Человек не видевший неба
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Повесть о вечных скитаниях - вторая станция "Красной (человеческой) ветки
|
Игорь Федоровский
Человек, не видевший неба
Аркадию Гайдару и его замечательной "Голубой чашке"
Он разбудил её до рассвета, стряхнув с невидящих глаз камешки ночи. Кивок - и всё понятно, она завозилась, сперва жестом пыталась прогнать его как тяжёлый сон, потом вскочила, задев грубую морщинистую ветку. Куда... куда. Он сам не знал, но рассвет бился в висок, тлеющий уголь солнца проникал глубоко в память, обжигающий, взрывающийся в его голове гудок оказывался звонком будильника на его стареньком телефоне.
Он работал на шахте. Коротыш, таких ценили - везде пролезет, а ежели завалит, то не жалко - откапывать долго. Он не знал счёту дням, да и дней толком не видел - уходил с раннего утра под землю, возвращался чёрный от угольной пыли в утонувший во мраке посёлок. Когда-нибудь он поднимется на поверхность, а ничего не будет, его комната в общаге не обнаружится даже на ощупь. Потому и засыпать теперь всегда страшно. Два куска угля. У меня вместо глаз выросли два куска угля. А внутри меня медленно тлеет всё остальное.
Они шли уже второй день, и ни разу он не сказал ей о себе ни слова. Только кивал, показывал пальцами, что-то неуверенно мычал. Наверное, он хотел, чтоб она следовала за ним из жалости, но потом понял, что даже сам к себе ничего не чувствует.
- Я никогда не сплю. И если ты попытаешься сбежать, - он не знал, что будет тогда, но ему самому стало страшно от собственных интонаций.
- Значит, ты меня украл? - произнесла она с какой-то надеждой, в глазах его обнаружила угольные крошки, оттого казалось у него несколько зрачков. - Только учти: я из дому сама ушла и если захочу, то в любой момент уйду и от тебя.
Он встретил её в первую же ночь её побега и, надо сказать, хорошо, что встретил, иначе эта дурёха замёрзла бы под своим детским розовым одеяльчиком. Какое бы ни было удушающее лето, спать под открытым небом нельзя, особенно если и костра не умеешь разжечь, и шалашик построить. Он поднял её, съёжившуюся, онемевшую с хрупкими сосулевидными пальцами, и понёс в халупу, где ему дали приют.
- Не надышал ещё на разговор, - он хотел объяснить ей, что беседа отнимает силы, но не мог, слова начались, но от бессилия, от слабости ушли в дыхание, и он замахал руками, закашлялся, звуки, не возникнув, опустились в траву, чтобы угаснуть навсегда там каплями росы.
- Я хотела бы знать, куда мы идём!
А куда бы ты шла, дурёха, если б я тебя не подобрал, как слепую овечку? К чёрту на рога?
- Я ни разу не видел неба, мы идём, чтобы встретиться с ним, - объяснял он, путано, небрежно, слова, казалось, выдохлись и шли измученные с ним рядом. Он никогда не говорил собеседнику больше двух фраз подряд и сейчас устал, слова его находились, истоптали язык, перебродили речь и, не найдясь в траве мычания, рухнули на тяжёлую голую землю.
Ей было тринадцать, она казалась намного выше его. Особенно когда взбиралась на холмы, касалась облаков, смахивала хмурую, надвигающуюся тучку. Два, не умеющих говорить, встретились, а речь текла над ними, стряхивая мокрую пыль. Как зовут? Маринка? Полянка? Светка? Текли мимо маленькие речушки, и у каждой было название, каждая, прежде чем затеряться в болотах, получала надежду встретить свою большую реку.
- Камилла Бордонаба, Бородавкина, - помахал ладонью он, словно бы отгоняя лишние слова, - как, ты говорила, зовут твою... мать?
- Не произноси, - предостерегающе взмахнула рукой она, облака разлетелись клочьями перьев, - ты всё равно не сможешь выговорить эту хрень. Твою мать, точно твою мать! Ещё какую. Ты лучше и не скажешь.
Он и замолчал, но это не удовлетворяло. Она уже разговорилась, ей сложно было остановиться.
- Она меня ненавидит за то, что считает, что я разбила, - она ударила кулачком в небо, сейчас оно расколется, побегут паутинки-трещинки, будет потом противная сырость протекать день ото дня, находя щели в ботинках, заползая в носки и в души. Никаких дорог не напасёшься.
- А ты, - он не задал вопрос, фраза набухла, она пряталась под верхней губой, мешала дышать.
- А я не разбивала. Нужен мне её пухлый кришна? - она скатилась с холма, показала ему кончик языка, - не знала к чему уже и придраться. У неё и в том, что он жирный, я виновата.
- Отчим твой, наверное, лётчик? - он не был уверен, но пусть будет авиатор, а то полярник, наскоро придуманный им. - Закопчанский, я запомнил.
- Ага, звать-величанский, тудать-копать его. Летает из постели в постель и вовремя катапультируется. У него дочка Манана, ошибка посадки, что за имя такое, бананово-ванильное, приторное какое-то, фу, - вспоминала она нервно, мысли приходили к ней не сразу, скакали, словно блохи, зато уж если приходили, было не увернуться, она не успокаивалась, пока не стряхивала их все. Пришлось помогать, гундеть что-то под нос, размахивать руками, чтоб отогнать их подальше.
- И что тебе снилось? Почему утром вскочила, как ошпаренная?
- Снилось, что мы заходим в дома, и нас так тепло встречают, улыбаются, подают к столу всё самое лучшее, приятного аппетита желают, спрашивают, не хотим ли добавки, ещё подливают, подносят. Потом догоняют и ещё целый пакет продуктов дают.
- Ага, догонят, а потом ещё дадут, - хмуро отрубил он, - ни на кого, кроме себя не рассчитывай.
- А что у нас щас? - вопросительный взгляд - два знака вопроса - размалёванные брови над чёрными точками глаз, - Есть бизнес-план? Где нам пожрать дадут?
- Жабки. Потом будет Индейка, потом Боевой, - он старался припомнить каждую деревеньку, но названия путались, перетекали одно в другое, - а во сне, значит, нас не сытно кормили? В Индейке племенной совхоз раньше был. Гоголями ходили индоутки-недоутки...
- Смотри, смотри!
Он неохотно подошёл. "Разыскивается..." - да всё как надо, всё правильно. Если бы у него кто-то был, его бы тоже искали, а может, нет. "Вознаграджение" - да, так и написано, грамотеи. Ему бы их время, он бы не делал ошибок. Поступил бы в институт и не парился. Стал бы академиком, поглядели бы, попробовали бы поплевать на него, как на бомжа.
- Никто уже не смотрит, что там наклеено на столбах, - его глазам непривычно было читать что-то, он сплюнул, растёр слипшиеся звуки "Ра-зы...", - никому это не интересно.
- Разве я такая? - сорвала объявлялку, показала язык своему портрету. Сейчас, сейчас, эта бумажная ненастоящая тоже высунет язык, сощурится, предваряя так и не состоявшийся солнечный луч.
