Ева : другие произведения.

Змеиное золото. Дети дорог (отрывок)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 6.25*14  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Дорого ценятся среди людей волшебные шкуры змеелюдов, и еще дороже, если они золотые. Делают из "змеиного золота" лучшие доспехи, в которых уже ничье колдовство не страшно, и потому охотятся за шассами дудочники-змееловы, выискивая бесценный материал в глубоких подземных норах. Но каково юной змеелюдке, семью которой убили, а сама она лишь чудом выскользнула из облавы? Как быть, если на стороне убийц и люди, и закон, а у тебя лишь есть чужой облик и умение видеть истину? Выход один - сделать чужую дорогу своей, врагов обратить в друзей и научиться жить заново...

ЗМЕИНОЕ ЗОЛОТО: дети дорог.

  

Часть 1. До и после.

Книга нелюдей, том второй.

Отрывок из описания оборотней-змеелюдов, имя которым - шассы.

  
   Издревле известно, что нет твари живой страшнее и гаже для человека, нежели шасса, или, как их называют среди простого народа - змеелюды. Тело их составное, как у химеры, выше пояса подобие человека, ниже - змеиный хвост длиной до двух саженей, и все покрыто прочной чешуей бурого, черного или зеленого цвета, пробить которую не может даже стрела, пущенная из тугого охотничьего лука. Лишь тяжелые арбалетные болты в состоянии поразить шассу, да и то лишь когда он или она находится под неощутимой, незримой простым глазом властью волшебной дудочки Змеелова.
   Страшны и свирепы шассы, живущие в глубоких норах, каменных пещерах под горами, никого не подпускают они к своим гнездовищам, а уж когда в гнездах по весне появляются янтарные яйца с крепкой, как камень, скорлупой - тогда поблизости не стоит находиться ни людям, ни прочим разумным существам, ни зверью. Потому как все, кроме принадлежащих к роду шасс, послужат добычей и пойдут на прокорм самкам, ожидающим вылупления детенышей. Лишь Змееловы, вооружившись своим искусством, верой в бога и призвав на помощь надежных воинов, рискуя своей жизнью проникают в проклятые гнездовища, чтобы уничтожить расползающуюся под землей заразу.
   Человек благодетельный и милосердный спросит, почему шассы считаются самыми гадкими, самыми отвратительными существами среди множества других, населяющих леса, горы и обширные степи на далеком юге Славенского царства? И отвечу - никто другой не способен пожрать разумное существо, дабы после заменить его собой. Потому и боятся шасс простые, непросвещенные люди - ведь стоит найти на окраине города сброшенную, изодранную в клочья бурую али черную змеиную шкуру в полторы - две сажени длиной, как в сердца людей закрадется страх и недоверие ко всем, даже самым близким. Ведь известно, что шасса способна покрасть не только внешность человеческую, но и память его, и, сказывают, даже душу у некрещеных огнем божьим - потому и распознать ее могут лишь служители Ордена Змееловов, коим господь даровал силу и власть увидеть скользкую змею даже в облике неповинного человека.
   Но шассы не так бесполезны и для человека, как может показаться на первый взгляд, и не столь неуязвимы, как думают многие. Плотная, блескучая на солнце чешуя, что покрывает их тела, является превосходной защитой от направленной на шасс магии, но и она же, будучи снятой с еще живой или свежеубитой твари, сохраняет это свойство еще долгие, долгие годы. Потому все лучшие доспехи, используемые волшебниками, изготовлены из шкур шасс, обработанных особым образом. Ядовитый шип, что увенчивает кончик хвоста у взрослых змеелюдов, равно как и железы, подающие яд в полые клыки, может быть использован при создании универсального противоядия, которое может излечить любое отравление. Шассы не любят холода, неплохо переносят жару, но при всей их живучести самый простой и доступный способ окончательно уничтожить умирающего змеелюда - это сжечь его на костре, а пепел развеять по ветру или над текучей водой.
   Среди шасс существует некий подвид, весьма немногочисленный и очень редко встречаемый человеком - это золотые шассы. Как часто они рождаются - никому не известно, за всю историю существования Славении только четыре золотые шассы были обнаружены и ликвидированы Орденом Змееловов, и из шкур их были созданы превосходные доспехи, принадлежащие царскому роду Лазоревичей. На что способны золотые шассы - толком неизвестно, но трудности при их поимке несравнимы с трудностями, которые подстерегают Змееловов на охоте за любой другой известной людям тварью.

Глава 1.

   Тихим звоном отзываются кристальные деревья, выросшие в саду близ нашего гнездовья на каждое, даже самое легкое прикосновение ветра, столь частого гостя в запутанном лабиринте ходов, "солнечных окошек" и воздухоотводов. Родители мне рассказывали, что когда-то давно, почти две сотни линек назад, здесь были так называемые шахты, где наши соседи, смешные низкорослые существа с негибкими, неуклюжими подпорками-ногами, добывали искрящиеся на свету камни, но потом сюда пришло людское проклятие, и гномы оставили эти места. К тому времени наш род, отделившийся от Золотого города, находящегося где-то в далеких горах, искал спокойное место для нового гнездовища - теплое, уютное, сухое, и, что самое главное - безопасное. Ведь под землей живет множество хищных, неразумных существ, которые охотятся как за новорожденными детенышами шасс, теми, кто еще не обзавелся прочной чешуей и не научился быстро и ловко ползать, так и за молодыми матерями, что откладывают светящиеся во мраке яйца в выращенное из каменных друз ячеистое гнездо.
   Я опасливо огляделась по сторонам, но единственное сияние, которое я видела - это огоньки, мерцающие внутри стволов кристальных деревьев. Значит, никого живого поблизости нет, иначе мои глаза сразу узрели исходящий от "пришельца" свет, который и подсказал бы мне, враг передо мной или друг. Впрочем, врагам тут неоткуда взяться - всех крупных хищников еще до моего рождения выжил отец с братьями, да так успешно, что желающих полакомиться за счет шасс сильно поубавилось. Я успокоилась, маленький еще гребень вдоль позвоночника вновь прижался к спине, став почти незаметным, да и короткие, гибкие шипы на голове, которым только еще предстояло стать острыми и нести на кончиках парализующий яд, перестали вставать дыбом и привычно защекотали плечи, покрытые чешуей.
   Тишина каменного сада наполняет сердце спокойствием и возвращает веру в собственные силы.
   Мягко сияют в темноте разноцветные искорки на кончиках почти прозрачных веток, каждое дерево выращено с любовью, с мастерством, что с каждой последующей линькой становится все более совершенным. Высокое, чуть зеленоватое берилловое дерево моего отца выглажено прикосновениями души до сталагмитовой гладкости - даже не верится, что когда-то давно это был всего лишь небольшой кристалл с палец длиной, шероховатый, неприметный. Отец нашел его, когда был немногим меня моложе, на свою двадцать вторую линьку - и даже удивительно, что его именное хрустальное дерево выросло так быстро и стало настолько безупречным. Чуть в стороне, в соседней линии скрывается более низкий изумрудный росток моей матери, что сияет ярче подземных огней в глубокой шахте. Это самое прекрасное дерево в своей линии, самое яркое, самое заметное, пусть даже небольшое - моя мать еще слишком молода, и я - ее дитя из первого выводка. Но пройдет еще немного времени, у меня появятся новые братья и сестры, и тогда кристальное дерево моей матери станет еще прекрасней, еще лучше.
   Сегодня же я приползла сюда для того, чтобы в очередной раз попытаться прорастить свой собственный кристальный росток на отведенном специально для меня небольшом участке каменного пола поблизости от отцовского дерева. Побеги двух моих братьев и сестры уже мерцали в темноте едва заметными пока что голубоватыми огоньками - так слабо, что не поймешь толком, какие камни они использовали, но главное, что они уже есть. Ведь каждый росток свидетельствует о взрослении, каждое кристальное дерево в нашем саду показывает, насколько силен и смел его владелец, насколько чисты его помыслы, насколько велика тяга к достижению совершенства, к которому велит нам стремиться учение богов Тхалисса.
   То, что я даже на пороге двадцать седьмой линьки не сумела создать росток кристального древа, свидетельствует либо о том, что я неполноценная, слишком слабая для того, чтобы в дальнейшем дать жизнь потомству, либо что пока в руки мне попросту не попался подходящий камень. Мать утешала меня, говоря, что все дело в материале, отец только качал головой, а младшие братья смеялись и считали "отсталой". Может, это потому, что мое яйцо, когда лежало в общей кладке, было настолько тусклым, что мать боялась "пустышки" - не знаю.
