АНАХРОНИЗМЫ
Полина Ерофеева

Пролог
Она стояла у окна, совершенно обнаженная, а Том Уэйтс пел про тайные поцелуи.
У нее была грудь третьего размера и прозрачная кожа. В тот момент этого не было видно, она стояла спиной, ее силуэт терял границы. 
Он лежал в постели, забросив руки за голову. 
Она разговаривала с мужем. 
- Милый, меня сегодня не будет, развлекайся. Что? Где я? Я на улице. 
Он согнул ноги в коленях и чуть не заплакал от счастья. 
- Что, милый? На улице. На улице Коломенская. Мы с Леной. 
"Странно, - подумал он, - почему, когда перестаешь любить, сразу называешь милым?" 
Он знал одного мужчину, у которого когда-то была очень красивая жена - черные кудряшки, зеленые глаза. Незадолго до свадьбы они сидели в пустом парке, и он, почти засыпая во время поцелуя, сказал: "Как же я люблю твои мутные глаза". 
Сейчас жена катается в инвалидном кресле, не умеет шевелиться, а он называет ее "милая" и нежно трогает за плечи, чтобы не сломать какую-нибудь косточку. А кудряшки превратились в серебряные прямые волосы. 
Он содрогнулся от жалости, очутившейся в его голове. Она заметила его движение, нажала на разъединение связи, и, подумав, что он вспоминает недавний секс, медленно легла на него. Она стала целовать широкие смуглые плечи, приятно касаясь светлыми волосами его локтевых сгибов. 
Он закрыл глаза. 
Чем настойчивее он целовал ее, тем сильнее раздавалось царапанье по стеклу с внешней стороны окна. Было похоже на то, как если бы кто-то барабанил подушками пальцев с длинными ногтями. 
Это были капли дождя, который только начинался. 

ЧАСТЬ I
Л Е Т О
Ночами я наблюдаю за тем, как каминный огонь остервенело грызёт поленья. Или накрываюсь медвежьей шкурой, слушая бесшумные шаги бурого брата за толстыми брёвнами.
Хочу вдыхать аромат кривой берёзовой коры или курить не в затяжку на сыром утреннем крыльце, жмуря левый глаз. Хочу выпустить на волю собаку с тренированными лапами и следить за тем, как она бежит к реке,  превращаясь в маленькую коричневую точку, которая колет себе пузо и шевелит кусты шиповника.
Хочу цеплять ноздрями запах свежей рыбы и отработанного топлива. Я без страха падаю в реку, на покатые камни, а потом встаю и иду в тепло, оставляя за собой тинную дорожку. 


Тоска
Так странно тосковать по кустам, в которых тебя вырвало от шампанского в 16 лет. Было очень жаркое лето. Было невозможно заснуть от жары.
Ночью напала тоска по любви. По той любви, когда тебя любят за то, что ты родилась и есть. Как-будто нам всё еще семь лет и по телевизору показывают Наташу Королеву с желтыми тюльпанами, а в подвале сидят дворовые щенки, которых хочется утащить домой. И мы любим друг друга потому, что так пришлось - быть вместе, проводить время вместе, строить воспоминания.
Так странно думать о той улочке, где было сказано: "Ну, подумаешь, девственница. Давай, ты сегодня сделаешь это. Это же не страшно. Раз - и всё". Так странно тосковать по комнате, в которой ты лежал, борясь с желанием всё испинать и разрушить. 
Так странно пить пиво на кухне с человеком, на которого как-то раз набросилась посреди пустого парка и стала целовать, целовать, заслоняя поцелуй своими длинными волосами. 
Так странно вспоминать комнату, где играла группа Morcheeba, и были слова: "Я так хочу сказать это именно тебе, но именно тебе не нужно слышать".

Мы с тобой бродим в жарких сумерках южного города, безупречно стриженые, со слегка волнистыми волосами. 
Нам одинаково одиноко, и мы решили быть вместе - по крайней мере, мы уже давно знаем друг друга, и не нужно заново изучать, что кому нравится, а что - нет. Не нужно искать эти безотказные кнопочки, выпуклости и участки, которые у каждого человека разные, как его ни верти.  
Мы медленно прогуливаемся по улице, беседуем о чем-то неинтересном. Да и как говорить об интересном, если нам с тобой интересно разное?
На закате мы занимались сексом. Дверь гостиничного балкона была открыта, мы слышали песни птиц, а твои волосы слегка шевелил ветер. Я смотрела на твое лицо, рассматривала все по отдельности - глаза, нос, губы, нос, щеки. Я думала о том, что кто-то другой, наверное, более очарованный тобой, воспринял бы тебя "в ансамбле", полностью. А у меня так не получается - я трахаюсь с тобой и вычисляю размер ноздрей, оттенок зрачков, высоту лба с отсчетом от переносицы. 
Поймав себя на этом, я разозлилась на себя. Потом закрыла глаза, но это не помогло, потому что ресницы дрожали, и через эту дрожь проникал свет. Тогда я отвернулась от тебя, так, чтобы не видеть и пробыла так до самого оргазма.  
Ближе к концу летнего вечера, приведшие себя в порядок, мы ведем светскую беседу. Мы зачем-то вместе, а я провожаю тебя на свидание с женщиной 30-ти лет. 
Вы договорились встретиться в пиццерии. Заведение находится на цокольном этаже старинного здания с лепниной. Там очень приятный свет. С улицы видно, что она уже пришла и пьет за столиком минеральную воду. На ней хорошо скроенный пиджак, а волосы у нее тёмно-русые.  
Брюки или юбка? Не знаю. Всё скрыто под столом. Ты называешь ее имя, машешь с улицы рукой. Потом ты идешь к ней, а я ухожу. 
Ко мне приходит облегчение. Я знаю, что это ненадолго - утром ты придешь, потому что мы вместе. Нам же удобно. Если у нас есть мы, значит, все вокруг видят, что мы востребованные, не ненужные, не бракованные, не существа, которых все сторонятся, а милые, к которым все тянутся. 
  
Чудесным вечером я иду от пиццерии мимо интернет-кафе. Я начинаю видеть море. И мне хочется на все наплевать, и быть бракованной, к чертям собачьим, и оставить тебя с этой женщиной в хорошем пиджаке, которая знает, чего хочет в этой жизни и каким будет ее годовой доход через 15 лет. 
Оставить тебя, побежать к морю, снять свой плохой пиджак и дырявые джинсы и поваляться на жестких камнях. И чтобы ровный шум воды, и свобода. 
Но все не так. Ты сидишь сейчас с этой пиджачницей, режешь вилкой кусочки пиццы и думаешь о том, как вернешься утром в гостиничный номер, который еще с вечера оккупирую я. И ты заставишь меня тебя обнимать, и я это сделаю, потому что тебе будет холодно, а я за ночь нагрею постель. Я не могу смотреть, если кому-то холодно.  
Я хотела, чтобы все прошло. И все прошло. И я теперь не знаю, что мне делать с твоим телом, которое пустое и пошлое для меня, как и мое - для тебя.  

Джим Моррисон и сурки
Закрою глаза - оказываюсь в chaise longue. На мне кимоно черного цвета с белыми шипованными розами. Кимоно большое, я в нем смотрюсь, по меньшей мере, странно. Похожа на гнома. Колпака не хватает.
Ветер прыгает по кимоно и недовольно свистит. Просыпаюсь и пою песню про Бурбон-стрит. Окрест ничего не видно. Как-будто океан засыпало громадным слоем песка.
Вдали, на бархане, сгруппировались сурки. Они изнывают от жары.
Поднимаю голову, щурясь от солнца, вижу Моррисона. На нем мокрая сибирская шуба и полосатые шорты. 
"Here Comes James!",- говорю.
Моррисон хмурится куда-то вдаль. В уголках его глаз собрались комки засохшего золота. Он достает из мокрого кармана мокрую бутылку "джемисона", отвинчивает крышку и предлагает хлебнуть.
Я скалюсь. Он пьет виски без меня и шевелит челюстями.
Мы беремся за руки и идем по кипящему песку искать кусочек океана. Он - в мокрой шубе, и я - в черном кимоно. Сурки молча смотрят на следы воды, которые тянутся от шубы Джима. 

Потаенное окно, потаенная дверь
В коридоре на стене, ближе к потолку, часто звенел дверной звонок. Это был длинный глубокий звон - сначала простой, немного тужившийся. А потом словно вывернутый наизнанку. Рядом со звонком к стене была прикреплена вешалка-рога. На рогах висели норковые шапки - одна обманка, другая нет.
Напротив входной двери стоял холодильник, а над ним - на гвоздике - чеканка: мальчик играет на свирели. Я ела кукурузные палочки, смотрела на этого мальчика с дудочкой и придумывала новую историю из серии: "Жил-был крестьянский сын, и вот однажды он собрался в город".
***
На холодильнике стоял поднос, а на подносе - самовар и кораллы. Кораллы папа привез из командировки, их ему подарил какой-то знакомый водолаз. Они были цвета слоновой кости, а издалека похожи на большой ком творога, из которого какой-нибудь сумасшедший решил слепить ежа. Получился окаменевший пористый творог с отростками.
Мои гости вставали на цыпочки: "Что это такое?"
А я говорила: "Непонятно? Это же кораллы!"
Точнее, это был один большой коралл. Если я по нему стучала пальцем, он издавал тихий звонкоглухой звук, как при легком ударе по глиняной кружке.
К потолку прихожей были прикреплены качели. Однажды я так сильно раскачалась, что задела ногами кораллы. Они упали, разбились и едва не прибили белоснежную кошку Пушку. 
Я хочу их найти и дарить, дарить. Они уже, кажется, часть меня.
***
Лет с четырех до двенадцати я во многих предметах видела мистику, волшебство, пути в параллельные миры. И считала, что истории, в которых я живу, происходили или происходят на самом деле - просто, может быть, в другом мире. 
Откровенно говоря, я и сейчас иногда так думаю.
Я прислушивалась к звукам, и многие казались мне очень странными. В первом подъезде моего дома, на первом этаже, всегда было очень темно и пусто. Я входила на сумеречную лестничную площадку с залитого солнцем крыльца. 
Прокравшись в предбанник, где находились входы в две разные квартиры, я тихо вздыхала и прижимала ухо к одной из дерматиновых дверей. Точно зная, что хозяйка квартиры тетя Таня ушла на работу, я прислушивалась к шорохам, капающей из крана воде, подозрительным урчаниям, о происхождении которых даже сейчас не могу догадаться.
Потом мне делалось совсем-совсем страшно, и я убегала к солнцу.
***
Впечатляло ходить по дачной дороге и смотреть на дома, домики и домишки. 
Один мне особенно нравился. Он был маленький, серый, "под шубой", двухэтажный и очень одинокий - потому что я никогда не видела света в его окнах или людей на участке около него. Находился он, как водится, за забором. Вроде как частная собственность, нельзя шастать. А пробраться туда страсть как хотелось, очутиться внутри, тем более вместо двери было отверстие с тёмным содержимым. 
И вот однажды я все-таки осмелилась - открыла калитку и забежала внутрь. Встала, прижавшись спиной к бетонной стене, и, затаившись, смотрела на пыль пустого помещения, которую сама же и подняла своими тапками.
Не было ни страшно, ни интересно. Никакого волшебства. Просто в воздухе носилось то, что можно почувствовать, но нельзя увидеть, потому что оно не показывается. Я разочаровалась и пошла искать новые лазейки, деревья, тарзанки и шалаши.

Басни
Мы сидели на полу вчетвером. Было темно, потому что ночь, но горел монитор. Пили дешевое вино и слушали старую Земфиру. 
Сашка заснула, мы всё шумели.
А потом Инка сказала:
- Вот у всех нас есть Земфира. А у Земфиры нет Земфиры. 
Я сказала: 
- Ну, у нее же есть...Джим Моррисон, к примеру.
- А Земфиры-то у нее нет, - сказала Инна.
И сделалось как-то грустно. Хотя ненадолго.
***
Вспомнилось старое зеркало, в котором я наблюдала за 18-летней собой. Торжественно подводила черным карандашом низ глаз. Потом лакировала свою гладкую прямую челку и надевала всё черное. 
В правом верхнем углу зеркала лаком для ногтей нацарапано "июль 1999", и чуть пониже нарисовано сердце. 
Любопытные скелеты в шкафу - картинки в голове. Я все хотела вылечить его почки /или печень/ и водила к себе домой. Он вставал в проеме, а я на коленках ползала под мебельной стенкой и собирала в горсти плоды шиповника, которые там сушились. Отвар шиповника, говорят, от многого лечит.
Я рисовала сердце, а Сашка приговаривала: "Рисуй-рисуй, через год сравним твои ощущения". И сравнили. И я уже не была влюблена в того человека. И хихикала в кулачок.
Настроение у меня часто в стиле слова "басня". 
- Как ты?
- Басня.
- "Как басня"?
- Нет, басня.
Такое теплое слово. Всем девочкам мальчики подарили по кассете "нирваны" и басни какого-то современного баснописца. И мы стали в этих дурацких книжках писать друг другу свои басни.
А одна отличница с фиолетовыми волосами и в кожаном сарафане написала мне что-то такое страшно яркое. Но я ничего не помню.

За три моря
Волосы и кожа пахли летом.  Этот аромат выстилался повсюду. Наверняка, летом того года было зачато много детей, возбуждение в воздухе окружало всех дымкой, а потом дымка таяла, и на лицах оставался раскаленный воздух. 
Мы пересекали широкие дороги с точками автомобилей на горизонтах и брели по узким тропинкам, которые мелькали ниже уровня дороги. Нас окружали кусты шиповника, жимолости, кривые березки, по которым в детстве очень удобно карабкаться, а в зрелости очень хочется, но нельзя. Нам было по девятнадцать, мы находились в том возрасте, когда деревья безразличны.
Над головой летали мелкие птицы, они были такими быстрыми, казалось, кто-то выстреливает ими из пушек. Пташки издавали любопытные звуки, похожие на вопрос: "Чавычу видел?" Чавыча - это разновидность красной рыбы. В раннем детстве я любила разговаривать с этими пташками, отвечая прямо в солнечное небо: "А вот и нет, а вот и нет!". Теперь же мы просто слушали. 
Мы валялись в траве, курили, толкая дым в расплавленное небо и цепляя нижними зубами верхнюю губу. В сумках у нас были какие-то бутылки с маслами, и, когда нам не было лень, мы растирали друг другу спины. 
Репейник цеплялся к собачьим "штанам" Кузьмича. Кузьмич фыркал, но продолжал носиться и лаять на кусты. У Кузьмича были гигантские выпученные глаза с длинными ресницами, он любил тереться лохматой спиной о траву, а потом кусать ее.
На зеленой траве - учебники по культурологии, политологии и истории - вперемешку с  тюбиками крема, пачками крепких сигарет, бутылками с минералкой и книжками кого-то, кто похож на Кортасара, только попроще.
Высоко-высоко в небе летит самолет. "Интересно, куда он летит", - думаю я, распластавшись на примятой траве. По моей депилированной ноге ползет муравей, а где-то далеко есть другой мир. Здесь же - неопределенный шум с дороги, глухие автомобильные сигналы и солнце, как печка.
Нельзя долго лежать на спине. Время - двенадцать дня, солнце на пике активности, можно обжечься. И слава богу, если одумаешься и прикроешь смелые соски листьями лопуха.
Встаешь, упираешь руки в бока - смотришь на утюги - настоящие большие утюги, покрытые лесом. Некоторые сопки (например, сопка Любви) похожи на красивую женскую грудь, обросшую некрасивыми волосами. Но сопка Любви далеко, а утюги перед глазами. 
Утюги - это такие сопки, горы, если хотите. Только выглядят они иначе - вроде и гора, а на верхушке - равнина. Получается утюг. А за утюгами - скалы. Скалы очень острые. На них приятно смотреть - при закатном свете, когда небо становится багровым, силуэты скал напоминают башни замка, где живет злая фея Карабос из "Спящей красавицы". 
***
Есть фотография, на которой я и Чу стоим на балконе. Мы только что вернулись из леса. У нас такие счастливые лица, будто мы на пароходе, плывущем в Африку, а не на лоджии с деревянными рамами и облупившейся краской. "Смотрители" фотоальбома с цветочками на обложке раньше так и спрашивали: "Куда плывем? Эй, там, на пароходе!" У меня в руках роза, бюст выскакивает из верха купальника, а в глазах веселый пароходный вопль: "Эй! На берегу! Счастливо оставаться!"
Потом пошел дождь. 
 
В городе моего детства грозы были редкостью, но когда мне исполнилось восемнадцать, грозы появились. 
Занятие - ошиваться на балконе во время грозы, испытывать судьбу. В доме напротив - кухонное окно, из-за стекла которого выглядывает пузатый дядька в майке-алкоголичке. Он курит каждые полчаса и посматривает на меня, молодую девку, с явным любопытством. Так мне кажется. Или я себе льщу? Какая разница? Тот дядька уже умер. Я спряталась, занавесила глаза челкой, ловлю ртом сухость жары и свежесть надвигающейся грозы, и первые капли стекают по челке прямиком на мой нос. А еще можно высунуться на полтуловища и громко петь, но я стесняюсь.
В пустые солнечные дни - загорать на балконе, распахивая все рамы. Я ставила под ухо большие колонки, вырванные с мясом из проигрывателя "Вега", и заставляла трепетать окрестности. 
Ноги я вытягивала за пределы балкона. Кто-то из друзей шел по детской площадке к моему крыльцу, останавливался под окнами и следил за моими сморщенными пятками, которые морщились в такт оборванному реву Сандры Насич. Я была очень простая, совсем не сноб, но недоверчивая. И не знала, кто такая Ирэн Жакоб и умер ли Кшиштоф Кесьлевский.
Нечеловечески вопит Сандра, соседи мылят веревку то ли для меня, то ли для себя, а я, высунув пятки на улицу, пишу очередную повесть, похожую на сценарий. Или, на худой конец, читаю первый том "Хождения по мукам" вслух с выражением, или на ходу заучиваю реплики героев - как-будто я актриса и готовлюсь к роли.

Москва-1995
Как интересно быть свежемозгим 14-летним человеком, впервые прилетевшим в Москву. Все кажется большим. 
Домодедовский аэропорт усыпан шустрыми таксистами, похожими на Чапаева. За большим витражом в урне горит газета. Солнце печет нестерпимо. Водитель автобуса пропихивает баулы в жерло железного "друга". Внутри душно, мальчик в бейсболке торгует женским глянцем, протискиваясь в узкое пространство, как симпатичный удав.
Мы едем мимо зеленых полей, окантованных деревьями, как кудрявой тесьмой. Я смотрю в окно и не вижу гор. Там, на горизонте, должны быть вулканы - большие грозные великаны, безмолвные шаманы-старики, с которыми шутки плохи. Девять часов назад я видела их, и даже смотрела на их макушки сверху вниз.
"Где горы? Горы, где вы? Я хочу вас видеть", - думаю я. Но гор нет. Зато появляются высокие дома. А потом мы ныряем в горячее пульсирующее метро, и какой-то мужчина в очках помогает нам втащить чемоданы на ступени эскалатора. 
Я с удивлением смотрю на целующиеся в метро парочки, и пока я за этим наблюдаю, выпучив глаза, нас выносит на проспект Мира. Путешествие в метро было похоже на мгновение, на кратковременный, но захватывающий поцелуй.
На дворе 1995 год, проспект Мира заставлен коммерческими палатками и кавказскими торговцами. Поздними, но яркими вечерами, улицы делаются пустыми. Пахнет призраками дневных посетителей, и все вокруг светло-коричневое. По улице Гиляровского еще дребезжат трамваи. Мы с мамой идем посередине - по трамвайным путям. Чемоданы тяжелые, мы иногда останавливаемся. Справа к нам приближается пухлая двоюродная бабушка с улыбкой. Слева - нагоняет незнакомый мужчина подозрительной наружности. Он видит двоюродную бабушку как бы сквозь нас и скрывается в переулке.
Бабушка щупает мои бледные плечи и шушукает: "Симпапуш-ш-шка...симпапуш-ш-шка". Мы уворачиваемся от трамвая и входим в квартиру. 
В комнатах мрачно, летает пыль. Я сплю на раскладушке, каждое утро меня будит громоздкий трамвай, сотрясающий стены своими поступательными движениями. Когда я чищу зубы, зеркало аккуратно мельтешит, и я вместе с ним.
На улицу меня одну не пускают, разве что за мороженым или на почту. На почте я рассматриваю африканок в тюрбанах - через стекло, а за мороженым иду очень медленно. Рядом стоит дом с коммунальными квартирами, и я вдыхаю запах прокопченной кухни и вбираю ушными раковинами голоса шумных жильцов.
Что мне ваши Большие театры? Вот где веселая жизнь - в паршивой коммуналке, а вовсе не в Кремлевском дворце съездов.

Впрочем, народного духа в то лето мне хватило. Одна монашка напугала меня адским пламенем, и я не без помощи извне отправилась к батюшке, целовать зацелованные иконы, впитывать волосами святую воду и громко декламировать старославянские письмена.

А началось все с обыкновенной булки. Рыжая девочка в монашеской одежде притулилась рядом со мной в электричке, которая мчала нас в Сергиев Посад. Мама и бабушка сидели напротив. А девочка усадила рядом с собой монашку постарше - женщину лет 45-ти с печальными светлыми глазами. Я вытянула шею, пригляделась к старшей монашке и подумала о том, что лицо ее имеет слой знания. Девочка поправила платок и протянула мне булку:
- Будешь?
Я скуксилась и пробубнила:
- Нет.
Немного помолчали. Старшая монашка задвигала губами и произнесла, глядя на маму:
- Знакомое лицо... знакомое лицо.
- Нет-нет, - влезла бабушка, - Они издалека!
- Откуда издалека? - спросила монашка.
Мы во всем признались - признались в принадлежности горам. Монашка представилась Галей и гордо провозгласила себя нашей землячкой - бывшей учительницей химии обычной средней школы. Дочь ее, Юлия, в 14 лет почувствовала себя невестой Бога и рванула в Москву. Мать, живенько скинув с себя светский наряд - за ней. В итоге православная церковь приняла их в свои объятия и пустила пожить в гостеприимные кельи. 
Благодаря рыжей маленькой невесте Бога я, маленькая грешница с мышиными волосами, прошла обряд крещения. Мне хотелось смеяться, но я выдержала. 

Электричка в Домодедово отчалила с Павелецкого вокзала. Тук-тук. У меня в руках любимая газета, я читаю статью про Долорес из "Кранберриз". 
На одной из станций стоит парень среднего роста. Очки темные, футболка белая, джинсы голубые. Очень похож на рок-музыканта.  Кажется, слушает музыку. Тишина вокруг, пахнет цветами. Солнце по траве блуждает, светится в ней зайцами. А он совсем один на пустой платформе, и это его не расстраивает. Потому, что он очень молодой, сильный, красивый и, наверняка, едет на свидание.
Поезд трогается. А я, уткнувшись в газету, думаю о том, как бы мне побыстрее похудеть и избавиться от прыщей. Вот тогда, думаю я, все будут моими. Все, кого полюблю. У меня будет много-много свиданий. И сердце замирает при мысли о том, кого мне предстоит полюбить, как этот человек будет выглядеть, и сколько же всего интересного произойдет в ближайшие лет десять. 
А потом, думаю, лет в 25, стану взрослой теткой со взрослыми заботами, и плюну на забавы. И еще я думаю о людях, которые проносятся мимо каждый день. Их так много, а запоминаются только некоторые, как этот парень в очках.

