к правому уху большую пятнистую раковину, что прижимает собой бумаги на письменном столе в гостиной и я слышу в ней крики терзаемых девушек. Если же к левому перемещу я ее, то новые услышу слова, тихий и грубый голос, вопрошающий меня и отвечающий мне, мой жемчужный советчик, мой янтарный противник. Иногда он предсказывает то, что произойдет, но часто слова его пусты. Мудрость его, несомненная утром, становится лицемерной нелепицей к вечеру. Имя свое он не говорит мне и я, как ни пытаюсь, не могу вообразить имени для него, словно бы не только сам он, но само существование сопротивляется тому, чтобы оно могло оказаться у него. Прерывистые желтые полоски, коричневые неровные пятна на выпуклой спирали, охватывающей ее от округлых шипов до самого окончания, изгибавшегося и поднимавшегося вверх окаменевшей складкой плоти влекут меня, я вспоминаю о них и амальгама покрывается покачнувшимся вожделением моим.

Я улыбаюсь, в последнее время я так часто улыбаюсь...

Ступив с гладкого квадрата весов на теплый паркет, бесшумно приветствующий мои ноги с длинными ногтями, я из яркой спальной комнаты прохожу в темную гостиную. Здесь, возле окна, темно-вишневые занавеси над которым я никогда не раздвигал, воздвигнут стол с изогнутыми ножками-щупальцами, царапающими воздух острыми когтями, впившимися в него холодными присосками и на его середине - небольшая кипа листов, исписанных моим меняющимся каждый день почерком. Несмотря на это и я сам и другие с легкостью признают любое из тех слов как написанное мной. Возможно, есть нечто неуловимое в очертаниях их, в недоверчивом смешении линий, неумелом соприкосновении впервые сошедшихся любовников, позволяющее без сомнений соотнести их со мной или же сама сущность моя проникает через мою руку и тонкий пластиковый корпус в чернила, чтобы вместе с ними отравить беззащитную бумагу. Меняется размер букв и наклон их, отношение друг к другу, привязанности и предпочтения, различные снятся им сны и в разных чудовищ превращаются они для того, чтобы ненамеренное насилие совершать над ближними своими, но все же остаются они тем, что всегда будет признано принадлежащим мне, как дети, неопровержимым сходством подтверждающие слова матери о том, кто именно зачал их.

Взяв в левую руку тяжелую раковину, покачивая ею в воздухе я кончиками правых пальцев провожу по верхнему из листов, едва ли на треть заполненному словами. С самых древних времен я наслаждаюсь ими, я внимаю им и вкушаю их как плод с дерева на краю дороги, несущий томящемуся от жажды путнику только сладкий и еще больше усиливающий его страдания сок, только вязкий и дразнящий вкус. Мне известно вселюбивое могущество их, я догадываюсь об их слабостях, мне известно, как возможно соблазнить их, что любят они и как более всего нравится им быть рядом друг с другом. Но все это не имеет значения для меня. Я выгляжу для самого себя дрессировщиком, не способным более видеть полосатый мех и носить на шее медальон с тигриным глазом. Я не устал от них, но чувствую, что мои хлысты более их не пугают и не прельщают лакомства в моих руках. Продолжая обращаться с ними едва ли не более вольно, чем когда-либо, выполняя тем самым многие годы остававшееся неудовлетворенным желание их я наблюдаю, как все более безжалостными становятся они. Удивленный тем, я замечаю, что с каждым разом все медленнее приближает стальное перо рука моя к листу бумаги. В моей единственной любовнице были обнаружены мной желания, способные уничтожить меня и впервые задумался я о том, что более ценным должно быть для меня: удовольствие ее или собственное мое существование. Только слова отличают меня от прочих существ. Неотделимые от сознания, они граница и путь в бесконечность для требовательного разума и только они, только их вид и звук могут доказать мне, что я представляю собой нечто большее, чем привлекательную беспечность. Молчание доступно каждому, слова покорны немногим, только те, кто не уверен в собственном разуме видит в них слабость и полагает, что есть недоступное выражению их. Слова танцуют, слова ликуют, слова смеются и для того, кто готов веселиться вместе с ними, они согласны превратить в себя любое навязчивое ощущение, случайное видение, искристое чувство, жадное явление, смущенное происшествие, доверчивый цвет, холодный звук или прерывистую плоть.

Я закрываю глаза и отвлекаюсь от них.

В поддельной темноте я не могу разобрать их на золотистые шестерни и пружины, расслабившиеся после настойчивых ласк, не могу отличить одно от другого, не могу оторвать страхи от морского дна. Повернувшись, я поднимаю веки и вижу широкую кровать, изножьем направленную к приоткрытой двери. Кремовые шелковые простыни на ней такие ровные, что кажется невозможным сдвинуть или приподнять их, вес их представляется слишком большим для того, чтобы рука смертного или мертвого могла бы приподнять их. Яркий свет оранжевым оттенком своим лишает бледности мою кожу, но здесь, в слезливой полутьме, это кажется отвратительным уже только потому, что происходит с одной лишь правой половиной моего тела. Прижимая к груди раковину так, что острые края ее оставляют темные неровные следы между сосками, я возвращаюсь к зеркалу и чувствую приторную дрожь, минуя дверной проем. Каждый раз, когда из одного замкнутого пространства в другое перехожу я, подобное происходит со мной. Слишком велики для меня различия между двумя любыми комнатами, даже если одинаковы они в размерах и пусты. Всегда есть те неровности пола, те едва заметные пятна на стенах и трещинки в углах, морщинки возле ногтей, крохотные шрамы на ногах, оставшиеся после детства, не позволяющие равными считать и самых неразличимых близнецов.

Я отодвигаю ногой весы так, чтобы не было их отражения. Немного раздвинув ноги, я в левой руке сжимаю раковину, в правой - свою возбужденную плоть. Движения в стекле кажутся мне более медленными, чем совершаемые мной. Мне видится, что они запаздывают, не сразу отвечают моему телу, как будто бы расстояние между ним и невидимым серебром заполнено знаменитым золотистым аэрозолем, с трудом преодолеваемым теми микроскопическими насекомыми, которые, разбиваясь о края вещей и создают тем самым свет. Как бы то ни было, за многие годы я настолько привык к себе самому, что мне достаточно и минуты для того, чтобы мое густое, тяжелое семя выбросилось из меня в самоубийственном блеске и, направляемое мной, заполнило собой раковину, весь ее жемчужно-лаковый блеск, затопило собой все музыкальные шкатулки во чреве ее, смыло все береговые укрепления, сдвинуло многотонные пушки старого пиратского форта, полуразрушенного в тот день, когда дочь одного из капитанов взорвала пороховые склады, влюбленная в лейтенанта королевского флота, имевшего роман с ней исключительно по приказу адмирала. Между тонкими линями выступов, окружавшими вход в раковину высыхали обессиленные капли, моя правая рука опустилась, влажными кончиками пальцев прикасаясь к ноге. Существующая необходимость растворяется тенью клоуна в детской ночи после цирка, я совершаю шаги и с каждым из них капля заполнившей раковину жидкости покидает ее, но все же я успеваю донести достаточно до стоящего на узком белом подоконнике черного горшка, где потрескалась и выцвела земля. Темные разломы ее я заполняю невостребованной жизнью. Я подозреваю в себе надежду на то, что это действие произведет ее. Это было бы приятно мне. Я воображаю растение с большими круглыми листьями, темными, укрепленными белесыми линиями жилок, с заметным только при взгляде снизу рисунком их, схожим в очертаниях с человеческим эмбрионом, пребывающим не менее чем на шестнадцатой неделе жизни. Возможно, в этом случае и только я мог бы почувствовать себя отцом даже если бы изначально мне и не хотелось того.

Повернув раковину к себе, я смотрю на ее заполненные высыхающим блеском глубины поверх огней подвижной улицы, мне не остается ничего другого, как вернуть ее на место - теперь я потерял интерес к ней. Остановившись перед столом, я поворачиваю голову и смотрю в сторону ванной комнаты. Странные, ущербные предчувствия посещают меня подобно тем, кто никогда не отвечал на письма и появился неожиданной кометой, не позволяющей надеяться ни на что, кроме освобождающего падения. Мне кажется, что было бы лучше, если бы я подставил раковину под быструю, сильную струю воды и очистил ее, устранил заражение, удалил ядовитые выбросы. Но желание то имеет источник, находящийся за пределами крепостных стен моего сознания и потому я не могу позволить себе считать его кем-либо кроме посланника сил враждебных и ненадежных, что в некоторых обстоятельствах возможно назвать равным.

Я кладу раковину на бумагу. Покачиваясь, она проливает единственную, но крупную и тяжелую каплю и та растекается сероватым пятном, расплавляя буквы, меняя их, превращая их в другие, незнакомые знаки языка, помнить который могут только беззубые пекинесы. Жаль, что я никогда не стану одним из них.

Сто восемьдесят три сантиметра, восемьдесят четыре килограмма, сто сорок на восемьдесят, девяносто пять ударов в минуту, семьдесят две целых, пять десятых градуса. Мои руки дрожат, когда я записываю цифры. Мне приходится делать это красными чернилами, пишущие ручки, несущие другой цвет, и шариковые и перьевые, отказываются писать сегодня в моих руках. Красный цвет после черного неприятен мне, как, должно быть, будет неприятен и тем, кто станет проверять мои записи. Я не сомневаюсь, что они появляются здесь каждый раз, когда я ухожу из квартиры. Возможно, каждый раз, когда я засыпаю. Это не может ни напугать, ни смутить меня. Но он снова здесь. Я надеялся, что то было случайное видение, я слышал, что галлюцинации не повторяются, но подозреваю в том слова ничего не знающего о них. Он в соседней комнате, в гостиной, медленно ходит по ней - я слышу, как скрипит паркет под его тяжелым телом. Когда я увидел его в первый раз, это было три дня назад, он был значительно меньше. Его быстрый рост пугает меня больше, чем он сам. По причине, которую я не совсем понимаю я боюсь наступления его полового созревания. Должно быть, я опасаюсь, что он совершит насилие надо мной, но все же полагаю это маловероятным. У меня есть револьвер, из которого я попадал лишь немного реже, чем промахивался. Конечно, я уже давно не ласкал его и это может привести к осечке, но сейчас я не смогу найти ни одной мясной бабочки и мне остается только сидеть на полу, прижавшись спиной к изножью кровати, положив тетрадь на пол, сжимая в левой руке стальную рукоять. Петля на нижней ее части, предназначенная для карабина цепи или ремня настолько схожа вкусом и ощущениями для пальцев на проколотый женский сосок, что я невольно испытываю возбуждение тогда, когда оно может только помешать мне.

Он сидел на люстре и я не сразу заметил его. Вернувшись после целого дня блуждания по городу я был слишком усталым даже для того, чтобы сразу же вдохнуть сознание. Обычно я делал то, едва войдя в квартиру, для чего и хранил баллоны в прихожей, рядом с зонтом, чья гладкая ручка из кости амфиоксуса всегда вызывала во мне головокружительное веселье. Конечно же, утренняя доза почти исчезла во мне, я уже не чувствовал ее будоражащей печали в крови своей и потому все выглядело усталым и безветренным, мертвой пушистой белой собакой возле железнодорожного полотна в день сияющих рельс. Присев на стоящий посреди комнаты стул, я, утомленный достаточно, чтобы не беспокоиться об изяществе, полусогнутыми руками стянул с себя пиджак и бросил его на пол. Позднее я буду сожалеть о том, что сделал это недостаточно красиво. Глядя на смявшийся черный шелк, я заметил чужой светлый волос, обвившийся вокруг верхней пуговицы и это взволновало меня. Мне показалось, что за мной следили. К сожалению, это ощущение возникло во мне только тогда, когда я уже не мог превратить его из оскорбительного подозрения в полусухой страх. Волос был длинным и казался женским, но я понял, что единственной причиной тому была его длина, прежде всего соотносимая мной с женщинами. Приступами возникающая неподвижность мыслей моих, в то мгновение, возможно, исходившая от недостатка сознания, не позволила мне напомнить себе, что и мужчина может быть длинноволосым.

Наклонившись, я поднял волос, поднес его к глазам, рассматривая его надломленные волны, каждая из них разбивалась там, где, казалось бы, наибольшую силу и красоту должна была обрести. Я подумал о том, что, выглядевший столь неприятно в одиночестве, рядом со множеством подобий своих, волос тот должен был быть прекрасным, создавая и без прически вид привлекательный и необычный. Но теперь уже я обретал уверенность в том, что он некогда принадлежал женщине. Понимая, что могу убедить себя в том только для того, чтобы стал он отвратительным для меня, я все же чувствовал истинность первейших моих ощущений, что не меняло моего отношения к ней как к следящей за мной. Я не мог и предположить о том, по чьему приказу или просьбе занималась она тем или же, если имелось на то собственное ее желание, что могло пробудить его. Я попытался вспомнить всех, кому случайно наступил на ногу или толкнул в метро, пробираясь к выходу, нищих, которым отказал в монете, бродячих собак, которых отпугнул, когда они хотели приблизиться ко мне, призраков, изгнанных мной. Насколько могла быть точной память моя, ни у кого из них не было таких волос. Теперь мне придется присматриваться к каждой встреченной мной женщине со светлыми, волнистыми или вьющимися волосами, как некогда я обращал внимание на каждую, у которой был крупный бюст. Сейчас я не могу вспомнить ни одну из них, но мне нет и необходимости в том. Мне срочно необходимо увидеть фотографию девушки со светлыми волосами, несколько таких должны были сохраниться в том принадлежавшем мне альбоме, где я хранил снимки, украденные из чужих. Так случалось со мной: рассматривая чужие фотографии, я внезапно испытывал безжалостный интерес к какой-либо из них. Некая деталь ее, малозначительная даже для меня самого, заметная лишь при некоторых усилиях, могла привлечь меня настолько, что я не мог удержаться от того, чтобы украсть ее. Попросить копию у меня не хватало смелости: тем самым я выдал бы какое-либо пристрастие свое, позволил бы другому существу иметь точное представление о моих предпочтениях, пусть и сиюминутных, тогда как в любых других условиях я позволял только догадываться о них, наслаждаясь именно ошибочными представлениями.

Поднявшись со стула, с наслаждением посмотрев на оставленные мной темные вмятины посреди красного бархата, я подошел к шкафу для того, чтобы достать альбом. За многие годы он стал настолько тяжелым, что мне приходилось держать его двумя руками и увеличился в размерах так, что теперь, даже упершись им в сгибы локтей, кончиками пальцев я не доставал до верхних пределов. Золотисто-кремовая его поверхность напоминала мне мертвое солнце, рассыпающееся в ядовитом небе и я не уставал наслаждаться даруемым им головокружением.

Первой была, как и всегда, фотография длинноволосой девушки с непочтительными темными губами. В большинстве случаев я не могу вспомнить, у кого и когда украл снимок. Я никогда не был знаком с женщиной, у которой были бы такие жестокие глаза. Не могу вспомнить, но возможно, что именно они и привлекли меня. Меня легко привлечь жестокостью, я чувствую, что когда-то именно из-за нее и мог обратить внимание на эту лакмусовую бумагу моего желания. Где-то должна быть хоть одна девушка со светлыми волосами и я переворачиваю страницы. Чужие дома, трескающиеся от неверно поставленной задержки, автомобили, ржавеющие в неточном фокусе, дети, слишком неразумные для того, чтобы опасаться отравления проявителем, сады, высыхающие под светом красной лампы, деревья с перезрелыми плодами и крохотными на них недоумевающими червями, ослепленными скороспелой вспышкой, яркие цветы, срезанные самозатачивающейся диафрагмой. Я остановил взгляд на одном из снимков и фиолетового дракон, изображенный на нем, указывающий когтистой лапой за мою спину, испугал меня. Обернувшись, я воззрился на люстру, изогнувшуюся тонкими золотистыми стержнями, и на одном из них висело усмехающееся, отвратительное и неведомое мне существо.

Альбом выпал из моих рук. Нагое маленькое тело, тонкие руки и ноги почти без мышц, обтянутые лоснящейся, готовой принять на себя любой свет млекопитающей кожей, перламутрово-нежный, безжизненно-робкий блеск ее, немедля обратили память мою к острым и беспокойным изгибам.

Сын Раковины выглядел слабым и беспомощно-хрупким, но все же чувствовалась в нем некая будущая сила, быть может и опасная, но привлекающая непознанной противоестественностью своей. И сама раковина, моя нежная раковина с темными пятнами и кремовыми порами, уменьшившаяся и большую обретшая твердость покачивалась на стальной серьге в его левом ухе.

Мне пришлось улыбнуться. Так было уместнее.

В том, как оно смотрело на меня желтыми бесчувственными глазами я не видел ни страха, ни признания. Уже тогда он был сильнее меня и понимал, что у меня нет возможности совладать с ним, поймать и уничтожить его. Он не смог бы скрыться в раковину, приобретшую на его теле такой вид, словно бы лишь вчера была она соткана неоновыми пауками в их подводных куполах. Он не сумело бы убежать из квартиры: дверь была закрыта, равно как и все окна. Я предусмотрительно не открывал их, форточки были прикрыты частой стальной решеткой и сеткой из высушенных жил гориллы, способной остановить любого нумизмата, что возжелал бы превратить меня в монету пятивековой давности. Холодильник пустовал: мне было достаточно сознания. Если бы я пожелал особой осторожности, то рано или поздно он умер бы от голода. Острые и длинные тонкие зубки его уверяли меня, что оно может питаться только мнительными мечтателями. Поскольку я к таковым не принадлежал, то мог беспокоиться только о смерти. Оставив его на люстре, не замечавшей чужого присутствия и остававшейся неподвижной, я поднял альбом, но так и не нашел в нем фотографии девушки со светлыми волосами. Узнав о моем особом желании увидеть одну из них, все они могли изменить цвет, ведь с давних времен, с самого дня похищения все они испытывают лучезарную ненависть по отношению ко мне. Все время, пока я изучал украденное, он смотрел на меня, лишь однажды повиснув на покачнувшейся люстре для того, чтобы приблизиться и повнимательнее рассмотреть гигантскую волну под бездыханным солнцем тропического заката, выцветшую на моментальном снимке.

Я проснулся около часа назад от того, что услышал шаги в соседней комнате. Само по себе это не могло бы напугать меня. Иногда я слышу шум из ванной комнаты и мой голос, разговаривающий сам с собой. Мне приходится так делать, чтобы удалить скуку, неизменно являющуюся ко мне, если я остаюсь наедине с водой. Внимая собственным словам, я лежу, не шевелясь, чтобы ни сминаемая подушка, ни шевелящиеся простыни не издали ни одного звука. Я вслушиваюсь в свою речь с таким любопытством, какого никогда не знал к чужой. Мои слова интересны мне больше, чем чьи-либо другие. С трепетом внимаю я им, запоминаю и повторяю их, восхищаюсь ими, нахожу в них красоту и смысл, более всего приятные мне.

Но на сей раз шум не принадлежал мне. Мои шаги легче и осторожнее, я не позволяю носку задевать поверхность, а пятке - волочиться по ней. Это всегда создает слишком неприятные звуки и опасно тем, что увеличивает опасность запнуться и упасть, сломав правый большой палец, имеющий, как известно, непосредственное отношение к некоему особому органу мужского тела. Не могу сказать, чтобы я был обеспокоен этим, так как последние несколько тысяч лет у меня не было женщины или мужчины и я не испытывал необходимости в том, но любое повреждение в организме, малейшее необычное поведение его пугает меня больше, чем непосредственная возможность гибели. Незначительное и оказавшееся безобидным покалывание на левой щиколотке вызывало у меня страх, преодолеть который способна только дополнительная доза сознания, тогда как пулевое ранение или истекающая кровью вена оставляли спокойным и рассудительным. И эти шаги, эти неловкие, эти протяжные, эти различающиеся по продолжительности и, вероятно, протяженности шаги, жестокое раздражение создавали во мне. При всем моем страхе я чувствовал навязчивую злость, согревавшую револьвер. Мне хотелось встать, открыть ногой дверь и выпустить в неведомое все пули, которые пожелают покинуть гильзы свои.

Мое оружие - Монтерле модели 5671. Серебрянный Карлик, как иногда называют его. Возле самого барабана на рукояти изображено уродливое и смеющееся горбатое существо с изогнутым носом. Калибр 7.21.До сих пор мне не доводилось стрелять из него в кого-либо, кроме себя самого.

Выглянув из комнаты в щель между створками двери, я увидел его стоящим посреди комнаты, под люстрой и с тоской взирающим на нее. Зубы его стали длиннее и тоньше, цвет их изменился на полупрозрачно - матовый и теперь я заметил, что были чуть изогнуты они, некоторые из них кончиками своим соприкасались друг с другом и было неравным расстояние между ними. Сердце мое забилось так же часто, как в тот десятилетний день, когда я убил соседскую кошку.

Почувствовав меня, он вздрогнул, резко повернулся ко мне, длинные светлые волосы качнулись над глазами, вьющиеся, как будто бы химическая завивка вонзилась в них. Отпрянув от двери, я толкнул ее рукой и она закрылась с такой силой, что куски белой краски откололись от деревянной рамы. Бросившись к шкафу, я отодвинул в сторону дверцу его, от чего она едва не слетела со своих пластиковых рельс, из-под аккуратно сложенных сорочек и джемперов вырвал бархатный желтый футляр.

Мне кажется, он приближается к двери.

Так и есть.

Он прошел мимо.

Небеса во льду - надпись по окружности гильзы. Я думаю, это название компании, изготовившей те патроны.

Со стороны окна...

Я поднялся. Этот странный шум, шуршаще - тонкий, изменчиво - тоскливый. Слишком похоже на хамелеона, на ядовитого всевидящего хамелеона. Держа на прицеле дверь, оставив тетрадь на полу я осторожно двигался к темно-бежевым шторам, прикрывавшим окно. Звуки шагов стихли, словно теперь он замер, прислушиваясь к моим. Мне показалось, что я чувствую его настороженную нерешительность. На мгновение я останавливаюсь, сердце мое становится четырехкрылым фламинго. Я представляю Сына Раковины рассматривающим фотографию девушки со светлыми волосами, держащим ее зажатой между желтых, равных длиной зубам ногтей, царапающих гладкую бумагу, вырывающих глаза, оставляющих кровавые следы на мягких щеках. От ревности мои губы темнеют, я вижу эту пустоту в зеркале, далеком, как дни в потерянном дневнике, самовлюбленном не меньше промахнувшейся пули. Страх становится тем ядом, к которому пристрастилось, зная и до первой иглы, что он сократит ее жизнь, желание многотомной мести. Дрожь остается в моих руках, но теперь она полна жизнерадостной силы, способной заточить любое лезвие, сделать ядовитой чистейшую до ее прикосновения воду, смертоносным воздух хвойного леса.

Я раздвинул шторы.

Цветок стал таким, каким я представлял его в своих лишь три секунды продолжавшихся мечтах.

Мне кажется, что впервые я увидел его в высотном полусне, когда самолет нес меня к этому городу. Полет занимал шестнадцать дней, с двумя посадками, четырьмя сменами экипажа и одной - самого механизма. Мое место было третьим от иллюминатора, четвертым от прохода в левом ряду, юные ангелы с розовыми крыльями на потолке в трех метрах надо мной. Их прически менялись каждый день. На шестой день мужчина, сидевший справа от меня и проспавший почти все это время, отвлекаясь только для того, чтобы просмотреть очередной глянцевый журнал с несовершеннолетним красавицами на обложках, поднялся и достал из кармана пиджака взрывное устройство. В том, что это было именно оно, не приходилось сомневаться - в эти дни каждый знает, как они выглядят. Сжатое его рукой, оно нервно шевелило тонкими длинными лапками с редкими на них жесткими волосками. От красного ошейника к запястью, обвивая его узкой петлей тянулся золотистый шнур поводка. Я не помню, куда он желал направить нас. Кажется, его интересовали узкобедрые прелестницы. Через три минуты охранники в темно-зеленой униформе уже сковали его наручниками и увели прочь, чтобы выбросить из самолета, как то предписано законом.

На девятый день до нас дошли слухи, что в салоне третьего класса женщина открыла огонь из пистолета по некогда бросившему ее мужу, случайно оказавшемуся одним из пилотов.. Я не уверен, произошло то в действительности или же толстая стюардесса, хвалившаяся фотографиями своих огромных детей пересказывала чужие сновидения и страхи. Одиннадцатый день подарил нам пожар в правом седьмом двигателе. Старик с короткими волосами и острой бородкой, сидевший возле окна любезно позволил мне на несколько минут занять его место, чтобы понаблюдать за пожарными командами, работавшими на красном крыле. Зеленый густой дым метался, сминаемый скоростью, терзаемым вращением винтов между бесполым небом и фригидными облаками, ни одной не помнящими песни.

Проявив неожиданное расположение, старик предложил мне свою трубку с опиумом, равного которому я не пробовал уже несколько лет и прочитал мне несколько страниц из книги, написанной его сыном. В отличие от опиума, книга оказалась отвратительной и, насколько я смог понять, должна была проповедовать некую незнакомую мне и показавшуюся малоинтересной религию. Вечером того же дня в одном из первых рядов нашего салона двенадцатилетняя девочка родила тройню. Проходя мимо меня, священник задел мое плечо фиолетовой льняной сутаной, от чего я почувствовал тошноту. Конечно же, вызвано это было цветом, всегда неприятным мне. Девушка справа от меня, облегающие светло-красные джинсы со светлым овальным пятном на левом бедре, маленькие карие глаза, пытающиеся быть заманчивыми, сообщила мне имена. Я помню только, что одну из девочек назвали Мирандой. Сон приснился мне между двенадцатым и тринадцатым днем, но ни у одной из стюардесс, ни у кого из попутчиков моих не оказалось книги, которая могла бы объяснить его. От кого-то я услышал, что в салоне люкс путешествовал знаменитый толкователь сновидений, но я не хотел идти так далеко, да и оплата, которую он запросил бы за свои услуги, явно была бы слишком велика для меня. Во сне цветок рос в узком высоком горшке на голубой потускневшей краске высокого подоконника. В мутном стекле окна я видел высокие стальные перила балкона, внизу растекался смех детей, изучающих тела друг друга. Проснувшись от того, что девушка положила свою руку на мое колено, увидев, как от этого прикосновения превращается в шелк черный вельвет, я в ужасе вскочил, напугав ангелов, с той минуты старавшихся держаться подальше от меня. Едва ли не с ненавистью воззрившись на девушку, я встретил ее недоуменный взгляд и заметил, что еще две пуговицы на ее блузе расстегнулись, позволяя увидеть многое из того, что с легкостью могло бы стать чужим желанием. Немедля нажав на кнопку вызова стюардессы, я попросил ее найти мне другое место. К моему несчастью, свободных кресел в салоне не оказалось и, сколько я ни спрашивал, никто не согласился поменяться со мной. Все оставшееся время я не спал, для чего мне пришлось пить крепкий, но отвратительный на вкус кофе и партию за партией в шахматы проигрывать моему соседу слева - юноше, сощурив глаза рассматривавшему неудачную или неумелую соблазнительницу все время, пока я обдумывал движения моих фигур. Я предложил ему пересесть на мое место, но он, покраснел и отказался с таким смущением, какого я не встречал и у трехполых членистоногих. Рассмеявшись, я переместил королеву с черной клетки на желтую, прикоснувшись при этом кончиком пальца к ее левой нагой груди.

Приподняв растительный лист и наклонив голову, я посмотрел на темную его сторону, чтобы увидеть тоскливого эмбриона с пуповиной, извивающейся по всему его пространству, соприкасающейся с черенком и пропадающей в нем.

Правыми пальцами вцепившись в край горшка я поднимаю его и бросаю на пол, он разбивается возле батареи отопления, забрызгивая ее белизну сырой землей и корень освобождается от нее, крупный, темно-желтый корень, форму имеющий свернувшегося эмбриона, пуповина превращается в стебель. Ресницы закрытых глаз длиной не меньше пальцев его рук, ноги едва заметно подрагивают, переживая обо всех потерянных листьях, нераспустившихся цветах, увядших прозрениях, рассыпавшихся сожалениях, коих у него, должно быть, накопилось немало за все проведенные под землей тысячелетия. Присев, продолжая направлять оружие в сторону двери, готовый выстрелить при малейшем звуке с ее стороны, я склонился, чтобы рассмотреть своего второго сына.

Лежа на правом боку, он шевелил приоткрытыми губами, но я не мог различить в том попытки произнести что-либо. Больше всего это было похоже на движения, непроизвольно возникающие при недостатке сознания. Запасы его были малы у меня, я не мог и не желал пожертвовать ими, потому единственное, что я нашел возможным сделать для него - отделить от стебля. Продолжавшими держать рукоять пальцами сжав пуповину возле тела, я правой рукой потянул ее на небольшом от него удалении и она с легкостью порвалась, как лепесток розы под весом прошедшего сквозь него призрака.

Вздохнув так громко, что задрожало от непокорной страсти зеркало, тело его стало увеличиваться. Когда оно обрело размеры взрослой мальтийской овчарки, глаза открылись, руки с короткими ногтями, получившими французский маникюр уперлись в пол и мой младший сын стал подниматься, сперва встав на колени, затем левой рукой опершись на край постели, поставив сперва правую, а затем левую ноги, выпрямив их для того, чтобы оказаться на голову выше меня.

От его гладкой, тусклой кожи, от его тонкого тела, несомненное сходство имеющего с моим, от неуязвимых слабоумных губ, улыбающихся желанием, чтобы все увидевшие их старались угадать его возраст, исходило ощущение золотистой силы, вбиравшей в себя свет для того, чтобы вернуть немного потускневшим и более молодым, как будто бы он исходил теперь от звезды, находящейся значительно ближе.

Светлые волосы были такого же цвета, как мои полтора года назад. Я внимательно всматривался в него, опустив револьвер, направив его к полу. В этом моем сыне я не мог почувствовать угрозы для себя, что могло быть весьма приятной, но все же ошибкой. И я был уверен, что мое оружие не способно причинить ему вреда. Наблюдаемое в нем было слишком точным для того, чтобы позволить пуле убить его. Воздух вокруг его нагого тела дрожал так, как будто огонь терзал его, но в комнате было так же прохладно, как раньше. От неведомого жара того над плечами его возникали миражи безрадостной страсти, обреченной на губительное повиновение, танцующие девы в фиолетовых и красных париках, в кружевных чулках и черных татуировках гниющих демонов на спинах, врата посреди белых стен, ведущие в долины между острых гор, над которыми восходит солнце, слишком неуверенное, чтобы быть знакомым.

Ровной линией люминесцентной смерти провели себя брови его, знающие имена каждого из длинных своих волосков, его плоть возбуждена и покачивается, что неудивительно, ведь немногое может быть более волнительно, чем собственное рождение. Мне, трижды наблюдавшему за своим появлением на свет, это знакомо больше, чем многим другим.

Снисходительно и ласково глядя на меня, он проходит мимо, перемещая ноги медленно и плавно, двигаясь неудержимо и бесчувственно, как ощущение неустранимой и непрощаемой вины и я вынужден отпрянуть, чтобы не быть пораженным всесжигающим полем, окружающим его. Кожа на моей левой руке, опаленная им, покраснела и белые извивающиеся узоры проступили поверх цвета того будоражащей неверной татуировкой. Прижимая раненую конечность к телу, едва не роняя револьвер из дрожащих от боли пальцев я с восхищением наблюдал за тем, как прекрасное дитя мое подходит к двери и открывает ее. Крик, проникший из темноты между белыми створками напомнил мне воспроизводимый в обратном направлении женский стон наслаждения, коих немало было в моей особой коллекции. Громкий, полный радостной ярости, воплощения надежд, о которых удалось подслушать в уличных разговорах случайных людей, он взывал к восхищенному недоверию, в котором только и видел предвестие грядущего счастья.

Передав револьвер правой руке, я снова направил его на дверь. Обернувшись, мой сын улыбнулся мне, успокаивая и ободряя. Я ответил ему улыбкой, никогда не способной к тому, чувствуя, что теперь покой мой будет нескончаем, что вместе мы сможем превзойти любые безропотные случайности. Он переступил через порог и закрыл за собой дверь.