- Ты тут не похожа на себя, - и про себя подумал, обманывая себя "Может, и не признают", но отбросил мысль вместе с новым плевком, жизнь научила его рассчитывать на худшее. - Нос у тебя такой кривоватый... А так ровный.
- У меня самый правильный, самый красивый нос всегда был, - отрезала она, - а те, кто так не думает, сами кривые уродины.
Да, как же он забыл, на дворе чёртово кривоватое время, мир быстро съезжает с орбиты парковым визжащим колесом. Летний театр. Сейчас лицейский, - потом вроде его ещё переименовывали, но названия потерялись, как и он сам. Он налаживал, ставил свет, появлялся в массовке, когда играли что-то из жизни царского двора или детские спектакли.
- Остановка Старый строй, - прочитала она на бесцветной табличке.
- Как? - не понял он. Старое морщинистое прошлое его отлетело, занавес оборвался, тиятр провалился, актёры посыпались со сцены, чтобы появиться с оборотной стороны земли.
- Ну если есть "Новостройка", должен быть и старый строй. Между прочим, и в нашей Новостройке дома были старые-старые, трескались все, во время грозы все боялись, что молния попадёт именно к ним.
Дом Ашеров, мне нужен целый дом Ашеров, не треснувший, не разрушившийся в памяти. На маршруте "ПО"? Спасибо. Не сходишь на Разворотной? Все сойдём. А кому-то и повезёт пройти посуху, и автобус не обдаст грязью на прощанье. Он вспоминал свою старую остановку, корявого, трёхногого инвалида, поскрипывающую на поворотах ветра. Ещё, ещё, взмахни крылом уродливая птица, мы улетим в наше детство, чтоб стать выше. Неси меня ураган, да в Волшебную страну, там мне путь будет вымощен жёлтым кирпичом, точно не собьюсь. Где удивительный волшебник из страны Оз? Пять километров направо?
- Если есть остановка, значит, ещё живёт кто. Пусть новый, пусть старый, но он ест и пьёт, а я умру, если мне не дадут пожрать.
- Остановку назвали "Новостройка", а деревушка-то тут Жабки, - хмыкнул он, угадав неприметную тропку, по которой срезался путь, - раньше можно было в любой двор зайти, всего лишь отомкнув щеколду снаружи. Сейчас ставят заборчики, что и смотреть на них страшно. Хочешь яблочка? Волкодав прячется и не лает, даже не дышит. Сразу кидается и рвёт. Я в деревушке Омар пацана еле отбил. Новый строй ничего не даёт, если души жабьи.
- Ну и что ж анбар вижу, а толку с него, если всё загорожено? - она словно бы вглядывалась в каждый свой шаг, чтоб не пропустить поворот к дому, - или ты хочешь, чтоб я сожрала забор с голодухи?
- Заборов никогда не будет, - обещал он, подбирая за ней лёгкие неуверенные следы, - только лёгкие оградки для скота, да палисаднички.
- Коровы тоже по утрам уверенно в коммунизм идут, - нарошно картавя, издевалась она, - только всё меньше их стадо. Да и цветики твои вытопчут, машины там ставить будут, чтоб не угнали.
- Если так будет, то возможно, будет так, - не спорил он, на карликовом лице его росла вполне взрослая улыбка, - но сегодня здесь ещё растут цветы. Хоть и часто на них уже лежат волкодавы.
Они действительно наткнулись на открытую нараспашку калитку. Она посмирнела, неуверенно посмотрела на него - нет ли подвоха? Он кивнул - здесь никто о них не знает, а если он и заглядывал сюда, то его давно уже забыли.
- Разрешите, дрова поколоть, - отёр платком лоб он, будто уже поработал и ждёт справедливой оплаты. Хотя б два слова киньте!
- Да ты топор-то удержишь? - скептически оглядел лилипута курящий верзила.
- Увидишь, - спокойно ответил он, потом, не дожидаясь приглашения, подошёл к полешкам.
- Смотри, - упадут, я тебя из-под них доставать не буду. - Манька! Меня тут ослобонили! Пойдём до хаты!
- Чёй-та ты расхорохорился, - обтёрла руки о фартук, - чё та хочешь, а топор то твой сопрут.
- А пох... на топор, - поясок скользнул в грязь, тонкая цевка слюны протянулась по щеке. Сегодня день был хорошим для всех, каждый измерял удачу своей меркой и не просчитался, считал, что не просчитался.
- У меня фамилия Эдуардович! - кинул верзила им, придерживая штаны, - Не кто-то там!
Наверняка это было отчество, но он не стал спорить. Поленница большая, нечего зря расходовать силы. Топор оказался лёгким, бритким, казалось, он сам скачет в руке, рвётся на свободу. Небо казалось тоже разрубленным пополам, и из неровного, обжигающего проруба глядело солнце. Она покорно приносила далеко упавшие полешки. День коричневел, клонился вбок за анбар, превращённый в гараж, вот-вот и луна съедет к ним по косяку крыши.
Когда оставалось всего ничего, отудловатая, беременная жена пригласила их пожрать.
- Племяшка моя, - кивнул в её сторону он на всякий случай. - Соберёт полешки, чтоб было красиво, да и пойдём перекусим. Мне ещё бы где-то телефон зарядить... пожалуйста.
Летняя кухня, встретила пустотой, недостроенностью, какой-то непропечённостью. Хлеб был давешний, и щи оказались пустые, он напрасно ворошил ложкой мутноватую овощную жижу.
- Однажды мой братан шутя ударил сеструху ложкой и силы-то не подрассчитал, - вытолкнула Манька, нелепая, остылая, оловянные глазки лениво двигались, зубы механически жевали мякиш.
- И что же? - безразлично выдавила из себя она, чтобы только поддержать разговор.
- И глаз вытек, - пожала плечами, - ходит теперь как дура безглазая. А когда-то писаной красавицей себя считала, думала, трахторист-то ейный будет! Ага, посмотрит он щас на её! А мой ого-го! На развес навоз свиньям раздаёт! Не хотите?
Когда-то она завидовала чужой красоте, бесилась, теперь смирилась с тем, что есть и уже давно. Навоз чистит! И то при деле, иные вообще без работы маются. Жук-навозник - существо положительное.
- Эх, хорошо пошло, - из задней комнаты показался подтягивающий штаны хозяин, - гля, баба моя в кресале. Ну скажите, ничё бабина?
- Да вроде пойдёт, - он начал уже подрёмывать, сил после дров не оставалось. Даже желтоватый рисик с проплешинами курицы тонул в болоте сна. Вот так и уходят в подлив.
- Отлетела бигудя, вон валяется, - махнул Эдуардович, проходя на двор, - где-то плачет твоя кудряшка-телепашка.
- Ой тетёрка! Маша-Растеряша, - вспомнила она невесть как своё отмучившееся детство, - Бим же сожрёт.
Услышав, что о нём речь, из будки высунулся ободранный, кудлатый пёс и, поняв, что кормить его сейчас не будут, заполз обратно. "Биим", - раздвинул губы хозяин, и чёрное ухо поползло изо рта, шершавое, кусаное.