   Сегодня я прятала в ладони аккуратно извлеченный из породы рядом с одной из вентиляционных шахт небольшой ярко-желтый топаз, и надеялась, что хотя бы на этот раз все получится.
   Положить камешек на неровную, шероховатую поверхность пола, накрыть его ладонью, представляя, как увиденное краем глаза внутри кристалла сияние тонкими ниточками-корешками уходит в толщу породы, как укрепляется и становится более гладким каменный росток, как...
  -- Аийша! - шелестящий, невесть откуда раздающийся голос младшего брата заставил меня вздрогнуть, я перестала чувствовать наливающийся теплом топаз, и камешек, почти укоренившийся в теле скалы, опять превратился в мертвое и бездушное "семя". - А я тебя везде ищу!
   Только сейчас я заметила братца, выбирающегося из узкого, невесть как тут образовавшегося лаза, больше напоминающего разлом в стене. Хитрющие глаза, яркие, оранжевые, как подземное пламя, гибкое, подвижное тело, сложный черный узор вдоль позвоночника - весь в нашего отца, вырастет, наверняка сможет стать его преемником, а пока - лишь заноза под чешуей, такая же мелкая и раздражающая.
  -- Ты мне помешал, - пытаюсь выглядеть сердитой, а все равно не получается. Детеныш уже видит "ореол души" совсем, как взрослый, и наверняка точно знает, что я не злюсь - только огорчаюсь. У меня опять не вышло. Кто знает, когда я в следующий раз решусь...
  -- Не расстраивайся... - брат виновато шипит мне в затылок, оборачивается вокруг меня, кладет голову на изгиб моего хвоста. Ему и вправду жаль, что так вышло, что он помешал моей очередной попытке доказать родне, но в первую очередь себе самой, что я - не урод, что я такая же, как все.
  -- Я постараюсь.- Хочется добавить в свой "ореол души" немного больше изумрудных радостных красок, но у меня не выходит - печальной синевы там все больше и больше.
  -- Хочешь, в следующий раз я тебе помогу? Чуть-чуть, самую малость. Никто и не узнает... - ярко вспыхивает в его ореоле зеленовато-золотистая надежда. Он и в самом деле хочет загладить свою оплошность, но...
  -- Нет. Я сама должна.
   Брат проворчал что-то неразборчивое, на миг появились красные искорки недовольства - и почти сразу же пропали. Вообще. Вместе с ореолом, который практически погас, став тонким, зыбким и почти неразличимым.
   Музыка...
   Тихая и неслышная, она давила, она подчиняла волю, манила и приказывала прийти на Зов, отказаться от которого было почти невозможно. Шорох чешуи по каменному полу, когда брат поднялся и пополз к источнику мелодии. Быстро, помогая себе руками - он уже скрылся из виду, когда я вздрогнула и последовала за ним. Неторопливо и осторожно, потому что меня прекрасная мелодия могла лишь подманивать, но не отдавать приказы, не давить на сознание Зовом, противиться которому невозможно.
   Они стояли в обширном зале, спокойно, не боясь за себя - и совершенно равнодушно относясь к тем, кто сейчас прятался за их спинами, до боли в напряженных руках вцепившись в странное, непонятное оружие. Люди, много людей. Стольких сразу я никогда и не видела.
   Тот, кто играл Зов на маленькой, украшенной вычурными-прожилками узорами палочке, уже почти выдохся, мелодия сбилась на полтакта, я ощутила, как ее власть ослабевает, но тут второй человек, чье лицо было скрыто капюшоном, шагнул вперед, поднося к лицу точно такую же палочку, только более длинную, украшенную ярко сияющими в полумраке драгоценными камнями, и музыка грянула с новой силой. Шассы, сползавшиеся из разных уголков гнездовья, останавливались на расстоянии броска от чужаков, но почему-то не нападали. Более того - опускались на свернутые кольцами хвосты, что означало полную покорность и повиновение...
   Рубиновое марево с угольно-черными опаленными краями плотным шлейфом накрыло пришельцев. Глухая, беспросветная ненависть, смешанная со страхом и брезгливостью, подпитываемая чуждой, непонятной мне злостью. Мелодия, изливающаяся из тонких металлических палочек-трубочек - как бирюзовый поток, причудливые извивы диковинного цветка, надежной петлей обвязавший каждого из моих сородичей, усмиривший их волю и стремления. Но... зачем?
   Прохладное, сапфирово-синее пятно невозмутимого спокойствия, пронизанное медными сполохами-огоньками самодовольства и трепетного возбуждения, тот самый "второй голос", поддерживающий основу бирюзовой мелодии-петли.
   Звук металлической трубочки взлетел к потолку, и петля превратилась в удавку.
   Засвистели окованные каленым железом прочные тяжелые палочки, один за другим оседали шассы на каменный пол, заливая его кровью. Багряно-красной, жаркой, густой, неровной лужей растекающейся под каждым телом, вокруг которого медленно затухал ореол жизни.
  -- Почему вы....
   Не боретесь, не нападаете, а покорно умираете под ливнем из остро заточенного железа?!
   Тихонько зашипел, соскальзывая на пол, младший брат. Тонкая юношеская чешуя не могла защитить его от железного ливня, спасти могло только бегство, но он умирал, не трогаясь с места, опутанный бирюзовыми побегами-щупальцами страшной и странной песни, потоком льющейся из тонкой трубочки в руках человека.
   Убить... убить... хотя бы его!
   Стремительный бросок вперед - люди, полыхающие рубиновой жаждой крови, слишком увлеклись убийством беззащитных, слишком уверовали в свою непобедимость и неуязвимость, в сдерживающую силу бирюзовых побегов - и потому оказались не готовы к тому, что я окажусь слишком близко.
   Гибкий хвост, покрытый бурой чешуей, с размаха хлестнул по рукам человека, держащим металлическую трубочку, из которой лилась мелодия Зова. Негромкий треск хрупких косточек, тонкие пальцы разжались, роняя стремительно тускнеющий инструмент, изрезанный светящимися зеленоватыми прожилками, а высокий, надрывный крик взлетел к потолку, эхом отражаясь от каменных стен пещеры. Человек отшатнулся, капюшон слетел с головы, открывая лицо, искаженное болью и яростью. Золотым жгутом соскользнули по плечу свитые в странную прическу с медным шариком на конце волосы, узкие плечи вздрогнули и поникли.
   Человечка - это все-таки была "она" - прижала к груди искалеченные руки, что-то выкрикнула с жаркой, отчаянной яростью, полыхнувшей на миг ярчайшей алой звездой с неровным обугленным краем, и тотчас по моему боку скользнуло нечто острое, холодное, безжалостно разрезающее нежные темно-коричневые чешуйки на ребрах.
   Больно...
   Я отшатнулась, наотмашь взмахнула хвостом так, что человек, вооруженный стальной лентой, едва успел отпрыгнуть в сторону, уклоняясь от удара - и метнулась в спасительный туннель, в тайный сад нашего семейного гнездовища. Там, где в округлом зале множество узких проходов и извилистых лазов, протиснуться в которые может только шасса, не выросшая до размера взрослой особи.
   Быстрее, еще быстрее! Помогая себе руками, цепляясь коготками за трещины в гладком каменном полу заползти в каменный сад - и на миг оторопело застыть недвижимой статуей. Один за другим гасли кристальные деревья, превращаясь в мертвые камни вслед за своими создателями, тускнели причудливые веточки, с тихим звоном падали на пол вычурные разноцветные друзы.
   Нет больше моего рода - последние деревья меркнут, отмечая смерть прорастивших их из мертвой каменной породы шасс, погружают обширный зал в непроглядную тьму...
   Нужный лаз едва заметно мерцает сине-сиреневым по неровному контуру узкой щели в теле горы. Втиснуться туда непросто, острые выступы нещадно царапают чешую, приходится проталкиваться вперед, цепляясь пальцами за трещины, изворачиваясь и безмолвно упрашивая мать-гору, чтобы пропустила в свое чрево, не зажала намертво в каменных тисках, обрекая на медленную смерть от голода и жажды.
   Крики людей за спиной - как грохот обвала, подгоняет так же хорошо, как оползень из дробленой руды, под который я едва не угодила в детстве в одном из заброшенных гномьих рудников.
   Я рванулась вперед, сдирая чешую на спине об острый выступ, и выскользнула в крохотную пещерку, дно которой было заполнено черной водой, изливающейся из подземного источника. Затаилась, наполовину соскользнув в холодное озерцо и вслушиваясь в отрывистую людскую речь, доносившуюся из умершего каменного сада.
   Что-то острое кольнуло изнутри запястную складку, покрытую мелкой чешуей. Я опустила руку, и в ладонь мне выскользнул необработанный золотисто-желтый топаз, уверенно мерцающий во мраке подземелья искрой готового прорасти каменного семечка.
   Только вот родового сада уже не существует... как и самого гнездовища...
   Я свернулась в тугой клубок и тихонько, горестно зашипела, зажимая в кулаке топазовое семечко.
   Найду их... безжалостных, беспощадных, чужих. Найду играющих на металлических трубочках-инструментах... и сделаю так, чтобы эта страшная мелодия больше никогда не звучала.
   Даже если для этого придется влезть в шкуру одного из них.
  

