Когда я прихожу туда, она уже сидит и, запрокинув голову, я вижу, как солнце пронизывает лучи через черные иглы волос. На силуэт смотреть приятно. Вот согнутое колено, и локоть остро выставлен в сторону и тут, над моей головой - покачивается босая ступня с круглыми пальцами - если подпрыгнуть, то можно дотянуться прутиком и пощекотать. Но нельзя - высоты она боится и потому на заборе почти в этом месте выведена тонкая стеночка, на которую можно опереться спиной. Силуэт виден и рядом с ним темный прямоугольник стенки.
- Ты чего так? Облокотись!
- Не-а, - темная голова качается и покачивается нога, на пальце сверкает искра, кольцо.
Тогда я лезу по выбитым в толще стены ступенькам.
Мы сидим и смотрим на лес. Лес стоит и смотрит на нас. Иногда из него выходят звери и смотрят на нас, чтобы снова уйти. А вот пролетел вертолет. Бог его знает, на самом деле, вертолет ли. Крылья-лопасти и тарахтит, как мопед, а под крыльями сиденье. Черный летчик поблестел очками и что-то прокричал, делая вираж.
Чтоб не потерять равновесие, мы уцепились друг за друга и смотрели-смотрели, пока он не стал точкой, а потом небо над лесом его стерло.
- Думаешь, он исчез? - спросила она и сорвала выросший в щели старой кладки стебелек. Жевать и прикусывать не стала, свернула колечком, что-то там покрутила и подала, улыбаясь.
- Не знаю. Но его же не видно. Наверное, исчез.
Колечко пришлось как раз на безымянный палец и острие колоска защекотало ладонь.
- Жалко.
- У него наверное, там, в исчезнутии, что-то есть. Или кто-то... - Я поворачиваю руку, рассматривая колечко. Стебель топырит кончики узких листов, они были прижаты, пока он был прямой, а на согнутом поднялись, как рыбьи чешуины.
- Никого у него нет. И его нет, видишь? - говорит она и мне хочется ее успокоить.
- Есть, - в голосе моем уверенность. На всякий случай повторяю еще раз, убежденно:
- Есть!
- Придумала! - она смеется, но не обидно.
- Ну и что. Ну и придумала! Разве плохо? У него там есть жена, она как раз подоила корову и...
- Он не пьет молока.
- Конечно, не пьет. Поэтому они каждый вечер ругаются и потом она наливает ему пива. Ей нравится, что у него усы и что ночью от них пахнет пивом.
- Фу! - она толкает меня локтем в ребра, ойкает, покачнувшись, и я хватаю ее за полу клетчатой широкой рубахи.
Секунду мы сидим, восстанавливая равновесие и после я осторожно отпускаю рубаху и выдыхаю. Говорю:
- Мы не упадем, знаешь, да?
- Угу. Но все равно как-то...
Лес смотрит на нас, насупив зеленые косматые брови. Смотрит с опушки старый заяц с коричневой спиной. И птица выскочила на тонкую ветку, протянутую к нам, качается, глаз у нее - матовая бусина.
Мы смотрим на лес.
- Какой он у тебя сейчас? - спрашивает она. Опускает голову и черные волосы чертят смуглую щеку.
Мне неуютно. Я знаю, какой он, но еще не говорила об этом вслух, с ней.
- Он. Страшный. И одновременно - совсем живой. В нем живет всякое.
- А что страшное? Звери?
- Чудовища. Отсюда, - я трогаю рукой лоб, и подумав, сердце.
Она смеется и толкает мою руку, легонько:
- Ну уж никак не отсюда! Ерунда. А то, что отсюда, ну и пусть, поняла? - ее рука на моем лбу прохладная и легкая, как листья на ветке.
- Да. Хорошо. А в твоем? - я не оглядываюсь на ее сторону. Пока что.
- В моем все хорошо, - голос у нее беззаботный. И я сначала не верю, но потом смотрю на еле видный за ее коленом колчан, из которого торчат стрелы, поблескивая цветным оперением. И верю.
- Сегодня пойдешь?
- Да. После заката.
Мы одновременно поднимаем головы. Солнце, побыв за нашими спинами, медленно валится за бесконечную ленту стены, узкой дорожкой уходящую в вечерний воздух. И я думаю, вон там, где лента превращается в нитку, а потом просто исчезает в тишине, она - исчезает?
Пока солнце не село, мы молчим. Места на широкой стене с лихвой хватает для того, чтобы двое сидели, подобрав ноги и обхватив колени руками. Ее левое плечо касается защитной стенки и я не вижу из-за стены, что там - на ее стороне. Мое правое трогает вечерний ветерок. С тавлю босую ногу на подъем второй ноги и натягиваю подол широкого платья.
- Ты замерзла!
- Нет.
- Я вижу! Ну-ка! - и она тащит с круглого плеча теплую рубаху.
Я отворачиваюсь, упираюсь ногами в край стены и растопыриваю локти.
- Ленка, ну что ты, как маленькая, накинь немедленно!
- Нет. Тебе тоже надо. У тебя майка совсем, ну!...
Она натягивает рукав на мой локоть, запутывается в клетчатой ткани и мы вместе смеемся. Ветер плетет из моих белых волос непонятные письма индейцам, тянет по ее щеке черные пряди непонятными чертежами.
- Мне все равно уже пора, - говорит она мне в ухо. И дышит растаявшим снегом и почему-то жаркими ягодами, разомлевшими на зрелой траве.
- Я тоже. Вон видишь, оно все шевелится.
Лес переступает с ноги на ногу, поводит лохматыми плечами, роняет с верхних ветвей птиц в черные дупла и везде, далеко и близко, по чуть видным через резные листья тропам кто-то ходит и прыгает. Ползает.
- Ты посиди, согрейся. Все равно ведь еще будешь ждать...
Я киваю. Сую руки в теплые рукава и запахиваю ворот поверх открытого платья. Разворачиваюсь, не вставая и смотрю снизу на ее темный силуэт. Она подхватывает колчан и большую холщовую сумку. Протягивает руку навстречу моей. Наши пальцы касаются и всякий раз я думаю, может надо встать и хотя бы обняться, все-таки, ночь и почти весь день - до заката. Но я суеверна. И хотя знаю, что все это - вечно, широкая лента стены с щелями, забитыми старой землей, мой лес, за которым есть море, степь, города и озера. И ее сторона...
Когда она, держась пальцами за опорную стенку, спускается, я вижу в светлом сумраке - напоенный кристаллами воздух, жемчужные капли росы, висящие на остриях тумана, старые сосны над крупным песком дюн и вечно, неутомимо кружащих в зеленой воде драконов, бьющих зубчатыми хвостами.
... И хотя я знаю, что это вечно, и вечны мы, я не встаю, чтоб не нарушать равновесия миров. Потому что я хочу, чтоб на эту стену мы приходили всегда.