Мах Макс : другие произведения.

Пейзаж после битвы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 3.25*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    АИ рассказ Автор считает своим долгом отметить, что это АИ рассказ, а не рассказ о "данных нам в ощущениях" мире и реальности, и поэтому просит не рассматривать ту "альтернегативу", которая составляет стержень повествования, в качестве авторского отношения к России и русским. Еще раз, это АЛЬТЕРНАТИВНЫЙ МИР.

   Макс Мах

Пейзаж после битвы

   Данный рассказ является самостоятельным произведением. В то же время, он является продолжением Веронского цикла - "Три весенних дня в Вероне" и "Янычар и Дюймовочка". Соответственно, действие происходит в том же альтернативном мире. Автор считает своим долгом напомнить, что это АИ рассказ, а не рассказ о "данных нам в ощущениях" мире и реальности, и поэтому просит не рассматривать ту "альтернегативу", которая составляет стержень повествования, в качестве авторского отношения к России и русским. Еще раз, это АЛЬТЕРНАТИВНЫЙ МИР.
  
  
   "Пейзаж после битвы не может быть пасторальным по определению".
  
   Амстердам, Королевство Нидерланды, октябрь 1938.
   В эту ночь он не спал. Не в первый раз, и, вероятно, не в последний, но уж такова была его доля. Был бы христианином, сказал бы - крест. В четверть третьего в Метанзас уходил панамец с мутной биографией, но надежным экипажем, и Максу надо было проследить за погрузкой. 7 контейнеров с зингеровскими швейными машинками и запчастями к Фиатам предназначались торговому дому Родригес в Агуада де Пасаеросе, но грузополучатель этих контейнеров не дождется, да и не ждал. Три тысячи дешевых, но все еще надежных голландских гульденов хором уговорили капитана Кристиансена отдаться, в районе 24 параллели, на волю "волн и течений", которые с неизбежностью увлекут "Ванессу" на восток. Короткая стоянка, разумеется, ночью, на рейде Прогресо, и повстанцы Рохаса получат 1300 винтовок Манлихер и сотню чешских пулеметов. Это была не самая хитроумная из операций, прокрученных в последние месяцы в Амстердаме, Антверпене и портах Ганзы, и не самая крупная, но она происходила тогда, когда Рохасу позарез нужна была победа. Одна маленькая победа, способная изменить расстановку сил в мексиканском бардаке. Рохасу нужен был повод, оправдывающий формирование правительства. Франции нужен был повод, чтобы это правительство признать.
   По сути, это была чужая война, и Макс не сидел бы сейчас в Амстердаме, но так легли карты. Люди, которые многое могли сделать для организации уже сейчас, и еще больше смогут потом, если им помочь сейчас это ПОТОМ построить, просили об услуге, и предлагали цену. Цена была серьезной, просьба дружеской, а то, почему они не хотели делать этого сами, хотя и могли, можно было понять. В результате, чуть ли не все оперативные ресурсы организации работали сейчас на мексиканском направлении, и Макс был одним из тех, кто был брошен в бой. И вот уже третий месяц он торчал в Амстердаме, "покупая и продавая", как говорила красавица Шахерезада о людях его профессии.
   "Ванесса" ушла. Он вернулся в отель и, чувствуя, что уже не заснет, устроился в фойе. По обыкновению, он "прятался в кустах" - сидел в любимом кресле за большой пальмой, читал утренние газеты и прихлебывал ирландский мальт, привезенный из Англии соседом-летчиком. Этот парень был постарше него, и вызывал у Макса, как уважение, так и жгучий интерес. Турецкий майор в отставке и участник последней войны с греками был ему по-человечески интересен. К тому же Зильбер был отличным собеседником.
   - С утра пораньше?
   Макс поднял голову и увидел подходящего к нему Зильбера.
   - Или с вечера попозже - ответил он, улыбнувшись.
  
   Берлин, Германская Империя, сентябрь 1965.
   Отпустив такси на Потсдамер платц, Дима пошел дальше пешком. Погода стояла чудная: было тепло, но не жарко, слабый ветер медленно гнал по небу обрывки облаков. Времени у него было еще достаточно, и ему захотелось просто пройтись по городу, по знаменитым его улицам, посмотреть вживую то, о чем так много слышал в юности.
   На Эбертштрассе почти все дома были новыми. Высокие, помпезные, они призваны были, по-видимому, олицетворять могущество и богатство новой объединенной Германии. Ничего выдающегося, впрочем, Дима в них не нашел. В Петербурге или Москве строили не хуже, но, пожалуй, красивее. Или органичнее? Может быть и так. Он дошел до Брандербурских ворот, и, снова, удивился. Знаменитые Ворота не произвели на него никакого впечатления. Нарвские или Московские ворота в Столице были, на его взгляд, гораздо интереснее. Он еще постоял немного, глядя на строительство, развернувшееся на краю Тиргартена. Дима знал, конечно, что это возводится здание имперского парламента - Рейхстага, но смотреть там пока было не на что: строительство и строительство, только большое. Он мысленно пожал плечами и пошел дальше, через Паризерплатц и затем по Унтер Ден Линден. Улица оказалась точно такой, как на старых открытках из маминого альбома и ее рисунках. И липы, старые липы были точь-в-точь такие же, как на том наброске, что висел, забранный в рамку из черного дерева, у него в спальне. Диму охватило чувство узнавания, глубокое чувство эмоциональной близости. Сначала, он даже не заметил следов войны, но, встретив по пути два-три новых фасада, понял, что рассказы о страшных бомбардировках города не были преувеличением. Зимой пятидесятого Берлину довелось пережить трудные дни. И дней этих было немало. Дима попытался представить себе, как это было. Ему это было нетрудно. В конце концов, он и сам пережил налеты в Петербурге. Он помнил, а потому видел сейчас, как наяву, корчащийся в агонии Берлин пятидесятого. Ночь. Вой сирен. Хлысты прожекторов, слепо шарящие по враждебному небу в поисках шестимоторных убийц, вываливающих на столицу Прусского королевства тонные бомбы. Пожары. Вопли раненых и сошедших с ума. Чудовищные взрывы и рушащиеся громады домов, и ощущение беспомощности, сводящее с ума своей окончательной жестокостью. Ощущение крохотного существа, насекомого, скорчившегося в бессильном ужасе под огромным черным небом, где кружат невидимые и неслышимые, и от этого еще более страшные, безжалостные демоны войны. От этого воспоминания, о своём и чужом горе, озноб пробежал по его спине, и Дима поспешил дальше, стараясь загнать обратно в подвалы памяти воспоминания детства.
   Уже недалеко от университета, прямо на стене, старого дома, был прикреплен большой черный крест. Дима подошел посмотреть. Табличка под крестом сообщала, что 9 февраля 1950 года здесь упал истребитель капитана Вольфганга Штайница. Дима честно попытался вспомнить, кто этот, по всей видимости, погибший в пятидесятом, капитан, и что это за история, но ничего путного в памяти не всплыло. А раз так, значит, и не знал: на свою память Дима никогда не жаловался. А вот для местных все это что-то да значило, иначе не ограничились бы столь лаконичной надписью, прописали бы по-немецки педантично - и что это за Штайниц такой, и почему гибель одного из тысяч немецких летчиков удостоилась отдельного памятного знака, да не где-нибудь, а в самом центре столицы Рейха.
   В университет Дима вошел за пять минут до конца лекции, и успел устроиться в коридоре напротив аудитории, как раз перед тем, как распахнулись высокие дубовые двери, и в окружении учеников, почитателей и женщин, кажется, прежде всего, женщин, в коридор выплыл сам Фридлендер. Фридлендер был огромен, Дима мысленно сравнил его с медведем, вставшим на задние лапы. Берлинский медведь, да и только. Он возвышался над кружившей вокруг него хоровод толпой, он подавлял их своей массой. Фридлендер был не только высок, но и грузен, объёмен. Широкое лицо его, толстое, с широким же плоским носом и маленькими поросячьими глазками, глубоко запрятанными под огромным лысым лбом, - это лицо было некрасиво, да что там, оно было уродливо. Однако отвести взгляд от этого лица было невозможно, и притягивало оно не своим уродством, как случается иногда, а аурой гениальности, печатью огромного, нечеловеческого интеллекта. Неспроста женщины сходили по нему с ума. И сейчас целая толпа этих околонаучных, а может, и вполне научных, дамочек окружала Фридлендера. Увидев это светопреставление, Дима понял, что ошибся в своих расчетах. Подступиться к Фридлендеру было совершенно невозможно. И все-таки, Дима попытался.
   - Господин профессор! - по-видимому, от отчаяния у Димы прорезался совершенно не свойственный ему мощный голос.
   - Господин профессор! Я сын Галы Савиной ...
   Фридлендер услышал, метнул на Диму быстрый взгляд, кивнул, и вдруг, как-то быстро, без усилий и суеты, начал избавляться от впавшей в экзальтацию толпы поклонников и поклонниц. Прежде всего, поклонниц, конечно. "Ну, прямо Михаил Карлов после премьеры". - Подумал Дима. Между тем, спустя минуту или две, Фридлендер был уже свободен, и шагнул к Диме.
   - Извините, господин профессор. Я думал встретить вас в Петербурге, на конференции... - начал Дима, подходя к Фридлендеру.
   - Я не езжу в Россию. - Фридлендер ничего не добавил к этому, ничего не объяснил - все и так было очевидно. Все, что он посчитал нужным сказать, было сказано. Остальное содержалось в интонации. Фридлендер сказал это так - брезгливо, что ли? - как, если бы объяснял, что ходить голым по улице не прилично.
   - Вот как? - Вздернул Дима подбородок. Он и сам не ожидал, что слова Фридлендера так его заденут. - А что так, господин профессор? Или в России вам не с кем поговорить на равных? Я слышал, что поговорить с Капицей или Шимко не считают зазорным...
   Договорить ему Фридлендер не дал.
   - Петер Леонидович - это одно, - усмехнувшись в ответ на горячность Димы, сказал Фридлендер - а Шимко - это... совсем другое. Но вы, молодой человек, ведь не затем искали меня, что бы обсудить со мной личность господина Шимко, не правда ли?
   Дима смутился.
   - Да - сказал он, наконец. Он неплохо представлял себе отношение Фридлендера к Шимко. Шимко Фридлендер, скорее всего, даже не подал бы руки. Впрочем, верно и обратное.
   - Да - сказал он - Я ищу отца. Своего отца ...
   Фридлендер усмехнулся, посмотрел на него - оценивающе, что ли? - и что-то такое снова мелькнуло в его глазах, как и минутой раньше, когда Фридлендер в первый раз взглянул на Диму поверх голов своих почитателей. Узнавание?
   - На кого я похож? - враз охрипнув, спросил Дима.
   - Что рассказала вам ваша матушка? - вопросом на вопрос ответил Фридлендер.
   Дима вздохнул. Не получилось.
   - Она ничего не рассказала... То есть она много рассказывала о Мюнхене. Я думаю, для нее это было лучшее время в жизни, а об отце не говорила ничего. Потом, когда она умерла...
   - Когда это случилось? - Фридлендер явно расстроился при известии о смерти Диминой матери.
   - Год назад, - и, отвечая на не заданный вопрос, добавил: - Так получилось ...
   Фридлендер понял, вероятно, и вопроса не задал.
   - Примите мои соболезнования, молодой человек.
   - Дмитрий. Я не представился...
   - Мне очень жаль, Дмитрий. Гала была такая... чудная. И художник от Бога.
   - Спасибо, - Дима проглотил, подступивший к горлу комок. - Я нашел открытку. Старую. Того времени. Очень нежное письмо. Недвусмысленное. Вы понимаете?
   Фридлендер кивнул.
   - Там было только имя. Без фамилии, без адреса. Михель. Я родился в феврале сорокового... - Дима смотрел на Фридлендера, но тот молчал. Только изредка кивал головой, то ли в ответ на слова Димы, то ли своим мыслям, которые не спешил озвучивать.
   - У мамы была ещё фотография. Групповой снимок. На обратной стороне есть имена, но Михаэля среди них нет. Я начал искать и никого не нашел. Кроме вас.
   - Снимок сделан у старой Пинакотеки? - спросил Фридлендер.
   - Не знаю, - пожал плечами Дима и достал фотографию из внутреннего кармана пиджака. Фридлендер взял ее своими толстыми пальцами и посмотрел.
   - Да, - сказал он. - У старой Пинакотеки.
   Он пожевал толстыми губами.
   - Какая же она красивая здесь, - наконец сказал он. - Молодая и красивая. И все мы молодые. Да. Значит, не нашли. - В голосе Фридлендера прорезалась нота даже не грусти, тоски. - Рядом с ней Дойч ...
   - Я знаю, - сказал Дима.
   - Отто погиб зимой пятидесятого здесь в Берлине, - перебил его Фридлендер. - Сгорел. В своей мастерской. Вместе с мастерской и с картинами, своими и чужими...
   Фридлендер как будто заглянул куда-то в недоступную для Димы даль, что-то увидел там, кивнул воспоминанию и добавил тихо: - У него в кабинете висел совершенно удивительный женский портрет Киршнера. Он тоже сгорел ...
   Он снова посмотрел на фото в своих руках.
   - Никого, - удивленно произнес Фридлендер. - Никого! Это Сукеник. Он умер в лагере.
   - Он был болен. Мама рассказывала, что он кашлял уже тогда.
   - У него был туберкулез легких, - согласился Фридлендер, - и его послали рыть окопы...
   - Немецкие танки подходили к Праге, - возразил Дима, - была война...
   - Верно, - грустно ответил Фридлендер. - Была война, прусские танки подходили к Праге, и больной чешский пианист должен был рыть окопы для русских солдат.
   - Он был членом подпольного комитета, - Дима решительно не собирался идти на поводу у Фридлендера. Достаточно они уже попили русской крови, эти гуманисты. Была война! Он снова вспомнил себя мальчиком, и сердце сжало от ярости, ненависти, и ... все еще живущего в нем чувства беспомощности, своего и чужого страха, жалкого детского ужаса перед низвергающим смерть небом.
  