Гостиница
Небольшая уютная гостиница в тени деревьев. Где-то у моря. Оно шумит за плечами. А если посмотреть налево, прищурившись, увидишь серпантин. Я туда уже приезжала на какие-то съемки. Стены гостиницы песочного цвета внутри и орехового снаружи. В холле - приятные сумерки, немноголюдно. Если абстрагироваться от местности, можно подумать, что это тихий зеленый московский дворик. 
Длинноволосый мужчина с аккуратной бородкой ждет меня в машине. Я выбегаю, сажусь на переднее сидение и вдруг понимаю, что забыла большой чемодан. Бегу за ним по ступенькам, забегаю в номер, чемодана нет. Возвращаюсь вниз. Портье говорит, что чемодан отнесли в машину и что вообще как-то странно все, он думал, что я уехала на "этой" машине.
"На какой машине? Моя стоит здесь!" - сержусь. "Темно-коричневый седан", - ответ. С досадой понимаю, что мой чемодан сейчас мирно трясется в просторном багажнике чужого автомобиля. Зачем? Зачем этим людям мой чемодан?

Будто возвращаюсь домой. Большая светлая комната. Вдоль стен восседают все люди, с которыми на протяжении всей своей жизни я тепло общалась. Едва вхожу, они хором начинают смеяться. Я что-то говорю. Кто-то совсем захлебывается смехом, а кто-то тихо хихикает. "Что происходит?" - спрашиваю, и снова начинаю что-то говорить. Они продолжают смеяться. Молодой мужчина в углу декламирует, усмехаясь: "А что вы хотели?! Я же говорил, с ней так всегда!". 

Ночь. Тишина. Стою у окна. Напротив - дом с балконом. Через балконное стекло видно комнату. Толстая женщина собирается ложиться спать. Подходит к стене чтобы выключить свет, нажимает. Женщину пронзает электрический ток. Я с ужасом наблюдаю, как по ее телу проходят разряды, переливающиеся всеми цветами радуги. Это длится пару секунд. Женщина падает.

Кино о кино
Мы летим в маленький прибалтийский городок. Я была в нем раньше. Была там одна - в домике у сморщенной старушки-ведьмы, которая, заманив, не отпускала меня. Старуха устраивала оргии с жертвоприношениями и хотела, чтобы я ей помогала. Кажется, ее зовут Ханна. 
Я блуждала тогда по летним проселочным дорогам, пытаясь найти людей. Когда становилось темно, бежала в никуда. Люди, добрые веселые люди, были совсем рядом, но у меня не получалось к ним подобраться. Я слышала, где-то неподалеку - open air с громкой музыкой. В тени деревьев и на солнечных полянах. Они ехали по соседним дорогам на стареньких автомобилях, прихлёбывая пиво и распевая песни под хрип автомагнитол. Музыка леса подбиралась ко мне, но к себе не пускала.
И вот мы снова здесь - только не на окраине, где живет беловолосая ведьма, которая до сих пор меня ждет, а в центре. Здесь готические дома, стены которых покрыты мхом. Из-под фундаментов выбиваются длинные травинки. Мы приехали на большом двухэтажном автобусе. Насиделись и решаем выкурить по сигарете на свежем воздухе. Но зажигалки достать не успеваем. Как из-под земли вырастают тучи бесполых существ с ежиками на головах. Они протягивают нам свои горящие зажигалки, словно это факелы из катакомб южных городов. Мы втягиваем дым из тонких сигарет. Существа улыбаются, обнажая желтые зубы. Приближается вечер. Городок покрывается синевой.
Мы приехали сюда посмотреть старый фильм с Гретой Гарбо. Сегодня премьера, затянувшаяся лет на шестьдесят. Мы долго идем узкими улочками и заходим в одно из зданий. Длинные коридоры зовут бесконечностью. У стен, облокотившись, стоят усталые или улыбающиеся существа. Они не обращают на нас внимание. Руки наши красные и сухие от мороза, хотя на дворе ласковое лето. 
Мы смотрим фильм в пустом зале. Мы удовлетворены просмотром. У фильма запах старины. Бредем к дороге. Сумерки атакуют. Мы прячемся в темноте. На горизонте - огни. Огни и рядом. Нам темно, но тепло. 

Сырая Москва
Маляры-пильщики-выравнивальщики натолкали в лифт свежих газет. За окном дождь, газеты намокли. Стою в лифте, ищу комки туши в уголках глаз, наслаждаюсь запахом типографской бумаги.
Вижу себя - иду по дождливой Парковой улице номер такой-то. А там где-то магазин периодической прессы, уценёнка. Выспрашиваю "Птюч" с фотографиями времен "Студии 54". Беру журнал, выхожу на мокрый асфальт. У Интернет-изданий нет запаха газет.
Сыро. На воротах ярко-желтая надпись: "Школа". За воротами - пустая дорожка. На ярко-зеленой траве блекло-желтые сухие листы. Пусто. Когда в школе пусто, ее населяют привидения. 
Чуть дальше у ограждения, на зеленой полянке, сидит группа собак в количестве примерно 12 особей. Большие, двух мастей - черно-подпалые и рыжие. Морды сытые, добрые, но я их боюсь. И все остальные прохожие - тоже.
Пасмурно. Дворы "хрущевок" опустели, детские площадки остались нетронутыми. "Неужели в этих домах не живут молодые матери с детьми?" - думаю я. 
Ощущение, что если на место "хрущевки" водрузить деревянную двухэтажку со скрипучими ступенями и вонючими газовыми плитами, ничего не изменится. А рядом с новостройками почему-то столпотворение детей.
***
Запахи воды, смешанной с различными субстанциями, приобретают завершающий, визуальный, штрих. Я обнаруживаю красно-желтостенную улицу, по которой снуют красно-желтые дребезжащие трамвайчики.
Прошла чуть дальше - наткнулась на совковый магазин с полом из дешевой плитки и ароматом переспевших овощей, купила сигарет. 
Это улица Кржижановского. 
Не безумного Сигизмунда из первой части прошлого века, который придумал "Мост через реку Стикс", "Клуб убийц букв", "Мишени наступают", что-то страшное про плод-фантом и человека, который однажды проснулся маленьким. Еще он придумал история про гуся. Там был мудрый гусь, который знал, что поэзия - это когда твое же перо делает тебе больно.
Так вот. Эта улица какого-то другого Кржижановского. На этой улице кирпичи такие красные, будто индустриальный район заселили людьми.

Ноги мужчины
Ноги снова покрылись волосами. Он ходит лохматый. На солнце они светятся и переливаются, а в темноте их не видно. Только если рукой провести по слишком изящным для мужчины икрам - от кости рядом с пяткой (самое больное место после самого болючего) до коленного сгиба. 
Она может провести дорожку пальцем - там, где в 40-е на чулках были швы. Не у него, конечно, а у его бабушки. На бедрах мужества побольше. 
Когда он сидит на кухне в трусах, расставив ноги и грубо всасывая сигаретный дым, он похож на пушистого зверя - большого медведя, которого постригли и вымыли ароматным шампунем. Он, разумеется, осознает свою сексуальность. Девушка с гривой волос прячется в углу кухни и разливает по чашкам жасминовый чай. 
На подоконнике сидит рыжий медведь-енот - он, как и чашки, из фарфора - правда, с трещинами. Однажды медведя размолотила собака. Она махнула длинным пушистым хвостом и улепетала в прихожую. 
За окном утро - с пылу с жару. Автомобилей очень мало, и все они скрыты за деревьями. В этом районе много зелени. Он берет за локоть черногривую девушку, и они вместе выходят на балкон. Свесив головы вниз, они выявляют прохожих на предмет лысых макушек, параллельно громко выясняя, откуда взялось словосочетание "офисный планктон". 
Приходит время надевать футболку, джинсы и кеды. До вечера никто не увидит его ног. 
В 22.00 снова придет черногривая. Она бережно снимет с него джинсы, и, пока он будет спать, опять сделает ему эпиляцию. 
Потому что ее страшно раздражают волосатые ноги. Даже очень красивые. А в остальном все замечательно. 

Разряды на шерсти
Намазавшись шампунем, она стала царапать кожу головы и трясти волосами как собака из фонтана. Выключили горячую воду. Выпили весь кофе. Выдули всю траву и пыль.
Она любила себя. Реже - физически, чаще - душой. Это называлось самодостаточностью, и не каждому было по зубам. 
Никто не был ближе, чем она сама. Раз в год, раздеваясь перед зеркалом, она ужасалась тому факту, что позволяла, позволяет и позволит еще не одному человеку прикоснуться к ее груди, животу, ногам и рукам. В остальные дни года она наслаждалась прикосновениями.
"Как может быть близким создание извне?"- временами думала она. Она, разумеется, принимала впалзывания в себя другого человека. Но это было вторжением, а не слиянием. 
Возможно, потому что не было волшебства. Или еще какого-то компонента.
Для приготовления вкусного супа нужна соль. У ее супа соли не было - то партнер забывал посолить взаимодействие, то она сама. Атака на ее "я" - попытка физически овладеть ее душой - была похожа на овладевание невинным телом с помощью подручных неодушевленных предметов.
И запах. Запах чужого человека. Чужая поверхность прислоняется к ее коже - из пор выходит уникальный запах и входит в ее поры. В этом запахе нежность и похоть - стремление дойти до гортани "не лицом". И что-то очень доброе. И она источает то же самое в ответ - отдает гортань и доброту.
Она стоит под острыми струями воды и думает о том времени, когда все закончится и воцарится тишина. Но тишины нет. Ее нет, как нет абсолюта. И, может быть, когда ее тело постареет, перестанет вбирать в себя ароматы и растает, она освободится и примет любую фигуру. Она выберет того, чей запах она помнит из прошлой жизни. И станет его женским воплощением.
Однажды она поскользнется в большом травянистом поле и полетит кувырком к косогору. 

Мелкие электрические разряды побежали по кошачьей шерсти. Рука потянулась к точёной голове и ласково потрепала.

Лайза Минелли режет хлеб
Бывают такие квартиры... небольшие. Открываешь входную дверь, и сразу дверь в комнату перед тобой. Вот такая квартира. Сумеречная.  А в комнате этой на кровати лежишь ты, и у тебя хандра. 
Ты ёжишься под клетчатым пледом, а рядом с тобой две бутылки белого вина.  И напольная лампа.
- Зачем тебе так много вина?- спрашиваю я, - Напьешься же...  И отчего такое грустное лицо? 
Ты молчишь и враждебно смотришь то на меня, то на пейзаж за окном. 
- Какая напряженная атмосфера.  Зачем я здесь? - спрашиваю.  
- Не трогай моё вино, - отвечаешь жестко, - Пить буду только я.
- Там, на плоской крыше, будет вечеринка, - говорю, - Сама Лайза Минелли готовит бутерброды. Она хорошо орудует ножом. 
- Да, она вся в черном. Маленькая и красивая. Но мне плевать, я останусь здесь и буду пить.
Ухожу.  С кем-то очень далеким мы отправляемся фотографировать старый чумной чердак. Забравшись туда, мы присаживаемся на трухлявые мешки. Начинается ливень. Небо темнеет. Гром гремит прямо над головой. Молния лампой дневного света озаряет пустырь. Понимаю, что чердак сейчас сгорит к чертям собачьим.
И он загорается. 

Одиночество
Ты просыпаешься очень рано утром, брызги солнца в глаза. Протягиваешь руку, чтобы потянуться, и утыкаешь ее в спинку дивана. Ты живешь один, и поэтому диван ты не раскладываешь.
Едешь на работу. Работаешь. Ходишь, бродишь, разговариваешь или молчишь. Потом едешь домой. Настроение у тебя не фонтан, потому что надо еще ближе к ночи звонить по делу и долго разговаривать с каким-то незнакомым человеком, которого еще, возможно, придется уламывать на разговор.
А в автобусе напротив тебя сидит красивая парочка. Ты видишь, какие у него голубые глаза ? А какие у нее стройные ноги? 
Он так гладит ее по уху и кусает за нос, что ты умиляешься - как бессильный старец, импотент, фригидная женщина. Красиво, но что-то сил нет.
И вот ты приходишь домой, и звонишь. Например, взять интервью. И ты слушаешь, слушаешь, как на другом конце провода с тобой разговаривает человек. Он такими умными словами выражается, и так очень интересно рассказывает про частицу нейтрино. 
Так приятно. Ты уже кончил где-то в глубинах мозга.
Угукаешь и киваешь в трубку. Думаешь: "Только не клади трубку, давай еще немного поговорим". То ли ты утомился, то ли что. Ты ведь даже не знаешь, как человек выглядит. И голос у него совсем не твой - такой простой, грубый, сильный. А ты щебечешь как придурочный воробей. У тебя сердце так съеживается, что ты даже рот закрываешь, чтобы не сказать: "А давайте как-нибудь...ммм... поужинаем?"
Да ведь дело-то не во внешности и не в сексе. Просто чувствуешь, что было бы здОрово. Бывает, нападает паника, что отравишься лекарством, сгорит пищевод, и умрешь от голода в грязной постели. Или поскользнешься в ванной.
Ты ничего не говоришь голосу человека. Просто растягиваешь вопросы. И все-таки наглеешь и спрашиваешь, сколько человеку лет. Для работы, якобы. Оказывается, тридцать два. 
Там, в помещении, где трубка и человек - тишина, только изредка звонит мобильный. Ты думаешь: "Интересно, это пустая квартира? Или кто-то валяется на диване за стенкой?"
Вопросы заканчиваются, тебе не о чем говорить. Ты иссяк, а человек на проводе, сразу слышно, не из разговорчивых. 
Вот если бы спросить, как запустить ядерный двигатель. Но у человека и так покровительственный тон, физику лирика не понять. Прощаешься, и говоришь, что если что-то понадобится уточнить, то перезвонишь.
А потом ты просто будешь работать дальше. И дальше. И дальше. Или не будешь работать, а будешь отдыхать. Или умрешь. Или еще чего. Или потеряешь остатки истины.
И человек будет работать, или не будет. Или еще чего. И один бог никогда не узнает, как выглядит другой бог. Почему бог? Потому что, вполне возможно, вы друг для друга - боги, и вам был дан шанс. Но вы его пропустили, посчитав богами кого-то еще.
А, может, никакие и не боги вы. И не узнаете уже. Потому что вы ничего не сделали.
***
На следующее утро вы по традиции ткнули ладонь в спинку дивана, а вчерашний человек нечаянно, еще не проснувшись, а только потягиваясь, ткнул кулак в лицо нелюбимой жены. Она поморщилась, захихикала и чмокнула его в потный красивый висок.

Индустриальный пейзаж с прозрачными вкраплениями
Рядом с домом стояли две кочегарки. Одна - старая, с желтоватыми стенами и большими окнами-витринами, хотя торговать оттуда можно было разве что углем. 
Другая - новая, с длинным узким коридором из бетона, соединяющим две части котельной. Из одной трубы шел белый дым, а из другой - серый. На верхушке одной сидел заметный издали железный чертенок с трезубцем, а на другой чертенка не было.
В кочегарках работали люди в кепках, но их почему-то никогда не было видно. Иногда кто-то один выходил из пасти строения, садился в грузовик и куда-то уезжал. 
Еще была огромная гора угля. По нему хотелось полазить, но не нравился запах, да и бетонный забор мешал. 
К боку новой котельной по какой-то странной случайности прилегала оранжерея, где выращивали гладиолусы и помидоры. Вход на территорию оранжереи начинался маленьким домиком, скорее, даже ларьком, в котором никогда не было продавщицы. Точнее - она была, но я ее не видела. Я осторожно подходила к ларьку и на цыпочках высматривала хозяйку конурки. Никого. Тишина.
Закат разгорался оранжевым огнем, и в те моменты мне казалось, что в мире нет не только продавщицы, но и всех остальных людей. Что я совсем одна. Сейчас я бы нашла в себе мысль о том, что всех людей поели нанороботы, но тогда я про это не думала. Мне просто было немного страшно - как если бы я могла заподозрить, что ближе к вечеру в городе поселились призраки, а люди от них попрятались в подвалах.
За оранжереей стоял одинокий сарай. Он был совсем маленький, но высаживал в моей душе тревогу, как деревца во дворе. 
Было пасмурно, пахло сыростью. Мы с Иркой немного повзрывали носками сандалий гору опилок у сарая. Опилки тоже были какие-то страшные. Наверное, не стОило трогать и их. Потом Ирка что-то резко крикнула, мы завопили и побежали за ворота кочегарки, поближе к крыльцу, на котором сидел бандитский ребенок Саша, который хоть и считал меня низшей кастой, но по крайней мере не был привидением или неведомым чудищем.
Старая котельная загораживала мужиков-кочегаров от узкого переулка с однополосной дорогой. В посленовогоднюю пургу я часто шла из гостей прямиком мимо старухи-котельной, крепко держась за высокую родню. Через прореху в обмотанном вокруг меня шарфе я видела узкую черно-белую /как жезл гаишника/ трубу в танцующих снежинках, осветляющих черное небо, загадочный охристый свет за мутными стеклами. И еще я слышала гул машин, которые приносили в дома тепло.
А потом был дом - я валялась на ковре и хихикала, прячась от взрослых под новогодним телевизором - протягивала руку к столу, моя ручонка скользила по белой скатерти и натыкалась на расписную чашку с полуостывшим красно-коричневым чаем. 
Снова, по расписанию, меня укладывали спать. Через щель в проеме двери светили лампы дневного света и был виден кусочек крашеной шведской стенки. 
Я слушала голоса, старающиеся говорить тише, чтобы не будить меня, и забывала про неуловимую продавщицу, и про зловещий сарай, и про бандитского Сашку, и про орущую Ирку. И начинала смотреть сны любимого взрослыми младенца, который еще ни разу не нагрешил. 

Озеро
Озеро было бездонным. Говорили, что в нем часто тонули.
Наевшись красных ягод и потрогав гнедую лошадь за морду и круп, я пугливо забрела в кусты шиповника. И спряталась в них. Мне было семь или восемь лет, и я очень любила пространства в тени кустов. Там всегда можно было спрятаться от людей и неторопливо придумать причину, по которой я забралась в колючий кустарник. 
Внизу, у травяной кромки озера, ошивались две фигуры - девушка в купальнике и парень в плавках. Я их запомнила еще с того момента, когда сидела на престарелой скамейке на крыльце, а они ссорились в "ниве" красного цвета прямо около меня. Он говорил, что любит ее, пытался обнять, но руль ему мешал. А она кричала как ненормальная, и ее рыжий хвост мотался из стороны в сторону так быстро, что кинокамера в моих глазах чуть не сломалась. 
Теперь, на озере, они носились как угорелые промеж деревьев, играя в догонялки. А потом он прижал ее к себе и поцеловал. Она дернулась и притворно захлестала его по лицу сухими узкими ладошками. После этого они долго целовались, а я все смотрела и смотрела, запоминая каждую деталь. 
Они так заливисто смеялись, а улыбки их светились ярче солнца -  и мне стало завидно. Мне тоже захотелось так засмеяться, бегать по зеленой траве с кем-нибудь улыбчивым, целоваться, отбиваться ладошками и прижиматься голой спиной к шершавым каменным деревьям. Но я была угрюмым маленьким созданием и не умела делать так, как они. У меня не было груди и нечего было показать. Я стояла в кустах в одних белых трусах. Мне не нужен был лифчик или верх от купальника, я могла скакать по берегу, и никто бы меня не заметил. 
Вот и эта парочка меня не заметила, хотя белые детские трусы светились как фосфор среди ветвей кустарников на пригорке. Совсем не заметили, но переместились за самый большой ствол дерева. Меня перестало интересовать дальнейшее развитие событий, к тому же с противоположной стороны пригорка раздались голоса, зовущие меня на пикник. Я бежала, а в моих глазах отражались солнце и вода. Это был один из самых теплых дней моего детства.

Любовь
Моя первая мужская любовь по имени Роман была на 14 лет меня старше. А влюбилась я в 6 лет. Когда мне было 14-ть, он откуда-то взялся и стал отвозить меня на рынок с большущими ведрами - торговать клубникой и малиной. Мы рано утром выезжали на дачу за ягодой, а днем ее продавали.
Его мать любила меня как родную, прочила мне великое будущее и брала с собой на дачу, смотреть на живность. Я ее не разочаровывала и вглядывалась в кур с большим интересом. Потом мыла руки в деревенском умывальнике и ела салат из ошпаренной крапивы. Ближе к вечеру лезла на чердак времянки, каталась там по сену и вдыхала сухость мяты, развешанной под потолком. Я не думала о том, что в сене можно валяться и не одной. Просто радовалась тому, что есть.

Потом мне было восемнадцать. Я снова очутилась в этом дачном поселке, но уже по другому поводу - в середине июля мы праздновали день рождения одноклассницы Ани. Мы были студентами-ботаниками и хотели всего помногу.
Дача принадлежала нашему ровеснику - парню, который на днях вернулся из Америки и привез на экскурсию по России американскую невесту Бренду. Мы пили водку, за окном темнело. Говорили исключительно по-английски.
Помню, объясняла Бренде смысл земфировских "Ракет". А она рассказывала мне про какой-то американский фильм. Потом лежали на кровати и вопили: "You are my best friend!" 

Москва
В Москве еще много старых домов.  Если идти между ними очень долго, то начинаешь терять ориентацию в пространстве - перестаешь понимать, Москва это, Петербург или Нижний Новгород. Все время чудятся тайны в закоулках и проулках.
Но для начала лучше прокатиться в трамвае.

Старушка с длинным носом, в белом берете и плаще оглядывается назад, не по-летнему смотрит в лицо девочке, слушающей музыку в наушниках. Девочка не реагирует. Старушка вытягивает шею в надежде прочесть хотя бы кусочек из книги, которую девочка читает. Ничего не получается. Женщина отворачивается и изящно декламирует: "Какая противная музыка!"
Какая противная старушка. Зачем так нервничать? Я уже выхожу.
В сталинском дворике душно. Через оконное стекло, пахнущее борщом, смотрят друг на друга два кота - один белый, другой черный. Один - на жаре, а другой - в сумерках комнаты.
Я задираю голову и смотрю на совершенно открытую пожарную лестницу и на крышу дома, к которой ведет лестница. Потом поворачиваюсь к другой желтой стене - там тоже лестница, задевающая боками балконы, и крыша. Забраться бы наверх, но боюсь высоты.
Продолжаю свой путь. Все время жду, что поверну за угол и окажусь во дворе-колодце. Посреди двора я снова запрокину голову, а когда опущу глаза, со мной произойдет что-то сказочное. Например, увижу говорящего белого кролика, который при мне закурит "беломорину".
Клюю в трамвае носом, забываюсь. Мимо проносятся автостолкновения, трамвай часами стоит в пробке, водители со словом "ссука", бешеные старушки, деды в белых рубахах, длинноногие девочки в майках-алкоголичках.
Склонив голову набок, возвращаюсь из офисных сумерек в сумерки дома. Мне снится, что я собака, которая на лету хватает сахарные косточки, громко лает и крадучись подбирается к пирожкам на полке.

