БУХТА ПРОВИДЕНИЯ
I.
Далекая рябь Золотого Рога сияла в лучах палево-желтого заката. Трамвай, в котором сидел Фаза, прогрохотал по мосту и лихо свернул в какой-то проулок, заросший каштанами и черемухой. Отсюда уже не было видно залива, зато открывался прекрасный вид на сопку, про которую контрактник Ольховой рассказывал, что насыпана она вручную, и что внутри продолбленных в ней катакомб якобы расположена целая артиллерийская батарея, защищающая город от нападения с моря. Сопка громоздилась, сверкая песчаниковыми плешами, щетинилась убогой приморской флорой, не подтверждая и не опровергая этой легенды. Вид у сопки был затрапезный, как у дневального перед сдачей вахты. “Небось, пропили уже давно всю батарею”, - подумал Фаза. Он напряг глаза, рассчитывая разглядеть среди чахлых деревьев амбразуру или ствол дальнобойной пушки, но ничего не разглядел. На лысой макушке сопки виднелись только шесты радаров и темные тарелки локаторов. Намекали ли они на скрытое в недрах песчаника грозное оружие, или всего-навсего являлись заурядной станцией слежения, было неясно. Впрочем, лично Фазе это было уже абсолютно все равно.
Трамвай, покачавшись пару минут на остановке, дрогнул и стал снова набирать скорость.
- Э, - услышал Фаза у себя над ухом развязный голос. - Билетики предъявляем.
Он поднял глаза. На него смотрел белобрысый парень с борцовской шеей и покатыми широкими плечами. Одной рукой белобрысый держался за поручень, а другой вертел удостоверение контролера на наборном брелоке. Удостоверение поматывалось в его руке, как плоские “дембельские” четки в пальцах борзого карася*. Фазе стало противно. За два года службы его наметанный глаз научился безошибочно отличать действительно служивших в армии людей от тех, кто без особых оснований напускает на себя армейский форс. Этот, с брелоком, был из вторых. Но право на такое вот дембельское поматывание заслуживалось кровью и двухлетним потом. Ничего этого явно не было за душой у белобрысого.
- Не надо говорить “э”, - сказал Фаза. В общем-то, вежливо сказал, но твердо.
- Чё? - спросил белобрысый.
Благодаря близости китайской границы во Владивостоке слишком хорошо был известен оскорбительный смысл слова “чё”. Считалось, что по-китайски оно означает “задница”. Если обращение “э” является просто бестактностью, то вопрос “чё?” - уже откровенный вызов. Когда младший по сроку службы обращается к старшему с таким вопросом, это само по себе наказуемо. Тем более - услышать его от неслужившего салабона! Фаза прикинул, как ему поступить. Человек, допускающий подобный двукратный косяк против пацанского обычая, по пацанскому обычаю - оборзевший лох, и такого надо бы поучить. С другой стороны, затевать разборку в трамвае явно не стоило. Через вагон к белобрысому пробирался его долговязый напарник. Однако дело заключалось даже не в численном превосходстве контролеров, а в неблагоприятной для выяснения отношений трамвайной обстановке. В толпе посторонних людей, как известно, любой достойный нормального пацана разговор чреват вызовом милиции.
- Я сказал, не надо говорить “э”, - повторил он, доставая военный билет и суя его под нос белобрысому. Тот хмуро посмотрел на документ, дававший Фазе право ездить в трамвае за счет Министерства обороны, и буркнув:
- Чё, борзой, что ли? - двинулся дальше. Видимо, у него тоже были причины не делать из инцидента серьезной стычки. Дойдя до своего напарника, белобрысый что-то тихо заговорил ему, и оба поглядели на Фазу. Фаза равнодушно уставился в окно. На остановке контролеры сошли.
Трамвай катил, похоже, по самой окраине Владивостока. Среди панельных сейсмоустойчивых многоэтажек все чаще попадались деревянные домишки с палисадниками и огородами. Фаза напрягся, боясь пропустить свою остановку. Из-за домин снова вынырнул матово сияющий Золотой Рог. На рейде торчали толстозадые морозильные траулеры и туристский теплоход, своими разлетающимися очертаниями напоминавший “летучего голландца”. Фаза пригляделся, нет ли среди прочих посудин военного корабля, но нет, не было ни одного. Напротив, весь залив, как камышом обросший по берегу стрелами подъемных кранов, являл собой идиллически-мирную картину из мечты какого-нибудь романтика.
И, видимо, под воздействием этой картины, Фаза впервые за долгий срок наконец ощутил себя гражданским человеком. Он даже удивился своему ощущению: “Два года ждал этого дня, думал, никогда не наступит, - а теперь он наступил, а я не могу поверить”. А в сущности, что в этом странного? Вспомнился случай, произошедший еще в учебке: среди ночи какой-то старшина спьяну заставил весь кубрик отжиматься по счету “раз-полтора-два”, а потом остановился на счете “полтора” и несколько минут не говорил “два”. В течение этих жутких минут Фаза, обливаясь потом, вместе с другими молодыми стоял в упоре лежа на полусогнутых. И когда, наконец, раздалось “два - ВСТАТЬ!”, мышцы рук долго не могли расслабиться: затекли от напряжения. Так же теперь и весь Фаза будто затек от постоянного напряжения последних двух лет. Внешне - “откинулся”, а на самом деле - стоял по счету “полтора”, не в состоянии распрямить предплечья. Душа, оказывается, тоже способна испытывать мышечный шок.
“Ну и геморрой эта армейка, - устало подивился Фаза (в миллион первый раз за последние два года). Удивлению, однако, на этот раз сопутствовала некая гордость за то, что он сумел устоять, и теперь этот геморрой у него позади. - Как же люди раньше по три года служили? А шакалы по двадцать пять служат - то-то у них планку сносит...”
А у него теперь впереди - свобода! И внезапно майский вечер приобрел окончательное очарование. Фазино тело с особым вкусом ощущало на себе вместо робы с погонами ни к чему не обязывающий гражданский костюм, и даже солнце за окном трамвая вроде бы с явным оптимизмом готовилось нырнуть в Золотой Рог. В этот вечер Фазе оставалось исполнить последний моральный долг, прежде чем навсегда дернуть из опостылевшего Владика. Сделать последнее символическое движение, окончательно развязать ненавистный кармический узел под названием “военная служба”. Нанести прощальный визит перед последним отсчетом.