***

   Переполох, поднятый в нестройном ряду наемников мелкой шассой, которую не сумела захватить песнь молоденькой дудочницы, постепенно утихал. Люди, вооруженные тяжелыми мечами, торопливо добивали распростертых на каменном полу нелюдей, довольно гогоча и подсчитывая немалую прибыль, которую выплатят Змееловы за три десятка чешуйчатых шкур. Кто-то сдуру погнался за поганой мелочью, удивительно ловко хлестнувшей по рукам дудочницы хвостом и смывшейся во мрак подземелья, покуда наемники расправлялись с ее сородичами - и хорошо, если обратно вернутся. Шассы даже в подростковом возрасте отличаются скверным характером, а будучи загнанными в угол продают свою жизнь особенно дорого.
   Викториан, еще лет десять назад получивший гордое звание "первого голоса", убрал тонкую металлическую дудочку, украшенную янтарем, аметистами и тонким кружевом медных узоров, склонился над подвывающей от боли девушкой, бессознательно прижимающей к груди покалеченные кисти.
  -- Прекрати мычать, ты меня сбиваешь.
   Дудочница, еще с утра вполне обоснованно претендовавшая на "первый голос", упрямо вскинула голову, глядя на Змеелова сквозь встрепанную золотистую челку, но почти сразу сникла, отвернулась, словно стыдясь побелевшего, искаженного болью лица и распухшей, до крови закушенной губы.
  -- Умница, - негромко проговорил Викториан, осторожно берясь за запястья девушки и разворачивая ее руки поближе к неровному свету чадящего смолистого факела. Невольно присвистнул, когда сумел разглядеть, во что превратились изящные гибкие пальцы его недавней ученицы.
   Правой руке досталось гораздо сильнее, чем левой - четыре пальца из пяти перебиты ловким ударом хвоста, указательный вообще раздроблен так, что острые осколки кости пробили кожу и торчат из кровавой раны белесыми наростами. Вряд ли его теперь соберут даже лучшие медики Ордена Змееловов, скорее всего, попросту отрежут, чтобы рука не сгнила и не потащила девушку в могилу. А вот левой бывшая - теперь уже точно бывшая - дудочница пользоваться еще сможет, только вот выше "второго голоса" в любой из возможных связок-союзов ей уже никогда не подняться. Не сыграть на изящной дудочке сложной многоступенчатой мелодии-заклинания, не опутать нелюдей прочной сетью приказа, отнимающего волю и заставляющего покориться воле человека даже шассу.
  -- Вик... Все настолько плохо? - дрожащий, срывающийся голос девушки был почти не слышен среди радостного гомона наемников, которым покалеченная дудочница была до сгоревшей свечки. - Не молчи только...
  -- Катрина, - Змеелов поднял на ученицу разноцветные глаза, покачал головой. - Если повезет, ты сможешь остаться "вторым голосом", но до первого тебе уже никогда не подняться. Мне жаль. Рекомендую после выздоровления пойти к ганслингерам, они...
  -- Хочешь сказать, что они принимают даже калек?!
  -- Хочу сказать, что у них ты сможешь реализовать свои амбиции. Среди дудочников у тебя такого шанса не будет.
  -- Где она?! - девушка вдруг отшатнулась, поднялась на ноги, и, неловко держа перед собой покалеченные кисти, шагнула к заполненному непроглядной тьмой коридору, откуда слышались голоса пустившихся в погоню за мелкой тварью наемников. - Где эта нелюдь?! У нее нет права жить! Нет! Нет!! Я сама убью ее! Ненавижу!
   Змеелову пришлось схватить за пояс разразившуюся бессильной, и от того более злобной площадной бранью дудочницу, осторожно, почти нежно обхватить тонкую шею ладонью, надавливая пальцами на пульсирующие жилки и начиная размеренно отсчитывать про себя мгновения.
   На счет "восемь" девушка безвольно обмякла. Викториан окликнул суетливого наемника, возившегося с трупом змеелюда и вероятно надеявшегося найти в назапястных складках чешуйчатой кожи драгоценные камни, которые шассы иногда таскают с собой, как хомяки - зерно за щеками, и приказал вынести девушку прочь из подземного гнездовища. К скупому дневному свету, сырой, промозглой осенней непогоде и телеге, на облучке которой терпеливо ждут возница и местный городской лекарь. Там дудочнице хотя бы перевяжут руки и напоят обезболивающим, чтобы можно было довезти раненую до ближайшей обители Ордена, а затем видно будет.
   Викториан равнодушно проводил взглядом наемника, торопливо уносящего на плече покалеченный "второй голос", и недовольно покачал головой. Способности у девушки были очень неплохие, иначе он ни за что не взялся бы ее обучать, но амбиции и самоуверенность зачастую подводили дудочницу. Подвели и сейчас. Вместо того чтобы удостовериться, что все гнездо змеелюдов подпало под власть заклинающей мелодии, она пошла к ним навстречу, чувствуя себя победительницей. Один раз споткнулась - Викториану даже пришлось подыграть ей, поддержать ее музыку долгой нотой, не давая распуститься узлам невидимой сети - и, скорей всего, именно тогда мелкая тварь умудрилась стряхнуть чары и атаковать, интуитивно ударив так, чтобы нанести максимальный вред. Худшей травмы для музыканта, чем переломанные пальцы, даже придумать трудно.
  -- Ушла, зараза, - вынырнувший из черноты коридора наемник досадливо сплюнул на забрызганный темной кровью змеелюдов пол, брезгливо переступил через распростертое чешуйчатое тело, с которого в ближайшее время снимут ценную шкуру, и подошел к дудочнику. - Там в пещере ходов - как в крысином гнезде, нырнула небось в щель поуже, да и затаилась, будет ждать, пока мы не уйдем. А может, застрянет где и издохнет с голоду, кто знает, что у этих тварей в башке делается.
  -- Факел дай, - Викториан требовательно протянул руку, обтянутую тонкой кожаной перчаткой с обрезанными пальцами и узором-чешуей. Вряд ли мелкая тварь уползла далеко - шассы на удивление крепко привязываются к своему гнездовищу, особенно молодняк, и редко удаляются от своих каменных нор, даже после их разрушения. Никуда не денется, будет кружить вокруг этого зала в боковых коридорах, пока не проголодается. А потом... интересно, змеелюды пожирают своих мертвых, или они не настолько стремятся к выживанию?
   Неровный оранжевый свет чадящего и постепенно догорающего факела плясал по шероховатой стене коридора, дробился в крошечных хрустальных розетках, проросших сквозь тело скалы подобно диковинным цветам. Каждый шаг Змеелова гулким эхом отражался от низкого потолка, звук разносился по сумрачному подземелью, напоминая затухающее биение чьего-то сердца. Тишина была столь глубокая, что Викториан слышал лишь шум крови в ушах, да изредка - возгласы наемников, свежующих добычу в соседнем зале.
   Мертвое гнездовище шасс неохотно впускало в свое нутро победителя-человека, и ему пришлось пригнуться, чтобы зайти в просторный зал, который никак не мог осветить слабенький огонь, при каждом порыве сквозняка пугливо прижимающийся к просмоленной палке, обмотанной ветошью. Неудивительно, что мелкую тварь не сумели обнаружить - тут дальше собственной руки ничего толком не разглядишь, а с учетом того, что по своим подземным гнездовьям шассы могут передвигаться совершенно бесшумно... В этом зале можно долго играть в прятки, пока змеелюду не надоест предложенная игра и он не нападет со спины, переламывая хрупкую шею человека одним ударом хвоста.
   Викториан едва заметно улыбнулся, аккуратно пристроил потрескивающий факел у неровной каменной стены, изрезанной глубокими неровными трещинами и расстегнул тугой ворот рубашки. Потянул за длинную прочную цепочку, напоминающую серебристый витой шнур и извлек из-за пазухи вычурную металлическую трубочку в ладонь длиной. Чуткие пальцы дудочника-змеелова скользнули по полированной узорчатой поверхности простенькой на первый взгляд свирели, надавили на едва выступающую завитушку. Раздался тихий мелодичный звон, и дудочка вытянулась, став втрое длиннее прежнего, блеснула россыпью крошечных драгоценных камней-искорок, складывающейся в сложный узор-заклинание, узор-приказ, узор-Правило. Инструмент Кукольника, над которым Викториан работал втайне ото всех с того дня, когда получил звание "первого голоса" и понял, что может находиться на полшага, а то и шаг впереди своего учителя, своего Ордена. Ведь дудочка Змеелова, дудочка "первого голоса" при должном мастерстве исполнения и упрямого стремления играющего на ней может поставить на колени любую нечисть, а нежить и вовсе раздавить, раз и навсегда упокоить, возвратить в землю, из которой она восстала, но на людей не действует. Иногда люди не слышат даже мелодии, а лишь ощущают едва заметную вибрацию, щекочущую кончики пальцев, зарождающую смутное беспокойство в груди - но и только.
   Чего нельзя сказать об инструменте Кукольника, который чарует людей с той же легкостью, что и нечистых тварей, а доведенный до легендарного, недостижимого пока никому совершенства, способен изменить тело и сущность человека. Превратить полуразложившегося вампира в живое существо, каким тот был когда-то. Вернуть оборотню человеческий облик и унять звериную ярость даже в ночь полнолуния.
   Но и превратить человека в нечистую тварь, утратившую душу, тоже.
   Говорят, первые Кукольники и основали ныне существующий Орден Змееловов, набрали учеников для того, чтобы очистить мир людей от чрезмерно расплодившихся чудовищ, и начали передавать им свои знания о волшебных инструментах, превращающих силу человеческой души и воли в приказ, а то и новое Правило. Но слишком непредсказуемы были порывы человеческие, а жажда власти могла пересилить благородное стремление оберегать и защищать, и поэтому Кукольники не раскрыли своим ученика главного секрета - как собрать инструмент, изменяющий людей с легкостью умелого скульптора, лепящего из мягкой, податливой глины новую статую.
   Кукольники уходили один за другим, унося с собой все флейты, но оставляли после себя множество подсказок. И если у Змеелова достаточно упорства в достижении поставленной цели, а воля и мастерство подкрепляются бездной терпения - рано или поздно он сумеет создать инструмент Кукольника, тонкую металлическую дудочку, которая позволяет сыграть мелодию, меняющую мир вокруг.
   Такую, как та, что лежала на ладони Викториана. Еще несовершенная, требующая доработки и долгого, кропотливого труда - но уже способная на многое. Например, заставить светиться весь этот зал, уничтожив все тени в каждом потаенном уголке, а не просто наделать десяток-другой волшебных светлячков, от хаотичного мельтешения которых зачастую больше вреда, чем пользы.
   Змеелов медленно, почти торжественно поднес тонкую дудочку к губам, и инструмент отозвался на дыхание человека нежным, долгим свистом-трелью, ступенчатым переливом, звоном разбивающихся о каменный пол сосулек, отзвуками водяной капели, шелестящего по галечному руслу лесного ручейка.
   Любое заклинание требует от истинного музыканта не только мастерства исполнения, но и недюжинной силы воли. Именно она становится основой колдовского плетения, на которую ложится разноцветный магический узор-приказ, способный изменить мир вокруг заклинателя. Так просто - и одновременно кажется невозможным. Собранная собственными руками дудочка не может зажечь в воздухе величественное сияние, подобное которому можно увидеть только на далеких северных основах, покрытых снегом и льдом - но высоко над головой уже разворачивается зыбкое свечение, ледяная радуга, которая осветила весь каменный зал от края до края.
   Мириадами разноцветных огоньков заиграли на свету причудливо изогнутые стволы тонких, на первый взгляд хрупких каменных деревьев. Каждая веточка, каждый листок, больше похожий на полупрозрачное птичье перо с мягко закругленным кончиком, каждый извив рисунка на отполированной поверхности подземного "растения" выглядел произведением ювелирного искусства. Казалось, отломи цветок или ветку - и будет тебе изысканная брошь или украшение, даже обрабатывать не надо, только петельку прикрутить. Да и камень можно любой выбрать - в шассьем каменном саду и аметистовый куст есть, и хрустальный, и даже небольшое деревце из темно-красного граната, больше похожее на застывший во времени фонтан крови из глубокой раны.
   Как змеелюды, не знакомые ни с ювелирным делом, ни с магией, умудряются создавать такие подземные сады - до сих пор загадка, которую пока никому из людей не удалось разгадать. Почему они всегда подбирают для своих "поделок" разные камни с одним и тем же изъяном - черным расплывчатым пятном в глубине тщательно отполированного "ствола" - тоже непонятно. Словно гнилое дупло посреди каждого дерева, выжженная дыра в ярком полупрозрачном камне. Да и толку шассам с такого сада в кромешной тьме?
   Теперь уж - точно никакого. А драгоценные деревья станут хорошей добычей для Ордена Змееловов, ведь недаром считается, что найти шассье гнездо в теле горы - огромная удача, все равно, что обнаружить зачарованный клад или сказочные драконьи богатства. Несметные, неисчислимые...
   Викториан неторопливо подошел к кроваво-красному гранатовому кустику, наклонился, рассматривая уродливое черное "дупло" в глубине камня. Для личного сада совсем неплохая статуя будет, да и не самое ценное сокровище в пещере этот застывший кровавый фонтанчик. Уступят трофей победителю даже скупые кладовщики Ордена, никуда не денутся. Раз уж все равно дудочник не нашел того, что надеялся обнаружить в разоренном гнезде шасс, поневоле придется довольствоваться подвернувшимся под руку...
   Несовершенная, недостойная пока называться инструментом Кукольника, тонкая металлическая дудочка смолкла, и разноцветный светящийся туман, причудливым облаком закрывший почти весь потолок обширной пещеры, начал медленно рассеиваться и гаснуть. Еще минуту-другую он повисит, освещая мертвый каменный сад змеелюдов, а потом растает без следа, и можно будет уходить, запечатав вход в подземелье особым ритуалом, который не допустит в недра разоренного гнездовища никого, кроме носящих на своем оружии клеймо Ордена - свившейся в клубок змеи, покорно опустившей узкую граненую голову.
   Дудочник сложил свой инструмент, убрал за пазуху и принялся придирчиво рассматривать низенькое светло-голубое аквамариновое деревце, более походившее на вытащенный из глубин моря коралловый побег. Протянул руку и с резким костяным треском отломил сверкающую каменными почками и крохотными цветочными бутонами верхушку деревца, сунул обломок в просторный кожаный кошель на поясе. Пригодится каменная веточка из шассьего гнезда - украсит собой инструмент Кукольника и, быть может, сделает самого Викториана хоть на полшажочка ближе к заветной цели.
   Странно все-таки шассы "высаживают" свои скульптуры - ровные линии то и дело прерываются, перемежаются пустыми участками, совсем как при обычной рассаде, когда работники специально оставляют побольше места между деревьями, чтобы в дальнейшем там можно было разбить цветник, высадить кусты или провести дорожку. А здесь? Будто знают людские порядки и стараются их скопировать. Зачем только? Чтобы потом проще было влезать в человечью кожу, становясь из жестокой твари безобидным существом, и тем самым уйти от погони?
   Не получится. Для того Орден Змееловов и существует, чтобы не случалось ни с кем страшного, невыносимого, позорного...
  
   (Высокий, протяжный звон-свист, мелодия, навязчиво, настырно ввинчивающаяся в уши. Теплая материнская ладонь, только что оглаживающая мальчика по голове, безвольно соскальзывает с нагретой солнцем макушки. Нежная, выбеленная дорогими кремами и притираниями кожа сначала грубеет, на глазах покрывается глубокими морщинами-бороздами, а потом вдруг сползает с хрупкой руки, как перчатка, обнажая покрытую ярко-зеленой чешуей когтистую шассью конечность...)
  
