Федоровский Игорь Сергеевич : другие произведения.

Палата Гром

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Они ещё не знают, что значит "словитьхайп", но уже готовы что-то изменить во времени и в себе. Многие из них окажутся в палате на первый взгляд обычной российской "психушки", чтобы выйти из которой, нужно будет вернуться в прошлое и пройти пройденный путь заново. Дойдут до конца пути немногие, да и будет ли это конец, никто не знает.

  
  
   ИГОРЬ ФЕДОРОВСКИЙ
   ПАЛАТА "ГРОМ"
   Новый тип человеческого существования
   Предупреждение:
   Детям до 16 лет не рекомендуется.
  
   Надпись на дверном переплёте.
  
  
   Наталье Селезнёвой, Серафиме Орловой и воробьям, любящим склёвывать прошлогодние сумерки.
  
   Узкая белая полоска, с трудом пробившаяся сквозь темноту. Капля сливок, судорожно опустившаяся в горячий кофе и утонувшая в нём. Снова чернота с нелепым оттенком белого. Но ещё, ещё одна отчаянная попытка, и непокорная тьма сдалась, отступила, распалась на сотни, тысячи, миллионы молекул. Словно чёрные мухи, разлетелись они куда подальше, и перед глазами вдруг появилась картинка. Так порой нехотя и ленясь, выходит негатив, когда проявляешь плёнку. Белая полоска стала потолком, наваливающимся сверху потолком с несколькими жёлтыми пятнами возле окна. "Видно крыша здесь течёт", - подумал он, с некоторым удивлением глядя на пятна. Потолок ещё немного пошатался, норовя в любую минуту скакнуть вниз и придавить своей тяжестью, но потом успокоился и замер.
   Преодолевая боль, которая начала просыпаться изнутри, он неожиданно для самого себя осознал, что ничего не помнит. Осторожно повернул голову - вокруг койки..., много коек. Он попытался сосчитать, сколько и не смог, забыв, с чего же этот самый счёт начинать. Потом увидел рядом девушку в халате цвета потолка, она сидела на чуть живом трёхногом табурете и видно не желая сдаваться, боролась с одолевающим её сном, то и дело встряхивая голову и бросая робкий взгляд за окошко, возможно надеясь увидеть весёлую солнечную улыбку. Но за окном, видно, ничего интересного не было, и небрежно оглядев странную, ускользающую комнату ещё один бессмысленный и бесполезный раз, девушка вновь начинала клевать носом.
   Неловко двинулся, - боль обожгла всё внутри, стоном понеслась из полуоткрытого рта. Девушка вздрогнула и, окончательно прогнав сон, соскочила с трёхногого инвалида. Огненно-рыжее создание с веснушками на носу. Голубые глаза смотрели на него внимательно и, как ему показалось, с некоторым интересом.
   - Где я? - прошептал он не желающими слушаться губами.
   - В больнице, - в тон ему тихонько проговорила девушка, - всё будет хорошо, только не говорите... не нужно говорить. Постарайтесь уснуть, и вам станет легче.
   - А как тебя..., - ему сложно было говорить: предатель язык отказывался служить верой и правдой, но, пересилив себя, он всё же закончил, - зовут?
   - Натка, - неуверенно ответила девушка, - а теперь спите. Не нужно напрягаться, вам это вредно.
   - Нат-ка, - проговорил он по слогам, надеясь не забыть спустя мгновение это имя, не погубить его в себе. Потом какая-то косолапая тревога навалилась на него, он попытался вспомнить что-то очень для себя важное, не смог и губы его безнадёжно прошептали, - а меня как... зовут?...
   - Спите, - девушка была непреклонной, - когда вы проснётесь, то обязательно всё вспомните, верьте мне!
   Верить хотелось, и он спорить не стал. Потолок снова превратился в узкую белую полоску, которая вскоре утонула в чашке темноты. Услышав ровное спокойное дыхание неизвестного, Натка поняла, что он спит.
   Осторожно, чтобы не разбудить его, к койке подошла Лиза и прошептала:
   - Давай, теперь я возле него посижу, Нат. А то ты уже вторые сутки не спишь, что будет, если врачи узнают?
   - Он приходил в себя! - почти прокричала Натка, но тут же сообразила, что рядом с ним стоит быть потише, - И попытался со мной заговорить, но я сразу сказала, что ему это вредно.
   - И правильно, - ответила Лиза, тряхнув своими каштановыми волосами. - Раньше времени ему не стоит знать, в какой ад он попал. Так я посижу с ним, да?
   - Нет, - взглянув на красивое спокойное лицо незнакомца, проговорила Натка, - я нисколько не устала. Лучше иди, принеси мне из нашего уголка зеркальце, я хочу посмотреть, все ли веснушки у меня на месте, ни одна не отвалилась?
   - Да все на месте, - попыталась успокоить Натку Лиза, - куда им деваться?
   - Ну, принеси, что тебе стоит? - взмолилась Натка, - Или ты Жасмин-Бурдынчика боишься? Фу, трусиха!
   - Что его бояться, он нарисованный, - пожала плечами Лиза. Жасмин-Бурдынчика боялись все в палате, может быть потому, что просто привыкли испытывать животный страх. Нарисованный в незапамятные времена каким-то идиотом на картонной перегородке, отделяющей женский уголок от самой палаты, красноглазый Жасмин-Бурдынчик будто бы следил здесь за всеми и за всем. С его когтей на мохнатые задние лапы падали капли чего-то бурого, не выцветающего с годами. Лиза никак не могла поверить, что это кровь и ругала себя за разыгравшееся воображение. Проходя по сто раз в день мимо Бурдынчика, она убеждала себя, что это не кровь, а просто неосторожный маляр капнул немного лишней краски. Но слишком уж много было лишнего: и красные глаза, и хищная морда с оскаленными клыками, готовая растерзать тебя в любую минуту, и когти: на картонке они казались острее любого медицинского скальпеля.
   - Девчата, у нас горе, - подошёл к койке незнакомца Донован и улыбнулся, совершенно не зная чему. - Дядя Ми умер.
  