“Только бы Золотой был на месте, - подумал Фаза. - А то заехал в такую даль - и возвращаться ни с чем... Второй раз уже некогда будет”.
Трамвай, словно старая извозчичья лошадь, дотрусил до остановки и, звеня на стыках, начал тормозить. “Улица Кирова”, - прочел Фаза на прикрепленной к столбу табличке. Пора было выходить.
II.
Улица Кирова тянулась длинным ремнем вдоль берега залива. Правда, сам берег скрывался за какой-то не то автобазой, не то хозяйственным складом - толком Фаза не разобрал из-за бесконечного бетонного забора, размалеванного названиями рок-команд, по большей части зарубежных. Идя мимо, Фаза читал названия. “Nazareth”, “Scorpions”, “Slayer” ("О, “Slayer” - это ништяк..."), “Nirvana”, Freddy Mercury, “Nansy”. Последнее название на секунду озадачило Фазу, но он тут же сообразил, что это - да конечно! - родная деревянная “Нэнси”, чей “Дым сигарет с ментолом”, по ходу, плотно и надолго заволок местную радиоволну “Нью-Вэйв”. Венцом серии был политический лозунг “Наздратенко - лох!”. Все эти металлистские каллиграфические изощрения дополнялись колючей проволокой, увившей забор по всему периметру, и Фаза оценил это невольное созвучие формы и содержания.
Улица лениво бежала под уклон. Вот справа больница... так... Впереди налево виднелась группа кирпичных зданий, крыши которых, словно грибами, обросли корабельными радарами, антеннами и спутниковыми тарелками. Не хватало только мачт с топовыми огнями, чтобы дома стали похожи на компанию собравшихся в плавание ковчегов, оборудованных по последнему слову навигационной техники. “Это, наверно, и есть Женькина шарага”, - подумал Фаза и направился к низкой пристроечке, за стеклянными дверями которой, очевидно, находился вход в общежитие морского колледжа.
Заведение было элитным, почему и называлось “морской колледж”, а не мореходная школа. На мореходов Фаза успел насмотреться вдосталь. Мореходы были похожи на “духов” - призывников, уже надевших робу, но не принимавших присяги. Погон курсанты мореходки не носили. Возможно, среди них были нормальные ребята. Даже наверняка. Но одна из школ находилась рядом с частью, и стычки с ее курсантами были делом обычным. Зуб, разбитной малый, в мореходке все же тусовался время от времени - курил с курсантами “химку”. Но мореходов полагалось презирать. Во-первых, за то, что не служат. Мореходка была одним из способов “откосить” от призыва в армию - правда, способом диким, по мнению Фазы: лучше уж честно отслужить два года, чем целых пять убиваться в школе, внутренний устав которой почти не отличался от армейского. Во-вторых, - за то, что на выходные уходят домой - “жрать мамины пирожки”, - а в-третьих, за то, что они “залупаются”. Впрочем, сами матросы умели “залупаться” не хуже, так что неизвестно, кто первый положил начало обоюдному презрению и, следовательно, войне.
Только иначе быть не могло во Владике, городе, как все знают, мафиозном и немирном, по жизни разбитом на враждебные кланы. За те два года, которые Фаза провел здесь, он почти не встречал примеров порядочного отношения людей друг к другу. Всегда - либо открытый вызов, либо тайное презрение, все равно переходящее в открытый вызов. Пацаны заводились сполоборота, объясняя вспыльчивость тем, что от поганой жизни “планка слетает” или “фишка падает”. Известным Фазе исключением в этом плане был, пожалуй, один лишь Жека. А среди шакалов Фаза исключений не видел вообще.
Войдя стеклянными дверьми, Фаза обнаружил что-то вроде КПП: маленький холл, по стенам увешанный служебной документацией, стулья для ожидания, проход с никелированной вертушкой, а рядом с вертушкой - зарешеченный “аквариум” для дежурных. В “аквариуме” сидели двое, по-видимому, курсанты старшего курса. Фазу позабавила их вычурная форма: рубашка, галстук, изящная куртка цвета морской волны, золотистые лычки с ромбом на плечах. Ни дать ни взять, элита, прямо гардемарины флота ее величества. За спинами гардемаринов помещалась внушительная приборная панель. Похожая была у Фазы в части, в каморке дежурного электрика. Каморку же Фаза унаследовал как раз от Золотого, сошедшего на дембель полгода назад.
- Загороднего из 503-ей вызовите, пожалуйста, - сказал Фаза в окошко “аквариума”. “Только бы был на месте”, - повторил он про себя, наблюдая, как вахтенный снимает трубку вызова и с кем-то соединяется.
- Дежурный? - спросил вахтенный в трубку. - К Жеке пришли, посмотри, где он там есть. Кто и откуда?.. - Парень вопросительно поднял взгляд на Фазу. Фазе понравился этот взгляд. Взгляд был прямой, но без напряга. Чувствовались в нем спокойствие и стройность души, почти как у Жеки, и так же, как у Жеки, он без заискивания располагал к себе. “Ничего тут у них компания”, - подумал Фаза.
- Скажи, из части приехали, - ответил он дежурному, отошел к стульям у стены и уселся на один из них, глядя в окно на противоположной стене холла.
Вечер над Золотым Рогом развивался по собственному сценарию. Солнце, видимо застеснявшись недавнего намерения нырнуть в воды залива, теперь зарумянилось и медленно, словно пробуя воду ногой, сползало с неба. Небо оранжевело. “Орандж”, - вспомнил Фаза еще одну Жекину кликуху. На нее Загородний обижался и требовал извинений. И что странно, даже бесшабашный контрактник Чайников шел в таких случаях на попятную, поправляясь: “Конечно, конечно, я имел в виду - Золотой”. Фазу это всегда удивляло. Было бы понятно, если бы Жека хоть раз кому-нибудь навалял “горячих” за оскорбление, и его бы боялись. Но он никогда никого не трогал, не исключая даже молодых. Его не боялись. Его уважали. И Чайник, не уважавший вообще никого и ничего, и Ольховой, и старый матрос Доман, и свой призыв, и шакалы. А как можно быть в уважении одновременно у шакалов и у своего призыва (не будучи при этом стукачом, - а стукачом Женька никогда не был), Фаза искренне не понимал.