   Викториан встал на колени прямо в мелкую каменную пыль, нисколько не заботясь о дорогих суконных штанах, моментально "украсившихся" серыми пятнами, скользнул кончиками чутких пальцев музыканта по неожиданно теплому полу пещеры, изрытому небольшими ямками, на дне которых едва заметно поблескивала золотая паутинка - будто оборванные в спешке тонехонькие корни цветочного побега.
  -- Эй, господин Змеелов! Тебя тут маленькая поганка, часом, не зажрала? - голос одного из наемников гулко раздался под сводами туннеля, далеко разлетелся по подземелью, порождая причудливое, чуточку пугающее эхо, от которого у человека неподготовленного мороз пройдет по коже. Викториан усмехнулся, торопливо поднялся с колен, небрежно отряхнул штаны от въедливой серой пыли и направился навстречу "подчиненному на раз". Расходный материал в бою, эти люди слишком часто после успешного завершения "чистки" становились развязными и самоуверенными, неразумно предполагая, что опасность осталась лежать мертвой на окровавленном полу.
   Наемник пугливо шарахнулся в сторону, когда дудочник выступил из сероватых сумерек в чернильную мглу узкого туннеля, которую не разгонял неуверенный свет затухающего факела, едва удержался, чтобы не перекреститься, когда оранжевое пламя дважды отразилась в разноцветных глазах дудочника. Правый темный, почти черный, как дуло пистолета ганслингера, а левый светло-зеленый, прозрачный, как вода в затянутом ряской лесном пруду или шассий яд - глянешь в такие, и поневоле задумаешься, так ли велика разница между охотником-змееловом и его жертвой?
  -- Там... это... уже обдерихи заканчивают. Спрашивали, шкуры от кожного сала сразу чистить, или как есть к телегам сволакивать?
  -- Пусть как есть относят.
   Тихий, нежный, почти неслышный свист, шипение, которое можно было бы принять за шум крови в ушах, ощущение непонятной, неизвестной магии-волшебства, царапнувшее затылок острой ледяной колючкой. Змеелов застыл на месте, как вкопанный, и даже не покачнулся, когда в спину его врезался коротко матернувшийся наемник. Медленно развернулся, отодвигая недоумевающего человек в сторону, скользнул кончиками пальцев по кожаному чехлу на поясе, плавно вытягивая инструмент "первого голоса" и всматриваясь в чернеющую мглу, заполнившую пещеру мертвого каменного сада.
   Здесь она. Спряталась там, где человек до нее не доберется, и теперь выжидает. Если забилась в тупиковый туннель, это полбеды - либо сама сдохнет от голода и жажды, либо попытается выбраться, пока тут орудуют гномы, аккуратно раскалывающие основания каменных деревьев под присмотром Змееловов. Тогда ее гарантированно прирежут и невзрачную бурую шкурку прибавят к трофеям, оставшимся от родственничков.
   А если нет? Если ход, куда забралась недозрелая шасса, ведет на поверхность, к людям? Тогда ее днем с огнем не разыщешь, все ноги собьешь, и облава не поможет - хитрые и юркие эти змеелюды, а уж когда из шкуры своей вылезут и человечью кожу напялят - то вовсе не обнаружишь, разве что случайно шасса сама себя выдаст или попадет под трель Змеелова.
  
   (- Не с-с-с-смотри! - Треск ткани - и широкая юбка, хранящая аромат белых роз и фиалок, накрывает ребенка с головой. Истошные вопли торговки почти заглушают музыку дудочки, которая становится все громче и громче с каждым ударом сердца.
   Родной, бесконечно любимый, ласковый голос уже не узнать, слова звучат как шипение сунутой в воду горящей головни.
  -- С-с-сапомни. Твоя мать умерла с-с-сразу пос-с-с-сле родов.
   Далекие, отрывистые хлопки, звенящая музыка, оборвавшаяся на самой высокой, надрывной ноте.
   Через дырочку в плотном синем бархате маминой юбки видна только покрытая изумрудной чешуей когтистая ладонь шассы, неподвижно лежащая на окрашенной багрянцем булыжной мостовой...)
  
   Нельзя ее упустить. Маленькие змеючки в человечьем теле растут втрое быстрее должного, а память у них слишком долгая и хорошая - через полвека обидчика почует и узнает. И непременно отомстит.
  -- Бегом к выходу, чтобы не мешал.
   Второй раз наемнику повторять не пришлось - похоже, он считал оплату своего труда слишком низкой, чтобы всерьез рисковать жизнью при охоте на шассу вооруженным всего лишь коротким мечом не самого лучшего качества. С арбалетом в руках, да за спинами дудочников оно всяко проще и приятней.
   Шипение раздалось снова, на этот раз уже ближе. Еле слышный шорох чешуи по каменному полу. Выползла все-таки, гадина мелкая.
   Викториан сунул узорчатую дудочку в чехол на поясе, вместо нее вновь доставая из-за пазухи инструмент Кукольника. Раздался тихий звон, когда металлическая палочка вытянулась, вспыхнула изумрудно-зелеными узорами под чуткими пальцами человека...
   Загорелись во тьме мертвой пещеры золотые шассьи глаза с узкой трещиной зрачка, мириадами солнечно-желтых искр заплясала по ее чешуе магия инструмента Кукольника, оплела тугой петлей - и вдруг распалась на куски, жарким огненным ветром пронеслась под сводом подземелья, на краткий миг выхватывая из темноты заползающую в узкую трещину змеелюдку.
   Расплавленным золотом, раскаленными угольями блестел вычурный узор на кончике тонкого хвоста с неоформленным, безопасным пока шипом...
  

Глава 2.

  
   Узкая каменная кишка нещадно сдавливала со всех сторон ставшее скользким чешуйчатое тело. По влажным камням стекают тонехонькие ручейки, капли воды срываются с низкого потолка небольших пещерок, собираясь в мелкие солоноватые лужицы на полу. Слышно, как за тонкой, непрочной стенкой шумит втиснутая в каменное русло подземная река, как изредка глухо ударяются о стену булыжники, влекомые бурным течением - русло в этом месте как раз круто изгибалось, река вначале удалялась глубже в тело скалы, а потом прокладывала себе путь наружу.
   Я ползла вперед по влажному туннелю, помогая себе руками, цепляясь за камни, высвеченные голубоватым контуром. Страшно тут не то что протискиваться в узкую щель, а и просто дышать, хвататься за выступы туннеля и думать о том, что в любой момент бурная подземная река может разрушить тонкую перегородку, отделяющую слишком тесное для нее русло от лаза, больше похожего на рану в теле горы...
   Быстрее, еще быстрее.
   Я слишком боюсь умереть так. От воды, заполняющей легкие, от течения, что подхватывает, подобно руке великана, и с яростью швыряет о камни, скрытые под водой. Боюсь с тех пор, как случайно свалилась в горный поток и едва сумела выбраться - просто несказанно повезло, боги Тхалисса еще хранили в тот день свое неугомонное, непоседливое дитя. Тогда мне все время чудилось, что на каждом бурлящем в полной темноте пороге река пытается затянуть меня в узкую промоину в теле скалы, протащить сквозь разлом, обнимая со всех сторон ледяными потоками-пальцами, убить, уничтожить, сделать своей частью, мертвой, холодной... и такой же безжалостной.
   Меня вытащил отец. Именно его сияющая густо-синей аурой спокойствия рука схватила меня за хвост, вытащила из беснующегося подземного потока в тот момент, когда я была готова сдаться и позволить реке нести меня, куда угодно - хоть в открытый мир под солнцем, хоть под землю, к предкам...
   Но сегодня отца рядом не было. И уже никогда не будет.
   Погас, умер каменный сад, на месте сияющих огоньков остались лишь уродливые черные дупла, будто кто-то жестокий и невероятно сильный вырвал живое, еще бьющееся сердце из каждого ствола, выращенного тщательным, кропотливым трудом...
   За что?!
   Вопрос, который не давал мне покоя, который звучал в голове эхом предсмертного вздоха-шипения, метавшийся под сводами черепа, как под потолком каменного подземного зала.
   За что эти двуногие нас так ненавидят? Что мы, живущие в пещерах и очень редко выбирающиеся в открытый мир под солнцем, успели им сделать, чем обидели так сильно, что они пришли не разговаривать, не понаблюдать, а сразу вершить странный, несправедливый суд, выносящий нам смертный приговор? Разве мы кому-то мешали? Горы, внутри которых раскинулась частая сеть туннелей нашего гнезда, были свободны и необитаемы, да и на поверхности не было ничего, кроме голых скал и редкого жесткого кустарника, а вниз изредка спускались только низкорослые гномы. Далеко от выходов не уходили, осмотрели несколько туннелей и два зала, да и ушли ни с чем - сунуться вглубь подземелий они не рискнули. А эти... эти пришли, как хозяева, как победители, как властелины всего сущего...