- Сына ждём! - похохатывая кинул он им горсть слов, - А то - девки, девки! Пять лет уж пахан, двойняхи у меня. Соседи смеются, чё не мужик, парня родить не можешь. Манька твоя порченая!
- Кому Манька, а кому и Марина Борисовна, - она приосанилась - показались её детки. Не испуганно, нет, скорее аккуратно двигались они к летней кухне, почуяв, что можно чего перехватить от чужого обеда. Кормили же их? Наверняка кормили, первыми, но капуста - это ведь не конфеты.
- Бу! - показала розовый нос Люба.
- Зу! - вторила сестре Маня, названная, вероятно, в честь матери.
- Им уже пять лет, вроде пора давно говорить, - шепотком настигла его она. Сон зашевелился, плюхнулся в пустые щи. Вырвался чёрной растрёпанной птицей, склюнул размякшее солнечное зерно.
- Я бы тоже примолк, что тут скажешь, - вдохнул он вымокший капустный запах, - он не любил, когда его вызывают на разговор.
- А если снова девочка? - она спрашивала не Марину Борисовну, а его, разморенного, будто бы перерубленного пополам, механически пережёвывающего хлебный мякиш.
Он сперва напьётся от обиды, потом станет поддавать всё чаще и сильнее, избивать жену и близняшек, крыть матом тёщу, свиней и власть, потом потеряет свою супер хорошую работу. Она поняла его, удивилась: а разве напиться от радости и от обиды не одно и то же? Он не знал. Опустил глаза, в капустном соре бегала мушка, не желавшая взлетать. Лишь брезгливо жужжала да неспешно, по-хозяйски переваливалась по тарелке. Из какого... создан мир, - в очередной раз бросилось в голову, но он не удивился. Нет. Ничему не удивился.
- У тя языка нету, - старшая Манька не спрашивала, ей надо было просто выплеснуть слова, - что дядька-то пристаёт к тебе? Ты ему многого не позволяй! Знаем мы этих дядек, сама аборт от одного делала. Сегодня он весь такой из себя, а завтра ищи свищи его! Да он, поди, никакой и не дядька, пудрит голову, седьмая вода, мамку знал и всё, использует тебя в сексуальные рабыни, я про это слышала, красоту, молодость-то отберёт и больную, иззявканную всю выплеснет. А кому уж мы нужны пользованные, второй сорт?
Она замерла, не зная, на какой вопрос отвечать, но по телеэкрану побежали титры - вот так началась и наша история, а может, сейчас она завершается? Но он верил, что ещё не теперь.
- Фанфан тюльпан и чёрный тюльпан - это не одно и то же! - она, словно бы совершила великое открытие, подпрыгнула на кресале, словно в седле. Никаких ответов от девчонки она не ждала, они были ей давно известны. Глаза, выпуклые, бесцветные, уткнулись в экран. Точно глазки-колбаски, как любила повторять она, когда им, голодным, в очередной раз отказывали в кормёжке.
- Ррррр, - Эдуардович, подмигнул ей, склонился над девочками, но если и был похож, то на старого облезлого кота-переростка.
- Тигры Любе нравятся, а Мане тоже нравятся, - не отрываясь от экрана, облагодетельствовала их хозяюшка. Телек полосил и сам немного походил на приготовившегося к прыжку хищника.
- Ап, ап, рыжий ап, - разродились и девочки, поднимали короткие пухлые руки вверх, пытались перекричать друг дружку.
- У сеструхи сын народился, его назвали Аб, чтоб он всегда был первым, - объяснил, Эдуардович, - Ан нет! Соседи своего назвали Ааяле, и он затмил Абушку нашего.
- Аарон назвали, грамотей! - видно разобралась со всеми французскими бандюками его жена, выпученные глазки-колбаски размякли, сейчас на них сядут, растерзают твой взгляд, - Наш Иван специально интернет переворошил, чтоб модное имя найти!
- Надо было просто А назвать, - подмигнул ему хозяин, видно считая, что у карлика и имя должно быть с ноготок. - Сейчас так можно. И модно, белоснежками же называют. А пошёёёл бы племяш! Аааа!
Высунул язык, калечный, прикусанный, обожжённый, девочки захихикали и показали свои в ответ. Аааа! Они словно выворотились наизнанку, показывая мокрое, немое, прикусанное начало, речь запуталась в первой букве. Аааа! То ли имя, то ли боль, то ли алфавит сжался, скорчился до единственной буквы, не желая выправляться, потому как и без него здесь было тесно.
- Что за радость быть первым в списке? - не понимала она, безуспешно пытаясь разглядеть спутанную неуловимую ещё разность меж двойняшками, - сразу же к доске вызывают. За всех ЁКЛМН-шников отдуваешься.
Его всегда вызывали первым, потому как его учителям лень было придумывать журналы, пустыми глазами путаться в надоевших фамилиях. Ааа... А кто это у нас такой маленький? И он замирал, останавливалось на миг его огромное сердце, чтобы вырваться стучащим раскалённым ответом.
- Карман, полный ржи, - чесала затылок Марина Борисовна, переключась видно на другой канал, - не понимаю, вроде там зёрнышки апельсина нашли? Так напутали, что ничё непонятно!
- Привет с большого бигудя! - прошептала ему она и поворотила ладошкой в воздухе.
Им пора было идти. Можно было попроситься и заночевать, но в соседней деревне жил кум, которого он хотел повидать.
Она кивнула и поднялась. Они так истерзали речь, что короткие, близняшистые - ух, ой, ай! казались осмысленным диалогом. Никто их не останавливал, не предлагал остаться. Настолько слово, длиннее слога, выходило с болью, с боязнью недоговорить, особенно если слова их глушили находящиеся поблизости люди. Надо было умолять самим, но у него точно не осталось нужных слов.
- Зубы чешутся, дядюшка, - оскалилась она, когда они подходили к деревеньке кума, - вот так и хочется погрызть чего-то... или кого-то.
- Что за стихийное бедствие? - узрел он намечающуюся грозу, - устала? Нам недалеко.
- Тебе не кажется, что мы здесь уже были? Мы ходим по кругу.
Он поглядел на солнце, схороненное в смятом, будто бы заржавленном стогу. Ещё немного и из стога, отряхиваясь комковатыми рыхлыми звёздами выползет луна и нелепо переваливаясь, расположится на кумовней крыше.
- Мне кажется, мы были в этой деревне, - не сдавалась она, забегая вперёд и глядя пытливо и испуганно. - Вон вышка стоит сотовой связи, справа заброшенные телятники, слева свалка, ща пройдём немного, и дом горелый будет.
- Может, так оно и есть, - не возражал он, - деревни вымирают, кто знает, сколько их осталось на свете.
- Но точно уж не две, - деревни топтались середь измотанных странников, отказывались идти дальше, покуривая, отгоняя редким дымом из труб ночь, столпились на крылечке у тугоухого кума Ивана. Вышел из дома - уже деревня, выбирай, словно невесту и шагай с ней до очередного пепелища.
- Небо-то одно, - он ухватил скользкую, вертлявую звезду, нет, не собирается падать, чуть ли не язык показывает, - говорят, обычное оно, всего ничего в нём, а скольких собирает.
