На одиннадцатый день истощенный мозг начал забрасывать Арика галлюцинациями. Ему просто ничего другого не оставалось...
Все началось с душеспасительных бесед с гитарными струнами.
- Арик! Арик! - говорили струны. - Что же ты делаешь! Ведь это же, ведь так же нельзя совсем, Арик!
- ...! - отвечал Арик.
- Арик! Арик! - укоряли струны. - Подумай о своей маме: она бы умерла, услышав это!
- Она преспокойно умерла и не слышав этого.
- Арик! Арик! Посмотри, до чего ты допился: родную мать тебе не жалко!
- Неправда. Мне просто жалко жалеть ее при вас.
- Арик! Арик! Но мы же твои друзья!
- ...! - нашелся Арик.
- ..., ...! - добавил появившийся неизвестно откуда домовой по кличке Никанор Иванович.
Гитарные струны задумались и промолчали.
- Ишь ты, - сказал Арик домовому.
- А ты как думал? - кивнул головой Никанор Иванович. - С ними, блядьми, только так и можно.
- Молчать!!! - заорал сидевший на левом плече Арика крылатый милитарист. - Молчать, сукин сын!
Никанор Иванович усмехнулся и плюнул в него. Крылатый милитарист пискнул и потух.
Арик с недоверием посмотрел на Никанора Ивановича. Все это становилось странным.
- Эй, ты... - но Никанор Иванович ловко харкнул сам себе в рожу и потух без объяснений.
- Дела... - протянула Мохнатая Гусеница.
- Пошла вон... - Арик попытался ее раздавить.
Гусеница спокойно отползла в сторонку.
- Дела... - протянула Гусеница из сторонки.
- Пшла вон... - бормотал Арик и пытался ее раздавить.
- Да, дела... - протяжно говорила Гусеница и спокойно отползала.
Гитарные струны начали нервно хихикать.
Они знали что-то такое, но явно не собирались этим делиться, считая, что имеют на то право и веские аргументы.
Арик перестал пытаться раздавить Гусеницу, тяжело вздохнул и не смог задуматься. Мысли тихо отползали от его пьяного мозга и протяжно говорили: "Да... дела..." из темных уголков.
Арик решил, что пора бы со всем этим кончать и выпрыгнул в окно.
Через два этажа свободного полета Земля приняла его бренное тело и милостиво позволила сознанию отключиться.
В реанимации было тоскливо.
Еще там были темные коридоры, холодные стальные кровати-каталки, сонные и озлобленные врачи, непонятные приборы, ослепительный операционный свет, такой же холодный, как стальные кровати.
Но Арик всего этого не видел.
Как я уже говорил, сознание милостиво его покинуло.
Спокойной ночи, Арик!
- Ни хуя себе... - сказал анестезиолог, посмотрев результаты анализа крови на алкоголь.
- Ни хуя себе... - сказал Арик, обретя вновь способность мыслить.
В некотором роде, он родился второй раз.
- Да, приятель, в некотором роде медицина тебя поимела, - сказал ему хирург.
Отделение травматологии Калининградской Областной Больницы располагается на пятом этаже!
На то, чтобы выпрыгнуть из окна палаты у Арика не хватало ни сил, ни смелости, ни желания.
- Дебил, - говорил себе Арик. - Идиот. Тяжело было заглотнуть две пачки аспирина, лежащие на полочке аптечки в ванной. Надо было широким жестом сигануть со второго этажа, да еще пьяным. Кретин. Можно было тихо, спокойно и незаметно сдохнуть в своей квартире, сидя на полу и прислонившись спиной к стене. Над тобой насмехаются даже практиканты. Тупица.
- Что? - спросил дедок с переломанными ногами на соседней койке.
Дедка звали Федор Николаевич. Сосеновский Федор Николаевич, 1939 года рождения. В прошлую пятницу он полез чинить крышу своего двухэтажного дома в селении Зайцево, под Правдинском и шлепнулся на бетонную дорожку.