Диалог
- Прости, я не слышу тебя.
- Каждое сказанное слово - штамп. Потому что оно уже сказано.
- Что? Громче... Пожалуйста, я не слышу. Музыка орет. Выключи к чертям собачьим!
- Жить нужно ради любви. Любви нет. А жить все равно надо. Чем дальше, тем больнее. Чем больнее, тем лучше.
- А? Сделай потише.
- Я пытаюсь сделать так, чтобы меня тошнило, чтобы болела голова. Когда голова перестанет болеть и меня вырвет, появится облегчение, радость.
- Вставить тебе два пальца в рот?
- Все мы одиноки в этом мире. Пришли, ушли. Кто с нами? Женщины, мужчины. Они тоже одни. Без нас. Они - не с нами. Мы - не с ними. Никто ни с кем. При этом одна душа пытается дотянуться до другой души. Мы тянемся друг к другу всеми возможными способами. Чтобы не быть в одиночестве. Потому что одиночество - это земной ад.
- У тебя остались сигареты?
- Все эти телодвижения похожи на мазохизм - попытки добиться успеха в сфере, которая тебе чужда, в которой ты бездарен.
- Сигареты есть?
- Нельзя почувствовать чужие страдания, даже если это самый близкий человек. Его страдания - это "его" страдания. Как там у Розанова? "Он" умер, "ему" плохо. Мне плохо оттого, что ему плохо, но мне не плохо настолько, насколько это ощущает он. Может быть, тебе даже хуже, чем "ему", но ты никогда не прочувствуешь один с ним уровень. Потому что ты не можешь залезть к нему в мозг.
- Блядь, вот они. Налить?
- Мы - одна большая душа. Разделенный на миллиарды кусочков абсолют. Когда мы соединимся, будет уже по фигу, кто какого пола в какой из жизней был. Наши души соединятся, и это будет круче самого крутого секса. Потому что когда наши сознания растворятся друг в друге, никто из нас больше никогда не будет одинок.
- Это бред. Не хочу слушать.
- Сволочь, дрянь. Ненавижу тебя! Я не могу так больше.
- Наливай.
- Подставляй.

Женщина с мужским лицом
Очередь в Сбербанке.  Вполне милый пожилой бородач пристально смотрит в мою сторону и задумчиво произносит:
- Подумать только... Лицо - как у мужчины.
Вопросительно приподнимаю брови, очки падают ближе к кончику носа.
Бородач:
- Да вон... Смотрите... Женщина у окошка. Ну вылитый мужик.
Кошусь. У окошка стоит явно  интеллигентная женщина. Лицо ее напоминает мужское, но это всего лишь напоминание.
Женщина с мужским лицом "выстраивается" за мной.  
Мы стоим в очереди - бородач, я и "мужская" женщина.  Бородач чего-то там вредничает. И все только потому, что ему видится не то лицо, которое есть.  Два ворчливых старика. 
"Мужская" женщина возмущается  бородачом на все банковское помещение:
- Какой противный мужчина!
Люблю стоять в очередях. Чем больше очередь, тем лучше. Не важно, кому сколько лет.  Кто-то в 12 лет обзовет соседку по парте "уродиной" и опомнится. А кто-то и в 60 лет будет похож на злого мальчишку.

Девочка, которая боялась людей и любила собак
Маленькая девочка не любила выходить из дома. Сидит, бывало, бормочет себе под нос заклинания, желания загадывает. 
В летние каникулы она вставала рано утром и, пока во дворе никого не было, каталась по нему на велосипеде. Велосипед она тащила с четвертого этажа. Он назывался "школьник" и был тяжелым для такой маленькой девочки. Перемещение его вниз становилось подвигом, хотя не очень большим - потому что тащить требовалось вниз, а не вверх.
На девочке была сине-оранжевая кофта с капюшоном. Она каталась вокруг домов и сочиняла на ходу истории про людей.
Однажды она стояла на балконе, прижав нос к металлическим прутьям, приваренным к форточке для того, чтобы маленькие девочки как-нибудь от радости не выпрыгнули с четвертого этажа. 
Дворовые мальчишки играли с маленьким серым щенком. Девочка просунула нос между прутьями и захотела спуститься - забрать щенка, принести домой, налить молока. Она стеснялась выходить во двор, полный соседских детей - непонятно почему, боялась, что они над ней посмеются, будут показывать пальцем и застрелят из рогаток. Опасные дети. 
Щенок носился по двору вместе со всеми. Девочка опустилась с цыпочек на пятки.

Следующее утро было пасмурным. Во дворе никого не наблюдалось. Девочка вышла, побродила по двору, побросала камни на траву, вспомнила себя в оранжевой коляске. Притворяясь, что ей все равно, выискивала глазами щенка. 
Вдруг щенок - ее лучший друг? Она была совсем одна. Для прекрасного принца было рано, как, собственно, и для приезда "настоящих" родителей. 
Оставался щенок. 
Девочка любила собак. С собаками можно делиться мечтами, они не скажут: "Хватит-надоело". У нее была собака, но родители отдали ее кому-то. Однажды утром она полезла под кровать, а там никого не оказалось. Она хотела играть с ними, а не ухаживать. 
Отданная собака сбежала от новых хозяев и вернулась. Но ее снова отдали. Поэтому у девочки не было собаки.
Щенка нигде не было. Она пошла его искать. Надо его спасти, она знала этих жестоких соседских детей. Однажды они убили голубя.
Прямиком за домом, где жила девочка, находилась зеленая роща. Туда девочка и направилась. Там никого не было, только высокая трава, деревья, ветер и стена-изнанка. "Он, наверное, спит здесь",- подумала девочка.
Щенок и правда был там. Он лежал в траве у шершавой стены и уже сравнительно давно не дышал. Она попыталась согреть его, укрыв капюшоновой кофтой "на вырост". Потом она немного поговорила с ним. А потом вдруг призналась себе, что делает это не только для себя. Это делалось еще для кого-то, хотя никого не было вокруг. Как-будто и для людей, которые очень нескоро, но станут свидетелями. Это было похоже на фильм. Ей вдруг захотелось, чтобы прямо в этот момент странные большие люди из другого измерения вдруг увидели, какая она хорошая, добрая, как любит животных, как ей плохо оттого, что она не успела спасти щенка(и не успела бы, потому что боится), как она верит в волшебство(и вот здесь-то, в этой траве, не боится это показать).
Она бы не смогла описать словами свои ощущения так, как это написано здесь, но картинка в ее глазах была символом, который начал спасать ее у стены этого дома и обещал дать надежду где-то в другом месте. Девочка представила, как один большой человек из другого измерения кашлянул.

Она взяла мертвого щенка и понесла хоронить. Рядом велись дорожные работы, было много мягкой земли. Девочка вырыла ямку и стала закапывать щенка.
- Что ты? Что ты делаешь? - раздался голос соседки тети Нины, проходящей мимо.
- Ничего, - сказала девочка и почему-то застеснялась. "Как маньяк на месте преступления", - подумала девочка, сгребая руками светлую землю.

Мама откуда-то сверху из открытой форточки прокричала ее имя. Приехал папа, пора ехать на дачу, собирать ягоду. Девочка встрепенулась. Надо ехать, собирать красивые камни. Главное - не забыть забрать их с собой. Можно придумать что-нибудь красивое.
Камни разной формы были привезены домой в полиэтиленовом пакете ближе к вечеру. Но делать что-то красивое было уже лень. И девочка легла спать.
Про щенка она так никому и не рассказала - все решили бы, что она "тупая дурочка". А кому это было нужно? Только не ей - девочке в оранжево-синей кофте. С капюшоном.

Коровник
Нам с Машей было восемь лет, и мы пошли гулять. 
Переходили улицу Беринга, держась за руки, и не увидели несущуюся на нас машину. 
Едва успели увернуться. 
Я так испугалась, что мне стало стыдно оттого, что я такая безрассудная. Пришла и призналась во всем маме. Мама обрадовалась, что я жива, и ничего плохого не сказала.
Когда мне было семь лет, мы с Машей понесли моему папе еду. Он один строил трехэтажный гараж и очень проголодался. 
Я отдала ему ужин, а потом мы решили пройтись по берегу реки. Когда мы дошли до коровника, нам приспичило покормить коров.
Коровы высовывали свои большие головы из прорех между деревянными досками. А мы своими ручонками рвали высокую зеленую траву и протягивали коровам.
Потом пришла Ирка, которая была младше нас почти на год. Ирка посмотрела и ушла. А мы всё кормили, кормили этих глупых, но добрых коров. Я тянула к ним руки и думала: "Такие тупые, но такие добрые. Таких надо любить". 
Ирка, тем временем, явилась к моей маме и заявила, что мы с Машкой в лесу тусуемся с коровами. Мама пошла нас искать.
Мы же как раз переходили дорогу. И наплевать нам было, что автомобили на нас едут. Пару раз нас чуть не сбили какие-то идиотские "жигули".
Мама схватила нас за руки. Машку отправили домой, а меня поставили в угол. В углу я ощущала себя поборницей свободомыслия. 

Дачная дорога
Пыльная дачная дорога. Я катаюсь на своем "школьнике" взад-вперед. Или иду к Димке, и мы с ним занимаемся постройкой дома в поле. Следующим утром голубоглазый Женька стоит у дороги и всматривается в горизонт со словами: "Где Полина, душа моя?" 
Еще там есть Мишка. Я у него, как последняя торговка оружием, выменяла деревянный нож на пистолет. И есть девочка Лена из другого дачного района. Её раздражают девчонки-ровесницы, которым уже по 13-ть и попки с кулачок, а они играют в куклы. 
Мы носимся по лесу как угорелые, катаемся на тарзанке и качелях в нашем маленьком гнезде. 
Ленка утаскивает меня куда-то глубоко в лес. Мы сидим на берегу и выжидаем уток. Я мечтаю построить хижину у тихой речки и стать индейцем. Иногда я хожу в лес одна. Это совсем не страшно, хотя в лесу водятся медведи. 
Я прыгаю по маленьким островкам речки-ручья, цепляюсь за куст у берега. Куст ломается, и я падаю в ледяную воду. Выскакиваю как ошпаренная, цепляясь за все остальные кусты, и хохочу. Тащусь по проселочной дороге в мокрой футболке и клетчатых шортах, сшитых из юбки. 
Рано утром идем с Женькой на рыбалку. Роса светится в траве. Со мной два щенка-подростка. Одного зовут Джесси, другого - Жучка. Я совсем не умею рыбачить. Женька вручает мне удочку. Ловлю мальков. Кормлю ими Жучку и Джесси. Возвращаемся. Треплю собак по спинам, говорю совсем мало. 
Однажды я приезжаю, а мои собаки меня не встречают. Их съели местные клошары. Сижу, плачу. 
Затем у меня появляется доберман Джина. Иду купать ее на озеро. Джина приводит подружку Люську. Они круглый день неразлучны. Люська - колли.
Потом идет дождь. Женька как всегда возвращается с рыбалки. Ему лет 11-ть, он уже настоящий маленький парень. Выглядит как маленький мальчик, но ведет себя очень круто. А мне уже 13-ть. 
Женька уговаривает не уезжать в город и остаться ночевать. По утрам здесь так тихо и хорошо. А я слишком стеснительная чтобы ходить по гостям. 
Мы несемся с Женькой на его японском мопеде по насыпной дороге. На всей скорости резко делаем разворот. Мопед юлит, резко уваливается на бок. Мы падаем. Больно. Но мы не плачем. Мы ж настоящие гонщики и должны быть готовы ко всему. 
В другой день мы едем на мопеде по широкой центральной дороге, и выбежавшая на дорогу чья-то немецкая овчарка цапает меня за зад. Вот тут я ору как резаная. Собаки, я же вас люблю, а вы вон чего! Собаки! 
Иногда Женька с мамой остаются ночевать у нас в городе. Мы с ним полночи швыряем друг в друга большие подушки. Нам хорошо вместе, мы - настоящие друзья. 
Никто не думает о том, чтобы целоваться или строить глазки. Мы же товарищи. Я не притворяюсь принцессой безумной банды. Между нами безграничная теплота, самасобойразумеющаяся. И не только между мной и Женькой. Есть на дачах еще Димка и Мишка. 
Сижу в домике. К калитке подходит маленький Мишка с пистолетом и кричит: "Поли-и-и-ночка!" 
А потом приходит Женька, бесцеремонно распахивает ворота и принимается звонко дразнить мамину собачку Жулю: "Жуля! Жу-у-уля!" 
Я злюсь, кричу и начинаю за ним гоняться. Ради таких моментов стоит оставлять воспоминания. Когда никого не было, я сидела в машине и читала Фенимора Купера. В голове роились тучи историй про охотников. Но я их не записывала. Я просто в них жила. 

Проходит время. Наша дружба тоже проходит. Может, потому что мне уже 15-17 и я взрослая девочка? А ему 13-ть, и голос его только начинает грубеть. Или потому, что он назвал моих подружек дурами с куклами? Или потому, что мы не звали его на вечеринки? 
Я все чаще приезжаю на дачу с девчонками-парнями-вечеринками. Все жарят шашлыки, танцуют, пьют водку и вино. Потом спим вповалку - кто где успел прикорнуть. Если у кого-то есть желание перепихнуться, всегда есть место и для этого. 
Выхожу рано утром из большого бревенчатого дома. Сажусь на ступеньку, завязываю волосы в хвост и наблюдаю - Женька с удочкой наперевес мелькает за высокой травой в оранжево-белой бейсболке и сапогах-болотниках. 
Мы друг от друга за сорок тысяч световых лет.  И возвращаться совсем не хочется.

Поцелуй
Ты смотришь на меня пристально. Вокруг приглушенный свет шоколадного цвета. Очень много свечей вокруг. Ты улыбаешься мне в лицо. А я сижу на удобном диване. Смотрю на тебя невозмутимо. И ты говоришь: 
- Я так пьяна. Боже мой, если бы я не была пьяна, я бы не смогла тебя поцеловать. Но этот коньяк... Я расслабилась и могу с тобой разговаривать. И даже поцеловать тебя могу. Можно? Я после коньяка, мне можно. 
И ты целуешь меня. Я не чувствую, что этот поцелуй что-то означает. Это такие механические движения губами. Все знают, как это бывает - когда человек целует другого человека по пьяной лавке. Вроде бы все хотят, но это как развлечься. 
- А без коньяка нельзя было целовать? - с улыбкой спрашиваю я. 
- Не-е-ет. Без коньяка я бы не осмелилась. 
- А кто это с тобой сегодня был? 
- Это Марина. 
- Кто есть Марина? 
- У Марины длинный шарф, куртка защитного цвета и чуть отросшие волнистые волосы. У нее такой взгляд..., - ты закатываешь глаза, - А кого это тебе пришлось сегодня погладить по бедру?
- Это Настя. Она чудесная и все понимает... Постой, а как же Сергей? У тебя был Сергей. 
- Сергей слишком слабый. Я его бросила. Пока у меня так. Меня все устраивает. Мне хорошо. У нее, конечно, мало денег. Но разве это важно? 
- Слушай, - мне уже интересно, - А зачем здесь я? Зачем ты меня целуешь? 
- Целовать тебя приятно. Ты приятней всех. Целовала бы тебя вечность. 
- Мне не нужно больше. Больше - хуже. Давай уходи. 
- Прощай. 
Лицо исчезает. Остаются свечи и шоколадный свет. 

Краеведческий кружок
Холодно. На загривке шерсть дыбом, и скулы сводит. То ли от холода, то ли что. Даже зубы мерзнут. Настали холода, и в голову лезут картины-призраки.
Если смотреть прямо перед собой на осенние пейзажи, то боковым зрением можно увидеть пританцовывающих на асфальте клоунов. Подкрадывается старость, пить много - накладно для здоровья. Бурный вечер в сизом дыму, а наутро ноет сердце. Тоскливо так ноет, жалобно, гудит. Как сломанная стиральная машинка, внутри которой - обломки пластмассы.

А образы все же хорошие. Вашему взору, друг мой, является чум. Посередине костер горит. Жарко. За пределами жилища - страшный мороз, пробирающий до костей так, что жить не хочется. 
А я лежу под ворохом оленьих шкур, греюсь. Правда, не мылась месяц, потому что в такие холода моется только дурак. И все равно - я такая счастливая-счастливая. И грязная-грязная. Какие, однако, уютные шкуры-одеяла. 
Зарывшись в снег, скулят собаки. На несуразной голове моей - малахай, расшитый бисером. Потрескивают дрова, чадит застарелый дешевый табак.В углу копошится старая колдунья, шебуршит желтыми ногтями. В другом углу сидит шаман, пьет водку и бормочет заклинания.

На мне сидел розовый костюм, на голове бараньи рога, гофрированные банты и "петухи" в волосах. И я ходила в кружок по краеведению. 
Рано утром, часов в десять, наш кружковед приводил нас в определенное помещение и рассказывал про шаманов и революционеров. Я думала: "Вот герои. Еще не совсем старые были и красивые, а понесло их в глушь бороться за Советскую власть и умирать на чужой земле в окровавленных гимнастерках". 

Я знала одну старую женщину, которая занималась колдовством и шаманством. Познакомилась с ней из-за того, что ходила в кружок краеведов. 
В то время была мода на истории про летающие гробы и привидения на балконах. Я любила страшные истории. Возможно, это было одной из причин, почему образ старой женщины въелся мне в память.
Была она ветераном труда, ительменкой и на вид очень милой морщинистой старушкой с раскосыми глазами. В юности она наверняка жила в яранге /что-то типа чума, из оленьих шкур/.  Умерла тогда, когда ей было под девяносто. Ходили слухи, что она пьет из людей энергию. Возможно, это всего лишь слухи.  Не помню, чтобы она из меня что-то пила.
Только на одном пальце руки у нее был длинный ноготь. Если тамошнюю колдунью спросить напрямик: "Шаманишь?", из ее глаз начинают литься слезы, но она этого не замечает.  Зато замечают все остальные. Её спросили, и она заплакала, не замечая собственных слез.
Вся эта романтика меня вдохновила, и я перестала думать, что все жители севера пьют горькую. В нашем кружке мы под диктовку бережно выписывали слова. Ну, к примеру, как будет "ворон" по северо-корякски, просто по-корякски, а потом еще и по-ительменски. 
В общем, не помню ни одного слова. Но что-то там было такое - "чхупчку" или "кыркычку". Эти слова я только что придумала, потому что ни одного не помню.
Крайний раз, когда я заглядывала в эту тетрадку, не смогла ни слова разобрать - в восемь лет у меня был какой-то странный закругленный почерк, сплошные круги. Потом я переделала их в острия.
Люблю писать руками. О, эти дивные людские руки! Они священны - их даже великие художники рисовать боялись.
Почему люди сейчас так мало пишут от руки? 
Однажды у меня приключился роман в Интернете. Объект моих эротических мечт по моему неукоснительному требованию писал мне письма от руки, а потом сканировал и присылал. Сканировал и присылал. Сканировал и присылал. Сканировал и присылал. Ска! Ни! Ро! Вал! И! При! Сы! Лал!
Было весело. Скоро наш роман благополучно завершился. Но я до сих пор с хихиканьем вспоминаю эти гигантские буквы на весь монитор.

1987
Это был, кажется, 1987 год. Лето. Солнце садилось за скалы. Тогда я впервые обратила внимание на то, что на горизонте есть острые скалы. Мы жгли костер во дворе. Деревья не трогали - искали ветки, листья, газеты, доски, которые кто-то выбросил за гаражами. Шесть лет назад взрослые посадили каменные березки и тополя. Березы хорошо выросли. Примерно в 2000 году соседки на скамейке кричали: "Давайте срубим! У нас аллергия". Они сами высаживали деревья 19 лет назад. Хотелось их убить.
В 1987-м мы играли в прятки. Небо было красным. По-настоящему. Не розовым, не голубовато-серым. А именно красным. Я долго смотрела вверх. Потом меня позвали. Около станции защиты растений стоял заброшенный грузовик. Мы прятались там - иногда в кузове, иногда в кабине. Еще мы прятались между железных гаражей. Мальчик Сережа прятался в подполе - его мама держала подвал недалеко от дома. Было интересно - что же внутри, под деревянной крышкой. Казалось, там непременно должен быть подземный ход в другой мир, хотя, казалось бы - просто яма в земле.
Примерно через год Сережу украл маньяк. Он посадил мальчика в подвальное помещение. И закрыл. Но Сережа вырвался. Сережа мне не нравился. Но он молодец.
В 87-м мы бежали по улицам и думали, что так будет вечно - свежий воздух, от которого задыхаешься.
Но ничего удивительного не приключилось.
***
У яблочного леденца вкус как в скрипучем деревянном двухэтажном доме, летом, при включённой газовой печи, с болотными камышами в углу и свежим хлебом на разделочной доске. 
И чтобы лето 1987-го года. И жара. И чья-то ещё живая страшная бабушка с нарисованными бровями и обесцвеченными волосами как ворчливый "призрак" квартиры.
И мы. В одних трусах. Две длинноволосых девочки пяти и шести лет, и ещё одна шестилетняя, тоже длинноволосая.
Бродим в сандалиях по траве. Орём как резаные. Прыгаем по деревянным ступенькам, рискуя порушить их в труху. Строим плот у реки. Мне снова хочется сбежать из дома и путешествовать.
А сейчас ничего там уже нет. Мы выросли, летом ходим в шортах и майках. У одной даже дочка. 
Страшная бабушка умерла от рака желудка. Дом снесли еще в конце 80-х. Сейчас там, наверное, многоэтажки. И никаких привлекательных пустырей.
И через семнадцать лет - только запах газовой печки. Страшно хочется на мгновение вернуться туда - в жилище интеллигентной бабки подружек детства с длинным коридором и туалетом с прямоугольным окном.