- Ты говоришь как на похоронах, - насупилась, отвердела - не пробиться. Да в печёнках у меня твоё небо, ночевать я предпочитаю на земле. И желательно, чтоб сверху наваливался потолок.
- Что ни тропа, то гроб, - слова давно забытой песни вывернулись наружу, зашевелились в нём. Ветер что ли треплет? Он подумал это коляска, потом присмотрелся - оказалось, старый венок, обтрепавшийся до ржавых железин. Старое кладбище, давно закрытое. Мне мало земли надо будет, можно и в сумерках наскоро забросать прошлогодней листвой.
- Никто же не умер, - сглотнул язык, холодную, мёртвую железяку. Её не станет, если я уйду. Венок затрепетал, но мало было силы в этой давней смерти, безымянным, потерявшимся ликом глядела на них она. Иван? Степан? Лукьян? Ржавую холодную ограду обнимали кленовые заросли, цеплялись к смерти, чернили когда-то светлые, одухотворённые лица.
- Вот не поверишь, почти год жила с полным ощущением, что я не человек. Просыпалась, жрала, что поскорей, тряслась в душной маршрутке, я жила от школы в трёх остановках. Шесть уроков в день - это дичь какая-то. В секречатике нашем бабском все ноют. Потом художка, музыкалка, домашка, что я - хуже других, что ли?
Они не были ни хуже, ни лучше, но мёртвый, опутанный проволокой язык, отчаянно шарил по нёбу в поисках неизвестно откуда взявшихся там звёзд. Так когда-то на шахте, опускаясь под землю, он верил, что осколки какой-нибудь ну очень малой медведицы можно там встретить.
- Мы не разбивали, почему же отвечаем за всё разбитое, всё умершее задолго до нашего рождения?
Каждый их шаг был ответом миру. И в зелени ещё не запылённых листьев он видел намечающуюся красноту или желтизну. Следующим утром было так, и так будет ещё через утро, и потом, до тех пор пока в съёжившихся, сморщенных, сухих, облетелых он не различит детские лица.
- Что ты плетёшься по грязи? - она кинула в него гравий, кольнула острым язычком, - что, съел?
- Поезд пройдёт, - и ты первой свалишься ко мне в грязь, забрызгав, причём свои моднявые джинсы. Свалишься, убегая от ржавых окурков и липких пакетов. Давии её! - будут кричать пьяные пассажиры. Лучше идти спокойно и знать, что тебя никто не переедет.
- Да поезд меня и не заметит! - расхохоталась она, ещё горсть камешков посыпалась в его сторону.
Он почувствовал нарастающую дрожь в воздухе. Она напряглась, будто хотела поймать заводной паровозик, обнять его, уберечь от конечной станции, за которой всё равно тупик.
Серо-зелёные лужинки опрокидывают небеса, не щадят и хрупких неспешных грачей и галок. А может, это спешно брошенный в его сторону взгляд, виноватый, растерянный? И она опрокинулась, смялась, бумажным комком скатилась к нему, нацепляв, конечно, репьёв по дороге, а через мгновение пронёсся поезд, опаздывающий, напряжённый, пережёвывающий несколько сотен завтраков - большой расстроенный желудок.
- У тебя в каждой деревне по куму? Жрать хочется.
- Направо будет Помурино, налево Пикетное, прямо Жигули. В Жигулях был кореш, но я его лет пять не видел. Функ Вилли Робертович. Из пленных немцев, но пьёт и потом буянит, как русский. А добрый, детям постоянно свистульки делает и леденечики раздаёт.
Но видимо до Функа было далеко, и они остановились на ферме, где отовсюду доносилось хрюканье.
- Сами забиваем и продаём, - тётя Дора даже рада была кому-то рассказать о своём "деле", - в Хрюнсене - пятьдесят процентов растительных добавок, в Мехобвалке - все сто. А мы вроде как сами по себе! Душат нас, конечно, ой, душат, жить не дают! Всем мы канкуренты, все косятся, капиталллисты, жиробасы вонючие. Да какие ж мы буржуи, первыми помогаем, ежли к нам обратятся с бедой! Наталка! Чего ж на стол не накрываешь?
- У меня уважительная причина, - показалась из комнаты крупная здоровая девка, - я старшину уважала, чтоб справку дал. Чтоб налоговые послабления, как семье инвалида, мы получали.
- Бог даст, ослобонят нас хоть немного, а то этому дай, другому дай, - хозяйка металась от печи к плите, неприметно забурлил чайник, зачихал обоими конфорками газ, - Наталка говорит, пусть нас хоть по закону грабят, а я боюсь, не получится ли по закону больше, чем мы сейчас даём?
- Сергунчик возвернётся, мы тут замутим, - обещала раскрашенная дочурка, - бизнес-план составим, кредит возьмём, на Серенького оформим, вот он, красава, в телефоне!
Она тыкала ей под нос фото неказистого морячка, который, казалось, вырядился в тельняшку для школьного костюмированного вечера и выпячивал хлипкую, точно не для орденов грудь.
- Матрос удалой! Поматросил и бросил. Ты за дядьку то держись, бушлатик стереги, - махнула рукой на полосатенького зятя тётя Дора, - уплыла в туман белая фуражка! Сплоховала, эх, сплоховала Наталка наша! Да и рябой какой, даже тут на фотошопе видно!
- С лица воду не пить, - кашлянул за печкой хозяин. Он не вышел к ним и не поздоровался.
- Рак у дяденьки. Умрёт, - вздохнула тётя Дора, - пошли к фельдшерице, она руками разводит. А ведь грамотная, что-то там заканчивала, не нам чета. И вроде как не может без врача даже направление выписать.
- Так надо шевелиться, что-то делать, - Наталка со злостью отшвырнула телефон с морячком Сергунчиком в сторону, - никому, кроме нас самих, мы не нужны. Я читала, что чуму придумают очередную, чтоб лишний народ извести, много нас стало на земле-матушке, ресурсов на всех не хватает.
- Бог испытания посылает. Бич божий, - закрестилась тётя Дора, - отродясь так бывало. Проверяет, достойны ли его увидать. Может и смилостивится на старости лет высокий наш бородач, слава же Богу? Боже ш мой?
Все его боги таились под землёй, потому он только хмыкал, пожирая глазами накрытый стол, аккуратно нарезанное сало, лёгонькие, не тонущие в банке огурчики. Пора было и за стол, но больно много хозяйка молилась, шепоток её не достигал и темноватого угла, с которого смотрела выцветшая, явно вырезанная из какого-то журнала икона. Да пребудет царствие твоё.
Михаил Помпеич, "дяденька", показался на кухоньке в мятой тельняшке, драных джинсах с расстёгнутой ширинкой. Сели жрать, устало пережёвывая пищу, катая между дёсен и зубов звуки.
- И что старшина? - Наталка старалась казаться безразличной, но он видел, как она подёргивала косицу, как напряжённо уткнулся в миску её зрачок.
- Сказал, вводит натуральный оброк, - высморкался Помпеич, линий жизни было не различить - чёрная засаленная ладонь с будто бы прилипшими каплями пороха.