Фаза, воспитанный в дворовых традициях, еще не мог вполне осознать, что встретился с редчайшим человеческим свойством, которое называется “нравственная цельность”. Загороднего среди всех прочих отличало полное отсутствие цинизма. У него не было даже той доли равнодушия к жизни и ближним, которую по обе стороны армейского забора принято называть “здоровой”. Жека был красив особым доверчивым к жизни юношеским благородством, которое в чистом виде сейчас встречается редко, как дар свыше. Потная и сальная жизнь кубрика, неизбежно откладывающая наросты хамства на всякой угодившей в нее душе, его словно бы не пятнала. Еще он умел быть серьезным без занудства. Все вместе, собравшись в одном человеке, было так ненормально и удивительно, что, видимо, тем и внушало уважение. Но с уважением - и более сложный комплекс чувств. Так люди подслеповатые, бесспорно уважая остроглазых, одновременно несколько завидуют им и в глубине души считают все-таки, что не всем же иметь острое зрение. Кто-то должен быть и близорук, это даже нормально, и уж во всяком случае, видящие хорошо не должны кичиться своим преимуществом и противопоставлять себя близорукому большинству. Однако Фаза тянулся к тем, в ком чувствовал безупречное око. Поэтому, без всяких затей, он от души привязался к Жеке. А после того случая, когда рыжее Жекино чело украсилось ореолом жертвы, - особенно.
...Он приготовился ждать долго, но вдруг из коридорчика за вертушкой донеслись легкие шаги - кто-то сбегал по ступенькам. Не успел Фаза подобраться, как в холл вылетел Загородний, кивнул обоим вахтенным, и, не остыв еще от бега по лестнице, встретился глазами с Фазой. В серых этих глазах играли те же самые искры, что и год назад, когда Жека, главстаршина, был дежурным электриком части, а Фаза, старший матрос, - его дублером.
- Андрей! Нашел-таки! - обрадовался Загородний. - Ну, черт, чисто черт! Служили вместе с пацаном больше года, - обернулся он к вахтенным, и те понимающе заулыбались. - Надо же, приехал! Чё это за костюм на тебе?
Пожав Фазе руку, Жека плюхнулся на стул рядом и вытянул ноги. Он совсем не изменился за прошедшие полгода, да и не то это время - полгода - за которые может измениться человек в двадцать лет. Вот года два, это да, подумал Фаза. И то не всегда.
Прищуренные Жекины глаза смотрели на него и метали теплые искры. Жека был без формы, в каком-то свитере, брюках и тапочках - тех же самых, в которых еще несколько месяцев назад ходил по кубрику. И тот же медного цвета ежик волос золотился на голове - ему и был Загородний обязан всеми своими кличками.
- Ну, давай, рассказывай, как ты, - говорил Жека. - Наши, по ходу, все сошли уже?
- Еще зимой, - отвечал Фаза. - Слона кэп последнего отпустил, как и грозился, - под Новый год уехал. Я тогда в отпуске был.
- Слоняра... Не залетал бы, ушел бы нормально, - Жекины глаза затуманились. - А что кэп? Все так же орет?
- Да он, по-моему, без дела не орет никогда.
- Это да. Просто вы, небось, сами все время мутите. Да? Эх, Фаза, Фаза! Фазу по-прежнему колешь?
Начался обстоятельный разговор. Язык у Фазы оттаял, и он по порядку рассказывал, что случилось в части за последнее время. Загороднего интересовало все: кто по какой вахте стоит, как поживает Путя, старшина команды (“Все так же молодых шоколадками кормит?” - “Нет, - со смехом отвечал Фаза, - ругается: молодые, говорит, нынче мутные пошли, не исполняют”), чего нового отколол Зуб, кого еще пригнали из учебки, не залетел ли кто на кичу...
- Зимой Молчан с Чувашом из Чечни вернулись, - рассказывал Фаза, - прикинь, не ранило ни одного. Чуваш в часть приходил - в морпеховской форме, весь крутой... А Петруху Захара ранило, с костылем приехал. Осколок. Знаешь, куда попал? В ягодицу.
- Захар по жизни везучий. Хоть не погиб никто, и то слава Богу. А что Суслик? Шарящий боец?
- Шарящий, конкретно! Кэп решил его моим дублером ставить.
- Дежурным электриком? Э, конец электричеству. Фаза, ты теперь на дембель до следующей весны не сойдешь.
- А я, в общем-то, уже сошел... Вот и приехал - попрощаться.
Загородний серьезно посмотрел на него.
- Четко, - сказал он. - Тебе и пора бы - служил нормально, не залетал... Молодец, что приехал. За что кэпа уважаю, что он нормальных пацанов не зажимает, дает вовремя уволиться. Когда домой?
- Завтра в одиннадцать поезд.
Оба посмотрели на окно, за которым солнце закатывалось в океан, желтый, как японская акварель, и каждый подумал о своем.
- Не жалеешь, что служил? - вдруг спросил Загородний. Фаза ответил не сразу.
- Ты знаешь... не жалею. Конечно, всякого бывало...
Загородний снова метнул в него глазами веселые искры. Это точно, с Фазой бывало всякого. Мало кому еще столько довелось попасть под горячую руку годков или пострадать в стычках с мореходами. Фазе на приключения вообще везло, хотя парень и был на хорошем счету у шакалов, как не употребляющий алкоголя и не курящий “химки”.
- Ну да, посмотрел на наших придурков, - сочувственно сказал Загородний.
- И это тоже. Но не это главное. Я хоть понял, какая жизнь бывает, понимаешь, своей шкурой испытал. И понял, какой я сам есть. Прикинь, сидел бы дома - что бы я там увидел? Техникум, мама-папа, завод... Это все тоже, конечно, правильно и нужно, не отрицаю. Но вот сейчас оглядываюсь назад, на себя самого, - здорово изменился. Там бы так быстро не изменился, как здесь. А теперь по-другому и думаю, и чувствую... глубже, что ли.
Фаза заволновался. Ему казалось, что его слова звучат слишком сбивчиво и слишком по-книжному, но требовалось высказать давно передуманное. Он не знал, что эти же слова говорят друг другу тысячи других таких же парней, возвращаясь после многих месяцев странствий под родимый кров. И все-таки каждый раз слова эти звучат одинаково неповторимо.
- Когда уходил служить, папа-мама стонали, говорили: “откоси”. А один умный человек так сказал: “Запомни, сынок, армия проверяет человека до костей. Если есть в твоей душе частица дерьма - обязательно вылезет. Но если не сломаешься, - тебя уже будет не свернуть. Будешь иметь понимание”. И вот сейчас размышляю - ну, какой я тогда был? Не соображал ничего, все в каком-то наиве... чисто теленок желторотый. Зато теперь чего-то прибавилось, что ли. Еще как прибавилось. Понимание стал иметь.
