Аннотация: Ещё одна история про мальчика. Ещё более печальная и ещё более открытая
Игорь Федоровский
Штукя куртки.
Мамкя ушла. Мальчик теперь перестал думать хорошо это или плохо. Мамкя возвращалась обычно за полночь, пьяная и заваливалась спать на свою рваную подстилку, не замечая мальчика и не заговаривая с ним. Утром её будило хриплое простуженное дребезжание будильника, и она уходила в холодную пустоту, набросив старое пальто на плечи. От звона будильника просыпался и мальчик, и потом не мог уснуть, замерзая на холодном полу коридорчика. Мамкя, уходя, никогда плотно не затворяла первую из двух входных дверей, и в квартиру украдкой вползал холодный воздух подъезда. Мальчик ёрзал на своей подстилке, кутался в рваное тряпьё, заменяющее одеяло, но ничего не помогало. Мальчик вскакивал из холодной постели в холодную комнату. Так он научился вставать рано.
Ещё было темно и лишь вдалеке вдоль дороги яркими точками завершались фонари. Дальше ничего не было видно, словно эти фонари забирали за собой будущее. Редкая машина поигрывала фарами в этом районе, пытаясь прорваться во что-то светлое здесь. Но ничего не было - в восемь последние фонари вдоль дороги гасли, отдавая переходящий свет новому утру.
Потом намечался рассвет - тяжёлое ржавое солнце вырывалось из тьмы, показывало свой электрический бок. Мальчик сравнивал себя с этим огромным грустным фонарём, и на сухих потрескавшихся губах его появлялась улыбка - солнце не могло говорить.
А мальчик мог, но не любил. Да и было особо не с кем. В дверь стучались соседи, спрашивали денег, которые мамкя заняла ещё в прошлом году. Денег у мальчика не было, он неопределённо кивал соседям и пожимал худыми острыми плечами. Соседи уходили, матерясь. Правда в последнее время стали меньше ругаться, однажды тётя Даша, скупая и ворчливая дворничиха, даже угостила его хлебом с вареньем, приговаривая: "Бедный ребёнок! Ну, разве можно так, а?"
Мальчик ничего не отвечал: он не знал, можно или нет. Половину хлебной корки он тогда скормил воробьям, замерзающим без доброты. Однажды он заговорил с синицей, которая в поисках тепла и корма залетела в комнату.
Мальчик не радовался, не махал руками, чтобы прогнать птицу, он говорил с ней как с собеседником, ничего не делая, чтобы её испугать. Синица клюнула чего-то на полу крошку, может, или пробежавшего таракана и улетела. Мальчик следил за ней до тех пор, пока она не скрылась из глаз. Хотел ли он улететь вслед за ней? Наверное, нет.
Но у любого мальчика его возраста есть мечта. И мальчик мечтал, мечтал о штукя куртки, о том, что он скоро вырастет и сможет купить эту штукю куртки и зашагать в ней по улице, и ему будет тепло, а по ночам он будет укрываться этой штукёй куртки, и ему опять же будет тепло. В штукя куртки наверняка не хочется есть, потому что её карманы постоянно набиты чем-нибудь вкусным.
Дома же не было ничего съестного, и сухая клеёнка сморщилась как столетняя старуха, уставшая от жизни. Мальчик ловил по комнате тараканов и поедал их, хотя было противно, а поначалу просто выворачивало наизнанку. Потом стало как-то привычнее, только всё ещё жалко было бедных тараканов, которым никто не давал покоя.
В школе его не любили за дикость, и даже учительница относилась к нему с плохо скрываемым презрением, заставляла вне очереди стирать с доски и ставила двойки просто так, за крошащийся мел, грязный кабинет и плохую погоду. Коротенький, шершавый от постоянного спанья на твёрдом мальчик тяжело поднимался со своей последней парты, когда его ругали, и виновато опускал голову. В такие моменты он напоминал почерневший весной сугроб, ноздреватый, выцветший, кое-как переживший зиму, но не знающий что делать сейчас.
-Зачем вы ставите ему двойки? - однажды спросила девочка с первой парты. Мальчик не знал её имени, всё имена для него терялись в мутном потоке жизни. Он успел лишь запомнить, что у неё были две коротенькие косички, торчавшие в разные стороны.
-Просто нельзя по-другому, - пожала плечами училка, - с такими только начни сюсюкать, так они совсем распоясаются.