Рычащие крики, перемешиваясь со злобными, тонкими стонами вобрали в себя весь звук, какой только был возможен здесь, не осталось ничего для моего сердца, тепло чье у погребального позаимствовано костра, ничего для сталкивающихся роскошных автомобилей под окном, для умирающих между его тонкими стеклами беззащитных мух, для многоголосо предающихся любви соседей сверху, низкорослой блондинки и полноватого мужчины намного ее старше, к которым я испытывал искреннее отвращение. Каждый раз, оказываясь вместе с ними, с кем-либо из них в кабине лифта или на лестнице, я чувствовал, как нечто, пребывающее во мне с самого детства моего требует от меня, чтобы я нанес удар, не задумываясь о последствиях, чтобы я убил, не мечтая о сожалении. Но теперь я мог попросить моего сына сделать это для меня. Не сомневаюсь, что ему будет приятно выполнить просьбу своего утомленного чужими жизнями отца. Я почувствовал в нем готовность к жестокости, я знал ее в себе, я знал ее в собаке, которую подарили мне когда-то родители. Щенок сиамского терьера выглядел таким милым, сидя на красном, с желтыми цветами ковре в моей комнате, но уже в ту минуту, когда у меня спрашивали, какое имя я ему дам мне было известно о том, что наступает день, когда любая страсть превращается в ярость. Я видел в недовольных глазах щенка предчувствие страсти, что означало для меня и неизбежность насилия. Имя ему было Мартирус и наивное недовольство навсегда осталось в нем. В сочетании со все возраставшей злобой оно было еще более опасно, чем сама она. Он почти не поддавался дрессировке. Опытному инструктору с трудом удалось обучить его простейшим командам, выполнявшимся только в том случае, если имелось на то настроение или обещанное вознаграждение было достаточно велико, чтобы стерпеть это унижение. Нам пришлось заплатить штраф за то, что он трижды нападал на кинолога. Каждый раз, как рассказывал нам сам пострадавший, безо всякой видимой причины. Его удивляло имя, дарованное собаке десятилетним ребенком и случайно я услышал, как он говорил моим родителям, что животное опасно и он не советует оставлять его наедине со мной. Но они не смогли отнять у меня пса, подозревая, что в этом случае моя ненависть к ним станет нестерпимой уже не только для них, но и для меня самого и я вынужден буду превратить ее в нечто более действенное. Я всегда был осторожен с Мартирусом, не позволял себе оскорблять его, не настаивал на том, что было ему неприятно. Любви к нему у меня не было. Привязанность - возможно, но она возникла лишь потому, что мы много времени проводили вместе. Когда ему было плохо, он приходил ко мне, зная, что я всегда приласкаю его, но я часто видел оскал его отсекающих любую милость зубов, слышал его угрозы, упрекающие в несуществующем и несодеянном. Однажды утром клыки вонзились в ногу моей матери, когда та готовила крем для торта. То был день моего пятнадцатого рождения. Ногу пришлось ампутировать и отец скоро ушел от нас. Я отвез Мартируса за город и оставил на пустыре, возле остова старого микроавтобуса, покрытого свежей, ярко-голубой краской. Ошейник из тусклой красной кожи, который когда-то я так долго выбирал, остался в моей руке. Я намотал на руку поводок, отвернулся и пошел к машине, где ждала моя первая любовь, на четыре года меня старше. К открытой правой двери, к зеркально-голубому блеску, к светлым волосам, прижатым солнцезащитными очками я шел, упиваясь предвкушением. Мне было невероятно любопытно, бросится ли на меня моя собака, при этом я не испытывал страха, несмотря на то, что был свидетелем нападения на кухне. Все тело мое напряглось, но я чувствовал радость. Любой исход был одинаково приятен мне тем, что я не мог с уверенностью предсказать его. От волнения сжав руки в кулаки, я прикрыл глаза не только для того, чтобы защитить их от яркого полулетнего солнца, но и желая сделать видимое расплывчатым, лишенным четких силуэтов, окрашенным в цвета, для которых нет однословных описаний. Я так и не узнал, насколько острыми были клыки моей собаки. Опустившись на мягкое черное кресло, вернувшись к загорелой коже и аромату почтенных духов, закрыв за собой дверь и почувствовав на своей щеке липкий от помады поцелуй, я забыл.

Смолкли удары, прекратился треск разрушаемой мебели и только тихие стоны слышны были теперь из гостиной. Любовная песнь продолжалась этажом выше, как будто незамечено было ими все произошедшее в моей квартире, только теперь еще один голос добавлен был к прежним трем. От всего это я чувствовал злобное раздражение. Бросив револьвер на кровать, уронив его на подушку, где он заблистал немедля впитавшимися в его мечтательный металл плотоядными снами, я направился к двери.

Приоткрыв ее ровно настолько, чтобы пропустить все свои тонкости, я левой рукой прикоснулся к холодному пластику на стене, включая тем самым яркий электрический свет.

Одна из прозрачных дверей книжного шкафа разбилась и кровь попала на корешки редчайших изданий, запрещенных ныне, запрещенных ранее и общедоступных теперь или же являвшихся теми, которые, как я надеялся, станут запрещенными в ближайшем будущем. Тогда их будет намного приятнее читать и можно будет продать по цене во много раз превышающей потраченные средства.

Многие из них были уничтожены. Впрочем, книга со следами крови на ней, если придумать для нее достаточно правдоподобную историю, может только привлечь именно ту разновидность покупателя, который сможет заплатить за нее соответствующую вымыслу цену.

Мой прекрасный сын был разорван на многие части. Возле порога лежала его левая рука, оторванная у самого плеча, залившая кровью сгиб локтя и пол вокруг себя. Половина мизинца отсутствовала, как и средний палец. Часть предплечья вырвана, чтобы заметной стала блеклая, красновато-матовая кость. Большая часть туловища находилась возле стола, переместившегося к самому окну. Правая половина груди, почти весь живот и рука, по-прежнему сжатая в кулак. Растерзанное левое легкое, оставшееся среди обнажившихся ребер, сохранивших на себе лишь рваные кусочки плоти, кишечник, паразитирующим плющом обвившийся вокруг позвоночника и мне захотелось увидеть цветы, способные распуститься на нем, если обеспечить ему уход и покой. Яркий крупный сосок со стальной в нем серьгой, незамеченной мной ранее. Маленький член, от которого тянется по полу к небольшой лужице тонкая извилистая полоска быстросохнущего блеска.

Голова лежала под столом, в тени. Я видел ее, но не мог различить выражения лица не столько из-за темноты, сколько потому, что обращено оно было к столешнице, направив в мою сторону шею, позволившую крови вытечь из себя и составить черное пятно вокруг нее, не посмевшее, не позволившее себе задеть волосы. Нигде не было заметно ног, маленькие дверцы шкафов слетели с петель, лежали на полу, фарфоровые статуэтки райских птиц, стоявшие в неприкрытой нише рассыпались на яркие разноцветные перья, смешавшиеся и переплетшиеся нежными волосками. Когда-то мне подарила их моя двоюродная сестра, еще до того, как стала мужчиной. Вскоре после операции она попыталась совершить насилие надо мной, крича о том, что только для того изменила себя. Она оказалась сильнее меня и мне пришлось ее убить. Я вонзил нож, который всегда ношу с собой, под ее ребра и, когда она отпрянула от меня, пытаясь вытащить его, выпустил в ее голову пулю. В той гостинице каждая комната имела скрытые камеры, мне доводилось покупать записи из "Янтарного Прибоя" и я не сомневался в том, что принявшие меня собратья их подтвердят мою самозащиту. Потому я оставил мертвое тело посреди комнаты и ушел, не испытывая беспокойства.

Пятна крови на потолке и оконном стекле, разбитая люстра и только три лампы из пяти оказались достаточно проворными, чтобы уберечь себя. Осколки стекла и фарфора на полу угрожали кровопотерей моим босым ногам и я оставался на месте, неторопливо осматривая комнату.

Мой старший сын был жив. Он сидел на полу, прислонившись к шкафу, правую руку прижимая к животу, левой упираясь в паркет, ногти его сломались, лишь двое смогли сохранить длину свою, большинство зубов повторило их судьбу, несколько исчезло совсем, на оставшихся гнили кусочки окровавленной плоти. Правая глазница опустела, левый глаз смотрел на меня с насмешливой жестокостью, левая нога, сломанная и вывернутая, острые желтые лучины костей воздвигла над кожей, блестевшей от растекшейся по ней крови, огромный длинный фаллос, гладкий и без вен, тяжелой головкой покачивался над промежностью и массивные безволосые тестикулы пульсировали под ним.

-Твой любимчик умер, отец. - каждое слово выбрасывает на пол капли крови.

Револьвер был слишком далеко, но я понимал, что теперь он стал бесполезным. Это оружие ничего не могло сделать с ним и я подозревал, что любое известное мне окажется не более умелым. Молча стоял я, глядя на единственного сына. Даже сейчас, израненный и, возможно, умирающий, он был сильнее меня настолько, что, если бы имелись поры на коже его, сила та, прорвавшись через них, отравила бы воздух и сделала меня совершенно безвольным.

Я опустил взор, но и этого было недостаточно. Я закрыл глаза в смущенном страхе.

-Ты хочешь о чем-то попросить меня, отец? - насмешливым стало теперь страдание его, но то, что почувствовал он непроизнесенные слова мои восхитило меня. Несмотря на дрожащие от ужаса перед тем будущим, которое означал собой он руки и невероятные усилия, прилагаемые мной, чтобы вдохнуть воздух, пропитанный приторным ароматом свежей крови, дарующим мечты о тех, кто еще вчера был невинен, у меня действительно имелась просьба к нему и я нашел возможным произнести ее.

-Ты поможешь мне убить соседей сверху?

Шестьдесят три, такую же цифру мне показали вчера весы, что было пугающим совпадением. Не могу вспомнить рост, но кажется, он был самым большим за последние две недели. Давление...что-то около ста тридцати на шестьдесят и температура немного выше тридцати восьми.

Десять часов и указанное количество минут являли собой круглые часы над проемом, ощутимо тосковавшим по двери, которую он никогда не знал, но которую видел в нестерпимой близи от себя, каждый день и с обеих сторон. Подобно безрукому любовнику, он обследовал ее тело фантомными конечностями, не имея мечтаний о совокуплении, более оного желая обнять ее, сжать пальцами мягкие груди, собрать между пальцами вьющиеся волосы.

Он следил за ней тогда, когда этого не делал никто другой, не моргая взирал на нее, когда была его очередь подсматривать за тем, как она вонзает острые иглы в маленькие свои соски, чем развлекалась каждый вечер для того, чтобы подчиниться сну. Мне было жаль его. Я помнил себя в подобных ситуациях, с тем лишь различием, что обычно именно я и был тем, кто пропускал сталь в чужую плоть. Если бы он попросил меня, я мог бы подарить ему свои фотокамеры с длиннофокусными объективами и устройствами, позволявшими снимать в темноте, рассказал бы ему о том, как изготовить и установить подслушивающие, отдал бы ему коллекцию чужих интимных телефонных разговоров, что в некоторые времена были достойным заменителем любой музыки для меня и в которых давно уже не мог я заметить ничего возбуждающего или привлекательного.

Некогда я был участником клуба. Мы собирались каждую пятницу, рассказывали друг другу то, что удалось подсмотреть или подслушать. Подозреваю, что многие из тех историй были вымышленными, но это не устраняло очарования. Для наших встреч мы снимали однокомнатную квартиру невдалеке от центра города. Я помню маленький круглый стол, покрытый пластиковой белой скатертью с темными желтыми пятнами, в углу тосковал старый телевизор с глубокими царапинами на деревянном корпусе и выпуклым экраном, являвшим нам то, что мы приносили, на полу возле него - высокие акустические системы, позволявшие различить все случайные шорохи, все ненамеренные вздохи. Иногда мы получали посылки от подобных собраний из других городов и отправляли им копии имевшегося у нас.

Однажды мой собственный голос, раздавшийся в той комнате поведал некоторые мои тайны. Я узнал свою собеседницу. В течении трех лет мы встречались с ней по субботам для того, чтобы удовлетворять наши удивительным образом совместившиеся желания. Она хотела почувствовать себя мужчиной, я чувствовал себя женщиной. Я одевал парик светлых вьющихся волос, искусственную грудь четвертого размера, неотличимую от настоящей, если прикасаться к ней через платье или белье, с волшебным соском, твердевшим от прикосновений, наклеивал ресницы, красил длинные ногти, наносил тени и помаду, вставал на высокие каблуки и выходил на улицу. Старательно игнорируя попытки мужчин, оказывавших мне знаки внимания, я шел по улице до тех пор, пока она не подходила ко мне. Как и я, приобретший весьма многообразный гардероб специально для подобных развлечений, она каждый раз появлялась в новой одежде. То мог быть сшитый согласно моде костюм, старые, поношенные джемпер и джинсы или рабочий комбинезон и я, равный ей, с одинаковым удовольствием одевал и вечерние платья и дешевые блузы с простыми юбками. В женском обличье вид мой был настолько привлекателен, что немногие мужчины могли избежать случайных, но повторяющихся взглядов на меня, но я не имел желания непременно выглядеть как можно более соблазнительной. Иногда я одевал и короткие юбки, благо, что мои гладко выбритые ноги, стройные и прямые, позволяли мне то, и полупрозрачные блузы поверх кружевного белья, но и длинные, с узким воротом платья были приятны мне.

Ей всегда удавалось быть неожиданной. Наши игры были честны настолько, насколько то было возможно. Если она приглашала меня в ресторан, то я мог и отказать ей. При этом, если в тот день она не была расположена к настойчивости или насилию, мои неприветливые слова могли означать завершение приключения. Или же она могла напасть на пустынной улице, угрожая пистолетом сорвать с меня одежду и ввести в меня пристегнутый фаллос, наполнявшийся жидкостью до волнующей твердости, когда она нажимала на сокрытую в поясе кнопку. Иногда она предлагала деньги или была настолько очаровательна, что я чувствовал ревность, если другие женщины с интересом смотрели на нее.

И каждый раз мы подолгу обсуждали в телефонных разговорах все, что произошло. При этом каждому из нас хотелось не только до мельчайших подробностей узнать то, что чувствовала другая сторона, но и самому не менее подробно описать свои переживания.

После того, как некоторые мои предпочтения и грубости стали известны другим, я рассмеялся. Они смотрели на меня с восторженным недоумением. И ранее имея суждение обо мне как о существе, склонном ко всему тому, что им казалось странным, теперь они не только утвердились в тех мыслях, но и смогли дополнить их способными в любое мгновение быть воспроизведенными фактами. Кажется, двое из шести все же усомнились в том, что услышанное было сказано именно мной. Один из них спросил меня, действительно ли то был мой голос. Но после того, как я увидел их испуганные и восхищенные глаза, даже если бы он и не был моим, я все равно присвоил бы его себе. Откинувшись на спинку стула и сложив на груди руки я улыбался. Я сидел напротив окна и видел, как одна за другой о него разбиваются капли начинающегося дождя, что казалось мне добрым предзнаменованием. Я рассказал им еще несколько историй подобных той, о которой они только что услышали и на следующую встречу принес видеозаписи, восхитившие их настолько, что они стали предлагать мне продать их. Именно так я и поступил, разделив полученное со ставшей к тому времени матерью соучастницей.

Развлекая себя мучительным воображением и теплолюбивыми воспоминаниями, я пребывал в ожидании, когда редактор сможет принять меня. Я пришел на пятнадцать минут раньше, но прошло уже больше двадцати после назначенного времени. У меня не было ни книги или журнала, ни музыкального проигрывателя. Отсутствие завтрака и привычного утреннего холодного кофе вызывали некоторое раздражение, смириться с чьим растерянным нетерпением было намного легче, чем с неожиданно возникшим твердотелым возбуждением. Было ли оно вызвано памятью о давних происшествиях или другими влияниями, занимало меня меньше, чем производимые им неудобства. На мне были облегающие белые брюки из довольно твердой ткани и как я ни пытался, не мог избежать болезненного сжатия своей восставшей плоти, довольно приятного, помимо всего прочего, и вполне способного произвести семяизвержение, также представлявшееся мне весьма неуместным.

Я постарался успокоиться и сосредоточил свое внимание на часах. В комнате было прохладно и сумрачно. Жалюзи допускали внутрь лишь то количество утреннего света, каковое казалось им уместным и приличествующим их высокому положению, но и он весь умещался в неровном прямоугольнике возле самого окна, разрезанном в ближней ко мне части темными искривленными линиями. Кленовые листья и виноградные лозы лепнины на желтоватом потолке в углах между стенами собирались в нагромождения, из которых выглядывали насмешливые и тонкие девичьи лица. Вьющиеся золотистые волосы опускались до середины стены, в ушах их покачивались от моего дыхания стальные серьги, каждая - опустившая голову к полу рыба-молот. В правом углу передо мной левая половина лица девушки была сколота ударом настолько метким и сильным, какой мог нанести только отвергнутый и никогда не целовавший ее любовник.

Напротив меня, в пластиковой черной рамке покоилась красно-синяя фотография, изображавшая трех ползущих по песчаному пляжу прочь от меня черепах. Левая, намного опередив прочих, первой добралась до темного моря и теперь, обернувшись, насмешливо смотрела на отставших. И мне было непонятно, была ли усмешка та вызвана тем, что черепаха уже заметила остававшиеся невидимыми для двух прочих огромные изогнутые спинные плавники акул, несомненно способных расколоть не выглядевший прочным панцирь с узором из неровных треугольников или же предосудительная гордость была более приятна ей. После нескольких секунд пристального взгляда на рептилий мне стало казаться, что они вращаются вокруг некоей необозначенной, неощутимой и невидимой оси и только неожиданно дернувшийся член, едва не выплеснувший семя, позволил отвлечься. Мне кажется, я видел нечто подобное в одном из своих снов. Охотники за сновидениями редко приходят ко мне с тех пор, как я почти перестал кричать по ночам. Я помню их силуэты, в белых шуршащих скафандрах, с прозрачными квадратами перед лицом они входили в мою комнату, фонари, укрепленные на лбу или плече слепили меня и я не мог пошевелиться. Перед взором моим все еще нежились полупрозрачные останки полупустых сновидений и они собирали их серебристыми ковшами, выливали в сосуды с замораживающей жидкостью и я видел, как превращались в ледяные миражи корабли из слоновой кости, плывущие по золотым волнам, женщины с пышными длинными волосами, существа с руками, тонкими, как пуповина и такими же бесполезными, деревья с прозрачными ветвями, в которых видны прогрызающие их твердь насекомые, воздушные шары с сидящими в корзинах оранжевыми облакоядными ящерами и все то, что соскальзывало когда-либо с гладкой поверхности моего головного мозга.

Объяснив свое легкое недомогание тем, что был душным, горячим и тяжелым для дыхания воздух, я несколько успокоился и смог продолжать ожидание с обычным беспокойством, но без нетерпения. Я осмотрел ногти на своих руках и остался недоволен ими, заметной под их белизной грязью. Сломавшись, двое раньше прочих почувствовали себя унижаемыми тонкой сталью крохотных маникюрных ножниц и теперь выглядели намного короче. Это не только выглядело малоприятно, но и могло послужить причиной зависти со стороны остальных, ведь было понятно, что они будут становиться только длиннее, таким образом те, что были короче всегда останутся такими. Ногти же мои были острыми и бесчувственными, склонными к резкости и кровотечению, посему я должен был опасаться того, что однажды ночью они, сговорившись, нападут на своих более коротких соплеменников. Насколько я их знал, они предпочтут нож в спину долгодействующему яду или дорогостоящему убийце. У них достаточно возможностей для того, чтобы устранить своих соперников без последствий.

Раньше, когда в этой комнате сидел секретарь редактора, я был лишен необходимости предаваться столь ничтожным и недостойным развлечениям. Нередко я приходил намного раньше только для того, чтобы поговорить с ним. Высокий и жизнерадостно-легкий, он был приветлив со мной намного меньше, чем злобен. Последнее никогда не имело заметной для меня, ощутимой мной причины, что восхищало еще больше. Я всегда наслаждаюсь направленным на меня влиянием, будь оно явным или пытающимся скрыть себя. Я радуюсь, когда внезапно, по прошествии многих лет неожиданно для себя осознаю, что некие действия или решения были приняты мной под воздействием чуждой силы, подчинившей меня своей воле и направившей согласно желаемому ею. Прежде всего это означает мою привлекательность для существ значительно более могущественных, чем я, что только восторг могло вызвать во мне и служило источником моего мнения о себе как о том, кто является несомненно великолепным, ведь никто иное не мог бы привлечь их внимание. В такие моменты я чувствовал кровеобильную гордость, какую знал только в годы своего детства, когда шел по улице вместе с двоюродной сестрой моей матери привлекавшей взор множества мужчин. Именно глядя на тех, кто не делал того испытывал я исступленную гордость. Я смотрел на них и мечтал быть такими же, как они, казавшиеся мне воплощением истинных неистощимой силы и нержавеющей воли. Когда меня спрашивали в те времена, кем я хочу быть, я всегда смеялся. Я мог бы объяснить им, но они не смогли бы понять меня. Моя детская мечта не сбылась.

Мне сказали, что секретарь покончил с собой в кабинете редактора. Немедля заподозренная мной любовная связь была прервана посмертной запиской, любезно предоставленной моему любопытству. Он был влюблен в меня. За семь лет, которые мы знали друг друга он ничем не позволил мне понять этого или же я оказался недостаточно чувствителен. Как бы то ни было, читая его последние слова я был счастлив. Он был третьим, кто признался мне в любви за многие тысячи лет моей жизни. Конечно же, мне было приятно, что я узнал об этом именно после его гибели. Теперь я ничем не был обязан ему. Будь он живым, я мог бы почувствовать себя в долгу перед его чувствами, мог бы ощутить необходимость если не ответить ему, то быть в особых с ним отношениях, опасаясь рассказывать ему любовные истории, выдуманные или действительно имевшие место в моей жизни, как я любил то делать. Я не помнил, узнал ли он какую-либо из них и, конечно же, не знал, слышал ли он от кого-нибудь пересказ. Господин редактор вполне мог поведать своему секретарю за обедом какой-либо из моих вымыслов, что могло повергнуть последнего в отчаяние и вынудить совершить самоубийство. Если бы все свершилось подобным образом, я не сомневаюсь, что был бы счастлив почти так же, как в тот день, когда впервые лишил девушку невинности. До сих пор никто не совершал самоубийства из-за меня и это огорчало меня настолько, что иногда, проснувшись с этой мыслью, я долго и безутешно рыдал. Теперь у меня была еще одна небезынтересная история, которую я мог рассказывать прочим, надеясь, что, услышав ее, кто-либо из них пожелает закончить так же, как господин секретарь.

Я улыбнулся. В любом случае, ему не следовало надеяться на взаимность. Он был недостаточно для того необычен.

Дверь, напротив которой я сидел, открылась, и мужчина, превосходящий меня весом намного больше, чем ростом, вышел из нее. Его светло-серый костюм был помят сильнее, чем того требовали правила расчетливой и рассчитанной любезности, в левой руке он держал пачку сигарет незнакомой мне марки, в другой - плотно свернутые многочисленные листы бумаги. В левом кармане пиджака притаились солнцезащитные очки, правый из всех сил старался выглядеть пустующим. Усмехаясь, он закрыл за собой дверь и обратил взор на меня, поднимавшегося.

Я направился к двери, не имея ни малейшего желания находиться возле этого человека и, конечно же, он остановил меня, причем совершил это взяв меня за руку, там, где на моей бледной коже хранилась немного выцветшая за семьсот лет черная татуировка шестиглавой свастики. Остановившись, я почувствовал, как она сжалась под чужим прикосновением. Если бы оно затянулось чрезмерно, она могла умереть и потому я поспешил поднять глаза к незнакомцу, намереваясь придать взгляду выражение презрительного и жестокого недоумения.

-Коллега! - он откинул назад голову, рассмеявшись с добродушием, которому я никогда не смог бы доверить ключи от своих снов. - Не стоит так...-его тусклые серые глаза обрели серьезность. - Я впервые вижу вас здесь...

Я продолжал пристально смотреть на него. Пальцы его ослабли и как только произошло это, я вырвал у них свою руку и ею же открыл перед собой дверь. Он что-то говорил мне вслед, но я, к счастью своему, уже не слышал этого. Не стоит обращать внимание на то, что говорят люди, тем более те, которых не намереваешься убить или приобщить к убийству. В первом случае это необходимо для того, чтобы знать как можно больше о том, кого намереваешься сделать жертвой. Вполне возможно, что некая удивительная привычка, вызывающая усмешку у самого обладателя может помочь причинить ему наиболее мучительную, неожиданную и приятную для исполняющего ее ритуалы смерть. Во втором случае необходимо обращать внимание на самые отстраненные, считающиеся почти несуществующими желания, ибо именно они, но не те, о которых говорится легко и открыто, какими бы они ни были, ведут к вожделениям наиболее способствующим чужой многострадальной гибели.

Ах да. Также внимательно слушайте того, кто хочет вас убить. Если только вы подозреваете в ком-либо эту направленную на вас страсть, старайтесь как можно больше разговаривать с ним. Вам не удастся отговорить. Если некто решил убить вас, он непременно это сделает. Я в этом уверен, ведь я достаточно хорошо вас знаю. Но вы можете услышать в его словах те варианты смерти, какие он может предложит вам и осторожно, предельно осторожно подбирая выражения направить его к тому, что покажется вам наиболее предпочтительным.

Во всем остальном можно забыть о человеческих словах. Человек никогда не скажет того, что было бы достойно услышать, не раскроет вам мудрости, не откроет тайн, способных восхитить, не создаст отвращения, ведущего к откровениям. Если же такое будет услышано, знайте, что перед вами не человек.

Он назвал меня коллегой, слишком многое выдав тем. Я презирал тех, кто занимался тем же, чем и я, причем делал это открыто и без стеснения. Так и должно поступать. Сам я обожал это свое занятие. Одно из многих, приносивших мне доход, оно доставляло мне больше удовольствия, чем многие другие. Только двое превосходили его.

Здесь я мог наслаждаться словом так, как этого мне хотелось и радость моя не только служила людям, но и позволяла мне необходимые приобретения.

Господин редактор сидел за своим столом, как и обычно. Отличием было то, что выглядел он менее сосредоточенным, более расслабленным, но как и раньше, безупречно самоуверенным. Некая неудовлетворенная ранимость исходила от него, он держал в руках фотографию, с изнеженной тоской глядя на глянец.

Я сел в кресло напротив него. Черная кожа заскрипела подо мной, признавая давнего знакомого, возмущаясь тем, что я так давно не появлялся для того, чтобы причинить ей растяжимую боль.

Он повернул ко мне фотографию. На ней был изображен улыбающийся, самодовольный молодой человек, двадцати с небольшим лет, лицо широкое и полное, большие глаза, красивые от изощренной в них злобы, растерянные от того, что не найдено было им еще применения ей. В руках он держал порнографический журнал с несовершеннолетней блондинкой на обложке, вышедший в прошлом месяце и уже успевший быть выброшенным мной.

-Это мой сын. - я не слышал в его голосе такой радости с тех пор, как ему вручили Орден Безнадежности четвертой степени. Никакого сходства. Господин редактор всегда являлся мне с рыжеватыми прямыми волосами и обезвоженными чертами лица, взор его был настороженным, но безразличным. С первой нашей встречи мне хотелось узнать, откуда он родом, но я так и не посмел спросить у него об этом. Мне казалось, что он должен был посещать места, изменившие и меня, знакомые симптомы мелькали в незавершенном жесте, в том, как темнели губы, когда он задумывался о предметах, редко касающихся чужих мыслей, в том, как он гасил только что зажженную сигарету. Но эти намеки на таинственность были столь приятны мне, что, возможно, именно они и не позволили мне вопроса, я ведь мог желать и сохранности ее.

Я допускаю, что для других он обладал иной внешностью, но это не могло иметь значения для меня. Другим он показывал бы другую фотографию, так же непохожую на него. И все они могли быть его сыновьями.

Я почтительно кивнул и теперь оборотная сторона снимка была вновь видна мне.

-У вас есть дети? - он положил его на стол и чуть наклонился, приближаясь ко мне.

-Конечно. - я улыбнулся, не понимая, почему произнес именно это слово. В тот момент я сам решил, что у меня непременно должны быть дети, что у подобных мне они должны быть обязательно, что я должен признавать существование их и без них буду существом неполноценным и бессмысленным. Все это представлялось мне безжалостной глупостью, но я не смог обнаружить причин для того, чтобы запретить себе ее.

Открыв свою кожаную сумку, я достал из нее бумажник, раскрыл и протянул его редактору.

Одна из лучших фотографий моего сына, его зубы прямые, только двое или трое соприкасаются друг с другом, что всегда казалось мне некрасивым, длинные волосы завиты в тонкие косички. Я сделал ее тогда, когда еще не зажили все его раны и над левым глазом заметны нити шва. Но на прочих у него другое количество волос и зубов, не то, которое вижу я и не то, который видит он, пусть и различны они.

Господин редактор не меньше минуты уделил моему сыну. Это могло быть только честью, я знал, какой ценностью является его безупречное время.

-Прекрасный мальчик. - шепотом покрыл он свои слова и с удивительной аккуратностью, словно боялся потревожить сон моего ребенка, вернул мне бумажник. - Сколько ему?

-Двадцать шесть.

-О, совсем взрослый! - господин редактор покровительственно улыбнулся.

Я смущенно пожал плечами.

-А вашему?

-Девятнадцать...я полагаю. - он откинулся на спинку кресла и она поддалась ему, выгибаясь назад.

-Простите? - я полагал, что родители должны знать возраст своих детей с точностью до минуты. Во всяком случае, так было со мной.

-Я не видел его уже несколько лет. Они держат его в заложниках где-то в Тарлианских лесах. Каждый год я отправляю им деньги, они мне присылают фотографии.

Неожиданная догадка стала приятной для меня. Возможно, коллега...

-Тот человек, которого я встретил, входя к вам...

-Нет, что вы! - господин редактор кончиками пальцев ухватился за край стола, падающий в пропасть, у кого сил осталось только на то, что проклясть тех, кто его любил. - Это всего лишь один из наших авторов.

Моя проницательность оказалась менее талантливой, чем я полагал и это расстроило меня.

-Покажите мне, что вы принесли. - он протянул ко мне руку и я отдал ей листы, не так давно прижимавшиеся раковиной.

Внимательно и быстро он просмотрел их.

В этом кабинете я уже много раз видел все, но иногда что-либо менялось и здесь. Раньше я не замечал этого портрета на желтовато-кремовой стене возле правого окна. Девушка с огромной грудью, приподнятой золотистым корсетом, черные волосы завиты в две толстых косы, кисточками прикрывающими соски, предвещающими чуму алыми звездами пробивавшимися через них. Укоризненные глаза, расположенные так близко друг к другу, что едва ли место для третьего нашлось бы между ними свободолюбивым плодородием манили прикоснуться к тонким рукам, никогда не державшим ничего менее нежного, чем ритуальный клинок, к расплывчатым пятнам следов от внутривенных уколов на сгибах обоих локтей. Я с удовольствием признал женщину привлекательной, но все же она была мне отвратительна. Всегда подозревая наличие у господина редактора плохого вкуса, я не мог поверить, что он может осмелиться на нечто столь вульгарное, приличествующее скорее плосконосым варварам.

-Великолепно, просто великолепно. - он положил бумаги на стол, на фотографию своего сына. - Ваши работы всегда были одними из лучших.

Это было мне известно. Я знал, что так будет еще тогда, когда умолял принять меня на эту работу.

-Я никогда не повторяюсь. - именно поэтому господин редактор всегда был доволен мной и платил несколько больше, чем полагалось согласно размещенному на доске объявлений тарифу.

Он кивнул, он выдвинул ящик стола, достал перетянутую резинкой пачку купюр и отсчитал мне двадцать пять, по две за каждую страницу плюс обычное в моем случае вознаграждение. Пересчитав, я убрал их во внутренний карман куртки.

-Надеюсь, вы скоро снова появитесь у нас. Мы нуждаемся в таких, как вы.

Слышать это было мне неприятно. Я не желал, чтобы существовал кто-либо, подобный мне. Раздражение, вызванное его словами оставалось со мной, пока я спускался в лифте и даже мысли о том, как я смогу потратить полученные деньги и что смогу на них приобрести не доставляли мне, вопреки обычаю, наслаждения. И для того, чтобы сделать существование еще более мучительным для меня, пятно возникло на белой коже. Я заметил его в зеркале лифта, правую часть все еще отдававшему призрачному отражению высокой женщины, на гладкую голову свою поместившей татуировку горящего зеленого дракона. Мне показалось, что я когда-то уже видел ее или же ощущение то вызвано было модным в том году платьем с завышенной талией и разноцветными треугольными чашечками лифа, красной правой и белой левой. Ее большие, обведенные широкой черной линией глаза благодушной жадностью своей выдавали то, что некогда назначила она себя жертвой недостойному ее, недостаточно жестокому для того мужчине. Отвернувшись, чтобы не видеть их, не только отражавших, но и пропускавших через себя свет круглых маленьких ламп, мерцавших в стальном потолке, я направил взор на красные цифры. Сегменты неуклюжих червей были источником силы их и точно такие же я видел на часах мужчины, бросившегося с поезда, привезшего меня в этот город.

Мое купе находилось в семьдесят втором вагоне из пятисот, включая шестнадцать багажных и десять ресторанов. Три на четыре метра, с крохотной душевой, где я не смог разместиться вместе с юношей из соседнего вагона. Нам пришлось довольствоваться широким и мягким диваном, но и с него мы едва не упали, когда мои движения стали слишком резкими и поспешными. Это немало позабавило нас и после того, как моя сперма оказалась в его теле, а деньги - в кармане брюк, мы поднялись на крышу для того, чтобы, как он предложил, выпить по бокалу вина. В нем не было никакой особой для меня привлекательности, я никогда не любил черные волосы, мне никогда не нравились тонкие лица и я не питал особого пристрастия к существам, беспечным настолько, чтобы наступать на чужие тени.