   С.-Петербург, Российская империя, апрель 1953.
   Налет начался в первом часу ночи. Вопли сирен ворвались в его сон, и он проснулся, плохо понимая, что происходит вокруг. Он еще не пришел в себя, не сбросил остатки сна, когда к нему в комнату вбежала мама. Она держала в руке свечу, и в слабом ее свете Дима увидел, что мама надела пальто прямо на ночную сорочку. Оренбургский платок висел, перекинутый через плечо, волосы были в беспорядке. В другой руке она сжимала дежурную сумку.
   - Скорее, Димочка. Налет!
   Он вскочил. За темными окнами, с бумажными крестами на стеклах, лежал темный город. Стонали и выли, на разные голоса, серены, близкие и далекие, едва слышные. Пока Дима натягивал брюки и ботинки, в считанные секунды нелепой и суматошной возни со шнурками, произошло сразу много событий, привычных и страшных. Отчаянно вразнобой забили колокола на стоящих на близкой Неве кораблях, совсем рядом, за окном - возможно, в крепости - вспыхнул ослепительный прожекторный луч, и почти сразу раздались, прорываясь сквозь поминальный плач сирен и колокольный звон, глухие, но мощные хлопки выстрелов. Это начали стрелять зенитки у Николаевского моста и в Петропавловской крепости.
   Когда они выбежали на улицу, город уже корчился под смертельной грозой. Видимо, на этот раз перехватить первую волну бомбардировщиков вдали от Петербурга не удалось. Самолеты появились над городом внезапно. Почему так, как такое могло случиться, было сейчас не важно. На набережной творилось нечто ужасное. Бежали люди. Почему-то они бежали в разные стороны. Некоторые кричали, другие двигались молча, как тени, обретавшие странную материальность только в коротких вспышках света, приходивших с другой стороны реки, где уже начали рваться бомбы. Истошно палили в небо зенитки эсминца, стоящего посередине Невы, гремели близкие залпы орудий, установленных в сквере у Исакия. Небо над головой тоже вспыхивало мгновенными высверками разрывов. И в этом хаосе величаво перемещались чудовищные световые столбы - прожектора нащупывали там, в вышине, в неожиданно ставшем враждебным небе Петербурга, врагов.
  
   Берлин, Германская Империя, сентябрь 1965.
   - Господин Фридлендер, - наконец сказал Дима, - я знаю: все они умерли. И моя мать тоже. Я понимаю ваши чувства, но поймите же и вы мои. Кроме вас, никого не осталось в живых. Никого, кто бы мог рассказать мне о моем отце. Я прошу вас!
   Фридлендер посмотрел на Диму, как бы взвешивая его слова, затем хмыкнул что-то себе под нос, отчего все его толстое лицо пошло волнами, и уже внятно, для Димы, сказал:
   - Ну, что ж, Дмитрий, вы и в самом деле в своем праве. Пойдемте. Поговорим.
   Они вышли из университета, молча прошли по Унтер Ден Линден до Шпрее, и там, в виду Берлинского собора, сели за столик маленького кафе. Фридлендер дождался, пока кельнер принес им два высоких бокала с пивом, отпил из своего, и, посмотрев на Диму, сказал:
   - Вы похожи на Михеля Вольфа. Он был такой же высокий, черноволосый, спортивный ... - Фридлендер нетерпеливо щелкнул пальцами, как бы подбирая и не находя нужное слово. - Красивый мужчина. Впрочем, посмотритесь в зеркало и увидите своего отца. Тут трудно ошибиться. Вы это он. Даже возраст почти тот же. Он, наверно был чуть постарше тогда, но, в целом, ... да.
   Он появился в Мюнхене в конце тридцать восьмого. Кажется, его привел Сукеник. Я уже говорил вам? Они были откуда-то знакомы еще раньше. А у нас была компания. Мы, ведь, все были молоды тогда. Романы, вино, разговоры до утра. И время, знаете ли, было тоже такое. Неповторимая эпоха! Мюнхен был космополитическим городом. Не столица мира, конечно. Но что-то такое было в воздухе. И каждой твари по паре... Гала, вот, русская, Сукеник - чех, Дойч - баварец. Да, какая разница. Веселое хмельное время, Дмитрий. Молодость. Мы были... знаете, не дети уже, но... как это сказать? В начале успеха.
   Обычно собирались у меня - я только что получил место в Мюнхенском политехникуме у Планка и завел себе совершенно шикарную квартиру, - или в студии у Дойча. Там, у Дойча, Михель и познакомился с вашей матушкой. Она была славная девушка. Честно! Это не потому, что вы ее сын. Красивая... Совсем не русская. Ну, вы понимаете? У каждого народа есть свой образ. Русская - это пшеничные косы, там, и всякое такое. Почему-то ее все принимали за венку. Всех это очень забавляло. Дойч пытался за ней ухаживать, вы знаете? Нет? Дойч написал ее портрет.
   Фридлендер опять замолчал.
   - Этот портрет тоже сгорел, - наконец сказал он. - Ужасно. А потом появился Михель, и шансы Дойча упали до нуля. Михель был таким... Он играл на рояле и замечательно пел совершенно никому неизвестные песенки. Веселые и не очень приличные, иногда, даже очень неприличные, но всегда веселые. Где он их брал? Может, сам и сочинял. Все были уверены, что Вольф их сам и сочиняет. Может и так. Он умел быть душой общества. Вы понимаете меня?
   Дима кивнул.
   - Да. Так вот, он умел нравиться людям. И Гале понравился...
   Фридлендер замолчал, что-то взвешивая, потом посмотрел Диме прямо в глаза и сказал:
   - Ужасно, но мне нечего вам рассказать, Дмитрий. Видите ли, Вольф был из того сорта людей, у которых нет прошлого, и будущего у них, обычно, то же нет.
   - Что вы имеете в виду? - удивился Дима.
   - То, что сказал. Вольф был профессиональным революционером... Бунт как профессия. Понимаете? Я даже не уверен, что Вольф - это его настоящее имя. Это было такое время, Дмитрий. Время ожидания перемен. Тогда было много таких людей в Европе: коммунисты, фашисты, анархисты, националисты разные... Понимаете? Он был один из них.
   Дима смотрел на Фридлендера, и в голове его роилось множество вопросов, но он не знал с чего начать, что спросить.
   - А он? - наконец отважился Дима - Кем был он?
   - Не знаю - грустно ответил Фридлендер - честно не знаю. Не коммунист. Это почти, наверное. Фашист? Было что-то такое в разговорах. Или сионист?
   - Он что, еврей? - у Димы даже голос сорвался.
   - Мог быть и евреем. - Усмехнулся Фридлендер, глядя на Диму с иронией. - Трудно сказать. Я же говорю: не знаю. По-немецки он говорил хорошо, но как бы с акцентом, что ли? Или это был диалект? Австриец? Или чех? Не знаю. Впрочем, вот что. - Фридлендер оживился. - Конечно. Как я мог ... ну, да. Сукеник! Сукеник же знал его давно. Что-то там было между ними. Однажды он назвал его Максом. Понимаете? Может быть, его звали не Михель, а Макс? Черт! Сукеник наверняка знал, но... Вот что я подумал сейчас. На вашем снимке не хватает не только Михеля. Тогда в Мюнхене было еще несколько человек, которые его знали лучше меня. Их нет на фото. Вам надо поговорить с доктором Троян.
   - Троян? - удивился Дима, который хорошо помнил эту фамилию. - Вы имеете в виду председателя верховного суда?
   - Нет, - усмехнулся Фридлендер, - его жену. Зденка была знакома с вашим отцом. Они и позже встречались. Я точно знаю. Она сама мне рассказывала, что оперировала его в Мексике.
   - Доктор Троянова воевала в Мексике?
   - Да. И ваш отец тоже.
   - А потом? Что стало с ним потом?
   - Не знаю. Может быть, он там, в Мексике и погиб. Не знаю.
   - А почему они расстались с мамой?
   - Не знаю. Извините, Дмитрий. Я тогда много работал... и потом я был тоже влюблен... Многое осталось как бы за кадром. Вы понимаете? Не знаю.
   Дима понял, что узнал у Фридлендера все, что возможно было узнать, а значит, теперь ему предстояло ехать в Прагу, и искать правду у Трояновой, жены председателя верховного суда Чешской республики, человека, пославшего на виселицу 47 русских офицеров.
   - Спасибо. - Сказал Дима. - Спасибо. Вы мне очень помогли. Теперь я хоть что-то о нем знаю. Фотографии его у вас, конечно же, нет? Я прав? Спасибо.
   Он встал и, поклонившись Фридлендеру, пошел прочь. В голове его был полный сумбур. В душе тоже.
  