   Койка первая. Вспомни оконные стёкла...
   (Наткино детство)
   Натка проснулась и с удовольствием потянулась в кровати. Последний экзамен позади. Ура!
   Бросила равнодушный взгляд на часы и ужаснулась - пятнадцать минут двенадцатого! Даже английские королевы в пору своей юности вставали раньше, а она... Скорее за какое-нибудь дело, чтобы окончательно проснуться!
   Потрогала землю в цветах на окне - сухая, как камень. Пришлось топать в кухню за бутылкой с водой. От воды неприятно пахло тухлыми яйцами, Натка сморщила веснушчатый носик, чтобы показать, что ей-то процесс поливки цветов никакого удовольствия не доставляет, но, похоже, дома никого не было, чтобы пожалеть и ободрить несчастную девочку, и лишь цветы, уставшие от летнего солнца, хотели пить.
   Что делать, Натка полила цветы в своей комнате, потом вспомнила, что в комнате брата тоже есть цветы, которые, конечно, тоже давно страдают от жажды. Поколебавшись немного, стоит ли ей заходить в чужую комнату, девушка всё же решительно дёрнула дверь такой знакомой комнаты брата, где, казалось, ещё совсем недавно они играли в разбойников.
   Сразу в нос ударил до боли противный мужской запах. Вчера вечером Кирка опять привёл с собой новую девушку, и они всю ночь не могли утихомириться: стонали, стучали ногами в стенку, мешая Натке спать, а порой и выли, как дикие звери, с трудом нашедшие свою берлогу.
   Презрение к мужчинам и их подружкам сменилось любопытством, как только Натка оказалась в комнате брата. Но тут её ожидало разочарование. Вчерашняя сперма оказалась похожей на засохшие сопли и только. Потеряв всякий интерес к постели брата, девушка спокойно полила цветы и, вздёрнув свой веснушчатый носик, вышла из чужой комнаты. Нисколько не интересно.
   Наскоро привела себя в порядок, оделась. Вспомнила, что на сегодня была запланирована встреча с подругами, снова испугалась, потому что поняла, что безнадёжно опоздала, а Катя с Зелёнкой давно потеряли её. Конечно, можно было позвонить, извиниться за почти двухчасовое опоздание, но Натка вспомнила, что деньги на телефоне кончились ещё вчера, и обречённо вздохнула. Оставалось поторапливаться и надеяться, что подруги сами позвонят ей.
   Уже на лестничной площадке Натка вспомнила, что не посмотрелась перед уходом в зеркало и возможно сейчас выглядит пугалом. Возвращаться не хотелось, и девушка теперь молила бога, мать-природу и всех святых, чтобы в гостях у Кати не оказалось какого-нибудь симпатичного парня, который сразу обратит внимание на её неаккуратность. Тогда Натке останется пойти в другую комнату и умереть, - подобного позора ей не пережить. Ни за что на свете!
   Но умирать не понадобилось: Катя была одна. Широко улыбнувшись, она открыла Натке дверь.
   - Что, выспалась? Договаривались же на десять, а с вами... От Зелёнки вообще ни слуху, ни духу. Позвони ей, у меня деньги кончились.
   - Извини, я тоже на мели, - несостоявшаяся покойница подошла к зеркалу и внимательно оглядела себя. Ничего, вроде бы всё в порядке. Рыжие волосы ничуть не растрёпаны, а глаза озорно и немного хитровато разглядывают своё отражение. А может, это отражение разглядывает Натку, кто знает, есть ли душа у зеркала?