Фаза окончательно сбился и замолчал. Загородний задумчиво смотрел на рябой вечерний океан за окном. Фаза вспомнил, что когда Жекин призыв прибыл из учебки в часть, то застал там поколение легендарно свирепых дембелей, которым до того в течение года не пригоняли молодых. “Летать” Жеке с ребятами пришлось по полной программе. Дембеля, терзавшие их, сошли аккурат накануне появления Фазы с товарищами, так что Загородний, как и весь его призыв, мог иметь и, наверно, имел о жизни гораздо большее “понимание”, чем Фаза. Ведь в армии, как известно, опыт оплачивается страданиями - физическими и душевными. А может, и не только в армии. “Во многой мудрости много печали”, - пришли на память Фазе слышанные где-то слова. А потом сами себя дополнили: “И умножение познаний умножает скорбь”.
- А я вот, - сказал Загородний, - не могу сказать, что в армии лучше стал, или узнал что-то такое, чего раньше не знал... Два года взял и выкинул из жизни. Ничего не приобрел. Говна много увидел в людях, это да. Предательства увидел много. Что там Слон с компанией все время вам втирали, что, мол, наш призыв дружнее, чем ваш? Ничего не дружнее. Слон сам же своих корефанов то и дело кидал, а они его отмазывали перед кэпом, потому что боялись.
Челюсти Фазы болезненно сжались. Женька резал своими словами по живому, говоря буквально то же, что сам Фаза не раз горько обдумывал после его ухода.
III.
Понимание, приобретенное Фазой, действительно умножало скорбь. Из опыта службы Фаза вынес твердое убеждение, что лучшее в человеке армия порочит, а что не может опорочить - топчет и ломает. И если за прощание с подростковым идеализмом Фаза был признателен своей военно-морской судьбе, то надругательства над своими святынями не мог простить. А то, что эти надругательства были системой (то есть происходили всегда, едва к этому была малейшая возможность, даже с каким-то сладострастным постоянством), приводило его в бешенство. Когда человек не мог постоять за себя, это значило, что он почти наверняка будет здесь опущен. Когда человек был чист и искренен, его ждала судьба парии, “мутобора”, лоха. Когда человек отстаивал свою честь, он вызывал ненависть. При этом в лохи зачисляли те, кому ум заменяла хитрость, а за честь карали люди, сами способные отстаивать только безопасность собственной задницы. Именно они почему-то были активны, и сила почему-то принадлежала им. По дворовому воспитанию Фаза знал о существовании силы хамства, но он не мог взять в толк, почему здесь не проявляет себя в ответ другая известная ему сила - сила братства. И безысходная ситуация, когда подобные ему сторонники братства были вечно разъединены и молчали, тогда как хамы были заодно и при власти, снова и снова повторяясь, приводила Фазу в отчаяние.
Однако окончательно добил Фазу тот случай. Это было крушение последнего закона, еще ценимого в армии: свой призыв - святое. Самый плохонький матросик, мутобор и залетчик, сколько угодно презираемый шакалами или старослужащими, все-таки пользовался поддержкой односрочников, потому что был для них свой призыв. И случай, когда свой призыв накануне дембеля сломал челюсть не кому-нибудь, а Загороднему, которому этот самый призыв, без шуток, много чем был обязан, потряс основы и поверг всю братву в недоумение и шок. Даже в воздухе части тогда словно повис вопрос: “Если и свой призыв может до такой степени ссучиться, чего же вообще ждать от жизни?”
Слон, конечно, отпорол тогда неимоверный, бесповоротный косяк. Даже контрактник гэкаэс Евстратов, который по жизни ничего никогда не принимал близко к сердцу, сказал, что “это, однако, уже немного много”. А Фаза чувствовал себя так, как будто лично на него обрушился в слепой ярости пудовый кулак Слона.
Прошлой осенью Женька уходил на дембель. Командир отправлял его раньше всех, чтобы парень успел попасть к началу занятий в свой колледж, с третьего курса которого его призвали на службу два года назад. Капитан второго ранга Ургинян, страшный в гневе, умел и благодарить, если находил в подчиненном какое-либо несомненное для себя достоинство, а у Золотого достоинств была куча. Главстаршина Загородний не подводил, не мутил, дурочку не гнал, шару не колол, водку не пил и молодых не притеснял. Помочь такому матросу было для кэпа делом чести. Но решение кэпа обернулось неожиданной реакцией дембелей. Они вскипели. Женька, их Женька, вместе с ними прошедший издевательства и голод учебки, изматывающий маразм службы, вдруг оказался не “своим в доску парнем”, а, будьте любезны, студентом колледжа. Этого от него не ожидали. Это было все равно, как если бы в толпе близоруких стрелков один оказался с орлиным зрением и взял первый приз.
“Почему это его раньше, чем нас? Не иначе, сука, прогнулся под кэпа. Учиться ему надо, ученик, ё-кэ-лэ-мэ-нэ!” - рычал в кубрике Слон. Сам Слон по совокупности залетов ожидал дембеля не раньше, чем к концу декабря, и внезапно подфартившее Женьке счастье воспринимал как личное оскорбление. Другие залетчики, конечно, тоже чувствовали себя кисло: вот кто-то уже уходит, а нам еще тянуть и тянуть... Большинство, впрочем, все-таки сдерживалось. От Загороднего никто никогда подлянок не видал, и ломать парню благополучный уход было, как говорят, западло. Один Слон не умел сдерживаться по определению.
Тогда и произошел тот случай. Однажды ночью, после особенно жаркой пьянки у контрактников, Слон ворвался в кубрик, перебудил всех, долго разорялся о какой-то несправедливости, пинал табуретки, а под конец вытряхнул Жеку из койки и сломал ему челюсть. Женька, кажется, потерял тогда сознание. Растаскивали их те же контрактники, которые, как и подобает элитным военнослужащим, быстрее всех осознали, что произошло. Ситуация была серьезная. Слон запросто мог загреметь под суд. Остаток ночи половина контрактников приводила пострадавшего в чувство, половина придумывала, как отмазать Слона от неизбежного дисбата. Сам же Слон, почуяв неладное, куда-то пропал и до подъема не показывался.