После уроков его догнали мальчишки, повалили в снег и стали избивать. Били ногами, не замечая даже куда бьют, пинали воздух, не попадая по телу, матерились, радуясь, что теперь можно говорить всё что угодно. Прохожие пробегали мимо, ничего не замечая, спешили куда-то в свою бестолковую жизнь, щурились от колючего солнца, существовали. Ни до какого чужого мальчишки им не было никакого дела.
Девочка выбежала на крыльцо школы неожиданно, вырвавшись из глубины сознания. Мальчику очень хотелось её придумать, потому что жить одному было уже невыносимо.
- Не троньте! - кричала она, размахивая портфелем, - Отвалите все от него и ты Ванька, и ты Эдик. Чего он вам сделал?
-Он же дебил, - с неохотцей отозвался Ванька, рослый парняга, не один год просидевший в одном классе, - у него шариков не хватает.
-Вот и не трогай его, - сказала девочка. - И никогда больше не трогай.
Была какая-то странная сила в этих словах и мальчишки отступили, потерявшись под взрослым взглядом маленькой девочки. Мальчик поднялся, огляделся вокруг, не поверив, что всё уже кончилось.
Ничего уже не было, даже солнце скрылось куда-то.
- Вот и всё, - не то самой себе не то мальчику сказала она, - Тебя они больше не тронут. А теперь пойдём.
Мамкя стала бы его ругать за разбитые губы и порванную одежду, потому домой он не шёл. А больше идти было некуда, и мальчик стоял, сплёвывал липкую кровь с губ и пытался отряхнуться.
Она привела его в крохотную каморку около школьной раздевалки. Там, в дальнем углу, оказалась аптечка. Девочка вытянула её из-под пыльных коробок и стала смотреть, что там было.
- Только сначала иди умойся, - строго сказала она.
На помятом лице мальчугана показалась улыбка, и он что-то пробурчал в ответ. Ему ещё было сложно разговаривать с людьми, но он уже дал себе слово научиться. Сейчас для неё он сейчас пошёл бы и на край света.
В одной из коробок отыскались и иголка с ниткой. Девочка приказала ему снять свитер и принялась его чинить.
- Тебе не холодно ходить вот так? - только лишь спросила она, помня его неразговорчивость и всякое желание отвечать.
Но всё уже было по-другому, когда он вернулся обратно. Тонкая ниточка уже накрепко связала этих двоих, решивших сегодня задержаться в школе. Он рассказал девочке о штукя куртки и о том, что когда она будет, никто больше не увидит его рваный свитер.
- Куртка? - удивилась девочка, - это такая, которую носят как крылья?
Мальчик не носил крыльев, потому не мог сказать такая или не такая. Он и сам не знал, какой будет его штукя куртки, потому замолчал и попытался быстро придумать, но ничего не вышло.
- А теперь давай играть, решила девочка, заметив, что он приуныл. Безразличный кивок в ответ. Мальчик всё ещё думал о штукя куртки, он хотел сказать о ней всё, но всё уже было сказано, и слова, начинаясь где-то, так и не связывались во что-то цельное, распадались как куски материи.
- Мы будем неаполитане, - говорила девочка и взмахивала руками, будто бы вот сейчас в эту самую минуту собиралась улетать.
Мальчик не знал, кто такие неаполитане, и снова безразлично кивнул, потом спохватился, спросил тепло ли этим неаполитанам. Девочка не знала, но кивнула что тепло, и мальчик поверил. Всё равно надо было во что-то верить.
- Выйдем на улицу, - сказал он и сам испугался своих слов. Это были не его слова, а слова того же мальчика, повзрослевшего на много лет, - тут нельзя летать, здесь слишком тесно.
Они вышли на разбитое школьное крыльцо, освещённое одним-единственным полуслепым фонарём. Вряд ли здесь было просторнее, чем в каморке, однако мальчик промолчал. Всё равно больше идти было некуда.
- Знаешь, а я скоро умру, - вдруг серьёзно проговорила девочка и снова взглянула на мальчика совсем по-взрослому. - У меня этот самый... лейкоз. Мне мама не говорит, но я всё равно знаю.
Мальчик молчал. Он спустился в полуслепую серь и ковырял ботинком почерневший сугроб. Тот становился уродливым стариком, бесформенным, потерявшим надежду на существование.
Я тоже был стариком тогда... утром.
- И что же со мной будет? - проговорила девочка, так и не получив ответа, - Я уже не смогу вот так с тобой... жить?
Он не мог ничего сказать. Он умел говорить лишь о штукя куртки, а сейчас этого было мало, чтобы спасти человека.