Город
Маленький рынок, на котором в сознании появляется экран с аббревиатурой "НИИ". Или, "АН", на худой конец. Рыночек прячется среди малоэтажек, построенных в сорок пятом азиатскими военнопленными. Если бы дома были повыше, картина напоминала бы затерянные улицы рядом с Кутузовским. 
Дома гордятся резными незастекленными балконами, подо дном которых ласточки вьют гнезда. Говорят, ласточки красивые и склеивают камешки собственными слюнями.  
Я бреду по узкой улочке с кульком свежей малины в руке и глазею. В хлебный выбросили мятную жвачку. Я беру сразу двадцать пачек, чтобы посылать пластики в конвертах своим подружкам в города. Тогда они, пластики, так назывались. 
В книжный вынесло книги. Беру в руки белую книжку про пчелку. 
Справа появляется восточный мальчик, который пускает пузыри из жвачки и улыбается. Он садится в желтый автобус, а я остаюсь. 
Слева - почта-телеграф. Крадусь в кабинку, слушаю голос в трубке. В ухе что-то трещит. "Ты там картошку жаришь?"- спрашиваю. "Жарю, жарю", - отвечают на том конце. Выхожу. 
Напротив - киоск "Союзпечать". Покупаю новый номер "Советского экрана" и завалявшийся номер "Юного натуралиста" за июнь 1984 года с мордочкой сеттера на обложке. 
Хочу присесть на скамейку в сквере, но ноги не несут. Улица Аксенова, дом 22, квартира пять. Осы впились в мороженое, которым торгует девочка на углу, и жадно высасывают сахарное молоко. На боку дома - лестница на крышу. Полезла бы, да боюсь высоты. Прохожу мимо. 
Перед глазами железнодорожные пути, по ночам рядом с ними поют лягушки и стрекочут кузнецы. "Зачем мне кузнецы?" - думаю я и перешагиваю рельсы. 
Деревянные домишки окучиваются у дороги. Я думаю о том, как в 1950 году беловолосый мальчик рассекает по двору деревянной двухэтажки. Его отправили "в люди" нянчить чужого ребятёнка, а он заигрался и нечаянно опрокинул люльку. И теперь ему страшно возвращаться к маме домой. Маме 27 лет, она курит папиросу с мундштуком, пьет что-то крепкое, и загадочно смотрит из-под длинных ресниц на черноволосого красавчика в гимнастерке и с медалями, который держит двумя длинными пальцами такую же папиросу. 
Прохожу мимо. Я могла бы встретить этого мальчика. Однако зачем это нужно? 
На горизонте - заброшенный кинотеатр. Когда я стою в тени этого здания, то представляю, как ко мне подходит джигит и пристально смотрит на меня. 
Напротив кинотеатра - гастроном номер один. У гастронома толстая женщина торгует бочковым квасом. Солнце слепит глаза. Ботинки мои износились, и я вхожу в большой магазин, где покупаю красные тапочки на липучке. Счастливая, я шагаю по улице. Только липучки постоянно отклеиваются. 
И тут я вижу приближающийся трамвай. Успеваю купить во фруктовой лавке огромное зеленое яблоко. Прыгаю в трамвай, любуюсь пейзажами и проносящимися параллельно поездами, а потом выпрыгиваю из трамвая только тогда, когда вижу цирк. Цирк называется "Attraction". 

Вот я и дома. Здесь я буду рождаться, жить и работать. Оттуда меня выпустят только после смерти, но у меня всегда будет еда. И выпивка будет. И будет чудесный наряд. Только ни рынка, ни хлебного магазинчика, ни кинотеатра я уже никогда не увижу. 
Если бы я не вышла из трамвая так рано, могла бы прямиком - к медицинскому институту. У парадного входа меня дожидался студент. Он ждал два дня, а потом ушел. 
Но что такое "два дня" перед силой "вечности"?

Псих
Был у меня знакомый, которого однажды положили в психушку. Он до этого в какую-то секту ходил, ну и свихнулся. 
Придет, бывало, в гости - у меня сразу лицо кирпичом, а он все заливается, гимны поет, проповедует. А то как закричит, что мне из черного в белый надо перекраситься и что группа "Продиджи" вселяет в меня дьявола, и что во мне не осталось Божьей искры. 
А я знай кирпич изображаю.
Потом в психушку загремел. Когда вернулся, помогал копать картошку и обдирать обои.

В пыльной мастерской
Мы едем с чертовым шофером по тесным улочкам-лабиринтам. 
Я сижу одна на заднем сидении, временами высовывая голову из бокового окна. Деревья на обочине бьют меня по морде. А как ты хотела, милочка? 
Потом меня мотает по всему заднему сидению. Мы же очень быстро едем, а не просто так. 
Сначала кричал тяжелый рок, а потом перестал. Теперь ничто не кричит. 

И вот мы в телемастерской. В углах и вдоль стен - ламповые телевизоры -"горизонты", "таурусы", "сапфиры". 
В лучах солнца танцует пыль. Ее ловит свет из немытого окна. Прощай, немытое окно! Можно поцеловать на прощание твое стеснительное стекло? 
Пахнет сигаретами. 
У мастеров желтые зубы, они хмурятся. Телемастерская похожа на детскую поликлинику. Наверное, потому что на стенах - облупленные и прокуренные картинки с мультяшными героями. Львенок и Черепаха, Леопольд, мыши, Чебурашка. 
Или она вовсе не на поликлинику похожа, а совсем даже на мастерскую по ремонту обуви, куда я заваливалась как в салун, скрипя кожаными штанами. Она не станет ни лечебницей обуви, ни лечебницей детей. Через десять лет здесь будут разбазаривать дешевые китайские шмотки.

Непонятное

Усаживайтесь поудобнее.

Живу я там же, где и не во сне. Только повсюду очень спокойно и тихо. Москва умиротворенная встречает меня теплом и прохладой. Я беру свою большую черную сумку и отправляюсь на прогулку. 
Солнышко припекает - благодать. Еду за рулем автомобиля по старой Москве. Старая Москва очень тихая, только машины шныряют туда-сюда, а я первый раз за рулем. Останавливаюсь на чудесной теплой улочке. Я там была уже в другом сне на каком-то мероприятии в особнячке неподалеку.
Точно. В этом особнячке я целовалась с Наоми Кэмпбелл. Представляете - я и Наоми Кэмпбелл? Вот именно, я тоже не представляю. 

Вхожу в здание, затворяется дверь, и я сразу понимаю, что этот дом меня так просто не отпустит. Что-то заставляет меня зайти в одну из комнат.

Солнце туда не попадает. Перпендикулярно друг другу стоят шкафы для одежды. Две кровати. На одной - два сумасшедших бесполых существа. То ли люди, то ли нет. Скорее - мутанты. Они ухают, ахают, говорят что-то нечленораздельное. Головы их меняют форму. Одно существо, кажется, слизало свою голову собственным языком, а потом голова снова появилась. Представьте Тома Уэйтса в "Дракуле" Копполы. Только в сто раз страшнее.

Я испуганно жмусь к стенке. На другой кровати сидят девушка и два парня. Я присаживаюсь на кресло рядом с ними. Один парень - испуганный брюнет с короткой стрижкой. Девушка достаточно неприметная, правда, большие испуганные глаза. Другой парень - кудрявый, со стрижкой в стиле 80-х, совершенно голый. Я нечаянно касаюсь его колена. Он смотрит на меня враждебно. 
Я так пугаюсь этого взгляда, что начинаю носиться по комнате и искать свою солдатскую куртку цвета хаки. Но не могу найти, а без нее не могу бежать. Мутанты ржут, люди молчат. Я обрыскиваю все ящики шкафов, но куртка как сквозь землю провалилась.

Внезапно останавливаюсь, понимая, что я уже в иной реальности - что это сон внутри сна. Надо просто проснуться в свой сон. А потом из реального сна проснуться в реальность. И нечего, собственно говоря, впадать в панику.

Как только я прихожу к этой мысли, раздается телефонный звонок.

ЧАСТЬ II
З И М А

Вспомните первого человека, к которому вы по-настоящему привязались. 
Помните? Вы помните. Я знаю.
А когда он покидал вас, вы прижали нос к стеклу и наблюдали за тем, как самолет взлетает, и на нем взлетает лучший друг. Вы плакали. Невинно и тоскливо. Потому что вы были ребенком с пушистыми волосами и в джинсах "Пума". 
Маленький ребенок стоит в пустом зале аэропорта. Немного позади - его родители. Родители ничего не понимают.
И не важно, что у вас это выглядело по-другому. 

Снег
Ты погляди, снег идет. Зачем-то вспоминается старая песня Энни Леннокс - про дождь. "Вот снова идет дождь, падая на мою голову".
Но мы с тобой поговорим о снеге. Его так много, что даже автомобили начинают гудеть по-зимнему. И шуршат, шуршат шинами, аккуратно впечатывая округлости колес в рассыпчатую белизну. Ш-ш-шшш... Давай помолчим. 
Я так живо пишу потому, что у меня нет машины с дымящимся хвостом. Вот была бы, и я бы материлась.
Нельзя спорить с тем, что обилие снега меняет картину мира. Как стемнеет, ты выключишь свет, подойдешь к окну и, подперев подбородок рукой, будешь смотреть на огни проспекта, на лампы уличных фонарей с черными точками снежинок и на соседские окна с чужими жизнями. 
От белых искусственных рам пойдет холодок. Похоже, дед Мороз подлетел к твоим окнам, прислонился к щели снаружи и дышит на тебя, старый хрыч. И наверняка смеется, что у тебя мурашки на спине.
Белыми вечерами нужно сидеть в бревенчатой избе, накинув тулуп, и писать слова на листах в клеточку - обо всем, что придет в голову. В нее приходит что-то празднично-зимнее - из детства или ранней юности, когда только начинаешь пить вино.
***
Под фонарем, похожим на голову птицы, стоит крыльцо. На крыльцо выкатились три девчонки - росту маленького, но очень шумные. Они насмотрелись "Кошмара на улице Вязов", и теперь их зовут Кэтрин, Кристин и Тина. Девчонки прошли пару метров по льду, присыпанному снегом - и разом свалились. Валялись на дороге, снег варежками прихлопывали, как-будто пугали кого, и смеялись друг над другом.

А потом в парк пошли. В парке хорошо, только холодно, и сугробов намело. Посидят, поболтают, деревья за ветки потрясут, и по домам. А дома - пирожки с чаем. А щеки - красные и свежесть повсюду морозная, как в рекламе. 
Дома - хорошо. Ночью - сон на белых простынях в мечтах о прекрасных людях, которые встретятся в жизни. Лежишь, мама тебе на ночь одеяло подоткнет в ногах, чтоб тепло было. А ты уже плывешь куда-то. 
Утром - солнечно и ярко. Улицы полны искрящегося снега на солнце и снежной синевы в тени. Ты идешь чистить зубы с мыслью: "Поберегись, мир! Я тебе еще покажу!"

События меняются каждую секунду. 
И вот ты уже стоишь у окна, подперев рукой подбородок, а напротив тебя - сотни ярких окон гигантских жилых домов. И в гости не к кому пойти. А если есть, то далеко, и все равно не пойдешь.
Ты не помнишь, какое это удовольствие - ходить в гости пить чай и смотреть вечернее кино. Сейчас все чаще идешь в гости с бутылкой - засесть в квартире, напиться и завести беседу - что то не так, это не эдак, что старость подкрадывается, что все еще снимаешь квартиру, и денег нет, и сего нет, и надо брать кредит, и дадут ли, и хочется чего-то нового, и послушать нечего, и кино дрянь, и в гардеробе рвань, и семейная жизнь однообразна, а несемейная грустна, и все дерьмо и ужас, и некому отдаться, и некуда податься. В итоге все заканчивается разговорами о сексе - "Секреты минета", "Как достичь оргазма, не шевелясь", "Сколько в процентном отношении секса в людях, окружающих нас" и, на посошок, "10 персон, с которыми мы бы хотели переспать, но почему-то не переспали". 

Ты смотришь в окно, прилипнув глазами к падающим снежинкам (как языком к морозной ручке дверцы) и все дурацкие заботы кажутся мелочью. И кредит дадут, и кино хорошее появится, и одежда в шкафу не такая уж рвань, и до старости еще лет тридцать. А там, глядишь, вторая молодость.
Какая, в жопу, старость, если хочется летать как снежинка? Только не таять. Если, конечно, получится. Не таять. Пожалуйста, можно я никогда не растаю и всегда буду кружиться?
И ты ловишь себя на старой доброй мысли: "Поберегись, мир! Я тебе еще покажу!"
А потом отдаляешься от окна, забирая с улицы вдохновение. 

Стеклярус
Утром было так холодно, что мои зубы стучали так громко и звонко. Собаки в подворотнях навостряли уши и провожали мою сгорбленную фигуру, сочувственно поскуливая. 
Кошки словно слоны вскакивали на подоконники и скалились. Зубы клацали и звенели. Прохожие воровато озирались и пугливо отлынивали. Шея покрылась коркой льда, а когда лед растаял, вода намочила ворот рубашки. 
Волосы мои отросшие разлетелись в стороны от порывов ветра. Ударил мороз, и они застыли. 
Я задевала плечи прохожих кудрями-иглами, они вскрикивали. Так продолжалось очень долго, пока я не протиснулась в узкое отверстие между двумя памятниками великих полководцев. Это был опрометчивый шаг. Статичные кончики волос разломились на куски и, подобно стеклярусу, сиротливо сгрудились у ног каменных людей. 

Пустой дом
Впервые вижу листья мандаринов. На тёмно-коричневых стеблях.
У домов есть глаза - красные и желтые. Красные почти спят. Желтые бодрствуют. А глаза цвета ламп дневного света - стерегут.
Белые рамы окон, если смотреть изнутри, напоминают незатейливые завуалированные прутья клетки.
А лица у домов - московские. Строгие и немного печальные, как у статуй. Недоверчивые. Под окнами ходят убогие тщедушные и величественные сильные люди.
В маленьких городах лица домов бывают добрые. Они смотрят друг на друга, кокетливо хлопая форточками.
А в Москве - синтез частоты и редкости. Закупоренные, они стремятся приоткрыться, но нехватает сил - излишнее напряжение. Форточки примерзли к рамам, как-будто не хотят покидать. Или боятся - вдруг мороз оставит их открытыми навсегда. 
А еще бывают пустые комнаты, стены которых ждут. И будут ждать вечность.

Назарыч
Является мне периодически покойный родственник - Иван Назарович. Веселый был человек, душа компании. Не чувствую, что его нет. 
Когда его хоронили /это случилось сразу после Рождества, на кладбище было снега выше головы/, я все время как-будто замечала его в толпе. Но это были просто похожие люди, а сам он лежал в гробу. 
А как поминки начались, так каждый гость стал ждать, что Иван Назарыч вот-вот сам придет, осветит зал своим светом и загогочет: "Чего скуксились?". А меня спросит: "Бабушка Поля, вино будешь?" 
Но никто не пришел. 
*** 
Однажды мы гуляли по маленькому зимнему городку и подстерегали девиц, которые скатывались на санках со снежных горок. 
В другой раз мы просто гуляли по тёмным коридорам. Он убеждал меня, что не умер. И что вообще думать, что он умер - большая глупость. На радостях мы забурились в ночной клуб. 
А еще мы гуляли по яркому летнему кладбищу. Он шел все время впереди, указывал дорогу. Хотел мне показать какое-то место. Но я его не помню. Кажется, мне кто-то позвонил, и я сказала, что опаздываю, и пообещала прийти посмотреть в другой раз. 
А вот совсем недавно мы путешествовали по большому заливу. Сначала мы его обошли по краям, а потом решили покататься на ледоколе. 
А потом он исчез. 
В снах он никогда не зовет меня с собой - туда, откуда пришел. Он просто исчезает или дружески прощается. 
Я знаю, что ему там хорошо, и мы когда-нибудь встретимся.
Будем обниматься и есть мороженое в вафельных стаканчиках. 

Дорожное
Села в поезд, будучи в легком бреду. Поезд стучал железяками по долинам и по взгорьям, тепло сидячего вагона растопило мои сопли, а я вздумала вспоминать свою молодость. 
Полночи вертелась как вша на гребешке, пытаясь вспомнить одного мальчика, с которым мы катались по дороге на гору Морозная, а потом где-нибудь останавливались и пили вина заморские. Даже не помню, целовалась ли с ним. Помню одно - он держал меня за руку, и вообще все время мусолил мои руки в своих ручищах, а я всё думала: "Господи! Только ногти не трогай! Я их утром грызла!" 

Когда в сидячем вагоне поутру включили свет, и я открыла глаза, вокруг не оказалось людей. Был целый вагон людей, и здрасьте - нету. К утру - никого окрест, только скрючившиеся тельца нескольких спящих. Последний человек в шапке и шубе показал хвост в проеме тамбура. Запахло табачным дымом, в горле запершило. 
"Ура! Поезд-призрак!"- подумала я. 
Но тут в окне завиднелись покосившиеся избы и плетущиеся на работу усталые люди. 
Нижний Новгород встретил нас черными рельсами на бело-синем снегу и бесконечными цистернами без паровозов. 
В окнах старых двухэтажных домов теплится слабый свет. Он проступает сквозь мутное стекло. Проезжаем мимо и кажется, что в этих допотопных домишках с одинокими светлыми пятнами живут колдуны, похожие на Льва Толстого, и призраки купцов-убийц. Или, может быть, там застыло время, и никто из жителей не хочет выбираться из 50-х годов позапрошлого, к примеру, столетия. 
Меня укрывают вторым одеялом, я хлюпаю носом и думаю: "Бля! Как плохо снаружи, как хорошо внутри!". 

Записка на салфетке
Она была интеллигентной женщиной. Она делала всё, что хочет. И все ее любили. 
А потом, когда ее никто не видел, она напивалась. И кричала, что ее никто не понимает. И кричала, что у нее никого нет. И прислонялась затылком к оконному стеклу. И театрально билась о стекло, как птица. 
Он не знал, как реагировать. 
Потом она смиренно чистила зубы. Будто ее никто не отпускает на волю, и это зло. Её все отпускали. Кроме него. 
Он прижимался к ней своей небритой щекой. И думал, что изменит что-то. Что его щека будет спасением. 
Она обняла его. Всего. А потом ушла. 
Затем ушел он. 
У нее никого не осталось. И в этот момент ее полюбил весь мир.

Кружения
Одни люди были очень душевные, простые, без заскоков. Они, наверное, реально смотрели на жизнь. И сейчас смотрят. А я - не очень реально. Ни тогда, ни сейчас. 
Другие - люди, находившиеся далеко. Люди в себе. Страшно было к ним подобраться. 
***
Домой Жуля поехала в моих руках - вся в жиру. Потому что у всех гостей руки были в курице, и все ее гладили. 
Жуля родилась то ли в ноябре 89-го, то ли в декабре. Начались дни рождения, праздники. Из одних новогодних гостей мы шли в другие гости. И всегда таскали Жулю. Она спала под боком у кота, а я скакала по веселым гостям в костюме божьей коровки. И мои 17-летние двоюродные братья кружили меня в прихожей. 
***
В конце 1984 года на день рождения мне подарили куклу с вуалью и скорую помощь. Это была настоящая машинка скорой помощи. Я в ответ рассказала стих. Как сейчас помню: справа - зеркало, слева - шведская стенка. А я декламирую. И меня кружат, кружат. 
Было весело.
***
А потом я выросла. И меня стали кружить на руках иначе - не по-братски. В 14 лет я сидела на руках у одного 18-летнего мальчика, на какой-то лавочке. И он сказал, что даже странно, что я такая тяжелая. Вроде маленькая на вид, а тяжелая. 
Но я не обиделась. Мне казалось, что все это - как в кино. Даже чёрный зонтик, под которым мы идем, какой-то киношный.


Новый год с Надей Петровой
Уже лет 13-ть кряду за неделю до Нового года я присаживаюсь у окна, складываю свои невинные ручки на подоконник, смотрю в окно и мечтаю. 
Мечтаю хотя бы на один Новый год трахаться до посинения. Однако жизнь ко мне сурова - ни в одну новогоднюю ночь своей жизни я не занималась сексом. 
Как только я осознавала, что никакого множественного оргазма под бой курантов не предвидится, я усаживалась за стол, накладывала себе полную тарелку еды и принималась пить все, что под руку попадется. Я мешала все напитки, какие существуют в природе. Но напиться так и не могла. 
В тот год, когда Б.Н.Ельцин прилюдно попрощался с россиянами, я отмечала новый год у лучшей подруги. Мы напились, поорали на балконе "Да здравствует Армагеддон!" и двинулись на народное гулянье, аккурат в центре нашего городка.
Долго ли, коротко ли, я заблудилась в толпе. Подружка моя лучшая надела противогаз и в таком виде поехала в гости к краснощекому мальчику Леше, похожему на Андрея Губина. А я осталась совсем одна. Все как-то незаметно разбежались, а напротив меня с ключами от сашкиной квартиры очутилась такая же одинокая и заброшенная всеми девочка. 
Звали ее Надя Петрова. Была она маленького роста, младше меня на год, выглядела как святая, была все еще девственницей и говорила тихим вкрадчивым голосом. Училась она в швейном училище, прекрасно шила и слушалась всех мастеров. 
Все называли ее Комплект. Она училась тогда с Сашкиной сестрой Юлькой и прицепилась к ней как банный лист. Вот и стали их звать-величать: Юлька с Комплектом. 
Впоследствии Надя поступила в педагогический университет и живет сейчас где-то в средней полосе России.
Но вернемся в ту новогоднюю ночь, когда все мы видели Ельцина по телевизору.
Кроткое и поистине доброе лицо до сих пор маячит в моих глазах. Не Ельцина, а Нади Петровой.
"Надя, ты ли это?" - произнесла я высокомерно.
"Она самая, - скромно вздохнула Надя и стала наматывать на свое запястье собственноручно связанную варежку, - А ты почему не со всеми у Лёхи?"
Я замешкалась, стушевалась, потушилась, как рождественская картошка и произнесла:
"А я это... того-этого... забыли меня", - и подумала, что хорошо бы выпить.
Надя покорно посмотрела на заледеневший асфальт и произнесла: 
- Холодно. Давай пойдем к Сашке, у нее дома никого. У меня ключи есть. Там шампанское и дамские пальчики.
"Дамские пальчики и шампанское? - мои глаза загорелись, я вспыхнула, как ель, облитая авиационным керосином, - Звучит заманчиво". 
Мы вошли в квартиру. Действительно - торт "дамские пальчики" стоял нетронутым, шампанское начинало пылиться под телевизором. 
Мы сели, выпили. Потом я съела пол-торта. Потом выпила еще и еще. Когда закончилось шампанское, я принялась за вино. Но интересно мне так и не стало.
Я осоловевшими пьяными глазами всматривалась в лицо Нади Петровой, надеясь найти в ней хоть что-то, от чего можно оттолкнуться, завести беседу на общие темы и обеим поржать над каким-нибудь анекдотом. 
Но нет.
Надя Петрова монотонно рассказывала про то, как она любит балет, телевизор монотонно показывал балет, а я думала о том, где сейчас Сашка с ее огромной толпой, которая, видимо, занимается отнюдь не балетом. "Наверное, там вовсю трахаются, - думалось мне, - а я тут просиживаю свои лучшие годы с последней девственницей нашего городка".

Когда сидеть стало уже невыносимо и забрезжил рассвет, мы с Надей пошли в Сашкину комнату, легли на ее кровать, укрылись одним одеялом и уснули, спина к спине.

"Утром" (ну, тем временем, когда у 1 января бывает утро), когда я украдкой доедала торт, в квартиру вошла Сашка. Лицо ее было недовольным.
- Привет! Ну! Как дела? Как секс? - спросила я Сашку, причмокивая от удовольствия. 
- Никак, - вздохнула Сашка и схватилась за больную голову, - Только мы легли и все так хорошо пошло, как я начала блевать. Долго и печально.
Я всплеснула руками, подошла к ней, похлопала по плечу. Потом подошла с другого боку, заглянула в глаза и, ехидно хихикая, спросила: "Неприятно? Да?"