Мы сели за столик под белым зонтом, служившим весьма посредственной защитой от неповоротливого солнца, возле самого ограждения, с левой стороны по движению поезда и поля золотого мака, прерываемые лишь небольшими рощами неизвестных мне, обладавших высокими и тонкими стволами деревьев, сладостно миновали нас, слишком вспыльчивые для того, чтобы мы обратили на них внимание. Уборочные машины медленно двигались по ним, оставляя за собой полосы пьянящей пустоты, с одного из них молодой обнаженный мужчина махал нам рукой, приподнявшись над сиденьем. Юноша, не так давно вкусивший моего семени, ответил ему слабым движением тонкой своей руки. Я только улыбнулся, кончиками пальцев прикасаясь к дешевому стеклу бокала. За столиком справа сидели две женщины, и та из них, что лицом располагалась ко мне, пристально смотрела на спину моего спутника, размышляя, должно быть, о том, каким должно выглядеть его лицо. Ревность могла бы возникнуть во мне только если бы я надеялся или мечтал о повторении произошедшего между нами. Улыбнувшись женщине, я попробовал вино и меня едва не стошнило - настолько горьким оно оказалось. Высокий мужчина в черном костюме, поднявшийся из-за стола за спиной юноши усмехнулся, глядя на меня. Почувствовав себя уязвленным, я отвернулся, рассматривая возникшую вблизи от железной дороги маленькую ферму, на красной крыше которой, подложив под себя зеленое одеяло загорали нагими две черноволосые девочки. В ядовитое мгновение, когда скорость уже отнимала их у взгляда моего одна из них потянулась к другой и я был готов остановить поезд и заплатить любой штраф только для того, чтобы узнать, завершилось ли то поцелуем. Насмехавшийся надо мной мужчина, чье присутствие вызывало у меня смущение, но не страх, подошел ко мне и, склонившись к женщине, сидевшей отвернувшись от меня, что-то прошептал ее русым вьющимся волосам. В ответ на это она повернулась и приподняла голову, теперь я видел ее профиль, изогнутым коротким носиком выдававший происхождение с Анфиранских островов. Взволнованно, но без тревоги смотрела она на мужчину. Кивнув ей, он подошел к ограждению и встал возле него, опасно покачиваясь. Женщина закрыла глаза и опустила голову и я не сомневался, что она пытается понять истинный смысл сказанного им, чтобы достойно ответить и осознать, что изменится теперь в жизни ее.

Голова ее дернулась от пробившей череп пули. Отброшенное назад, тело ударилось о спинку стула, но тот не перевернулся и обратным движением она упала на пластиковый стол, разбрасывая по его белизне обрывистые волосы. Мой прекрасный юноша держал в руке пистолет.

-Да здравствует Тафринийская Республика! - он поднялся, приставил дуло к своему виску, но зеленая униформа на уверенных мужчинах нередко означает силу и она отняла у него оружие, бросила его на крышу вагона, сковала руки черными наручниками. Все это выглядело достаточно неожиданно и бессмысленно, чтобы иметь право считаться произошедшим. Мне доводилось бывать и в более абсурдных ситуациях, любые неожиданности я встречал прежде всего с любопытством и потому с наслаждением наблюдал за тем, что мог увидеть. В то время как один из вооруженных осматривал труп женщины, другой, не представившись, потребовал мои документы. Я же не только не возражал, но и чувствовал довольство тем. Несомненно, они подозревали во мне соучастника убийства. Возможно, именно я был в их глазах тем, кто замыслил это преступление. Я мог только надеяться на это. Как и многим другим, мне было бы приятно, если бы меня считали не тем, кто я есть, большим, чем я мог быть. Но, просмотрев мой паспорт, мужчина с белыми бакенбардами на загорелой коже вернул его мне. Черный козырек его фуражки стал неровным после множества ударов, казавшиеся слишком маленькими губы раздражающе улыбались. На левом его запястье ослепительно блистал широкий стальной браслет часов.

Золотые стрелки на светло-зеленом циферблате под разбитым стеклом, черный орел над притянувшей их осью - у меня были такие же несколько лет назад. Подарок от человека, которого я дважды пытался убить.

Слишком тонкое стекло-недостаток той модели. Я помню, что был весьма удивлен появлению трещин, так как не совершил ни одного удара, ни одного жестокого или злонамеренного прикосновения, способного проявить их. О том, что стекло было безжалостно тонким мне сообщил часовщик. Усмехаясь и заменяя его, он поведал, что за последний месяц не меньше полусотни таких повреждений поступило к нему. При всем этом стоимость механизма была более чем велика и помимо сего недостатка особенностью его было стремление показывать время, которого еще не было, что могло быть и выражением надежды на то, что будущее найдет и иные развлечения, кроме того, чтобы останавливать для него одного живущие механизмы.

На девяносто второй день путешествия поезд остановили и, спустившись к пыльной дороге, я увидел спрыгнувшего с него мужчину, разбившегося о серые огромные камни, электронные часы на чьей правой руке три из четырех сохранили красные мерцающие цифры.

Я едва не вскрикнул, когда двери лифта открылись. Неожиданность была слишком чарующей. Передо мной стояла девушка, одетая в такое же платье, что и отраженный призрак с тем лишь отличием, что белое находилось с правой стороны, а левая была ярко - зеленой. Глаза ее широко раскрылись в ненасытном изумлении, ответном моему. Обведенные тушью, блестящие слишком капризно, чтобы я не счел их прикрытыми контактными линзами, они привлекали взор не меньше, чем яркие от алой помады губы и крупные груди, позволявшие соскам пробиваться через тонкую ткань. На солнцезащитных очках, прижавших черный пластик к темным волосам, подстриженным так, чтобы равными быть ресницам, замер призрак целомудренного светила, что удивило меня, ведь согласно всем прогнозам день предстоял холодный и дождливый. Я прошел мимо девушки, неосторожно задев ее левым плечом, отчего ощущение невосполнимой потери возникло во мне. Мне хотелось как можно скорее оказаться вне этого здания, принадлежавшего теперь ей.

Солнце захватило небо и пользовалось всеми благами его. Я стоял возле прозрачных дверей и курил, сощурив глаза. Мне стало жарко в куртке и ее белая кожа обвисла на моей левой руке.

Сотрясение земли я почувствовал раньше, чем услышал звук. Вскинув голову, я увидел лишь пылающую тень, скользнувшую с неба прямо на крышу стоявшего на противоположной стороне улицы жилого многоэтажного строения и оно раскололось, разбрасывая вокруг себя пыль и осколки, правая его стена отошла от прочих и удивительно медленно стала падать, разрушаясь и поворачиваясь так, что сверкнувший в разбитых окнах отблеск на мгновение ослепил меня. Трещина, опустившаяся сквозь стену, темные пятна на которой я изучал все время сигареты не успела достигнуть земли. Взрыв, возненавидевший всю верхнюю половину, во все стороны направил обломки ее, но пламени почти не было в нем. Вспыхнув для того, чтобы отдать свою силу, оно немедля исчезло в пыли и обломках, обрушившихся на окружавшие здание деревья, ломавших их ветви, старательно гнувшиеся, но все же не сумевшие избежать гибели.

Испуг и восхищение прижали меня к теплой стене, но здание, должно быть, было защищено установкой благоприятной судьбы. Меня порадовало, что владельцы его были достаточно предусмотрительны и расточительны для того. Ни один из обломков, какими бы крупными и решительными ни были они не упал на тротуар. Достав из кармана брюк найденный на улице счетчик Ритгера я обратил взор на желтый столбик жидкости и черные возле него цифры. Почти сто пятьдесят микрофортун. Возле моего дома, столь тщательно выбранного мной, показатель обычно был почти в три раза меньше, при том, что район считался весьма удачным. Я улыбнулся приятно для себя. В этот момент меня менее всего беспокоило, как могла выглядеть моя улыбка для того, кто мог бы увидеть ее. Таковыми, впрочем, могли быть только демоны, слетевшиеся на обманчивое пиршество гнетущего жемчужного взрыва. В обычае моем беспокоиться о том, как выглядит моя улыбка, я стараюсь придавать ей значение и смысл. Я стараюсь, чтобы она была приятна для смотрящего на нее даже в том случае, если выражает она не радость или восторг, но чувства противоположные и пленительно стремительные. Но в тот момент, к моему исхудалому удивлению, я был безразличен к ее платью и косметике. Это смутило меня, так как могло быть опасным признаком снисходительного к себе отношения, недопустимого в моем случае.

Пыль смешивалась с темным дымом, чье увлечение небом выглядело слишком ленивым для той блаженной страсти, которую я желал ему. Огонь также был вдали от сих мест. Лишь два почтительных эмиссара его устроились на развалинах, разглядывая разорванные тела людей, свисающие с изогнутых стальных прутьев арматуры, посмеиваясь над теми, кто выжил и пытался теперь как можно дальше оказаться от погибшего здания.

Через прозрачные двери поспешно выбегали люди, привлеченные взрывом. Они останавливались, не отойдя и нескольких шагов, чтобы не лишиться защиты желтых стен, они с восхищением смотрели на разрушение, в то же время восклицая и причитая. Девушка в коротком коричневом платье привлекла меня длинными своими черными волосами, юноша под темно-синим костюмом становился загадочным лишь потому, что были удивительно изящными движения его. Никто не сделал попытки броситься на помощь выжившим, я же всегда остаюсь бездеятельным в таких случаях. Чужие жизни не интересуют меня, равно как и смерти.

Обломки продолжали низвергаться с неба, когда черный автомобиль со знакомым мне номером, поднявшись на тротуар, остановился невдалеке от меня.

Новой улыбкой снабдив себя, я направился к нему.

Блестящий металл двухместной машины, плавные очертания имевшей со стороны капота и резкие обретавшей к короткому багажнику, открылся передо мной. Я опустился на мягкое сиденье, положил на колени куртку и закрыл легкую дверь.

Помощник сенатора с ухмылкой на бесстрастных губах смотрел на меня. Автомобиль медленно тронулся, объезжая дымящиеся обломки.

-Разве сегодня должны были падать метеориты? - ему все же пришлось отвернуться от меня, когда колеса машины соскользнули с тротуара.

-Я не слышал прогноз. - будущее редко беспокоило меня. Печали мира слишком беспечны, обрывисты и последовательны для того, чтобы я мог наслаждаться ими и волноваться о них. Линия жизни этой планеты, не менее скорбной и не менее веселой, чем любая другая, выглядит лишь быстро заживающей царапиной, малокровной и безбрежной.

Мы ехали по дороге, пустота которой свидетельствовала о том, что многие были предостережены о возможном падении небесных камней и смогли избежать близости с ними. Я вознес молитву богам-привидениям, чтобы случай был так же милостив и ко мне.

Помощник сенатора увеличил скорость и вскоре мы уже оказались вблизи от центра города, где судьба всегда была менее благоприятна и многообразна. Здесь нам встретилось так много машин, что вскоре мы уже стояли, ожидая своей очереди к едва заметному вдали светофору.

Я познакомился с помощником сенатора два года назад, во время очередного визита к своему редактору. Незнакомец сидел в его кабинете, на месте, предназначенном для авторов, но я не позволил себе принять его за одного из них. Помимо того, что одежда его была слишком дорогой даже для самого успешного укротителя слов, он выглядел так, словно ожидал немедленной реакции на каждое свое действие и привык к тому, что нечто неизменно меняется, когда он находится рядом. Не вставая с кресла, редактор представил меня помощнику сенатора. Написанный мной две недели донос был использован против него. Им оставалось только вписать имя, для чего у них имелись другие специалисты. Удивительным и невообразимо естественным образом большинство из написанных мной, используя лишь воображение и домыслы, согласно всем правилам и установкам, доносов оказывались соответствующими обстоятельствам и происшествиям, имеющим место в чьей-либо жизни. Молчаливая и сумасбродная, бессмысленная упорядоченность и непредсказуемая точность мироздания позволяют всему, на что можно надеяться и чего есть желание избежать, присутствовать в нем. Любое предположение, каждое подозрение когда-либо обретут определение свое, станут живыми и гипнотически расплывчатыми и нет того воображения, мечты или кошмара, что не обернутся когда-либо явью, пусть и не для того, кто наивно считает себя источником их, пусть и много позднее его смерти и в месте непоправимо далеком от того, где был он зачат. В случае с помощником сенатора весь мой вымысел оказался настолько точным, что это восхитило не только меня самого, но и редактора, увеличившего с тех пор мои гонорары. Сидя в кресле, помощник сенатора курил сигарету с таким едким дымом, что она могла равновероятно оказаться как самой дешевой из продающихся в любом магазине, так и добытой на раскопках погибшей цивилизации. Подняв голову, он смотрел на меня и только любопытство, только увлекательный интерес мог заметить я в его обольстительных глазах. Не могу сказать, что это порадовало меня меньше, чем могла бы нескрываемая злость по отношению ко мне. Мое изначальное мнение было справедливым, как смог я понять позднее. Для него, как и для меня, любой вариант был предпочтительнее, не имелось существенных различий между ними и это было причиной, по которой вселенная более трепетно относилась к нам.

Он был восхищен моей работой. По его словам, этот донос он помещал вторым из длинного списка, но при этом он никогда не показывал мне считавшийся первым. Подарив мне приятный вечер в ресторане и танец дорогостоящей женщины, он оставил номер телефона и мы много сладостных времен провели вместе. Возможно потому эта модель автомобиля и стала моей любимой, что принадлежала ему.

Она действительно была более чем приятна мне, обычно равнодушному к подобным механизмам. Уютный салон, пахнущий впитавшимися в мягкую красную обивку сладкими дымами, спокойный и тихий, но при этом весь наполненный потаенными мелодиями - часть мира, неотличимая от него самого. Почти не издавая шума при движении, она все же была далека от тишины, что не столько помещало ее в некие срединные области, сколько позволяло владеть любой из возможностей.

Нажатием кнопки он бросил вниз стекло в окне возле себя, допуская к нам обильные шумы улиц. Расслабившись в кресле, он отпустил руль и повернулся ко мне.

-Что разрушает нас, так это цвет. - слипшиеся пряди его черных волос помнили воздушные прикосновения лака, загорелая кожа на лбу едва заметные приняла в себя морщинки при том, что было ему уже больше тридцати лет. Его правая рука длинными пальцами прикоснулась к панели между нами и тошнотворные звуки саксофона в сочетании с унылыми ударами тяжелых барабанов возникли около нас.

Я посмотрел вокруг и улыбнулся, понимая, о чем он говорил. Безумие цвета окружало нас.

Цвет был некогда первозданным хаосом и постепенно становился им вновь, завершая свой извечный круг, совершая полный и единственный оборот. Окружая нас, он изменялся так, чтобы выглядеть наименее сочетаемым с самим собой. Различные видимости и оттенки его насыщали собой зрение, в отдельности являя собой нечто прекрасное, достойное того, чтобы считать его если не источником мира, то заслуживающим вознесения над ним, в совокупности же каждый из них казался менее всего подходящим тому, который был рядом. Я обратил внимание на то, что ранее, если и было замечаемо мной, то лишь с той легкостью, каковая не предполагает увлеченных мыслей. Один цвет пребывал рядом с другим, возникая согласно неким непознанным, но несомненно присутствующим законам, тем же самым, по которым одно живое существо зачинает потомство от другого и разрушаются, превращаясь в иные формы, имевшие вид соблазнительных девушек облака. Голубой рядом с желтым и я был бы благодарен уже тому, кто сказал бы мне, где искать пророка, способного предсказать сочетание их. Обволакивающий все сущее капризный и страстный случай был все же ребенком со многими недостатками, недоношенным и пережившим родовую травму, вскормленным искусственным молоком и лишенным мужской силы. Но он же был и прекрасным юношей, оплодотворяющим любую женщину после первого семяизвержения, доставляющим изнемогающее удовольствие каждой, кто позволит то ему, влюбляющим и влюбленным с первого взгляда в ту, с кем проведет всю жизнь, изменив ей при этом всего лишь дважды. Случай, основанный на чужой воле, ибо некто принял решение о том, что это здание, этот автомобиль, этот костюм будут отданы определенному цвету, иные же выбрали именно их только потому, что он показался им более приятным, чем прочие, ведь они с самого детства больше всего любили именно его. И то же самое происходило со всеми и любыми другими. Могло не остаться другой краски или же именно желтовато-зеленый внезапно стал самым модным в этом году, в угоду возлюбленному или собственной противоречивости она превратила свои светлые волосы в тускло-синие. Один цвет, произведенный лукавой причиной, сталкивался с другим, имеющим столь же благородное происхождение и вместе они образовывали единство мозаики, никакое удаление от которой не могло создать иного впечатления, кроме головной боли и головокружения, ощущения упадка и бессилия. Перед силами, столь свободно и небрежно распоряжающимися цветом даже бессмертные казались лишь грибами, лишившимися животворной силы в спорах своих.

Именно поэтому его автомобиль был черным, повторяя цвет волос и одежды. Помощник сенатора отбирал цвета и оттенки не менее тщательно, чем я - глаза и ресницы.

Мне было только жаль, что он не мог увидеть столь же значимые соответствия и взаимосвязи между формой предметов и их расположением. Как я ни пытался убедить его в этом, он оставался уверенным, что только цвет обладает достоинством значительны несовпадений. Обвинять в том я мог только его начала художника. С пяти лет до недавнего времени он не без причин считал себя таковым. Мне было достоверно известно о трех выставках, в которых он участвовал вместе с другими художниками и о двух личных. Как он меня уверял, некоторые из картин были приобретены за немалые суммы и, глядя на его работы я не без удовольствия соглашался с ним. То, что он делал привлекало взор именно удивительным сочетанием цветов. На одной картине он мог сочесть фигуры абстрактные и бесформенные с прорисованными до мельчайших отвращений гниющими фруктами и нагими женщинами, при этом все они были обычно окрашены в цвета самые неожиданные и пронзительно - торжественные. Слагаясь вместе в удивительные сцены, все это производило впечатление завораживающее и очаровывающее и лишь незначительное сомнение возникало у меня, когда он называл мне суммы, за которые его просили продать некоторые из картин.

Если верить тому, что он рассказывал мне, девять лет назад он имел весьма неудачный роман с женщиной, на фотографиях выглядевшей высокой и тяжелой, с крупными грудями и выступающим животом. Признавая, что она не была лишена некоей особой привлекательности, я понимал, что он выбрал ее во многом потому, что она соответствовала заполнившей обложки журналов и экраны телевизоров красоте. Это расстраивало и огорчало меня, но не настолько, чтобы я решился высказать свое недовольство. Влечение могло быть вызвано и разумным, осознаваемым, объяснимым и требующим почтительного отношения интересом к низкому вкусу.

Я внимательно разглядывал фотографии, я украл две из них. Ее длинные ровные волосы, ее глаза, умиленные тоскливым пороком, резкие губы, казавшиеся непригодными к поцелуям в некоторые моменты были настолько привлекательны для меня, что я проливал семя, глядя на них.

Он был вместе с Женевьевой два с половиной года. Она позволяла ему совершать с ее телом все, что было угодно, она предлагала ему то, на что недоставало воображения его. Он писал ее обнаженной и беременной, он хотел ребенка от нее. Двадцать шестого января она ушла от него, испортив краской или огнем тридцать его картин. Их оставалось намного больше и почитаемые им самим как лучше остались нетронутыми Она не отвечала на телефонные звонки, квартира, где она жила оказалась пустой и уже через несколько недель в ней появились новые жильцы. Только через три месяца она позвонила и сообщила, что больше никогда не желает видеть его. Не позволив сказать и слова, она исчезла и не появлялась более. Он был уверен, что ее нет в его будущем и прекратил писать картины. Уже после побега Женевьевы состоялась выставка, на которой он не только продал несколько своих работ, но и познакомился с ведущим свой род от первых атомных волшебников благодетельным сенатором, чьим доверенным помощником вскоре стал.

С тех пор он не прикасался к кисти. Купив новую квартиру, он жил в ней, используя прежнюю, где бывала Женевьева, как склад для тускнеющих холстов и наливающихся ненавистью воспоминаний.

Он дал себе клятву не иметь близких отношений ни с женщинами, ни с мужчинами, чем достигал некоторого сходства со мной. Будучи существом обязательным, он держал свои обещания и не знал, как избавиться от ее влияния до тех пор, пока не произошла наша встреча и я не подсказал ему выход.

Мне принадлежит приятная коллекция искусственных девушек. Пятьдесят три надувных и пластиковых красавицы различного возраста, цвета кожи, глаз и волос, качества и способностей, уютно устроившихся в своих ярких коробках на полках стенного шкафа. Меня удивило то, что он не обращал внимания на подобных им. Я привел его к себе, показал их всех и позволил ему выбирать .Когда он разглядывал их, я, улыбаясь, следил за ним и видел, как восстала его плоть под тонкой шелковистой тканью серых брюк. Сразу шесть ушло в тот день вместе с ним и только к одной из них я почувствовал ревность. Моя прелестная Елена, маленькая и рыжеволосая, с большой грудью и блестящими голубыми глазами, купленная мной девятой, за месяц перед этим три недели была моей любимой женой. Но когда на следующий день он позвонил мне и я услышал его восхищенный и радостный голос, ревность была забыта. Одну, коротковолосую Ракель, он заколол ножницами. Она не смогла доставить ему удовольствие и я, униженный тем, не стал воскрешать ее.

На днях я неосторожно упомянул о двух блондинках - сиамских близнецах, которых приобрел недавно и он немедля пожелал воспользоваться ими. Чувствуя некоторое мое сопротивление тому - я сам не успел еще насытиться их упругими телами - он предложил мне визит к тому, кто поставлял ему все необходимые вещества, обещая оплатить все, что заинтересует меня. Прежде он всегда отрицал наличие у него собственного поставщика, уверяя меня в уличном происхождение всех жидкостей и порошков, развлекавших нас, когда мы находились у него. Учитывая это, приглашение было весьма заманчиво и позволяло понять, насколько велико его желание. Должно быть, он уже во время нашего разговора представлял себя в обществе гладких сестер, различавшихся и лицами и телами.

Мне было известно о существовании кукол из иных материалов, более плотных, имеющих большее сходство с живыми женщинами и некогда я был настолько глуп, что все же не смог удержаться и приобрел несколько подобных. Удовольствия от них было получено мной меньше и менее изысканным выглядело оно, слишком громоздкими казались мне они сами, да и учитывая мои частые переезды, временами весьма поспешные, их перевозка представлялась несколько затруднительной. В конце концов я оставил их в опустошенной квартире, надеясь, что их светлые волосы и мягкие груди немало порадуют несовершеннолетнего юношу, что станет следующим жителем, если только он успеет спрятать их от ревнивых родителей.

Я заметил пистолет под пиджаком. Он редко брал его с собой, имея довольно разнообразный арсенал. Насколько я мог судить, он одинаково умело обращался и с холодным и с огнестрельным оружием. На полке в его спальне я видел и предметы, относимые только к занятиям колдовством, но пока не находил возможности расспросить об этом.

Он взял пистолет со скорпионом на черной рукояти. Я пообещал себе узнать, что это за модель.

Я поспешил отвернуться от светло-голубого автомобиля, стоявшего рядом с оранжевым. От этого сочетания у меня заболела и закружилась голова. Я должен был закрыть глаза, но вместо этого только повернул голову к окну, чтобы увидеть красный, с черной полосой и темными стеклами, автомобиль. Трепетная, благоговеющая дрожь наполнила меня, так как понял я, что в никто иной, как Полицейский должен был находиться в машине той. Красные проблесковые огни на крыше ее, черный номер двести тринадцать на задней дверце и сжигавшее воздух, превращавшее его в то, что ни одно растение никогда не сможет вернуть кислородом, ощущение смертоносной власти. Я не встречался с Полицейскими и никогда не видел, я только слышал рассказы о могуществе и превосходстве их, несомненно, не являвшихся человеческими существами и теперь, когда загадочное томление соблазняло меня возможностью протянуть руку и прикоснуться к красному металлу, я чувствовал себя находящимся в присутствии волшебства не менее сильного, чем обнаженная женщина. Рука моя поднялась и пальцы были уже так близко, что почувствовали электрический страх, окружающий автомобиль, но помощник сенатора успел остановить меня, легко ударив по плечу.

-Один мой знакомый после этого лишился способности к чтению. - нажав на кнопку, он поднял стекло. Я поспешил отвернуться от красного автомобиля, не желая закрывать глаза, наблюдая его на краю зрения.

Мы проехали через центр города, по улице Потерянных Орхидей, свернули на бульвар Голода и оказались на проспекте генерала Маркейна, пронеслись мимо высоких черных башен с витыми шпилями, зелеными горгульями и пурпурными демонами на них, сжимающими в лапах и когтистых руках ониксовые параболические антенны и лазурные приманки судьбы, бесчисленными гранями своими привлекающие и низкорослое солнце. Не чувствуя в них волшебства, я лениво смотрел, как проходят через меня тени их крыльев. Мне никогда не доводилось испытать того, о чем рассказывали многие новоприбывшие в Мирзаннаг. Я не ощущал властолюбивых чудес и прожорливых красот этого города, я чувствовал раздражение и отвращение, когда о них говорили другие. Чаще всего я думал, что они говорят это исключительно для того, чтобы досадить мне. Привыкнув считать себя существом чувствительным и ценящим чувственное, я не мог допустить, чтобы нечто подобное оказалось далеким от меня. Само предположение о подобном казалось мне оскорблением даже если исходило от меня самого. В этом городе я не видел ничего примечательного, как и в любом другом. Его строения, равных которым не было нигде, самые высокие и вычурные, его колоннады и арки, поднимавшиеся на десятки метров над шестирядными улицами, гигантские скульптуры в парках, где каждый год цвели деревья, в любом другом месте предававшиеся тому один раз в десять лет, ничем не могли взволновать меня. Так было и в первые мои дни здесь, так осталось и навсегда. Словно бы существует нечто, предостерегающее меня от любви и нежности к этому городу, видя в том опасность. Ни у кого не возникало сомнений, что я умру здесь. Четыре гадалки, три предсказателя, два различных набора карт и внутренности ядовитой птицы увидели мою смерть неотделимой от него. Я посмеялся над ними. Они ничего не могли сказать о смерти того, кто уже был мертв. Впрочем, они не могли знать, что жизнь моя не принадлежала этому миру и потому ошибка их, учитывая это, выглядела весьма многозначительно. В городе, где любовнику желали быть змеей, гибкой, изворотливой и бесконечной, я был мангустом, подвижным и легким, не обращающим внимания на раздвоенные языки и чарующие глаза. Чем бы ни было мое настоящее существование, именно на этих улицах завершится оно, я был с удовольствием уверен в том.

В этом районе я раньше не был. Город слишком велик для того, чтобы в каждой части его имелось нечто, вынудившее меня посетить ее. Я поднялся из автомобиля, осматривая высокие, голубовато-серые здания вокруг нас, напомнившие мне цветом своим кожу под ногтями мертвеца. Одновременно мне казалось, что когда-то и мои глаза принадлежали ему. Даже если так и было, теперь все исчезло и осы больше не вились вокруг них.

Высокие деревья яркими листьями закрывали окна от первого до четвертого из четырнадцати этажей, ярко-красный микроавтобус стоял перед подъездом, задние двери были открыты и я видел в фургоне мебель из золотистого дерева и светло-зеленого бархата. Кресла с высокими спинками, упирающиеся в пол когтистыми лапами, слишком старомодные, чтобы понравиться мне. Журнальный столик из черного пластика, более чем современный для меня. Ни в кузове, ни в кабине никого не было. Из кабины доносился мужской голос, повествовавший о новостях.

Солнце уже стало матерью и черная короткохвостая собака без ошейника лежала в тени металлического проржавевшего навеса перед подъездом, с ленивой настороженностью глядя на нас.

Подойдя к светло-зеленой, источающей объявления двери, помощник сенатора коснулся маленьких круглых кнопок домофона. Я считал глухие гудки. Только по завершении пятнадцатого и после сопровождавшего то щелчка нам открылся вопрошающий хриплый голос. Услышав его, собака вздрогнула и поднялась, испуганно отбежала от двери, оглядываясь на нее. Должно быть, он был знаком ей.

В холодном подъезде, пройдя мимо чистых, тускло-синих неровных стен, под скрытыми за частой решеткой длинными голубоватыми лампами, мы, не вызывая лифта, поднялись на четвертый этаж. Стальные перила и окурки на черных ступенях, мелькнувший запах дешевых духов, как будто некто, пользовавшийся ими, не так давно сидел здесь. Слово "грязь", выведенное черным фломастером на стене лестничного пролета.

Остановившись возле обтянутой черной кожей двери, с левой расположившейся стороны, помощник сенатора вдавил белый пластиковый диск и неприятный электрический звон раздался из-за нее. Квадратные плитки под моими ногами вне замечаемого мной порядка чередовали синий, белый и бледно-зеленый цвета, высоко над нами возникли звуки открываемой и закрываемой двери, шаги, краткая тишина, воющий гул поднимающегося лифта, прошедшего сквозь вместивший нас этаж. Он еще не успел достичь желаемого, когда дверь со стальной цифрой двенадцать открылась перед нами. Придерживая ее правой рукой, небритый седой мужчина пропускал нас во тьму.

Только закрыв дверь он ударил по стене, включая яркую лампу под потолком.

-Мартин...- и он помог мне вспомнить имя помощника сенатора, не возникавшее в памяти моей несмотря на все призывы в течение последних двух дней, со времени нашего последнего телефонного разговора. Он протянул ему единственную свою руку, пожатие их было быстрым и сопровождалось приветствующим взглядом на чужие глаза. Оба они улыбались одинаково бесчувственно. Положив руку на плечо Мартину, мужчина обратил взор на меня.

-Франсуа Мейоз. - я чуть наклонил голову, не имея желания прикасаться к нему, не имея представления, насколько это уместно и необходимо. Кивнув мне в ответ, он прошел вглубь коридора, отодвинув пурпурную шелковистую занавесь, золотистыми кисточками касавшуюся пола. Мартин последовал за ним. Я помедлил, осматриваясь. Взор мой очаровал двухлетней давности календарь с нагой черноволосой девушкой, лежащей на кровати, привязанной к ней серебристыми шнурами. Все вокруг нее наслаждалось белизной, бледным было тело ее и волосы выглядели инопланетным вторжением, чужеродным болезнетворным телом, металлическим блеском посреди кристаллизованной плоти. С усилием отвлекшись от девушки, я смял легкую ткань и прошел в комнату для того, чтобы снова увидеть ее.

Она лежала возле кровати, почти поперек нее, нагая, глаза ее были закрыты и я не чувствовал в ней жизни. Волосы ее потеряли длину свою, но сохранили цвет и я не знал, потеря чего была бы более волнительна для меня. Я смотрел на ее большие груди, уверяя себя, что совершаю то для того, чтобы рассмотреть дыхание, которого не мог заметить. Но вид ее сосков с темными и широкими, неровными ореолами возле них, невольно сомкнул мои губы, мечтавшие теперь только о том, чтобы сжать их между собой. Мои руки стали кулаками. Мне хотелось ударить ее, ударить в грудь, почувствовать впитывающее боль сопротивление, услышать ее крик. На ее животе, под правым соском, на выбритом выступающем лобке я видел царапины, большинство выглядели нанесенными недавно. Свесившаяся левая рука, как и протянувшаяся к бедру правая являли собой доказательства многочисленных игольчатых столкновений. И когда я наклонился, чтобы попытаться придать ей жизнь, увидеть биение крови под кожей на шее, неясный блеск на лице ее отвлек меня. Ее лоб, закрытые ярко-голубые веки и правая щека прикрыты были густой спермой. Она не дышала, я не заметил и других признаков и потому счел ее мертвой. Умерла она совсем недавно. Кожа еще оставалась всего лишь бледной, но не мертвой, конечности еще выглядели мягкими, губы не потеряли цвет. Я был в восторге от того, что застал ее в столь удивительный момент, когда она уже была мертвой, но еще не потеряла красоты своей, даже не используя для того холод.

Мартин сел на кровать возле нее, однорукий - на стоявший посреди комнаты стул. Я остался стоять.

-Я забыл...Что вас интересует? - на его левой руке, оканчивавшейся на середине пути от локтя к плечу волчья пасть сжимала в спокойных челюстях человеческий череп.

-Сознание. - в его тусклых сощуренных глазах я видел чужие смерти, тоскливые и безрадостные.

Он рассмеялся, как будто я рассказал некую непристойную, но одновременно с тем довольно оригинальную, забавную и до этого неизвестную ему историю. Я не исключал того, что мой вид и впечатление, производимое мной в сочетании с тем словом стали ею для него.

-У меня есть то, что может вас заинтересовать. - подойдя к шкафу, стоявшему возле стены справа от окна, он выдвинул его ящик и достал из него картонную упаковку с ампулами, оказавшуюся удивительно тяжелой. Я держал ее обеими руками и при этом чувствовал, как она тянет их вниз. Мне приходилось прилагать усилия для того, чтобы не позволить ей того. Синие надписи, сделанные на неизвестном мне языке, зеленый равнобедренный треугольник с белым квадратом внутри. И был холод. Пальцы мои замерзли, электрическая дерзкая дрожь торжествовала между фалангами. В том не было сомнений: мне был предложен весьма высококачественный продукт, пусть я и не имел представления о том, кто и когда произвел его, не знал необходимой для меня дозировки и возможных побочных эффектов.

-Сколько? - я уже доставал полученные мной от редактора деньги, все, что имелось у меня.

Мне пришлось отдать больше половины. Конечно же, если бы я попросил, Мартин заплатил бы за меня. Но я и так уже был многим обязан ему, мне не хотелось иметь лишние долги перед ним, несмотря на то, что он не считал их таковыми.

-Откуда это у вас? - бережно, как простыню с высыхающей девственной кровью я держал в руках десять ампул. Две отделенных картонными перегородками ячейки пустовали и мне было приятно думать, что такой упаковка и попала к тому, от кого я получил ее. Я мог вообразить многое, что могло оставить ее незавершенной, несовершенной и каждое из тех зловещих мечтаний было чарующе приятно мне. Представляя себе, что вместо вожделенного мной вещества в них окажется смертоносный яд, причиняющий гибель неторопливую и мучительную и двое желавших многого уже умерли от него, я радостно улыбался, видя себя третьим. Острый, пряный и едкий запах, впервые коснувшийся меня, склонившегося над девушкой, ничуть не схожий с ароматом разлагающегося ее тела, стал сильнее от мечтаний тех.

Почесав чуть ниже солнечного сплетения, там, где на его белой майке желтое сомневалось в своем существовании пятно, он с подозревающим лукавством посмотрел на меня.