   Зелёнка ввалилась в квартиру неожиданно, и залюбовавшаяся собой Натка даже вздрогнула от такой неожиданности. Мало ли кого чёрт может занести... Впрочем, Зелёнка не обратила на неё никакого внимания и кинулась Кате на шею, всхлипывая и хныча.
   - Трагедия, Катька! - сквозь слёзы проорала она, - Я не знаю, что мне делать. Я ничего не знаю, я... умираю!
   - Погоди, Лёнк, - осторожно освободилась Катя из объятий подруги, - что ты нас пугаешь? Лучше успокойся и объясни нам, что с тобой случилось.
   - У меня всегда... в конце месяца, а тут... ничего, ничего, понимаешь? - всхлипнула Зелёнка, утирая слёзы Катькиной футболкой. - И это после того, как этот козёл Славка порвал со мной!
   - Успокойся, - Катя поняла подругу, не дослушав, - всего лишь задержка, с кем не бывает! У меня в прошлом месяце тоже на несколько дней позже началось, и я не устраивала конец света и не ныла в чужую футболку...
   - Но у меня всё не так! Я чувствую, что не так. Я боюсь, Катя! Я не хочу залететь от неизвестно кого!
   - Как это неизвестно кого? - подала голос удивлённая Натка, - Ты же говорила, что очень хорошо его знаешь!
   - Хорошо? Несколько раз на дискаче тусовались, - горько усмехнулась Зелёнка, - а теперь он и к телефону не подходит... Катя, а если он номер сменил, где я его искать буду?
   - Без паники! - тряхнула головой опытная Катя, - Ничего у тебя нет, всё ты накрутила себе и только. Вы ведь предохранялись?
   Зелёнка закатила глаза, пытаясь вспомнить, но не смогла и виновато затрясла головой.
   - Нет? - не поверила Катя, удивлённо глядя на подругу.
   - Не помню, - выдавила из себя Зелёнка, - что я компьютер что ли, чтоб всё помнить? Жизнь-боль. А у меня тут ещё билет в ночной клуб горит. Обещала на днях одному знакомому, что пойду, а теперь понимаю - не могу! Сходи, Кать, выручи!
   - Сегодня? - Катя взяла у подруги билет, подержала его, словно взвешивая, на своей ладони, а потом с неохотой вернула обратно, - Нет, Лёнк, не могу. Валерка же приезжает Собинов! Не забыли этого дурака? В контакте написал, что только ради меня и приезжает. Скорей бы уж кончал свой технический и возвращался совсем...
   - Ещё скажи, чтоб на тебе женился, - сверкнула своими зелёными глазами Лёнка, - а куда же мне билет теперь девать?
   - Может, Натка возьмёт, - пожала плечами Катя, - Нат, хватит у зеркала крутиться! Мы прекрасно знаем, что лучше тебя девушки нет на свете. Хочешь пойти сегодня в ночной клуб? Или боишься, что родители заругают?
   - Ещё как заругают, - ехидно улыбнулась Лёнка, сразу забыв про свои проблемы, - Натка же у нас чистенькая, ей только по библиотекам и музеям ошиваться можно. А ночной клуб, что вы, не смешите меня!
   - Не несите ерунды, - Натке не нравилось, когда с ней обращались как с маленькой. И кто? Лучшие подруги, которым, как и ей, восемнадцать. Ну и что, если у неё ещё не было парня? Не вешаться же из-за этого! А в ночной клуб пойти стоит - может, удастся там с кем-нибудь познакомиться.
   - Держи, Натуха, - протянула Зелёнка Натке билет, - от сердца отрываю, не потеряй, смотри!
   - А тебе желаю не залететь, - прошептала Натка, да так, чтобы никто её не услышал, тихонько-тихонько, не желая ссориться. Однако Катя разобрала каждое слово, но виду не подала, - ещё не хватало разругаться лучшим подругам!
   - Слушайте, что Валерка написал! - воскликнула она, и беседа потекла по своему обычному руслу, - Ужасно интересно!
  