Скажу прямо, это была наша лучшая подколка.
Надя Петрова неторопливо открывала глаза.

Глупые дети дворничихи
Одни из самых счастливых дней моей жизни пришлись на зиму 1988 года. Непутёвые дети дворничихи проникли в кочегарку, наворовали там ртути и разбросали ее по всему району - особенно по новенькой школе, которую сдали меньше года назад.
Мы жили около школы. Наташкин дом выселили полностью - штаб-квартира ртутных террористов располагалась именно в нем.
Большой пустой четырехэтажный дом таял в морозной дымке, под его окнами ударялись друг о друга обледеневшие простыни на веревках. Все это было похоже на фильмы про конец света.
Наташка и ее родители переехали жить к нам. Вечерами мы бросались друг в друга подушками, а потом хихикали в темноте. Мой пес Кузя был тогда жив и приходил к нам под бок. Мы вызвались спать на полу. Это было целое приключение.
Наташка и Кузьма были чем-то похожи - насколько могут быть похожи друг на друга собака и маленькая девочка. И у Наташки, и у Кузи были чёрно-карие глаза, похожие на ягоды смородины. И еще Наташка была его "крестной". 
Когда мы принесли его домой пушистым светло-серым комком шерсти, помыли, завернули в одеяло и уложили спать под батарею центрального отопления, Наташка прискакала посмотреть на него и заявила, что его будут величать Кузьмою. Кузьма в ответ что-то одобрительно проверещал из одеяла. И от удовольствия поморщил свой маленький черный носик.
В те "ртутные" дни школу нашу закрыли, полы в классах вскрывали и с грохотом бросали их из окон. Нас, второклассников, отправили учиться в соседнюю школу. 
Мы с Наташкой просыпались вместе, завтракали, одевались и вместе шли в школу, оставляя следы обутых пяток на девственных сугробах. Вечером мы вместе пили чай, играли в "телефон" и бегали из комнаты в комнату.

Думаю, Наташка была моим первым другом. 
Нет, не друг. Больше. Но это не было влюбленностью, как это представляется в большинстве голов. Наверное, у этой эмоции нет определения.
Ее суть, она сама (не разговоры, не взмахи рук, не голос, не одежда, не мозги), она сама, простая девочка Наташа, имела надо мной непонятную власть.
Это был очень мой человек. Совершенно невинно и без заморочек. Я хотела уйти с ней в поход, в лес, чтобы нас никто не мог найти. Мы бы там жили дикой жизнью, собирали коренья, кривлялись, носились по лесам-полям и смеялись как ненормальные.
Это не было влюбленностью как таковой. Мне, например, не хотелось ее целовать. 
Хотя потом я влюбилась в нескольких человек (до полового созревания) и мне их тоже не хотелось целовать. Всего этого мне захотелось только тогда, когда я стала из девочки превращаться в девушку. И то - уже не с этими людьми. 

Однажды на волне моей нежной дружбы я даже собрала рюкзак - набила его книгами, а сверху положила нож - убивать диких зверей. В те времена народ пугался землетрясений пуще обычного - из-за извержения вулкана, которое наблюдалось из окна. 
На этой почве я предложила Наташке и всей ее родне пойти жить в подвал нашего капитального гаража. Потому что он построен на совесть и не разрушится. 
Все покивали, но, слава богам, никаких страшных землетрясений не приключилось. 
И в лес мы с Наташкой не ушли - забоялись.
Ртуть выскребли. Наташка с родителями вернулась в родной дом. Все зажили обычной жизнью.
Потом Наташка улетела навсегда. Больше я ее не видела.
***
Я катилась на санках с горы, а Кузьма меня сопровождал, выискивая по подворотням хвостатых ушастых сучек. Во дворе школы дворничиха и ее дети жгли доски. Все шло своим чередом. А я думала о том, что хорошо бы Наташка поскорее улетела на свои юга, а потом бы прилетела, привезла бы дыню и свежий виноград. 
И она бы его ела, а я бы смотрела ей в рот. Потому что друг. И мы не виделись целое лето. 

В поисках тепла
Пришла в старый хрущевский дом на улице Беринга. Поднялась на последний, четвертый, этаж. Хотела позвонить, но дверь сама открылась. 
Ее открыла женщина по имени Лариса. Ей было пятьдесят лет, у нее были светлые рыжие волосы и очки. Она сказала:
- Чего ты хочешь? 
Я сказала:
- Немного тепла.
Она сказала:
- Тепла нет, мой муж умер. А я на тепло не способна.
Я сказала:
- Может быть, вы пустите меня в квартиру. Я помню тепло вашего мужа. Он умер, но тепло осталось.
Она сказала:
- Тепло ушло вместе с ним. Не ждите. 
Я сказала:
- Ладно. Всего хорошего. 

Тридцатый
В моем детстве есть место, где мне всегда приятно бывать. Оно называется просто - Тридцатый. Это номер километра от определенной точки. 
Чем это место примечательно? Я скажу вам. 
Там будто застыло время. Там всегда чистая солнечная зима. 
Что там? Большой четырехэтажный корпус военного госпиталя, построенный, наверное, в сороковые. Это в центре. А если углубиться в бока, то можно увидеть длинные больничные корпуса барачного типа и обшарпанные стены. 
Главврач - высокий чинный старик с седыми бакенбардами, как в кино - седой и в колпаке, пахнущем табаком. 
Ковыляешь по сугробам вдоль жёлтых стен и представляешь себя только вернувшимся с фронта, и у тебя в грузовике куча раненых, и всех надо спасать. 
Я уже говорил, что там застыло время - на дворе царили 1987-89-е. А там - будто прифронтовая зона в период Великой Отечественной. Дырка во времени. И тишина. 
Когда на меня "напал" лишай, я вприпрыжку бежал к госпитальному врачу-кожнику. Точнее - меня вели, корили за привычку гладить по ушам бездомных собак, а по приезду домой мама обмазывала меня с ног до головы серной мазью. Но поход вдоль желтых бараков по снежному скрипу того стоил. А собак я гладил не ради лишая. 

Если зайти в главный корпус, то сразу увидишь коридор. Он не очень длинный и не очень широкий, но я в то время был в три раза ниже, чем сейчас, и он мне казался залом. Пахло лекарствами и спиртом. По госпиталю бродили суровые медсестры в валикоподобных колпаках и большущие 20-летние парни в красно-синих пижамах. 
В продолговатой палате на третьем этаже стонет моя старая тетка со сломанной ногой. Она сломала ногу не на войне, а по дороге сюда, в корпус, где она трудится старшей медсестрой. Поскользнулась на мокром осеннем листе и сломала ногу в том же месте, где и 10 лет назад. 
А на войне она побывать успела. Правда, в 44-м ей было всего 18-ть. 
Отдыхая от стонов, тётка басит: "Коляяя-шка пришел, Коляяя-шка...". 
А девица лет тридцати вскакивает и смотрит на меня: "Ой! Тебя Коля звать? Иди... Иди сюда! Не бойся. У меня дочка Кристинка. Иди, покажу фотографию...". 
Нерешительно крадусь. Прыгаю задом на казенное одеяло. "Вот она, вот она", - соседка тычет пальцем в фотографию, на которой изображена маленькая девочка с косами-рожками и  бантами. 
"У-у-у...", - бубню я неизвестно зачем. Тётка забыла про боль в ноге и умиляется: "Коленька, ты ж наш бука! Иди к тёте!". 
Они так надоели мне со своими сломанными ногами и рогатыми дочками Кристинками. Я хочу в сугроб - бросать на лицо горсти рассыпчатого снега. Только они ничего не понимают. 

Ванька
Это случилось в детском саду. На мне захотел жениться один умный мальчик Ваня. 
Из-за того, что мало ем. Как же он ошибался, ем я очень много. 
Потом мы в школу вместе пошли. Сначала я решила, что он будет моей лошадью. На переменах седлала, и каталась на спине. Потом мне это надоело. 
Он любил историю, носил очки и плохо говорил. Проблемы с речью, тонкая душа - сами понимаете. 
Когда он попал под машину и сломал ногу, мы писали ему письма в больницу. Мой сосед по парте не знал, как начать письмо. Я предложила начать так: "Здравствуй, Иванушка Дурачок...". Идея ему понравилась. 
Ивана с его умными мозгами и очками никто не хотел защищать, а у меня была потребность закрывать амбразуры худосочными плечами, идти напролом, бороться с несправедливостью, протестовать. Ну, я и выбрала его. 
Защищала, спасала очки и тайком подсовывала на его парту письма со слоганами типа "Ты круче всех, плюнь им в рожу" или "Не падай духом, чувак, я твой таинственный друг". Свято верю, что Иван так и не понял, кто писал ему одухотворенные письма. 
Хотя тут бабушка надвое сказала - письма печатались при свете настольной лампы на пишущей машинке с соблюдением всех знаков препинания. 

Истошные крики
В полночный час откуда-то сверху послышались истошные крики - один мужской, другой женский.
Чем спокойнее говорил мужчина, тем визгливей причитала женщина. 
Я замоталась в одеяло и, притаившись, слушаю скандал. Что-то колет в голове. Что-то, о чем я не хочу думать.
- Иди, блядь, спать уже! - мужчина, вроде бы, вышел на балкон покурить. Женщина визжит, верещит и, наверное, бьется о стекло как жужелица. Я не понимаю, о чем она говорит. Такое ощущение, что они катают по полу шары для боулинга.
Закрываю глаза, пробуждаю образы жениха и невесты - счастливые лица, замедленная съемка, пьяный лохматый свидетель с ленточкой.
Успокаиваюсь. Будет мне, будет. Пора спать.

Интересные духи
У наташкиной мамы были очень интересные духи. То есть, по ее духам сразу было понятно, что она настоящая мама - добрая, гостеприимная, мягкая. У моей мамы тоже были говорящие духи, но они пахли иначе - как духи родной мамы. А Наташкина мама пахла не родной, но тоже очень хорошей мамой. 
Это был конец 80-х. Я очень много времени проводила у Наташки, валяясь на симпатичных зеленых коврах с черным рисунком. Мои родители днем работали, а Наташкина мама всегда звала меня к ним обедать после школы. На крошечной кухонке умещались:
- Наташка, качающаяся на табуретке и натирающая хлебные горбушки чесноком;
- ее мама, наливающая нам борщ и заправляющая сметаной;
- я, которая сидя у самого входа и слушая собачий лай за окном, нечаянно запомнила все это (и еще именно в тот день я поняла, что "проститутка" - плохое слово);
- сопливая Машка - это сейчас она женщина-вамп, каких поискать, а тогда она была сопливым , но красивым большеглазым ребенком. 

Жили мы в основном мирно, играли в фей - цветочных, морских, розовых, голубых. В наших головах существовала черная пиковая дама с ее злой дочкой, которые хотели нас убить. Эта пиковая дама жила в книжке "Большой театр" и на деревьях - в виде ворон. У нас было правило - если вдруг видишь черную ворону, которая ошивается рядом с тобой, труби тревогу и показывай ей фигу, пока не улетит. 
Радует, что идея существования абсолютного зла в образе Пиковой дамы впоследствии улетучилась из наших голов. А то б нелегко пришлось.
Если честно, иногда я любила подраться. Но не вредности ради, а справедливости для. Хотела спасти весь мир от зла и наказать тех, кто плохо себя ведет. Однажды я даже с Наташкой подралась. 
Мы подобно смерчу кружили по комнате, водили безумные хороводы, вцепившись в воротники школьной формы и фартуки, сметая все на своем пути. Но это была какая-то странная драка - никто не бил никого в живот или по лицу, просто мы мотали друг друга из угла в угол, пытаясь вытрясти душу, выдрать пару клоков волос, и изорвать в клочья школьный фартук. Будь мы тогда здоровыми девками с ногами и бюстом, на наших драках можно было б заработать бешеные деньги. На ринг - и вперед!

У Наташки был брат Димка, старше всех нас на 10 лет. То бишь, ему было 17 - он уже курил на крыльце, держал в своем шкафу ружье и гитару (и то, и другое я хотела выкрасть, но не выкрала, потому как брать чужое нельзя), на стену вешал металлюг и собирался жениться. Выглядел он шикарно - очень сильно начесанные длинные волосы, серьга в ухе, браслеты, цепи (все в меру), футболка, очень тесные узкие джинсы и высокие белые кроссовки.
Отчетливо помню момент, когда захотела с ним подраться - мне лет 7-8, иду по коридору, в котором пахнет клубникой, и жалобно напеваю песню "Путана, путана, путана, ночная бабочка, ну, кто же виноват!"
Одновременно думаю, как бы с Димкой подраться. А он идет следом за мной и ничего не знает.

Влюбленность
Это было давно и неправда. Заходишь в студию, а он эфир ведет, и куртка его лежит, вся в ароматах. Подойдешь, театрально вдохнешь и скажешь: "Как же ты пахнешь здОрово!" Он был похож на добермана. 
А потом, на мои 22 года, прямо на день рождения, он занимался сексом в снятой мною для себя квартире с жирной женщиной-коллегой. Они громко кричали, сломали прикрепленную к ванне хозяйскую мыльницу, а потом грандиозно кончили.   
Тем временем я смотрела на чудесный пейзаж за окном, пила вино из тетрапакета, хлюпала носом от обиды и слушала Лару Фабиан. Я была обижена - будто по мне прошлись трактором. Променять мою романтичную поэтичную натуру на пошлый юмор и пару дряблых ягодиц. А чего такого-то? Обладательница ягодиц хорошо делала минет, была неприхотлива и чтобы затащить ее в койку не надо было виться вокруг да около полгода. 
"А как же романтика, чувства, нежность", - подумала я, таская пьяные зрачки из угла в угол, и зарыдала в голос. Благо - парочка включила воду в ванной, чтобы я их меньше слышала.  
Чего-то рухнуло. 



Про Аньку
При морозных прощаниях она начинает слегка подталкивать меня под локти в направлении теплых помещений. Потому что ходит в осенней куртке - в ней удобно, но холодно. А мне всё хочется упереться, как осёл, и никуда не идти. Хотя я в пальто и мне тоже холодно.
Анька - она как Ванька, ангел. Только Ванька о работе совсем не говорит, а Анька говорит. И вот когда она говорит о работе, сразу думаешь: "Ангел! Вернись! Куда же ты упархиваешь?"
Но ангел не верит и улетает. 
В ней сидит ребенок. Он там давно сидит - с тех пор, как она родилась. У многих он незаметен снаружи, а ее ребенок сидит очень близко и сверкает глазами. Только сейчас его не всегда видно. Поэтому в новогодние праздники я вцепилась в бокал вина и сказала: "Ань, пусть ребенку внутри тебя всегда будет хорошо, что бы там снаружи ни творилось!" 
Ребенок выглянул и прослезился. Она такая, очень чувствительная. Когда плачет, хочется обнять, погладить по голове.
Говорят, все, кто из наших краев - странные. Не согласная я, не все. Есть очень даже обычные люди.
Но Анька точно странная, и эта странность - часть ее очарования. Иногда смотришь в ее светлые глаза и веришь в то, что она из другого мира. 
Она из страны, где голубоглазые Аленки собирают ягоды на земляничных полянках, а за ними из-за деревьев следят любопытные медведи, которые никого не едят, а просто хотят подружиться.

Николь
Как давно не было солнца. Я смотрю на дырку в небе и чуть не плачу. 

В зимнем южном городе живет Николь - красивая женщина сорока двух лет. Взгляд ее суров, а очки запотели. В ее доме много этажей - целых пять. Ступени крутые, дерево тёмное. 
Каждое утро она, набросив куртку, взбирается по лестнице вверх. 
Она прорезает окна в бревенчатых стенах чердака, впускает солнечных зайчиков, а вместо рам и стекол клеит в отверстия полотна своих картин. 
Море неприветливо. Я бегу прочь, юркаю между сваями, шлёпаю босоногами по брусчатке. 
- Что же ты?! Что ты?! - кричит она откуда-то сверху. 
Я карабкаюсь по неудобным ступеням. Хочу застать солнечного зайчика на полу чердака. 
- Радуйся, здесь ветер, - холодно говорит она, - Передай чай. 
Прислонившись к бревну затылком, я слышу, как кто-то шепчет внутри моей головы: "Цветок Клео... цветок Клео...". Кто-то мечется от одного внутреннего уха к другому. 
В ведре плещется краска. Николь бросается на холст и обнимает его: 
- But this is not bad - to see that everlasting things do not exist, - говорит она, съежившись, - This is wonderful, 'cause something new will visit your heart next time, next hour, next minute. Somebody will invite you. But I don't know what does it mean. 
- Я тебя совсем не понимаю. Ват из ит олл эбаут? 
- Ну, ты же знаешь, как это бывает. Губы шевелит сквозняк. 

Как я бросала в интеллигенцию железные ведра
Иду по тихой улочке. А в руке у меня ведро, наполненное рассыпчатым снегом. 
Смотрю, шагает дама такая вся из себя.  Иду за ее спиной и думаю: "Как же я тебя ненавижу! Ты мне всё испортила!"
Она чувствует, что кто-то за ней следит, поворачивается и говорит: "Привет!" И улыбается. Знаю я эти улыбки. 
И тут она падает - под снегом много льда. 
И я понимаю, зачем мне ведро. Я высыпаю весь снег из ведра ей на лицо. И ухожу. 
Она меня обгоняет и обиженно говорит: "Ну, пойми же ты, пойми!" Я поднимаю пустое ведро над головой и бросаю ей вслед. 
Тут откуда ни возьмись появляется мой отец и начинает на нее кричать: "Ты чего как маленькая? Тебе же уже скоро шестьдесят лет!"
Она смотрит на меня так интеллигентно и говорит: "Мне еще только сорок девять!". Ненавижу, когда те, кого я терпеть не могу, так смотрят. "Да хоть тридцать девять!", - кричу, хватаю  и еще раз швыряю в нее ведро. У меня от ярости все кружится перед глазами. 

Всю ночь снилось слово "подкаст". Это слово было перебивкой между эпизодами сна. Как джингл.

Вдали стоят какие-то мои знакомые, которые постоянно шушукаются и хмурятся. Там есть одна девица-заводила, которая похожа на выпускницу филфака 1979 года. 
В общем, они все поставили деньги или на меня, или на собаку, и хотят выиграть. Они не плохие, просто в этом сне такой закон - нужно делать на кого-то ставки. 
Весь смысл заключается в том, что собака (ротвейлер)  стоит от меня в десяти метрах и не спускает глаз. Это такая азартная игра. Если я собаке чем-то не понравлюсь, она на меня бросится и искусает (или вообще сожрет), а если понравлюсь - успокоится и уйдет. 
Моя задача - быть смирной и не дергаться.
Было страшно, но собака ушла. 
И мы всей толпой пошли пить к выпускнице филфака. Это было собрание группы азартных любителей воинственного романтизма. У них традиция - сначала делать ставки на то, много крови будет или совсем не будет, а потом до изнеможения читать вслух стихи классиков под бормот телевизора.
А собака оказалась добрейшей души существом - просто ей пришлось, ее  заставили.
В общем, мы сидим огромной толпой в этой квартире - как после футбольного матча.  А потом все собираются в подгруппы по месту жительства. И едут кто куда. Потому что поздно уже.
И я думаю: "Когда ж уже выйду на свежий воздух и проснусь!" 

Визит
На Камчатке я не была сто лет. Иду по трапу вниз, где меня уже встречает брат на машине службы безопасности. Под ухом раздается нежный московско-камчатский голос: "Ура! Свежий воздух!" И все дышат, дышат. И я дышу.
Голуби целыми группами сидят на подоконниках и, обнявшись, чистят друг другу перья. Греются на солнышке. Махнешь им рукой, они посмотрят недоуменно, и дальше обнимаются.
В квартирах шевелятся комнатные растения. В комнате совсем нет ветра, а они шевелятся. Цветок то замрет ненадолго, то взмахнет листьями. 

В зоопарке обезьян посадили за стекло, как в реалити-шоу. Сидя без стекла, они постоянно обижали детей - отбирали чупа-чупсы. 
А лет двадцать назад вокруг школы, что рядом с зоопарком, водили на поводке белого медведя. Медведь никому ничего плохого не сделал. 
Зато пони как с цепи сорвались. 
А однажды из зоопарка сбежал удав. Искали с собаками - насилу нашли. 

Весь вечер порывалась что-то написать. 
Чесала затылок, включала и выключала воду, ходила от окна к окну вприпрыжку, куталась в старое китайское покрывало, заказала пиццу с пастой, разделалась с этим всем, кофе и алкоголь не употребляла. 
Исписала-таки разворот тетради в клетку. Половину зачеркнула. На остальной половине всё так, но нужны другие слова. 


ЧАСТЬ III
В Е С Н А

Пора взросления пахнет ноздреватым тающим снегом; солнцем, которое раздражает; яблоками, измельченными в миксере с мороженным; напускной влюбленностью; режущими глаза "салатовым" и "розовым"; бензином и машинным маслом; собачьим лаем; собачьими какашками; нелюбовью к воскресеньям; одиночеством и фразой: "Вы меня совсем не знаете!"; фамилией Батистута; жвачкой и апельсиновыми корками; ветром перемен; круглыми жёлтыми витаминами; нерешительностью; полами ДВП; чёрным крепким чаем; каплями воды с сосулек; блокнотами с зелеными обложками; печеньем в помадке; морозными узорами в голове; белым шоколадом; группой "эйс оф бэйс"; песнями за стеной; чаем с настоящей мелиссой; чужой уютной прокуренной кухней; старыми рамами; известью; грустью; эмалированными ведрами; фанерными стенками; теремками; лампами дневного света; шведской стенкой; звонками в дверь; майским небом; пустыми дорогами; половинкой солнца за горкой; клетчатой рубашкой; восьмым марта; куриной ножкой; чёлкой; круглыми очками; солнечными зайчиками; лужами; туфлями на платформе; острыми зубами и балетными тапками. 

Таинство письбы 
Приходят они только тогда, когда я вырубаю компьютер. Системный блок прекращает свой гундёж, и тишина начинает водить хороводы за моей спиной. 
Под луной мысли в голову лезут лесом. Так и просятся, собаки, на лист, на бумагу, а вовсе не на монитор. 
Как бы по ночам творить, тыча пальцами в клавиатуру, а не выводя буковки в тетрадях?
Тихо-тихо, только за окном бьется в стекло наконечник веревки из-под жалюзи, ненароком прищемленный рамой. 
Потеряв надежду накопытить текст, я представляю, что за окном тарабанит вовсе не наконечник веревки. Я думаю, что это капли дождя косо и изредка падают на стекло - падают так, будто тургеневская девушка выдавливает из себя последние слезы перед тем, как заснуть и забыть свое опухшее отражение в зеркале ванной.
Сижу на диване, сложив ноги по-турецки, в руках у меня школьная тетрадь, купленная со скидкой в универмаге. 
Добротные картины мира и мысли нынче редко пишутся на хорошей бумаге. Мозговые потуги вконец отпростоволосились и желают отражаться исключительно в блокнотиках с уродливо вогнутыми краями. 
Зачем я трачу деньги? - молескины с собратьями принимают в себя лишь цитаты из Франсуазы Саган и названия песен, которые я тщусь раздобыть.
Моя мысль живет без снобизма, ей претят распиаренные книжки. Она проста, как копейка и предпочитает селиться на бумаге второго сорта.
Мысль, оставайся где тебе угодно. Только появляйся, ага?