   Амстердам, Королевство Нидерланды - Мюнхен, Королевство Бавария, январь 1939.
   Летчик ушел бродить по городу, и Макс остался один. Он подумал мимолетно, что была, вероятно, у летчика своя тайна, ведь не уходят же просто так в отставку старшие офицеры ВВС, отмеченные к тому же высшими орденами империи, но тайна эта носила, скорее всего, очень личный характер, и, значит, не должна была интересовать Макса. Вот сам Зильбер мог оказаться очень перспективной кандидатурой. Все в нем было уже готово, сформировано, и ждало только призыва. "Ну что ж", - подумал Макс, - "не будем торопить события. Человек готов, а призвать его на службу - дело нехитрое. Придет время, призовем".
   Ночь у него снова выдалась интересная, но слава Б-гу, это был последний транспорт, из тех, что "висели" на нем. Дела в Мексике шли неплохо, но теперь потихоньку в игру вступали основные игроки. Америка концентрировала свои войска на границе, но пересекать ее пока не рисковала, тем более что в Конгрессе большинство было за изоляционистами. Россия определенно намекала на возможность оказания помощи законному правительству, естественно, имея ввиду не хлеб с салом, но таковую помощь пока не осуществляла. В Мексике вертелись, правда, какие то невнятные польские и румынские инструктора, но и итальянские и немецкие то же. Франция и Канада тоже неторопливо втягивались в мексиканский балаган, а Макс отправил сегодня ночью последнюю партию оружия и мог считать свою миссию законченной. Усталость не уходила, и не отпускало напряжение. Он хорошо знал это состояние, и принимал его как должное. За все надо платить, не правда ли?
   Он встал, и, выбросив, пустую бутылку, отправился к Литейщику. Покружив по улицам, Макс пришел к Литейщику домой, и постучал в крашенную охрой дверь. У Литейщика его ожидало письмо от Чета. Чет отзывал его в Мюнхен и сообщал, что на 12 февраля ему назначена встреча в пункте Весталка с господином П. Господина П., на самом деле, звали Луак Де Рош, и был он полковником французского генерального штаба.
  
   ХХХ
   - Уже, генерал. - Сказал Де Рош, усаживаясь напротив Макса за столиком тихого ресторанчика недалеко от Рейхенбахского моста. За окном ветер рвал дождевые полотна в куски, и швырял их в темные воды Изара.
   - Поздравляю.
   - Принято. Что будете пить?
   - Бренди.
   - Тогда уже лучше коньяк, наверное?
   - А он здесь, думаете, есть?
   - Здесь есть. Zwei Kognaсs, bitte.
   - Augenblick, meine Herren.
   Кельнер принес коньяк. Прежде чем пригубить, Макс с удовольствием вдохнул его аромат. Напиток был великолепен.
   - Вы когда-нибудь служили в армии?
   - Некорректный вопрос, господин генерал.
   - Тогда сформулируем его по-другому. Как вы относитесь к службе в регулярных войсках?
   - Отрицательно.
   - Понимаю. Но, вероятно, я снова неправильно сформулировал вопрос. Речь не идет о французской армии.
   - А о чем идет речь?
   - Об армии мексиканской.
   - А что с ней?
   - Она брутально недееспособна.
   - Вы хотели сказать, не боеспособна?
   - Она недееспособна, и, следовательно, не боеспособна. Мы прилагаем сейчас некоторые усилия, но...
   - Но?
   - Короче, я начал формирование волонтерского корпуса.
   - В качестве кого?
   - В качестве частного лица. Я, видите ли, вышел в отставку... по состоянию здоровья.
   - Соболезную.
   - Принято. Меня теперь называют генерал Пабло.
   - Приятно познакомиться.
   - Взаимно. Потому что, если мы договоримся, вас будут звать полковник...
   - Rojo.
   - Рыжий? Почему?
   - За кого вы меня принимаете, сеньор Пабло?
   - За человека, который может создать и возглавить мобильные диверсионные силы корпуса. Этакие летучие отряды. Вы понимаете?
   - Понимаю. Значит, разведывательно-диверсионные группы...
   - Я полагаю, вы лучшая кандидатура. И потом вас я знаю.
   - Мне нужна будет полная свобода действий.
   - Ограниченная, только военными планами и политической ситуацией.
   - Принято. Мои люди?
   - Ваши люди.
   - Когда?
   - В конце августа мы должны быть в Блекпуле.
   - Блекпул?
   - Нам легче действовать с английской территории.
   - Связь?
   - Вот этим мы сейчас и займемся, если не возражаете, сеньор Rojo.
  
   ХХХ
   Сукеник играл Брамса. Нарушать это чудо Макс не хотел и поэтому стоял в дверях, за спиной Сукеника, и, привалившись плечом к дверному косяку, слушал "вариации на тему Генделя". Сукеник был гениальным пианистом и чудесным интерпретатором. Слушать его, особенно когда он исполнял Брамса или Шумана, можно было часами. К сожалению, Макс мог насчитать до обидного мало этих часов, но такова была его жизнь, и к этому он уже привык, принимая издержки судьбы без лишних рефлексий. Сожалей, не сожалей, а есть только то, что есть.
   Музыка прервалась. Повисла тишина. Сукеник сидел недвижно, положив руки на клавиатуру. Прошла минута, две. Макс не хотел мешать Сукенику. Б-г его знает, что варится сейчас в этой счастливой душе.
   Сукеник, наконец, очнулся от своих грез, поднял руку, перелистнул нотный лист.
   - Юзик, - тихо позвал Макс.
   Сукеник резко обернулся, вскочил, смахивая с рояля ноты, и бросился к Максу.
   - Марек! Марек, о господи!
   - Юзик! - Макс шагнул ему навстречу.
   Они обнялись и долго тискали друг друга, повторяя только эти "Марек" и "Юзик", и ничего больше. А большего им сейчас и не было нужно.
   А потом они сидели в столовой Сукеника, и пили сливовицу, и говорили, вспоминали, перескакивая с одного на другое, спеша поделиться новостями. Вообще-то, что и понятно, новостями делился в основном Сукеник. Ёзеф знал всех, и все знали Ёзефа, хотя никаких усилий к этому он и не прилагал. Просто, он был Ёзефом Сукеником, и этим было сказано все.
   - О! - Воскликнул в очередной раз Сукеник. - Этого ты еще не знаешь! Зденка вышла замуж.
   При этих словах, сердце Макса сделало сбой, и, оборвавшись, ухнуло вниз, но Сукеник этого, конечно, не заметил. Да и с чего бы? Об их отношениях знали только двое: Он и Она. Зденка! О господи! Чем еще ему придется заплатить за свой путь? Какой счет выписан ему в небесной бухгалтерии?
   Сукеник продолжал говорить, но Макс уже не слушал его. Перед глазами стояло лицо Зденки. Ее глаза.
  