   Острый камень врезался в бок, скользнул по прочной чешуе с противным скрипом. Я зло зашипела, рывком проползла вперед, чувствуя, как вздрагивает тонкая стена, отделяющая меня от бурного течения реки. Опасный туннель, пугающий до дрожи, холодный, узкий - но единственный из известных мне, что ведет в открытый мир. Другие, может, и были, но я о них не знала, а отец собирался как-то рассказать, но позабыл. Теперь уже поздно об этом думать, да и назад не повернешь - не пустит обнявшая со всех сторон скала, сожмет, раздавит тяжестью своего холодного чрева. К тому же, наши боги не благоволят к трусам и отступникам, не прислушиваются к молитвам тех, кто отказался от намеченной цели из-за своего малодушия и отворачиваются в тот миг, когда их помощь бывает жизненно необходима...
   Рывок, еще рывок.
   Грохот воды постепенно отдаляется, туннель становится все суше и шире. Уже можно не протискиваться в узкую щель, полагаясь только на руки с обломанными коготками. Еще немного - и я сумела выпрямиться, поползти по тихо шуршащему камню, низко пригибая голову, чтобы ненароком не стукнуться лбом о редкие сталактиты, слабо мерцающие в подземном мраке.
   Легкий, едва ощутимый теплый ветерок ласково скользит по влажной, кое-где ободранной чешуе, утишает боль. С двух пальцев на левой руке коготки сорваны начисто и кровь капает на камень тяжелыми темными каплями, отмечая мой путь в открытый мир. Шкура покрыта царапинами, кое-где на боках поток свежего воздуха неприятно щекочет длинные ссадины, некрасиво ободранные, ставшие дыбом чешуйки, которые проще отодрать, чем пытаться пригладить, вернуть в четкий узор.
   Впереди забрезжил дневной свет, показавшийся мне безумно ярким и слепящим после непроглядного мрака подземелий, где я привыкла ориентироваться, полагаясь на слабое разноцветное сияние, исходящее от каждого предмета. От живого существа - яркое, сильное, вызывающе-заметное, от каменных стен туннелей, подземных грибов и скал - тонкий, едва видимый контур. Отец рассказывал, что только мертвые невидимы для зрения шасс, лишь они кажутся нам черным слепым пятном, совсем как дупло, остающееся в сердцевине каменного древа после смерти его владельца, его хозяина...
   Я прищурилась и, стараясь смотреть на каменный пол, поползла к выходу.
   Открытый мир, раскинувшийся за пределами горы-гнездовища, в первые же мгновения поразил меня до глубины души, ослепил буйством жизненных красок, напугал и одновременно восхитил своим совершенством! Над горизонтом медленно и величаво поднималось дневное светило, разливающее по высоким, глубоким небесам рубиновое зарево, у подножия скалы колыхались изумрудные волны-деревья, среди которых то и дело вспыхивали живые огоньки. Серая туманная дымка, легким облачком накрывающая подножие гор, пугливо жалась к земле, медленно таяла под лучами дневного светила, распадалась на пышные белесые клочья, прячущиеся от рассветных шипов в глубоких оврагах.
   Сколько же здесь... всего! Богатство, равного которому не сыскать даже в самой глубокой шахте, бесценное сокровище, такое же дорогое, как каменное древо жизни для каждой шассы. Небо, которое я раньше видела только через небольшие окошки воздуховодов, оказалось настолько высоким, что у меня закружилась голова. Казалось, будто бы я проваливаюсь в эту бархатистую сапфировую синеву, чуть подсвеченную крошечными огоньками-бриллиантами, сердце пугливо сжимается, трепещет, будто бы его коснулась чья-то прохладная ладонь...
   Тонкий, долгий крик прорезает кажущийся безмятежным лес, колышущийся у подножия горы. Эхо мечется между скал, многократно отражаясь от каменных стен, поросших чахлыми деревцами с мягкими иголочками вместо листьев, затихает - но только для того, чтобы раздаться снова, уже чуточку ближе. Я пугливо прижалась к телу скалы, сливаясь цветом чешуи с пятнами бурой руды, проступившей сквозь шершавый серый камень, и только тогда услышала низкий, отрывистый смех, больше похожий на горловой лай брехливого подземного шакала, трусливой, подлой зверюги, которая никогда не решится напасть на шассу в одиночку, зато если собьется стая хотя бы из десятка крупных особей... Даже взрослой шассе будет нелегко, что говорить о детенышах и подростках.
   Смех человека, вышедшего на охоту за разумной тварью. Низкий, раскатистый хохот двуногого существа, уверенного в своей неуязвимости и безнаказанности, в своей силе и превосходстве...
   Ненавижу!
   Я соскользнула вниз по узкой извилистой тропке, больше похожей на пересохшее русло неглубокой горной речушки, торопливо поползла вниз, едва успевая замедлять непривычно быстрый спуск. По выглаженным водой камням мое тело скатывалось с легкостью водяного потока, знай только прижимайся светлым животом к скале и следи, чтобы не влететь лицом в слишком крутой поворот.
   Шорох мелких камушков, слюдяного песка под грудью. Жесткие крупинки липнут к кровоточащим ссадинам на местах содранной чешуи, раздражают, причиняют боль при каждом недостаточно ловком движении, а на пальцах, лишившихся коготков, наросла тоненькая бурая корочка. Нестрашно, цикл-другой бодрствования, и они заживут, а отросшие когти будут крепче и острее сорванных.
   Отрывистые, лающие звуки человеческой речи, жалобный вопль, взлетевший к холодным синим небесам и оборвавшийся на самой высокой ноте. Я нырнула в застеленные туманным облаком заросли высоких хрупких кустов, с треском ломая мягкие, тонкие веточки, подползла к частым колоннам деревьев, которые, казалось, подметали небеса сияющими зеленью кронами.
   Ровная поляна, усыпанная плотным ковром пожухлых иголочек, резко, сладко пахнущих тягучей древесной кровью. Низкое, суетливое ворчание двуногого существа, окутанного грязно-красным ореолом злобы и страсти к насилию над тем, кто слабее, меркнущая голубоватая аура человека поменьше, безвольно распростертого на земле. Сладость смолы перешибает солоноватый запах с примесью железа, темное пятно разливается по лесной подстилке, пропитывает ее умирающей, истекающей из глубокой раны в груди человека жизнью.
   Мужчина, так похожий на одного из тех, что сеял смерть в разоренном гнездовище с помощью тяжелых железных колышков, резко дернул за яркую, многослойную одежду лежащей на земле хрупкой, очень молодой, недооформившейся женщины, и странный материал разошелся с глухим треском.
   Думаю, насильник даже не успел понять, что его убило - шея человека тихо хрустнула от точного удара хвостом, и он молча повалился на ноги умирающей женщины, держась за широкий ремень вроде тех, на котором гномы-недоросли носили свои инструменты. Я наклонилась, почти касаясь кончиком длинного раздвоенного языка кожи убитого - и почти сразу же с отвращением отпрянула. Нет, в эту шкуру я не полезу - человек изгрызен болезнью изнутри, да еще и отравлен каким-то медленно убивающим ядом, который вначале вызывает эйфорию, а потом нездоровое, полубольное состояние. Нет, он не подходит. А вот женщина...
   Я приблизилась к часто, неглубоко дышащей человечке, осторожно слизнула языком кровавую пену с ее губ. Здорова, молода, почти ребенок. Но уже не выживет - холодный железный шип пробил легкое и засел слишком глубоко. Внутренности уже наполняются кровью, еще чуть-чуть - и она погибнет, а значит, у меня не будет шансов взять ее воспоминания и научиться языку людей, который сейчас звучит для меня, как хриплый, животный лай. Отец учил, что если хочешь влезть в шкуру другого существа, то воспоминания можно взять лишь у живого или умирающего, а внешность... Для смены облика будет достаточно и свежего трупа убитого врага. Я никогда не делала ничего подобного с разумными существами, только со зверьем, которое взрослые добывали на охоте специально для обучения молодняка. Принять чужую внешность, выбираясь из собственной шкуры так же, как десятки раз во время линьки - просто, но как забрать чужую память, при этом сохранив свою?
   Не попробую - не узнаю, а второй шанс может не подвернуться.
   Я склонилась над глубокой раной в груди женщины, широко раскрыла рот и аккуратно надавила кончиком когтя на основание ядовитого зуба, сцеживая прозрачную зеленоватую жидкость.
   Не бойся, человечка...
   Ты просто заснешь. Ты умрешь не от режущей боли в груди при каждом вздохе, не от раны - просто уснешь и не проснешься, а переход к смерти для тебя будет легким и приятным, через яркие, чудесные сны, которые непросто отличить от яви.
   Ее лицо разгладилось, веки медленно опустились, а на окровавленных губах заиграла слабая, нежная улыбка. Я рывком выдернула глубоко засевшую в ране длинную пластинку остро заточенного железа и припала ртом ко рту женщины, ловя последний вздох, а вместе с ним - чужую память и знания, накопленные за очень короткую, недолгую жизнь человечки...
   Девочки, пятнадцати лет от роду.
   Ромалийки, странствующей по свету со своей семьей, которая осталась где-то у обоза, разграбляемого выскочившими из засады разбойниками.
   ...Рада... Радушка...
   Тоненький ручеек чужих воспоминаний превратился в стремительный горный поток, оттеснивший в сторону меня-шассу и принесший с собой уже знакомую боль, сопровождающую каждое превращение...
  