Загородний молчал. Отчасти - потому что сломанная челюсть не давала говорить. Но если бы и давала, вряд ли он произнес бы хоть слово. Другие из “своего призыва” при встрече с ним отводили глаза. Почти половина из них принимала участие в той самой пьянке и так или иначе подогревала завистливую злобу Слона. Конечно, они не ждали, что все так кончится. Не так им хотелось распрощаться с Жекой, который все два года службы был самый надежный и верный в своем призыве, и никогда не то что никого не предал, но даже не оставлял без поддержки, когда эта поддержка требовалась. А теперь - вот оно как повернулось... И вдруг разделившийся внутри себя “свой призыв”, поколебавшись, кому отдать сочувствие - пострадавшему Женьке или влипнувшему Слону - качнулся в сторону Слона. Раз уж все так повернулось, с ним лучше было не портить отношений, хотя, по большому счету, дрянь был парнишка. А Женька - что Женька?.. Он и так уже шел на дембель...
По счастью, все произошло в воскресенье. Кэпу сказали, что к Загороднему в увольнении подошли неизвестные лица “кавказской национальности” и ни с того ни с сего нанесли роковой удар. Конечно, было расследование, писались объяснительные, но потом все затихло. Срабатывали и куда более грубые отмазки.
Слон после той истории притих. Женька два месяца провалялся в госпитале с проволочным каркасом на подбородке. Возмущенный Фаза навещал его там, тяжело переживая человеческую подлость.
IV.
- Прикинь, я ведь ждал их тогда, - сказал Загородний. Фаза слушал, молча уставясь в окно. - Это ж свои пацаны, сколько вместе пережили... А вот предали, ни один даже в госпиталь не пришел. В часть вернулся, они, конечно, давай юлить: “Женя, Женя”... А толку что? Раньше надо было. Если бы хоть один заехал, когда мне хуже всего пришлось. Знаешь, как это, когда тебя все кинут? А Слон - чмо. Чисто чмо. Завелся на пустом месте, просто по зависти. - Загородний говорил отрывисто, подбирая слова. Так говорят, когда не оправдываются, а объясняют горькую правду, как она есть. - Понимаю, если бы это я у кэпа добивался, чтобы пораньше уволиться. Но ведь он же за меня решил! Впрочем, я уже остыл давно. Как говорится, проехали. Только, Андрей, сколько я служил, столько на такие случаи натыкался. И Слон сам от таких случаев страдал, но, наверно, некоторых людей жизнь не учит. Взяли меня от друзей, нормальных пацанов, и сунули в собачник. Вот что такое армия. Нету там никакого товарищества, о котором в книжках пишут. Там люди с ума сходят. В натуре планка едет безвозвратно.
- Слон после дембеля кэпу письмо написал, - сказал Фаза. - Просил рекомендацию дать - в милицию собирается поступить.
- В милицию? - Загородний от неожиданности расхохотался.
- Ну, прикинь. Кэп орал: я ему такую рекомендацию выпишу, что его даже в тюрьму не возьмут. Ты ж Ургиняна знаешь.
- Вот ума хватило у Вовы, - сказал Загородний, впервые называя Слона по имени. - Представляю себе, какой из него будет мент.
Разговор снова перешел на обычные новости: Ольховой женился, контрактник Федоров купил побитую “Тойоту”, а контрактнику Румянцеву его девушка прислала письмо, что больше его не любит и выходит замуж за другого.
- Румянец, терпила, чуть концы не отдал, - рассказывал Фаза. - В кубрик после отбоя вломился, всех молодых застроил, подушками швыряется и вопит: “И что теперь? Что теперь, уроды?” Я думал, обязательно кому-нибудь в душу заедет, но ничего, пронесло. Ему, главное, Федорыч возьми да и скажи: дурак, тебе радоваться надо, что эта шлюшка от тебя ушла, уволишься - нормальную найдешь. Так Румянец с ним с тех пор не разговаривает.
Они вышли во двор общежития под остывающее майское небо. Рядом с общежитием цвела акация. Теплый ветер набегал с Золотого Рога и уносился в сопки, подбрасывая парящих в его струях бакланов. Женька рассказывал о своем колледже, в глазах его прыгали искры, и рыжий чуб бодро топорщился на ветру.
- Домой вернешься, чем заниматься-то будешь? - спросил он Фазу.
- Не думал еще... Пирожки мамины жрать, наверное.
Оба прыснули.
- Ну, давай, - сказал Золотой, подавая Фазе руку. - Молодец, Андрей, что приехал, честно молодец. Тебе точно армейка на пользу пошла. Ты и всю службу самый нормальный был из ваших. Счастливо тебе добраться, живи хорошо, пиши, если что. Мы летом, наверно, в загранку уйдем стажироваться, так что не раньше конца навигации здесь объявимся.
- Давай, Женя, - сказал Фаза. - Не было у меня здесь друга, кроме тебя. Думал, не смогу уехать, пока тебя не повидаю.
- Ну что, повидал? - весело сверкнул глазами Загородний и скорчил рожу: полюбите, мол, нас черненькими, рыженькими нас всякий полюбит. - Езжай, дурилка, не забывай нас.
Они обнялись. Загородний резко развернулся и зашагал к общежитию. Фаза смотрел ему вслед. Вот пройдет немного времени, думал Фаза, он выкинет из души весь Владивосток с его сопками и лохами, с его рейдом на Золотом Роге, тоскливыми ночами и бесконечными днями, с его шакалами и пьяными контрактниками. Но кусок души его уже навсегда, безнадежно здесь останется, вместе с человеком, успевшим стать его другом. И если спустя годы у Фазы защемит внутри при воспоминании о Владике, то будет это целиком и полностью на совести Женьки.
Ах, дорога, почему ты каждый раз заставляешь сердце отрываться от чего-то с кровью, даже если ведешь в родные края, дороже которых нет? И ты, сердце, почему ты не утратило способности прирастать к тому, от чего, знаешь заранее, навсегда придется уехать?
Кармический узел вопреки ожиданию не развязался и продолжал томить. Фаза повернулся и пошел вверх по улице Кирова.
V.
Проходное свидетельство до родного города Ирбита, охранная грамота каждого дембеля, сегодня утром было подписано кэпом и вместе с билетом на поезд лежало у Фазы в надежном месте. Последнюю ночь перед отъездом ему разрешили перекантоваться в части, и он, прощаясь со Владиком, неторопливо вкушал прелести вольной жизни, от которых успел отвыкнуть несмотря на отпуск. В часть возвращаться не хотелось. Одна из прелестей как раз и была в том, чтобы сколько угодно шататься по городу, не боясь патрулей и пренебрегая распорядком дня.