   Прага, Чешская республика, сентябрь 1965.
   Троянова ждала его в своем кабинете. Кабинет оказался на удивление маленьким, но уютным. Высокое сводчатое окно и старинный резной камин остались здесь, по-видимому, в наследство от гораздо большего помещения, может быть, даже зала, поделенного затем перегородками. Впрочем, раздел был осуществлен со вкусом, так что кабинет этот не казался жалкой выгородкой, хотя и был мал. В России главный хирург университетской клиники мог рассчитывать на большее, но в Праге 1965 года и это, наверное, было достаточно хорошо. Доктор Троянова, или, вернее, профессор Троянова, сидела за столом, перед которым помещались два стула с высокими спинками. Один был пуст и предназначался, судя по всему, для Димы, а на втором сидел высокий, болезненного вида мужчина, узкое, несколько лошадиное лицо, которого было совершенно бесстрастно. Напротив, все еще красивое, несмотря на возраст, лицо Зденки Трояновой выражало неподдельный интерес к посетителю.
   Дима смог созвониться с ней только через неделю после встречи с Фридлендером, и из разговора с ней понял, что Фридлендер уже успел с ней переговорить.
   - Здравствуйте, Дмитрий. Проходите. - Сказала Троянова на хорошем немецком. - Садитесь.
   Она не сводила с него глаз, и было видно, что Дима произвел на нее сильное впечатление. Дима даже знал, чем.
   - Габи прав, вы необыкновенно похожи на своего отца. Что скажешь, Карл?
   Мужчина, сидевший около стола, вежливо кивнул Диме и представился:
   - Зиглер. Карл Зиглер.
   - Карл тоже знал вашего отца, - объяснила, наконец, его присутствие Троянова. - Так, что скажешь, Карл?
   - Похож, - коротко ответил Зиглер.
   - Садитесь же, Дмитрий! Что же вы стоите!
   Дима поклонился Зиглеру и сел на приготовленный для него стул.
   - Господин Фридлендер сказал, что вы, возможно, знали моего отца лучше, чем он, и могли бы рассказать мне больше...
   - Смогу, - улыбнулась Троянова. - Что вы хотите узнать, Дмитрий?
   - Все! Я... я, собственно, ничего про него не знаю. Ну, то есть, кроме того, что рассказал господин Фридлендер, но он... Извините, профессор, но я буду благодарен за все. Все, что вы вспомните.
   - Не надо извиняться, Дмитрий. Это ваше право.
   - Господин Фридлендер сказал, что его звали Михель Вольф, но он не уверен, что это его настоящее имя.
   Троянова кивнула.
   - Верно. У него было много имен: Михель Вольф, Макс Вольф, Макс Холмен... больше не вспоминается, но все имена я и не знала. Мы познакомились в тридцать шестом, во время Путча. Он, тогда, привез оружие нашим на востоке. Не знаю, откуда он. То есть, не знаю наверняка. Он никогда не рассказывал, но, думаю, он был русский.
   Дима удивленно посмотрел на Троянову, не веря услышанному.
   - Русский?
   - Нет, не думаю, - ответила она. - Не в этом смысле. Из России. Видите ли, он говорил по-русски, и даже бредил по-русски ...
   - Значит, все же русский.
   - Нет, Дмитрий. Макс был еврей.
   Снова, как и при разговоре с Фридлендером, у Димы неприятно сжало горло. Да, что же это такое. Что за бред? Еврей? Его отец еврей? Его мама, что с евреем, выходит ... А он сам? Кто он то? Тоже еврей?
   - Вы это точно знаете, пани профессор? - наконец, спросил он.
   Троянова усмехнулась, глядя на него то ли с иронией, то ли с жалостью.
   - Что, неприятное открытие, молодой человек?
   Дима проглотил комок, и посмотрел на нее с вызовом.
   - Неприятное, - твердо сказал он.
   - Не любите евреев?
   - А за что их любить?
   - Сожалею. - Она снова усмехнулась. - Но ничего не поделаешь - ваш отец еврей. Это, Дмитрий, медицинский факт.
   Дима смотрел на нее, и в его душе поднималось глухое раздражение, если не ненависть к этой чешской бабе, которая с видимым удовольствием издевается над его чувствами. И все-таки, он взял себя в руки, сказал, с показным спокойствием:
   - Я уже спросил, но вы не ответили. Вы это точно знаете или только думаете?
   - Видите ли, молодой человек, - Троянова говорила спокойно, но в голосе ее чувствовалось вполне определенное отношение к тому, какой оборот принял разговор. Презрение? Может быть, и презрение. Во всяком случае, недоброе это было чувство. Ошибиться тут было трудно.
   - Видите ли, молодой человек, - сказала она. - Макс был обрезан. Это конечно, ещё ни о чем не говорит...
   - Вы..? - Перебил ее Дима, но Троянова даже бровью не повела. Она только усмехнулась и ответила, на не сформулированный вопрос.
   - Да, - сказала она спокойно. - Хотя, это и не важно в нашем случае. Я его ведь и оперировала тоже. Трижды.
   Она снова усмехнулась, но уже по-другому. Что-то опять вспомнила, наверное.
   - Так вот, - продолжила Троянова. - Обрезание ни о чем не говорит. Это я вам как врач заявляю. Во-первых, обрезание практикуют не одни только евреи; а во-вторых, иногда его делают по медицинским показаниям. Американцы, например, широко практикуют. Но дело то в том, что Макс был связан с сионистами, а это, согласитесь, уже говорит о многом.
   - Значит, он был сионистом? - У Димы кровь стучала в висках, но он старательно сдерживался.
   - Ну, тут темная история. Что скажешь, Карл?
   - ЛОИ, - коротко ответил молчавший до этого Карл.
   - ЛОИ? - не поверил своим ушам Дима. - Вы хотите сказать, что мой отец был террористом?
   - ЛОИ - боевая еврейская организация, - спокойно возразил Карл, но при этом его блеклые невнятного цвета глаза задержались на Диме на пару лишних секунд. - Они сражались за свободу.
   - За свободу? - Сдерживаться больше Дима не мог. - За какую свободу? За свою грязную жидовскую свободу, они взорвали брата царя!
   - Жалко, что его одного. - В голосе Трояновой прорезался металл.
   - А теперь слушайте меня внимательно, молодой человек. Разговаривать в таком тоне я не намерена. Или вы сейчас же извинитесь и пообещаете воздерживаться от произнесения подобных гнусностей, или мы прекращаем разговор. В конце концов, вы находитесь в Праге, а не в Киеве. В Праге! Это здесь, если вы забыли, Унгерн расстреливал из пушек защитников Гетто. И я горжусь, что мой муж послал и его, и его ублюдков на виселицу. Вы меня поняли?
   Дима сделал над собой усилие. В конце концов, он приехал сюда не дискуссии разводить с этой стервой. Он должен узнать; все до конца, даже если это ему и не понравится.
   - Простите. - Сказал он, беря себя в руки. - Это больше не повторится. Простите, профессор, я не знал, что вы...
   Она рассмеялась ему в лицо.
   - Боже! Какие же вы там все... - Что она хотела сказать? Какое слово не произнесла? Уроды? Ублюдки? Мерзавцы? Что угодно. - Нет, я не еврейка, если вы это имели в виду, но разговаривать с вами я бы все равно не стала. Ну, да ладно. Ради памяти Макса.
   Дима прочистил горло, и задал более нейтральный вопрос.
   - Вы говорили, что трижды оперировали его...
   - Да. В первый раз в тридцать шестом, здесь, в Праге. Ерунда. Пара касательных по ребрам, и пуля в плече. Ерунда! А знаете, у него было красивое тело... мускулистый такой парень, крепкий...
   Она нахмурилась, явно вспоминая что-то неприятное.
   - Летом сорокового... вы уже родились тогда, верно? Его расстреляли каратели Санчеса. Вместе с другими пленными, но... Ваш отец, Дмитрий, был удивительно живучим сукиным сыном. Он получил пулю в грудь... Их не закопали, просто бросили у дороги. Он пролежал там несколько часов, истекая кровью, на жуткой жаре, но выжил. Его нашли его люди. Искали и нашли, притащили ко мне. Он был уже никакой. Уже ТАМ, понимаете? Почти. Но выкарабкался. Он был страшно живучий, и везучий тоже. Держался за жизнь зубами.
   - Что он делал в Мексике? - осторожно спросил Дима.
   - Воевал, - пожав плечами, ответила Троянова, но в разговор неожиданно включился молчаливый Зиглер.
   - Он командовал летучими отрядами 3-го корпуса. Если бы Санчес знал, кого захватил, он бы его не расстрелял.
   - Летучие отряды? - переспросил Дима.
   - Там их так называли. Как это по-русски? Partizany? Да, что-то в этом роде. - Зиглер смотрел на Диму, не мигая. Глаза его ничего не выражали. Голос тоже был тусклый, лишенный эмоций. Но Диме не понравился этот взгляд. Он посмотрел на Троянову, и та, поняв, что тема исчерпана, продолжила:
   - В пятьдесят первом, он пришел сам. - Она покачала головой, как бы снова удивляясь происшедшему в 1951 году.
   - Он пришел сам, хотя, видит Б-г, я не знаю, как это было возможно в его состоянии. - Троянова тяжело вздохнула, потом перевела взгляд на Зиглера:
   - Расскажи ему, Карл.
   Зиглер в ответ кивнул, и снова уставился на Диму.
   - Скверная история, - сказал он просто. - Я оставался в Праге, - продолжил он после секундной паузы. - Тогда я командовал вторым батальоном городской армии. - Он взглянул на Диму, как бы проверяя, знает ли он, о чем идет речь. Дима кивнул, отвечая на не заданный вопрос. Он знал про Пражскую Армию.
   - Итак, - Зиглер достал трубку, и неторопливо закурил. "Интересно, он, что издевается надо мной?" - подумал, стискивая зубы, Дима.
   - Итак, 10 апреля, - я это точно помню, - ко мне прибыл связной от Пекны. Мирек Пекны был командиром первой роты. Он... Впрочем, это неважно. Пришел связной и передал, что русские сбили итальянский транспортник. Где-то у Яворовой Скалы. Итальянец, верно, летел из Австрии в штаб первой армии в Регенсбург, но заблудился и залетел в Чехию. Здесь его и сбили ваши истребители. Самолет не разбился, а сел. Ну, не знаю, на поле, наверное. Главное, русские захватили пассажиров. Это были какие-то штабные чины, так что их отправили в Прагу, в штаб Маркова, но не всех. Там был еще один пассажир, которого отправили в Вотицу, а в Вотице - это чуть больше 40 километров от Праги - стояли жандармы. Ваши жандармы, которые здесь охотились на партизан.
   Зиглер, говоривший до сих пор ровным ничего не выражающим голосом, замолчал. Он сидел спокойно. Ничего не выражало и его лицо, но глаза... глаза смотрели сейчас не на Диму, они смотрели сейчас туда, в апрель пятьдесят первого, и то, что они там видели, было очень страшным, жестоким, невероятным, каким угодно, но было ясно, что ничего хорошего Зиглер там не видит.
   - Жандармы охотились на партизан, - наконец сказал он. - Обычно, пойманного живым... - Он не договорил, сделал затяжку, выдохнул. - Не важно. Связной передал, что кто-то из местных опознал Волка.
   - Волка? - переспросил Дима.
   Зиглер снова остановился, и о чем-то задумался. - Да, - сказал он. - Да, вы ведь не знаете. У вашего отца в этих краях было еще одно имя: Марек Влк.
   - Как вы сказали? - У Димы от напряжения звенело в ушах.
   - Влк. Волк по-чешски. Без гласных, - сказала Троянова. - Влк. Волк.
   - Волк, - подтвердил Зиглер.
   - Влк. - тихо произнес Дима. Вот теперь ему стало страшно по настоящему, потому что он знал эту историю. Вот только, когда он услышал ее впервые, он не знал, что Волк - это его отец.
  
   С.-Петербург, Российская Империя, зима 1959.
   - Они не люди, Димочка! Ничего человеческого. Скоты! Да, куда вам молодым, понять! Мразь! Братья славяне, понимаешь. Тупые скоты... Хуже жидов, уж ты мне поверь! Жиды, они хоть на виду. Увидишь, и сразу знаешь - жид. А эти... Эти днем кланяются тебе, водку несут эту свою, сливовую, колбасу там, а ночью, ночью... Эх, Дима, что вы можете знать про те ночи...
   Николай Федорович захватил беспалыми ладонями стакан и опрокинул его в себя, одним большим глотком.
   - Они резали всех! Всех, Дима! Всех без разбора, и часовых, и фуражиров, обозников, разъезды... В феврале вырезали полевой госпиталь... Ты себе можешь представить? Лопатами, вилами, косами... Всех! Раненых, врачей, сестер милосердных... А что с женщинами сделали! Ты, Дима, такого ужаса и в страшном сне не увидишь. На дорогах - ад. Взрывали все подряд: хоть эшелон с техникой, хоть эшелон с ранеными. Им все одно было. Налей!
   Дима послушно наполнил стакан, и снова страшные беспалые руки ухватили его и поднесли к жадно открывшемуся рту.
   - Я их видел, Дима, бандитов этих. Вот, как тебя, видел. Страшные люди! Ни чего святого! Чехи да жиды. Ну и немцы попадались. Зверьё! И клички-то у них звериные. Медведь, волк...
   Николай Федорович чуть ли зубами не заскрежетал при упоминании этой клички.
   - Вот зверь, так уж зверь. Этого Волка...
  