-Сомневаюсь, чтобы раньше ты спрашивал об этом.

-Я всегда спрашиваю. - но я делал это больше из любопытства, чем из страха или необходимости.

-Я не знаю, откуда оно у меня. - сгиб его локтя многое должен был знать о стальных тонкостях. - Разве это что-нибудь изменит?

Мартин усмехнулся, глядя на окно.

На желтых, с тонкими линиями черных ромбов обоях я видел странные следы, более всего напоминающие полосы, оставшиеся от чьих-то огромных когтей. Темные, синевато-лиловые следы на коже старика привлекали меня больше, чем тело мертвой девушки.

-Мне кажется, я догадываюсь, о чем он думает. - Мартин встал возле окна, соединив за спиной пальцы, повернувшись ровно настолько, чтобы видеть меня. - Покажи ему, Смит.

Старик рассмеялся. Вернувшись к шкафу, он выдвинул другой ящик и скрыл в нем руку, пытаясь найти нечто неведомое мне. Заметив, что взгляд Мартина, направленный вниз через окно был слишком пристален, улыбка более мягка, чем того требовало присутствие холодеющей красавицы, я замер в непристойном предвкушении.

-На что ты смотришь? - я же наслаждался его искушающими глазами.

-Кто-то пытается угнать мою машину. - переместив руки, он сложили их на груди и его пальцы указали вниз.

Возле автомобиля, стоявшего почти под окнами я увидел двоих мужчин. Один стоял в нескольких метрах, спокойно глядя по сторонам, другой присел возле двери водителя.

Восторженное волнение, овладевшее моими чувствами я ощущал и в стоявшем рядом со мной. Любопытство и неожиданность, столь ценимые нами, присутствовали как в происходящем, так и в нас самих. В руке Мартина я заметил ключи от машины. Черный брелок на них позволял не только завести машину, но и отключить сигнализацию, что он и сделал, чтобы не мешать незнакомцам. Ничего не понимая в автомобилях и тем более в их угоне, я внимательно следил за ними, старательно запоминая малейшие их движения. Мне было жаль, что я не могу наблюдать за ними с более близкого расстояния, находясь возле них или поднеся к глазам бинокль. Каждый раз, становясь свидетелем преступления я чувствовал воодушевление, настроение мое улучшалось, тело и разум обретали новые силы, как будто я сам совершал непозволительное. Если я чувствовал, как беззвучная скука обнажается возле меня, сострадательное уныние танцует в безучастной скорби и существование становится бессмысленным и никчемным, я совершал преступление. Это успокаивает меня и придает мне особую значимость. Я чувствую себя нарушителем всех высших установлений, сторонником неких разрушительных сил, имеющих влияние на все сущее, устранителем неестественного закона, искусственного порядка, с равной возможностью способствующего установлению новых сладких правил или прискорбного отсутствия их. Тогда я чувствую себя соратником прекрасных мессий, идущим в авангарде их святых войск, солдатом, добровольно вызвавшимся выйти в поход, из которого не может быть возвращения. Мое имя неведомо, но самому мне и соратникам моим известен подвиг, совершенный мной и мне достаточно того. И сейчас я был готов завидовать тем, за кем наблюдал.

Мартин всегда проявлял достойную небрежность по отношению к принадлежавшему ему. Отчасти это исходило от того, что он никогда не знал недостатка в деньгах, но имело также и поддержку со стороны мыслей и настроений его. Он не придавал особой ценности чему-либо из приобретаемого, несмотря на то, что перечисление оного, возникающего только в течение одной недели заняло бы немало времени. В нем не было сомнения, что все созданное природой или любыми другими силами подлежит неизбежному разрушению. Меня всегда удивляло, что эта неизбежная истина кажется непозволительной многим. Сама вселенная, мнящаяся столь немыслимо прочной в действительности являет собой настолько хрупкое явление, что неловкое происшествие, предусмотренное величайшей из судеб, может в единое мгновение разрушить ее и даже лучшие из вечнодевственных предсказателей не могут с точностью сказать, когда это может произойти. Мартин, как и сам я, допускал, что любая следующая минута может оказаться последней не только для нас или этой планеты, но и для всего мироздания, мы чувствовали хаос уплотняющимся вокруг нас с каждым мгновением, что воспринимали как единственно возможное, единственно естественное и потому заслуживающее только восхищения и поклонения. Мы признавали, что все окружающее может быть разрушено любым нашим действием, но не могли предугадать, которое из них окажется решающим. Самые яркие жестокости могут пройти незамеченными, мельчайшая удивительная нежность станет тем, что создаст основу для последней трещины. И возможно, что самый неожиданный из нас станет причиной ее. Мы должны будем аплодировать ему, ведь вряд ли сам для себя сможет он сделать то. При этом мы нисколько не способствуем разрушению. Мы стараемся как можно меньше времени проводить рядом с ним, ведь благоприятность наших судеб меняется лишь незначительно, не совершая тех немыслимых скачков, какие свойственны ей в отношении большинства живущих, но обладая завидной способностью в течении долго времени смещаться в ту или другую сторону.

Названный Смитом сел на диван, стоявший справа от входа, откуда так удобно было бы смотреть на окно. Скрип пружин вынудил меня повернуться и я замер, не уверенный в том, которое из двух зрелищ более достойно моих взгляда и памяти. Я чувствовал себя в присутствии чудес равноценных и одинаково желанных.

Положив руку на растянувшийся поверх круглой подушки тонкий черный жгут, он взял в зубы сначала один его конец, потом другой и я увидел, как под небритыми щеками движется его язык. Когда он освободил захваченное, жгут был завязан странным маленьким узлом. Потянув за одну из частей, он сильно его затянул.

-И давайте будем считать, что мы не имеем никакого отношения к происхождению человечества. - с этими словами он вонзил шприц в свою левую вену. Погружая поршень он смотрел на меня и улыбался, как будто я был юной девственницей, согласившейся отдаться ему. Помимо того, что это было очень приятно и льстило мне, вызвав приступ желания, непропорционального размеру моих гениталий, от улыбки той я почувствовал себя удивительно уютно и тепло. Нежность случайного, непорочного самоубийства, намеренной невосполнимой утраты, взволновала не только мою плоть, но и разум, расход сознания резко увеличился, я испугался, что могу лишиться его и отвернулся.

-Они не смогли вскрыть ее. - Мартин отвернулся от окна. К белой трубе центрального отопления я увидел пристегнутым один из наручников, второй, соединенный с ним тремя звеньями стальной цепи покачивался ниже, раскрытый и выжидающий.

-Почему? - я вернулся к окну и посмотрел вниз. Возле автомобиля уже никого не было. Далеко справа от него две темноволосых девочки играли с зеленым большим мячом.

-Мужчина с собакой вспугнул их. - сложив на груди руки он наклонил голову и посмотрел на девушку.

-Мужчина с собакой? - как бы глупо это не было, я переспросил и снова посмотрел в окно, надеясь увидеть его. Он мог и вернуться, он мог захотеть еще раз пройти здесь. Я успел заметить, как в запредельные для моего взора области катится мяч и девочки бегут за ним, в правую далекую сторону.

-Щенок сенбернара - я знал, что он ненавидел эту породу. Он не любил всех собак, но особенное отвращение испытывал к сенбернарам и лабрадорам за то, что те спасали людей. Когда-то он именно поэтому завел самку лабрадора. Дождавшись, пока ей исполнится два года, он совокупился с ней, причиняя ей боль, записал то и с удовольствием показав мне и десяти другим своим знакомым на экране, занимавшим всю стену его огромной спальни. После того действа он отвез собаку за город, оставил ее там и продал квартиру. Рано или поздно все мы поступаем так. Кажется, ее звали Шарлотта или Джолин...но я могу ошибаться.

Хрипло застонав, Смит повалился на диван, шприц выпал из его пальцев. Мартин сокрушенно вздохнул. Должен признаться, что и сам ощутил нечто подобное разочарованию, хотя и не могу назвать его точной причины.

В следующее мгновение я едва не вскрикнул от неожиданности. Девушка резко поднялась и села на кровати. Несколько секунд она провела в таком положении, глаза ее оставались при этом закрытыми. Я растерянно смотрел на нее, взгляд Мартина был снисходительно - пренебрежительным. Возможно, то было время, когда женщины менее всего интересовали его.

С трудом открыв глаза, разомкнув слипшиеся от семени веки, она, быстро и часто моргая посмотрела на нас так, как будто мы были дальними родственниками, неожиданно приехавшими в гости.

-Ой, простите. - она поднялась, отставив в стороны руки. - Не смущайтесь, чувствуйте себя как дома...

С этими словами она вышла из комнаты. На ее левой ягодице я успел заметить черную татуировку черепашьего панциря без самой черепахи.

Мартин кивнул в сторону коридора. Оказавшись в нем мы услышали шум текущей воды и ее неловкий плеск, через который пробивались произносимые нежным женским голосом ругательства. Улыбнувшись друг другу, мы вышли из квартиры и я закрыл за нами дверь.

К несчастью Мартина, когда мы были еще далеко от дома, в котором я жил, ему позвонил сам сенатор и потребовал немедленного присутствия. Извинившись, мой соратник высадил меня возле станции метро "Менгир" и оставшуюся часть пути я провел на жестком стальном сиденье, глядя на двух целующихся подростков напротив меня. Все было бы хорошо, если бы они не были бесподобно толстыми. В другом случае именно это и могло бы привлечь меня, но в тот день моему настроению более соответствовало что-нибудь менее переполненное плотью.

Голубая дверь в мой подъезд открылась передо мной только после того, как я вставил в скважину под стальными кнопками ключ и набрал код, присвоенный мой квартире. Тяжело захлопнувшись, она наполнила вестибюль печальным гулом. Я подошел к лестнице, махнул рукой защищенному толстым стеклом консьержу в красной ливрее -молодому человеку с длинными, окрашенными черными волосами. Он кивнул мне и я уже ступил на лестницу, когда сильная рука, перекинувшись через плечо, сдавила мое горло.

Мое тело вспомнило о шести годах, проведенных на службе в военно-морском флоте раньше, чем я успел осознать то. Удар моего левого локтя достиг цели, чужая сила ослабла, я перехватил ее руку своей правой и, выворачивая, заламывая ее за спиной напавшего, прошел под ней. Пнув его в спину тяжелой подошвой ботинка, я спрыгнул со ступеней, чтобы иметь более надежную основу под ногами.

Нападающих было трое. В свете тусклой лампы под мутным, с неровными желтыми пятнами абажуром и солнца, наделявшего розу в узком витраже лестничного пролета яркой чистотой я не мог рассмотреть лицо того, кто позволял это. Двое других скрывали свои головы под сплошными кожаными масками, линией острых стальных шипов обозначавших брови. Были закрыты и носы и глаза их, но это не мешало им целенаправленной опасностью двигаться ко мне.

Один из них сделал выпад, пытаясь ударить меня рукой. Перехватив кулак в кожаной перчатке, я пнул его в коленную чашечку и оттолкнул от себя. В это время второй попытался достичь меня, но движением ноги я отклонил его удар, наклонился под его левой рукой, своей той же ударив в живот. Отпрыгнув, я ударился спиной о стену.

-Это ошибка! - больше всего я опасался третьего, не скрывавшего лица. Черная кожа не так опасна, как многие думают. - Вам нужен не я. Я не с этой планеты! Моя ракета разбилась в тридцати километрах от города три года назад, можете проверить! - я не сомневался, что у них имеется такая возможность.

Кажется, это возымело некое действие на них. Одетый в зеленый костюм, он встал возле лестницы, так, что свет из витража освещал его. Все это показалось мне настолько смешным, что я не удержался. Тем временем первый из поверженных мной уже поднялся и достал из-под куртки пистолет, но держал его дулом вниз, ожидая приказа пустить его в дело. Второй, совершенно бесшумный, все еще лежал на кафельном пластинчатом полу.

Его узкое, бледное лицо показалось мне похожим на мое собственное. Но я никогда не позволял волосам быть такими длинными. Чуть наклонившись, так как был намного выше меня, он всмотрелся в мое лицо.

-Вы правы. - он почтительно поклонился. - Мы, должно быть, ошиблись.

Он отвернулся от меня и мне захотелось выстрелить ему в спину. Возможно, именно так я бы и сделал, если бы имел с собой оружие. Но мой сын отобрал у меня револьвер, боясь, что я все же буду стрелять в него хотя бы для того, чтобы убедиться в сохраняющейся неспособности пуль лишить его жизни. Боль они все же могли причинить ему.

Кивнув консьержу, незнакомец направился к выходу. Один из его воинов помогал встать другому, но я уже поднимался по лестнице.

Моя квартира находилась на четвертом этаже. Витраж между вторым и третьим был синей лилией, между третьим и моим - ярко-желтым тюльпаном.

Захлопнув за собой дверь, я устало сел на обитую красной кожей кушетку в прихожей. Шея и руки болели, упаковка с ампулами чудом не выпала из внутреннего кармана куртки и теперь я бережно положил ее рядом с собой. Костяшки пальцев источали назойливую боль, о которой я не вспоминал уже довольно давно. Я чувствовал, что мысли мои слишком тяжелы, слишком проворны, я не помнил их такими с того дня, как впервые ступил на Луну.

Протянув руку, я снял со стены прозрачную дыхательную маску, прижал ее к лицу, нащупав под кушеткой вентиль, повернул и почувствовал сладкий газ, увлекающий дыхание в сновидения, из которых только юные сводницы могут найти выход. Я несколько раз вдохнул его, чувствуя, что смесь уже ослабла и не производила прежнего действия. Давление газа стало ничтожным и едва ли оставшегося могло хватить на неделю. Весьма предусмотрительно было приобрести свежее сознание.

Сигнал телефона снова был слишком тихим. Если бы я не сидел в двух шагах от него, то ничего бы не услышал. Трижды уже пытался я настраивать его и каждый раз он с наслаждением возвращался к прежней громкости. Мне нужно было купить новый аппарат, но я то забывал об этом, то иные необходимости отвлекали меня.

Не беспокоясь и не торопясь, ведь мой телефонный номер знали только трое и никто из них раньше не звонил в такое время, я закрутил прохладный вентиль и положил маску на кушетку. Подойдя к телефону, стоявшему на круглом кухонном столе из темно-желтого пластика, я поднял его белую трубку, завитый в тугую спираль провод ядовитой змеей прикоснулся к моей шее.

То, что я услышал не было человеческой речью. Это не был ни один из языков этого мира, ни какой-либо из шестнадцати инопланетных, известных мне. Также это не было похоже на древний язык потустороннего мира, от которого происходят все прочие. Не следует путать его с современным потусторонним, отличающимся от древнего даже алфавитом.

Несомненно, услышанное мной было голосом, знакомым сознанию.

-Извините, я не понимаю вас. Должно быть, вы ошиблись номером...

-Это меня. - мой сын вырвал трубку из моей руки.

Ему приходилось перемещаться на протезе, который он предпочитал инвалидной коляске. Восстановить левую ногу не представлялось возможным и он сам, в ванной комнате моей квартиры, ампутировал ее, не издав при этом ни крика, ни стона. Изготовление протеза, повторявшего утерянную конечность потребовало специальных запросов и лишь благодаря знакомству с некоторыми высокопоставленными таксидермистами города, пострадавшими когда-то от написанных мной доносов, мне удалось договориться о том. Он стоил мне почти столько же, сколько упаковка внутривенного сознания.

Мой сын был слаб после пережитых ранений и потери крови, чего нельзя было сказать про его мужской орган. Напряженность последнего я наблюдал почти каждый вечер, когда он рассматривал журналы, альбомы и фотографии из моей коллекции. Он не любил видеозаписи, упрекая их в том, что они были слишком живыми и я радовался тому.

Подойдя ближе, издавая стук, когда протез соприкасался с желтым полом, составленным из маленьких деревянных плиток, он прислонился к стене, чтобы не опираться на поврежденную ногу - это причиняло ему боль и возбуждение, совершенно неуместные в ту минуту.

Он вслушивался в невнятные звуки, доносившиеся из трубки с вниманием, которое я до тех пор отмечал в нем только если на глянцевой странице имелась рыжеволосая девушка с большим бюстом.

Издав некий звук, оставивший неприятный зуд в глубине моих ушных раковин и который, должно быть, был прощающимся подтверждением, он бросил трубку на корпус телефона.

-Ты должен радоваться. - он насмешливо смотрел на меня. - Мы нашли ту, кто будет моей матерью.

В тот день хоронили соседей сверху.

Надеюсь, это был последний раз, когда они причиняли мне неудобство.

Шум множества посетителей, пришедших проститься с ними был неприятен, но я был согласен терпеть его, радуясь тому, что вскоре все это должно закончиться. Сидя на краю кровати, я раздумывал о том, не следует ли мне подняться для того, чтобы воочию увидеть мертвыми своих многолетних мучителей и насладиться столь прекрасным и так редко выпадающим ныне мне зрелищем. Должен сказать, что я способен найти удовольствие и в шуме. Скандалы, производимые семейной парой, пробивающиеся через стену моей спальни доставляют мне наслаждение. После них я всегда нахожусь в приподнятом настроении. Но звуки, которые издавали ныне мертвые были воистину отвратительны. Я мог бы стерпеть ссоры и любовные какофонии. Шаги, передвигаемая мебель, скрипящие стулья, телевизор и популярные мелодии были невыносимы для меня. О стену, головой к которой я спал, соседи разбили немало приятно звучавших вещей. Подсчитывая возможный ущерб, причиненный ими самим себе, я улыбался.

У меня имелся иной повод для беспокойства. Вчера вечером я забыл измерить себя, что являлось прямым нарушением договора. Ожидание наказания уменьшало радость, но я утешал себя тем, что подобный проступок впервые был совершен мной и оно не должно было быть слишком жестоким, пусть и признавал я за теми мыслями некоторую наивность. Но это послужило мне неприятным напоминанием о том, что у меня были и другие долги. Один из них напомнил о себе требовательным телефонным звонком. Мне было дано три дня и я намеревался заняться им завтра, в день последний, сегодня же мне предстояло провести немало времени с фотоаппаратом, лежавшим позади меня на кровати и прикасавшимся углом кожаного чехла к моему позвоночнику. Теперь я был доволен, что не лишился его, уже не помня, кому и когда хотел преподнести сей механизм как подарок. Новый обошелся бы мне слишком дорого, да и снимки должны были быть наилучшего качества, чтобы я мог в подробностях рассмотреть всех, кого мой сын пожелает сделать своей матерью.

Не оборачиваясь, я захватил аппарат, перенес к себе на колени, извлек из красной кожи, снял крышку объектива, поднес его к глазам и внимательно всмотрелся в стекло. К счастью, царапины не зажили. Их пришлось бы наносить снова, но я потерял ритуальную иглу и не имел достаточно средств, чтобы отнести линзы в мастерскую. Создавая удивительный, неповторимый узор, нанесенный подводными гетерами, они придавали снимкам особую четкость и нежность оттенков, столь необходимые мне сейчас. Я должен был видеть все. Прошлые жизни на дне глаз, астероиды, застрявшие между ресниц, тональный крем, забивший поры, сверхновые, взрывающиеся на вековых тенях. Аккуратно вернув механизм в чехол, я положил его на кровать и поднялся.

Нагой, еще полностью не проснувшийся, я покачнулся, глядя в зеркало. Я был один в квартире. Иногда мой сын исчезал, не открывая дверей и мог отсутствовать несколько дней. Кажется, он удивлялся тому, что я ни о чем его не спрашиваю. В этом случае любопытство отсутствовало. Только то, что могло помочь мне избавиться от бесчисленных проблем и трудностей способно было заинтересовать меня.

Я одевался не торопясь, наслаждаясь доносившимися сверху причитаниями, действовавшими на меня лучше, чем самый крепкий кофе и самый чистый кокаин. Учитывая прохладную погоду и то, что у меня не было намерения пользоваться такси, я выбрал черные джемпер и джинсы, старые и поношенные, но теплые, удобные и чистые, позволявшие мне чувствовать себя одновременно опрятным и не принадлежащим к числу тех, кто слишком беспокоится о своей одежде. В тот день это имело значение для меня. Отодвинув темно-зеленую штору я посмотрел на устроившийся за окном градусник. Красный цвет интересовал меньше, чем желтый, пятьдесят семь градусов приятнее, чем восемьдесят микрофортун. Приподняв бровь, насмехаясь сам над собой за то, что мне придется выйти на улицу в такой неудачный день, я прошел в коридор, сжимая тонкий ремень, впившийся в чехол золотистыми карабинами. Здесь я вдохнул сознания, чувствуя, что баллоны почти пусты и понимая, что в ближайшие дни мне придется воспользоваться ампулами неизвестного происхождения, надел замшевые ботинки, не позаботившись почистить их, накинул кожаный плащ и взял ключи, к которым в качестве брелка пристегнул измеритель - так мне казалось теперь удобнее.

Дверь квартиры, хранившей мертвецов была открыта и весь подъезд наполнился плачем и тоскливыми стонами, смешавшимися с деловыми разговорами и приглушенным смехом куривших на площадке дальних родственников и близких друзей. Все происходило так же, как и всегда. От этого печаль возникла во мне, ведь для меня эти смерти значили много больше, чем другие. Возможно, я был единственным, кто придавал им исключительное значение. Поднимавшийся наверх человек в черном костюме, имевший, должно быть не менее сладостную неприязнь к лифтам, чем я, осуждающе посмотрел на меня, закрывавшего дверь. Должно быть, я выглядел слишком радостным, что ему показалось недостойным. Мне было его жаль. Захлопнув дверь и повернув ключ в нижнем замке, я быстро спустился по лестнице, придерживая возле правого бока футляр, приветливо кивнул неизменному консьержу, читавшему журнал с револьвером на глянцевой обложке, и получил ответную улыбку.

Девственное солнце пугливой своей яркостью слепило меня, но это казалось мне приятным. Первое же возникшее среди многих машин такси было остановлено мной -изменив свои планы, я решил насладиться красотой этого дня.

Родившийся в этом городе, я не уставал восхищаться им и любить его. Я знал каждый дом в этом районе, помнил надписи, какие были в их подъездах двадцать лет назад. Большинство из них сохранилось до сих пор. Мне были знакомы прохладные летние арки, теплые зимние подоконники, засохшая кровь возле крыльца, скамейки со сломанными спинками, исцарапанные и обожженные, осколки бутылок, хрустящие под ногами скелетами непрощенных предательств. Я помню ярких воздушных змеев над плоскими ржавыми крышами, стальными и белыми параболическими антеннами в грязных пятнах после недавнего дождя. Мокрый черный асфальт внизу, темное небо надо мной и ярко-красный ромб, поднявшийся к нему только для того, чтобы освободиться от пут, перерезанных перочинным ножом, украденным мной у одноклассника. Глядя, как его несет высоким ветром я чувствовал злобную радость. Он получил свободу и гибель, как и прекрасный самолет, построенный мной через несколько лет. Золотистый тонкий корпус, изящные крылья полтора метра в размахе, восемь месяцев каждодневного труда, бензиновый двигатель с запасом топлива на сорок минут полета. На длинной крыше у него было достаточно места для взлета. Как только он поднялся в воздух, я перестал смотреть на него, ведь больше всего мне хотелось увидеть, как он упадет. Но увы, по моим подсчетам, это должно было произойти не менее чем за десять километров. Спустившись в квартиру моих родителей я сел в кресло посреди своей комнаты и, закрыв глаза, представлял, как замедляется пропеллер, вращаемый остаточной скоростью, как наклоняется нос и хрупкая машина врезается в чужое окно, разбивает его, ломая крылья, пугая совокупляющихся незнакомцев.

Я люблю этот город, влюблен в него с самого детства. Другие, коих множество видел я ничего для меня не значат. Каждый раз, возвращаясь и видя длинные белые мосты над извилистой рекой, знакомые ухмылки горгулий, я чувствую себя счастливым. Я уезжаю и мучительно затягиваю возвращение только для того, чтобы еще приятнее стало оно. Нет ни одного другого места, кроме Мирзаннага, где я мог бы жить. Здесь другой воздух, другие солнце и небо, здесь я чувствую себя свободным даже сидя в своей маленькой спальне. Возможно, я всего лишь глупец, как и многие другие, влюбленные в те города, где они родились и прожили всю жизнь, но мне нравится быть таким глупцом, я хочу быть им, я всегда мечтал им быть.

Город отвечает мне взаимностью. Для меня невозможно заблудиться на его улицах. Даже если окажусь я в районе, которого не знаю, а невозможно знать весь пространный Мирзаннаг, он выведет меня к знакомым местам и бывали дни, когда я без устали блуждал по нему, наслаждаясь всем, что он предлагал мне, чем он одарял меня. Я знаю о его грязи, о глупости и невежестве, но нет такого места, где не было бы их и я принимаю все, что есть они также, как город принимает мою любовь. Я люблю его затхлые праздники, его шершавые дожди, его угловатые пожары даже тогда, когда не от моих искр возникают они. Из окна старого автомобиля я смотрю на него сквозь затемненное стекло, звучит музыка, популярная здесь и я ударяю ногой о пол в такт ей, радуясь и улыбаясь, несмотря на то, что никогда по собственной воле не стану слушать ее.

Музыка сменилась прогнозами и я повернул голову к магнитоле, как будто без взгляда на нее мог пропустить что-либо. Жизнерадостный голос мужчины, голос того, кто надеется познать еще немало женщин, один за другим перечислял районы города. К моему удовольствию, тот, где мне предстояло провести сегодняшний день обещал быть пусть и не самым, но довольно удачливым. Мое настроение значительно улучшилось. Многие могут согласиться со мной в том, что искать мать для своего ребенка далеко не самое увлекательное и приятное занятие. Мне предстояло провести за ним весь день.

Квартира принадлежала моему сыну. Во всяком случае, так он говорил. Я боялся, что ключи не подойдут к замку и, должно быть, выглядел так, как должен выглядеть взломщик, настороженный, прислушивающийся и с тревогой взирающий на глазки соседних дверей.

Пустые комнаты, заполненные ярким солнечным светом пыльных грязных окон, изогнутая стальная проволока на паркете большей из двух комнат. Мои шаги пугливым и коротким крысиным эхом разносились по длинному коридору. На кухне я обнаружил старый стул с квадратными, жесткими, обтянутыми серой искусственной кожей спинкой и сиденьем и перенес его к тому окну, из которого открывался необходимый мне вид. Положив на подоконник фотоаппарат, я снял плащ и повесил его на стул, после чего сел на него, чувствуя приятную прохладу, извлек светолюбивый механизм и положил его на колени. Перед окном мой предусмотрительный сын установил высокий штатив, чьи стальные ножки острыми изогнутыми когтями впивались в мертвенный паркет. Насадив черный пластик на стальной штырь, я посмотрел в квадратный глазок, наклонил аппарат, повернул его налево, чуть опустил и тогда высокие, тускло-красные двери оказались перед моим взглядом, пусть и слегка размытые неловким фокусом. Не отрывая глаза от аппарата, я коснулся пальцами объектива, поворачивая черные кольца, превращая расплывчатое в прочное, сочетая белые цифры и метки, вырывая видимое у нечеткости, отнимая у нее всегда и законно ей принадлежавшее. Положение для съемки было выбрано более чем удачно. Я видел каждого, кто выходил через единственную дверь и каждый, кто входил прежде всего отражался в ее темном стекле. Мне оставалось только внимательно следить и вовремя отдавать приказы услужливой диафрагме. Фотоаппарат едва заметно дрожал в моих руках, но мне могло это и показаться. Даже если так и было, я мог его понять. Он больше двух лет пролежал на полке в шкафу, рядом с уютными коробками надувных кукол, костюмами и платьями из латекса, купленными мной когда-то для одной из давних любовниц, женским бельем, украденным, полученным в подарок, приобретенным лишь потому, что нечто в нем, будь то розовые цветы или сиреневые кружева, очертания чашечек или плавный изгиб прозрачного треугольника увиделось приятным, старыми журналами с покрасневшей глянцевой бумагой, загнувшимися краями и снимками случайных девушек и юношей, чьи повторяющие однообразные позы никогда не уставали привлекать меня. Теперь, когда он не только видел, стряхнув крышку с объектива, но и чувствовал в себе гладкую, скользкую пленку, когда твердый и теплый штатив вошел в него и был он полон энергии от трех тонких аккумуляторов, ничто не мешало ему чувствовать себя желанным и возбуждение его было не только объяснимо, но и приятно мне самому. Я улыбнулся, дотронувшись до маленькой стальной кнопки, не нажимая ее, закрыл глаза на несколько секунд, после чего прильнул к квадратному стеклу.

Было бы слишком просто уподобить себя снайперу. Глядя на людей, не подозревающих о том, что я смотрю на них, было бы легко отдать себя безбрежному волнению. Моим естественным порывом было раздеться и далее пребывать голым, время от времени доставляя себя удовольствие, но я предпочел отказаться от этого. В квартире было слишком холодно и грязно. У меня имелось четыре пленки, каждая на пятьдесят кадров и я рассчитывал потратить не более трех на каждую девушку. Условия, поставленные моим сыном нисколько не удивили меня. Я улыбался, когда он перечислял мне их. Его мать должна была быть не моложе восемнадцати и не старше тридцати пяти лет, предпочтительно у нее должны были быть светлые вьющиеся волосы. Отвергался лишь рыжий их цвет, при этом для него не имело значения, были они окрашены или нет. Она не могла быть толстой или очень высокой, в ее одежде был неприемлем зеленый цвет.

Некоторые из требований, в особенности последнее, заинтриговали меня. Я пришел к выводу, что он старается выбрать женщину, похожую на ту, которую он когда-то видел или любил, возможно, свою мать из предыдущих существований, если таковые имели место. Ни одно из моих размышлений я не сделал явным своему сыну. Мне ни к чему было лишний раз вызывать его раздражение. Чем скорее я избавлюсь от него, тем лучше будет для нас обоих, потому что, в том не было сомнений, рано или поздно один из нас преуспеет в попытке убить другого. Вероятнее всего, это буду я. У него не было причин убивать меня. Он мог угрожать и обещать мне, но зависел от меня и не мог достичь желаемого без моей помощи. Я был ему нужен, тогда как он только мешал мне.

Во времена более молодые я был не менее требователен к возможным своим спутницам и нередко проводил многие годы в одиночестве только потому, что ни одна из встречавшихся особей не соответствовала наиболее привлекательному для меня образу. Различие могло быть несущественным, таким как размер бюста или более значительным, касающимся длины бровей или сходства правого и левого профилей, но нередко именно оно одно и не позволяло мне приблизиться к некоей во всем остальном превосходной особе. Собственно, поиски мои таким образом становились скорее исканием не столько достоинств, сколько отсутствия недостатков, что, конечно же, никак не могло опечалить меня. В этом мой сын был схож со мной. Возможно, только в этом мы и были схожи.

Я отвлекся от окуляра, обнажил левое запястье и установил сигнал наручных часов таким образом, чтобы он прозвучал по прошествии шести. Именно столько я намеревался провести здесь. Меньшее выглядело недостаточным, большее причинило бы чрезмерную усталость, терпеть чью вседозволенность я не имел желания. Мой сын с неудовольствием согласился со мной, понимая разумность моих доводов. Я посмеивался над ним, поддавшимся моей воле. В его власти было заставить меня остаться в этой квартире до тех пор, пока не будет найдена им та, кого он сочтет достойной. Опасаясь, что так и будет, я уже представлял себе долгие дни, которые могу провести в незнакомом месте, изнемогая от скуки, меняя пленки, проявляя снимки и дожидаясь очередного визита моего сына, который принесет мне немного пищи и будет сидеть на полу, рассматривая фотографии в то время, как я буду есть, всю свою надежду отдавая каждой следующей, надеясь, что именно она и станет последней. К счастью, мне удалось этого избежать. Шесть часов в день не так уж и много. Обычно я проводил намного больше времени только рассматривая изображения обнаженных.

Один за другим я производил снимки, мало уделяя внимания тому, кто оказывался на них, беспокоясь только о том, чтобы к женскому полу принадлежали они. Несколько раз мужчины, молодые и длинноволосые ошибочно вызывали сокращение диафрагмы, но я был только рад тому - красивые и привлекательные, они должны были хорошо получиться на фотографиях. Я смогу рассмотреть их позже, проявляя снимки и печатая их, что намеревался сделать самостоятельно. В детстве я посещал фотостудию и руководитель ее был доволен моими работами, утверждая, что я составляю интересные композиции и обнаруживаю необычные ракурсы. Услышав все это я почувствовал головную боль, разозлился и больше никогда не приходил на занятия. Это случилось за несколько дней до того, как открылась выставка, где должны были демонстрироваться и мои работы.

Я никогда не жалел об этом, как и о чем-либо другом. Пустые сожаления о свершившемся представлялись мне напрасной тратой времени и энергии, коих в этом мироздании и без того оставалось уже слишком мало по вине древних существ, якоря чьих кораблей нередко и ошибочно принимаемы за звезды. Встречи с ними можно было не опасаться и все же каждый раз, поднимаясь к бессмертному вакууму, я внимательно изучал пространство вокруг себя в поисках незнакомых следов.

Через шесть часов в аппарате находилась уже третья пленка. Было уже темно, на улице зажглись фонари и мне показалось, что в квартире стало холоднее. За все это время я едва ли на двадцать минут отрывался от своего утомительного, как и любое другое, занятия. Первый раз для того, чтобы выпить воды из-под крана на кухне, второй - чтобы совершить обратный процесс. И то и другое было одинаково приятно. В уборной не желала светить лампа, квадратные белые плитки хранили удивительную чистоту и на потолке не было ни одного паука. Маленькое мутное окно с синеватым стеклом, выходившее на кухню, было, тем не менее, затянуто паутиной. Когда я извлекал первую пленку, из-за стены мне послышались голоса неистово ругающихся подростков мужского пола, но, к величайшему моему сожалению, они слишком скоро стихли.