Солнце зашло, но еще не стемнело, лишь небо едва-едва подернулось сумерками. Фаза решил прогуляться пешком. После прощания с Жекой в голове закопошились всякие мысли, забеспокоили - надо было привести их в порядок.
Не давала Фазе покоя вот какая мысль: почему лучшие страдают? Вот Жека - он был лучший, это без базара, фактически можно сказать. Это даже Чайник с Евстратом признавали. Почему же сломали челюсть ему, а не, например, тому же Слону? Почему в учебке убили Игоря Мешко? Игорь единственный из молодых не позволил годкам над собой издеваться и заступался за других, бился с годками. Ему говорили: “Ты, сука, сюда пришел, так должен здешние законы уважать”. Он отвечал: “Да вы все здесь мафия, у вас закон - по трупам ходить”. Ему разбили голову в гальюне, сказали - поскользнулся. А годки сказали: “Ну что, черепа, поняли? Против здешних законов не попрешь. А за его залеты мы вас еще крепче прижмем”. И прижали.
“Здешние законы”, как за годы службы успел понять Фаза, заключались в простой теореме: когда тебя жмут-бьют-унижают, терпи, придет твое время - сам начнешь жать-бить-унижать, за все отыграешься. Эта теорема, казавшаяся дикой в первые полгода, становилась все более понятной и справедливой по мере приближения к вожделенному рубежу, за которым матрос становился годком. Доказательство ее тоже было очень простое: “Мы терпели, пока наше время пришло, стало быть заслужили, чтобы теперь вы терпели нас”. Логично? Логично. Справедливо? Справедливо. “Кровь брата твоего вопиет к небу”, - вспомнил Фаза неведомо откуда подцепленную фразу. Вопиет - требует отмщения. Но Фазу бесило, что в результате каждый за свою кровь отыгрывается на невиновных, превращая этих невиновных в таких же нравственных калек, как он сам.
Все, что до армии привык Фаза ценить в людях, здесь не котировалось. До службы Фаза был человек с идеалами. Он верил в дружбу, в справедливость, даже в самопожертвование. Это были величины абсолютные, а не условные. В армии Фаза познал их условность. Абсолютными величинами были водка, “химка” и ненависть к шакалам. Идеалы растаяли, и на их месте осталась голая горечь. Фаза знал, что то же самое произошло с ребятами, его сослуживцами, но братва свою голую горечь все-таки глушила, как умела; Фаза же презирал и “химку”, и водку, с шакалами воевать не хотел, вот и маялся. В человеческую совесть он верить не перестал - а это был предрассудок самый темный, по мнению братвы. Темный и бесполезный. Легче всех в армии чувствовал себя тот, кто научился обходиться без совести. Пацаны даже этим бравировали: мореман, мол, это тот, который “совесть пропил в первые полгода”. И даже чтимый Фазой дворовый пацанский закон здесь приобретал какую-то бездарно усеченную форму, превращаясь в пародию на самого себя.
Фаза подвел итог - в который раз. Умеешь бить на страх, кидать друзей, гнать дурочку, переводить стрелки - устроишься в армии как надо. Ну, полетаешь, сколько положено, а дальше не будешь знать проблем. А не умеешь, хочешь жить “по совести” - берегись. Или плохо кончишь, как Игорек, или отдашь два года, а в конце узнаешь цену человеческой неблагодарности, как Жека. Или сопьешься, как большинство шакалов.
Фаза потряс головой, надеясь, что печальные мысли испугаются и разлетятся, как комары. Конечно, не тут-то было. Самое занятное, что задумываться так крепко он начал лишь после случая с Женькой. До этого он жил себе нормально, плыл по течению, “летал”, дрался с мореходами. Иногда гонял молодых, но так, незлобно, от скуки. Изредка, в своей компании, вздыхал: “Бардак эта армейка”. И все. А теперь вот, здрасте-пожалуйста, научился думать на свою голову. Не было печали. Чисто, в натуре, горе от ума.
Фаза вспомнил, что говорил Загороднему про “понимание”. Ему стало стыдно за себя. Какое здесь к шуту понимание. Да, насмотрелся он на весь этот зоопарк, теперь уходит на дембель. И все остается так же. И что с того, что у Фазы теперь “понимание”? Придут новые молодые, их так же обломают. Им тоже докажут, что клево жить, ходя по трупам. Вот такие вот университеты. А потом очередной выпуск отправят на гражданку, налаживать “новую, демократическую Россию”.
Если разобраться, Вова-Слон, когда был в здравом уме и твердой памяти (то есть не по пьяни и не с обкурки), вполне ясно свое жизненное кредо излагал. “Для меня, говорит, образец - как люди на зоне живут. И вот смотрите: я здесь все имею, что захочу. Выпить там, или хавчика, или “химки” - скажу, и все молодые принесут. Не говоря уже про курево. Захочу - себе даже бабу могу в кубрик заказать. Сделают, потому что боятся, боятся больше, чем шакалов. А на гражданку выйду - и там все буду иметь”. Любил он потеоретизировать, Вова-Слон.
Горячая волна гнева прошла у Фазы по спине, захлестнула голову, вспыхнула где-то под ложечкой. Хозяева жизни, ё-кэ-лэ-мэ-нэ! “Сделают, потому что боятся”. Фаза тоже боялся, все полтора года, пока старший призыв не сошел, непрерывно боялся. С мореходами драться не боялся, в карауле с автоматом, когда по Владику нападения на береговые части начались, не боялся. Не боялся даже, когда стали народ отбирать для отправки в Чечню. А боялся... даже не поймешь чего. Даже не лично Слона. Боялся переступить через тот самый закон, который от души презирал. Который, в сущности - просто отсутствие всякого закона.
VI.
- Э, брателло! - услышал он позади себя.