   Вотице, территория бывшей Чешской республики. Апрель, 1951.
   Не сложилось. Или, напротив, сложилось, но так, что хоть волком вой. Вот и вой, дружок. Ты же волк, вот, и вой!
   Ему не стоило появляться в Чехии, никак не стоило, но этот мудак умудрился залететь так глубоко, как только смог. На сколько горючего хватило, на столько и залетел.
   Ему не стоило попадаться живым, но вот ведь как карта легла: при жесткой посадке он умудрился приложиться черепом. Потерял сознание. Был без сознания в самый решительный момент.
   И ведь у него был еще шанс. Документы итальянского военврача, и его чистый итальянский могли прикрыть, но черт, не иначе, снова свел его с Водерой. У русского майора чуть слюни не потекли от счастья, когда он услышал, что взял Волка. Ему, правда, еще пришлось объяснять, кто таков этот Волк, но Водера старался на совесть. За деньги, или идейный - не суть важно. Важно, что этот бывший коммунист выслуживался, как последняя б-дь. Очень, видно, хотелось Водере получить одобрение русского жандарма. А вот теперь шансов у Макса уже не было. Голый, он висел на самодельной дыбе и мог только одно - заговаривать себе зубы, чтобы не удариться в панику, не сорваться, не выдать то, что еще, возможно, можно было не выдать.
   Макс не тешил себя иллюзиями. Геройствуй, не геройствуй, но если палач достаточно опытен, чтобы не запытать до смерти слишком быстро, то, рано или поздно, заговорит любой. У него была припасена, конечно, на такой именно случай, пара сюрпризов, но насколько их хватит? Насколько хватит его? Может, надолго, а, может, и нет.
   У него оставалась все-таки лазейка. Жандармы знали теперь, что он Волк, но не знали, что он Энцель. Потому-то и привезли сюда. Энцеля повезли бы в Прагу, а то и в Петербург. А Волк... Про Волка они знали многое. Насколько много они знали о нем, покажет время, но Волка - Вольфа искали еще в сорок девятом. В их представлении, однако, Волк должен быть всего лишь одним из полевых командиров ЛОИ, оперировавшим в Центральной Европе еще с конца тридцатых. Тоже немало, но все-таки - всего лишь боевик. Вероятно, они полагали, что он многое знает о партизанах. Волк обязан был знать такие вещи. Он и знал, конечно, но немного. Ни паролей, ни явок, а только некоторые имена, общие данные о дислокации отрядов, да старый, нерелевантный уже мусор, оставшийся в памяти от прошлых, довоенных еще, лет. Если жандармы сосредоточатся на чешских партизанах, вред будет небольшой. Он раньше умрет, чем они поймут, что он просто не знает ответов на их вопросы. Но, если кто-нибудь из них догадается пораспрашивать его о другом...
   Дверь открылась, и в комнату вошли двое. Высокий жандармский полковник, поджарый, крепкий, и майор медицинской службы, полноватый, мягкий, в пенсне - ну, просто Антон Павлович, только без бороды. Но именно присутствие этого добрейшего на вид человека заставило Макса испугаться по-настоящему. Хотя куда, кажется, больше-то?
   При появлении этой пары давешний жандармский майор поспешно вскочил с табуретки, а два нижних чина вытянулись по стойке "смирно". Полковник кивнул им, внимательно оглядел Макса, неторопливо достал из кармана пачку папирос, вытряхнул одну, закурил, и только после этого начал натягивать принесенные с собой резиновые медицинские перчатки.
   - Ну-с, господин Александров, приступим что ли? - Сказал он по-русски, закончив возиться с правой перчаткой.
   Макс никак не отреагировал внешне, но внутренне напрягся. Черт! Черт! И еще раз, черт! А это-то откуда? Откуда, черт его подери, этот сукин сын знает фамилию, которую он и сам успел позабыть?
   - А вы что думали, любезный? - Полковник улыбнулся иронически. - Только не делайте вид, что не говорите по-русски. Про Волка известно, знаете ли, из целого ряда источников - говорит. Так, что этот пункт, мы, с вашего позволения, пропустим, и приступим сразу к делу. Иннокентий Львович, - Обратился он ко второму жандарму. - Будьте любезны, протокольчик оформить.
   Майор молча уселся за стол, раскрыл полевую сумку, и достал из нее пачку бумаги и карандаш.
   - Итак. - Полковник дождался окончания приготовлений, и заговорил, глядя в лицо Макса. - Записывайте. Михаил Давыдович Александров, 1911 г. рождения, уроженец города С.-Петербурга, образование - среднее. Вы ведь юнкерское училище изволили закончить, Михаил Давыдович, ведь верно?
   - Верно. - Сказал Макс. - Изволил.
   - Ерничаешь, сукин сын? - Полковник с маху ударил его в солнечное сплетение. Что он там еще плел, Макс уже не слышал. Он корчился в судорожных попытках вдохнуть. "Жаль," - подумал он, приходя в себя. - Жаль, что я не умею остановить дыхание. Вот было бы славно...
   - Продолжим. - Как ни в чем, ни бывало, сказал полковник. - На чем мы остановились? Ах, да. Образование среднее. Петербургское пехотное, между прочим, Иннокентий Львович. Так что, Михаил Давыдович как бы и офицер. Подпоручика мог получить, но не пожелал. Ладно. Вероисповедание... Не поверите, господин майор, но вероисповедание то православное.
   - Выкрест, вероятно, - подал голос, молчавший все это время доктор.
   - А вот и ошибаетесь, дорогой Николай Федорович. Рожден в православии, крещен... Все как у всех. Крестились еще родители господина Александрова, да и те в младые годы. Так что имеем мы тут яркий пример жидовствующего, Николай Федорович. Как бы и не еретик перед нами. Даже и обрезанный. Вот какие ужасы.
  
   ХХХ
   Боль приходила и уходила, уходила, когда ему удавалось соскользнуть в спасительное забытье. Трюк был старый, но действенный. Его научил терять сознание профессор Венто во время практикума по психиатрии. Он отключался раз за разом, но добрый доктор Николай Федорович возвращал его обратно, и возвращалась боль.
   - Ай-яй-яй, доктор. - Сказал Макс, с трудом выхаркав очередную порцию крови и слизи. - А как же клятва Гиппократа?
   Доктор нахмурился, но ничего не ответил. Ответил за него полковник.
   - А ты не волнуйся так за нашего доктора, Миша. Гиппократ, ведь, грек, не так ли? Ну, а с греками мы договариваться умеем. Дал клятву, взял клятву... Сторгуемся. - Полковник ерничал, используя просторечные обороты, но глаза его оставались холодными и внимательными.
   - Так, что ты можешь сказать об отряде Лося, Миша? А? Не слышу ответа. Говори, жидовская морда, когда тебя спрашивает русский офицер!
   Удар. И еще один. У полковника сильные, тренированные руки, хорошо поставленный удар, и он знает куда бить. Пора бы нырнуть в небытие, но держит, держит его в сознании чудо-препарат доброго доктора "Чехова", не дает упасть в обморок. Держит, сука! А боль рвет тело на части, пульсирует в измученном теле, вопит из каждой агонизирующей клетки. И ведь это еще не конец. Далеко еще до конца. А полковник начинает рвать кожу на ребрах блестящими щипчиками для колки сахара.
   - Ну!
   - Пре ... пре ... кра ... ти! - Сил кричать нет. Выходит только шептать. В горле клекочет кровь и слизь, и грязный воздух с трудом прорывается из отбитых легких. - Прекрати ... те.
   - Прекратил. - Соглашается полковник и заглядывает в глаза.
   - Я... не... знаю...
   - А Сукеника знаешь?
   - Кто... такой... Сукеник?
  
   ХХХ
   Плывет перед глазами кровавое марево, гудит в ушах набат, и кричит, вопит от боли каждая клеточка его тела. Вращается, едва видимая сквозь заливающие глаза кровь и пот, вращается комната. У полковника огромное лицо, оно заслоняет собой все пространство перед глазами, но страшнее всего глаза полковника, холодные, как сталь, и равнодушные, как мертвый металл. Они продавливаются сквозь глаза Макса, проникают в окровавленный мозг, они ищут там ответы на свои поганые вопросы. "Ничего не выйдет", - мысль, медленная, как густой мед, и равнодушная, как чужая, с трудом обретает свою законченность. - "Я знаю, но уже ничего не скажу. Поздно. Я умираю, видите ли".
  
   ХХХ
   - Кто такая Полина Дрей?
   - Ж... журналистка.
   - Ты знаком с Владимиром Трояном?
   - Да.
   - Где он сейчас?
   - Не знаю.
   - Где Полина Дрей?
   - В... в... России... на... верное.
   - Ты знаком с Сукеником?
   - Кто...
  
   ХХХ
   Они появились - тихие, бесплотные, как тени, из теней же и соткавшись. Качнулась лампа на длинном шнуре, заметались по стенам тени. Упал беззвучно, захлебнувшись своей же кровью, охранник. И второй тихо осел ватной куклой на пол, а из перерезанного горла фонтаном ударила кровь, окатила майора. Тот подхватился, было, но не успел, чьи-то руки зажали ему рот, а ножи уже кромсали его мундир. Полковник замер, как зачарованный, глядя на людей, неожиданно возникших в комнате.
   - Живым! - с трудом выдохнул Макс и обвис на вздернутых кверху руках. Его отвязали, сунули в рот горлышко бутылки, и он судорожно сделал несколько глотков, еще не понимая окончательно, ни что происходит, ни почему. Водка обожгла горло, но эта боль была смешной тенью той боли, что жила в нем сейчас. Выхаркав кровь, и глотнув еще водки из заботливо поднесенной бутылки, он с трудом поднял голову. Перед ним стоял Зиглер, тот самый ротмистр Зиглер, который десять лет охотился за ним по всей Чехии, а в сорок шестом, вдруг передал через отпущенного им же боевика, что господин Влк может более не беспокоится. Зиглер был как всегда невозмутим, его бесцветные глаза смотрели ровно, кажется, безучастно, но он был здесь. Здесь и сейчас. А почему так, откуда он узнал, как успел, и как смог - все эти вопросы пока были лишними.
   - Этого возьми, - сказал Макс, указывая глазами на полковника. - Пригодится.
   Он перевел взгляд на "доброго доктора Чехова" - и что-то в его душе сломалось. Впервые в жизни он сделал вещь, за которую следовало потом раскаиваться. Но он ее сделал. Перед глазами стоял багровый туман, и лицо доктора было видно не очень отчетливо, но животный ужас этого ублюдка был так силен, что его увидел даже Макс.
   - Не убивай... его, - сказал он Зиглеру. - Отрежь пальцы и отпусти.
   И в этот момент на улице ударили выстрелы.
  