Откинувшись на спинку стула я спрятал замерзающие руки в карманы плаща и, глядя то в окно перед собой, то на фотоаппарат, с печалью думал о том, что едва ли десяток из всех сделанных мной за день снимков был приятен мне самому. Во мне не было уверенности, что я покажу их сыну. Во всяком случае, если они и предстанут перед ним, то в последнюю очередь.

Когда же стало слишком темно для мыслей, я, собравшись быстрее, чем совершает полный оборот игральная кость, покинул квартиру. К счастью, никого из живущих в том доме не встретилось мне и даже если они и наблюдали за мной через глазки входных дверей, мной это замечено не было.

Оказавшись на улице, на другой стороне и напротив того здания, от которого устал за день объектив, ощутимо радовавшийся тому, что вернулась на него черная крышка, я обнаружил, что все четыре ряда дороги заполнены автомобилями. Достав из кармана счетчик, я уронил его, причем весьма неудачно - в траву на газоне, где мне пришлось в течение нескольких минут искать его. При этом я трижды ударился чехлом о стальное ограждение, каждый раз с трудом удерживаясь от ругательств. Привычные мне, на этой планете они могли прозвучать слишком грубо, произвести ненужное ложное впечатление и вызвать внимание тех, кто полагал, что имеет право ограничивать мое перемещение и пребывание здесь. Когда же прибор нашелся, я решил, что было ошибкой соединять его с ключами, второго набора которых у меня не имелось, разъединил их и только тогда посмотрел на шкалу. Показания упали до тридцати восьми. Я усмехнулся. В первые два часа я старался делать снимки только тогда, когда удача сопутствовала мне, но это происходило так редко и коротко, что я отдал предпочтение случаю. Со столь низкими показаниями можно было и не надеяться поймать такси, да и скорость его была бы слишком медленной. У меня же имелись некоторые планы на вечер, отменить чье выполнение было бы ошибкой и могло привести к весьма неприятным последствиям.

Путешествие в метрополитене заняло у меня чуть более получаса и было совершенно омерзительным. Даже то, что после смерти многие воспоминания мои исчезли или остались лишь подобиями акварельных видений и снов, я понимал, что существуют места, не менее густонаселенные, чем это и все же приятные мне. Здесь же все казалось отвратительным. Оказавшись в вагоне, я немедля пожалел о поспешности. Мне следовало провести большее время в уютном и свободном салоне таксомотора, а не терпеть прижавшееся ко мне, пахнущее дешевым алкоголем тело небритого мужчины в поношенном синем пальто. Он пытался о чем-то спросить меня, но я не желал отвечать ему, да и слова, произносимые его многие зубы потерявшим ртом было довольно затруднительно разобрать.

В этом подземном заточении все становилось нестерпимо тошнотворным. Высокая и стройная девушка в отороченной желтовато-матовым мехом черной куртке, вставшая лицом ко мне, пристально смотревшая на меня и улыбавшаяся, выглядела настолько неприятно, что я не запомнил ее лица.

До ближайшей к моему дому станции было пять остановок. Я считал их так, как когда-то дни до того праздника, на котором я согласно обычаям и традициям моего народа должен был лишиться невинности, не обманувшего меня в тех надеждах. После третьей я почувствовал себя так плохо, что девушка перестала улыбаться и сменила на беспокойство свой соблазняющий взор. Остаться без сознания в таком месте и таком обществе было бы слишком унизительно и только это помогло мне. Должно быть, сказывалась разреженность газа. Сжав как можно сильнее стальные поручни, я обещал себе, что сегодня же избавлюсь от необоснованного страха и воспользуюсь раствором из ампул. Мартин убеждал меня в том, что мне не следует опасаться, так как он в течение трех лет постоянно приобретал у того мужчины самые разнообразные, нередко-незнакомые препараты и вещества, ни одно из них никогда не оказывалось ничем другим, кроме обещанного и все неприятные ощущения происходили от неправильного употребления. Должен признаться, что я не мог поверить ему. Согласно моему опыту, вероятность получить нечто смертельное даже от того, кто ранее безошибочно поставлял необходимое весьма велика. Нередко они и сами могут не знать, что предлагают яд, будучи уверенными в том, что вещество является именно тем, за кого себя выдает. Но я по-прежнему не мог связаться с теми, у кого раньше приобретал газ и подозревал, что они были арестованы. На этой планете не очень любят тех, кто распространяет сознание. Возможно, имеются и законы, препятствующие тому, но я не был осведомлен о них и все это могло вызвать у меня только смех.

Закрыв за собой дверь, я осторожно положил футляр на полку, где обычно, рядом с фотографией обнаженной рыжеволосой в белой блестящей рамке, лежали ключи. Некоторое время я сидел, не раздеваясь, тяжело дыша и закрыв глаза, держа в руке маску, но не поднимая ее к лицу. В десять часов вечера на улице уже было достаточно темно и я решил отложить проявление и печать фотографий, сочтя более необходимым другое и радуясь тому, что мой сын будет вынужден признать мою правоту в этом выборе. Как бы ни хотелось ему торопить меня, если что-нибудь случится со мной, все его планы окажутся уничтоженными. Улыбаясь, я, не снимая туфель, прошел в спальню и достал револьвер. В его барабане было всего три патрона, два в расположенных рядом гнездах и один вдали от них, но я решил, что их будет достаточно для меня. В прихожей я на мгновение остановился. Подождать несколько часов и вскрыть ампулу показалось мне лучшим решением, чем вдыхать пустой газ и я, опустив оружие в правый карман плаща, второй раз за день, что случалось нечасто, вышел из дома.

Чтобы дойти до парка мне понадобилось десять минут. Высоко расположенные фонари, скрывавшие лампы под матовыми приплюснутыми сферами, прикрытые густой листвой темных деревьев не могли даже все открыть корни и ямы на узких тропинках, по которым любили прогуливаться с сигаретами в руках молодые толстые матери с их детьми, демонстрирующими явные признаки гидроцефалии. Замедлив шаг, я шел по тропинке, аккуратно переставляя ноги, наслаждаясь движениями света в мозаике неловких листьев, старательно избегая оставшиеся после незамеченного мной дождя лужи, отражавшие искусственный свет с большим удовольствием, чем маленькую луну на небе, весьма подозрительно относившиеся к звездам и старавшиеся как можно позднее допустить их к себе.

В темноте на узких лавочках целовались молодые люди, нередко принадлежащие к одному полу. Некоторые выглядели довольно привлекательно и вынуждали меня сожалеть о том, что я не могу присоединиться к ним. Я ушел уже довольно далеко вглубь парка, когда с правой стороны, сквозь высокие кусты, навстречу мне вышла молодая и довольно крупная женщина с длинными темными волосами. Отряхнувшись, она прошла мимо меня. Я отсчитал три шага, развернулся, освободил руку, поднял ее и выстрелил в голову незнакомке. Выстрел был довольно громким, но этот парк был возлюбленным местом для любительских пиротехнических экспериментов и охотников на увеличивших свою численность ворон, поэтому я не беспокоился о том, что звук одиночного выстрела может привлечь чье-либо внимание. Я никого не встретил в течении нескольких последних минут и, насколько я мог видеть и чувствовать, вокруг было пустынно.

Осторожно, готовый к тому, что смерть, как то бывает, не принесла с собой завершения, опустив дуло и направляя его на упавшую лицом вниз женщину, я приблизился к ней. Насколько я мог судить, она все же была мертва. Пуля попала туда, куда я целился, вьющиеся волосы блестели от пробившейся к ним крови. Перевернув ее на спину, чтобы увидеть лицо, я не смог удержаться от радостный улыбки. То, что я принял за телесную полноту было беременностью, явно проступавшей под тонким серым платьем. Несомненная и явная удача, первая за этот неприятный день. Достав измеритель, я посмотрел на него. Сто семьдесят пять, такого высокого значения я не видел уже долгое время.

Она была красива. Убрав револьвер на прежнее его место, я достал из внутреннего кармана маленький, всегда находившийся в нем фотоаппарат и снял ее лицо, желая позднее насладиться им.

Обратный путь показался мне более коротким. Я был доволен собой, мой долг уменьшился на два пункта, я чувствовал себя отдохнувшим и готовым к встрече с сыном.

Он уже сидел на кухне, рассматривая фотографии.

-Я решил не ждать тебя. - встав в дверном проеме, я с удивлением смотрел на красно-синие листы. Они были умело проявлены и напечатаны, едва ли сам я смог сделать то лучше. Мой сын был полон неведомых талантов и умений. Именно это и вынуждало меня опасаться его.

Сидя за обеденным столом, сбросив лежавший теперь под табуретом протез, он просматривал снимки, перекладывая их из левой стопки в правую, где уже находилась большая их часть.

-Они тебе нравятся? - сложив на груди руки, я прислонился к стене.

-Женщины или фотографии? - мне было приятно, что он производил это различие.

Ни на мгновение не отвлекаясь от просмотра, он уделял снимкам разное время. Некоторые, изображавшие крупным планом молодые лица, пышными прикрытые волосами едва удостаивались взгляда его, другие же, на которых можно было различить только оказавшиеся не в фокусе плечо или спину привлекали его внимание на многие минуты. Но один за другим они перемещались направо и с каждым волнение мое все возрастало. Я надеялся, что в первый же день смогу предоставить сыну желаемое им. Мне не хотелось проводить недели в пустой квартире перед фотоаппаратом. Помимо того, что я не видел в этом никакого удовольствия, тем самым были бы уничтожены иные мои замыслы, до которых моему сыну, конечно же, не было никакого дела.

-Женщины мне нравятся, фотографии - нет. - после длительного нашего молчания он повернулся ко мне, откладывая еще один лист.

Я почувствовал себя оскорбленным.

Оставался только один снимок, кроме осторожно сжимаемого его тонкими пальцами. Длинные ногти прижимались остриями к его обороту, царапая тонкую бумагу и едва не пробиваясь через нее. Во мне уже не было беспокойства, я чувствовал себя спокойно и обреченно. Отвернувшись, я вернулся в прихожую и снял плащ.

-Ни одна не подходит! - услышал я голос сына и маленький фотоаппарат чуть не выпал из моей руки.

Мне предстояло провести еще один день в пустой квартире. Оставалось только надеяться, что он станет последним.

Утром, обойдя квартиру и убедившись в том, что сына не было в ней, я взял телефон и, сев за стол на кухне, поставив на него кружку горячего кофе с зефиром в ней, набрал один из двух известных мне номеров.

Я нуждался в совете и у меня был только один способ получить его.

-У вас опять неприятности, Франсуа? - голос всегда был другим. Мужской или женский, спокойный или торопливый, он неумолимо не поддавался предсказаниям и становился от этого намного приятнее. На сей раз его обладатель виделся мне скромным юношей, умным и начитанным, но, несмотря на это, таящим в себе несгораемую и с усилием сдерживаемую страсть. Я всегда позволял себе видеть то, что доставляло мне наслаждение, если только оно находило возможным приблизиться ко мне. Не было нужды противоречить наслаждению, коль скоро оно выбрало для себя послушника своего.

Объяснив ему свои затруднения, я некоторое время вслушивался в шуршащую тишину.

-Должен сказать, что помочь вам будет непросто, - подобное признание я услышал впервые. До сих пор советы, несомненно разумные и удивительные в простоте своей, при всем том неизменно приводившие меня к желаемому, если я следовал им, возникали немедля и отличались удивительной краткостью. Конечно же, мне приходилось платить за них, но цена всегда была приемлемой и это был один из тех случаев, когда любая оказывалась именно таковой.

-Боюсь, что мы будем вынуждены повысить плату.

Учитывая количество принадлежащих мне долгов, каждый из которых был довольно велик и требовал весьма своеобразного возмещения, еще один уже не казался опасным. Я согласился и выслушал предложенное. Сразу же после сказанного, голос исчез и, поморщившись от возникшего в трубке ровного назойливого звука, я отключил ее.

Сидя с согретым мной пластиком в руке, глядя на исчезающий пар над остывающим кофе, я размышлял о том, что мне следовало предпринять для того, чтобы воспользоваться советом и только дверной звонок сумел отвлечь меня от тех мыслей, каждая из которых лишь увеличивала мои отчаяние и недоумение.

Поднявшись, я сделал один только шаг к прихожей, когда почувствовал нечто более чем необычное. Все пространство от входной двери и до самых комнат заполняла незнакомая сила, полная чувственной могущественности, возбуждающей и пугающей, источающей тоску и нерешительность, подавляющей и снабжающей естество ощущением неспособности противостоять чему-либо в этой вселенной, впервые и безо всяких на то причин включая в нее его само. Это тягостное чувство, напоминавшее мне жестокий дурман незнакомого наркотика, пробуждение после поражения во сне, одинокое возвращение домой ночью отказавшей женщины в тоскливых поисках другой было достаточно приятно для того, чтобы заинтересовать. Наивное любопытство расходовало мое сознание слишком быстро для того, чтобы я мог позволить ему неистовствовать далее. Мне кажется, что кто-то предсказал мне убийство, должное свершиться именно сегодня. Сегодня я совершу убийство и аромат цветов, способных быть только фиолетовыми, подтверждает это.

Я слышу звонок, но боюсь приблизиться к двери. За ней кто-то есть, я знаю это уже несколько секунд. Это было известно мне раньше, чем раздался звук и я подозреваю, что именно это мне и снилось несколько лет назад. К сожалению, у меня нет времени и недостаточно сознания для того, чтобы вспоминать и размышлять о том. Я должен придти к решению о том, открою или нет я дверь, тогда как у меня нет никаких оснований делать что-либо из этого. Я могу прокрасться через прихожую, скрыться в спальне, взять книгу, полную непристойностей и убедить себя в том, что о случившемся можно забыть. Но мне кажется, что я потеряю нечто драгоценное, если не открою дверь, лишусь возможности, каковая может не представиться еще долгое время, если когда-либо это вообще произойдет. Я могу вернуться на кухню, к остывшему кофе и лежащей на полу пачке сигарет, упавшей еще вчера вечером. Мне нужно только решить, в каком случае я потеряю больше. Если звонок раздастся во второй раз, я буду вынужден открыть. Кто бы ни был за дверью, ему известно, что я в квартире, в этом у меня не может быть сомнений. Возможно, следовало бы подумать о последствиях, но я был одурманен незнакомыми примесями в новом сознании и предпочитал не привлекать к себе будущее. Мысли о нем немедленно отзывались острой болью в правом виске, что я находил весьма интригующим. Отвлекшись на размышление о женщинах, о согбенных удовольствиях и скользких страданиях, даруемых ими, я лишился боли. Подумав же о том, что ожидает меня завтра с улыбкой принял ее возвращение.

Проснувшись, я решился и вскрыл первую из ампул. Уже много лет игла шприца не касалась меня и я опасался, что мог забыть, как следует обращаться с ней. Но, к счастью, этого не произошло и вены были все так же послушны и заметны под загорелой кожей, с прежней беспокойной страстью тянулись они к стальному острию, сладостно вздыхая, когда оно проникало в них, вызывая тем самым у меня гримасу отвращения. Рискуя, я не мог позволить себе ничего другого. Между неизвестными привкусами сознания и коматозным или каталептическим состоянием я выбирал первое. Мне и ранее приходилось менять способ употребления и поставщиков, но каждый раз страх был большим, чем тогда, когда я впервые оказался в постели с мужчиной. Отбросив шприц, упавший на пол рядом с рассыпавшимися сигаретами, но не задевший их, я сидел за столом, тяжело дыша от волнения, стараясь успокоиться и наблюдая за своими ощущениями не менее тщательно и настороженно, чем звездочет наблюдает за созвездиями, в малейших изменениях расположения и блеска звезд наблюдая неравенство в их отношениях. Каждая новая смесь приносит с собой что-нибудь необычное. Иногда меняется восприятие цвета или становится невозможным воспринимать поэзию. Некоторые варианты лишали меня потенции, другие пробуждали нестерпимое, неистребимое желание алкоголя или женщин, не уменьшавшееся и не способное обрести насыщение.

На сей раз ничего подобного мной замечено не было. Впрочем, оно могло проявиться не сразу. Быть может, для возникновения заметных и всегда присутствующих побочных эффектов, как то иногда случалось, требовалось несколько недель или месяцев. Сейчас я мог считать таковым только возможную галлюцинацию, вынуждавшую меня со страхом смотреть на дверь.

Звонок раздался снова. Вздохнув и приняв любую свою судьбу, я подошел к двери, отодвинул щеколду и открыл дверь.

Облаченный в красную сияющую кожу, от сапог до перчаток к вороту, закрывающему шею, он наполнял этим цветом воздух вокруг себя и тот трепетал от неощутимого жара власти, микроорганизмы, создающие ее, плыли возле меня, пытаясь заразить и подчинить себе, но я был полон иных паразитов, слишком долго находившихся в моем теле, привыкших ко мне и находивших меня полностью пригодным и слишком приятным для того, чтобы позволить новым и другим проникнуть в занятое ими. Объединившись, они воспротивились вторжению, образуя над моей кожей плотную завесу из своих испражнений и секреций и я немедленно почувствовал себя лучше, избавившись от унижающего давления.

Я впервые находился в такой близости от Полицейского. Его сила и возможности не были известны мне, но я не сомневался, что никакого сопротивления не смогу оказать ему. Он был вооружен, кобура на поясе содержала в себе пистолет и была расстегнута. Опущенные руки казались расслабленными, но я был уверен, что они намного быстрее и опаснее моих. Мне довелось слышать множество историй про Полицейских. Говорили, что все их органы равномерно распределены по внутренней массе тела, слоями или крохотными частями, взаимодействующими между собой согласно нематериальным связям и потому Полицейского невозможно убить из огнестрельного оружия. Их скорость и реакция, сила, наблюдательность и память превосходили все, чем мог обладать человек, их происхождение было неизвестно. Предполагали, что они были инопланетными наемниками, существами из пространств, где материя представляет собой то же самое, что здесь - эфир, что они были намерено созданы или обнаружены при раскопках сооружений, оставшихся от древних подземных цивилизаций, но я не мог поверить ничему из этого. Мартин, равно как и его Сенатор, не обладали большими знаниями или же им было запрещено рассказывать о том под угрозой, в отличие от многих других надежно сохранявшей тайну.

Замерший в раскрытой двери, левой рукой касающийся стены, я завороженно смотрел на Полицейского, чувствуя себя в присутствии существа, исходящее от кого насилие превзошло бы любое известное мне или содеянное мной и потому желая преклоняться перед ним, поклоняться ему, пасть перед ним и признать его богом своим, принести ему любую жертву, какую только он пожелает. Он был самой властью, вселенная принадлежала ему и я, пошатнувшись, отступил на шаг перед ним, хотя должен был немедля умереть.

Переступив порог, он закрыл за собой дверь. Громко хлопнув, та оставила мне звук покачивающейся, тихо звенящей цепочки.

-Что вам известно о гибели ваших соседей? - его голос был моим. Он говорил моим голосом, в точности повторяя интонации и протяженности, прерывистость и бездыханность. Протянув руку, он глядя на меня, дотронулся до белой пластины на стене, включая свет в прихожей. Каждое его движение сопровождалось сминаемой, хрустящей и шипящей кожей, не оставляющей отпечатков пальцев, ничего не отражающей в себе и едва ли способной сохранить себя для кого-либо другого.

-Я знаю, что они умерли...- мне приходилось прикасаться к стене, чтобы не упасть. Я не мог смотреть в его глаза. Мгновение, когда мне удалось видеть их оставило воспоминание о красном страхе и старой мелодии, впервые услышанной мной из уст проститутки, которой когда-то ублажал я свое старое тело.

-Где вы были, когда они умерли? - и все звучало так, как если бы происходящее лишь привычную и усталую тоску порождало в нем.

-Я не знаю, когда это произошло...- и я уже сожалел о том, что позволил себе сохранить плоть и страх.

Он смотрел на меня без подозрения или обвинения, взгляд его был спокоен и миролюбив, казалось немыслимым представить его совершающим жестокость, в которой их нередко обвиняли, он выглядел отстоящим слишком далеко от любой справедливости, чтобы она могла обеспокоить меня, никогда не интересовавшегося ей.

Яркий свет недовольно отражался в его гладко зачесанных назад черных волосах. Маленькие губы под яркой красной помадой сжались так, что, увидев их на ком-либо ином я счел бы то признаком ревности. Возможно, он чувствовал, что его силы не оказывают желаемого воздействия на меня и это было приятно ему.

Некоторое время он пристально смотрел на меня и я благодарил себя за предусмотрительность, с которой некогда позволил себе сохранить симбионтов, проникших в меня из тропического болота давно уже несуществующего мира. Меня уверяли, что по их вине жизнь моя станет значительно короче и что они могут оказывать влияние на сознание, вынуждая меня оставить их в себе и отказываться от лечения. Но я знал, что мой разум слишком сильный и прочный для того, чтобы воля каких бы то ни было микроорганизмов могла превзойти его и, раздумывая над выгодами и недостатками, пришел к выводу, что уже сам факт тех размышлений означает отсутствие какого-либо подавляющего меня влияния. Наличие во мне довольно редких паразитирующих микроорганизмов придавало мне большую значимость и делало меня существом более сложным, чем все прочие. К счастью, принудительное лечение было запрещено законодательством той туманности даже в таких случаях. И теперь, чувствуя, как красный туман разливается вокруг меня, я благодарил себя и сожалел о тех чудесных микроорганизмах, которые умирали в нем, не допуская его ко мне.

Взгляд Полицейского оставался спокойным. Если он и заметил, если он и почувствовал сопротивление, сомневаться в чем у меня не было причин, то оно обеспокоило его недостаточно, чтобы я мог заметить то.

Я очнулся стоящим на коленях, упирающимся в пол дрожащими руками. Дверь в квартиру была открыта и Полицейского не было возле меня. Дыхание мое стало частым и резким, но сам я оставался спокойным, в чем увидел признак высокого качества нового своего сознания. С трудом поднявшись на ноги, держась за черный холодный металл вешалки, уронив с нее кожаный плащ и старую куртку, я толкнул дверь и с наслаждением услышал тяжелый щелчок захлопнувшегося замка. Теперь, оставшись в своем пространстве, я чувствовал себя защищенным, но и тревога появилась во мне. Мое место было осквернено. Красные флюиды, таявшие с каждым мгновением кружились под потолком пыльными вихрями, ковер в прихожей был усыпан пурпурными и фиолетовыми точками-скоплениями погибших микроорганизмов и неприятный, тошнотворный аромат, подобный тому, какой издает гниющее разумное существо наполнял комнаты.

Закашлявшись, я так поспешно, как позволяли ослабевшие ноги бросился к окнам, стараясь не вдыхать отравленный воздух и настежь открыл их, несмотря на то, что на улице было довольно прохладно. При этом я сбросил со стола чашку с остывшим кофе и напиток разлился по полу, затопляя синеватые осколки.

Последним было открыто окно в спальне, никогда ранее не имевшее такого переживания.

Это было осквернением само по себе и я, забившись в угол, с ужасом наблюдал за тем, как порывы ветра качают занавеси и мне казалось, что они перелетают через всю комнату, раскрываются над кроватью, стараясь дотянуться до меня, подобно крыльям - щупальцам неведомых существ, желающих вобрать всю мою жизнь, с таким трудом доставшуюся мне.

Спрятав между руками голову, лбом упираясь в колени, я вдыхал воздух, дожидаясь того мгновения, когда запах исчезнет, опасаясь, что он успел пропитать меня самого, мои разум и видения. Мне не оставалось ничего другого, кроме как считать вдохи, но вскоре само дыхание загипнотизировало меня и я отвлекся от цифр, восхищенный наблюдением за тем, как поднималось и опускалось мое тело, влекомое дыханием к следующему мгновению, с ритмом, власть над которым была настолько иллюзорной, что я не мог признать даже этой особенности ее. Мое дыхание меньше всего зависело от меня. Я мог уменьшить или увеличить паузы между вдохами и выдохами, но чувствовал, что делаю то исключительно благодаря желанию неких неведомых существ или влияний. Даже если бы я совсем прекратил дышать - в том не было бы моей вины. В шкафу над моей головой, в своих уютных коробках зашевелились мои надувные любовницы. Я забыл закрыть дверцы вчера, когда убирал Люцию и теперь воздушные течения оказались столь сильны, что сдвинули с места их, ненадежно лежавших одна на другой и две из них упали на меня, ударив по голове острыми краями. Должно быть, так отплатили они мне за насилие, учиняемое над ними, ведь я никогда не спрашивал ни одну из них, желает ли она близости со мной. Чувствуя лишь слабые следы былого зловония, я поднялся, глядя на лежавшие у моих ног упаковки. Конечно же, теперь они просили прощения, сожалели о содеянном и были готовы на все, только бы не стало слишком жестоким наказание.

Совершенно уже спокойный, я четкими и уверенными шагами направил себя к окну, закрыл его и поправил занавеси, вернув в спальню приятную мне лукавую полутьму.

Вернувшись к коробкам и присев перед ними, я с улыбкой взглянул на девушек. Марианна, пышногрудая красотка с короткими ногами всегда отличалась вздорным нравом. Мне не всегда удавалось выбросить в нее семя и обычно на это требовалось много больше времени, чем в обществе других девушек. Причин ее сопротивления я не мог понять. Все мои разговоры с ней не могли помочь в том, на все вопросы я получал односложные двусмысленные ответы. Но Джулия удивила меня. Эта блондинка с твердыми сосками, одна из первая купленных мной, всегда была удивительно покладиста и послушна. Без колебаний и страха она исполняла все мои желания, ее длинные вьющиеся волосы были так приятны мне, что некоторое время я носил с собой ее фотографию. Я не представлял, что могло вынудить ее проявить столь неуважительное ко мне отношение. Сквозь мое воображение ко мне пришло ее желание последовать за Марианной в ее бессмысленном мятеже, вызванное, быть может, преклонением перед изящной охотницей или же влечением к ней. Поэтому я решил наказать именно Джулию. Через несколько минут она во всей полноте своей лежала на кровати, лицом вниз, а я стоял над ней, сжимая в руках длинную тонкую плеть. Несильно размахнувшись, я ударил витым черным шнурком по ее круглым ягодицам и она подпрыгнула от боли, всем телом оттолкнувшись жемчужных простыней, но не издав при этом и звука. Она знала, как доставить мне удовольствие. Я не люблю, когда кричат и всегда, если предчувствую то, предпочитаю воспользоваться кляпом. В случае с Джулией не было нужды в том. Мне нравится превозмогаемое страдание, ведь тогда не только над телом, но и над волей вершится насилие, во много раз увеличивая мое наслаждение, а она всегда очень точно чувствовала все желания мои. Я нанес ей еще шесть ударов, после чего бросил плеть так, что та упала на гладкую, тихо подрагивающую загорелую спину и вышел из спальни, чтобы закрыть окна в гостиной и на кухне.

Было уже без пяти двенадцать и мне нужно было собираться. Мой сын требовал новые фотографии.

Мне пришлось еще четыре дня провести перед фотоаппаратом. Совершенно обессилевший, я сидел на кухне и курил, глядя на моего сына, рассматривающего снимки. Яркая лампа горела прямо над столом, опускаясь к нему так низко, что когда я стоял, она находилась возле моей шеи, покачиваясь на тонкой черной цепи. Сигаретный дым поднимался к ней, разливаясь в пылающем, слепящем свете, от которого щурились глаза фотографий, обжигался о раскаленное их синеватыми тенями стекло и поспешно бежал в приоткрытую форточку. У меня не было сил даже переодеться и я оставался в сером джемпере и черных джинсах, в городской грязи и пыли из чужой квартиры. Запах ее тоскливой пустоты, вряд ли способной обрести какое-либо наполнение пропитал шерсть так же, как и сигаретный дым. Откинувшись на твердую спинку, я, сбрасывая пепел в круглый черный пластик, наблюдал за тем, как уменьшаются мои шансы на то, что мне не придется больше думать о фокусе и количестве кадров. Мой правый указательный палец болел от многочисленных нажатий на кнопку спуска и я задумался о том, каково должно быть солдату, если весь день длится бой. К несчастью, я не участвовал ни в одной войне. Это должно быть довольно увлекательно, особенно, если получить тяжелое ранение или контузию. Возвращение после этого и жестокость, разврат, порок, похоть, любое мыслимое поведение, оправдываемое психическими и физическими травмами, полученными на войне так привлекали меня, что иногда мне снилось это. Мне снилось, как я в грязной униформе, оставшейся у меня после боевых действий, будучи пьяным, насилую и убиваю женщин и мальчиков, как я сижу перед врачами, скованный наручниками и пытаюсь достать в них плевком, прокусив губу и стараясь испачкать их омерзительно белые халаты своей чистой кровью, пытаюсь дотянуться до них босыми ногами, ударить, пнуть, поцарапать, обзываю их так, как они этого заслужили, а они после всего этого сочувственно говорят мне о всевозможных синдромах и через полгода, от силы год принудительного лечения, я снова свободен и пригоден к любому действию.

Взяв в руки очередную фотографию, повредив ее край острым ногтем, он лишь мгновение смотрел на нее, после чего развернул ко мне и я понял, что он совершил свой выбор.

Эта женщина была мне менее приятна, чем многие другие. Из попавших на снимки я мог насчитать едва ли десяток тех, что были более отталкивающими. Я понимал, что одна только внешность не могла быть причиной того.

Помимо этого меня беспокоило то, что произошло прошлым вечером. Когда я встал на весы, стрелка не сдвинулась с места. Решив, что устройство сломалось, я все же решил проверить то и положил на него тетрадь, вес которой оказался равен тремстам пятидесяти граммам. Я снова встал на весы, но они оставались равнодушны ко мне. Это напугало и насторожило меня. Записав температуру и давление, я после долгих сомнений все же указал ноль в качестве веса и теперь беспокоился о том, не будет ли это воспринято как насмешка или оскорбление.

Также я постоянно думал о том, как воспользоваться данным мне советом и следует ли совершить подразумеваемое им. Конечно же, он относился к тому, как мне избавиться от моего сына, но тот был настолько предусмотрительным и чутким, таким сильным и хитрым, что я не мог быть уверенным в удаче любого моего направленного против него предприятия. Быть может, у меня не получилось бы убить его, но изгнать было в моих силах, я понимал это и готов был смириться с этой пусть и незначительной, но все же возможностью и удовольствоваться ей.

Среди девушек, увиденных мной в зеркале фотоаппарата была и та, что привлекла меня. Более того, моя плоть отозвалась на нее, несмотря на ее одежду и безвкусный сиреневый плащ с пышным воротником из белого меха, делавший невозможным опредить размер ее груди, что показалось мне глупостью. Я сетовал на моду, сделавшую популярными в этом году такую одежду..

Я смотрел на фотографию, забыв о предсказывающей омертвение сигарете. Мне предстояло вступить в интимные отношения с этой женщиной, что не представлялось привлекательным. Она была довольно молода. Ей было около тридцати лет или чуть более того, но в ней заметно присутствовала некая неустранимая твердость, какую я помнил существующей только в жестоких более чем обычно и более, чем то полагается, маленьких девочках пяти - шести лет, всегда вызывавших у меня яростную, неимоверными усилиями сдерживаемую ненависть. Она была слишком сильно сосредоточена на видимом, слишком сильно для того, чтобы видеть что-либо, кроме этого. Она хотела казаться сильной, а возможно, даже и быть ею. Тускло-красные на фотографии, ее волосы были темными и русыми, когда я видел их, короткая стрижка, слишком короткая, чтобы быть приятной мне, покоряла их. Мои волосы были такими короткими лишь несколько раз в моей предыдущей жизни, до того, как я умер.

Я помню, что такими они были в летнем лагере. Зеленая униформа, радостные марши через лес, моя первая безответная, но далеко не первая любовь - тонкий блондин из четвертого отряда, почти все время щуривший глаза. Носить очки он не решался, справедливо боясь насмешек, а использовать контактные линзы представлялось невозможным. Довольно крупные серьги в ее ушах были спиралью, в чьих линиях затерялись крохотные блестящие камни - вероятнее всего поддельные. Они смущали меня, вызывая ощущение того, что относится к религии. Но я не мог вспомнить к какой именно и меньше всего мне хотелось, чтобы она оказалась верующей. Мать моего сына не должна поклоняться кому-либо, кроме него. Быть может, я и был в этом несколько старомодным, но вряд ли в данном случае найдется кто-либо, кто посмел бы меня упрекнуть.

Я изуродовал остаток сигареты, затушив ее. Пугливый дым, извергнутый ею перед гибелью направился в сторону моего сына и его крупные ноздри недовольно поморщились, слишком резко для того, чтобы я поверил, что было искренним его отвращение.

Глядя на тлеющую сигарету, я размышлял о моих следующих действиях. У меня имелись афродизиаки, редкие и драгоценные вещества, позволившие мне некогда обрести вожделение многих мужчин и женщин, которые, вероятно, в любом другом случае никогда не стали бы моими. Абсолютной уверенности в этом я себе не позволял. Иногда мне было приятно вообразить, как все могло бы произойти, если бы придти ко мне и отдать свое тело, а больше ничего мне не было от них нужно, подарить мне наслаждение, одно только которое интересовало меня, вынудили бы их не субстанции и препараты, приобретенные на далеких рынках, а только мои красота, привлекательность, изысканность, изящество и красноречие. В этом было нечто извращенное, я признаю, но мне было дано умение наслаждаться своими слабостями и я пользовался им наравне со всеми другими.