У стариков такие хрупкие кости.
Скорая ехала из Правдинска два с половиной часа. Два с половиной часа Федор Николаевич сидел на скамейке возле крыльца с переломанными, распухшими ногами, глушил самогон и матерился хриплым, ломаным со старости баритоном. Ох, как же ему было хуево!
Посмотрев снимок, правдинский хирург почесал репу и отправил ошалевшего от самогона и новокаина Федора Николаевича в Областную.
Сосед Андрюха Пацаев и сын Олег, сразу же приехавший из Калининграда, где работал, усадили старика на заднее сиденье олегова "Форда". Олег ругал сидевшую рядом с отцом мать за то, что бедная женщина с перепугу не догадалась нанять машину в Зайцеве и сразу же отвезти Федора Николаевича в больницу.
Где-то возле Тишина действие новокаина ослабло. Федор Николаевич начал сначала постанывать, а потом уж и материться. На подъездах к Калининграду ему было так же хуево, как и на скамейке перед домом, но теперь уже не было самогона.
В приемной травматологии посмотрели направление с рентгеновским снимком, почесали репу и отправили Федора Николаевича на операцию.
- Что? - переспросил Федор Николаевич.
Арик ничего не ответил, закрыл глаза и уснул.
Ему снилась плоская голая серо-желтая пустыня. От одного краешка горизонта до другого - только серо-желтая пыль. Серо-желтая пыль, на которой равномерным пунктиром тянулась линия его следов. Арик бежал за солнцем. Красное солнце беспрестанно падало за линию соприкосновения пустыни и мутного неба, а Арик бежал за ним, бежал уже давно, будто бы и всегда, бежал, уже не надеясь догнать, бежал, мечтая лишь о том, чтобы не споткнуться ,потому что, если споткнуться, то упадешь, а если упадешь, то не встанешь, а если встанешь, то все равно будет поздно - солнце закатится и наступит ночь. Отвратительное красное солнце.
Федор Николаевич посмотрел на спящего Арика, откинулся на подушку и начал вспоминать послевоенный Кенигсберг, его руины - груды битого кирпича. Он вспоминал красноармейцев с трофейным добром, катакомбы, по которым лазил со старшим братом, вечное недоедание, забитых, а потом внезапно исчезнувших немцев. Если подумать, то тогда тоже было хуево. Но все же это было детство.
Арик проснулся к обеду. Получив дозу демидрола с анальгином, он снова уснул.
Проснулся когда все уже спали - пропустил ужин. На тумбочке стаяли тарелка с холодной кашей и чай. Проснулся с чувством детских слез. Из сна почти ничего не помнил. Только то, что снова бежал, но теперь уже по трассе, смутно знакомой, похожей на дорогу в Светлогорск. На всех знаках было написано: "Блаженны все живущие, ибо имеют они смелость жить". Арик не помнил, где он видел или слышал эту фразу. Он не верил, что эта мысль могла прийти к нему. Он сильно сомневался в своей интеллектуальной состоятельности.
Через три недели хирург почесал репу, снял гипс и отправил Арика домой.
Федора Николаевича Арик больше не видел. Он вообще мало что увидел. Небо снова доказало, что ему насрать на наши желания.
Как и все, кто хоть немного притронулся к смерти и сумел от нее улизнуть, Арику вдруг сильно захотелось жить. Он хвалил булочки в кафе, пил холодное пиво, глупо улыбался в общественном транспорте. Он нашел девушку - милую дурочку со второго курса филфака, осуждающую внешнюю политику США с забавным видом детской серьезности.
Через месяц после выписки, вечером, Арик вышел из дома и направился к остановке троллейбуса. На улице было то, что калининградцы называют "штормовым предупреждением". Через пятьдесят метров от его подъезда здоровенный кусок кровельной жести сорвался с крыши и размозжил Арику череп. Арик скончался на месте, не приходя в сознание.