   - Во сколько? - вопросительно произнёс Стас, не сводя глаз с девушки, В восемь? Так значит, опять не получится сегодня, да?
   И парень тяжело вздохнул, словно сегодня вечером его собирались казнить.
   - Что не получится? - гордо вскинула наша королева голову, - Опять хотел пригласить меня на свою дурацкую прогулку? Я же в прошлый раз вроде бы чётко и ясно сказала, что...
   - Не надо, - неожиданно прервал её парень, - я тогда всё прекрасно понял. Просто сегодня будет такой хороший вечер!
   - Вот и проведу его в ночном клубе, - улыбнулась Натка, - а ты можешь один гулять до умопомрачения.
   - Да, - сказал Стас больше для себя, чем для Натки, - я могу один гулять до умопомрачения.
   - И прекрати дуться! - рассмеялась девушка, скорчив забавную рожицу, - Можешь, кстати, за меня порадоваться: не каждый день на такие крутые дискотеки хожу!
   - Да я рад, - с видом обречённого на смерть мученика ответил Стас, - только... как ты поздно ночью будешь одна домой возвращаться?
   - Проводит... кто-нибудь, - безразлично проговорила Натка, - нашел, о чём беспокоиться. Лучше бы не сидел дома, не кис, а тоже куда-нибудь оттянуться поехал. Знаешь, помогает.
   - Меня уже ничего не спасёт, - печально улыбнулся парень, - разве что...
   - Я пойду, Стас, - быстро перебила парня Натка, боясь, что тот опять начнёт говорить о своих чувствах к ней, - мне пора.
   - Но ты же только пришла! - удивился этот ужасно гостеприимный хозяин и вскочил с дивана, - Оставайся ещё, чаю попьём!
   - Нет, Стас, не нужно, - улыбнулась девушка, вспомнив, как однажды парень пролил кипяток на свои брюки, наливая ей, Натке, чай. Руки что ли задрожали. Наверное, парню было больно, но он не показал виду, а лишь смеялся, скрывая обожжённые слёзы.
   - Ты так посмотрела на меня по-особенному, - сказал потом Стас, - вот я и пролил кипяток на свои колени. Но мне не больно, не волнуйся.
   - На колени ли? - хихикнула Натка, но подтрунивать над парнем не стала: и так ему бедному плохо.
   Категорически отказавшись на сей раз от чая, хотела, было, бросить быстрое "Пока" и убежать, но...
   - Слушай, Нат, а зачем ты пришла? - остановил её вдруг решительный и суровый голос её друга.
  