Оклик вернул Андрея из трудных дум в действительность. Небо уже изрядно посинело, только над Золотым Рогом сияла бледно-желтая широкая полоса, напоминая, что здесь, как бы там ни было, только что зашло солнце. Ноги занесли размышлявшего Фазу в тот самый район, где “сейсмические” многоэтажки перемежались с деревянными колхозными усадебками, обросшими рябиной и цветущими акациями. Прогремел трамвай. На улице было безлюдно: владивостокцы давно вернулись с работы и расположились у телевизоров - кто смотреть очередную “Санта-Барбару”, а кто - триллер по кабельному каналу. Фаза оглянулся. Сзади стояла та самая пара контролеров, с которой он обменялся любезностями по пути к Жеке. Белобрысый с крутым видом мотал брелоком. Ну и дела. Как тесен мир, подумал Фаза.
Контролеры приблизились.
- Брателло, - сказал белобрысый, - ты сегодня что-то очень борзо разговаривал в трамвае. Надо следить за базаром. Ты, думаешь, самый ярый, да?
Фазе все стало понятно. Обыкновенная шантрапа, районная мафия. По правилам, ему полагалось сейчас ответить: “А вы чё, может, лечить меня будете, а?”, причем обязательно через “чё”, чтобы подчеркнуть разницу в положении. Даже самый крутой дворовый босяк был никто перед военным моряком, старшиной второй статьи и дембелем. Естественно, дальнейшие правила требовали перехода к действиям, но за это Фаза как раз был спокоен.
Белобрысого, очевидно, ввела в заблуждение неброская внешность Фазы, никак не указывавшая ни на какую крутость. Наверно, принял за заурядного салагу, карася. Иначе побоялся бы прицепиться, - Фаза знал эту породу людей. Именно она по жизни безнаказанно процветала в казармах и кубриках.
“Кто дал ему добро так поигрывать брелоком?..” - подумал Фаза, глядя на белобрысого.
Парочка ждала его ответа.
В голове у Фазы пронесся целый вихрь. Он не отрываясь смотрел на брелок в руке белобрысого. В этом наглом, самоуверенном поигрывании Фаза вдруг увидел все, что успел возненавидеть за последние два года. Так же поигрывал своими четками Савва, самый страшный дембель учебки, разбивший голову Игорьку Мешко. И при этом ухмылялся беззаботно: “Чё, мол?”. Фаза поднял взгляд и увидел глаза белобрысого, и в глазах этих не было ничего. А вот за этим “ничего” стояло очень даже что-то. “Имею все, что захочу”. “Потому что боятся”. “Так живут нормальные пацаны в армии”. “Годки и дембеля”. “Которым клево подражать”. И брелочек в руке: шлеп, шлеп... “Теленок ты, - с внезапной злостью подумал Фаза. - И от кого только научился! Ведь прогар не нюхал, а уже загодовал”.
Все это длилось не более мгновения.
В следующее мгновение Фаза, в нарушение всех правил, молча и плавно двинулся им навстречу. Он правильно рассчитал расстояние: пять шагов. Контролеры не успели вовремя среагировать. Удар в скулу белобрысому был страшен, и так же страшен был почти одновременный удар поддых долговязому. С первого же удара Фаза впал в странное отрешение. Он бился сейчас даже не с контролерами - он не ненавидел их лично. Против него, казалось, встала сама та громада, которая два года давила его, надругалась над его корешами, которая сломала кость Женьке, пробила голову Игорьку, и, несытая, ухмыляется: “Чё, мол, дальше?”. Пусть, может, и не вся громада, а какое-то одно щупальце... Но Фаза уже перегорел внутри. Хоть этому щупальцу выложит он, что наболело, и за свой страх, и за ломку, и за нормальных парней, которых искалечила и еще калечит эта гидра. “Кровь брата твоего... кровь брата твоего...” - билось в его висках.
Контролеры растерялись только на долю секунды. Быстро перегруппировались, и на Фазу посыпались удары с двух сторон. Но боли он не чувствовал: он знал по опыту, что боль приходит позже - как тогда, когда в учебке дембеля лупили их пряжками ремней, или когда пьяные годки били по спинам цепями за то, что молодые опоздали с уборкой территории, или когда Фаза попал в засаду мореходов, и его принесли в часть, по выражению дежурившего по роте Евстратова, “всего ухоженного”. Боль приходила потом, а сперва была обида и бессильная ярость. А сейчас не было и обиды. Был один только справедливый, выстраданный и потому безудержный гнев, который Фаза спешил излить, пока еще держался на ногах и двигал руками.
А потом внезапно все кончилось. Первым отвалился в сторону долговязый, отскочил и смылся, оставив их один на один. Белобрысый, по-видимому, более опытный боец, держался дольше, но его злой задор не мог противостоять неистовству, охватившему Фазу. Фаза бился, словно берсерк, словно Евпатий Коловрат из читанной в школе повести о разорении Рязани, - словно человек, которому терять уже нечего на этой земле. И это в конце концов сломало противника, который, в отличие от Фазы, очевидно, многое боялся потерять. В какой-то момент белобрысый дрогнул и был срублен навесным ударом Фазы, почти как в книге - от плеча до седла. Бой окончился, и Фаза, неожиданно для себя, оказался абсолютным победителем.
Он отдышался. Белобрысый возился на асфальте в нокдауне. Фаза подобрал валявшийся рядом треснувший брелок (белобрысый использовал его в качестве кастета) и забросил в какую-то парашу за забором ближайшей усадьбы. Достал платочек, вытер кровь с лица. Оттереть кровавые пятна с рубашки не удалось, но можно было застегнуть куртку, и никаких проблем. Нагнулся над белобрысым.
- Тебя как зовут, брателло?
- Вова... - прохрипел тот.
“Надо же”, - подумал Фаза.
- Запомни, Вова, - наставительно сказал он. - Наглым быть опасно: на всякую наглость найдется своя крутость. Уж послушай меня, старого военно-морского дембеля. Понял?
- Понял...
“Дай Бог, чтобы понял”, - вздохнул Фаза. Не очень-то ему верилось в нравоучительную силу взбучки. Местный обычай, наоборот, предписывал, получив свое, собрать побольше корефанов и отправиться на поиски обидчика, чтобы доказать ему, что он все-таки не прав.
Но Фаза с сегодняшнего дня был не местный. Нет, в нынешнем странствии он уже лег на обратный курс. А корабль на походе не живет по законам берега.
Раскрылась дверца клетки, и чижик - порх, порх! - был таков.
VII.
Совсем стемнело, когда Фаза добрался до своей части. По КПП сегодня стоял Малой, свой человек, готовившийся на дембель вслед за Фазой. Он очень удивился, когда из мрака в луч прожектора, освещавший пятачок перед КПП, вынырнул Фаза с разукрашенной скулой и совершенно однозначно подбитым носом. Малой отомкнул ворота.