- Не хочу! - взвизгнула дочура, полетели на него горошины слюны, - Матрос мой возвернётся, что я ему скажу?
- Надо дать, надо дать, - завздыхала тётя Дора, - а то ведь заарестуют, лодку, ружьё отберут. Свиней держать запретят. Как жить будем? Матрос-то, даст бог, не узнает, ежели вообще возвернётся. Найдёт себе портовую деваху, ежели уже кого не обрюхатил. И там не выгорит, и тут не обломится. Сама же ныть будешь, жалиться на судьбу-скарабейку. А тут всё же власти нашей видать понравилась, значит можно ещё послаблений каких добиться, а то и постоянная крыша будет. Это кто же тогда вякнуть позволит?
- Давит больно твоя крыша, хочешь, сама под него ложись, - отрезала Наталка, и кусок сала, огромный, жирный, со следами зубов, скользнул со стола на пол, - поглядим, что батя скажет!
- Вы тут сами разбирайтесь. Мне воскреску выпить надо, - отмахнулся дяденька, лениво перекатывая солёный огурец в тарелке.
- Ща мужики слабосильные, - хозяйка кивала в сторону Помпеича, - нам и за мужика и за бабу извечно быть. Воскреска-то его до пятницы продлится, а там и новую начинать надо. Оно ведь - вечный круг. А жить-то надо. Эх, надо жить, а тут попробуй, когда жмут и справа, и слева. Кормов дешёвых не купить, говорят, старшина же всё скупает, да нам же и перепродаёт. А свиньи-то тоже жрать хотят, их не покормишь, не приголубишь, заболеют да передохнут. Вот и думаешь, как же нас всех уберечь-то? А ещё зараза такая в человеке откудова берётся? У знакомых в Помурино прямо сказали, что отпустили умирать. А жить-то ой, хочется, иногда так хочется, что ни о чём другом и не думаешь.
- У тебя пальцы такие музыкальные, - она заинтересовалась шумливой, острой на язык Наталкой, - не очень похоже, что ты родителям помогаешь.
- На пианине училась. И нравилося ей. А потом поцыки наши сломали инструмент, - щёлкнула языком тётя Дора, - а со свиньями она у нас возиться ой не любит! Будто от какого заезжего гастролёра родилась.
- Они ещё и обосрали всё в клубе, - тонкие пальцы Наталки привычно зашевелились, она сыграла бы и теперь что простенькое, - и на стене, где красный уголок и участники ВОВ и почётные всякие нашего села, они свои имена написали. Попали, ха-ха, в историю. Та клуб то развалили через год, теперь там никаких имён нету. Стоят стены в траве по колено.
- Эх, без имён живём, - хозяюшка убрала со стола, присела на стуле возле иконы, -Кто пастырь? За кем следовать? Вроде и одни правильно говорят, и другие, а клуба нет и колхоза нет, и магазин, говорят, со дня на день закроется.
- Не могу развернуть конфету! - жаловался Помпеич, но никто его не слышал, все были при своих мыслях, - ну как-то по уродски, по-свински стали заворачивать, что слипается всё!
- Если по нашей родне смотреть, все со свиньями возились, - поморщилась размалёванная Наталка, - ну а я не хочу!
- Возились, дак что плохо что ль? - обиделась тётя Дора, - У нас, счатай, всё село Хряковы. Одна учителька приезжая Нина Малышева, но и она в девках была Хрякова, все свойственники, а ладу нет. Может, чужие бы дружней жили.
- У нас заведующая фапом Шилова! Фершал Шило, - как-то уважительно почесался Помпеич, косолапо перекатываясь в свой закуток.
- Та она ж не местная! - всполохнула будто бы обидившись за "фамилие" тётя Дора, - никто её и не знает. Стаж наберёт, уволится, переедет, ты её потом и не вспомнишь. Шило - мыло, материла, не лечила! Мы за свиньёй лучше смотрим, чем она за нашими.
- Так свинью же мы сожрём потом, - расхохоталась Наталка, - а с нас что поимеешь? Кожа да кости. Зооолото! Будет много зооолота и лечение вам - по высшему классу, может, и папку нашего вытащат.
Он извинился и вышел на сухой, спёкшийся двор, заполненный низким осенним солнцем. Почему золотом раньше называли, извините, говно? Может, наши предки умнее были?
- Эй, мелкий! Эээ, - не хотелось оборачиваться, втягивать в себя чужие, точно не нужные ему звуки. Отмолчаться, стать выше за счёт нерастраченных слов, так и весь мир в себе скопить.
- Э, девку веди сюда, со старшиной познакомлю, - и это была их деревенская власть, старшина под белочкой, но "при параде", в изжёванной, грязной форме, сбитой набок фуражке, мутными с красноватыми прожилками глазами. - Со мной, то бишь, дядя Коля, скажи, желает обратить внимание.
- Иди, спать ложись, начальник, - твёрдо проговорил он, - гуси твои по всей деревне уже гуляют.
- Ты чё, модный что ли? - выпучил глаза старшина, привыкший что перед ним все сминаются в уродливый поклон, вытягивают обязательные просящие словеса испуганным, угодливым голосом. Нам бы, батенька оставили аппарат, а мы уж угостим, как пить дать!
- Да, модный, - коротко ответил он. Надо было уходить, "насяльник" был в стельку пьян и завтра никого не вспомнит, свиньи в этом семейном хозяйстве наверняка выглядели пристойнее.
- Модный, в жопу хороводный, - пальцы его непроизвольно сжались, за пол такой фразы можно было убивать или быть убитым. Сперва сбить фуражку, достав её в прыжке, потом бить, отчаянно, жадно, топтать ногами рыхлое, полное портвейна и атеросклеротических бляшек тело.
- Часы пузатые на ремешке драном висят, - потом рассказывал ей он, - и ни тик, и не так.
- А пуза то у них и нет, - расхохоталась она. Иногда на неё находило, и из-за любого пустяка она могла просмеяться до сухого истерического кашля, до полного бессилия, когда внутри всё изжёвано, перемято.
- А ведь никого главней там тоже вроде как и нет, - грустно улыбнулся и он, - царедворец местного разлива.
- А как же рачик? - отсмеялась она, вспомнив "дяденьку", - тётя Дора сказала, что таких и в больницу не берут.
- Как же? Всё давно известно, - он хотел было посмотреть на небо, да вовремя опустил глаза, всё равно не удержит взгляд, да и не очень-то он верил, что люди после смерти попадают на небо.
- Может быть, пройдёт? - неуверенно проговорила она, глаза её стали полноводными, сейчас-сейчас затопят хрупкий зрачок.
- Такое не проходит. Если бы эта зараза могла, то убивала бы не один, а десяток раз, - он ненавидел все хвори на свете, пытаясь вытянуться, подняться из своей карликовой ущербности. "Готовьтесь к тому, что у вас дома появится тяжелобольной". И ещё раз готовьтесь. И ещё. А когда уже спросят, отчаявшись, а вы, врачи, для чего тогда нужны, нам бросят, не глядя в глаза, мы не обязаны. И так, глядите, сколько вас в палатах, закутках, коридорах, мы уже не помним вас по именам, называем по вашим болячкам. И мы глядим, а кто-то в тот же момент вглядывается в нас и безнадёжно мотает головой.