Чудотворные те препараты должны были подействовать и на нее. Только три раза я столкнулся с иммунитетом к ним и дважды-с аллергией, от которой одна несчастная девушка через несколько дней умерла. Но у меня остались ее фотографии и я иногда рассматривал их, обычно в тех случаях, когда мне хотелось, чтобы продолжались мои веселье и радость.

На следующий день я вымыл свое тело ароматным мылом, гладко выбрился, уложил волосы так, чтобы была прическа одновременно пышной и ровной, подровнял ногти стальной пилочкой, одел черные сорочку и костюм из шелковистой ткани, начистил кожаные туфли, до того дня лишь дважды извлекавшиеся из коробки, положил в карман пиджака упаковки с таблетками, застегнул состоявший из треугольных чешуек браслет на правом запястье и вызвал такси.

При этом, находясь в ванной, я поставил на полочку, где обитали зубные щетки и бритвы, ее фотографию и, пребывая под душем, безуспешно мастурбировал, глядя на лоснящуюся бумагу, стараясь при помощи такого насилия сделать женщину привлекательной для себя и пребывая в уверенности, что это не сможет помочь. Оставалось только надеяться, что имеются некие невидимые, скрытые под одеждой особенности ее тела, способствующие эротическому волнению. Возможно, в необходимый момент мне самому придется принимать возбуждающие средства.

Я ненавижу этот город. Все в нем вызывает во мне отвращение. Если бы я не был связан условиями договора, то давно бы покинул его, предпочтя ему любой другой. Не сомневаюсь, что каждый, кто обладает способностью видеть изящество и красоту согласится со мной, соединится со мной в святой той ненависти, едва только увидев этих бесполезных уродливых горгулий, не имеющих в себе очарования чудовищ, нелепые дома, где поверх огромных квадратных окон поднимаются черепичные башенки, разбитые циферблаты часов над подъездами, слепящие, не позволяющие насладиться небом шпили и купола храмов, красноватая дымка в некоторые дни - ухудшающие зрение выбросы фортунореакторов, улицы, наименее разумным способом сочетающиеся и пересекающиеся друг с другом, меняющие согласно своей прихотливой воле ширину, не способные договориться о нумерации домов и многое прочее, что я мог бы перечислять слишком долго для того, чтобы это было уместно где-либо и когда-либо. Ненависть, испытываемая мной к этому городу может сравниться только с той, которую я испытываю к самому себе, когда, в некоторые пугающие дни, глядя в зеркало, неожиданно понимаю, что имею основания назвать себя некрасивым. Мне бы хотелось уничтожить это место. Возможно, именно так и я поступлю, когда не буду уже нуждаться в нем. Но пока я вынужден быть на его улицах, каждое мгновение, отданное им становится страданием для меня.

Она неизменно появлялась с различием в десять - пятнадцать минут каждый день, кроме вторника и субботы. Почему именно они подверглись столь возмутительному обособлению я не желал знать. Я прибыл на место за полчаса до возможных ранних пятьнадцать минут. У меня был приготовлен подарок для нее, но я не был все же уверен, что хочу отдать его ей. Это зависело от того, каким окажется ее имя. Если оно будет мне приятно, я, вероятнее всего, все же одарю ее. Было невероятно сложно удержаться от мысленного представления многих вариантов, от произнесения имени в сочетании с тем, что я помнил и что видел на снимках, коих было найдено мной три. Почему ни один из предыдущих не привлек внимание моего сына, мне было непонятно. Возможно, он заметил некие различия, произошедшие в ней с того момента, когда я в предпоследний раз фотографировал ее, но для меня они остались невидимыми, неощутимыми, что могло только напугать и унизить мои мысли и с наслаждением занималось тем. Имена возникали и пытались прорваться в мои воспоминания, добраться до ее фотографии, скрытой во внутреннем кармане, но я не позволял им того, удерживая их так же, как в другие времена - видения и галлюцинации. Самый отвратительный из возможных, прозрачнокрылый покой присутствовал во мне. Я предпочел бы ему пятнистое волнение, столь свойственное, как говорят, свиданиям. Но я понимал, что в моем случае это невозможно. Мне не удавалось даже вспомнить, испытывал ли я когда-либо нечто подобное. С тех пор, как у меня появились эти таблетки, я всегда был уверен в том, что желаемая мной особь будет всецело принадлежать мне и уверенность удаляла существенную долю интереса из общения, устраняла нервозность, лоботомировала влечение, наделяя его болезненной чистотой искусственного меха. В этом и заключался особый, возлюбленный и предпочитаемый мной экстаз, не принимающий сомнений, искренний и прямой, наделенный предельными яркостью и чистотой. Легкость заменила в нем страх, в неоновом свете спален, столь полезном для видеокамер, она блистала первородным хитином безропотного размножения. Я думаю, Елена было бы наиболее отвратительным.

Тряхнув головой, я заставил себя отвлечься от череды начинающихся имен, не позволяя им завершиться и обрести полноту. За этим занятием я едва не пропустил девушку и мне пришлось догонять ее. Я едва успел выдавить из упаковки таблетку и бросить ее в рот, где она мгновенно растворилась. Противоядие я принял еще вчера вечером, препарат был безопасен для меня самого.

Мои быстрые шаги должно быть, напугали или заинтересовали девушку и она обернулась.

Увы, страха не было в ее серых глазах. Они смотрели прямо на меня со смелостью слишком явной для того, чтобы не быть прикрытием слабости или попыткой скрыть некие происшествия в прошлом, одно предположение о наличии которых возбудило бы меня больше, чем любое другое тело. Это мешало мне сосредоточиться, но она почувствовала, что я намерен обратиться к ней и, остановившись, отвернулась от двери, до которой оставалось едва ли два шага. Взирая больше с недоумением, чем с любопытством, предпочитая пренебрежение недовольству, она стояла, чуть насмешливо и лукаво улыбаясь накрашенными красными губами, маленькими и аккуратных очертаний.

-Извините, милая девушка...-я говорил, старательно выдыхая и уже этих слов было достаточно. С каждым из них недоумение, волнение и, теперь уже, столь долгожданный мной благословенный страх все больше обретали власти над ней. Ее глаза дрогнули и увлажнились, она едва заметно качнулась и сильнее вцепилась в ручку висевшей у нее на правом плече черной кожаной сумочки, но смотреть она могла уже только на меня. Я улыбнулся.

-Кто...-она простонала это так, что проходивший мимо высокий лысый мужчина, недоуменно дернувшись, обернулся.

Взяв ее за руку и продолжая улыбаться, я отвел ее подальше от двери, чтобы она не могла сбежать, если у нее вдруг обнаружится иммунитет, чтобы было маловероятно- обычно он проявлялся сразу же.

Притянув ее к себе так, что волоски красного меха смялись о черный шелк, не чувствуя никакого сопротивления, я приблизил губы к ее ушку, где блестела все та же спираль.

-Мы пойдем к тебе. - я чувствовал ветер, скользящий по ее волосам, разозленный краткостью их, но не мог успокоить его. Она нужна была мне только для того, чтобы избавиться от сына, я не хотел изменений в ней, любые ее красота и уродство принадлежали только ей, не способные отвергнуть или привлечь меня.

Согласно кивнув, она потянула меня в сторону от желтого строения, но я не был намерен путешествовать на чем-либо, кроме такси. Мне стоило поберечь мой лучший костюм, посторонние запахи и резкие движения воздуха могли ослабить действие афродизиака. Машина все еще ждала меня. Прежде всего я отдал шоферу оговоренную за ожидание сумму, после чего вопрошающий взор обратил на девушку и она назвала адрес. Это было довольно далеко от места моего проживания и тем самым меня только порадовало.

Учитывая количество автомобилей и расстояние, путь предстоял долгий. Я расслабился на черном сиденье из искусственной кожи, глядя на девушку, напряженно сидевшую, выпрямив спину и глядя перед собой. Редко, но быстро моргали ее глаза, пальцы с острыми алыми ногтями впивались в сумочку, лежащую на коленях. Линии ее профиля, мягкие и плавные, не допускавшие никакой резкости от прямого лба тянулись

к едва заметно изогнутому носику, тосковали, замирая над подрагивающими губами, прижимались к округлому подбородку, обрываясь в короткую шею. Красный мех скрывает слишком многое, но стройность ног несомненна под черными брюками. Я мог допустить, что в давние времена я счел бы ее красивой, но сейчас никакая красота не смогла бы преодолеть моего безразличия к ней, не менее естественного, как то же самое чувство, что мог бы я испытывать к механизмам под капотом таксомотора.

Водитель изредка посматривал на нас в зеркало, подозревая в нас тех, кем мы не являлись. Для меня было бы непозволительной и глупой роскошью соответствовать его подозрениям. Я не испытывал к ней никаких чувств. Наивная самка, не осознающая своей принадлежности ни к одному из этих слов. Уверенная и довольная, достаточная и совершенная, она представляла собой тех женщин, которые всегда вызывали у меня презрение, будучи приверженцами чистоты и легкости, не столько поверхностных, сколько не осознающих узоров поверхности.

Я погладил рукой нежный красный мех. Она вздрогнула от этого так, как будто я прикоснулся к ее клитору и повернула ко мне голову, глядя на меня с выскобленным длительным ожиданием предвкушением. Она разомкнула губы, на которых плавилась помада цвета того меха, но так ничего и не сказала, оставив их приоткрытыми, что придало ей выражение, много раз виденное мной на лицах детей, взиравших на горделиво демонстрируемые им мои гениталии, впервые видевших мужское естество в его всесильной красоте.

Меня терзала все усиливающаяся жажда - последствие растворившейся во рту таблетки, но я находил ее даже приятной. В теплом салоне автомобиля, рядом с покорной женщиной, жажда была лишь еще одним изящным дополнением, придававшим особую полноту цветам вокруг меня, скрытым обычным для моих глаз темным туманом и большей прочностью наделяла воспоминания, создаваемые настоящим. Я желал видеть его в памяти моей и потому с особым вниманием относился к тем деталям, какие удавалось мне заметить. В левой серьге пустые зубцы металла, где ранее должно было блестеть стекло. Едва заметные морщинки во внешних уголках глаз подсказывали мне, что я верно определил возраст.

Громко выдохнув, она упала на спинку сиденья и закрыла глаза.

-Анна. - и я остался доволен. Это имя не было самым омерзительным, хотя и не принадлежало к числу предпочитаемых.

В маленькой прихожей ее квартиры я почувствовал себя неуютно. Был ли причиной того второй этаж, ненавистный мне, ведь именно на втором этаже я и был убит или же внезапно обнаруженное мной наличие у нее ребенка, маленькая обувь возле мужской, намного большего размера, чем моя. Заметив, что я смотрю на эти кожаные туфли, она ласково улыбнулась мне, скидывая с плеч куртку.

-Его не будет дома до позднего вечера. Сегодня он забирает дочь.

Под красным мехом она обнаружила тонкий черный джемпер с розами, опускавшимися с левого плеча и довольно крупную грудь, размер чей мог быть увеличен и бюстгальтером, тонкие красные лямки выставлявшим в широком вороте, обнажавшим плечо правое. Она сняла сапоги на высоком каблуке, но и после этого фигура ее осталась приятных пропорций, ноги не были длинными, узость талии, ширина бедр или плеч на разрушали естественной гармонии. Мне доставляло удовольствие смотреть на нее и она чувствовала то. Пройдя прямо через прихожую, она открыла дверь в комнату, оказавшуюся ванной, откуда вскоре послышался шум текущей воды. Оставив свои туфли рядом с принадлежавшими ее мужу, я последовал за ней.

Наклонившись, она мыла руки над ванной, линии трусиков, оставлявших неприкрытыми ягодицы проступили под тонкой тканью. Я с отвращением отвернулся, вышел и встал, прислонившись к стене справа от двери, осматривая квартиру. Передо мной находилась входная дверь, чуть ближе и справа-другая комната, где на полу лежали мягкие игрушки и куклы, пытавшиеся убедить в том, что ребенок был девочкой. Стоило мне повернуть голову налево, как я увидел большой серебристый телевизор. Чуть отступив в сторону я разглядел и кровать, оценивая ее удобство и расположение. Телевизор, под углом обращенный ко входу в комнату, был направлен так, чтобы его можно было смотреть, лежа на кровати. Возможно, это было удобно, но позволяло некоторые ироничные и насмешливые мысли о насыщенности и разнообразности практикуемой здесь семейной жизни. Прикрытая синими простынями, кровать была высокой, широкой и длинной. Учитывая небольшой рост девушки, а была она немного ниже меня, это могло означать только то, что был высок, очень высок ее муж или же мне было приятно представлять его таким.

Выйдя из ванной, она улыбнулась мне, встала передо мной, обняла мокрыми ладонями мою шею и от этого радостного холода меня передернуло, что она, должно быть, приняла за признак страсти или нетерпения. Улыбка ее стала еще более лукавой, полной апатичных предчувствий и скупых предвкушений, ленивых намеков и бездарных обещаний, ни одно из которых не подразумевало в себе сожаления. Так всегда и было благодаря использованию соблазнительных таблеток и это мне никогда не наскучит. Только в этом бесстрашном подчинении и видел я удовольствие. Она не боялась ничего, ни одно мое желание не могло испугать или отвратить ее и всем, что могла хотеть она сама было обладание мной, любое, какое я смогу ей позволить. Приподнявшись на носках, она прикоснулась своими губами к моим и я надеюсь, что никто не посмел бы назвать то поцелуем. Я не желал целовать ее. Меня интересовало только зачатие и ничто иное. Ее красота, привлекательность, верность и жизнь принадлежали другим и я не желал иметь на них каких-либо прав. Мне было необходимо, чтобы она зачала от меня ребенка. Тогда я смогу избавиться от моего сына и оставить его, он больше не будет мешать мне и я смогу жить так, как считаю то увлекательным и полезным для себя.

-Я хочу пить. - осторожно подтолкнув девушку в сторону кухни, я последовал за ней, сел на неудобный стул с деревянным сиденьем и стальной спинкой и смотрел, как, она привычными, единственно верными движениями перемещалась в узком пространстве между столом и кухонным гарнитуром, открывая его дверцы, доставая из них чашки и ложки. Включив электрический чайник, она села напротив меня, спиной к плите и, не переставая улыбаться, смотрела на меня со всепрощающей страстью до тех пор, пока он не издал отчаянный долгий крик. Подняв его кремовое тело, она вылила кипяток в две одинаковые белые кружки с золотистыми на них сердцами, одну из которых поставила передо мной.

Настало время второй облатки. По одной таблетке упало из нее в каждую чашку, бесшумно и незаметно растворяясь в горячем напитке.

-Что это? - она с любопытством посмотрела на дно стоявшей перед ней.

-Это сделает наше удовольствие сильнее. - ложь, как всегда, придавала словам особый, волнующе-приятный пряный привкус. Было жаль, что не может быть ею каждое мое слово, ведь тогда я каждое мгновение ощущал бы его, наполнявшего действительность непоколебимо прочным новым естеством, сияющим результатом эволюции любого смысла. От истины ко лжи и далее как от простого к сложному путь был очевиден, но далеко не так легок и прост сам по себе, как могло показаться.

Мне было невыразимо скучно и хотелось как можно скорее закончить со всем, что должно было произойти, убедиться в оплодотворении и покинуть ее, навсегда забыть о ней. Только этого она и была достойна. Глядя на нее, я понимал, что только тайные, неизвестные и непонятные мне причины могли заставить моего сына предпочесть именно ее.

Я отпил глоток обжигающего чая. На меня растворившееся в нем вещество должно было подействовать возбуждающе, на нее - так, что зачатие становилось неизбежным.

Выпив все, я заставил и ее сделать то же самое. Ее сощуренные глаза дрожали, что я счел хорошим признаком. Действие препарата усилило ее возбуждение, но я не чувствовал, чтобы нечто подобное ему появилось во мне. Это могло уничтожить все мои планы и надежды, допустить чего я не мог. Страх и волнение мои обрели такую силу, что я с трудом сдерживался от того, чтобы вскочить со стула. Одно лишь новое сознание было союзником моим и я, несмотря на то, что был неоднократно предостерегаем, выдавил из облатки вторую таблетку. Это могло привести к сердечному приступу, но я не видел другого выхода.

Поднявшись из-за стола, но сделав это так неловко, что оказалась перевернутой пустая чашка, лишь благодаря упершейся в него массивной ручке удержавшаяся на краю стола, Анна приблизилась ко мне и я отметил неуверенность и слабость в движениях ее, о которых читал, что означали они должное и сильное действие препарата.

Взяв меня за руку, она направилась в комнату, где, стоя перед телевизором и спиной к нему, обхватила пальцами свои груди и смяла их, сжала соски, призывно взирая на меня. На одно мгновение руки ее скрылись за спиной и я предпочел отвернуться, закрыть глаза, только бы не наблюдать за тем, что видел многие сотни раз и что всегда выглядело беспощадно одинаково, в каком бы из миров, где бы, когда бы и с кем бы ни происходило. Различия присутствовали всегда, но касались только цвета, размера, окружения, запахов, музыки, времени суток, нарушаемых запретов и ожидаемых последствий. Ничего иного. Сущность оставалась одинаково праздной, смысл неизменным, что с некоторых пор вынуждало меня, оказывающего в подобных ситуациях, чувствовать себя усталым и бессильным перед извилистыми намерениями.

К тому моменту, когда я уговорил себя открыть глаза и посмотреть на Анну, она уже была обнажена. Стоя передо мной, она чуть выгнулась, лаская груди ладонями. Я знал времена, когда одного этого было достаточно, чтобы моя плоть напрягалась от стремления выбросить семя. Но в тот день даже когда моя рука почувствовала под собой упругую теплоту и твердый сосок я оставался спокойным. Сердце мое не стало биться чаще и узор из оранжевых цветов на занавеси, скрывавшей окно напротив входа интересовал меня значительно больше других переживаний и ощущений. Надеясь только на то, что действие препарата по неведомым причинам опаздывает, я начал раздеваться и порывистые женские руки помогали моим неторопливым.

Возможно, все это были побочные явления нового сознания, более сильного, чем предыдущие или содержавшего в себе незнакомые моему мозгу примеси.

Уже нагой, лежа на спине, чувствуя нежные руки, ласкающие мой живот, горячие губы, сжимающие мои соски и глядя на изогнутые стальные трубки светильников надо мной, я пытался вспомнить, какой была моя последняя женщина. Все мои усилия сделать это оказались тщетными. Я помнил только обои с яркими пальмами и горькие царапины по всему телу.

Прижимаясь ко мне, она провела грудями по моему животу и ниже, дотронулась до члена соском, высунула бледный язык и воспользовалась им, позволяя мне отметить удивительное умение, но я оставался неизменным, страсть и волнение миновали меня, как совершают то со следами реактивных самолетов напоминающие обликом животных облака. В то время, как Анна продолжала свои старания, я, закрыв глаза, левой рукой гладя ее мягкие волосы, пытался представить, обнаружить среди своих воспоминаний или видений то, что могло бы меня возбудить. Я перебирал запомнившихся мне нагих женщин, увиденных мною самим или глазами моих снов и галлюцинаций, замеченных мной в ночных окнах, на страницах журналов или украденных фотографиях, но все они, пусть и были их тысячи, никак не смогли помочь мне. Настала очередь мужчин, но даже их мускулистые или изящные, юные или полные силы тела, их низкие и тяжелые небритые скулы и волосы с пробором, твердые огненные фаллосы не вызвали во мне ответа.

Отчаяние и безысходность овладели мной. Я уже видел бесконечные каждодневные визиты к этой женщине и бессмысленные попытки оплодотворить ее. В конце концов ее муж раскроет обман и тогда мне придется не только противостоять ему, что могло решиться единственным выстрелом, но и привести ее к себе и держать ее рядом и в своей постели до тех пор, пока она не зачнет. Все это представлялось невероятным, невыносимым кошмаром и я знал, кого должен ненавидеть, кто виноват во всем.

Мой член дернулся, напрягаясь во рту девушки и она, не выпуская его, усмехнулась, полагая, что ее усилия все же разбудили меня. Чтобы проверить свои предположения, я вспомнил о тонких зубах, кривых ногах, левой уродливой культе с кривыми шрамами на ней, о руках с длинными ногтями, подобно струнам ревнивой арфы перебирающих друг друга и теперь уже мой член заполнял упругостью своей весь ее рот. Отвлекшись и подняв голову, она посмотрела на меня со счастливой улыбкой.

Я сел на кровати, взял ее за плечи и увлек на спину, опустился на колени между ее полусогнутыми ногами, раздвинул их и проник в нее, прижимаясь к ее воспевающим неравенство как размера, так и формы грудям. Должен признаться, выбросить в нее семя было затруднительно, при том, что и сама она помогала мне в том всевозможными и разнообразными, опытными и неутомимыми движениями, но мне приходилось постоянно напоминать себе о цели этого мероприятия и возвращаться к тем воспоминаниям, которые только и могли способствовать ему. От всего происходящего у меня заболела голова, пот стекал по моей спине и это вызвало у меня приступ тошноты, женщина стонала подо мной, держа открытыми или рот или глаза, но никогда их вместе. Неровные голубые обои с золотистым на них геометрическим узором метались перед моими глазами, похожие были когда-то в спальне моей дочери, позднее покрывшиеся темными пятнами ее крови, когда в тринадцатом возрасте она покончила с собой, перерезав себе горло на следующий день после того, как у нее началась первая менструация.

Когда же влагалище Анны оказалось заполнено моей спермой, которой выброшено было довольно много, что, как я подумал, было весьма кстати и увеличивало достигавшую абсолютных пределов вероятность зачатия, я так поспешно покинул чужое тело, что едва не упал с кровати, успев в последний момент ухватиться за нее и таким образом удержаться. Приподнявшись и глядя на это, она засмеялась без насмешки, матовая лава спермы текла между губок, вокруг которых ни одного не оставила она волоска.

Покачиваясь, я поднялся и подошел к окну, надеясь, что свежий воздух поможет мне. Отодвинув щеколду, я потянул на себя деревянную ручку, но мои силы не смогли подчинить ее. Повторив свою попытку, я только убедился в том, что не имею над ней власти.

Анна подошла ко мне, вытянулась к ручке, прикоснувшись грудью к моей левой руке и легко открыла окно. Улыбаясь, она повернулась ко мне, я же, наслаждаясь свежим воздухом и чувствуя, как проходит головокружение, смотрел на ее живот с удивительно маленьким пупком и думал о том, что мой ребенок уже находился в ней. В том, что это будет мальчик, я не сомневался.

Она пошла в ванную, оставив меня сидящим на кровати и как только дверь закрылась за ней и стал слышен шум текущей воды, мне пришлось, закрыв глаза, усилием воли извлечь из себя силы для того, что не только требовалось желаниями моими, но и было для меня совершенно необходимо. На полке книжного стеллажа, возле самого пола я заметил фотоаппарат и теперь бросился к нему. Дорогая современная модель, со сменным объективом, от первого же моего нажатия явившая на маленьком экране своем весьма привлекательное зрелище. Обнаженная, она принимала весьма разнообразные позы, при этом нисколько не смущаясь своего тела, с гордостью и радостью демонстрируя его и все это на том самом ложе, где был зачат наш ребенок. Просмотрев три фотографии, я перевернул аппарат, отодвинул маленькую крышку и нажатием пальца извлек тонкую желтую пластинку. Взглянув на нее, я понял, что она могла хранить не меньше сотни таких снимков и почувствовал от того приятную дрожь, искристое возбуждение, ничего общего не имеющее с тем, которое еще так недавно требовалось мне. Спрятав ее во внутренний карман лежавшего на прозрачном журнальном столике пиджака и достав из него маленький стеклянный флакон, я, прислушавшись и убедившись в изменчивости издаваемых водой звуков, означавшей, что мать моего ребенка все еще пребывала под душем, направился к стоящему напротив полок, с левой стороны от окна шкафу. Отодвинув зеркальную дверцу, я обнаружил в маленьких ящичках желтовато-оранжевого дерева ее нижнее белье. Белый цвет был предпочитаем ею, что не удивило, но немного порадовало меня. На нем будут заметнее пятна. Во флаконе хранилась заботливо сохраненная мной сперма, извлеченная вчера вечером из тела черноволосой Тиффани, в последние несколько месяцев ставшей настолько приятной для меня, что я предпочитал ее даже бесподобной ранее Люции. Предчувствуя, что при встрече с той, кого должен был оплодотворить я мог столкнуться с некоторыми затруднениями, как то и произошло, я предусмотрел и друг варианты, один из которых должен был при помощи шприца заполнить ее моим семенем. Это было глупо и представлялось мне трудноосуществимым, но кроме этого я смог вообразить всего лишь два способа поместить свое дитя в ее матку и все они выглядели еще более неправдоподобными. Зубами выдернув пластиковую пробку, я вылил тягучее содержимое на белые трусики, стараясь, чтобы больше всего досталось полупрозрачной ткани, обозначавшей то место, что должно было прикрывать промежность, наслаждаясь тем, как шелк неторопливо впитывает в себя желтоватую мутную жидкость, радуясь тому, что по неловкости моей та оказалась на белом кружевном бюстгальтере и обращенных ко мне тонкой частью светло-голубых стрингах.

Опустошив наполовину опечаленный тем флакон и ничего не имея, чтобы утешить его, я выдвинул ящик ниже, где хранилось белье ее мужа и проделал то же самое с ним. Глядя на расплывающиеся по синему темные пятна, на белесую густоту посреди них, я, посмеиваясь, пытался представить себе, как она сможет это ему объяснить. Задвинув ящики и закрыв шкаф, я выбросил в окно пустое стекло, так и не решившееся блеснуть последним солнцем, вернулся к постели и сел на нее. На самом краю прозрачного пластика лежала черная туша телефона и я, взяв его тяжелую трубку, набрал второй известный мне номер.

Я чувствовал в себе непристойную слабость. Было в ней нечто непостижимо- грязное, безутешно-отвратительное и тошнота, возникшая в моем горле, слепящими приступами своими сжимавшая глаза и сводившая в судорогах руки лишь усиливала ее. Головокружение, не изгнанное и уличным воздухом временами становилось сильнее, сопровождаясь синеватыми аурами, возникавшими на окраинах предметов и я боялся, что в таком состоянии не смогу вернуться к себе домой. О причинах происходящего я, конечно же, мог только догадываться, но предполагал, что новое сознание вместе с волнениями полового акта и оплодотворения, на которое, как известно, придирчивое мироздание требует значительно больше сил, еще более возвеличивая траты ввиду зачатия мальчика, спровоцировало мое настоящее положение.

Мартин пообещал, что заедет за мной через час, никак не раньше и я едва не застонал, услышав это. Мне предстояло провести с ней еще час, в этом омерзительном месте, испачканном ребенком. Его запах, распространившийся по всей квартире, становившийся совсем нестерпимым уже возле детской, вынудил меня, кашляя и задыхаясь, прикрыть ее дверь, чтобы хоть немного уменьшить зловоние. Завороженный блеском золотистой ручки на двери в ванную, я подумал о том, чтобы закрыть в ней женщину, выпустив только тогда, когда позвонит подъехавший к дому Мартин, но, побоявшись ее испуга и вреда, который тот мог бы причинить едва начавшему развитие сыну, вернулся в комнату и оделся. Когда я застегивал сорочку, она вышла из ванной, обнаженная, с крупными каплями, собравшимися вокруг сосков подобно хищникам, загнавшим беспомощную жертву, вытирая волосы бледно-зеленым полотенцем.

Посмотрев на меня, она улыбнулась и я предпочел отвернуться от нее, едва не перевернув столик, подошел к окну и смотрел в него, застегивая маленькие пуговицы, не поддававшиеся дрожащим пальцам. Мне был предоставлен вид на улицу, узкую и пустую. Неспешно пробираясь мимо серых строений, люди выгуливали собак и детей, что было мне одинаково непонятно и вызывало неизменное злорадство, как будто бы тем самым они причиняли себе непоправимый вред. Учитывая, что я не имел какого-либо отношения к этому миру, не знал его прошлого и не беспокоился о будущем, это меня немного удивляло.

Подойдя ко мне, она обняла меня, соединив пальцы на моем животе, там, где когда-то была причинившая мне немало страданий перед тем, как убить меня, рана. Некое подобие той боли возникло и сейчас, почти неощутимое, танцующее темным фантомом, сжавшее мышцы живота, сосредоточенное на глубинах его, отозвавшееся слезой в левом глазу.

Резко разорвав объятья, я развернулся и оттолкнул ее. Она отступила, недоумевая, не столько удивленная, сколько ожидающая продолжения. Само ее присутствие усиливало головокружение и слабость. Я не сомневался, что она желает продолжения постельных утех, надеется на них и ждет от меня, но не мог думать даже о том, насколько это уродливо и чудовищно и не понимал, почему бы ей не удовлетвориться тем, что она была оплодотворена.

Конечно же, она еще не знала об этом.

Я вспомнил женщину, сказавшую мне, что самый сильный оргазм был пережит ею тогда, когда она зачала единственного своего сына. К несчастью, после тех родов она стала бесплодной и лишилась тем самым возможности повторения.

Я подумал было о том, чтобы сказать ей, что она беременна, но решил не торопиться с этим, так как окончательной уверенности у меня не было. Уже послезавтра, на нашем следующем свидании, я смогу узнать точно, она же к тому времени едва ли сумеет что-либо почувствовать. Рассказам о том, что женщина может не только ощутить возникшего в ней ребенка, но и назвать его пол, я никогда не верил.

Для того, чтобы занять Анну и удалить от себя, я попросил ее приготовить чай. Скрывшись на кухне, она позволила мне одеть пиджак и, достав из правого его кармана, посмотреть на измеритель. В отличие от других квартир, в этой не имелось подобных приборов на стенах, я обратил внимание на это сразу же, как только вошел сюда и это немало смутило меня. Я слышал о людях, не верящих в судьбу и удачу, презирающих и отталкивающих могущественные те силы, как будто от них можно было столь легко отказаться и скрыться, но впервые имел удовольствие встретиться с ними лично. Сто двадцать пять единиц было для меня вполне достаточно.

Когда она принесла мне чай в маленькой чашке из белого пластика, я все же не выдержал и спросил.

-Муж не верит. Он считает, что все зависит только от него самого.

От смеха я едва не пролил на себя горячий напиток. Продолжая посмеиваться, я отошел к книгам и просмотрел имена авторов. С подобной безвкусицей мне давно уже не приходилось сталкиваться. Впрочем, ожидать большего от существа, не способного поверить в судьбу было бы слишком наивно. Из имевшегося я не мог бы назвать и пары книг, что разошлись бы недостойным упоминания тиражом, то есть могли принадлежать к собираемым и почитаемым мною.

Она и сама улыбалась, словно не только не разделяла убеждений мужа, но и считала их едва ли не глупостью.

Все это было мне совершенно безразлично. Я был невероятно собой доволен и если бы не воспоминания о совокуплении, которые я старался удерживать как можно дальше от активных частей сознания, я бы мог счесть этот день счастливым.

-Что мы будем делать дальше? - она чуть выгнула спину, выпрямилась, соединила вытянутые руки над промежностью, от чего сблизились, увеличившись для взгляда моего ее груди. Никогда не мог понять, почему так много внимания они уделяют тому, что еще только должно произойти. В ее словах я почувствовал томный намек, который предпочел оставить без внимания. Мне было противно даже смотреть на нее и не будь в том необходимости, я предпочел бы никогда ее не видеть. Рассматривая книги, я делал вид, что с интересом изучаю их, тогда как это была всего лишь попытка потратить время на что-либо, кроме нее, на что угодно, кроме нее.

Мелодичный двусоставной звук показался мне таким резким, что я выронил из рук книгу. Анна, выглядя недоуменной, скрылась в ванной, выбежала из нее в легком красном халатике и бросилась к входной двери. Подняв книгу, я вернул ее на возлюбленное ею место. Если это был муж, я мог надеяться на то, что этот день все же запомнится чем-то приятным. Бесшумно ступая по синему ковру, я подобрался к дверному проему и прислушался.

Подойдя к двери, она, должно быть, посмотрела в глазок-пару секунд я ничего не слышал. После этого раздался звук отпираемого замка. Стараясь говорить как тише, она не могла все же скрыть свои слова от моего слуха, привыкшего отыскивать съедобных червей под обратившимся в стекло песком.

-Почему ты пришел? - она казалась испуганной, но не настолько, чтобы позволить себе беспокойный страх.

-Я видел, как ты входила в подъезд...- и я вспомнил, что она вошла после меня, то есть он мог заметить одну только ее.

-И что? - уже меньше дрожал ее голос.

-Ты одна? - если верить моему слуху, то был молодой мужчина, представлявшийся довольно сильным и самоуверенным.

-В чем дело? - она обретала силу и власть.

-Впусти меня. - он же не столько требовал, сколько умолял.

-Не хочу. Не сейчас. - и я почти сожалел об этом, так мне хотелось увидеть его. Я подумал о том, чтобы выйти к ним, но это испортило бы великолепную сцену, коей я с упоением наслаждался.

-Впусти. - но даже сейчас в нем не было настойчивости.

-Позже...-она же становилась все более решительной.

Я с трудом удерживался от смеха.

-Но Анна...

-Я сказала потом. - и она захлопнула дверь. Я поспешил вернуться к книжным полкам и когда она вернулась, делал вид, что продолжаю рассматривать их.

-Кто это был? - я прикоснулся к корешку самой популярной в прошлом году книги.