***

   Телегу немилосердно трясло и подбрасывало на каждом камешке, попадавшем под деревянный обод колеса, натужно скрипели рассохшиеся оси, грозя переломиться прямо посреди горной дороги, больше напоминавшей козью тропу или русло высохшей речушки, а до обрешетки было боязно дотронуться - того и гляди отвалится. Наемники гуськом следовали за телегами, переговариваясь вполголоса и отпуская сальные шуточки по поводу и без, делили еще не выплаченную награду за шассьи шкуры, которыми нагрузили самую первую повозку, запряженную низкорослым мохнатым коньком. Странной, смешной животинкой, которая не боится ни заморозков, нередко случающихся в горах ночью, особенно по осени и весне, ни палящего зноя, а по узким горным тропкам скачет не хуже легконогой бурой козы. Вот и сейчас - уверенно идет по скользким камням под противным моросящим дождем, неторопливо тянет телегу, не обращая внимания на острый змеиный запах, исходящий от накрытой грубой дерюгой поклажи, увязанной просмоленными бечевками. Другая лошадь нервничала бы и взбрыкивала через каждый десяток саженей, а эта трусит себе спокойненько, послушная ременному поводу.
   Викториан сидел на дне "лекарской" телеги на мешке, набитом сухой травой, и вполголоса переговаривался с худощавым пожилым лекарем, благодушно улыбающимся стариком, лицо которого, изрезанное морщинами, напоминало печеное яблоко. Такой будет осматривать смертельно больного с мягким добродушием, прямо-таки лучащимся из выцветших от старости почти прозрачных глаз, и в зависимости от количества денег "на лечение", предложенных родственниками, сообщит умирающему о скорой кончине и отправит домой, либо напоит ядом, который погрузит человека в долгий сладкий сон, плавно переходящий в сон вечный. Орден хорошо платил этому лекарю за командировки в самые опасные и удаленные от столицы уголки Славении, и еще лучше - за вытащенных с того света ганслингеров и дудочников. Но только в тех случаях, когда раненые могли вернуться на службу, а не отправлялись доживать свой срок калеками на скромную пенсию "за выслугу лет".
   Дядька Кощ - так называли его ганслингеры и дудочники, побывавшие в лекарском крыле, расположенном в замке Ордена Змееловов, что стоит в сердце Славении, и вышедшие оттуда на своих ногах, здоровые, дееспособные, не изломанные жестокими ранениями. "Проводник", "смерть с ласковой улыбкой" - таким он остался в памяти родственников безнадежно больных или смертельно раненых, когда люди привозили к нему своих близких и любимых в надежде на то, что сухонький, невысокий лекарь в светло-серых льняных одеждах подарит легкий, безболезненный исход страждущему. Но были и те, кто отзывался о старике не иначе как об "оскале жизни", потому что им-то как раз не повезло умереть в тот день, когда Орден в них еще нуждался, а лекарь искал новые способы "починки живых механизмов".
   Редкими были исключения, когда дядька Кощ брался за исцеление безнадежных, с точки зрения Ордена, раненых, брался на свой страх и риск - и либо творил чудо, либо прятал результаты "новых методов лечения" под землей. Могила ничего никому не расскажет о методах лечения раненого, а желающих заглянуть в заколоченные гробы с выжженным знаком Змееловов на крышке уже давно не находилось.
   Викториан знал одного ганслингера, который до того, как попасть на идеально чистый, как свежевыпавший снег, мраморный стол лекаря Коща, был одним из охотников Ордена, тем, кто тяжелым двуручным мечом убивал опасных нелюдей, зачарованных дудочниками, сносил головы тем, кому нипочем были тяжелые арбалетные болты и заряженные магией револьверные пули. Человек вздорный и рисковый, не боящийся ни боли, ни смерти, бесстрашно идущий к цели, поднявшийся из грязных, провонявших дымом и гнилью трущоб на окраине портового славенского города до одного из наиболее успешных охотников за нелюдью. Его карьера мечника закончилась в день, когда он столкнулся с легендарной золотой шассой - змеелюд скрылся, оставив человека с искалеченной, размозженной правой рукой и отравленного смертельным, медленнодействующим ядом. Дядька Кощ тогда взялся за мечника лишь по одной причине - оружейники Ордена как раз собрали новую машинку, которая позволила бы даже лишенному руки ганслингеру вновь взяться за револьвер и вернуться за службу. Вот только проверить ее никак не удавалось - добровольно отрезать себе руку никто не соглашался, а тут подвернулось такое "удачное" ранение.
   Мечник выжил, более того - так наловчился пользоваться новой "рукой", представлявшей из себя странную трехпалую перчатку, острые шипы которой врастали в живое тело, что вскоре сумел пробиться в ряды ганслингеров. Викториан успел поработать с бывшим мечником совсем недолго - месяц или два, да и то лишь до тех пор, пока Ризар не напал на след змеелюда с искристой золотой шкурой. Он ушел в тот же день, не сказав никому ни слова, не предупредив даже свою партнершу по постоянной связке, пропал на неделю и вернулся уже тогда, когда его возвращения никто толком не ждал. Принес с собой потемневшие от пороховой гари неровно снятые лоскуты золотой чешуйчатой кожи и в тот же вечер заказал себе перчатку на металлическую "руку".
   В Ордене не нашлось смельчаков, которые рискнули бы упрекнуть Ризара в непростительной неаккуратности по отношению к бесценной шкуре золотой шассы. Трофей нашел своего победителя, но Викториан сомневался, что месть успокоила бывшего мечника, раз и навсегда лишившегося возможности орудовать любимым клинком.
   Телега подпрыгнула на попавшем под колесо булыжнике, дудочника тряхнуло так, что зубы клацнули, едва не прикусив кончик языка, а бледная, как смерть, девушка с перебинтованными руками, бережно уложенная на травяной матрас, тихо застонала и приоткрыла мутные от действия обезболивающих пилюль глаза.
  -- Очнулась что ли? - лекарь Кощ повернулся, всматриваясь в лицо девушки с заострившимися скулами. - Нет, бредит просто.
  -- Не растрясем по дороге? - негромко поинтересовался Викториан, пытаясь соорудить над головой девушки нечто вроде навеса из плотного шерстяного плаща на случай, если дождь из противной измороси превратится в полноценный ливень.
  -- Да чего там растрясать-то? - пожал плечами старик, зябко кутаясь в подбитую волчьим мехом лекарскую накидку с вышитым у правого плеча знаком Ордена. - Раны неопасные, пусть и очень неприятные, внутренних повреждений нет, а сильнее всего у нее все равно только гордость пострадала. Ну, не сумеет красавица наша играть на своей дудочке, да вышивать уже не получится - что с того? На курок револьвера нажимать ей ничто не помешает, и не таких под непривычное оружие "затачивали". Она ж все равно хотела с тобой в "связке" работать, теперь точно сможет, если за револьвер возьмется.
  -- Другое дело - нужен ли мне такой ганслингер в паре, - хмыкнул Викториан, привычным движением убирая от лица потемневшие от измороси волосы и глядя на небо, стремительно затягивающееся свинцово-серыми тучами.
   Удивительная погода в горах - с утра солнце и чистые небеса без единого облачка, а через полчаса уже дождик накрапывает, а ветер из ласкового теплого становится сырым и по-осеннему холодным, будто бы не август на дворе, а разгар сентября. Сразу начинает напоминать о себе поврежденное когда-то во время охоты за оборотнем-медведем колено - всего одно неловкое падение в неглубокий, в общем-то, овраг, а в результате два месяца пришлось ходить, опираясь на крепкую дубовую трость с металлической оковкой. Лекарь Кощ уверял, что до конца вылечить колено уже нельзя, только если заменить на новое, и то не факт, что протез приживется и будет служить лучше больного сустава. Викториан отказался от рискованного лечения, и с тех пор по осени и весне не расставался с тростью - в сырую холодную погоду хромота неизменно возвращалась, как брошенная любовница, появлялась неожиданно и проходила бесследно, стоило только дудочнику отогреться у жарко горящего камина. Но, в конце концов, музыканта-змеелова не ноги кормят...
  -- Это не нам с тобой решать, Вик, - дядька Кощ поднял изборожденное морщинами лицо к небу и довольно сощурился, как кот, выбравшийся на солнцепек. - Мое дело лечить, твое - за отродьями земными таскаться. А решают пусть умники в синих камзолах, украшенных золотыми чешуйками. Они все равно ничего другого делать не умеют.
  -- Если "связка" не срабатывается в течение полугода, она разбивается, - усмехнулся дудочник, опасливо прислоняясь спиной на кажущуюся ненадежной деревянную обрешетку и вытягивая ноги в сапогах с высоким голенищем. - А у меня совершенно нет желания поднимать уровень этой девицы с непомерным апломбом. Работать придется за двоих в такой "связке", а толку все равно чуть - она не смирится с ролью "щита", не станет подставлять себя под когти нелюдя, если я вдруг ошибусь, и тварь высвободится точно так же, как у нее сегодня. Думаю, что она позволит меня покалечить, только чтобы я почувствовал себя в ее шкуре.
  -- Надо же, - дядька Кощ с мягкой улыбкой посмотрел на миловидное личико девушки с тонкими, кукольными чертами лица, которые стали еще привлекательнее из-за бледности, превратившей Катрину в святую деву-мученицу, изображение которой так часто встречалось в городских храмах. - А по виду и не скажешь.
  -- При нашей работе ты еще смотришь на внешность? - Викториан приподнял рассеченную тонким белесым шрамом бровь и удивленно посмотрел на лекаря, который лишь пожал плечами и осторожно коснулся чуткими пальцами мерно бьющейся жилки на шее девушки.
  -- Разумеется. Ведь я давно уже знаю, что скрывается внутри.
   Змеелов только хмыкнул и промолчал.
   О том, что для лекаря Коща любое живое существо было лишь сложным механизмом, который с одинаковой легкостью можно было как починить, так и поломать, не было секретом ни для кого. Впрочем, о болезненной страсти, почти одержимости старика к усовершенствованию этих "механизмов" знали немногие - только те, кто удостаивался сомнительной чести как-то поучаствовать в этом процессе. Кому посчастливилось выжить, обычно старались забыть облицованную белым мрамором идеально чистую комнату в лекарском крыле, но даже гипноз не помогал людям выбросить из памяти холодный стол и слепящий свет волшебной лампы, не дающей тени, над головой...
   Горная дорога вильнула, спускаясь вниз и выводя к развилке. Налево вела узкая "козья тропка", по которой местные жители ходили в соседние деревни, расположенные к востоку у ближайшего перевала, а вот направо расстилалась широкая глинобитная дорога, проложенная торговыми людьми и кочевым ромалийским народом, который разъезжал по всем славенским городам и весям, привозя с собой шутовские балаганы, танцовщиц и гадалок, карманников и толмачей. Люди с медово-бронзовыми от загара лицами, блестящими черными глазами, в которых всегда чудились отблески костров, в кричаще-ярких одеждах, украшенных как грубыми бусинами из плохо обработанных камней, так и изысканной золотой филигранью. Народ, переполненный противоречиями, сочетающий в своей непонятной обычным людям кочевой жизни внешнюю свободу и строгую внутреннюю дисциплину, верящий "бабкиным сказкам" и суевериям - но при этом способный на свою магию, отличную как от магии дудочников, так и от артефактов ганслингеров. Сказывали, будто бы ромалийские пляски могут зачаровать нелюдей не хуже инструмента Змеелова, но доказать такую байку было невозможно - не подпускал чужаков к своим тайнам кочевой народ, с радостью предоставлявший место у костра и миску с едой любому бродяге, попросившемуся обогреться у жаркого огня холодным вечером.