Функ молча уступил им весь дом и вышел, чтобы также без лишних слов вернуться утром. Незаметная тонкая тень, он хотел вытянуться от двери до окна, застолбить уголок в мире, хотя самого места для него уж не было. Вместо дома чернела трава, не видно было и завалившихся стен, лишь тень, сухая, длинная, пыталась, вырвавшись из угла, достигнуть солнца.
- Теперь... с тобой я вспоминаю дом, где жила, когда маленькая была. Это настоящая барская усадьба, разделённая на несколько кильдымов-клетушек. И в каждой живёт семья. Перегородки картонные, кухня - проходной двор, горюшко моё луковое. И что самое главное - уборная там на улице. Одна на миллион. После праздников туда не пробиться точно.
Она говорила и говорила, будто лёгкую траву языком перебирала, а он понимал лишь, что каждый год летние озёра по ночам холоднее. Ночи наступают, а когда они покроют всю землю, бросят свои пять копеек ночного дождя, мы только тогда и заметим, что стало холодно. Давно ведь не гуляем по ночам, забыли вкус сумеречного, лишённого примесей бензина воздуха.
- Я читала, что с утра мы становимся выше, - может, она проговорила всю ночь, а может, это сама ночь шуршала в углах, подрастая, набираясь силы и голоса к зиме.
- Ещё одно утро, и я достигну звёзд, - усмехнулся он. Дорога поднималась в гору, будто бы тоже хотела в небо, но он знал, что за холмом она сникнет, виновато заворочается и побежит через берёзовую рощу вниз.
- Хоть отоспались, никто ночью не шумел, матом не разговаривал. Мёрзну, когда сон рваный. Где...
пожрать, - подумал он и не ошибся. Зимой есть станет хотеться сильнее - ложку себе, две ложки - морозу, - говаривала его бабка. А тут думаешь, где бы хоть одну ложку раздобыть. Чтоб она не говорила так исступлённо и так много, а потом вдруг сразу и утихала, бросая бешеный волчий взгляд в на крытую снегом тишину.
- Сейчас будет, Богодуховка, потом Комбайн, потом Бобрики. Бобрики хвалятся, что их село основал кто-то из Бобрищевых Пушкиных.
- Не знаю таких, - безразлично проговорила она.
- А поди в лицее каком училась, - укоризненно покачал он головой, - академический, президентский, ордена Пушкина...
- Ты вообще, что обо мне думаешь? - она, похоже, даже обиделась, - в московской школе N67. С претензиями, конечно, но не более того, не хуже других. Парочка училось у нас героев, которых мы ненавидели. На линейках говорили, хотим, чтоб были, как они. А там - смотреть не на что, ну с временем им повезло, а тут помрёшь и никто не заметит. Год прошёл после школы, а тебя уже забыли. Может, потому, что наши фото и так всюду в инстаграме, с рогами, с высунутым языком, одни и те же лица достают, никто их без надобности вспоминать не будет.
- Ты ещё угадай в этой группе рож на селфи себя, - вспомнил он какое-то фото, которое она показывала ему в телефоне, - жмутся, толкаются, чтобы войти в кадр. А в итоге ни одного человека толком не видишь. То ли буквы "V", то ли рожки над каждою головой.
- Одному страшно быть. Даже в кадре. Не получишься - с тебя же и будет спрос. Твой парень скривится - что лучше не могла встать? Вот и кучкуются, думают, что в компании их ущербность не видна. В тринадцать лет уже зовутся бывшими, вот у тебя в тринадцать была девушка?
Она не поверит. А ведь он считал, что была. Не в их странных значениях, а как-то иначе. Отношение безотносительно к людям, которые в них состоят. Нина, шептал он, а может, её звали Ольга или Маргарита, сейчас ему было важней назвать её по имени. А коленки дрожали, как и тогда, ломался, впечатывался в настоящее время, не отпускал далеко медвежий шаг.
Они шли меж тем вдоль речки, бурной, дикой, словно пытающейся обогнать наступающую осень и вырваться из зимнего ледяного панциря. Когда-нибудь она встретится с небом, тут он даже не сомневался, хотя был пару раз у её устья, где она впадала в точно такую же реку.
- Протест задавили, - будто и не слыша последнего её вопроса, продолжал размышлять он, - меги, ашаны, о кей, раньше что было? Рынок, коммуналка, варимся в общем котле. А сейчас все разбросаны по клетушкам, дали тебе кильдым, и в нём ты царь. Там и повернуться нельзя, нарушение правил аренды. Вот и страх одиночества приходит с рождения, думаешь, что и тебя посадят в такую же клетку, заставят крутиться на потеху таким же вертлявым.
- Свободная касса! Золотые руки! - выкрикнула гордо и нахально она, и сейчас в ней он видел черты взбалмошной продавщицы, готовой, если что, и обсчитать этими золотыми руками, и освободить от накопившихся возражений. - Все девочки любят золото. Хотят жить хорошо, как минимум нормально. Почему к моим рукам ничего не прилипает?
- Привал! - скомандовал он, когда река устав буйствовать, смирилась, обнажив тяжёлый, сковывающий камыш, - Устала девка. Сейчас к твоим пальцам прекрасно пристанет яичная скорлупа.
- Я обиделось, - скривилась "девка", оглядев похожую на недоваренный желток поляну. - Пора тебе узнать, что я за гендерное равенство. В нашей компашке из секречатика мы часто себя именовали в среднем роде. С нами поступили не очень хорошо. В школе выделили одну деваху, отличницу, Эльку, и все, и учителя, и парни на неё молились. Нам же - ноль внимания.
- И что она?
- Страшная, как ядерная война, - её передёрнуло, в глазах точно сверкнули булавочные головки, - почему таким везёт?
- А в чём повезло? - он не понимал. Ужели в том, что живёт и нравится, так все они мечтают понравиться - кто парню, а кто бурной реке.
- Насосала на любовь, на мажорчика, на шубку, на внимание к своей персоне, на оценки.
- Давай не будем об этом, - толстая хлебная корка скривилась в его рту.
- А Светка из нашей параллели уже мамой стала в тринадцать, - наверное, ей было скучно без класса, тамошних сплетен, компашки в среднем роде. Разве поговоришь вволю с карликом? У него и слова-коротыши, не каждое и разберёшь. Му, хрю, коровёнка у плетня больше может.
- Какие дети, если мы сами запутались в пуповине, - только и выдавил он, чтоб наконец-то заняться "жратвой", а то ближняя деревня находилась от них лишь в девяти верстах. - Вещаем внешнее, что на поверхности - это точно. Что внутри - не докопаться. Элька Габибуллаева - за тебя, Светка Чередова - за тебя, а больше и нечего кусануть - кончился маленький бутерброд.
- Маленький Пук! - отрыгнула она после обеда, живо вскочив на ноги.
- Как? - не понял он. Она всю "жратву" пыталась вытащить его на разговор, однако он не поддавался, морщился и молчаливо ел, перекатывая во рту шершавые комочки слов.