-Старый знакомый. - как будто я мог сомневаться в том. Ухмыльнувшись, я опустил взгляд в книгу, прочитал две строки, понял, что большего я не смогу позволить себе, опасаясь за свое сознание, в чьих возможностях я не мог быть уверенным и размышляя о том, как много подобных знакомых имелось у нее. Впрочем, теперь у нее возникнут некоторые трудности в общении с ними. Прежде всего, имелся некоторый эффект, благодаря чьему неудержимому действию одно только воспоминание обо мне будет вызывать в ней нестерпимое желание, успокаивать которое придется ее несчастному супругу. Но сколько бы он ни старался, ему не удастся подарить ей желаемое. Тогда она обратится к другим, но и у них не найдет того, что, вероятнее всего, вынудит ее расстаться с ними. Я никогда не был настолько глуп, чтобы поверить в женскую верность, равно как и в какую-либо другую. Долгое время, пока будет оставаться в ее теле препарат, а иногда его исчезновение занимает годы, она будет испытывать столь сильное влечение ко мне, что позднее, когда оно все же пройдет, будет сожалеть о неповторимости его. Против моей воли я заполню собой ее тоскливые сны, будут мешать ее презренным надеждам и безликим мечтам, унылые фантазии обо мне будут затмевать собою боль, но никак и ничем не сможет она избавиться от них, пока сами они не пожелают того и никто не сможет помочь ей. И, конечно же, будучи беременной она вряд ли сможет вести столь же увлекательное существование, каким, судя по всему, было оно раньше.

Подняв со столика лежавший на нем пульт управления телевизором, я включил его и, присев на край постели, обратил свой взгляд на экран. Этот способ проведения времени, иногда порицаемый, иногда поощряемый или отрицаемый мной в зависимости от того, каким я хотел казаться, сейчас показался мне более достойным, чем любой другой, в отличии от прочих, не требуя от меня каких-либо усилий и позволяя без слов и действий показать женщине, что она интересует меня меньше всего. Не поверив тому, она все же предприняла попытки направить меня к ее телу. Встав на колени за моей спиной, она прижалась ко мне, гладила меня, а если быть более точным - мой костюм, оставляя на чувствительной ткани травмы, требующие многих слов и усилий для излечения своего, наполняя меня раздражением и злостью. Ее поцелуи остались на моих ушах, шее и щеках, не получив желаемого, она отстранилась и некоторое время сидела неподвижно, после чего легла, что я определил по звукам и движению кровати. Рассматривая телевизор, не воспринимая происходящего на нем, неспособный сосредоточиться достаточно, чтобы превзойти поверхностные шумы, я пытался понять ее действия, чувствуя в них нечто пугающее и привлекательное, подозревая в мастурбации и тщетно пытаясь увидеть следы ее в мелькавших на экране помехах, в прилипчивых бликах, покрывших его запятнавший себя отпечатками чужих случайностей мираж. Все было бесполезно и я не выдержал, я обернулся для того, чтобы убедиться в справедливости своих подозрений. Лежа на животе, она ласкала себя, правая рука между плотно сжавшихся бедер, безымянный и средний пальцы погружены во влагалище, ягодицы приподнимаются и опускаются, глаза закрыты и в это мгновение я понимаю, что сходство между ней и моим сыном несомненно. Я видел его мастурбирующим, когда, насладившись Магдой, оставил ее лежащей на кровати и забыл закрыть дверь в свою спальню, уходя из нее. Услышав странные звуки, я осторожно выглянул из ванной и увидел сына, стоявшего перед порогом спальни, пересечь который он так и не решился, сжавшего в правой руке член, неморгающим взором смотрящего на кровать, где из гладкого чрева полноватой блондинки сочилось мое обреченное семя. Их движения совпадали, не было никакого различия между ними, я узнал этот ритм, эту размеренную одержимость, липкие стоны, без тишины между ними перетекающие друг в друга, губы, разошедшиеся в невежестве, неподвижные глаза, все было одинаковым, как и должно было быть между матерью и сыном. От столь неразделимого, неразрывного единства я почувствовал, что предметы, какими бы ни были они раньше, обретают точность и плотность, не позволяющие мягкости и гибкости и это напугало меня не меньше, чем возможность лишиться сознания. Вскочив, я уронил лежавший у меня на коленях пульт и он громко ударился о край стола, на что Анна не обратила ни малейшего внимания, поглощенная сотрясающим тело удовольствием, обретавшим невероятную силу уже только благодаря тому, что я находился возле нее.

Трубка телефона, оставленная мной на книжной полке, издала свой трепещущий звук и я бросился к ней, надеясь, что то был преодолевший время Мартин.

Подхватив ее, я нажал на включавшую кнопку и услышал преувеличенно и наигранно ласковый, спокойный мужской голос.

-Милая...

Мои руки выпустили телефон так, как будто он внезапно оказался моим собственным фаллосом.

Это становилось невыносимо. Вскочив, я сообщил ей, что мы встретимся послезавтра там же, где это произошло в первый раз и покинул ее квартиру, испытав некоторую заминку с замком, чья черная круглая ручка вопреки моим привычкам должна была поворачиваться по часовой стрелке.

Захлопнув за собой дверь, спустившись по узкой лестнице подъезда пропахшего дешевыми сигаретами, такими же, какие курил я сам, я вышел в маленький двор с аккуратными газонами, огороженными невысокими коваными решетками. Двое мужчин, один в черном, другой в светло-сером костюме стояли возле них, держа на поводке далматинца и боксера, старательно не обращавших внимания друг на друга. Закурив, я поднял голову к небу, выдыхая дым и увидел на нем медленно плывущий едва ли в десятке метров над крышами девятиэтажных зданий огромный зеленовато-желтый диск с прямоугольно-зубчатыми краями, по которым перемещалось красное мерцание, источавшее настораживающую энергию, выдававшуюся далеко за пределы моего восприятия, ощутимо имевшую нечто, избегавшее моих чувств. Имея темное круглое образование в своем центре, он вращался в противоположную тому мерцанию сторону, немного медленнее его и при этом совершал движение из правой моей стороны в левую, бесшумно и с той же надменной естественностью, какой так любят гордиться бродячие родственники. Выдохнув дым, я осмотрелся по сторонам. У меня возникло подозрение, что кроме меня никто не видит этого образования и это не могло быть удивительно. Новое сознание, всегда немного необычное, всегда немного неуверенное, в первые дни, а иногда и недели приема повышает чувствительность. Еще раз подняв взгляд, я убедился, что мне не следует беспокоиться. Опознать принадлежность не составляло труда и если кто-либо и мог охотиться за мной, то это были не они. Успокоившись, я курил, глядя на собак и прислушиваясь к разговору их хозяев. Я не смог понять ни единого слова, они говорили на языке, не знакомом мне, несмотря на то, что выглядели как те, кого принято было считать принадлежащими этой земле. Мне вспомнилось знакомое мне существо, чье пристрастие к сознанию в конце концов вынудило приобретать специальные устройства для общения с переставшими понимать его ему подобными. Едва ли мне хотелось повторить его судьбу, тем более, что такие устройства были чрезвычайно дорогостоящими и всех моих сбережений не хватило бы на его покупку.

Солнце старалось выглядеть тусклым, собиравшим всю темноту каждого цвета, уплотнявшим границы твердого и не желавшим мягкости вокруг себя, как будто бы в ней оно видело угрозу для себя, для своего злорадного торжества, не прекращающегося и ночью, ведущего бесконечный язвительный пир постоянства и забвения.

Возле меня остановился ярко-синий длинный автомобиль, избежавший моего внимания. У Мартина была только одна машина, поэтому я удивился, когда он появился из водительской двери, с другой стороны от меня. Он махнул мне рукой, скрылся в салоне и я, подойдя к передней правой двери, открыл ее.

-Садись назад. - Мартин выглядел несколько необычно в темно-желтом костюме, с трудом пробивающийся сквозь окружавший мое зрение темный туман.

Я открыл правую заднюю дверь машины, с отвращением посмотрев на свое изможденное отражение в черном зеркальном стекле и только тогда заметил сидящего на заднем сиденье мужчину. Ощущение, возникшее во мне при взгляде на него напоминало испытанное рядом с Полицейским, но было одновременно более могущественным и нежным, намекало на таинственность и отстраненность, взывало к пониманию и размышлению, не покорности, но осознанному подчинению, приятному уже исходя из творимого им соглашения, готовности пожертвовать без надежды получить жертву взамен. Уже опускаясь на серое сиденье я знал, рядом с кем имел честь находиться.

-Приветствую вас, Сенатор.

Он учтиво поклонился мне, ничуть не унижая, но скорее возвеличивая себя тем. Я закрыл дверь и Мартин позволил машине движение. Наклонившись к нему, я, сжимая руками спинки обоих передних сидений просил его заехать ко мне домой, но только посмотрев в зеркало и убедившись в том, что Сенатор не имеет тому возражений, он позволил своему взору исчезнуть для меня.

-Насколько я понимаю, Франсуа, у вас имеется нечто, что вы могли бы мне показать.

Я понимал, о чем он говорит. Мы с Мартином давно уже обсуждали возможность привлечь к моим затруднениям кого-либо, способного разрешить их. Сенатор был как нельзя более пригоден для того.

Когда автомобиль остановился возле моего дома, я попросил Мартина подняться ко мне, зная, что в его присутствии мой сын ничего не сможет сделать со мной. Склонившись в проем между сиденьями, Мартин посмотрел на Сенатора.

-Идите. - улыбаясь, он едва заметно качал головой.

С ним ничего не могло произойти. Несмотря на то, что улицы города были заполнены машинами, Мартин с легкостью перемещался по ним, не задерживаясь более чем на несколько минут возле перекрестков. В одну из них я осторожно, опасаясь прогневить тем Сенатора, посмотрел на шкалу измерителя. Я находился в поле мощностью триста сорок пять микрофортун, впервые оказавшись в столь благожелательной интенсивности. Насколько я помнил, некоторые ученые, имеющие отношение к фортунореакторам полагали, что значение выше пятисот должно соответствовать чуду. Сенатор являл собой существо слишком могущественное для того, чтобы нечто неприятное могло произойти с ним. Только обладающий не меньшей удачей мог бы причинить ему вред, но было сомнительно, чтобы за несколько требовавшихся мне минут кто-либо подобный оказался рядом с нами.

Мое самочувствие продолжало ухудшаться. Вынужденное совокупление, при этом совершенное с женщиной, совместно со многими переживаниями последних дней оказывало свое воздействие. Я ослабел настолько, что не смог открыть тяжелую и в обычные дни входную дверь из голубой стали и Мартину пришлось помочь мне.

-Что с тобой? - его обеспокоенность всегда была искренней. В любом другом случае он никак не проявил бы ее.

-Слабость. - я с трудом прошел по холлу и нажал на круглую красную кнопку вызова лифта, чувствуя, что лестница отнимет у меня последние силы. Кивнув не соизволившему отвлечься от книги консьержу, Мартин подошел ко мне.

-Ты заболел? - его указательный палец уперся в красный металл, повторяя мое действие, добиваясь ответа, означившегося звуком опускающегося лифта.

Я покачал головой, радуясь тому, что в столь печальное для себя время не остался одиноким.

Оказавшись в своей квартире, я, держась за стены направился в спальню, запнувшись об оказавшуюся возле ее порога черную шкатулку и едва не упав от того. Выпустившая из себя воздух, высохшая и нелепая без привлекательности своей, Магда лежала на моей постели и Мартин, вставший в дверном проеме, со множеством текучих воспоминаний смотрел на нее. Некогда она три месяца провела у него и, насколько я помню, они были довольны друг другом.

Все было слишком прочным и твердым, все было непроницаемо тусклым, все было тенью умирающего падальщика, оседлого грифа и я понимал, что это ощущение, столь явственно заполнившее собой мой мир возникло недавно, вскоре после того, как новое сознание было допущено мной в мои вены.

Нижняя полка, подземное царство для моих невесомых красавиц, куда отправлялись самые строптивые из них или надоевшие мне, хранила устройство, к которому я обращался нечасто, необходимое мне в моих путешествиях не меньше, чем усмиритель радиоволн и мне понадобилась помощь Мартина для того, чтобы поднять его и поставить на стол в гостиной, возмущенно скрипнувший, когда уже оставлявшие на нем царапины четерехпалые лапы вновь вонзили стальные когти в его уже научившее себя наслаждаться тем дерево. Смахнув пыль с черных переключателей и металлических тумблеров, я нажал на кнопку под круглым красноватым экраном, разделенным желтой сеткой и в центре его возникла яркая красная точка. Сняв висевший на корпусе обод с прикрепленными к нему круглыми контактами, я надел его на голову, путаясь в тонких проводах, повернул круглую черную ручку справа от экрана и прикоснулся к тумблерам под ней. Мерцающее изображение, появившееся передо мной являло собой составленное из узких сегментов насекомое с крупной головой, одаренной тремя большими фасеточными глазами и зазубренными жвалами, длинным жалом и множеством трехсуставчатых лапок. Зрелище чрезвычайно омерзительное, способное напугать и навсегда превратить в плоского червя любое воображение.

Я внимательно изучал его, склонившись над моим плечом, то же самое делал и Мартин.

-Мне кажется, все именно так, как должно быть. - выпрямившись, он осмотрелся и я уверен, что он заметил высохшие пятна крови на корешках книг.

-Не совсем. - переместив один из тумблеров наверх, я развернул изображение левой стороной ко мне. - Пересчитай.

Выполнив мою просьбу, он кивнул и тогда я создал нижнее положение. Повторив счет, Мартин кивнул, в задумчивости сложил на груди руки, гнойными трещинами складок разрушая рукава. Стороны не были равны, правая значительно превосходила левую, слишком велико было различие для того, чтобы я мог счесть его безобидным. Именно оно могло быть причиной некоторых неприятных особенностей моих нерасторопных чувств.

-Покажи мне, что он продал тебе...-я махнул рукой в сторону кухни, продолжая изучение, переключая ракурсы, увеличивая детали, меняя фокусировку и пытаясь рассмотреть внутренности.

Вернувшись с коробкой, достав из нее ампулу, поднеся ее к глазам, Мартин довольно ухмыльнулся.

-Так как ты это называешь? - удивленно вздрогнув, я посмотрел на него, недоумевая, снял электроды с головы и положил их на прибор, вновь сиявший одной только точкой, вокруг которой расплывались едва заметные статические эффекты и туманные помехи, вызванные продолжавшими впитывать эфир датчиками. Положив ладонь на горячий стальной корпус, прикоснувшись кончиком указательного пальца к выступающим из него болтам с квадратной головкой, я воззрился на Мартина.

-Неудивительно, что ты выглядишь больным. - он положил коробку на стол, вернул в нее ампулу. Не в его правилах было осуждать или советовать, но он всегда помогал, если была в том необходимость и если было то в силах его. Меня только удивляло то, что он никак не напомнил мне свое присутствие в тот момент, когда я приобретал свое новое сознание.

Выключив прибор и оставив его успокаиваться на столе, я вернулся в спальню и с полки двумя выше принадлежавшей ему поднял тяжелый, хотя и не превосходивший размерам тетрадного листа светло-желтый, с рваными краями обломок, белый на сколах, извилистой синей полосой намекавший на некогда значимые очертания ее. Все, что сохранилось от моего чудесного корабля, доставившего меня на эту планету. На своей родине я был сочтен преступником, мятежником, изменником и безумцем, невинно обвиненный за преступления и насилия, которых не совершал судьей, испытывавшим заметную и яростную неприязнь к моему благородному происхождению. Казненный публично на главной площади столицы на глазах у многочисленных последователей своих, я успел заключить договор, я смог обмануть гробовщиков и могильщиков, стражу кладбища и охрану порта, украсть корабль и бежать. Я направил его в этот мир, отмеченный на картах как бессмысленный и невежественный, но встреченное мной здесь убедило меня еще и в том, что жестокость его ничуть не меньше была оставленной мной. Мой опасный путь, пролегавший мимо границ тысячи сверхновых враждующих государств, владеющих сотнями звезд был достаточно долог, чтобы позволить мне бесплодные размышления, споры с теми, кто обязал меня неоплатным долгом и попытках сопротивляться их силе, приведшими лишь к осознанию невозможности того. Запасов сознания, похищенных мной, оказалось недостаточно и потому я не смог совершить надлежащую незаметную посадку, пылающим изумрудом рухнув в леса неподалеку от Мирзаннага. Корабль раскололся и загорелся, пламя без жара охватило его и он сгорел, оставив мне только этот маленький обломок, хранимый мной менее бережно, чем некоторые из складных любовниц. Я не видел в нем ценности до тех пор, пока Мартин не убедил меня в том, чтобы этот материал, как бы они ни достался мне, притягивающий к себе пластик так же, как магнит поступает с металлом, достоин того, чтобы Сенатор взглянул на него.

Увидев его в моих руках, Мартин улыбнулся и направился в прихожую. Рядом со своим другом я чувствовал себя значительно лучше, с каждым мгновением головокружение все меньше беспокоило меня, уверенность возвращалась и, спускаясь по лестнице мимо витражей, изображавших нагих юношей с привязанными к лодыжкам руками, я, не помнивший, чтобы они были когда-либо иными, гордо нес тяжелый осколок, как если был он моим единственным военным трофеем.

Но, вспомнив о похищенном мной и улыбнувшись, я попросил Мартина подождать, вернулся в спальню, достал из-под кровати копирующее устройство, вставил в него отнятое у чужого фотоаппарата. На маленьком экране возникло изображение женщины, лежащей удалив голову от смотрящего, подняв и широко раздвинув вытянутые ноги. Острые каблуки их туфель казались неспособными существовать отдельно от сетчатых чулок, руки с длинными ногтями сжимали лодыжки, гладко выбритая промежность могла привлечь взор даже тех, кто множество знал проникновений.

Я показал снимок Мартину и назвал цену намного выше обычной. Удивившись, он приподнял брови, ожидая объяснения.

-Это мать моего сына. - и он, улыбнувшись, кивнул, после чего я нажал на кнопку копирования и, в обмен на несколько приятных купюр, отдал ему маленький треугольник синего пластика.

Мы вышли из подъезда в крошечный внутренний дворик, над которым квадратом сходились высокие желтые стены. Яркое солнце блестело в окнах и я был, вероятно, единственным, кто мог различить о многом предупреждающее мерцание его. Ржавые ограды балконов, заполненных высыхающим бельем, греющимися кошками, курящими нагими подростками, роняли вниз чешуйки свои, смеялись и оставляли в себе когти поскальзывавшихся на них голубей. Уже замеченный мной сегодня инопланетный летательный аппарат медленно проплыл над видимым краем неба, вынудив меня отвести от него глаза слишком быстро, чтобы это осталось незаметным.

-Ты тоже его видишь? - Мартин, с восторгом следивший за ним, заметив мое внимание, проявил удивление едва ли не больше, чем я видел у него когда-либо. Кивнув, я поудобнее перехватил в руках тяжелый осколок, чувствуя, как даже через плотную кожу куртки его края врезаются в мои локти.

Громкий крик, раздавшийся вблизи, вынудил нас броситься к арке, единственному выходу из двора и уже оказавшись в ее холодной темноте мы увидели горящим оставленный нами возле нее автомобиль. Его багажник охватил растекающийся яркий огонь, разбитое стекло блестело возле заднего правого колеса. Стоя с правой стороны, к нам обращенной, Сенатор, чье лицо оставалось спокойным, правую согнутую руку спрятав за спиной, другую направлял на невидимых мне врагов и красная молния, вырвавшаяся из нее вызвала быстро стихающий крик смертельного отчаяния, слишком страстного, чтобы не быть женским. Осторожно положив на землю свою ношу, я достал из-под руки револьвер. Мартин уже сжимал рукоять своего крупнокалиберного пистолета, доставшегося ему в подарок от его невесты. Прижавшись к кирпичной стене, он осторожно выглянул из-за нее. Я находился справа от него, держа оружие перед собой, подняв дуло к сводам арки.

-Их семеро, я не знаю, кто это. - перехватив револьвер в левую руку, я правой достал измеритель и увидел на нем то, что напугало и восхитило меня. Показав двести сорок микрофортун, столбик упал до шестидесяти, вновь метнулся до ста восьмидесяти и дальше я не стал смотреть на него. Лобовое стекло лопнуло, пробитое пулей, осколки долетели до наших ног, засыпали пламя на асфальте, возле заднего колеса и от этого оно немного утихло, другая попала в левую руку Сенатора, брызнула желтая кровь, рука затряслась в жесточайшей судороге. Оступившись, Сенатор едва не упал, но сумел удержаться, молния вновь была извергнута им и я услышал второй крик, подобный еще и лаю неведомого мне животного.

Сенатор повернулся к нам, длинные черные волосы его разметались, прикрывая лицо и только после того, как он кивнул Мартину, тот бросился из своего укрытия и я последовал за ним, делая лишь то, что и он сделал бы ради меня.

Он ошибся. Их было не семеро, их было намного больше. Не раздумывая, я стрелял в каждое живое существо, оказавшееся в направлении моего револьвера, выстрелы, производимые Мартином, более громкие и, вероятно, более точные, раздавались справа от меня - он перемещался, пытаясь приблизиться к Сенатору.

В нападавших не было никакого единства. Я успевал заметить разный цвет их одежд, различные рост, комплекцию, помимо огнестрельного оружия видел в их руках длинные клинки, что не только удивило, но и напугало меня. Как будто, повинуясь некоему непонятому инстинкту я осознал, что они опаснее в их руках, чем пистолеты. Пользоваться последними они были способны не менее умело. Выстрел с правой стороны, от больших мусорных баков занимавших едва ли не половину узкого проезда между двумя зданиями, между одинаковыми желтыми стенами, осыпал мою голову осколками кирпича. Присев и пригнувшись, я выстрелил в ответ, не надеясь на попадание. В барабане оставалось два патрона. Обернувшись к Мартину, стоявшему возле машины и пытавшемуся открыть неподдающуюся дверь, правую и переднюю, я увидел, как еще одна пуля попала в Сенатора, в его правое плечо. От удара он покачнулся и с тяжелым грохотом, так, как если бы весил не одну сотню, упал спиной на капот и замер на нем, раскинув руки. Не глядя Мартин сделал два выстрела, отступил к Сенатору и склонился над ним. Все это время я на ощупь перезаряжал револьвер. В карманах моей куртки всегда было достаточно патронов к нему. Вернувшись к неведомым врагам, я увидел то, что ранее только подозревали мои чувства. Все они были женщинами. Теперь, когда Сенатор был повержен, они поднялись, встали во весь рост, глядя на нас без страха, с тоскливым голодом во взглядах, позволяя понять, что, по их мнению, мы не представляли для них никакой опасности. Я выстрелил в ближайшую - блондинку, на которой были черные джемпер и джинсы, попал ей между больших грудей. Вскрикнув, она выронила кинжал и упала и только после этого он зазвенел рядом с ней, возле ее нелепо-желтых волос. Как и следовало, никто не обратил на это внимание. Равно как и возможные потери, мы не могли взволновать их. Нуждой их, влечением их был Сенатор и ради него они были готовы умереть. Только теперь я заметил, что двое из них лежат обугленными, дымящимися грудами, еще одна умерла ранее от пули, но вряд ли от моей, другая сидела, прислонившись к стене, сжимая левой рукой правую, вытянув ноги в красных брюках.

Приближаясь к нам, они смотрели на Сенатора, чье тело оставалось неподвижным. Я выстрелил снова, но промахнулся. Не понимая, почему не стреляет Мартин, я повернулся к нему, отступая. Он покачал головой.

-Ты еще не понял, кто это? - он опустил оружие. - Без Сенатора мы обречены.

Впервые я не мог поверить ему. Сердце мое забилось чаще. Я не для того снова стал живым, чтобы быть убитым женщинами. Я согнул палец и еще одна упала лицом на грубые камни.

Мартин поднял руку, коснулся кнопки на рукояти и обойма выпала из его пистолета, ударившись о мостовую рядом с моими ногами.

-Что ты делаешь? - я прицелился, но его руки схватили мою и вырвали у меня оружие. Он всегда был сильнее.

-Помогаю тебе выжить. - в этом он всегда был более успешен, чем многие другие.

Обездвиженный, прижатый к железным холодным опорам извилистых высоких конструкций, со связанными за спиной руками, я рассматривал окружавшее меня, ранее лишь несколько раз представленное мне фотографиями в журналах. Некие значительные и могущественные персоны возводили здесь храм Мерсатины, что, ввиду некоторых особенностей служений в оном и самих жриц богини-девочки, немедленно привлекло внимание. В отличии от нее самой, все жрицы ее отличались большим размером груди и, согласно слухам, отличались особыми умениями и способами доставить удовольствие как мужчине, так и женщине. Говорили о неких чудесных способах увеличения, о тайных хирургических операциях, но меня больше интересовало количество микрофортун сейчас и ранее, до того, как началось строительство. Я был уверен, что после закладки фундамента оно значительно увеличилось, даже если не были еще подведены трубы и несмотря на то, что поблизости не имелось ни одного реактора.

Мартин пребывал в столь же незавидном состоянии как и я, возле опоры в нескольких шагах меня левее. Сенатор, руки и ноги чьи сковала тяжелая сталь, сидел на коленях перед нами, ближе к Мартину, чем ко мне. Они сняли с него пиджак и сорочку, обнажив татуировку, растекшуюся по смуглой спине - двух отвернувшихся друг от друга темно-красных, запутавшихся в черных спиральных узорах морских коньков, создававших некое казавшееся непристойным подобие очаровательно бесполезных рудиментарных крыльев. Теперь я понимал неприязнь, возникавшую у некоторых особей, когда тем становилось известно о моем знакомстве с Сенатором. Если верить этой татуировке, он был сторонником стагнатистов, что было для меня неожиданно - Мартин никогда не упоминал этого, зная о привлекательности для меня таких подробностей.

Они обработали раны, как было то возможно, остановили кровотечение и, возможно, извлекли пули, чего я не видел. Две молодых женщины и девочка-подросток угрожали ему оружием. На одной из них были только черная грязная майка и старые кожаные ботинки, с высокой подошвой и без шнуровки. Помимо левой руки татуировка имелась и на ее животе и в ярком свете я мог в подробностях рассмотреть ухмыляющуюся морду гиены. К сожалению, я не настолько хорошо был знаком с этой стороной городской жизни, чтобы определить какие-либо особенности и по ним назвать клан, к которому принадлежали пленившие нас, но я знал слишком много историй об их сияющей жестокости, чтобы относиться к ним без любопытства. Другая девушка, чуть выше первой, носила темно-зеленый комбинезон, порванный на обеих коленях и правой руке. Левый рукав был короче, заканчиваясь выше локтя рваными полосами и я видел на сгибе следы от неаккуратных инъекций. Светлые вьющиеся волосы, грязные и спутанные, прижатые к голове черным ободом, острыми прядями вонзались в талию, босые ноги с длинными переломанными ногтями оставляли глубокие следы на оранжевом песке, уродливыми кучами пресмыкающихся испражнений рассыпанном вокруг. Девочка в обрезанных выше колен синих джинсах забавлялась с коротким ножом, подбрасывая его и ловко возвращая в ладонь. При этом он несколько раз переворачивался в воздухе и с большим удовольствием сиял бы в ярких лучах, но я видел, что лезвие его покрыто темной ржавчиной, оставшейся, как мне было приятно думать, от чужой крови. На ее теле уже была татуировка, что показалось мне несколько неуместным, но объясняло растянутые обличья гиеньих голов, замеченные мной. Они не беспокоились о красоте и сохранении пропорций, изменяемых, в данном случае возрастом и я понимал, что их волнует только принадлежность к клану, закрепляемая тем знаком и существующая независимо от красоты очертаний.

Мне стало любопытно, как они поступают в случае, если вынуждены изгнать кого - либо. Проще всего было предположить о том, что они безжалостно уничтожают отступников, но я подозревал, что слишком быстро и легко создаю суждения о них, ничего, в сущности, не зная.

Оружие в их руках чувствовало себя уверенно и уютно. Черноволосая сжимала мой револьвер, короткоствольный автомат в руках ее подруги нервно покачивался, никогда не оказываясь направленным на меня, с удовольствием выбирая в качестве мишени Сенатора. Девочка же с нескрываемой злостью смотрела на Мартина, так могла бы смотреть дочь на любовника своей матери. Я чувствовал себя обделенным.

Ни одна из видимых мне Гиен не была еще той, кого можно было назвать полноценной и это удивляло меня. На бетонной плите позади них, в полутьме под самими прожекторами сидели два мальчика, передававшие друг другу сигарету, лениво переговаривавшиеся и невооруженные. Светло-серая куртка на рыжеволосом была ему явно велика, брюки завернуты широкой полосой. Красная футболка и брюки из черной кожи на его товарище выглядели удивительно, неподобающе чистыми, что наполняло окружавшее деталями непредсказуемыми и неожиданными, тем самым приближая его к совершенству.

Вскочив, они обратили взоры свои в сторону темноты. От высокого забора, ограждавшего площадку, от железных ворот к нам направлялись три женщины и с каждым из их шагов узорчатый страх крикливой птицой все ближе подносил свой тяжелый клюв к моим глазам. Я оставался спокойным, но мне хотелось плакать, чему он был причиной. Девушки, мельком взглянув на прибывших, вернули нам свои взгляды.

Шедшая перед спутницами женщина, высокая и горделивая, приближаясь к нам, смотрела на все вокруг, кроме нас. Лицо ее готовилось навсегда углубиться в морщинах, но при этом складки на шее были почти незаметны, ноги оставались стройными, живот -плоским и мускулистым. Она потратила немало времени на свое тело, оно до сих пор оставалось сильным, с выдающимися, ощутимо плотными и упругими мышцами. В плавной и мягкой уверенности ее движений мне виделось многолетнее пристрастие к опасной силе, разделенные пробором тусклые рыжие волосы опускались до ушей гиен на каждой из рук. Короткие и облегающие черные брюки, белая блуза и высокие красные сапоги выглядели дорогими, круглые золотые серьги покачивались в ушах, но на правой руке я видел широкие и длинные шрамы, на левой - лиловый след от недавнего ожога и они лишали ее ощущения роскоши и довольства к которым она вряд ли и стремилась. Следовавшие за ней, одинаково темноволосые и высокие, выглядели не менее жестокими и всевластными и такими же привлекательно-злобными.

Одна из них, одетая в брючный костюм показалась мне беременной, на четвертом или пятом месяце, тонкая футболка другой прикрывала плоскую грудь. Она могла быть несовершеннолетней, раньше времени проявившей взрослый рост, в промежности ее облегающих белых брючек, как и в шортах доминанты, я видел доказательства полноценности, о возникновении которой также можно было прочесть множество домыслов в дешевых газетах с яркими фотографиями. Ритуалы, мутация, операции и многое другое выглядело одинаково глупым. Я предпочитал не вмешиваться в тайну до тех пор, пока она не представляла шанса раскрыть себя или сама не совершала того.

Подойдя к нам, они переглянулись с охранницами и те отошли к мальчикам. Блондинка отняла у рыжеволосого сигарету и ударила его ладонью по лицу. Отпрянув от девушки, он все же сохранил почтительный взгляд и только пару слов сказал другому, усмехнувшемуся вместе с приятелем, сохраняя условленную вежливость и стараясь держать подальше от женщин, в чем я мог только поддержать их.

Встав перед Сенатором, женщина сложила руки на груди и некоторое время смотрела на него.

-Что вы хотите? - подняв голову, он попытался подняться и сам, но сил его было недостаточно для того и никто не пришел на помощь ему. Он рухнул коленями на песок, едва слышно застонав от боли.

-Мы просили вас помочь нам. Вы согласились. Мы выполнили свою часть. Прошло уже больше полугода. - ее голос был грубым, хриплым и неприятным. Мне доводилось слышать подобные звуки, но всегда они были издаваемы пережившими повреждение голосовых связок. Возможно, среди складок на шее скрывался шрам, который я не мог рассмотреть.

Даже мне было известно, что иметь дела с Гиенами было крайне опасно, но и не менее выгодно. Сенатор, надеясь на свое могущество, мог осмелиться на то. Я помню, как испугался, узнав, что сочиненный мной донос был использован против той, кто случайно оказалась участницей одного из кланов. Через неделю мной было получено письмо, где уродливый почерк сообщал мне, что им известно о моем участии, но они согласны счесть произошедшее волей случая и неудачи. Мне было того довольно и я предпочел более не думать об этом. Оставалось лишь гадать, не окажутся ли эти Гиены из того же клана, что имел столь странные со мной отношения.

-Иногда требуется больше времени, чем вы хотите. - Сенатор оставался спокоен. У него могли быть неизвестные мне способности или возможности, он мог надеяться на них или же создавать видимость того.

Опустившись перед ним, она аккуратно, чтобы не сломать длинные желтые ногти сжала его подбородок.

-Сенатор, мы не привыкли ждать больше, чем это нам приятно. - ее левая рука лежала на колене, тонкие пальцы свешивались с него, сгибаясь и выпрямляясь независимо друг от друга, без умысла и цели.

Он усмехнулся, как бы сделал то я, услышав в очередной раз из чужих уст шутку, придуманную мной самим.

-Моя смерть ничего не изменит. Вряд ли кто-либо другой согласится сотрудничать с вами. - глядя на него, я недоумевал о том, почему он не предпринимает ничего, чтобы освободиться и о надеждах, которые мог он иметь. Из всех нас он был единственным, способным вырваться из происходящего. Вспомнив метания моего измерителя, я вынудил себя усомниться в том. Вероятнее всего, у Гиен было нечто, способное влиять на благоприятность, изменять ее в их пользу и в этом случае сопротивляться им становилось по меньшей мере неразумно. Известия о таких устройствах и находках, обычно сопровождаемые упоминаниями о скрываемых экспериментах, должных восхитить и напугать, не оказывали ни одного из желаемых воздействий, порождая лишь усталое безразличие. При тех возможностях, коими обладали Гиены не было ничего удивительного в том что им удалось купить или украсть подобное.