   Ромалийцев можно встретить на любой дороге, и потому белый парусиновый верх крытого фургона, показавшийся впереди у обочины, не удивлял. Странно было другое - над лагерем обычно шумных и веселых кочевников стояла тишина, а ветер нес запах прогорклого дыма и паленой мокрой шерсти.
  -- А ну, стой! - возница натянул поводья, торопливо останавливая телегу и соскакивая на дорогу, подхватывая пляшущую на месте лошадку под уздцы. - Чует чего-то нехорошее моя деточка, вперед идти не хочет. Не к добру это, вон, и ромалийский лагерь тихий, словно вымер весь.
  -- Он и вправду вымер.
   Викториан слез с телеги и неторопливо пошел по обочине вдоль дороги, медленно приближаясь к крытому фургону, за которым поднимался белесый дымок от затухающего под моросящим дождем костра. Опытные наемники, торопливо зарядившие арбалеты тяжелыми калеными болтами, шли чуть поодаль от Змеелова, предоставляя дудочнику первому встретить неизвестную тварь, побывавшему в лагере кочевников.
   Что-то в этом мире никогда не меняется.
   Змеелов едва заметно улыбнулся, вытянул из кошелька на поясе длинную тонкую дудочку, приложил к губам, осторожно, плавно выводя первую ноту Зова, сложной и одновременно кажущейся незатейливой мелодии, способной выманить любого дневного нелюдя из засады или убежища. Тонкий, чистый, хрустальный звук, переливы ручья и звон капели по весне смешивались с шелестом ветра в тростнике, с отдаленным гулом накатывающей грозы. Приказ мягкий и ненавязчивый, превращающийся в непреодолимое желание встать - и пойти на волшебную мелодию...
   Драгоценные камни, вставленные в тонкую металлическую дудочку, мягко засияли разноцветными огоньками, замерцали, рождая в пронизанном водяной пылью воздухе маленькую радугу, обрамляющую спокойное лицо Змеелова.
   Минута, другая...
   Никакого отклика - только зашуршало что-то под брошенным фургоном, и из-под свесившейся с высокого деревянного борта цветастой тряпки выглянула чернявая девчонка, перемазанная бурой грязью. Зыркнула блескучими глазами-угольками - и нырнула обратно в кажущееся надежным убежище под днищем дома на колесах.
  -- Попалась, поганка!
   Один из наемников торопливо сунулся под фургон, протягивая руку к ромалийке и намереваясь вытащить ее наружу под моросящий дождь, но вдруг взвыл не своим голосом, рванулся назад, перемежая хриплые вопли нецензурной площадной бранью. На ладони, не защищенной прочной кожаной перчаткой, обильно кровоточил след, оставленный зубами побродяжки. Хороший такой след, глубокий и четкий - даже с трех шагов с легкостью можно разглядеть отпечатки маленькой, кажущейся хрупкой челюсти.
  -- Она меня укусила!! Дрянь мелкая! Убью! - человек потянулся здоровой рукой за широким ножом, висящим на поясе, но Викториан успел раньше.
   Изящные, сильные пальцы дудочника перехватили окровавленную ладонь наемника, сдавили след от человеческих зубов, полукружием отпечатавшийся аккурат между большим и указательным пальцем. Хороши же инстинкты у ромалийки - кусается, как лесной зверь, загнанный в угол, если бы еще силенок хватило, могла бы и кусок мяса выдрать. А может... и не человек это вовсе?
   Викториан молча оттолкнул ругающегося наемника подальше от фургона, подался назад, поднося к губам тонкую резную дудочку и начиная играть "призыв шассы". Тягучая, плавная мелодия, изученная, казалось, до мелочей, отработанная до того хорошо, что кажется, будто бы чтобы сыграть ее, уже не требуется сосредотачиваться на музыке. Знай лишь - повинуйся изливающейся из дудочки магии, будь ей, живи вместе с ней... и готовься к тому, что на твой призыв отзовется не только тот, кому он предназначен.
   Девчонка все-таки показалась из-под фургона, на этот раз выбравшись полностью. Маленькая, костлявая, узкие загорелые плечики едва прикрывает слишком большая и явно чужая цветастая блуза с кое-как затянутым шнурком у горловины. Вместо традиционной для ромалиек яркой юбки с пышными оборками - широченный платок с длинными шелковыми кистями по низу, завязанный путаным узлом вокруг бедер. Коленки сбиты в кровь и измазаны грязью так, словно девочка ползала на четвереньках, пытаясь скрыться от неведомых разбойников, вырезавших ее маленький табор.
   Ребенок смотрел на Змеелова снизу вверх застывшим, мертвым взглядом угольно-черных глаз, в которых не было и следа прозрачного шассьего золота. На остром подбородке девочки запеклась свежая кровь, которую она неосознанно пыталась стереть, но не слизнуть.
   Человек. Перепуганный до невменяемого состояния, истощенный и диковатый, но все-таки человек. Сбежавшая из подземного сада недозрелая шасса не могла не откликнуться на этот призыв, который, в отличие от призыва Катрины, был четким и правильным, сыгранным без ошибок и фальшивых нот.
  -- Обычная побродяжка, - негромко произнес Викториан, отняв дудочку от губ и пряча ее в провощенный чехол на поясе.
   Что-то заворчало, заскулило под фургоном, и следом за девочкой на свет выбрался большеголовый щенок пастушьей собаки. Пушистая серая с черными подпалинами шерсть слиплась от грязи и крови, одно ухо почти полностью отсечено - видимо, разбойники забавлялись, кидая в надрывно визжащее животное ножи или еще что потяжелее и покрупнее. Ромалийка торопливо наклонилась, взяла жалобно поскуливающего щенка на руки и вдруг шагнула навстречу к Змеелову. Кое-как прижала серого "пастушника" к груди, протянула тонкую, хрупкую ладонь и цепко ухватилась за край плаща дудочника. Подняла подбородок, выпачканный кровью. Взгляд совершенно не детский, отчаянный, пустой.
   Именно такой взгляд видел дудочник у своего отражения в зеркале после того, как отец забрал его с площади, брусчатка которой была залита шассьей кровью. Из комнаты матери еще не успели вынести все ее вещи, и на туалетном столике рядом с пузырьками духов все еще стояла позолоченная коробочка с пудрой. Запах белых роз и фиалок разливался по опустевшим покоям, словно исходя от каждой вещи, от каждой резной деревянной панели, которыми были обшиты стены. Он продолжал чудиться подростку еще с месяц, даже после того, как спальню матери закрыли на ключ и заколотили дверь толстыми дубовыми досками. Чудился до сих пор - накатывало каждый раз, когда он видел плотную блескучую чешую змеелюдов, когда играл объемную, затейливую мелодию призыва, эхом звучащую со всех сторон.
  -- Эй, Змеелов, да тут по твоей части работенка все-таки! - хриплый, чуть подсевший голос одного из наемников выдернул дудочника из воспоминаний, которые с каждым годом становились все более тусклыми и размытыми, но возвращались с новой силой каждый раз, стоило ему только выйти на охоту за шассой. - Тут змеючка, похоже, поработала!
   Значит, далеко все-таки не уползла.
   Викториан невольно улыбнулся, осторожно высвободил плотную ткань из пальчиков девочки и окликнул лекаря Коща, с интересом наблюдающего за происходящим.
  -- Посмотри, что с девчонкой. Довезем ее до города, там как раз какой-то ромалийский табор стоял, им и отдадим. Тронулась она умом или нет, но оставлять ее здесь нельзя - если недозрелая шасса затаилась поблизости, то вместо ребенка, оставшегося в одиночестве, мы очень скоро можем получить оборотня, которого в такой глуши и распознать-то будет некому.
   Сырой ветер, поднявшийся над дорогой, метнул в лицо Змеелова ледяные капли дождя, холодными пальцами скользнул под полы широкого, не застегнутого на тусклые медные пуговицы плаща. Викториан поежился и торопливо обошел фургон, подходя к небольшому оврагу, у которого столпились наемники, не решавшиеся спуститься вниз. Да и не нужно это было - еще не доходя до ямы, на дне которой тихо журчал ручеек, дудочник почуял сладковатый запах корицы, не забивавшийся даже горьким дымом затухающего под дождем кострища. Умерщвленные шассьим ядом в первый час после смерти всегда пахнут корицей, как праздничные булочки, и лишь потом начинают вонять, как самые обычные трупы, чересчур быстро разлагающиеся даже при прохладной погоде. Даже и смотреть не надо на восковые расслабленные лица, не нужно обыскивать тела в поисках двух крошечных точек, оставшихся от укуса шассы - достаточно принюхаться к сладковатому коричному аромату, разлитому в прохладном воздухе.
   Почти все Змееловы, хотя бы раз столкнувшись с жертвами шассы, навсегда перестают любить рождественскую выпечку, чувствуя себя неуютно и настороженно даже в крохотной пекарне через дорогу от замка, где располагался Орден. Впрочем, тамошний пекарь уже последние лет десять как не использует корицу при выпечке своего хлеба - достаточно было разок намекнуть, почему Змееловы обходят стороной его столь выгодно расположенное заведение.
   Дудочник лишь мельком заглянул в овраг и отступил, морщась от ненавистного запаха.
  -- В кои-то веки шасса поработала на благо общества, и одной разбойничьей бандой в Славении стало меньше. Едем отсюда. Не мне объяснять, почему ночь лучше встречать внутри городских стен, а не на приволье.
   Мелкая изморось наконец-то переросла в полноценный дождь, и Змеелов поспешил вернуться к лекарской телеге, в уголке которой уже сидела спасенная ромалийка, прижимающая к груди щенка, обкорнанное ухо которого лекарь Кощ по доброте душевной замазал какой-то белой мазью. Щелкнули поводья и телега, покачиваясь и подпрыгивая на попадающих под колеса камушках, неторопливо покатилась в сторону городского поселения. Викториан посмотрел на худую фигурку девочки, сжавшейся в комочек, но даже не пытавшейся хоть как-то прикрыться от дождя грубым шерстяным покрывалом, сложенным в углу телеги, вздохнул и сам потянулся за тканью, набрасывая ее на девочку подобием шалашика, под которым ромалийка скрылась почти полностью.
  -- Дядька Кощ, как она?
  -- Если считать только телесные повреждения - несколько ссадин и царапин, и все. Еще слегка простыла, ничего серьезного, - лекарь даже не обернулся, кутаясь в теплый старомодный плащ с капюшоном. - А вот умом, похоже, тронулась. Не говорит ни слова, только за собаку свою цепляется. И чего ты ее подобрал? Чем жить безумной, лучше помереть побыстрее.
   Змеелов только пожал плечами и попытался удобнее устроиться на дне лекарской телеги. До города оставалось всего ничего - с версту по глинобитной дороге, которая грозила в скором времени превратиться в одну огромную лужу под проливным дождем...
  