- Пашка Пухначёв, - объяснила она, - в одиннадцатом классе хвастался, что заработал на машину. Говорил, что везучий. Номерок три семёрочки ему так просто выпал, он не купил его.
- И он тебя катал? - без особой надежды выдавил он. Устал уже говорить, хотелось неторопливо, неспешно течь, уходя притоком от бурной реки.
- Очень надо, - зажмурилась она, превращая солнце в знакомое лицо, - ты бы видел это чучело. Борода крашеная, сижка неизменная во рту, в носу кольцо, на голове воронье гнездо.
- Почему воронье гнездо? - не понял он. Пора поспешать, а то в Богодуховку к вечеру не поспеют.
- Парни такие пошли, уже в школе лысеют, - сейчас она была очень похожа на тётю Дору, - вот и зачёсывают так, что на гнездо похоже. Ветра такие шпендики боятся, хоть он в голове, дунет чуть - мысли последние разметёт и волосы. Потом ведь не собрать ничего.
- И что Пашка?
- Он разбился в первый же вечер, - равнодушно проговорила, небрежно поправила легонькую прядь, - сначала они по школьному двору гоняли, ворота снесли, потом на автобан под кайфом полетели. Иии! Из колонок на всю улицу: Звук поставим на всю, и соседи не спят!
- А ты не разбивала, - пухлый кришна скалился с высоты, уже не было понятно, на небе ли эта трещина или трещину обхватило небо.
- Нужен он мне, - пожала плечами, моргнула, пытаясь стряхнуть кровь из лопнувшего сосуда глаза, - это наверняка брат разбил.
- А у тебя и брат есть? - удивился он. Небо сорвалось вниз, хотя, какое к чёрту небо - далеко ему до меня лететь, все звёзды прежде подберут высоченные, удачливые, даже рогатенькие.
- Ага. Ззбежавшего папаши сын, - ей было тяжело вспоминать о нём, комок солёный мешал и не выплюнешь, смешинками не заешь, - Слава, его не замечали, о нём не говорили. Будто и нет на свете. Может, они на самом деле считали, что лучше, если б не было.
- Кто? - он вспоминал свою большую семью и старался назвать каждого - Володька, Сергунчик, Коля...
- Неродная мама и неродная бабушка. Мама! Самое тёплое, светлое прежде слово затаскано оно по всяким школьным утренникам, где сами учителя в него не верят. Но самое-то ужасное, что это моя мама.
Что-то кольнуло в сердце, он вспомнил руки, грубые, тяжёлые с коркой, то ли от стирки, то ли от души. И больше ничего не осталось в памяти Вера Фёдоровна? Вера Мавтвеевна? Имена матерей часто уходят в прошлое - мы зовём их мама до конца времён, а потом уже нас хватает только на то, чтоб сожалеть, что слишком быстро эти времена пролетели. И ты считаешь, что твоя мама не уделяла тебе должного внимания, девочка-одувашка. Чуть дунешь - полетишь по миру подальше от ничего не понимающей матери и брата, умершего от наркотиков.
- Я хочу в правом ухе сделать три дырки, а в левом две, - делилась она, сдувая лёгкий пух с губ.
- Зачем? - он не отводил от неё взгляда, будто боялся, что опусти глаза он, и она будет вся исколота с татухами, а глаза её потеряют чистоту и цвет, появится в них отупляющее безразличие.
- А чё, нельзя? Может, найду и того, кто оценит. - Слава бы оценил, подумалось ему, - Я покрашу волосы в четыре цвета. Красный, жёлтый, зелёный и оранжевый. Стану твоей разноцветной витаминкой, как в песне поётся.
Он не знал таких песен. Вообще, кроме Широка страна моя родная, ничего не приходило. А, нет, вот ещё Какое небо голубое...
- А каким небо было в детстве? - с отчаянной надеждой обратился он к ней, -Полное пушинок от одуванчиков?
- Мы не смотрели никогда на небо. Мы с детства в смартфонах.
- Но какое оно? - настаивал он. Может, она вспомнит. Но взгляд её шевелил ленивую тропку, искал очередную деревню, где дадут пожрать. Какие они, у божьей коровки глаза? Наверное, как у неё. Жу-жу-жу - вот ты и взлетела. Высоко сижу, далеко гляжу.
- Я вижу деревню! - ковырнула пальцем она кораблик грязи, уплывающий вдаль. И ещё, и ещё кораблик уже на закорузлых кроссовках.
- Это мираж, - отозвался он, припоминая Глашку, которая некогда приголубила его здесь, в повторяющемся беспутье, - как в пустыне, здесь такие бывают. За перелеском когда-то на самом деле деревня была. Какие-то Кутьи или Кутёнково, но когда я начал ходить по земле, её уже бросили. А когда-то она была известна, говорят, своими плачами. Собирались бабки на околице и причитали. Будто чувствовали, что не задержатся на этом свете, что голоса их соберёт по осени озябший ветер.
- Но мне казалось, там люди были, - не сдавалась она, распахнула руки, пыталась обнять всю деревню, - на завалинке сидели, покуривали, болтали о своём. Один песню завести пытался!
- Сейчас людям не о чем говорить, - неохотно выдавил из себя и он, - лайки, смайлы, оки, чмоки. Сейчас век музыки без души, холодной, ритм безжалостный, отупляющий.
- Но я же, - сухие, спёкшиеся губы. У первой девушки, которую он поцеловал, были такие сжёванные до мочалы губы.
- Сейчас и в нормальных деревнях живьём людей не встретишь. Всё на задних огородах своих возятся. А где находится завалинка тебе никто и не ответит. Завалил бабу - вот тебе и завалинка.
- Я в шоке, - она быстро-быстро заморгала, ущипнула себя за нос, - неужели у меня галлюцинации?
- Так шок - это по-нашему, - вспомнил он очередной канон из телеящика и заспешил, задвигался, будто свой мираж хотел разогнать. - Я когда-то тоже всё это видел, но это проходит. Надо поспешать. Сейчас все у телевизоров усядутся, нам никто не откроет.
- Ты ж говоришь, все двери нам открыты, - съязвила она. Искры, искры на губах, спалишь, только сериалами заедать и останется.
- Сантану смотреть, - буркнул он, потерявшийся в сериях, - для недолюбивших, невыплакавших - святое.
- Так нет уже никакой Сантаны! Сотона, блин! Кончилась давно.
- Она будет идти всегда. Только называться по-другому. Даллас, Альф, Мелроуз Плейз, да мало ли как ещё. Мыло оно только зовётся так, а на деле - грязь, вот прям как у нас под ногами.
- Отворяй ворота! - осмелела она, когда они подошли к более-менее пристойной избе в деревне.
Толстый Валюта выкатился на крылечко, оглядел их, из грязного бинта показался розовый детский кулачок, почесал голую волосатую грудь.
- До сарайки идите, - ткнул он пальцем в коричневую невесомость, - ложитесь на лавку.
- Надо покормить. За богом ходят, - показалась жена, махонькая, неприметная. - Может нам что и оттудова возвернётся.