   Зачем она пришла? Натка сейчас не смогла бы ответить на этот вопрос. Стаса она знала целую вечность. Прежде их родители жили по соседству и дружили, часто ходили друг к другу в гости, играли в лото, ругали политиков, предполагали, когда наступит очередной конец света. Взрослая ерунда детей не интересовала. Стас и Натка были неразлучны. Мальчик каждый раз придумывал какую-нибудь новую и неожиданную игру, порой сам удивлялся своей придумке, но никогда не тушевался. Он всюду был бы заводилой, даже в кругу её подруг, но его не манили компании и шумные сборища. Ему было хорошо с Наткой, и всякий третий, четвёртый, пятый был бы лишним. Потом случилась трагедия, и его родители погибли в автокатастрофе. Стас не плакал, лишь когда безнадёжно мокрые комья земли посыпались на крышку гроба, парень отвернулся, посмотрел на затянутое серыми тучами небо, не проберёшься выше в заповедную запертую синь. Нет ничего ужаснее ощущения собственной безнадёжности, невозможности преодоления чего-то. Тогда ему было шестнадцать - рано говорить, что всё кончено, ничего ещё толком и не начиналось.
   Потом, потом... Вообще ничего не понятно. Родственники, конечно, не забывали Стаса, навещали его, успокаивали, говорили ободряющие слова,... дарили конфеты, печенье, видиокассеты с лучшими русскими и зарубежными фильмами. Парень принимал всё это с надоевшей ему самому дежурной улыбкой, - мол, смотрите, держусь, всё со мной в порядке. Со временем родственники стали наезжать всё реже и реже, а в последнее время совсем прекратили. Лишь Натка постоянно забегала в знакомую с детства двухкомнатную квартиру, теперь слишком большую для одного человека. Может быть, девушка чувствовала какую-то свою, не понятую ей самой, вину перед парнем: в детстве они хотели пожениться и во дворе их всегда дразнили женихом и невестой. Стас понимал, Натка стала другой задолго до смерти родителей, раньше, когда, наверное, начала понимать, что не любит его. Но смириться с этим парень не мог. Каждый вечер девушка, выглянув в окно, могла увидеть его. Он приходил высокий, с длинными непричёсанными волосами с неразлучной гитарой в руках. Садился на скамейку и пел для неё им самим сочинённые песни. Уставшие пальцы его словно скользили по струнам, чтобы когда-то случайно сорваться, не найти продолжения, увязнуть в тишине. По вечерам парень грузил коробки в местном магазинчике, зарабатывал на жизнь, потом спешил домой, брал гитару и отправлялся к знакомому подъезду. Соседи ругались: им всем хором мешали спать, часто Натка, вынося мусор, ловила на себе их укоряющие взгляды, но поделать ничего не могла. На все просьбы замолчать Стас лишь неопределённо кивал головой, а под вечер вновь появлялся с гитарой. Однажды на него напали мальчишки, отобрали гитару и избили, но спустя два дня Стас появился снова с новой гитарой и новыми песнями. Его правый глаз украшал здоровенный синяк, которого хватило бы на целое небо в стране лилипутов. Но сломать Стаса было непросто.
   - Они обещали убить тебя, если ты не уберёшься, поспешила предупредить парня Натка, - это Стайлз и его компания, они слов на ветер не бросают.
   - Ты что их боишься? - удивился Стас. Небо Лилипутии постепенно желтело, словно готовилось к восходу светила, - со мной всё в порядке. Тогда я просто вовремя не сориентировался, и им удалось застать меня врасплох. Больше подобного не повторится, обещаю.
   Он отвечал, как провинившийся ребёнок, которого мать застукала за попыткой открыть дверцы буфета со сластями.
   - Я не хочу, чтобы тебя убили, Стас.
   Это было первое признание, на которое она решилась. Возможно, и последнее - сейчас они так редко видятся. А если Натка возьмёт и влюбится в кого-нибудь по-настоящему, делать будет просто нечего. Как бедным лилипутам, оставшимся в один прекрасный день без неба.
   - Так зачем, Нат?
   Стас повторил свой вопрос, не надеясь услышать правильный ответ, которого не знал. Гитара одиноко пылилась в углу: больше года он не прикасался к ней. Не из-за Стайлза с компанией, не из-за потери вдохновения даже не из-за того, что в последнее время приходилось больше работать, чтобы оплатить свою месяц от месяца дорожающую конуру.
   Просто.
   Не было в этом больше смысла и результатов не было. Остались мотивы, и только. Больше чем другом, хорошим другом, он для Натки не стал.
   - Ты к телефону не подходишь, - наконец отозвалась девушка, - вот я и решила заглянуть. Времени до клуба ещё гора!
   - Я слишком стар, чтобы мне звонили, - улыбнулся Стас, - а свой сотовый я потерял на днях, так что...
   - Хочешь, я тебе отдам свой бывший? - перебила парня Натка, узнав о его беде, - Мне он всё равно не нужен...
   - Да я куплю, - постарался успокоить её Стас, отказываясь и от бывших и от настоящих, - поработаю пару лишних выходных и куплю. Подумаешь, проблема! Не стоит переживать.
   - Понимаю, - решила съязвить Натка, - я сегодня иду одна в ночной клуб. Вот проблема мирового масштаба! С ума сойти!
   - Проблема в другом, - Стас по-прежнему был серьёзен и невозмутим, слова Натки нисколько не задели его, - Мы не хотим отличаться от остальных, ходим в ночные клубы, потому что это модно, читаем бестселлеры, потому что не хотим загружать свою голову, слушаем попсовую музыку, потому что другой просто не понимаем. Постепенно со скоростью света мы превращаемся в серую массу и растворяемся в ней. Нам нравится ощущение стадности. Это нужно тем, кто сейчас у власти. Ведь стадом легче управлять, достаточно одного умного пастуха. А уж если пастухов два, то коровам совсем некуда деться.
   - Что я тебе корова? - рассердилась Натка, - Ладно, я пойду, а то мы опять с тобой поссоримся. Не звони мне ближайшие несколько дней, я хоть немного отдохну от тебя и твоих беззубых проповедей. Рассуждаешь так, будто тебе лет семьдесят как минимум. Живи на всю катушку, а когда она кончится, начни другую!
   - Если все так будут жить, катушек не хватит, - криво улыбнулся Стас, но потом словно вспомнил чего-то и снова заговорил серьёзно, - в субботу я собираюсь на дачу, поедешь со мной?
   - В эдакую глушь? - удивилась Натка, не понимая, что там ещё нужно Стасу, - Что я дура? Ни за что не поеду.
  