- Нет, мы будем играть, - наконец проговорил он, - мы по-прежнему будем играть там, на небесах.
Но сегодня им поиграть уже не удалось. Появилась мама девочки солидная кожаная, сумевшая заслонить весь робкий свет, падающий от фонаря.
- Что ты уснула здесь что ли? Я дома извелась вся, на нервах. Можно было меня хотя бы предупредить?
Мама не замечала мальчика, хотя он находился рядом. Может, и ей он казался всего лишь сугробом.
Смотри, снег тает, скоро будет тепло. И не придётся снова кутаться в эти грязные серые тряпки.
- Мама, я играла здесь с другом. Я тебе дома объясню, как получилось.
А будь на мне штукя куртки, она бы увидела меня. И может быть, даже разрешила девочке играть со мной.
- Домой, быстро!
Холодная кожаная ночь, и не укрыться, и не заслонить от неё...
Девочка подбежала к нему и что-то зашептала, но он уже не понимал. Наверное, она обещала поиграть с ним завтра, а может, и нет. Он что-то пробормотал в ответ и потом долго ещё стоял под старым фонарём и думал о чём-то очень важном для себя, но пока недостижимом. Дома он сразу же свалился на грязную подстилку и заснул.
Следующий день и все остальные были как в тумане, словно они не хотели проходить, но было нужно. И поднималось, лениво перекатываясь с боку на бок низкое незаметное солнце.
Дни летели, и он вроде бы оставался тем же несуразным диковатым парнишкой, но что-то уже переменилось, переломалось в нём. Он по-прежнему бредил штукёй куртки, но с куда меньшим упорством. Случалось, он не думал о ней несколько часов подряд. И ничего не менялось - мир, как и прежде, стоял на месте, больной, серый невзрачный. Девочка с коротенькими косичками давно не приходила в школу. Быть может, она уже умерла.
В тот день на него опять накричали. Пришёл директор, и они с учительницей стали орать вместе, проглатывая часть слов за ненадобностью. Мальчик неслышно вышел к доске и в первый раз в жизни оглядел учительницу, директора и класс, бросая всем вызов.
- Пошто мы привыкаем? - выдохнул из себя слова он, - и вы, и все, и всё...
Он ещё что-то хотел сказать, но не смог и выбежал из класса. Завтра ему объявят выговор и станут ругать куда сильнее, чем сегодня, зато сегодня он свободен. И может идти куда вздумается.
Но кроме дома идти было некуда. Он вошёл, вдруг ощутив странный голод. Словно бы есть хотела каждая клеточка его тела. Но в доме не было даже сухой корки, и мальчик не помнил, ел ли он что-нибудь вчера или позавчера. Мамкя была в отпуске и целыми днями пьянствовала у подруг и дома не появлялась. Мальчик бросил холодный взгляд на стены, но тараканы, почуяв его, попрятались по углам.
Он отломал кусок штукатурки и стал его грызть. В загадочном этом слове "штукатурка" он ощущал свою "штукю куртки", переставляя буквы, он обретал иное, что-то прежде не различимое и проясняющееся теперь.
"Боже, боже, на что ты меня оставил? - шептал мальчик, слова, которых не понимал, но в которых чувствовал надежду, - Не в этом не в штукя куртки смысл. Он в ином. Зачем люди строят дворцы, устанавливают скульптурные изображения самих себя в палисадниках, даже хотят купить друзей? Но настоящие друзья не продаются за деньги. Без курток даже без обутки они остаются друзьями. Боже, ужели ты меня оставил, чтобы я это понял?"
Он взывал к тому, в кого никогда не верил, и вдруг в его окно на мгновение заглянуло солнце. Но свет его в этот раз не был больным и измученным. Это было какое-то новое солнце, настоящее, живое. Да, придёт время и он найдёт лекарство от лейкоза, чтобы дети могли играть не только на небе. Он спасёт много девочек, которым нужно играть, а не умирать.
И поняв, что штукя куртки ему больше не нужна, он облегчённо улыбнулся. В первый раз в жизни в его улыбке появилось что-то неуловимое, что-то смелое и по-своему необъяснимое. И хотя душа давно оставила его, пересохшие губы ещё долго шептали что-то ненужное, будто бы пытаясь снова впитать в себя глупую "штюкякурткную" жизнь.
Мамкя обнаружила, что её сын мёртв лишь на третий день, когда немного протрезвела. Она бы пила дольше, просто отпуск кончился, и надо было выходить на работу.