   Прага, Чешская республика, сентябрь 1965.
   Выйдя от Трояновой, Дима, наверное, с полчаса шел, не разбирая дороги, что называется, куда глаза глядят. В голове стоял гул, мысли путались. Он ни на чем не мог остановить свое внимание, не мог додумать до конца ни одной мысли. Где он шел, ему было не ведомо и неинтересно, куда - не имело значения. Он просто шел и шел, бесцельно следуя за улицами, которые вели его куда-то, быть может, и по кругу.
   Наконец, взгляд его, случайно, упал на вывеску пивной, и, так же бездумно, не отдавая себе в этом отчета, он вошел в пивную и сел за столик. Он заказал водки, и выпил ее, даже не почувствовав ее вкуса, и еще один стаканчик, и еще. Гул, стоявший в ушах, отдалился, голова, неожиданно, прояснилась. Он выпил залпом еще одну порцию водки, и закурил.
   "И куда теперь?" - спросил он себя. - "Куда? В Амстердам, где живет некий Генрих Лангер, который воевал в Мексике, в тех самых гребаных летучих отрядах полковника Rojo? Или в Цюрих, к профессору Бауэру, который поведает, каким замечательным студентом был мой отец, пока не стал убийцей? Куда, черт возьми, мне ехать теперь? И нужно ли, вообще, куда-то ехать? Может быть, не стоит ворошить эти старые кости, пытаясь узнать, кто же это сподобился зачать меня в далеком тридцать девятом? Ох, мама, мамочка, наделала же ты дел! Артистическая натура, тонкая душевная организация... Яд ты принимала тоже, вероятно, как акт перфоманса".
   Дима печально вздохнул и заказал еще водки. "Что же мне делать?" - думал он. - "Что? Не нужно было это все начинать. Не зря же мама никогда ничего не рассказывала об отце. Ни полслова, ни намека. Ничего. Значит, была причина? Возможно, она знала, что он за человек, его отец. Но тогда, зачем, ради всего святого, зачем она с ним спала?
   Просидев в пивной часа три, Дима набрался так, как набирался только в училище, во время увольнительных. Тем не менее, добраться до гостиницы он смог. А вот раздеться - уже нет. Так и заснул в одежде и ботинках, рухнув на кровать лицом вниз.
   Когда он проснулся утром, с неизбежной головной болью и адом в желудке, он понял вдруг, что, несмотря на все эти похмельные симптомы, он спокоен. И спокойствие это было результатом принятого им во сне решения. Сию чашу, понял Дима, надо испить до дна. И поедет он, следовательно, не в Амстердам и не в Цюрих. Нет, он поедет в Иерусалим, и пусть только эти жиды попробуют не дать ему визы!
  
   Мюнхен, Королевство Бавария, август 1939.
   Она прятала глаза. Старалась вести себя, как всегда, но то, что она прятала глаза, ему не понравилось. Что-то было не так, и это было плохо, потому что оставить Галу в беде Макс не мог. А ведь она еще не знала о скорой разлуке. Он должен был быть в Блекпуле не позже 10 сентября, а потом... Будущее было покрыто пеленой неизвестности. Как всегда. Как всегда. Сколько он пробудет в Мексике? Насколько долгой будет разлука? Готова ли Гала его ждать? И вернется ли он вообще с этой войны? Вопросов было много, а ответов не было вовсе. Странно, но за эти недолгие месяцы Гала не просто вошла в его жизнь, она в ней поселилась.
   Когда начинался этот роман, он не думал, что их отношения станут чем-то большим, чем нормальные отношения двух молодых здоровых людей, которых потянуло друг к другу сразу же, во время их первой, случайной встречи у Сукеника. Макс мучительно переживал потерю Зденки, и ведь он знал, что так оно и будет, но, когда это случилось, казалось, обрушилось небо. Раз за разом он возвращался к мыслям о ней, о несостоявшемся счастье с женщиной, которую он любил, и которая любила его. И вот - она вышла замуж за другого. И этот другой, Владимир Троян, замечательный мужик, его хороший друг, много лет нежно влюбленный в Зденку, но никогда не делавший ничего, что бы завоевать ее сердце, пока рядом с ней был Макс. А Макс давно уже не был рядом, он крутил свои аферы, он плавал в мутных водах европейского подполья, он переезжал из страны в страну, менял имена и документы, и, по-видимому, делал что-то важное для своего несчастного народа, но он больше не был с ней, и, значит, потерял все права на нее. Сколько может ждать женщина? А мужчина? И ведь он ничего не обещал ей. "Пусть будут счастливы", - думал он, - "они заслужили это счастье. А я?" - печалился он. - "Неужели, я не заслужил немного счастья?"
   Он не был обделен вниманием женщин, но все эти короткие романы под чужим именем, в чужих городах и странах, были только тем, чем и были на самом деле: ничем. Галу он тоже сначала не принял всерьёз. Красивая русская девушка, художница, в меру раскованная, в меру эксцентричная, встретившаяся ему в веселом и хмельном космополитичном Мюнхене тридцать девятого года, встретившаяся именно тогда, когда душа его стонала и корчилась, зажатая между долгом и правом на счастье, которое есть у каждого человека. Так оно и было, но как-то незаметно изменилось, и он оказался вдруг один на один с новой любовью, совсем не такой, которая, подобием лесного пожара, вспыхнула в их, Макса и Зденки, сердцах тогда, в далеком уже тридцать шестом. Нет, это была другая любовь, другое чувство, может быть, более нежное, тонкое, нервное... другое.
   А теперь Гала прятала глаза, и значит, с ней что-то было не так, а он и сам не находил себе места, придумывая, как сказать ей о том, что уезжает, и куда уезжает, и почему. И ведь было еще кое-что. Можно трахнуть малознакомую женщину, назвавшись любым именем, но любить, изображая из себя кого-то другого, невозможно. Но как рассказать ей, хотя бы ту малость, что он имеет право рассказать? Как воспримет она эту правду о нем? Не сломает ли он своими руками такое нежное, трогательно беззащитное счастье, что выросло незаметно в нем, в ней, в них? "Будь оно проклято это подпольное существование! - думал он. - "И вправду говорят, в подполье живут только крысы".
   Он взял ее за плечи и повернул к себе, заглянул в глаза, и спросил:
   - Что происходит, Гала? Не молчи, пожалуйста! Скажи, что случилось?
   Она смотрела ему в глаза, сейчас смотрела, и в глазах этих жил страх, и жила любовь.
   - Я ... Я беременна, - сказала Гала, и вся как будто сжалась, ожидая, что скажет в ответ он.
   - Вот и славно! - улыбнулся ей Макс. - Что же ты ходишь как в воду опущенная? Это же хорошо! Радоваться надо, а ты переживаешь! Будет у нас мальчик, или девочка...
   - Ты не расстроен? - Гала была удивлена, но и счастлива. Она вся как будто засветилась этим счастьем. По-видимому, она ждала иной реакции, и Макс с грустью подумал, что она уловила в нем гораздо больше от истинного него, чем он мог предположить. Не поняла, но почувствовала, и сделала свои выводы.
   - Да с чего бы? - Сказал он, что бы что-то сказать.
   "И в самом деле, с чего?" - подумал он. - "Вот все и решилось само собой. Не поедет он ни в какую Мексику, а уедут они куда-нибудь в Северную Италию, поселятся в маленьком уютном городке. Гала будет писать свои пейзажи и натюрморты - Италия просто создана для этого - а он начнет практиковать. Буду жить как все нормальные люди..."
   - Это ты мне что, предложение, что ли делаешь?
   - Еще нет. Предложение я тебе сделаю, как полагается, с цветами и... ну, что там полагается?
   - Да не надо с цветами. Ты мне скажи: ты делаешь мне предложение?
   - Да, я делаю тебе предложение. Ты выйдешь за меня замуж, Гала Савина?
   - Выйду, Михель! Есть только одна проблема...
   - Какая?
   - Мы должны венчаться.
   - Нет, Гала, это невозможно. Не обижайся, я тебе объясню. Мы можем зарегистрировать брак в любом муниципалитете. Здесь, в Германии, это не проблема...
   - Нет, Михель. Пойми, это не то. Должно быть венчание, в храме...
   - Гала, но мы же жили с тобой без венчания. Вот и ребеночка прижили ...
   - Мы жили во грехе!
   - Ты понимаешь, что несешь, Гала?
   - Понимаю. Просто я люблю тебя... очень. Вот и...
   - А теперь что изменилось?
   - Теперь я жду ребенка... Ну что тебе стоит, Михель? Ты же не религиозный, я знаю. Ты, кто католик, протестант?
   - Гала, это невозможно.
   - Почему?
   - Потому, что я еврей.
   - Еврей? Ну и что? Что это меняет? Тем более. Примешь православие и перестанешь быть евреем.
   - А если я не хочу перестать быть евреем?
   - Михель! Да что ты такое говоришь? Это же...
   - И потом, Гала, два раза не крестятся.
   - Что ты...
   - Я уже был однажды православным...
  
   С.-Петербург, Российская Империя, весна-лето 1953.
   Своим отцом Дима привык считать Николая Ивановича Волжанина, путейского инженера, за которого Гала Савина вышла замуж в 1942 году. Николай Иванович был хорошим человеком, но определенная дистанция всегда отделяла его от Димы. Трудно было сказать, в чем тут дело. То ли, любя свою жену, Волжанин, тем не менее, не мог принять, как своего, чужого ребенка, то ли он просто не мог, не умел найти общий язык с маленьким человеком. Он был слишком взрослым, что ли. А с тех пор, как мама начала пить, холодная отчужденность навсегда поселилась в их доме. Но при всем том, Волжанин всегда заботился о Диме, просматривал его тетради, расспрашивал об учебе, и никогда даже словом не обмолвился о происхождении Димы, так что до марта пятьдесят третьего, Дима и не знал ничего. А в марте пятьдесят третьего, полковник Волжанин последний раз приехал с фронта домой. Фронт стоял уже под Ригой, но распутица остановила 3-ю французскую армию, и Волжанина отпустили в отпуск, благо и ехать ему теперь было недалеко.
   Мама дежурила в тот вечер в госпитале, и они остались дома вдвоем.
   - Ты должен меня выслушать, Дмитрий. - Сказал Волжанин, усевшись за стол напротив Димы, и положив руки на столешницу. - Ты уже взрослый... ну, почти взрослый, на войне ведь год за три не только для солдат... - Он замолчал. Молчал и Дима, чувствуя, что разговор этот будет важным, быть может, самым важным в его жизни.
   - Ты мой сын. - Сказал, наконец, Николай Иванович. - Ты Волжанин, и что бы ни случилось, останешься моим сыном, но... На фронте плохо, Дима. - Сказал он тихо, и от этих слов по спине Димы пробежал озноб. Так, Николай Иванович, еще с ним не говорил. - Мы, конечно, выполним свой долг до конца, но это ненадолго... Это конец, Дима. Поверь мне, я понимаю, что говорю. Видишь ли, Россия переоценила свои силы... А может быть, мы прогневали Бога? Но только вряд ли много мужчин вернется домой после войны. Ты не бойся, ничего с Россией не случится. Она останется. Не верь им... Унижение... да, унижение будет, и бедность, разруха... и оккупация, наверно, но... Россия останется. Не нужна им наша земля, ни французам, ни немцам. Польша, может быть, но Россию им просто не переварить. Отстраивать Россию придется уже вам. Тебе, Дима, придется. А мы... Мы оттуда уже не вернемся. За Веру, Царя, и Отечество, знаешь ведь! Глупо, конечно, но честью не торгуют.
   Дима понял - отец прощается с ним. Как может, как умеет.
   - Мать никогда тебе не расскажет. Наверное, у нее есть на то причины, но... Впрочем, не важно. Не она, значит, мне придется. Мы обвенчались с твоей матерью в сорок втором. Ты родился в сороковом ... Понимаешь, о чем я?
   Дима понял. Не то, чтоб он был потрясен, - тогда еще нет, - но, все-таки, это было очень неожиданно. Между тем, Николай Иванович внимательно смотрел на него, и под этим взглядом Дима почувствовал себя неловко, хотя и не было его вины во всем этом. Он понял, что должен, обязан, просто, что-то сказать отцу. Он и сказал. Может быть не от сердца, а от разума шли его слова, но он сказал:
   - Ты мой отец.
   Он впервые обратился к Николаю Ивановичу на ты, и выбор оказался правильным, у того даже слезы на глаза навернулись, и прошло несколько томительных секунд, прежде чем Волжанин смог продолжить.
   - Ты мой сын, Дима, но ты должен знать: у тебя есть родной отец... или был. По-видимому, не русский. Твоя мать познакомилась с ним в Мюнхене. Там его и надо искать. Не сейчас, конечно, но когда-нибудь война ведь кончится, и наступит мир.
  