- Здорово, Саня, - сказал Фаза, протискиваясь в приоткрытую щель.
- Здорово, если не шутишь. Чего, мореходов на пути повстречал?
- Так, отдал должок один застарелый. За тебя, кстати, тоже.
- Тогда советую тебе до подъема слинять, - заметил Малой, пропуская эти слова мимо ушей. - Путя дежурит по части, заметит твой фейс, шуму будет аж до штаба флота. Ты же знаешь, как он разборки любит. Не уедешь до августа.
- Не будет, я уже уволен. Не его подчиненный. Где сам? - спросил Фаза, разглядывая себя в висевшее на КПП зеркальце. Ерунда, бывало и посерьезнее.
- Спит в каптерке. Ему через полтора часа смену вахты поднимать. Ну чё, хорошо погулял-то? Где шарахался весь вечер?
- К Золотому в колледж ездил. Целый час с ним толковали. Жека все время о части спрашивал: “Как там, говорит, Малой, переквалифицировался из кочегаров в стармосы?”
- Помнит, старый, - Малой польщенно улыбнулся.
- Ага, помнит.
- Самый четкий наш дембель был, - заметил Малой. - Будь я кэпом, я бы его подольше оставил, а Слона вытурил сразу после приказа.
- У тебя, Малой, мышление ни фига не государственное, - сказал Фаза. - Ты бы еще придумал на зоне за примерное поведение срок накидывать.
- А кто его знает, - задумался Малой. - Может, в этой идее и есть ир-рациональное зерно.
Малой любил иностранные слова, и хотя всегда знал их смысл, в речь вставлял как попало - прикалывался.
- Короче, ладно, - решил он. - Сейчас мы тебя тихой сапой в команду переправим, пока Путя дрыхнет.
Он крутанул ручку местного телефона. “Дневальный по роте, матрос Семенов”, - ответила трубка.
- Сема, слушай сюда, - сказал в трубку Малой. - Как там Путинцев? Спит? Давай сейчас без шума отопри дверь команды и впусти Андрюху Фазу. Тихо, как мышка. И помни: если вдруг дежурный выйдет на территорию - с тебя срочный доклад на КПП. Понял?
- Есть, - откликнулась трубка. Дневальными по роте ставили молодых матросов.
- Шаришь, - похвалил Малой, и, обернувшись к Фазе, сказал: - Ну, Андреич, двигай. Сема тебя пропустит. И бывай здоров. Когда ты свалишь, я спать буду.
Фаза пожал ему руку:
- Прощевай, Малой. Счастливо тебе уволиться.
Вышел с КПП, не спеша двинулся к команде. Надо было поспать пару часов, надеть чистую рубашку и с рассветом бесшумно сняться с рейда. На душе у Фазы было на удивление свободно и тихо. Он чувствовал, что теперь действительно отдал все долги. Томивший его кармический узел распутался и мирно повис, точно отвязанный швартов. И когда Фаза вразвалку пересекал освещенный фонарями плац, его вдруг посетило истинное понимание, - то самое, о котором он говорил Загороднему.
Он понял, что страх, давивший его два года, сегодня вечером просто сломан. Гидра попятилась, изумленно разинула пасть и села себе на хвост, разглядывая обрубленное щупальце. Вырвавшийся из ее хватки раб, вместо того, чтобы с благодарностью уползти, как и подобает вольноотпущеннику, внезапно обернулся и нанес удар, парировать который ей не было дано. Отныне ей противостоит еще один противник. Это значит, что ее власти в мире людей рано или поздно придет конец.
На Фазу пахнуло пряным ночным духом цветущих акаций. Жизнь была прекрасна. От нынешней ночи уходила вдаль какая-то совершенно новая, неслыханная дорога, и сердце сладко горело, предчувствуя ее прямой стремительный бег.
“Побеждающий наследует все”, - вспомнил Фаза слова, услышанные когда-то неизвестно от кого. Слова вспоминались и вспоминались, как будто кто-то внутри читал их по книге. - “И дам ему звезду утреннюю. Вот, Я отворил перед тобою дверь, и никто не затворит ее. И смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезней уже не будет, ибо прежнее прошло. И услышал я голос с неба, говорящий: Се, творю все новое!”.
Да, прежнее прошло, подумал Фаза. И еще подумал, что, может быть, отсчет его судьбы по-настоящему начинается лишь сейчас, в захолустной морской части, в тихоокеанской бухте, куда занесла его нелегкая. Так что, возможно, она занесла его сюда не зря. Вполне возможно. Возможно, люди не врут о том, что все на свете имеет свой смысл.
Он вздохнул и препоручил эту предполагаемую судьбу, отсчет которой сейчас начинается, самой светлой силе, какая только может найтись во вселенной, - неважно, как называют ее на человеческом языке. И затем, с твердой уверенностью, что на сей раз все сделано правильно, зашел в команду и закрыл за собой бронированную дверь.
Владивосток-Москва, 1996-1998
P.S.
Разъяснение некоторых жаргонных слов и выражений, встречающихся в тексте (прим. автора)
Борзой карась - матрос, завершающий первый год службы (флотск.жарг.).
Косяк - оплошность (флотск.жарг.). Отпороть косяк - совершить неожиданную глупость.
Прогары - тяжелые матросские ботинки (флотск.жарг.).
“Химка” - распространенный в воинских частях Приморья наркотик, приготовленный из конопли путем выдерживания ее в ацетоне.
Залет - пьянка, дебош или подобное дисциплинарно наказуемое нарушение Устава ВМС (флотск.жарг.).
По-ходу - искаж. “похоже” (приморск. молодеж. жарг.).
Фазу колоть - выключать ток (флотск.жарг.). Фаза - распространенное на военном флоте прозвище электриков.
Кича - гауптвахта (флотск.жарг.)
Гэкаэс - от “г.к.с.” - “главный корабельный старшина”, высшее воинское звание старшинского состава ВМФ, соответствует общевойсковому “старшина”.
Шару колоть - халтурно, фиктивно выполнять порученное дело (флотск.жарг.).
Гнать дурочку - то же, что “косить под дурака” (жарг.).
Чмо - “человек морально опущенный” (лагерн.жарг.).
Стармос - сокр. “старший матрос”, воинское звание матросского состава ВМФ, соответствует общевойсковому “ефрейтор”.
|