   Оконные стёкла были грязны, они упирались в глухую обшарпанную стену заброшенного корпуса больницы. Когда Натка впервые оказалась здесь, её поразило это полуразрушенное здание, огромное, чёрное с уродливыми колоннами у входа. Кажется, там находилась комнатка сторожей и ремонтная мастерская, потому что во дворе больницы пахло свежими опилками и древесной стружкой. Новое же здание, в котором помещались больные, было двухэтажным длинным, невзрачным, выкрашенным в бледно-жёлтый цвет. На всех окнах по две пары решёток, Натка всегда удивлялась этой излишней предусмотрительности, не раз спрашивала себя "Зачем?". Они ведь не заключённые, они больные и убегать никуда не собираются. Правда с некоторыми случаются припадки, какие были с дядей Ми, но тому при всей его тщедушности вряд ли удалось бы разбить эти грязные оконные стёкла, которым наверняка надоело всё, что происходит внутри и снаружи больницы.
   Дядю Ми давно унесли, а Натка всё ещё не могла примириться с его смертью. Да, он болел намного серьёзнее, чем они все, но ведь здесь больница, а, стало быть, лечат. Но не уследили, не вылечили. "Возникли осложнения", - брезгливо кинул санитар в ответ на немой, но очевидный вопрос девушки. Ответил. А мог и вообще ничего не отвечать, он не обязан разъяснять причины какой-то там пациентке. Умер и всё тут. Все когда-нибудь умрём - закон природы, с неё и спрашивайте. Наше дело вынести труп и освободить койку, не сегодня, так завтра новый больной появится.
   Но пока койка дяди Ми пустовала. Покрытая белым непомерно длинным покрывалом она казалась Натке кораблём, застрявшим во льдах, обречённым на гибель. Взобравшись на эту слишком большую для неё кровать, девушка почувствовала себя капитаном, который погибнет последним, проводив в рай весь свой не дождавшийся спасения экипаж.
   Все веснушки были на месте, и Натка чувствовала себя хорошо. Неизвестный спал, его неровное чуть хрипловатое дыхание доносилось до девушки, успокаивало её. Значит, жив, значит, борется. С его появлением в палате Натка взбодрилась, превратившись из бледной вечно испуганной тени, собирающей свои веснушки по чужим койкам, в довольно-таки симпатичную девчушку. Жизнь снова обретала смысл, потерянный Наткой там снаружи. Казалось, навсегда потерянный, а может, отринутый ей самой за ненадобностью. Лиза считала их палату Гром адом и каждый день строила планы побега, делясь самыми бредовыми с Ретли. Оно и понятно: у Лизы есть кто-то там, по ту сторону оконных стёкол, вот она и стремится на волю. Натка же никуда не стремилась, у неё не было никого ни там, ни здесь. В неизвестном ей человеке, который существует уже третьи сутки, девушка видела что-то, чего описать не могла словами. Получался один бред. Но именно это что-то неразгаданное помогало оставаться на грани, не съехать с катушек полностью, а значит, на какую-то ничтожную долю процента быть человеком.
   Неизвестный спал. Возможно, ему снились сны.
  