   ХХХ
   Мир наступил гораздо раньше, чем предполагал Николай Иванович, погибший в апреле во время уличных боев в Риге. Россию спасло чудо, вернее ее спас гений отдельных представителей рода людского и глупость других его представителей. Николай Иванович, будучи инженером, несомненно, читал в предвоенные годы об успехах теоретической физики, как в России, так и за рубежом. Чего он не мог знать, так это того, что уже с середины сороковых успехи эти стали обретать вполне зримые формы. Но, если в России работа над атомной бомбой вязла в ведомственной неразберихе, испытывала вечные трудности с финансированием, обеспечением дорогим и сложным оборудованием, просто пониманием власть имущими сути и уровня проблемы, то в САСШ, и особенно с началом войны, работы шли во все возрастающем темпе.
   Весной пятьдесят третьего силы сторон были на исходе, хотя усталость и ощущалась по-разному по обе стороны фронта. В мае руководство САСШ пришло к неутешительному выводу, что продолжение войны прежними темпами и традиционными методами может привести к краху государства. Американский народ оказался не готов к настолько драматическому снижению уровня жизни и к настолько тяжелым потерям. Продолжение же войны с очевидностью предполагало как дальнейшее ухудшение условий жизни, так и рост потерь. Войну следовало, таким образом, завершать как можно быстрее и любой ценой, но и на сухопутных фронтах - в Канаде, Мексике, Китае и на Тихоокеанских островах - и на море - будь то в Северной Атлантике, или на Тихом океане - скорой победы не ожидалось. Конечно, военная экономика САСШ была огромна и продолжала набирать обороты, но ей противостояли весьма развитые экономики Франции, Японии и практически объединившейся Германии. И пусть Япония стояла уже на грани кризиса, или даже уже втянулась в этот кризис, союзник САСШ, Россия, тоже все глубже опускалась в пучину кризиса, и коллапс, как военный, так и экономический, приближался с удручающей неизбежностью. В любом случае, война могла продлиться еще долго, а крушение России могло поставить и САСШ на грань поражения.
   В этих условиях, американцы решили сыграть va-bank. Бомба была у них уже с декабря пятьдесят второго. Они, конечно, не думали, что четыре Бомбы могут решить исход войны, но исходили из вполне здравого предположения, что психологическое воздействие от применения нового и чудовищного по своей силе оружия может серьёзно повлиять на решения противоположной стороны, подтолкнуть французов и японцев к уступкам и компромиссам. Аналитики, в принципе, не ошиблись, ошиблась разведка.
   19 мая 1953 года американские бомбардировщики сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Эффект превзошел самые смелые ожидания. Чудовищные взрывы, распахнувшие ворота ада на земле, казалось, ввергли японское руководство в шок. Вся пропагандистская машина САСШ в течение десяти дней расписывала на все лады ужасающую мощь нового оружия, но 29 мая точно такие же грибовидные облака поднялись над базой британского королевского флота в Скапа Фло. В этот день британский флот, лишившийся в течение считанных секунд трех линкоров, авианосца и нескольких крейсеров, был отброшен в разряд второстепенных, со всеми вытекающими из этого факта последствиями. Баланс сил в северной Атлантике изменился в пользу Антанты, а наличие атомного оружия у Франции вносило коррективы в первоначальные планы американцев.
   То, что подобного оружия нет ни у России, ни у Японии, стало ясно достаточно быстро. Впрочем, обе страны обладали значительным научно-техническим потенциалом, и сбрасывать их со счетов не следовало. Затянись война, и, кто знает, не встретит ли противников атомный огонь уже и на пороге победы? С другой стороны, никто не знал, сколько бомб имеется у противника. Предполагать следовало худшее.
   22 июня 1953 года было обвялено бессрочное перемирие на всех фронтах, а в Базеле начались многосторонние переговоры. Переговоры проходили тяжело, но все-таки завершились подписанием мирного соглашения. Соглашение вступило в силу 18 июля, и было, по мнению почти всех сторон, отвратительным. Победителями, хотя формально победителей в этой войне и не было, оказались Германия и Италия. Обе страны возникли из небытия, и вышли на мировую арену в качестве великих держав. Праздновать победу могли и евреи. 19 июля в Иерусалиме было провозглашено создание Иудейской Республики Израиль, а уже 23 июля первые эшелоны с репатриантами отправились в долгий путь из Сибири в Израиль. Остальные вынуждены были вернуться к положению, существовавшему на 1.05.49.
  
   Иерусалим, Иудейская Республика Израиль (ИРИ), март 1955.
   - Проходите, Макс, садитесь.
   - Спасибо, господин президент.
   - Почему так официально? Что-то случилось?
   - Ничего особенного, но я пришел к вам, Оскар, как к президенту.
   - Понимаю. Значит, что-то официальное...
   - Вчера вы подписали указ.
   - Полагаете, что звание генерал-лейтенанта недостаточно ...
   - Вполне достаточно, Оскар, даже чрезмерно, я бы сказал. Но ваш указ ставит меня перед необходимостью просить об официальной отставке.
   - Какая отставка? Макс, я повторяю свой вопрос: что случилось?
   - Ничего особенного, Оскар. И ведь вы не могли не знать об этом. Я ухожу.
   - Что значит "ухожу"?!
   - То и значит, Оскар: я ухожу. В сущности, я сделал все, что обязан был сделать, а теперь пусть этим займутся другие.
   - Я ничего не понимаю! Простите уж синильного старика...
   - Скажите, Оскар, вам нужен на посту начальника разведки... мясник?
   - Вы не мясник.
   - Так буду. Еще чуть и стану.
   - Была война!
   - Верно, Оскар, была война. А до нее была другая война, а теперь начинается еще одна...
   - Тем более! Кто же будет руководить воюющей страной, Макс? Вы же ветеран! Ваш опыт, ваши связи... .
   - Ну, опыта хватает и у молодых, а связи... Мои связи давно уже перешли к организации, а от нее, по наследству, - государству. Так что увольте.
   - Это окончательно.
   - Вполне.
   - Ольга знает, конечно?
   - Да, она в курсе и согласна со мной.
   - Этого следовало ожидать... И что вы собираетесь делать?
   - Поедем в Падую.
   - Почему именно в Падую?
   - Профессор Фром получил кафедру в Падуанском университете. Он пригласил меня "тряхнуть стариной". Вот я и подумал: почему бы и нет? Когда-то это у меня получалось.
   - Когда-то... А знаете, Макс, я ведь вас помню мальчиком. Не удивляйтесь! И всегда помнил, только говорить не хотел. Бередить старые раны, знаете ли... Вы ведь проходили ко мне в двадцать восьмом, в Петербурге.
   - Не получилось у нас тогда разговора.
   - Да, не получилось, но зато вы стали тем, кем стали.
   - Вот именно, Оскар, я стал тем, кем стал.
  
   Иерусалим, ИРИ - Падуя, Итальянская республика, ноябрь 1965.
   В аэропорту пограничник долго держал в руках его паспорт с двуглавым орлом, рассматривая Диму, как диковинного зверя. Так оно, в сущности, и было. Формальные дипотношения между двумя странами были установлены в рамках Базельского мирного договора, но ввести в заблуждение они не могли никого. По всем известным причинам, ничего кроме взаимной ненависти между Российской империей и Иудейской республикой не было, и быть не могло. Соответственно, поданные империи, а уж тем более частные лица, были здесь исключительной экзотикой. Понимая это и не желая начинать свое путешествие с неприятностей, Дима стоически перенес и проверку документов, и личный досмотр, и проверку багажа, больше напоминавшую тюремный шмон. Выйдя, наконец, из убогого здания аэровокзала, он взял такси - старенький Ситроен, скрипевший и стонавший на десятки разных голосов, и отправился в святой город. С водителем он говорил по-французски, но тот быстро вычислил его акцент, и, перейдя на русский, спросил:
   - Откуда будете, господин хороший?
   - Из России.- Обреченно ответил Дима.
   - Вон оно как! - С интересом продолжил таксист. - Журналист или посольский?
   - Ни то, ни другое. По личным делам.
   - Вот оно как! И что же, извините, конечно, за вопрос, за дела могут быть у такого чистого православного господина в нашей жидовской державе?
   - Послушайте, - Сказал Дима. - Я... ничего не имею ни против вас, ни против вашей страны... В войну, я был мальчиком, понимаете? И, кроме того, я и сам, вероятно, еврей по отцу... - Сказав это, Дима с удивлением обнаружил, что констатация факта его еврейского происхождения не вызвала у него сейчас ни отторжения, ни протеста, ни того эмоционального отклика, который был естественен еще месяц назад в Праге или Берлине.
   - Вот оно как.- Снова повторил свою реплику таксист.
   - А вы ведь не из простых будете? - вдруг спросил Дима.
   - Верно, - спокойно ответил таксист. - Частный поверенный Ремизов, к вашим услугам.
   - Так вы адвокат!
   - Был когда-то.
   - А что так? - осторожно спросил Дима. - Трудно в Израиле с работой или адвокатов слишком много?
   - И это, конечно, - согласился Ремизов. - Да и куда мне, после пятнадцати-то лет?
   - Вы...
   - Нет, Б-г миловал. Сначала... С тридцать седьмого, как вышел указ, конторщиком работал в Нижнем... а потом, конечно... В сорок девятом взяли, как всех... По указу 7/12 "О лицах интеллигентных профессий"... - Рассказ давался Ремизову с трудом, а теперь он и вовсе замолчал. Дима не смел спросить или сказать что-нибудь, опасаясь взрыва эмоций. Он, конечно, был патриотом России и честно старался понять мотивы, двигавшие правительством Велихова, но, даже и без связи с его собственной эпопеей, полагал, что канцлер Велихов серьезнейшим образом скомпрометировал Государя, проводя свою слишком жесткую анти-еврейскую политику.
   В объяснение своих действий канцлер приводил вполне здравые доводы. Вероятно, он был прав, полагая, что евреи, получившие серьезные послабления в ходе реформ начала века, начали вытеснять русских из многих сфер и сосредоточили в своих руках слишком большую часть национального богатства. Дима мог согласиться и с тем, что антиправительственная деятельность евреев, активно участвовавших во множестве партий и организаций левого спектра, и это не считая собственно еврейских организаций, была верхом неблагодарности. Он мог понять, что вечное еврейское нытье о попранных правах, неравенстве и угнетении, могла раздражать, особенно, когда на виду крутились все эти скоробогачи иудейского вероисповедания. И все-таки, даже ему, и даже до нынешних не очень приятных открытий, касающихся его происхождения, было неприятно думать о том произволе, который творился в сороковые годы. Но то, что сделал Велихов с евреями в начале войны, было уже не просто произволом.
   Между тем, машина уже взбиралась в гору, приближаясь к Иерусалиму. Молчавший все это время Ремизов, неожиданно начал говорить:
   - Я работал в шахте. На Колыме. Мы все были из чистых господ: врачи, адвокаты, журналисты... Благонадежные, обрусевшие... Знаете, молодой человек, о чем я жалел там, в забое, когда лупил киркой в сибирский камень? Или когда выносил из забоя умерших - смертность там была страшная? Я жалел, что сижу не за что! Что я подписывал все эти сраные верноподданнические петиции! Не надо было подписывать. Надо было взрывать!
   Такси остановилось. Диме нечего было сказать в ответ. Протянув таксисту деньги, явно больше, чем следовало, он повернулся и хотел уйти, но Ремизов задержал его.
   - Постойте, - сказал он. - Возьмите сдачу.
   Дима снова повернулся, протянул руку, что бы взять сдачу, и вдруг, совершенно не отдавая себе отчета в том, что делает, сказал:
   - Вот, мой отец, как раз, и взрывал...
  