Рукопротягивание
Всю ночь мы просидели на синей кухне, осваивая новый вид открывашки для баночного пива.
Когда поднялось солнце, мы вышли в самую большую комнату, обитую смолистыми досками, присели на скамейку и стали смотреть друг на друга, как смотрели в первую встречу. 
Любопытно - это всего лишь сон, но внутри него есть целая история, имеет место быть первая встреча и дальнейшее развитие. 
И вот мы сидим в двухэтажном деревянном доме с длинной наружной лестницей, ведущей вниз со второго этажа.
Мы решили сбежать оттуда, потому что весь второй этаж, состоящий из одной солнечной комнаты, внезапно заполонили наши родственники - с обеих сторон. Они что-то тараторили, смеялись, а нам захотелось нежной музыки, которая играла бы так, словно хрустальные капли по одной падают на стеклянный пол.
Так и было - в комнате, залитой светом, мы сидели на широком подоконнике, друг напротив друга и слушали утро. И это было идентично по ощущениям.
А потом пришла вся эта родня, которая кинулась нас обнимать. 
И мы решили скрыться. Мы побежали по ступеням прямо со второго этажа, держась за руки. Потом мы шли по тротуару. Справа было много неприметных магазинчиков и гастрономов, а слева двигались автомобили. Дул приятный ветер. 
Временами кто-то из нас отпускал руку, забегал вперед и шел задом наперед, улыбаясь и протягивая руки. Это было похоже на ритуал, на посвящение - протягивать друг другу руки и видеть, как по ним бегут мурашки. 

Тяжело носить в своих снах целые миры - не хочется просыпаться.

Девочка-эмо
Не знаю, как так получилось. 
Иду я по лестничной клетке, спускаюсь уже. Вот уже первый этаж и крыльцо рядом.
Справа на первом этаже - предбанник, а потом две двери. Смотрю, в предбаннике свет горит. 
Заглядываю - вижу ноги, которые на весу крутят "велосипед", юлят - худые ноги в узких джинсах и кедах. Поднимаю голову, вижу страшное - на веревке за шею к потолку висит человек. Девушка, вроде.
Сначала я теряю дар речи. Я смотрю, как она машет ногами в воздухе, и не знаю, что делать. Надо действовать, а я торможу. У меня такое в первый раз. Мне даже хочется убежать, я выбегаю на улицу, потом сразу же вбегаю. Девушка шевелит ногами все медленнее, я выскакиваю из оцепенения, хватаю ее за лодыжки, обнимаю за икры и приподнимаю. Девушка эта не тяжелее меня, но и не легче. Петля стала свободнее, девушка расслабилась, и весь ее вес оказался на мне.
На дворе было, наверное, шесть утра, так мне казалось - весна с осенним воскресным воздухом. Повсюду спали. 
Я решила кричать "помогите", пока не сядет голос. Оказалось, что он уже как-будто сел. Я кричала, но звук был каким-то сиплым. Наконец я раскричалась. Из одной квартиры высунулись двое супругов лет пятидесяти. Муж в белом исподнем подскочил, отрезал веревку и куда-то ушел. Жена взяла девушку на руки. Сил ей хватало, поскольку она была теткой в теле с большими ручищами, а девчонке было лет 18-ть, и кость у нее была тонкая. Я прокралась за ними.
Девушка очнулась на супружеском ложе, муж курил у окна. Она открыла глаза и встала. Следы на шее должны были скоро исчезнуть. 
Жена вручила создание мне. У девочки были светлые волосы и красная куртка. 
На улице слегка морозило, мы неспеша пошли по пустой дороге. 
Я хотела спросить ее, зачем она хотела умереть, но так и не спросила, постеснялась. Мы подошли к автобусной остановке и я сказала, что мне пора домой. Девочка сказала "спасибо", улыбнулась и стала удаляться. Я села в автобус, а потом уже из-за стекла заметила, что она вернулась и смотрит на меня с улицы.
Наверное, захотела мне что-нибудь рассказать, сказать еще одно "спасибо" или просто помахать рукой на прощание. Я посмотрела на ее лицо в забрызганное стекло старого автобуса - она улыбалась так, как улыбаются люди в 18 лет. 
Мне сделалось очень спокойно, я блаженно уставилась в ветровое стекло и дребезжа  покатилась в то место, где был мой дом. 

Звуки московского солнца
Солнце заливает улицы, как яичница сковороду. Начинается жизнь. 
Звуки везде одинаковые.
Шум города - большого или маленького, неважно - один для всех. Кто-то прибивает гвоздь, кто-то заводит автомобиль, кто-то ругается матом или воркует в трубку.
Это происходит в любой точке земного шара. На лицах людей одни и те же выражения, что сближает.
Тембр голоса под окном - для всей земли. Мухи проснулись везде, где могли.
Кажется, посмотришь в окно, а там девчонки в "резиночки" играют и смеются, а в окне напротив по кухне ходит тётка в дешевых трусах и лифчике. Одинаковые звуки и картины заполнили не только пространство, но и куски времени.
Взрослый и детский голоса жизнерадостно вопят откуда-то из недосягаемого низа. Зовут гулять. 
Я достаю красный мячик с голубым ободком и бегу их догонять.
А завтра - зима.  Снег обещают. Всю Москву заметет. Мы будем сидеть у окон, залепленных снегом, и ничего не увидим. Совсем. И люди приблизят лица к оконному стеклу, и станут дышать на него. Снаружи кусочки снега будут отваливаться, их взгляду откроется вид на узкие улицы. 
А к вечеру сугробы растают и превратятся в серую воду. И все первые этажи затопит. И мы поплывем домой на моторных лодках. Представляешь, в Москве - и на лодках. Как в Венеции.

Сон кошки
Пыталась свернуться клубком в хозяйском кресле, чтобы было удобно и мягко. И замоталась старым покрывалом. 
Получилось. 
Наверное, уменьшаюсь. Превращаюсь в кошку или собаку. 
Из меня получится красивая кошкособака. Она будет спать у вас на животе, щетиниться и охранять сон, высматривая врагов из-под ресниц.  
Кошкособаки это дело любят. 
*** 
Сразу отправляюсь в небо. 
Усаживаюсь в маленький чёрный самолет и давай летать. Уши прижимаются к голове сильнее обычного, тело трясет. 
Вцепившись в подлокотники и закрыв глаза, держусь до последнего - лишь бы не сдуло в окно. 
Брат Димка за штурвалом сидит, молчит, а я одним глазом смотрю на него и думаю, что он с каждым годом все красивее. 
А Ванька где-то позади молчит. Ванька, он даже не друг, он как ангел в гостях у людей. 
Потом я становлюсь смелее, начинаю смотреть на землю. 
Мы пролетаем мимо узких улочек с клумбами во дворах, мимо больших желтых полей и пустынных дорожек с трещинами на асфальте. 
А потом у нас заканчивается топливо, пропеллер не крутится, и мы волшебным образом, как одуванчики, "дотягиваем" до летного поля. 
Свершилось одно из лучших путешествий в страну сна. 
Мы - настоящие летчики, смельчаки и триумфаторы.  Вот вернемся в тёплый дом, будем курить папиросы и вспоминать былые подвиги.

Прогулка по Москве
Рассыпчатый снег как-то слишком растерянно лежит рядом с сухим асфальтом.
А в микропространстве - музыка. Кто-то поет то ли "я умру в твоих объятиях этим вечером", то ли "я нырну в твои объятия этой ночью". И фраза эта почему-то не кажется ни излишне трагичной, ни излишне комичной. 
Когда едешь быстро-быстро, солнце мелькает между верхушками деревьев на фоне голубого неба, будто подмигивает.
Выходя на крыльцо, стукнулась шагами о сухой асфальт. Приятное ощущение. Обувь глухо и жизнерадостно выстукивает звуковые узоры, опираясь на освободившиеся асфальтовые тропинки. А спину греет солнце.
Радио Маяк: "...О которой он безнадежно мечтал целых десять лет". 
Безнадежно мечтать - это когда всю жизнь, а десять лет - это не срок, это малая толика среднестатистической человеческой жизни.
Если кровь смешать с молоком и не размешивать, получится цвет роз, вид которых растопит любой северный полюс.
Давно старик не бродил по мостовым. Всё по усадьбам. 
А на дворе тепло, и чай с мятой, и кофе с корицей, и сыр.  Тепло-то как.
И, кажется, вот-вот процокает кобылка с извозчиком. И сверкнут зрачки незнакомца в окне цокольного этажа. И горничная Прасковья восторженно крикнет кому-то: "Барин, Вы пьяны!" Хочется курить, и думается почему-то о Высоцком.

Пробираюсь к ларьку с сигаретами. Пригибаю лицо к окошечку со словами: "Будьте добры, пачку "уинстона"!".  Навстречу мне, в окошко  - мордочка рыжей таксы Ирки.

Наглая кошачья мордашка в полоску как-то умудрилась просунуть голову в оконную решетку и норовит плюнуть на головы старушек у крыльца. А рядом, на козырьке, оживленно какают голуби.

Девушка лет 25-ти с равнодушным бледным лицом. Знаете, как кукла. Кибернетический организм, робот мегаполиса. За рулем пыльного автомобиля изящной ручкой с темно-красными ногтями, длинными пальцами стряхивает пепел с длинной сигареты, демонстрируя безупречный маникюр. Так и ждешь, что она начнет интенсивно дергаться и дымиться от короткого замыкания. И тушь потечет.
Я думаю о том, что мир красив.

В это время под ухом раздается: "Становись на колени, проси у Бога прощения!"
Беловолосая женщина произнесла эту фразу в телефонную трубку.
Меня немного передергивает, хочу повертеть зрачками и посмотреть на реакцию присутствующих, рука с красными ногтями сменяется небритой щекой. 

Мне интересно, как растут волосы на лице. Раз - и человек порос щетиной. О, порос. Опорос. Освин? 
"Я хренею в этом зоопарке", - откуда ни возьмись нарисовалась трамвайщица в оранжевом жилете и стала жаловаться на то, что ее не пускают обедать.
Небритая щека сменилась волосатыми пальцами мафиози с золотым кольцом. Металл так прижался к толстому пальцу, что страшно делается. Дышит ли палец?
***
Хорошо с отросшими волосами - развеваются на ветру. Если сильно отрастить, ими можно укутываться в студеную зимнюю пору, чтобы не было холодно. И укутывать страждущих. 
***
В трамвае рядом со мной - два пенсионера. Отворачиваюсь. Поворачиваюсь. Исчезли. Как-будто бесшумно стерлись ластиком.
***
Люблю, когда на маленьком застекленном балконе старого дома с деревянными рамами полосами висят бамбуковые жалюзи.
***
По тротуару сломя голову бежит ведьма. В шевелюре - седой волос, на шее - тайный знак, черная, поправляет голову черными ногтями. Бежит. Лохмотья длинной юбки несутся по ветру. А она счастливая такая. 
И в аду летают ангелы.
***
Бывают такие интересные народные лица. Волосы русые, в причудливом хвосте, глаза едва выпуклые и светлые, расстояние от начала носа до верхней губы - всего ничего. Когда чихает, рот не закрывает - всё людям. Хихикает в трубку, живот голый выпятила, челюсть нижняя вперед. 
Какая-то в этом неземная красота.
***
Два юноши, разделенные больничным забором. Один протягивает руку через решетку и смахивает с плеча другого опавший листок.
***
Видение - мужик в светлом овечьем тулупе ниже колена, ворот поднят, на голове черный картуз, лицо небрито и сурово, штаны кожаные из-под тулупа топорщатся. 
Короче говоря, Полиграф Полиграфыч, комиссар по кошколовству. 
Ярчайшие типажи, скажу я вам, блуждают по улицам Москвы. Хоть бери за шиворот и тащи эпизодически в кино сниматься - дак не пойдет, шельма, голова с похмелюги трещит, какое кино.
А, может, какой художник его заприметит, денег даст, за воротник заложит, на грудь даст принять. Тот и растает. И лицо трудового народа изобразит.
Как мне отвратительно все это. Как мне нужна красота. 
***
В вагон метро входят мать и маленькая дочка. Мать усаживает ребенка на единственное свободное место, а сама встает наискосок у двери и молчаливо смотрит на своё создание.
Мать - длинноволосая брюнетка в очках, примерно, моя ровесница. Дочурка ее поразительно напоминает певицу Бьорк с двумя косичками. 
Мама смотрит на дочку, высовывает язык и морщит переносицу. Дочка задумчиво взирает на мать удивительными "бьорковскими" глазками.
***
Чувствуете запах одуванчиков? Желтый половик - бескрайние цветочные поля.
Они пахнут детством. Видите детей, которые копошатся в траве на полянке? Они ворошат свежие листья, плетут венки цыплячьего цвета, гадают на одуванчиковом "кофе" и "молоке" и закапывают секретики в песочнице под бутылочное стекло. А вокруг носятся добрые собаки и "деловые" ровесники в коротких штанишках. Это мы. Я вдохнула одуванчиковый аромат, он попал в меня, и всё появилось.
*** 
Женщина стоит лицом к стене и говорит по телефону. Поза такая, будто она прижала к холодным камням человека-невидимку и не хочет отпускать. А невидимка - и так и эдак, и тык и мык. А никак.
***
"Осторожно, двери закрываются, следующая станция - Тургеневская". 
Женщина, Вам с таким голосом самый сенокос пьесы читать. Так хочется сказать, но некому, потому что голос в записи. 
Голос говорит о станциях и, кажется, вот-вот откашляется и начнет слагать стихи, плести тихие вечерние байки или вязким хохотком мурлыкать что-то типа: "Дед Порфирий взметнул седые патлы и пустился в пляс". Или Тургенева читать.
***
Люблю жару, окна настежь, деревянные рамы, запах печного газа. И пусть бы бабушка Евдокия Александровна сварила мне пшенную кашу. Где взять деревянные рамы в пластмассовом мире?
***
Видела Мег Райан.
Только она странно выглядела. Как если бы она была старым мужчиной. Меграйановских глаз не скроешь ни под какой личиной. Только с годами они всё грустнее. Посмотрит - будто водой из ведра плеснёт.
***
Видела Джона Леннона. Если бы он был парнем лет 20-ти. В белых коротких штанах, в белой рубашке и в очках без оправы. Таких людей хочется рисовать и нагло хватать за руки.
***
Видела одну задницу, из тех, что мне обычно не по душе и эмоций ноль. Но эта оказалась на удивление прекрасна. 
Кроме задницы смотреть было не на что. И я пошла домой.
***
Шквал. Весна протаранила зиму, шумно сбрасывая с крыш брикеты снега и пугая взрослых мужиков.
На белой поляне рядом с Новодевичьим монастырем резвится серая ворона. До сих пор не могу привыкнуть к серым, вороны должны быть поголовно черными. 
Ухватив кусочек съестного, серая ворона взлетает и стремительно усаживается на ветку большого дерева. Воровато озираясь и сутулясь, она совершает свою утреннюю трапезу, мелькая клювом на фоне голубого неба в квадрате бокового окна автомобиля.
Городская поликлиника номер 38. Длинное приятное здание коричневато-красного цвета. Рамы облупленные и деревянные. Это лучше, чем пластиковые окна. Но хуже, чем свежее окрашенное дерево. Интересно, что там внутри. Наверное, запах нафталина, потемневшее трюмо и сумерки, как в романах Достоевского. А наверху - чердак, где живет бедный студент. Как на иллюстрациях Глазунова.
Нравится смотреть, как изо рта какого-нибудь человека выходит пар. Этой зимой мороз слишком крепко сжал в объятиях.
По улицам деловито вышагивают странные тёмные дамы. Стильные стрижки, жесткие профили и яркие горнолыжные куртки. Притом сразу понимаешь, что дама не на лыжах кататься идет, а по делам - папка под мышкой, лицо суровое. Сейчас придет в офис, расставит ноги в широких стильных штанах и начнет командовать.

Тоска по Питеру
Следы соды, которая из жидкости выпаривается на стекло - на них похожи границы между льдом и обжигающей водой - под мостом, на реке, вечером.
Утром водоем похож на игру "домино". Только наоборот. Всё белое, и чёрные точки. И еще какие-то странные водяные полосы - будто инопланетяне приземлялись. На лыжах.
- Поверните-ка налево! - говорю я.
- Как скажете, госпожа штурман! - кивает седовласый таксист. 
Он объявляет, что мы едем на окраину старой Москвы и я могу заказать ему любую радиостанцию. Натыкаемся на джаз. Он пять раз переспрашивает, не переключить ли.  Нет же. 
Вы знаете, почему я не еду в Петербург? 
Если я поеду в Петербург, то влюблюсь.  Чувствую осенний воздух, холодный и солнечный, когда всех ищет тепло и в каждого стучится красота. В Петербурге нельзя без влюбленности. На каждом углу город шепчет: "Люби".  Ладони-ветра обнимают тебя и того, кто рядом. Убаюкивают и уносят в нижние слои атмосферы. Город шепчет, шуршит и подталкивает туда, куда ты и сам идешь.
Оживаешь в Петербурге. Как под водопадом, освежился, вобрал в себя прохладу и снова нырнул в пыль. В пыли тоже можно прорыть уголочек и поселить там нежность. Но ведь то надо рыть. 

Танк и Виолетта
Мы идем к заливу. Нас трое - Ветка, Танк и я.  Мы молоды и свежи. Как в рекламе пива, будто позади нас не обычное серое здание, а громада университета. Будто мы, счастливые и довольные, покидаем храм зданий и улыбаемся каждому второму встречному.  Танку и мне - 18, а Ветке - 17.
Мы оседаем на ярко-зеленой косе. Трава приятно щекочет косточки на ногах. Мы много молчим.
Танк очень сильный. У него гусиная шея и жесткий голос.  На кадыке - кусочек пластыря. Он самый высокий. На нем белоснежная рубашка, оттеняющая загар на бицепсах. И, кажется, бермуды песочного цвета. Его все любят.
Ветка похожа на дочь японки и мексиканца. Ногти на ее руках и ногах демонстрируют восточные узоры. Маникюр безупречен. Ее бедра свободно обернуты длинной темной тканью.
На мне белая майка и легкая темно-синяя в мелких цветах юбка до колена. Я сшила ее из старого вечернего платья.  У меня робкие ноги стройной сексуальной доярки с претензией на бытие профессорской дочерью.
Мы сидим в траве и рассматриваем ноги друг друга. У Танка длинные мужские пятки и красивые икры. Ветка взъерошивает его ореховые волосы. Брови над стальными глазами то приподнимаются, то хмурятся. Между пальцами пробиваются травинки.
С одной стороны, местность напоминает пригород Сан-Франциско, Голден-Гейт. Но это не Америка. Это, скорее, юг России, а на дворе 1985 год. Вот-вот, звеня велосипедом, пролетит мимо белобрысый мальчишка. Дачники слушают шипящего Томаса Андерса.
Пасмурно и туманно, но жарко. Если выглянет солнце, его лучи будут неестественными, как после атомной войны. А с неба полетит пепел.  Обдуваемые легким ветром капли горячей влаги шныряют  из стороны в сторону. Такой ветер можно встретить только у воды. Мы трое - лучи солнца.
- Напиши обо мне рассказ, - говорит Ветка, всматриваясь  в горизонт. На горизонте - вереницы яхт в дымке. Похоже на морской путь из Петербурга в Петергоф.
- Он есть. Но я хочу другой. Этот устарел.
Ветка срывает остроконечные пластинки травы и кладет их мне на макушку. Я вся в травинках.
- Про девушку, которая сидит на облупленном подоконнике и пьет водку из бутылки.
- Я не пью водку. Я пью мартини.
- Там все иначе... Кто-то подкрадывается и пугает ее. 
- Где мы? - спрашивает Танк.

Мы до сих пор там сидим. И ничего не происходит.
Когда что-нибудь случится, я расскажу. 

Забери
"Забери меня, детка, здесь всё неправда", - пели незнакомые люди. За стенками устало всхрипывала глупая музыка.
Я хочу, чтобы меня забрали. Как можно скорее. Чтобы позвонили и сказали: "Решено, едем! Жди, я сейчас тебя заберу!"
Когда-то меня забирали довольно часто, это было, кажется, в детстве. И позже было.
А потом забирать стала я. Эка невидаль, подумалось, меня в любой момент сможет забрать кто-нибудь такой же хороший. Мы все такие хорошие. Возьмет и заберет.  
Во фразе "Я тебя заберу" была защита. Если забирает, значит, есть мысль о том, что будет человек за тебя и дальше. Ведь забирают не кого попало, а кого-то своего. И протянет руку, даже если ты неправ, пошлет всех к злым собакам, будет щемиться с тобой по углам и отстреливаться. 
И ты поверишь? Но прав ли ты? И если нет, некому вступиться и, прикрывая тебя, шепнуть: "Неправ". Лучше сидеть и хотеть, чтобы тебя забрали, чем быть забранным и выброшенным на обочину на всем ходу.
Сиди и хоти. И когда-нибудь кто-нибудь очень хороший придет и заберет тебя. Не знаю, к лучшему ли, но это случится.  
А пока иди, поешь. Брокколи в хрустящих сухариках исшипелись в ожидании тебя.  

Цветы
Мне пять лет. Детсадовская воспитательница ведет нашу группу в кино на мультфильмы. Мы шумным гуськом идем по гладкому тротуару. Стены домов - еще глаже. Они выкрашены свежей краской. 
На мне платьице в горошек, белые гольфы и стрижка "горшок". Я похожа на детей из американских фильмов, на которых смотришь и не поймешь, мальчик или девочка. Но дитя настолько глазастое и интересное, что на это всем наплевать. 
Мы с мамой ходим в молочный и хлебный, мама покупает плавленые сырки. Я держу ее за руку и иду, закрыв глаза. Подошвы моих красных сандалий изредка натыкаются на трещины в асфальте. Так интересно.
Но это не сейчас. Сейчас мы всей детсадовской группой идем смотреть "Ну, погоди!" в кинотеатр "Заря". У любимой воспитательницы Натальи Леонидовны "химия" на голове. И дочка у нее на целых два года старше нас, настоящая девочка-старуха.
Мы входим в тёмное пыльное помещение кинотеатра. Я всю дорогу страшно хочу в туалет "по маленькому". Но терплю, потому что мне неудобно ныть про туалет, когда все предвкушают волка с зайцем. 
Мультики интересные очень. Я неотрывно смотрю на большой экран, забыв про туалет. Я наполняюсь счастьем, а потом мы идем обратно в садик.
Солнце такое яркое. Я чувствую себя как в райском саду. К тому же на мне любимые белые гольфы и таинственным образом прицепленный к макушке бант.
Мне пять лет, и я в раю - в весеннем яблочном садике, где цветут деревья, трава ослепительно зеленая, а воздух свежий. Невыносимо нужно снова оказаться там.