- О кей, ступайте в хату, - пожал плечами Валюта, розовый кулачок раскрылся, показался крохотный росток - большой палец с нестриженным ногтем, - Валя моя распорядится.
- Господи ты боже мой, какой уж распорядитель, придумает же, - всполошилась Валя. А тут и огонь и печура пыхает, хоть сейчас на неё садись и езжай.
- Что ни шаг, то Господи, - шепнула она, - вроде всуе нельзя поминать.
- Для них это очередное матерное слово, не больше, - едут они на печи, а под ними чугунок томится. Чего там? Ааа, жирные щи. А во щах островом Буяном мозговая кость выпирает.
- Руку сварил, чтоб на работу не ходить, - рассказала жена, распоряжаясь,- так просчитался, комиссию ему назначают. Да разве что обнаружат, ироды, ведь господь за нас!
Вряд ли он вообще знал об их существовании, да и о его странствиях ему не докладывали, иначе давно бы нагрузили свитками и посланиями. Мол, отошли вы от меня, словами думаете приблизиться, вот вам очередные заповеди, выполняйте, потом отчёт в двух экземплярах.
- Зачем уколы, разве назначают, когда ожог? - недоумевал Валюта, обожжённая рука сердито чернела, в безволосом красном кулаке была зажата горбушка хлеба, - Вообще уже с ума посходили.
- Врачи-то лучше знают, - пожала плечами Нелюбина, - может, прижалеют, бога ради и не станут слишком строго относиться. Заодно и подлечат. А то когда в больничке-то был, бог знает, поди ж ты ещё Рэм не родился.
- Да и чего я забыл там, - отмахнулся, чуть тарелку не опрокинул, - это по телеку у нас здравпункт такой красивый, что серьёзно заболеть хочется. Ленточку-то резали эти мордатые, которые никогда тут лечиться не будут. Подлечат, глядиж ты. Наоборот, кучу болячек найдут и скажут, то мы не можем, это не хотим, погонят то в район, то в город. А ты уже болен по их бумажкам и сил работать нет. Разве ленточки перерезать. Но тут и без меня охотников хватает.
- Отымут у тебя пособие, - уверенно проговорила жена, подливая незваным гостям добавки.
- Ничего не отымут! - бледно жёлтый дрожащий глаз сорвался в тарелку, - Пусть только попробуют! Я их всех... Я самого главу...
Последние попытки посадить на кол главу он датировал 1999-м годом. С тех пор в глазах появилось какое-то смирение, то ли колы точить разучились, то ли главы научились оберегать свой зад. Появилась дочка, пухленькая, угристая, равнодушно отщипнула от ковриги, ухватила кус колбасы.
- Соседка же доктор, надо попросить её ставить папику уколы, - рассудительно проговорила Валентина, - и ту шоколадку Альпен Гольд, что тебе берегла, надо будет ей отдать.
- Ну, маам, - и колбаса полезла из рота, будто ещё один резервный язык, - ты сама не можешь?
- Да я что - доктор? - Нелюбина напыжилась, видно разговор этот был не впервые, - с детства этих уколов боялась. А тут вдруг что не туда, так и убить можно, господь с тобой!
- Пусть за спасибо колет, по-соседски.
- Мы ж её сто лет знаем, - оправдывалась Валентина, казавшаяся в два раза меньше своей полногрудой дочери, - за просто так она не станет.
- А ведь тётя Таня, она доктор, - вспомнил Валюта, из колючей щетины полез сухой чёрный, точно тоже обожжённый язык.
- Точно! И шоколадка нам останется, - облизнулась дочка, - всё папик верно придумал. Надо будет к Ботвинье заглянуть!
Обед был давно съеден, пора бы и ко сну, да никто их не торопился отпускать, показывать, где сарайка. Скучно, господа, на этом свете! Он ничего и не говорил, собирая в кучку озябшие хлебные крошки, но видимо, для этих людей и его молчание было ответом, согласием в их расстроенном мире.
- Ботвинья бабушка пластом лежит! Хорошо за ней тётя Таня ходит, ну так она и избу заберёт, - объяснила дочурка.
- Немцы уехали, а дома лучше наших пооставляли. И как займёшь, вдруг кто возвернётся, - Валентина косилась на мужа, но тот равнодушно переключал пульт телека, пытаясь уйти от неудобоваримых разговоров, - Каловы с божьей помощью заняли Вольфовской дом, а потом оказалось, те, уезжая, его китаёзам продали. Бог, конечно, всех любит, но желтопузых у нас никогда не водилось. Говорят, у них и вера своя, и бог свой, и землю нашу они заграбастать хотят.
- Вот приехали, бумажкой трясут, Каловым только ей и подтереться, - заггыгыкал Валюта.
Им было жалко своей земли, пусть она, заросшая и брошенная, тихо вздыхала под окном. Как чужих пустить? А сами бы не прочь перебраться в новые дома, да горит одно место - вдруг как Каловых-то и выгонят? Вдруг какой объявится ара или чечен, или друг степей калмык? Давай до свидания, нам пофиг Калов ты или Пушкин. У нас теперь не только сила, у нас и бумажка есть. На все четыре стороны, и неба не видать. Россия наша, оскудевшая и поменевшая, по-прежнему многонациональна, порой даже в одной семье проскальзывают черты разных народов - уже не удивляешься, потому что сам привык быть с немцами - немцем, с хохлами - хохлом, далее по списку. Тогда охотнее оставляли на обед, давали лучшее место для спанья, показывали, где свободная розетка, даже утром, щебеча по-своему, весело доставали из гнёздышек и всовывали на прощание несколько бумажек. Вот тебе и чирик, вот тебе и орёл.
- Разыскивается, - услышал из дремотного тумана он и тут же вскочил на ноги, словно отяжелевший Ванька-встанька, не ведающий полного покоя. "Они читали объявление? Потому нас никуда не отводят, боятся, что сбежим? А сейчас их задача задержать нас, сладким шоколадным бредом усыпить внимание. И удаётся, чёрт возьми, мы уже почти спим".
- Я Александра, потому что этот город наш с тобою, - объяснила деваха, злостно фальшивя мотив песни, - объявляю себя в розыск в Москве! Тогда как раз фильм вышел и пять лет подряд в нашей деревне только Сашами и называли. Сейчас из тех Саш только я и осталась.
Начался сериал, они потеряли интерес к путникам, стали тыкать пальцами в мыльных актрис - а эта подурнела с прошлой серии? А та потолстела - ну и харя! А та уже на себя не похожа - не подменили ли украдкой? За ними следить надо - омманут и не почешутся.
- На тётю Таню похожа. Тётя Таня.
Сейчас героиня умрёт и тетю Таню в этой семье больше и не припомнят. Семья живёт от сериала до сериала. Так и сродственник потеряется, забудется, потому что ни на кого не похож.
- Эти, - Валюта ткнул пальцем в экран, - проститутки. Они притворяются актрисами, а по блату на сцену вышли.
- А так бы и я сыграла и спела не хуже, - поддержала папашу Александра, - хоть про поле, хоть про коня, хоть про победу, хоть про день рожденья. А моя любимая, знаете какая? Степь да степь кругом.