   ХХХ
   Генерал принял его дома. Он жил в Немецкой Слободе, престижном районе, вплотную примыкавшем к старому городу. Район был застроен старыми особняками из белого иерусалимского камня под вполне немецкими красными черепичными крышами. Вдоль улиц и в палисадниках перед домами росли старые деревья, было много розовых клумб и каких-то других растений. Место было симпатичным, уютным, и удобным для жизни. Дом Зильберов он нашел без труда, и, открыв металлическую калитку, прошел к дому и в дом через гостеприимно распахнутую дверь. Его ждали. В просторном холле с камином, на диванах и мягких креслах сидели несколько человек. Невысокий коренастый мужчина в генеральской форме, вставший на встречу Диме, и был, судя по всему, хозяином - командующим ВВС Израиля Зильбером.
   - Здравствуйте, Дмитрий. Проходите, пожалуйста. - Генерал говорил по-русски вполне сносно, хотя и с сильным еврейским акцентом. - Клава, позволь представить тебе Дмитрия Николаевича Волжанина.
   Дима понял, что Зильбер специально назвал его так, что бы подчеркнуть, что биологическая связь Димы с Максом Холменом не имеет в его глазах, во всяком случае, пока, никакого значения.
   - Познакомьтесь, Дмитрий, это моя жена, Клава.
   К удивлению Димы Клава Зильбер была то же в форме, и знаки отличия указывали на то, что эта немолодая, но все еще красивая блондинка имеет звание бригадного генерала.
   - Это Аарон Шер, - продолжал, между тем, Зильбер представлять Диме присутствующих. Моложавый мужчина с седыми висками встал и подал Диме руку, с интересом всматриваясь в его лицо. - Ари был взводным у Пекны. Зиглер ведь рассказал вам?
   - Да. - Сказал Дима. - Очень приятно. Вы участвовали в спасении... моего отца?
   - Я был в доме, - коротко ответил Шер.
   "Не ты ли и рубил пальцы доктору Львову?" - Подумал Дима, провожая взглядом Аарона Шера, но его уже представляли Раисе Сандлер, высокой стройной женщине лет шестидесяти.
   - Я работала с Максом в Италии и Австрии, - улыбнулась она. - У меня была кличка Линда. - Кажется, она готова была залиться веселым смехом. - Однажды, в Вероне, Макс попросил меня сыграть уличную проститутку... Это была моя лучшая роль.
   - Госпожа Сандлер - актриса, - пояснил Зильбер. - И, наконец, Шрага Винницкий, - представил он Диме последнего из гостей. Диму поразило совершенное несоответствие между именем и внешностью Винницкого. Перед ним было воплощение арийской мечты, о которой в последние годы так много говорили в Германии: высокий, белокурый и светлоглазый Шрага Винницкий был больше похож на немца, чем на еврея.
   - Мы все, Дмитрий, в разное время были друзьями и сотрудниками Макса, - сказал блондин по-французски. - Конечно, если поискать, найдутся еще люди знавшие его, но за то время, что было у нас...
   - Благодарю вас, - просто ответил Дима.
   - Итак, - сказал Зильбер, присаживаясь и предлагая жестом сесть и Диме. - Кстати, пейте, Дмитрий. У нас жаркий климат. Надо пить. Вот, вода, пожалуйста, или, может быть, вино? Попробуйте, это молодое Каберне с плато Голан. Не стесняйтесь.
   - Спасибо, - сказал Дима, принимая бокал с красным вином.
   - Итак, - снова начал Зильбер, но его перебила жена:
   - Подожди, Янычар.
   Генерал удивленно посмотрел на жену, но ничего не сказал, а вот Шер и Винницкий, как успел заметить Дима, удивлены не были.
   - Дмитрий Николаевич, - сказала Клавдия Зильбер по-русски. - Будьте любезны, представьтесь по всей форме.
   Дима похолодел. Он ожидал чего угодно и от кого угодно, но не этой просьбы и не от этой женщины. Тем не менее, справившись с секундным замешательством, он сказал:
   - Поручик Волжанский, четвертое главное управление Генерального Штаба.
   - То есть, контрразведка, не правда ли? - голос женщины был холоден, глаза выражали полнейшее презрение.
   - Это имеет значение? Я ведь здесь как частное лицо, - ответил Дима.
   - А те люди, которые прикрывали вас в Праге и на пути сюда? - голос Шера был полон иронии. - Они тоже частные лица?
   - Какие люди? - опешил Дима.
   - Подпоручик Земсков и поручик Капитонов.
   - Что? - Дима был потрясен. - Вы хотите сказать, что меня "вели"? "Сука, Громов! Он же обещал!" - подумал он потрясенно, понимая, что начальник подставил его, как мальчишку.
   - Можно сказать и так, - согласился Шер. - Вопрос в том, были ли вы осведомлены об этом печальном факте, или нет. Но ведь и без того вы не очень искренни, Дмитрий Николаевич. Вы же изначально знали гораздо больше, чем говорили. Фридлендер, конечно, не понял, но уж полковник Зиглер внимание обратил.
   - Полковник Зиглер...
   - Вы что же, ориентировок по Праге не читали?
   - Я не работаю на чешском направлении. Господа! - Дима обвел взглядом присутствующих. Зильбер был хмур, его жена откровенно разгневана, Сандлер - потрясена, а вот Шер и Винницкий были совершенно спокойны.
   "Контрразведка", - подумал он равнодушно.
   - Дамы и господа, здесь какое-то недоразумение. Я объясню. Я действительно служу в контрразведке, но я же не разведчик. Это, во-первых. Во-вторых, я этот факт предпочел не афишировать, что понятно. Но к моей работе это не имеет никакого отношения. То есть имеет, но по-другому. Я действительно кое-что знал, вот и Фридлендера вычислил... не было у мамы письма от Макса... я его вычислил... ну там, архивы наши использовал... но я... Честное слово, я искал отца и ничего больше. Поверьте!
   - Дмитрий Николаевич, - Клавдия Зильбер говорила спокойно, но было видно чего ей стоит это спокойствие. - Не лукавьте, ведь вы откуда-то знали такие вещи, которые просто не могли знать. Например, историю про доктора "Чехова".
   - Львова. - Сказал Дима. - Его фамилия Львов. Я познакомился с ним случайно, в пятьдесят девятом, в училище, и я не знал, что Волк... - Он остановился. Странная мысль вдруг пришла ему в голову.
   - Господин Шер, - он повернулся к Аарону Шеру. - Вы были там, тогда ... Что стало с жандармским полковником?
   - Не знаю. - Пожал плечами Шер. - Расстреляли, наверное.
   - А имя? Как его звали, вы знаете? - Дима спешил. Мысль была настолько простой и объясняла все настолько логично, что не имела права быть верной, но ...
   - Петр Громов.
   "О, господи! Как все просто" - ужаснулся Дима. - "Как просто!" У генерала Громова был брат Петр. Его фотография стояла на столе Александра Георгиевича, и все в отделе знали, что Петр Громов служил в жандармском корпусе и погиб на войне. Дима почувствовал, что лоб его покрылся испариной. "Что же вы так ко мне, Александр Георгиевич? За что? Я же вам верил, а вы меня как живца... Вы меня учили, вели еще с училища... И все для чего? Вы Волка искали! Что же..."
   - Извините, господа, мне, действительно, нечего здесь делать.
  
   ХХХ
   - Макс! Это Зильбер! Ты слышишь меня? Макс!
   - Не кричи так. Слышу тебя, Эма. Здравствуй.
   - Здравствуй, Макс! Ты точно меня слышишь?
   - Да слышу, слышу. Это же не полевой телефон, Эма. Можешь не кричать.
   - Это хорошо. Ну, как ты?
   - Я? Я нормально.
   - А Ольга? Дети?
   - Спасибо, Эма, все здоровы. Все, как обычно, дети - в школе, Ольга - в редакции.
   - А почему ты дома?
   - А кто бы тебе ответил, если бы меня не было дома? Как вы? Клава?
   - А что Клава? Служит Клава.
   - Летает?
   - Кто ж ей даст? Мы же старики, Макс...
   - А что, у вас сменился главком?
   - Да, нет. А что ты?.. Ах ты, сукин сын! Ну, летаем втихую... только медленно и низко.
   - Понятно. Как Маша?
   - Маша уже лейтенант.
   - Ну! Поздравляю! Это надо обмыть!
   - А как же! Обмоем, только, между нами, не бабское это дело ... Все- все, молчу!
   - Это ты мне?
   - Нет, Клаве. Клава тут рядом.
   - Эма, что-то случилось?
   - Да.
   - Тогда, не тяни.
   - Да, не тяну я. У тебя...
   - Ну!
   - Ты помнишь Галу Савину?
   - ...
   - Макс!
   - Эма, откуда ты...
   - Тебя ищет ее сын.
   - Сын...
   - Он родился в феврале сорокового.
   - ...
   - Макс! Ты в порядке?
   - Не очень. Постой, а как ты узнал?
   - Он приехал в Иерусалим. Ко мне.
   - Почему к тебе?
   - Его послала Троянова, а к Трояновой его послал Фридлендер. Такие вот дела.
   - Где он сейчас?
   - Я полагаю, уже в Риме.
   - Спасибо, Эма.
   - Не за что.
   - Какой он?
   - Вспомни себя в Амстердаме.
   - С трудом.
   - Но вспомнил?
   - Вспомнил.
   - Значит, ты знаешь, какой он.
   - Спасибо.
   - Бывай, профессор. - Сказал генерал Зильбер по-русски, и повесил трубку.

3

Оценка: 3.25*7  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"