Сашка
Она всегда была прыгучая, эпатажная и наглая провокаторша. Нас подружило меломанство и одинаковое чувство юмора.  Помню, как мы гонялись за ее собакой с криками: "Кузмич, ты чо? Обиделся?".  
Или как пошли погулять зимним вечером, и поскользнулись одновременно. Валялись и ржали как лошади. 
А однажды мы поссорились. Очень серьезно.  При этом мы учились вместе и часто виделись. Но молчали как рыбы. И мы ходили и ныли в уши необщих знакомых: "Как же я скучаю по Польке!". Или: "Как же я скучаю по Сашке!". И все думали, как нам помириться. В итоге она мне позвонила среди ночи и сказала: "Привет!". И я ей тоже сказала: "Привет!".  А потом она мне призналась, что ей было очень страшно, она думала что вместо "привет" я скажу "Пошла на хуй!" и брошу трубку. 
Мы как-то насмотрелись кино "Покажи мне любовь". Заперлись в женском туалете, подождали, а потом выкатились на глаза честного народа, держась за руки, и Сашка громко всем заявила: "Чего смотрите? Это моя девушка, мы трахаться идем!".
А однажды на медосмотре врачи меня напугали. Выхожу и говорю:
- Ужас-ужас! Что делать... Я, наверное, серьезно больна... Сашка, что делать?
- Да успокойся, Полин! У тебя рак!, - говорит Сашка и ржет.
- Ааааааа!- я хватаюсь за голову.
А Сашка:
- Полин, а можно, после того, как ты умрешь, я заберу себе твою дубленку? Больно хороша одёжа!

Апокалиптики
Очнулась я в процессе соблазнения какого-то длинноногого гладкокожего существа. Лежу у него в ногах и, нежно вытянув руку, ласкаю левое бедро. Не свое, а существа. Существо молчит, молчит, а потом как вскочит! Как цыкнет на меня! 

Я пригляделась - а это Амалия.
"И как это назвать?" - спрашивает грозно. 
"Теперь уже никак, - говорю, - Ваши ноги мне даром за амбаром не нужны".
Тут рассвет занялся, и на горизонте появился чернокудрый скрипач. И до того он был хорош, что я начала проводить пятерней по его волосам и прекратила бояться стоять задом. А еще лучше - подумала я - и то, и другое. Стоишь задом, руку заведешь за себя и проводишь, проводишь пальцами по его черному затылку. 
Правда, быстро надоело.
"Устала я от вас", - сказала я, хмуро взирая на Амалию и скрипача, - Прощайте!"
Едва я произнесла эти слова, началось невообразимое.
***
Сначала на землю упал огненный шар. Как-будто миниатюрное солнце свалилось из космоса на наши больные головы. 
Покатился шар по Земле и выжег много всего. И покрылся мир пожарами. 
А потом землетрясение началось, и разрушились все дома, кроме сейсмоустойчивых. 
А потом эпидемия началась, и многие люди повымерли. Остались по всему миру небольшие кучки - такие, как я, скрипач и Амалия.
***
Пронесся среди кучек слух, что надо идти на перевалочную базу для уцелевших - железнодорожную станцию в дремучем лесу, с которой поезд отвезет нас в город. В городе том, говорили, будет создаваться новое общество.
Шли мы долго, ноги избили, кроссовки износили, а ночевали в развалинах, населенных мутантами. Спали вповалку, и никто никого за бедра не хватал - не до этого было.
Долго ли, коротко ли, добрались мы до станции. Народу немного, но есть. Даже знакомые нашлись. Поругались немного, как базарные бабы, взобрались, и поезд тронулся.
***
Прибыли в город. Он был небольшой и солнечный. Яркий такой городишко, весенний. 
Сели в каком-то кафе, припасы разложили, у кого-то даже глинтвейн в термосе обнаружился. Еды навалом, хорошо. Похудели многие за время похода.
Только успокоились, заулыбались, глядь - слух пронесся от прохожего. Он в окно кафе заглянул, нос к стеклу прижал и давай кричать:
- Жди потопа! Плотину, что океан держит, прорвало, а заткнуть нечем! Пиши пропало!
И исчез. 
Делать нечего, всполошились все. 
Амалия со скрипачом от меня сбежали, собаки серые. Но мне, честно говоря, было наплевать, не до них уже.
*** 
Кинулись все бежать. Я бегу, бегу, да временами оглядываюсь - попрощаться с солнечным городком. Вода с океана делалась все заметнее. Сначала она слоями прозрачными по улицам потекла. Зрелище это показалось мне настолько прекрасным, что я сама себя подчас толкала кулаками в плечи: "Беги, дура!"
Но чем больше объектов охватывала вода, тем сильнее она мутнела, тем грязнее становилась. И мне было легче ногами передвигать.
*** 
Бежала я, бежала. Смотрю - на горе дом многоэтажный стоит. И вспомнила я, что жила в нем когда-то, и ключи у меня в кармане лежат. 
Добралась я до вершины горы по каменистой тропке. А там и до дома недалеко. 
Поднялась на лифте на 13-й этаж, зашла в квартиру, притихла - никого нет - пусто в трехкомнатных хоромах, только пыль летает.
Встала я на кухне, прислонилась к оконной раме, начала смотреть на людей, бегущих врассыпную. А вода все прибывала, и уже даже на горе люди стали перемещаться по пояс в воде. Выбиваться из сил начали люди, пищать принялись, верещать. Лужи большие, потоки мутные, лодок здесь отродясь ни у кого не было.

И тут я вдруг поняла, что не будет мне нынче спасения. Огненного шара избежала, плитой во время землетрясения меня не прищемило, эпидемия не коснулась, а теперь, как пить дать, вода и до моего этажа доберется - щели в пластиковых окнах широкие, мутные воды хлынут, воздух уйдет, и поминай, как звали - плавать я не умею.

И сделалось мне так спокойно и грустно, что даже удивительно, как-будто я с чем-то смирилась. Время еще оставалось - можно было спокойно пожать руку самой себе, попрощаться с собственным телом, может, даже в ванной посидеть, уйти в другой мир чистой.
Спокойствие меня настигло. Жаль было только одного - что отцу не смогу позвонить, что не смогу сказать ему за все спасибо. Расстроится он, что меня нет. Думать будет, искать, надеяться, а я тут буду плавать - в мутной воде с умиротворением на челе, и никто меня за руку не подержит.

На мгновение паника щупальцами своими мне в сердце вцепилась. Я на табуретку села, вдохнула кухонную пыль, посмотрела на солнце и небо... и подумала о том, что здесь внизу все меняется. 
Однако, небеса в этих местах очень дружелюбные - тепло-голубые, с облаками, размазанными по ним как плавленый сырок. И ничего там, наверху, не изменится. Солнце по-прежнему будет светить. 
Как все, оказывается, просто, подумала я. Потом я немного подремала и отправилась в ванную. Вода поднялась на десятый этаж.
***
Ванная была занята.
Какой-то частью мозга я с самого первого шага в квартиру знала, что в ванной кто-то сидит, и не просто "кто-то там", а знакомый человек. Поэтому, распахивая дверь, я предвкушала одиночество только частично, другая часть давно верила в живое разумное существо.

Я сначала вздрогнула, а потом заулыбалась во весь рот:
"Какой сюрприз, - сказала я, - Это значит, мы будем обитать в подводной квартире, держась за руки, как два мертвых мальчика?"
"Можно сказать и так, - раздался взволнованный голос из ванной, - Забирайся ко мне, пока вода не остыла. Мне очень холодно".
Я захлопнула дверь ванной изнутри.
На порог из прорех в оконных рамах начала проникать мутная вода.


Тетка в дубленой шляпе
Хочу пойти в гости к какой-нибудь 65-летней тётке в дубленой шляпе. Она напечет для меня свежих плюшек. А лимоны будут донельзя усыпаны сахаром. 
Мы выпьем кружки три чаю, а потом она скажет: "Оставайся, телевизор посмотрим. Кино будет. А утром я разбужу тебя на автобус".
И я скажу "ой". И мне захочется прятаться в уголок. Потому что какая-то одинокая тётка в дубленой шляпе напекла для меня блядских плюшек и хочет посмотреть со мной блядский телевизор. 
И если мне повезет, я, может быть, в полночный час услышу ее храп за стенкой. И до рассвета буду думать о том, красиво это или нет. 
А потом заворчит старый холодильник с длинной ручкой, и мимо окон прогремит желтый глазастый автобус.

Зина
Иду я по улице. И тут приспичивает мне в туалет. Побегала глазами, остановилась на школе, в которой когда-то училась. Смотрю, у крыльца кто-то пыль метет. Вгляделась - дочь Азии и Европы. Зина зовут. Странно, думаю, чего это она двор метет, она ж, вроде, в Москве карьеру строит. 
"Слышь, - говорю, - ты чего это тут делаешь? А как же Москва?" 
"Накрылась Москва, - отвечает Зина, трагично посверкивая глазами-смородинами. 
Пожалела я Зину, погладила по смоляной голове, да и пошла восвояси. 

Секреты
Катя знает секрет. Она знает, как узнавать своих. 
Это очень легко. При встрече нужно понюхать друг друга - за ухом или в районе шеи. И, говорит, сразу понятно - твой человек или не твой. Просто вдохнуть воздух за ухом собеседника.
***
Катя дала книг и разрешила в них хулиганить - черкать, малевать. И вот я беру в руки страницы, ручку. И вспоминаю.
Лет 25 назад одна такая же, как и я, маленькая девочка, спровоцировала меня  порвать книжку "Приключения поросенка Плюха". Порвав "Поросенка" на "поросят", я почувствовала себя неуютно, взяла пластмассового пупсика и спряталась за диваном.
Пришла мама, покачала головой и сказала, что Плюху больно и обидно. Я прониклась, мне сделалось очень грустно оттого, что я плохая /бля!/ злая девочка. 
Потом мы вместе склеивали Плюха. Он жив до сих пор, только малость заштопан.
***
Прошло много лет, я заношу руку над книгой Кати и делаю дугу около одного абзаца. И думаю о том, что придет Катя, будет бить по голове да приговаривать: "Авторы прозы на тебя в большой обиде! Нечего солидным тёткам рожки и усы пририсовывать!"

Моржи
Моржи поселились в городе, на берегу бухты - в районе под названием Моховая. 
"Зачем прибиваться к деревням с трухлявыми остовами погибших лодок?" - медленно подумали моржи. 
И вот - здравствуйте. Нарисовались похозяйничать. И всё - по-настоящему, а не во сне. 
Вообразить только... выходишь из дома, а перед тобой - лежбище моржовое. Не было никого, и тут - целая толпа ластами хлопает. Шумит, галдит, детей растит.
Моржи на грязный пляж никогда не приплывут. А тут явились. Знать, чисто, хорошо. Край света, что скажешь..
Все привыкли. Даже не обсуждают. Крыс-полуночниц на Тверском бульваре, и то чаще вспоминают, чем клыкастых моржей на берегу бухты. Оно и хорошо.
А мне приснился морской котик. Он один любил меня. Как собака. И мурлыкал много. Но однажды весной он ушел погулять вверх по Тверской. И больше не появился. 
Наверное, его украли и держат взаперти. Иначе быть не может. Так я подумала. Потому что не хотела думать о другом.

Васильев
Мы пошли гулять. Было холодно. Кутались в шарфы и пальто из тонкого кашемира. Струйки воздуха плыли от наших ртов куда-то в серое небо. 
Зашли к Васильеву. У него огромная квартира с кабинетом. Он сидел в гостиной один, в полной темноте. Из-под балконных дверей поддувал ветер. 
Он прислонился к дивану, вслушивался во все альбомы ДДТ и пил дорогую водку. На его шее была сеть аптек и одиночество.  Мы остались сидеть с ним в темноте. Нашлось немного вина. 
Васильев рассказывал о музыке. Мы танцевали,  кто-то звонил из кабинета на край света и шуршал бумагой. По коридорам гулял ветер.

Щенки и лошади
Растворимый кофе, едва залитый кипятком, пахнет щенками. Точнее, собакой моего детства Кузьмой, когда он был двухмесячным комком пушистой шерсти и спал под окном. 

В моем раннем детстве жила у нас собака Бимка. Когда мы подходили к стоявшей рядом с домом машине, Бимка прыгала на самый верх автомобиля и лаяла на ворон. Однажды вороны решили ее обидеть и набросились всей сварой. Едва не унесли беднягу с собой. С тех пор Бимка на ворон не лаяла.
Однажды мы отвезли Бимку в какую-то деревню к паре корейцев-стариков - дом сторожить. И уехали. Через две недели Бимка, преодолев больше десяти километров, вернулась к нам.  Наверное, они хотели ее съесть. 
***
Я написала письмо в журнал "Юный натуралист": "Уважаемая редакция! Меня зовут Полина. Я очень люблю зверей. Особенно, лошадей и собак. Пришлите мне, пожалуйста, лошадь." 
И послала письмо по почте. Тогда вся писанина была мне в новинку, я совсем недавно научилась писать.
Через некоторое время пришло письмо, напечатанное на машинке - на красивой бумаге с логотипом журнала  в правом верхнем углу: "Дорогая Полина! Чудесно, что ты любишь зверей. К сожалению, мы не можем прислать тебе лошадь. Она слишком дорого стоит, да и в квартире ей будет тесно. Но в твоем городе наверняка есть клуб коневодства, пусть родители отведут тебя туда. Там ты сможешь ухаживать за лошадьми и кататься. Редакция журнала "Юный натуралист".
Клуб коневодства меня пугал, поскольку там были другие дети, а я была нелюдимая бука. 

Ресторан
Ресторан назывался "Север".  Был разгар ночи. Синева над крышей одноэтажного здания. Пара колонн. Яркие теплые окна, ресторанный дым, музыка, жаркий воздух контрастировали с прохладой предутренних уличных часов.  Убранство скудно. Но весело. 
Лет 20 назад в разгар осенних дней на ступени ресторана забирались стайки развеселых пэтэушниц. Они держали меня за руки, таскали на руках, заставляли читать слово "коллективизация"  и обещали следить за тем, как я буду есть борщ.
Теперь краска со ступеней слезла. Пэтэушницы не придут. А ресторан остался.  Мокрые снежинки накапливаются.
 - Мне пора, уже поздно, - говорю я людям вокруг. Они не красивые, но большие и добрые. Мне хочется обнять  их и плакать. Особенно большую женщину с немодной стрижкой "каре". Она похожа на гигантского медвежонка. 
Женщина, будто молчаливый страж, стоит у выхода и утирает глаза платком. "Береги себя там, девочка моя. Иди аккуратно".
- Ку-у-у-у-даааа?!- из банкетного зала выскакивает пьяный музыкант, - Мы еще не всё съели!
У него борода, усы и светлые волнистые волосы. Он похож на Ларса Ульриха.  Он танцует какие-то странные танцы. Большая женщина смотрит на меня с тоской. Я прислоняюсь к ее большому животу, обнимаю. Она что-то бормочет.  Потом целует меня в обе щеки. Я тоже целую ее в обе щеки. И ухожу. 


ЧАСТЬ IV
О С Е Н Ь

Когда смотришь кино про Питер, бывает, даже запах его стен чувствуешь. Я смотрела. Атмосфера Ленинграда с поливальными машинами радовала глаз. Диалоги радовали слух.
Что-то яркое очень - образы из тебя и в тебя, из тебя и снова в тебя. Взять, к примеру, улицу на экране, по которой идет герой. Изображение улицы проникает в твои глаза, в твою голову, задерживается там, собирая твои личные переживания и воспоминания, связанные с похожей питерской улицей, и снова выходит на экран. 
Получается, что эта улица уже как бы связана с твоим присутствием на ней. 
Поэт Сережа в фильме говорил: "Есть люди, для которых сама жизнь - это искусство. Каждый день - как строчка в стихотворении. Бывают неудачные строчки, потом бывают гениальные".
Всё будет хорошо. Надо просто дождаться прекрасной строчки. 

Страшное место
- Только не трогай никого.
Обгоревший лифт вместе с домом, кажется, снесли. Или он вконец погорел. Раньше было чувство, что я должна вернуться в эту трухлявую хибарку сорок замшелого года выпуска, хотя никто никогда не ждал. 
Сейчас хибарку снесли. Давно не приходилось бывать в этом городке. Кто знает, может быть, зловещий карлик тоже почил. Он был стражем полупустого дома, в котором жила одна семья - отец Иван, мать Нина и две дочки Маша и Оля. Он их терроризировал. И они, наверняка, уехали в Киев. 
Через дорогу от исчезнувшего фундамента обнаружилась жёлто-охристая "хрущевка". В таких жили семьи военных. 
Пора снимать комнату. Встречаю хозяина, белобрысого человека. Предбанник велик. На деревянные полы осела пыль. Пыль бесится на солнце. В углу прячутся бабочки. У окна присела старушка. 
Входим в длинный коридор. Ищем дальнюю комнату. Дешевые розовато-коричневые обои на стенах, скрипучая кровать. И кладовка. Белобрысый хозяин боязливо смотрит на дверь в кладовку. 
- Что там? - встаю на цыпочки. 
- Кладовка,- медленно отвечает хозяин. 
- А что внутри? 
- Холодильник, - он немногословен. 
- Можно открыть и посмотреть? 
- Не нужно. Пусть все будет как есть. Не вздумайте открывать дверь и, тем более, холодильник. 
- Но было бы удобно..., - начинаю. 
- Нет же, я сказал, - перебивает, - Там плохое. 
Внезапно в комнату врываются цыгане. Точнее - цыганята. На них косоворотки. Не хватает медведя. Хотя это лишнее. Цыганята прыгают по кровати, пытаются отколупнуть краску с двери кладовки. Хозяин загородил дверь своей тщедушной спиной и закричал: 
- Вон отсюда! 
Цыганята как пришли, так и ушли. 
- Нравится комната? Остаетесь? - спрашивает. 
Молчание - знак согласия. 
- Уйдемте. Отдам вам ключи. Гуляйте. 
Ключи - в руках, цыганята - в предбаннике, я - в условном центре, медленно отдаляюсь от дома. Мне как-будто легче. Зачем я взяла эту комнату? 
Вечереет, солнце слепит. Уже прохладно.  Старушки рядами торгуют земляникой. 
Вдруг голос у уха. Это девушка с приятным лицом: 
- Прогуливаешь? 
- ... 
- Ты привыкнешь, здесь хорошо. 
- ... 
- Только не трогай никого, пока кто-то первым тебя не тронет. 
- А ты? 
- Я первая. Мне можно. Не притворяйся тупицей.

Спортзал
1995 год.  Спортзал - одноэтажное здание, бывший детский садик "Теремок".  
Листопадом под большими окнами можно шуршать до истерики.  
Сидим с девчонками на прутьях.  Девчонки курят "бонд" или красный "эл-эм".  А я не курю, пока не нравится.  
В спортзал ходит Сережа, у него нос как у орла, мощная грудь, красивая задница, и вообще ему уже 21. Вот он мне нравится. А курить не нравится.  
Помню тот воздух. Стоит вспомнить, и уже можно им дышать. А Ирка ходит по спортзалу с ногами, обмотанными полиэтиленом, чтобы целлюлита не было - в 14-то лет. 
Тренер Лёша у нас главный.  Воздух такой чистый-чистый.  
Прихожу в спортзал, напяливаю черные обрезаные лосины и хожу за тренером Лёшей с кассетой чтобы он поставил романтический сборник с Элтоном Джоном.  А Лёша и говорит:  
- Не, не пойдет. Качаться скучно. 
Мне обидно, такая хорошая музыка. 
Злорадно про себя  замечаю, что ему малы плавки: ненавязчивое сексуальное воспитание для 14-летних девочек. 
Ближе к зиме  в "Теремке" стали устраивать дискотеки.  Врубят "доктора Албана" и - только в путь!   Помню, стою я у окна, и страшно хочется целоваться.   А не с кем.   Точнее так:  целоваться с кем есть, да не хочется, а  с кем хочется, с тем не поцелуешься.  
Так и жили.

Пьяная Лена
Вот она - большая комната со стеклянной мебелью и фонариками. Из-за того, что стекло отражает стекло, кажется, что это не комната, а бездонная вселенная.
Лена любит представлять людей не совсем такими, какими они являются. 
Мужчину - женщиной, лысого - длинноволосым, простоволосого - в шапке из овчины, бритого -с усами, брюнетку -блондинкой, гея - гетеросексуалом, толстого - худым, а старого - молодым.
Если постоянно видишь вереницы людей, развлекаться так можно с утра до вечера. И можно влюбиться - понарошку и одновременно очень по-честному.
Лена так влюблена в одного человека. Это старый серый человек, Лена его видит раз в пять лет, и выглядит он всё хуже и хуже. Она помнит его 20-летнюю красоту по фотографиям. Мимика и сейчас сохранена.
Лена влюблена в ту красоту тела и в душу, которая есть сейчас. 
Внезапно Лена думает, что случится чудо - вся старая кожа слезет, кости станут молодыми, и снова появится человек с фотографий. Тогда душа и тело соединятся.
Это понарошку? Скорее, да. Не влюбленность, а восхищение. Если выпить за раз четыре виски, Лена почувствует, что в ней еще остались прожилки голых нервов. Если выпить еще четыре виски сверху, прожилки зарастут как ни в чем ни бывало.
Лена неплохо устроилась. В душе у Лены нет пустоты. При этом она любит то, чего уже нет.

Первое сентября
Школу я не любила. Вот лето - благодать. Три месяца солнца, ветра, пасмура и хмари - но  лето.
"До-о-ча, вышла бы хоть на улицу, на лавочке посидела. Глянь, какая погода".
"Не хоч-у-у! - ору из-за закрытой двери. Не до этого - что-то нацарапываю в тетрадке по 12 листов. Наверное, что-то про прекрасные страны и незабываемые путешествия.
***
А что осень? Первое сентября - холодный свет, гладиолусы на столе. Надеваю тёмно-коричневое платье, сверху - белый фартук. На голове - гофрированный бант. 
***
Школьную форму отменили. Мама мне кудряшек накрутит, и - вперед - я, вся какая-то неуклюжая, в жилетке и юбке тащусь в школу. Как же я все это хотела игнорировать.
Было бы здОрово, думала я, на 1 сентября улететь на Аляску и ловить рыбу в избушке на берегу. И пусть там даже света не будет. Да так и остаться там. Жить. И не носить эту ядовито-розовую куртку - надоело, сколько можно.
И вот явятся мои настоящие родители, думала я. Придумала "настоящих", это была целая семья, и все они жили в Сан-Франциско и хотели меня найти. Появятся за углом, прям на первое сентября, и начнут кружить меня и радоваться. 
Или прилетит волшебник в голубом вертолете. И не будет всей этой школьной каторги, и никакой школы. И вообще - вон та нежно-зеленая автомашина приехала за мной, а внутри сидит кто-то таинственный. 
Хорошо было жить во всех этих историях. Всегда можно мыслями переселиться туда, куда хочется. Нет ничего невозможного.