***

   Капли воды мерно стучали по жесткой лошадиной попоне, которой меня укрыл человек с разными глазами, срывались с кое-как обработанного толстой крученой нитью края на озябшие босые ступни, покрытые темной, въевшейся в кожу грязью. Тихонько сопел пригревшийся у груди зверек - "собака", как подсказывала чужая память - изредка скулил во сне, приоткрывал коричневые глаза и снова засыпал, прижавшись пушистой головой к теплому человеческому телу. Теперь - моему.
   Я украдкой взглянула на Змеелова, выманившего меня из-под днища фургона, служившего домом молодой ромалийке, в чью шкуру я все-таки влезла, каким-то невероятным везением сохранив большую часть ее воспоминаний. По темно-коричневому рукаву потертой куртки дудочника скользили дождевые капли, скатывались вниз, до широкой манжеты на медных пуговицах и срывались с обтрепанного узорчатого края. Странно вот так наблюдать за тем, кто едва не прихватил меня в разоренном, разрушенном каменном саду чудесной песней-петлей, кто позвал меня из глубокой расщелины в скале, где я надеялась отсидеться, пока не уйдут люди, принесшие с собой смерть. Странно - и одновременно интересно, любопытно.
   Из воспоминаний девочки-ромалийки о шассах я узнала только сказки, рассказанные престарелой бабкой у ярко горящего походного костра. Сказки о великих золотых змеях с человеческим лицом, которые любой самородок, любой драгоценный камень или черную руду вытянут на поверхность земли своим колдовством и оставят лежать на открытом месте в дар яркому дневному светилу. Не пугали ромалийцев золотые змеи-шассы, были они для кочевого народа чем-то вроде волшебных зверей, с которыми трудно вести дружбу, но и враждовать без крайней нужды не стоит. Вот и рассказывали они чуточку пугающие легенды, послушав которые девочке захотелось хоть одним глазочком, хоть на секундочку - но увидеть сияющую солнечным золотом змею с человечьим лицом, узнать, вправду ли после нее на взрыхленной, будто плугом, земле останутся лежать золотые самородки. Да пусть не самородки даже - хотя бы невзрачный какой камушек на память из таинственных подземных глубин.
   Исполнилось ее желание. Увидела ромалийка "чудесную змею", только шкура у меня была не золотая, а бурая, покрытая кровоточащими ссадинами да облепленная мелкой каменной крошкой. И приползла я отнюдь не для того, чтобы подарить девочке самоцвет или золотой слиток - легкая смерть в тот момент была более ценным даром...
   Но если легенды о шассах именно такие, какими они звучали в детских воспоминаниях, то почему люди, вооруженные калеными болтами и тонкими звонкоголосыми дудочками пришли в наше гнездо убивать? Не потому ли, что их собственный мир изменился до неузнаваемости, и они ищут врага в каждом, кто хоть сколько-то не похож на них самих? Боятся всего, даже собственной тени, в которой когда-то скрывалось нечто странное и непонятное, принятое за врага и несправедливо обиженное?
   Тихо застонала девушка, лежащая на дне телеги и до подбородка укрытая колючим темным одеялом. Змеелов неохотно приоткрыл глаза, мутные, усталые, потер лоб ладонью, смахивая с лица капли дождя и поправил навес над ее головой, на миг открыв лицо девушки полностью. Я вздрогнула, мир перед глазами сразу перестал выглядеть плоским зеркалом, сменившись объемной картиной, наполненной разноцветной сутью каждого живого существа и предмета.
   Я узнала человечку, что играла на металлической дудочке мелодию, бирюзовыми побегами оплетающей моих сородичей, узнала лицо, которое исказило болью в момент, когда ее хрупкие, тонкие пальцы хрустнули под ударом моего хвоста. Ее призрачное сияние стало ярче, переполнилось чернотой глухой боли там, где были руки, и заалело по контуру - ненависть, зреющая в глубине ее сердца, как уродливый плод, уже укоренилась и сейчас медленно, неторопливо остывала, подобно лаве, выплеснувшейся из жерла вулкана во время извержения. Заледенеет ее ненависть, черным тяжелым камнем покроет сердце - и тогда не жди от такого существа ничего хорошего, доброго или искреннего. Впрочем, ее-то мне как раз не было жаль ни капельки. Сама изберет для себя участь похуже смерти, сама придет на край пропасти, куда ее и сталкивать-то не придется - рухнет бледная, как смерть, человечка с льняными волосами в эту бездну, сгинет, не оставив после себя ни потомства, ни доброй памяти, ни права на новую, лучшую жизнь.
   Иногда боги Тхалисса даруют своим детям-шассам возможность увидеть будущее, увидеть, какой тропой будет двигаться живое существо и куда заведет его эта тропа, а самым сильным, опытным и умелым право что-то изменить, заставить жизненный путь чуть-чуть отклониться в сторону. Мелочь, казалось бы - минутное опоздание, равно как и излишняя торопливость может спасти жизнь или избежать того, что казалось, было предопределено великими богами еще при рождении.
   Я смотрела, как осторожно, бережно отводит сверкающая синевой спокойствия и невозмутимости рука Змеелова тонкую прядку волос от лица девушки, едва ощутимо касается кончиками изящных, сильных пальцев ее щеки... и совершенно ясно видела один-единственный шанс для находящейся в забытьи человечки избежать Бездны, которая уже ждала ее в конце пути, нетерпеливо распахнув голодную пасть. Спокойствие Змеелова может погасить ее ненависть, исцелить черноту отчаяния, пятном тьмы расползшееся над сердцем - только если этот человек с разными глазами будет всегда с ней рядом. А ведь он будет... он сам стоит на перепутье - идти ли за своей непонятной мечтой, странной одержимостью, что красно-золотым лепестком пламени угнездилась у него под сердцем, или же окончательно отказаться от нее ради укрытой одеялом человечки с переломанными пальцами.
   Говорят, ради своей мечты люди способны на невозможное. Что ж, раз это настолько важно - нельзя позволить Змеелову от нее отказаться...
   Тихо заскулил проснувшийся щенок, завозился, не то пытаясь слезть с моих рук, не то пробуя прижаться еще теснее, влезть под слишком большую для худенького девчачьего тела одежду, подобранную в фургоне после смены облика. Я торопливо опустила глаза, крепко зажмурилась, стараясь вернуть им прежний человечий вид, пока дудочник не понял, что именно наблюдает за ним из-под намокшей под дождем лошадиной попоны.
   Скрип досок, удивительно теплая рука касается моего лица, сильные пальцы сдавливают кажущуюся хрупкой кость подбородка.
  -- Посмотри на меня.
   Приказ, который не обсуждается, голос низкий, чуть хрипловатый, будто бы горловые связки когда-то давно были надорваны или чересчур перетружены. Слова раздаются со странным присвистом-шипением - на удивление приятно слышать, ощущение, будто бы шасса пытается разговаривать на человечьем языке...
  -- Посмотри.
   Я раскрыла глаза, с облегчением осознав, что вместо яркого, объемного сияния вокруг каждого предмета вижу унылую и тусклую картинку, присущую обычному человечьему зрению, и подняла взгляд на Змеелова, пристально всматривающегося в мое лицо. С трудом удержалась, чтобы не улыбнуться в ответ на эту сосредоточенную серьезность. Так и подмывало показать язык и звонко, задорно расхохотаться - но нельзя. Я должна быть испуганной и подавленной, а еще лучше - слегка сумасшедшей, чтобы не пытались вести расспросы...
   Лицо Змеелова с разными глазами приблизилось к моему. Радужка левого глаза светло-зеленая, почти прозрачная, как берилл в холодной пещере у истока подземной реки, тогда как правая темно-каряя, почти черная, цвета плодородной земли на полях. Взгляд, который мог бы быть теплым, ласковым - но казался ледяным и безразличным, как полированный агат.
   Странно, но ему мстить мне не хотелось. В мой дом он пришел как наблюдатель, как бездушное, безразличное оружие, так и не пущенное в ход, щит для людей с острыми железными болтами, хорошо заточенный клинок, обращенный против каждого, кто не может называться человеком.
   Оружию бесполезно мстить, оружие можно только использовать. А мстить нужно владельцу или тому, кто держался за рукоять и направлял смертоносный клинок.
  -- Что ты видела?
   Он выговаривал каждое слово медленно, словно думал, будто бы я не понимаю или не воспринимаю человеческую речь. Интересно, какого ответа может ждать Змеелов, равнодушно наблюдавший за тем, как шасс целого гнездовища вырезают одну за другой, пока его человечка плетет бирюзовую удавку-песнь, а затем ушедший в одиночку в мертвый каменный сад?
  -- Змею...
   Первое слово в человеческом облике произнести очень трудно. Губы кажутся онемелыми, нечувствительными, язык - неповоротливым, а гортань не подчиняется, издает не привычно-мягкие, свистящие звуки, а нечто хриплое, грубое, отрывистое. Голос дрожит, как осиновый лист на ветру, но глаза Змеелова разом вспыхивают, зажигаются потаенным огнем, а меж тонких пшенично-золотых бровей залегает глубокая складка.
  -- Опиши! - он подается ко мне навстречу, словно подземный хищник, почуявший близкую добычу. Я невольно отшатываюсь назад, вжимаюсь в жесткую деревянную обрешетку, хлопая мокрыми ресницами и глядя на мужчину, как на матерого волка, загнавшего меня в угол.
   И тогда выражение его лица меняется.
   Разглаживается суровая складка на лбу, лицо из пугающего, напряженного становится вначале каменно-спокойным, а потом преображается, словно озаряясь изнутри мягким светом. Теплая улыбка тронула его губы, но так и не отразилась в глазах, оставшихся по-прежнему нетерпеливо-сосредоточенными - как будто Змеелов надел прекрасную маску, способную успокоить и заставить говорить даже перепуганного вусмерть ребенка.
  -- Расскажи, пожалуйста, - и даже голос его звучит иначе. Он создает неуместное, непонятное ощущение защищенности. - Я не позволю никому тебя обидеть, только расскажи.
  -- Она... - ох, трудно как говорить, неудобно, слова чужого языка перенапрягают не привыкшее к такой речи горло. - Узор... как солнце...Желтый... Золотой.
   Пауза. Словно дудочник пытался понять, вру я или все-таки говорю правду.
  -- Хорошая девочка, - Змеелов потрепал меня по щеке, тем же снисходительным жестом, каким я совсем недавно оглаживала большеголового щенка, пробравшегося в мое убежище под днищем брошенного фургона. - Умница.
   Он отвернулся от меня, разом утратив всякий интерес к побродяжке, прячущейся от холодного дождя под лошадиной попоной. Откуда-то издалека донеслась музыка - веселая, лихая, сопровождаемая мелодичным металлическим звоном. Во влажном, сыром воздухе мне почудился запах дыма, сладковатый, душистый. Не пожарище, расцветающее на крыше чьего-то дома, не погребальный костер, уносящий ввысь, к небу, нечто странное и невидимое, что люди называли "душой" - обычное пламя очага, усмиренное и покоренное, обогревающее протянутые к нему руки и готовящее пищу.
  -- Ромалийское племя, - усмехнулся старик с острым, внимательным взглядом, беззастенчиво и совершенно равнодушно осматривавший меня всюду перед тем, как посадить в телегу. - Им что дождь, что снег, что солнце - все едино. Их скрипки даже в январскую метель играют, и как только не портятся - непонятно. Колдовства на их инструментах нет и не было никогда, а ведь поди же ты... Играют. А сами пляшут и на снегу, и на раскаленных угольях, и на каменных мостовых... и ведь не калечатся.
   Последнее слово старик произнес почти мечтательно, словно давно хотел раскрыть секрет этих странных, свободных, как ветер и непостоянных, как огонь ромалийцев, чьи яркие островерхие шатры уже показались на подъезде к городским стенам, темно-серой грядой возвышавшимся над поредевшим лесом. Запах дыма, запах человеческой пищи стал сильнее, сквозь игру скрипки пробился высокий женский голос, выводящий песню - звонкую, четкую. От нее сердце начинало биться быстрее, хотелось спрыгнуть с жесткой, неудобной поездки - и бежать на этот зов, наполненный искристой, чистой радостью, стать частью этой песни, этого не замутненного злостью или страхом потока.
  -- Придержи повозку, - негромко скомандовал Змеелов, поднимая голову и глядя в сторону цветных ромалийских шатров. Дождался, пока телега остановится, и спрыгнул на дорогу, которая к тому времени превратилась в болото, наполненное дождевой водой и жидкой охряной грязью. Протянул руки, вытаскивая меня из теплого шалашика, и понес через скользкую, сыто хлюпающую при каждом шаге рыжевато-бурую жижу к ромалийскому лагерю.
   Умолкла скрипка, стих певучий голос, выводящий звонкий гимн жизни и свободы. Почти в полной тишине Змеелов прошел между цветных шатров, над которыми реяли яркие флажки из неровно обрезанных шелковых лент, поставил меня в двух шагах от полыхающего жаром костра и отступил.
  -- Вашей крови ребенок.
   Дождь усилился, превращаясь в полноценный ливень, моментально вымачивая меня до нитки. Тихо заскулил, завозился у меня на руках проснувшийся щенок, прижался мокрой головой к моему плечу, словно надеясь укрыться от непогоды столь странным образом.
  -- Нашей.
   Звучный женский голос на миг перекрыл шум дождя, обжигающе-горячим солнечным шариком прокатился по озябшему телу. Я вздрогнула, подняла взгляд, рассматривая неторопливо идущую ко мне женщину, держащую в руках широкий цветастый платок с длинными шелковыми кистями, вода по которому скатывалась крупными каплями, будто по вощеной коже.
   Не молодая, но и не старая. Морщинки частой сетью покрывают спокойное лицо, но спина прямая и гибкая, как у юной девушки, движения легкие и плавные, а глаза могли бы поспорить цветом с синей бирюзой. Длинные косы черными с серебром змеями свисают почти до земли, тихо позванивают вплетенные в них золотые монетки, трепещут на стылом ветру яркие ленточки, спиралью обвивающие каждую косу от основания и до самого кончика.
   Ромалийка набросила теплый платок мне на плечи и ласково улыбнулась, осторожно кладя ладонь мне на затылок.
  -- Знаешь, кто я, девочка?
   Я мотнула головой, но вдруг поняла, что знаю.
   Лирха ромалийского табора. Охранительница рода, предсказательница будущего. Та, кто читает судьбу по линиям ладони и может зачаровать долгой, тягучей песней даже поднявшегося из могилы мертвяка, завернувшего к костру путника, разведенному стылой осенней ночью. Лирха выведет свой табор на нужную дорогу даже сквозь густой туман и злую снежную метель, ее путь ляжет кованой серебряной лентой даже сквозь лешачьи чары и наведенный морок, а бережно хранимые в маленьком сундучке снадобья даже чернокрылую смерть отгонят от постели больного или раненого.
   Ромалийка вдруг подмигнула мне и накрыла мои глаза теплой крепкой ладонью, от которой пахло свежескошенной травой и полевыми цветами. Чуть раздвинула пальцы и через узкую щелочку я увидела неторопливо удаляющуюся спину дудочника.
   Моргнула и посмотрела на него шассьими глазами.
   Золотисто-красный лепесток пламени-одержимости, пригревшийся под сердцем Змеелова, полыхал ярчайшим костром, почти полностью поглотившим ровную синеву спокойствия.
   Я едва заметно улыбнулась и осторожно коснулась замерзшей ладонью теплой руки лирхи. Первый шаг по новой дороге сделан. Я остаюсь с людьми, а безымянный дудочник отправляется на охоту за змеиным золотом. Он положит на это много сил, много времени и растратит весь огонь, полыхающий глубоко внутри, ничего не оставив для лежащей на дне лекарской телеги женщины с переломанными пальцами.
   Мы еще встретимся, все трое, на одном перекрестке дорог, но сияющая мозаика богов Тхалисса, выложенная на мягком песке времени, уже будет совсем другой.
  -- Добро пожаловать в наш общий дом, Ясмия.
   Я крепко зажмурилась, вцепилась свободной рукой в запястье лирхи, почувствовала, как пугливо дрогнули тонкие пальцы, унизанные серебряными перстнями. Она знает, кто я. Чует меня-шассу в человечьем облике так же хорошо, как я чуяла бы нежить, от которой в любом облике тянет сырой могилой и плесенью. Боится - но принимает, дает новое имя и возможность начать новую жизнь.
   Странное имя. Ясмия. "Я-змея"... Похоже, и люди умеют давать некоторым... сущностям правильные, говорящие имена.
   Лирха осторожно приобняла меня за плечи и повела к багряному ромалийскому шатру с гостеприимно откинутым пологом...
  
  
  
  
  
   Photobucket
  
  
   Роман выйдет в августе 2011 года в издательстве Альфа-книга.
  
Оценка: 6.25*14  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"