Весьма некстати я почувствовал слабость, пробирающуюся к сознанию моему через запущенные сады памяти, через высокие стены сомнений и это в то время, что казалось мне прекрасным, ведь тело мое возвращало себе отнятые жизнью силы.

-Твоя смерть изменит мое настроение. - она жестом подозвала к себе своих спутниц и беременная протянула ей извлеченный из ножен на поясе стилет.

Я чувствовал себя в присутствии чуда. Лишь дважды ранее слышал я о гибели Сенаторов, всегда имевшей место по вине их конфликтов друг с другом, слишком могущественными они представлялись для того, чтобы кто-либо, кто-нибудь, кроме них самих мог причинить им вред. Ничем не способный помочь, я мог только наблюдать и запоминать, надеясь, что останусь в живых и смогу более подробно осмыслить каждое мгновение, которому стал свидетелем.

Тонкое острие вонзилось в его шею чуть ниже кадыка точным и быстрым ударом и он закачался, ничем не оскорбляя тишины гудящих прожекторов, он упал на свою левую руку, тело его дважды дернулось, выбрасывая на мелкий песок густую кровь и он затих, считая себя умершим.

Повернувшись к Мартину я увидел, что он, соответствуя надеждам моим, как и подобало ему, безразлично и равнодушно созерцал происходящее.

Подошедшая к поднявшейся доминанте блондинка, оставившая автомат у своей соратницы и забравшая у нее револьвер, сказала нечто неуслышанное мной. Взглянув на нее и усмехнувшись, доминанта кивнула и девушка, приблизившись к Мартину, встала перед ним, направляя в его грудь дуло моего серебряного карлика.

Чуть опустив голову, Мартин смотрел на нее и мне показалось, что некое сходство имеется в них, в их профилях, тонких носах, высоких лбах, что могла она быть его сестрой, потерянной или заблудшей, проданной Гиенам, добровольно ушедшей к ним, соблазненной ими, увидевшими в ней нечто привлекшее их, показавшееся им полезным для клана. Теперь она могла бы одновременно благодарить и ненавидеть его, отомстить ему, ведь именно то, что он сделал когда-то подарило ей власть над ним. С одинаковой вероятностью все это могло быть и моим воображением и пугливой действительностью.

И я вновь услышал приятный, грохочуще - звенящий звук, один только который и был причиной, вынудившей меня купить именно это оружие. Я уже не помню, когда он впервые был услышан мной. Кажется, это было тогда, когда я стал свидетелем уличной перестрелки и заметил в руках одного из ее участников револьвер. Помнится, именно выпущенная из него пуля пробила деревянный забор возле моей шеи, оцарапав ее страстными щепками.

Она выстрелила в грудь Мартина и он вздрогнул, сохраняя безмолвие, напрягся, пристально глядя на девушку, ее же взгляд был требовательным, наблюдающим, изучающим, жестоким и любопытным. Голова моего друга опустилась и я назвал его мертвым. Убившая повернулась ко мне, явно намереваясь следующий выстрел подарить мне, но в это мгновение она, как и все прочие Гиены, вздрогнув, обратилась к воротам. Их губы приподнялись над зубами, глаза сощурились в предчувствии неминуемой опасности.

Мой сын приближался к ним и Анна поддерживала его левую руку, огибавшую ее шею, лежавшую на ее плече, вонзившую кривые ногти в синюю кожу куртки.

Черноволосая подняла автомат и выпустила в него длинную очередь, но мой сын был слишком удачлив для того, чтобы пуля задела его. Глаза Анны совершенную обрели неподвижность, ничего не изменилось в ней, а я был готов утверждать, что для нее это был первый случай, когда она оказалась в опасности огнестрельного ранения.

Глядя перед собой, не позволяя длинным ресницам опуститься, она один за другим совершала пугающе точные шаги, приближавшие ее к доминанте. Хромая, рядом с ней шел мой сын, чуть опустив голову, одиноким и злобным взглядом озирая Гиен.

Беременная бросилась к моему сыну с длинным кинжалом, но он плавным движением руки перехватил ее удар и через мгновение она уже отступила от него, широко раскрыв немеющий рот, сжимая черную рукоять вонзившегося в ее живот лезвия. Насколько я мог понимать расположение плода, оно должно было попасть в его голову.

Доминанта подняла руку, останавливая блондинку, направившую на моего сына мой револьвер и я подумал, что, быть может, именно сейчас он и был тем оружием, которое могло бы убить то существо, ведь совет, данный мне, требовал создать ситуацию, близкую к этой. Беременная билась в судорогах, выла и кричала, но только мальчики подбежали к ней и рыжеволосый положил ее голову себе на колени, гладя виски и пытаясь успокоить, тогда как другой пытался отнять ее руки от рукояти вонзившегося в нее.

Анна остановилась в нескольких шагах от меня.

-Я заберу своего отца. - длинные ногти указали на меня. Наклонив голову, доминанта с насмешливым любопытством смотрела на моего сына.

-Мне кажется, я знаю, кто ты. - она почтительно отступила. - Забирай то, что хочешь.

Приняв из ее ладоней нож, сын указал Анне на меня и когда они оказались возле меня, она получила клинок только для того, чтобы разрезать веревки. Разминая затекшие руки, я хотел было взглянуть на Мартина, но сильные цепкие пальцы сына помешали мне.

-Мы должны уйти. - и большей настойчивости я никогда не слышал от него. Анна улыбалась мне, чего мне хотелось меньше всего и более того, я чувствовал тщательно скрываемую страсть в той улыбке.

Доминанта же смотрела на меня так, словно запоминала для того, чтобы при повторной нашей встрече завершить все предназначенное мне. Но я знал, что Гиены не были мстительны, поскольку это предполагало бы неподвижную и долговременную последовательность, противную самой их природе. Анна ласково дотронулась до моего лица и я в ужасе отпрянул от нее. Одно ее прикосновение отнимало у меня больше сил, чем целый день, проведенный в преследовании порочной простушки. Стрелявшая в Мартина рассмеялась, ухмылка появилась на губах доминанты, изгнавших любую мечту о поцелуе в те края, где только затмениям радуются беззаботные плотоядные. Правый неподвижный глаз моего сына, зеленоватый, с ярко-желтым, чуть вытянутым по его длине зрачком не имевший и малейшего сходства со своим названным братом, казался мне более жестоким, левый предпочитал проницательность и хитрость, расчет и намерение, ему я мог доверять и старался смотреть только на него.

Он поднял голову к Анне и та, полностью покорная его воле, как покорны растения подземным страстям, с нежным недоумением глядя на меня, направилась обратно к воротам.

Теперь вся тяжесть моего сына покоилась на моей руке и я склонился к нему, из-за его неровных шагов неспособный обрести твердость в своих.

Опираясь на меня, он шел, посмеиваясь, косясь на меня, но я мог видеть только его неподвижный, незрячий глаз, выполненный лучшим мастером, тем, что создавал очи для выставляемых в Королевском Музее чучел.

Мы следовали за Анной и в гладкой синей коже ее куртки я наблюдал за подвижными червями света, удивляясь тому, что волосы ее стали еще более светлыми с тех пор, как я последнее мгновение видел ее, не желая оборачиваться, не чувствуя в том необходимости и красоты. Гиены, как то всегда и случается, получили вожделенное, прочее же, как верили они, не должно было никого беспокоить.

Ее автомобиль, иностранная дорогая модель, несомненно принадлежал мужу. Низкий капот, изящные обводы темно-серой стали с нежностью призывавшей к себе все отражения, какие только можно было собрать с этой улицы, жестокая подать низких тусклых фонарей, яркие огни рекламы, разноцветные окна домов, быстрые блески чужих фар, мягкие сиденья и сладостная прохлада. Она села на место водителя, я опустил сына в открытую дверь, но он перебрался на сиденье за Анной, предусмотренное мной для себя, ведь тогда она не смогла оборачиваться ко мне.

-Почему ты еще здесь? - захлопнув за собой дверь я воззрился на моего сына и голос дрожал от ненависти, страха и раздражения.

-Где же мне еще быть? - он устало откинулся на сиденье, лицо его сморщилось, он осторожно отстегнул протез и положил его рядом с собой, между нами.

-Разве ты не беременна? - наклонившись между передними сиденьями, я сжал плечо девушки.

-Что? - в этот момент она поворачивала на перекрестке и потому не смогла отвлечься на меня. Задумавшись, она пожала плечами.

-Не думаю...- но проницательные сомнение и нерешительность бесхвостыми ящерицами расползались от тех слов.

-Ты выбрал ее, я ее оплодотворил. - я сидел, глядя перед собой, на лобовое стекло, прозрачное только там, где свою ровную линию провели по нему чистящие полосы, на его размытые пятна и торопливые царапины, растворявшиеся в свете фар встречных машин. - Что еще тебе нужно? Почему ты не исчезаешь?

Я чувствовал себя опустошенным и беспомощным. Мной было сделано все, чтобы избавиться от него, но это оказалось бесполезным. Совет, данный мне подразумевал, предусматривал, предсказывал, но я не поверил.

Он усмехнулся сквозь длинные зубы.

-Еще не время. - он склонился к Анне и произнес несколько слов на своем ужасающем языке. Она кивнула в ответ и ускорила движение машины.

Отодвинувшись в угол между сиденьем и дверью, я смотрел на них, безоружный и бессильный перед ними.

Его спокойствие притягивало мою непокорную зависть. Мне хотелось бы стать столь же бесстрастным и бесчувственным, но я чувствовал только головокружение и пустоту.

Мы ехали в тот район города, где я увидел и встретил Анну, мы остановились возле той же самой стены, напротив тех же дверей. В это время, а было уже близко к полуночи, здесь почти не было машин, совсем не было людей, только яркие лампы над высокими деревьями, тишина вокруг жилых строений на другой стороне улицы. Я без труда нашел окна той квартиры, где провел столько времени с фотоаппаратом. Прикрытые шторами, они хранили в себе пресмыкающийся свет и это проявило улыбку на моих губах, медленно, как снимок под тлетворными негативами возникла она для того, чтобы исчезнуть вместе с затихающим звуком двигателя. Анна повернулась ко мне, опираясь правой рукой на пустое сиденье рядом с собой.

-Вы готовы? - она смотрела при этом на меня и я в очередной раз мог убедиться в несомненной эффективности фармацевтических исследований. В моем рту возник неприятный вкус, схожий с приторной кровавой нежностью, всегда появлявшийся в чуть более сладковатом варианте после направленной на меня вспышки фотоаппарата. Ее духи, казавшиеся мне испражнениями вымерших насекомых, привлекали обоняние и было чрезвычайно затруднительно заставить себя отвернуться от нее. Я улыбнулся, понимая, что это было всего лишь ничтожным подобием содеянного мной, наблюдая в том очаровательно-злопамятную иронию и наслаждаясь ее обжигающими искрами, каждая из которых оставляет на коже следы, напоминающие вымерших живородящих.

Ничем не способный ответить ей, я посмотрел на измеритель. Шестьдесят две микрофортуны никак не могли быть тем, что я счел бы благим предзнаменованием любого предприятия. Но мой сын был более нетерпелив, чем когда-либо ранее, он подтолкнул меня, оцарапав ногтями рукав куртки и я, опустив стальную ручку, открыл дверь. На улице стало значительно холоднее, что я мог объяснить как приближением ночи, так и своими многочисленными переживаниями.

Я впервые видел своего сына на улице и, наблюдая за ним, отметил, что он чувствовал себя уверенно и спокойно, чужие взгляды не волновали его. Обретя опору на моем плече, он осматривался вокруг, пока Анна запирала автомобиль, поднял глаза к небу, когда она подошла к нам, но звезды никогда и ничем не могли помочь кому-либо из нас и я, понимая это, всегда искал то, чем мог бы помочь им. Анна встала перед нами, глядя на моего сына и он смотрел на нее так долго, что от гниющей слабости этого молчания у меня закружилась голова. Совершив резкий жест свободной рукой, он кивнул ей и она, ухмыльнувшись, направилась к дверям, неотличимым от полупрозрачно-темного стекла. Мой сын смотрел ей вслед со страстным восторгом во взоре, вполне объяснимом и понятном, его член напрягся, рука потянулась к нему и возбуждение передалось мне, распространяемое теми микроскопическими бесполыми личинками, что формируют слои атмосферы, защищающие планету от абдоминальных лучей.

Мы ждали странное время, где каждая секунда была новым желанием, новым невероятным вожделением, где расстояние от времени до времени измерялось страстью и яростью и конец его мог наступить только тогда, когда будет все исчерпано удовольствие и начало ему было положено тогда, когда впервые пробились ростки наслаждения через неподатливый кортекс.

Я открыл дверь перед своим сыном, я последовал за ним в помещение, где на полу лежали тела мужчин в черной униформе, в бронежилетах с серебряными крестами Рыцарей Удачи, головы отдельно от туловища, руки вдали друг от друга, темные влажные следы на полу из черных квадратных плиток, кровь, собравшаяся возле неожиданных окончаний их конечностей, впитавшая в себя отражения ярких и маленьких круглых ламп в низком белом потолке, с каждым мгновением тускневших, отдавая ей свой свет. Голова, наполовину сокрытая под пластиковым шлемом с потрескавшимся прозрачным забралом, оторванная, раздвинувшая разбитые губы, сквозь которые, в провалах между раскрошившимися неровными зубами вытекала темная жидкость, слишком густая, чтобы быть похожей на что-либо, имеющееся во мне, зеленый глаз с вертикальным зрачком смотрел на меня из-под уничтоженной брови. Несчастные, вынужденные носить контактные линзы все время, которое они находились на службе, они погибли едва ли успев оказать сопротивление - я увидел на полу лишь несколько гильз, все упавшие вдали от крови и тел, одна закатилась в угол, где никогда не могло быть ни одного паука и теперь едва заметно дрожала, блистая выбоиной на боку. Отраженный ею свет касается моих глаз и я вспоминаю о чудесных существах с прозрачными крыльями, пытавшихся совершить насилие надо мной в тех снах, что были милостиво мне оставлены и я упал на колени перед ней, протянул к ней руки, чувствуя на своих щеках холодные слезы. Собственных нет у меня и эти принесены жестокими духами, отнятые у малолетних развратниц, совращенных своими отцами и братьями, бессильный и предвкушающий вознесение, злые руки отнимают его от меня, острые ногти разрывают нежные перья, шипение, от которого мертвое потомство зачинают под землей безобидные змеи пугает меня и я поддаюсь, возвращаясь на дрожащие ноги, гильза зажата в моем правом кулаке. Сын поворачивает меня к себе, его живой глаз сощурен и я понимаю, что он подозревает меня в намеренной и пустой трате времени. У меня не было желания разочаровывать его и, улыбнувшись, я заметил короткоствольный автомат, лежащий на полу, поверх оторванной ноги стражника, чуть выше его колена, где сломанная кость пробила плоть и кожу, прорвалась сквозь одежду, нашла путь, подобно ростку волшебного цветка между чешуйками черной пластиковой брони. Подняв это оружие, серебряными солнцами украсившее рукоять, я отыскал над ней крохотный рычажок, повернул его и магазин выпрыгнул в мою ладонь. С этой моделью я познакомился будучи наемником, во времена службы в армиях Инкубата, очищавших похотливые острова от местных аборигенов, поднявших восстание на плантациях лубрикантов. Возблагодарив богов за то, что кое-что никогда не меняется или меняется очень редко, я вернул полный магазин на место и передвинул предохранитель. Вторжение, совершенное нами не могло остаться незамеченным и мне оставалось только надеяться на то, что я получу удовольствие от несомненно предстоящих мне убийств. Неотвратимая точность грядущего, его злобная и желчная определенность наполняли меня радостью, как в те юношеские дни, когда я, просыпаясь утром, знал, что у меня достаточно денег для того, чтобы приобрести давно вожделенный альбом с произведениями древних мастеров живописи, непревосходимых во все времена, кроме настоящих.

Руки Анны были чисты, глаза ее со все возрастающим вожделением следили за мной, но меня радовало то, что ревность казалась недоступной для них, кружащаяся на орбитах слишком высоких, чтобы их оборонительные щупальца могли дотянуться, могли захватить ее гибкое, всевидящее тело. Я был готов презирать ее, но для самого события мне необходимы были неловкость и пустота, недостижимые и слишком опасные сейчас.

Лицезрея ее, я напомнил себе вид растерзанных тел и мне было так же приятно думать как о том, что все они, быть может, кроме одного, лежавшего лицом к полу, прижавшегося помятым шлемом к потрескавшейся от удара стене, могли умереть задолго до ее прихода, так и возможности того, что любой из них мог быть ее увлекательным любовником.

Если бы только не было в ней моего ребенка, я немедленно убил бы ее. Не думаю, что даже мой сын смог бы помешать мне. Возможно, если бы я выпустил очередь в ее живот, я смог бы тем самым избавиться и от него. У меня было всего лишь несколько секунд, пока он не почувствовал моего намерения, но я понимал, что без его помощи мне не удастся скрыться, я не смогу избежать всех последствий, влекомых ко мне камерами прозрения, не смогу сбежать от приближающихся ко мне оскопленных охотников. В заключении у меня не будет возможности соблюдать все свои ритуалы, выполнить все свои обещания и клятвы, следовать всем условностям договора и тогда мое существование завершится уже без надежды возникнуть снова.

Возле стен имелись полукруглые, с узкими горизонтальными бойницами выступы, в которых безвольно обвисли длинные дула пулеметов из полуночной стали, за ними я видел стены, облитые кровью, смятые шлемы, туловища и конечности, очищенные от одежды, кожи и большей части плоти, обвитые собственными и чужими белесыми кишками. Черная стена от одной бойницы до другой лишь прерывалась сдвигавшейся в сторону дверью, узкой и низкой, изготовленной из заключенной в тусклый металл прозрачности, тяжелой и склонной к успокаивающим искажениям. Отступив из дверного проема при моем приближении, Анна взглянула на оружие в моей руке так, словно оно было чем-то возмутительно непристойным, неподобающим для того, кем она меня считала.

Я не особенно беспокоился о том, чтобы разочаровать ее. В другое время это могло бы показаться мне приятным, сейчас же я был больше заинтересован в том, чтобы незаметным покинуть это место, что было возможно только если я следовал за ней и сыном своим, пробиться к поверхности, погружаясь как можно глубже в подземные неточности, добраться до самого центра мира, пройти сквозь него и выйти не на другой стороне, а в месте менее предсказуемом и необычном, стряхнув с себя вечную темноту, освободившись от плодородия, превосходящего тяжестью весь прочий груз, очистившись от благодатной почвы. Я прошел через опустошенный лишь наполовину дверной проем, я переступил границу между змеей и крысой, я оказался в пустоте, где мое сердце не желало биться, боясь осквернить себя этой тишиной, предпочитая ей любую другую. Мой сын последовал за мной, мне показалось, что впервые он шел позади меня и это было неприятно мне, ведь было бы унизительно погибнуть от его руки.

В пространстве внутри желтых стен возведены были, согласно неведомому мне порядку здания, расположенные, должно быть, в соответствии с магнитными потоками или какими-либо подобными тому явлениями. Окруженные высокими деревьями, обвитые узкими дорожками неровного, потрескавшегося и сухого асфальта, инкрустированного лужами, возникшими несмотря на отсутствие дождей в последние несколько дней. Тусклой, маслянистой влагой своей возвратили они мне тоскливое подозрение, ускорившее мою скользкую кровь, все менее густую с каждым днем, склонившее меня над отражением облаков, подсвеченным затаившимися в листве яркими фонарями, чья помощь потребовалась мне, чтобы рассмотреть шкалу измерителя. Около четырехсот восьмидесяти единиц. Я выпрямился, сжимая в руке гильзу, прибор покачивался на тонкой стальной цепочке, приникшей к запястью. Восхищенно глядя на испражнения благоприятности, я чувствовал их непредсказуемое течение вокруг себя и был близок к тому, чтобы счесть себя счастливым.

Здесь, вблизи древних реакторов, отравлявших судьбы остаточным излучением, многое могло происходить вопреки предначертаниям, не сбиваясь, конечно же, с ведущего к завершающему исполнению пути. Высокие тонкие трубы, обвитые хрупкими спиралями, яркими красными огнями определяющие свое естество поднимались от зданий, оцепленные статуями забытых героев, державших в левых руках копья с золотыми наконечниками, каждый не менее метра длиной, в правых - стальные щиты, не менявшиеся тысячи лет, но избежавшие ржавчины, хранившие на себе изображения существ, истинные названия чьи остались далеко за пределами мертвых воспоминаний и которые были начинателями всех шестнадцати родов горгулий, расселившихся по городу. Мне захотелось обрести раздвоение личности, чтобы я мог поговорить с ними, чтобы я мог быть с ними откровенным и честным, но мой сын не оставил мне времени для этого - уверенно и неудержимо направлялся он к одному из строений, проходя под склонившимися над тропой удачи ветвями, исчезая в извилистой темноте. Анна следовала за ним, один шаг на его три, оборачиваясь ко мне с тревогой и непониманием, с просьбой и отчаянием, подобно собаке, желающей, чтобы хозяин следовал за ней, ничем не способной убедить или уговорить его. Тишина, сошедшая со звезд, сочетавшихся на небе в созвездия более благополучные и счастливые, чем привычные мне, была слишком ласковой для того, чтобы можно было опасаться ее и я последовал за несущей моего ребенка. Была поступь ее нарочито медленной, удалявшей нас от сына, приглашавшей меня догнать, идти рядом с ней, с маленькими каблуками ее черных туфель, старавшихся держаться как можно дальше от жидкой фортуны, от любых случайных чудес.

Мы вышли к яркому свету вокруг статуй, прошли между ними и безразличные лица ничем не привлекли нас, как и мы их. В ликующих прожекторах жестокие герои ухмылялись над нами, спокойные трубы, назначение которых я никогда не стремился понять, едва слышно дрожали, напуганные единственной своей неудачей.

Эти охранники были убиты моим сыном. Их было только двое, оба вытянулись на полу посреди огромного пустого холла, оба лежали на спине, правая нога одного соприкасалась с левой другого, черная униформа, одинаковые светлые волосы, почти одинаковые лица. Я встал над ними, я обошел их и замер между их головами. Они были братьями, возможно, я должен был считать их близнецами и те тысячи различий, с легкостью замечаемые мной, возникали только для моей требовательности. Я не мог сказать, от чего они умерли. Тела выглядели целыми, я не мог заметить ни одной раны, лица все еще казались живыми и сами мужчины до сих пор казались сильными и опасными. Возможно, как и в моем случае, смерть позволит им стать еще более жестокими и своевольными, чем были они при жизни, но только в том случае, если им повезет так же, как мне и они найдут достаточно щедрого и жестокого покровителя. Я мог бы порекомендовать их, они были достаточно красивыми для того, их узкие лица, их короткие носы и голубые глаза под тонкими прямыми бровями казались мне достойными вечного долга, но я не знал даже их имен, не знал, какими должен назвать их.

Анна прошла мимо них, к правой из дверей в этих светло-голубых стенах под трепещущим непостоянством газоразрядных ламп, напомнившим мне солнце в холодных и ветреных лесах. Тихое их гудение ничего не создавало во мне, почти незаметное, с трудом отличимое от глумливой шепчущей молитвы, от тоскливой песни последней брачной ночи, несущей утро неизбежного развода.

Я прошел мимо них, я спустился по узким серым ступенями, обведенным сталью, держась за перила из черного дерева, несколько этажей вниз, под землю, мимо круглых красноватых светильников, впившихся в зеленые стены, разгоняя насекомых, лакомившихся бледнолапыми крысиными трупами в углах между ними.

И за последней железной дверью, в маленькой комнате перед которой только пепел остался от семерых стражей, где только их оружие остывало на полу, источая аромат распаленного железа, тонкие дымные пути ведущее к сияющему потолку, исчезающие, так и не достигнув его, растворяющиеся в благоговеющем восторге перед ним, за последней железной дверью я увидел ту, кто всегда дарила удачу всем нам.

Ее огромное тело занимало полностью то помещение, где могло бы расположиться все, что поднималось над поверхностью вместе с его трубами и статуями.

Обнаженная, она лежала на жестком полу, уперевшись поднятой головой в стену, по которой от безволосой головы с темными пятнами на тусклой, коричневато-красной коже, лоснящейся и гладкой, стекали потоки зловонного пота, зеленовато-матовые капли, тяжелые и неподвижные, невозмутимо покачивающиеся вместе с ветроносным дыханием, подпрыгивающие от судорог пульса, медленно соскальзывающие для того, чтобы распространиться по полу, превратиться в медлительные струи, зачарованно странствовавшие по гладким красным плиткам к стальным стокам, исчезающим в стенах.

При всех своих размерах черты лица ее оставались склонным к изяществу. Маленький подбородок казался несколько неподходящим столь ровным линиям, столь высоким скулам. Ему подобало быть замененным тем, что разрушило бы их равенство, их умелые совпадения, далекие от изысканности, склонные к примитивности, тоскующие по простоте.

Ее полные губы, рассеченные пересечениями морщин - линиями рек на старых картах, тускнеюще - черными на печально - желтом, угнетаемы были уколами длинных зубов. Верхних я насчитал шесть, других - три. Один из последних вздымался столь высоко, что я удивился, как он не проткнул до сих пор ее левый глаз. Другой же, соприкасаясь с верхним и отклоняясь сам вынуждал к тому же и его. Находившийся в правом углу верхний клык был надломлен и не подпилен, нижний его собрат черные пятна неудержимого гниения нес на себе, цвет же их был различен, от непочтительно белого до темного и желтовато-оранжевого. Обвитые браслетами из цепей, сквозь звенья чьи прошло бы тело мое, с головами змеиными, превосходившими размером мою, ее руки лежали, шевеля пальцами так, что в том невозможно было заподозрить осознанное движение. Ногтями их, в отличии от подстриженных, выровненных, покрытых лаком наростов на ногах, были сломанные, побитые, изувеченные, лишь немного не получившие длины для того, чтобы полный создать круг желтые кости. Ими она оставила царапины на стенах, вскрыла ровность плиток, вырвав некоторые из казавшегося до того неразделимого единства с прочими.

Мы стояли возле ее правой ступни, взор моего сына был таким же, каким я смотрел когда-то на солдат, готовившихся расстрелять меня, среди которых, к несчастью, не было ни одного, с кем я был бы знаком раньше. Я видел ее ноги, видел ее промежность, гладкий безволосый лобок, вздымавшийся над массивными губами, сквозь которые пробивался упрямый клитор, я видел неровную линию ее живота, его гибкие складки, уродливые возвышенности грудей с плоскими над ними черными сосками. Ее глаза блуждают, когда же они останавливаются, я вижу, что по разные стороны их оказываются зрачки. Она улыбается.

-Сын мой...-почти обвиняюще прозвучали те слова, вместе с которыми она приподняла голову, позволяя увидеть на своей шее черный ошейник, блестящий от текущего по нему жирного пота. Явление это казалось мне тем более удивительным, что сам я не чувствовал никаких предпосылок для него. Здесь было тепло, быть может, чуть более, чем мне могло бы того хотеться, но никак недостаточно для того, чтобы мое тело произвело такую же реакцию. Возможно, я был недостаточно удачлив для того.

Сжимая в одной руке гильзу, в другой - рукоять оружия, я вспоминал о своем серебряном карлике, вспоминал с сожалением о том, что выстрел из него так и не убил ни одного мужчины.

Он сделал шаг по направлению к ней, ступая между ее ногами и я подумал, что он собирается броситься к ее нестерпимому влагалищу, нырнуть под вздымающий небосвод клитор, исчезнуть в лаковом чреве, некогда выбросившим его, но гигантское тело стало уменьшаться в размерах, ловко выскользнув из ошейника и оков, сбрасывая с себя потоки вязкого пота, представая перед нами в росте и пропорциях, мало отличающихся от наших. Она была теперь чуть выше меня, тело ее казалось столь переполнено внутренними органами, что они пробирались к самой коже, пульсируя, изгибаясь под ней подобно лишенным яда змеям. Опираясь на сильные ноги, выглядевшие скорее твердыми, чем составленными из мускулов, она стояла перед нами, ее длинные руки обвисли вдоль тела, сохранив на себе следы оков и браслетов. Правая ее грудь оказалась обвислой и морщинистой, тогда как левая - высокой и упруго льстящейся к тяжелому дыханию и я рассмотрел едва заметный горизонтальный шрам чуть ниже пупа, смутивший меня больше, чем неожиданно возникшее вожделение.

И теперь она улыбалась, только теперь я увидел истинную ее улыбку, раздвигающую зубы, размещающую их под углами странными и пугающими, слишком свободную для того, чтобы я мог попытаться повторить ее, чтобы у меня возникло желание ее ненавидеть.

Услышав слева от себя скрипящий насмешливый звук, я повернулся к нему и увидел входящих в тот зал Полицейских.

Их было двое, облаченных в свою мерцающую кожу, не знающую поражений, одного из них я узнал - то был спрашивавший меня о моих мертвых соседях. Другой же, чуть ниже своего соратника, светловолосый и плосколицый, казался подчиненным его, при том, что не было ничего, что могло бы указать на это. Ощущения мои подтвердились. когда уже знакомый мне, повернувшись в мою сторону, жестом приказал второму оставаться на месте.

-Франсуа Мейоз...- и ему было достаточно совершить один шаг ко мне, чтобы мой сын обрел ярость.

Соединив пальцы, он прижал правую руку к полу и наступил ногой на ногти, ломая их. В следующее мгновение автомат уже был отнят им у меня и направлен в сторону Полиции и только устоявшая Анна, принявшая меня в неожиданные объятья позволила мне остаться на ногах.

В многослойном молчании, столь привычном и приятном мне, мой сын выпустил очередь, звук чей немедля захвачен был жестокосердным эхом.

Полицейский же, не двигаясь с места. изверг из себя рой насекомых, поднимавшихся от его кожи, вылетавших из рукавов, взлетавших с волос, неверным ореолом окруживших его, остановивших пули многочисленными своими телами и усилиями, разбившимися о них, вонзившими в них свои ядовитые жвала, поглотившими их без остатка.

Улыбчивый и невредимый, слуга закона направил движение свое теперь к моему сыну. Опустив бесполезное оружие, бросив его на пол, к уродливым желтым обломкам ногтей, рассыпавшимся по плиткам, не ведавшим ранее такого подношения, он с мучительным ревом, движением неуклюжим и едва ли не смешным, какое только и возможно было при его одноногости, метнулся к Полицейскому, взмахнув левой рукой, намереваясь поразить его смертоносными, без сомнения ядовитыми когтями. Правая рука мужчины остановила удар, левая его рука ударил в середину груди моего сына и тот упал к моим ногам, выплевывая в меня пахнущую сырым опиумом кровь. Попытавшись подняться, он упал. Слетевший протез лежал возле ног его матери и та, наклонившись, подняла пластик, скрипя ногтями по его поверхности, тщательно имитирующей кожу и волоски, печально вздохнула и раздраженно бросила его на пол так, что он трижды оттолкнулся от него, прежде чем успокоиться возле стены, которой так и не смог достичь.

Мой сын дернулся, тщетно пытаясь вдохнуть, искусственный глаз его от напряжения выпрыгнул из глазницы и покатился, сияя неподвижным отражением ламп, соблюдая все неровности, уделяя равное внимание каждой впадине и возвышенности. Где закончился его путь, я не видел.

Светловолосый Полицейский подошел к освободившейся, извлекая из-под куртки металлический пистолет для инъекций и она с привычной готовностью, продолжая улыбаться, подставила ему правую руку.

-Франсуа Мейоз...-второй из законолюбителей оказался возле меня и пальцы Анны впились в мою руку от волнения и страха. - Мы хотели бы поблагодарить вас за помощь в поимке опасного преступника и предотвращении побега его наставника и сообщника.

Его неподвижные глаза, его недоступная и сладкая темнота, любая его ложь больше чем моя величайшая правда.

Все мои сонные подозрения...

Отвернувшись, Полицейский направился ко вновь плененной.

Присев, Анна дотронулась до моего сына.

-Он мертв? - она прикоснулась к его шее, как будто бы та могла когда-либо содержать в себе пульс.

Я же пытался увидеть укатившийся глаз моего сына, намереваясь сохранить его в качестве твердого воспоминания. От всех своих детей я имел подобные.

-Мы просим вас покинуть помещение. - незнакомый мне Полицейский повернулся ко мне, держа на руках обездвиженное, безвольное тело.

Кивнув, я наклонился только для того, чтобы сломать ноготь на указательном левом пальце своего сына.

-Ты возьмешь меня с собой? - но все мечты Анны были мне безразличны. У меня было слишком много долгов для того, чтобы я позволил ей стать еще одним и теперь, когда она не могла уже быть беременной от меня, я не чувствовал необходимости в ней.

Мы долго пробирались наружу, минуя собиравших трупы лабрадоров в черных комбинезонах и молчаливо и безучастно смотревших на нас Полицейских. Только когда мы оказались под светлеющим небом, я позволил себе взглянуть на измеритель.

День обещал быть удачным.

Оставить комментарий © Copyright Этьен Экзольт (exolt@mail.ru) Размещен: 07/09/2012, изменен: 07/09/2012. 279k. Статистика. Роман: Фантастика		Ваша оценка:

Этьен Экзольт : другие произведения.

Бремя Отцов