Город
Я часто попадаю в один город. 
Налево по аллее - книжный магазин, по диагонали налево вверх - заброшенный обгоревший дом. Говорят, в нем водятся привидения. Хотя, может, его уже снесли.
Прямо - ночной клуб в доме начала ХХ века. Направо и прямо - старый район /весь в тени, и дома вроде сталинских/. Далее через пустырь - железнодорожная станция, а по диагонали направо вверх - набережная. 
С одной стороны река, с другой вереница домов с арками во дворы.
А если прямо ехать, проезжая мимо ночного клуба, дорога все время будет идти вверх и упрется в аэропорт.
По дороге в аэропорт слева /мы уже проехали ночной клуб/ будет поворот на маленькую светлую улицу со зданиями из светлого камня. 
На углу этой улочки высокое здание - в нем на первом этаже ателье, шьют одежду на заказ для богатых людей.
А если свернуть туда и доехать до конца, наткнешься на кучу светло-коричневых зданий с белыми стенами внутри - это госпиталь, а рядом больница и поликлиника.
Параллельно улице, которая ведет в аэропорт, есть другая улица - на ней находятся трамвайные пути. Однажды в трамвае я потеряла деньги и паспорт. Трамвай может довезти до набережной. Если идти по набережной вдоль реки /она судоходная/, наткнешься на мост, речной порт, торговый и офисный центр. 
Группа домов с арками и торговые ряды за мостом "разбиваются" старенькими домиками - почти рядом с промзоной - всё это дело где-то в глубине, подальше от воды. В одном из стареньких домов я останавливалась у своих знакомых, а вечером на разбитом крыльце мы провожали закат.

Переселение
Приходила она только солнечными вечерами и только осенью - в те моменты, когда деревья беднели на вторую половину листвы. 
Ничего не говорила, лицо ее ничего не выражало - ни зла, ни добра. Это было чудом - будто картина жизни, в которой все вокруг ненавидят и кусаются, а один благодатно спокоен. Потому что ему все равно. 
Она приносила ему тоску и оставляла - как блохастого щеночка, которого отдаешь не потому, что ненавидишь собак, а из-за запаха псины и блох, которые могут цапнуть за ногу. 
В этом не было дурного. Когда тебе грустно, ты не можешь страдать в одиночестве - поэтому идешь и отдаешь тоску тому, кто знает, что она означает. И он берет. Или не берет. Закон жизни - чтобы взять, нужно дать - взять немного чужих блох, чтобы избавиться от своих, когда придет время. 
Она как оловянный солдатик вставала на пороге в своем длинном плаще цвета пыльной собачьей шерсти. Он слегка кивал в знак внимания, отворачивался и шел в самую дальнюю комнату, залитую солнцем. Каждый подобный визит он надеялся, что она не последует за ним. Но она шла, глухо стуча обувью, а мелькающие полосы холодного желтого солнца из комнат играли на ее лице. 
В самой светлой комнате он ложился на живот - поперек большой двуспальной кровати. Она медленно шуршала плащом и обходила его с трех сторон, выкладывая на покрывало рядом с ним паспортные фотографии, посадочные талоны на самолет, истрепанные билеты в кино. Она будто очерчивала этими вещами его тело. 
Он лежал, уткнувшись в пропахшее табаком покрывало и ждал, когда она закончит этот ритуал. Как-будто ему делали укол. 
Потом она молча уходила. 
Он вставал, запирал дверь. Солнца к тому времени уже не было. Выходил на кухню, лениво курил и наблюдал за тем, как она идет по замерзающей земле, поджимая то одну, то другую ногу, совсем как цапля. 
Он не видел ее лица, но знал, что она не оглянется. Он же смотрел на ее спину и затылок только потому, что получил от нее вторую порцию тоски. Именно поэтому она не поворачивалась, а он наблюдал. 
Она была умиротворенной. 
Когда приходила ночь, он собирал с покрывала олицетворения ее грусти, складывал в бумажный пакет и относил во внутренний дворик. Закапывал, улыбался и уходил спать. 
Однажды сувениры, фотографии, книги, талоны, билеты и бейджи на веревках закончились. Тоска была досуха выжата, просушена, проутюжена и отправлена в архив, где ее поджидали добрые симпатичные паучки. 
Он постирал покрывало и переехал в другую квартиру. 
Всё было кончено.
На следующий день он лежит на спине на мятой постели. Без одеяла. Уже светает. Воздух серый, как новорожденный младенец, еще не успевший впервые закричать. 
Он открывает глаза, потом закрывает, открывает, закрывает. Две реальности - как небо и земля, как инь и янь, как белое и черное.  Белёсый потолок, ее бледное лицо, белесый потолок. Она обхватила бедрами его бедра, не вырваться. Она хищно улыбается, слегка обнажая зубы. Приближает к нему лицо, но он не чувствует ее дыхания. Проводит щекой по его щеке, едва касаясь, и медленно отплывает. 
"Почему там так? А здесь по-другому? - агрессивно спрашивает он, - В чем дело? Зачем это всё?". Она молчит и беззвучно усмехается. Он знает, что она ничего не скажет. Его открытые глаза открываются и тычутся в белесый потолок. "Что это?" - спрашивает он у потолка.  Её лицо и потолок имеют много общего - бледность и  тишина. Он таращится и снова закрывает глаза, открывая их в параллельности.  Ее лицо теряет резкость, дрейфует, неспеша вьется и окончательно превращается в туман. Миры объединяются. 

Ходьба в коричневых тапках
Книги ожили и материализовались. Иллюстрации увеличились. Стриженый затылок маленького белобрысого мальчика на переднем плане, мягкие ямочки у шеи. Примерно 1940-й год. Окраина Москвы. Из-за затылка мальчика видно мужчину в белом мундире, сидящего верхом на вороном коне. В книге было много одного слова. Оно было важным. Но его заменили на другое. И никто не мог ничего понять. Это был ребус. Тот, кто называл истинное слово, ничего не выигрывал, но побеждал и упрощал повествование.

В многоэтажном деревянном доме в центре Москвы на дощатых ступеньках лежали ковры. А эстетически настроенные 35-летние люди курили трубки, сигареты, кальян и обсуждали простые коричневые тапочки.

От французской музыки мурашки по спине. В прошлой жизни я была мулаткой с распрямленными волосами и изящными запястьями. У меня не было счастья в жизни потому что я была слишком красивая. Я попала под поезд где-то под Кейптауном в ЮАР. Мне было 23 года. Еще я была танцовщицей и любила Шарля Азнавура. Меня бросил красивый блондин в белых бриджах - женился на блондинке с косоглазием. Я не вытерпела и упала под поезд. Тонкая душевная организация погибла вместе со мной. Было тепло, потому что Африка, и где-то в роще потомок буров играл на скрипке.

Дом был полон яблок и винограда. В прихожей трепетали бабочки, залитые осенним светом, будто медом. 
В гостиной играла красивая музыка. Кажется, это была горячая терпкая, как гвоздичный глинтвейн, смесь шансона и трип-хопа. Пластинка была поцарапанная. Неизвестно, откуда взялся трип-хоп. Его не существовало тогда, когда ее начали объезжать. Как вороно-гнедую кобылу. 
Пластинку.
Она сидела в кресле-качалке, как юная старушка. 
За окном чирикали воробьи, они прощались с летом. 
В комнату ворвались двое красивых сильных парней с бакенбардами и в блестящих узконосых туфлях. 
Они схватили ее за подмышки, вынесли в огород, наклонили над кустом жимолости и стали мыть ей голову коньяком. Они смеялись, и она от неожиданности - тоже.
Волосы ее, и без того каштановые, с большими кольцами кудрей, приобрели медный оттенок.
Все это было похоже на какой-то сон.
Она выжала волосы над кустом, расправила плечи и поехала в отель "Интурист", где были дешевые номера и где ее уже ждали. Нищенки на вокзале тянули к ней морщинистые руки и хотели утешить, хотя она не страдала.
Конечно, иногда она мучалась от приматов. От приматов, которые в полночь врывались в ее уютный домик под видом красивых мужчин, женщин и птиц. Они щебетали глупые сказки, курили трубки, и ей хотелось их убить.
Но в ресторане отеля пахло кофе, и она забыла обо всем. 

Под диваном
Впервые за долгие годы задумалась - смогу ли безболезненно залезть под диван и при этом не застрять.
Вдобавок было бы интересно сесть на шею кому-нибудь огромному и с его помощью взгромоздиться на длинные верхние полки встроенного шкафа. Но шкафа нет, и эту затею придется оставить. Ее время прошло.
Остался диван. Сказано - сделано. Лезу. 
Под диваном я обнаружила много пыли и новый взгляд. Под диваном ты все равно что собака или ребенок, который играет в прятки. Новые впечатления - как-будто сам за собой подглядываешь. Ты реальный сидишь на стуле, а твоя безумная часть закралась под диван. ***
Играю с дачными мальчишками в войну. Под домом, где фундамент из бетонных столбов, а по бокам набросаны доски, я сижу в засаде, веду слежку, слушаю разговоры. Где-то рядом бегают мыши, а мне все равно.
Еще раньше я играла в прятки с двоюродными братьями в пятикомнатной квартире их родителей. Было где развернуться. То меня в дедовский шкаф посадят, то в ковер завернут, как игрушку. В 80-е выпускали диваны, с полым пространством для подушек и одеял в районе спинки.
Я в таких диванах или пряталась, поскрипывая зубами, или мы с подружками спорили, кто дольше просидит. В местах для подушек и одеял было темно и страшно, если лежать там на спор - легкая версия похода в одиночку на чердак дома с привидениями. Только можно быстрее выбраться.
Но больше всего я любила "беситься". Скачешь по кровати на всю катушку и орёшь.
***
В одёжном шкафу, который стоял в коридоре, стоял зеленый контейнер для чистого белья. Однажды мне надоело спать в кроватке, и я решила, что отныне буду спать в шкафу. Ясное дело, ночью бы родители не позволили мне там ночевать. А днем - за милую душу, развлекайся. 
Я прыгнула в шкаф, прикрыла дверцу, засела в контейнер, зарылась в белье и уснула. Было уютно. Сверху на плечиках висели кофты, рубашки и ситцевые халаты, немного пахло табаком от соседей за стенкой. Я закрывала глаза и думала о том, что в один прекрасный момент, если я просижу достаточно в этой табачной темноте, в моем секретном шкафном гнезде откроется лазейка в другой мир - мир, где живут индейцы, ковбои, охотники. И я туда сбегу. Меня будут искать, но не найдут.
***
Вчера, когда я полезла под диван для проверки гибкости, меня посетила мысль: "А нет ли под диваном тайного люка, открывающего путь в неизведанное?"
Вру, конечно. Никакие мысли меня не посещали. Каждую неделю я отодвигаю диван, мою пыльные полы, убеждаюсь в отсутствии каких бы то ни было люков и снова приближаю диван к стенке.

Художка

В маленьком теплом подвальчике притаился гончарный станок. А рядом - большая гончарная печь. Вокруг тусклый свет. Красивый татарин Вик Саныч талантливо лепит фигурки. Он только что вернулся из Кёльна и рассказывает про соборы.
Прямо над подвалом - длинный стол. На столе - куски глины в полиэтиленовых пакетах. В углу - голова Нефертити. По краям к центру - ряды мольбертов. А я иду с мальчиком Сашей в маленькую мастерскую, где стоят чучела белок и уток. Мы их рисуем. Точнее, конечно же, пишем. 
У Саши талант. И, может быть, у меня тоже. Наш учитель, красивый татарин Вик Саныч, хвалит меня. Потом я рисую большую картину. Она называется "Всадник без головы". Ко мне подходят мои одноклассники по "художке" и спрашивают: 
- А где у всадника голова?
- Глупые, - говорю я, - это же Майн Рид. 
Осенью мы выходим на пленэр. Сидим на берегу горной речки. У нас есть складные стульчики и этюдники. Учитель-татарин делает этюды маслом, а я рисую его - карандашом в альбоме для рисования. Я такая гордая, так люблю рисовать людей. Показываю ему рисунок, а он говорит: 
- Ха! Неужели я такой толстяк? Ну и ножищи у меня! 
- Вик Саныч, нет, вовсе вы не толстый, - говорю я ему и хихикаю. 
Река шумит, солнце отражается в ней, уже совсем прохладно. Хочется в тепло, вокруг все такое родное. Ты можешь пойти налево, направо, прямо или назад - как ни крути, все будет родным, твоим. Даже старенькая избушка, в которой неизвестно кто живет. Даже заброшенный кинотеатр, в котором теперь показывают пошлые фильмы, а раньше можно было увидеть "Кинг-Конга". Даже здание автовокзала, внутри которого так пустынно, и от спинок сидений отклеивается дерматин. И рыбаки на берегу реки с длинными спиннингами. Боже мой, какое все родное.
На следующий день мы сидим в классе. С утра открываем баночки с гуашью. Они неожиданно открываются. Мы все в белой краске - волосы, юбки, джинсы. Идем к умывальнику, брызгаемся водой, оттираем пальцами белую гуашь с голов друг друга. Пахнет краской, деревом и сырой водой. В длинных коридорах прохладно. 
***
А рядом старое кладбище. Рядом с кладбищем - поле. Широкое такое. Мы иногда сидим у реки. Я прорисовываю листву. Кто-то из "наших" карабкается по красно-желтой сопке, смешивает листопад с землей, ворошит рыхлую землю. Я таскаю с собой большой этюдник, как-будто я дед Мороз-художник, а в этюднике - подарки. 
Лица наши пылают от солнца, мы возвращаемся в класс, и все, затаив дыхание, сгруппировавшись вокруг меня, слушают страшные сказки, которые я придумываю на ходу, пока мы идем мимо кладбища на пригорке. Я все хочу утащить кого-нибудь пройти через кладбище, немного пощекотать нервы, но все боятся, а одной мне неинтересно, и страшно, в конце концов.
***
Рано утром мы идем в художку по мосту. На дороге лежит бродячая собака. Её сбила машина. Поблизости кружат другие собаки, видимо, ее друзья. Они остервенело лают на проезжающие автомобили, но ничем не могут помочь своему другу. Всем скопом, рискуя жизнью, ломимся на дорогу и относим раненую собаку в безопасное место. Её не вылечить. Мы все чуть не плачем.
А в большом салоне, увешанном картинами и уставленном скульптурами, мальчик Дима припадает на колено и на спор говорит: "Я люблю Вас!". И я на спор чмокаю его в щеку.

Вдохновение
Бывает, чувства мои обостряются, восприятие действительности несется на полную катушку. Я вижу только интересное, замечаю всех и вся. 
Смотрю на яблочные деревья с большими красными плодами, и на рябину с плодами поменьше. Смотрю на них так, будто впервые увидела море. 
Смотрю на маленьких симпатичных японцев. До чего красивые! Они идут мимо меня, не толкаясь, не пихаясь. Улыбаются и трогают меня своими улыбками и блестящими очками. 
А вот ко мне подошла старушка - спросить номер трамвая. Сухонькая, щупленькая, еле ходит. Она спрашивает, а я чуть не плачу. Мне хочется забрать ее к себе и ухаживать до самого конца. Или отдать все деньги. Или просто спасти от страданий. 
Я хочу спасти от страданий весь мир. Плакать с плачущими, смеяться со смеющимися. Сердце мое разрывается. 
Внутри нас - какая-то студенистая штука, не очень красивая снаружи, но моя (твоя, ваша) -она внутри такая разноцветная. Олицетворение всего лучшего. Страшно. Эту студенистую массу можно нечаянно проткнуть пальцем или ногтем. И разноцветный мир улетит из нее. И ничего не останется.

Картины мира
Вечерний город увяз в дымке.
Вот стоит мужик с бородой. Учитывая мой рост, он выше меня раза в три. Это я на глаз утрирую. Стоит такой в бейсболке, настоящей "косухе" и серых горнолыжных штанах. Откупоривает пиво, отщелкивает крышку и пританцовывает как большущий младенец - с этим пивом под громкую музыку из своего мощного плейера. 
В танце он нечаянно подкрадывается ко мне. И тут же у меня вырубается мой старикашка-плееер. Мне обидно. Наверное, его орущий молодец не любит моего старичка.
"Отойди, не трогай меня и мою музыку", - думаю я. Лицо у меня наплевательское, а в голове мысль о том, что в 17 лет я намного сильнее любила людей. 
По обочине проспекта Вернадского бежит к автобусу брюнетка. Как раз в той самой прохладной дымке. Локти ее немного прижаты к ее же туловищу, на плече - сумочка, на голове - берет. У меня в ушах - Radiohead с песней All I Need, а по проспекту Вернадского бежит француженка. Я спряталась в метро. Там, как в болоте - все серые и мухи не кусают.
В Сберкассе за моей спиной стоят бабушка с маленькой внучкой в пальтишке цвета бледной фуксии. 
Подходит моя очередь. Бабушка: "Вот сейчас, Настенька, тётеньку пропустим и сами пойдем платить". Стою, размышляю - то ли улыбнуться, то ли окрыситься вовне, то ли зарыдать. 

Разгерметизация
В лифте - до боли яркий, но позабытый запах духов, в проеме - открытка "с днем рождения" иероглифами. Штаны совсем большие, как на вырост, а в туалете кто-то невидимый сливает воду.
***
"А вот пойду и куплю выпить, и, может, не стану алкоголиком", - произнесла Клара и взмахнула короткой челкой, - "Кажется, в моей квартире по-прежнему живут привидения. Они каждую ночь стерегут дверь в ванную - чтобы были нараспашку и можно было помыть руки. Прямо сейчас кто-то хлопал оконной рамой на балконе". 
***
В окно прилетел пакет из-под сырных чипсов. В пакете - два бычка, докуренных до фильтра. Я как раз пошла смотреть, что там шуршит. Подняла жалюзи, и пакет приклеился к моему лбу. Как обшивка фюзеляжа в фильмах про разгерметизацию самолета.

Первые холода
Вот уже года четыре каждый первый холод я встречаю в разных местах. 

Первый холод пришел, когда мне было 22. Мама лежит в больнице. Я днюю и ночую на радио. Подхожу к дому, в близлежащей роще из-за дерева на меня поглядывает какой-то человек. "Да, - думаю я, - пора больше спать". 
Второй холод - в 23 года. Темно. Возвращаюсь с работы. Ободранный паркет в отсыревшей квартире на первом этаже встречает меня донельзя враждебно. Запах сырости сведет меня с ума. Холодильник внутри - весь в плесени. Меня тошнит, в горле моем не просто комок отвращения, а целый столб, размером с пищевод. Мне негде вскипятить чай. В соседней квартире морят тараканов, я бегаю от них как от огня. За рыжей шторкой как-будто кто-то прячется. Кто здесь? 
Мы с соседкой отмываем кухню больше недели. Потом на столе появляется вереница пивных бутылок, которая никак не заканчивается. В гости приходят люди с сиплыми голосами. Кто-то красивый, кто-то пьяный, кто-то никакой. Меня называют "малыш" и кормят мясом. Кто-то гладит меня по спине в футболке с надписью "Камчатка" и говорит: "Ты такая домашняя. Ты не как они..."
Третьей осенью мне уже 24. Я пробираюсь между хрущевскими пятиэтажками в квартирку с шумливыми соседками, в теплую комнатушку-шкафчик с раздолбанным хозяйским фортепиано. В метро я смотрю в стёкла на метромосту. Когда прохожу мимо сетевой кофейни на Смоленской, хочу в тепло. Очень приятно быть в белой рубашке и пахнуть дорогим парфюмом. Вечерами пью чай на кухне, отогреваюсь. Ем мало, ноги похудели так, как мне всегда хотелось.
В четвертый холод мне 25. Воздух очень свежий. Кажется, я могу всё. И ноги в пушистых белых тапках мерзнут от радости.
Первый холод в 26 лет я уже не помню. Может быть, его не было? 

Ромео и Джульетта наших дней 
Парень и девушка стоят очень близко, совсем рядом. У парня хорошая мужская грудь и белая футболка.
Девушка круглолица и румяна - сложила на большом животе руки с пирожком. Сытая, а глаза голодные. Жует не переставая. Пирожок, кажется, с маком. Расправляется с ним, с пирожком, весьма основательно и с большим аппетитом. 
Парень целует ее, жующую. И это на удивление красиво. Сочный поцелуй в губы. Девушка улыбается как кошка после сметаны, разевая рот. 
Девушка доедает пирожок. Парень роется в рюкзаке и достает булочку в тонком целлофане. Девушка жадно смотрит, прихлебывая колу из бутылки. 
Я не могу больше терпеть и хватаюсь за свой оборванный мятый блокнотик. Нечаянно задеваю дышащий на ладан наушник, душераздирающий вопль богини замирает. Я чертыхаюсь и молчу. Нельзя спугнуть.
Ручка не пишет. В бумаге дырка. Еще одна. И еще. Пытаюсь писать, царапая - бумага не рвется. Пытаюсь слегка касаться - не пишет.
Трогательный поцелуй - за окном трамвая, страсть с непокорной бумагой - внутри трамвая.
Они чудесны. Жуют и целуются. Не успев проглотить пищу, девушка страстно впивается в партнера. А ведь, казалось бы, любовь и пищеварение несовместимы.

Длинноволосый Малыш с пушком над верхней губой. И прожорливое брюшко Карлсон. Они одержат победу над всяким пищеварением и отправлением нужд.
Любовь не знает границ.


ЭПИЛОГ

Я спустилась на канате с крыши. На середине пути ветер кружил меня, ударяя о стены и о стекло. Я боялась смотреть вниз, но всё-таки смотрела. Маленькие человечки махали мне рукой: "Спускайся! Давай!". Мне было страшно, но я знала, что ничего плохого не случится. 
Может быть, потому, что умру я в пасмурный день, а тот вечер был солнечным, лучи прямо-таки атаковали глаза. А, может быть, потому, что настроение не предавало. 

Подошва больно стукнула асфальт.  Пора идти к тебе. Свет солнца кажется мне холодным.  
Ты стоишь под навесом, лицо твое лишено резкости. Я не знаю, большой у тебя нос или маленький, синие глаза или чёрные. Ты как-будто радуешься. Я не понимаю, какая на тебе одежда. Поэтому я беру за руку облако. 
В тени деревьев прячется пышный торговец белками. Белки копошатся, бьют лапками по прутьям решетки. Я покупаю самую красивую белку. Cначала она мирно грызет орех на твоем плече, потом послушно прыгает в сумку. 
Мы идем по обочине, белка шуршит, я провожу рукой по твоей талии, ты меня тоже обнимаешь. Твой висок прижимается к моему виску. 
Мы забираемся на эстакаду. Мимо проносятся автомобили. Ветер куда-то тянет твои отросшие волосы. Ты сидишь на перилах, открывая мне свое лицо. Но я не вижу его. Обнимаю за талию - это материал, ты в одежде, ткань гостеприимно принимает мои пальцы. 
Мне больше ничего не нужно. Ты - моё. Зачем мне видеть твое лицо, если всё хорошо?