   - Учти, ты обрекаешь себя на бессонную ночь, - в шутку предупредила её Зелёнка, - лучше выпей чашечку кофе, а то уснёшь прямо на танцполе.
   Натка ничего не ответила, лишь понимающе улыбнулась. Ну, не привыкла она к ночной жизни, не страшно. Во всяком случае, не будет мешать Кирка со своими девицами - вот уж повеселятся сегодня вволю одни в пустой квартире.
   Ночной клуб "Бригантина" встретил её шепчущими огнями, постоянно зовущими за собой, спешащими опоздать, чтобы не вспомнить потом никого, погаснуть к утру, стерев из своей памяти всех, кто спешил и опаздывал, всё равно успевая вовремя.
   Натка пришла сюда намного раньше, думала, что найти "Бригантину" будет непросто. Девушка плохо знала город, она путалась в его улицах и переулочках, как муха в паутине. Правда, первый же встречный парень подробно объяснил, как добраться до "Бригантины".
   - Только не утоните, - в шутку предупредил он на прощанье, - Иртыш ведь рядом. А то потом вытаскивай вас.
   - Уж я попробую, - улыбнулась Натка, - а вы что, спасатель?
   - Почти, - рассмеялся парень и ничего больше не ответил. Наверное, он спешил на свидание, и какая-то там пусть даже самая лучшая на свете Натка ему была не нужна.
   - Что у вас в сумочке? - поинтересовался охранник, подарив девушке пустой, равнодушный взгляд. Первая в новой сотне... А дальше - вторая, третья, четвёртый, а потом быстро собьёшься со счёту, словно робот повторяя нержавеющую фразу.
   - Ничего особенного,... - смутилась Натка, - косметичка, расчёска, зеркальце... Вам всё перечислять?
   - Не нужно, - подобие улыбки промелькнуло на каменном лице охранника, но тут же скрылось, - рано вы.
   - Ничего, - отозвалась Натка и улыбнулась в ответ, - моё время, как хочу, так его и трачу.
   - Надо было ответить ему "динамит", - услышала она вдруг за своей спиной ровный красивый мужской голос. Обернулась: её разглядывал красивый мускулистый кареглазый парень. "Мачо", как любит выражаться Лёнка. На вид лет двадцать пять-двадцать шесть, волосы чёрные-чёрные, как в рекламе. Наверняка без перхоти, такие не позволят себе даже малой небрежности, где там пробиться перхоти! С лупой будешь искать - не найдёшь. Лёгкая улыбка расцветала на его губах, Натка поняла, что парень ею заинтересовался.
   - Лучше нитроглицерин - надёжней и сердце болеть не будет, - предложила Натка, вспомнив где-то услышанную шутку, - а почему вы так рано? Концертная программа ещё не началась.
  
   С привычным интересом разглядывая ни свет, ни заря заявившуюся в клуб рыжеватую сучку, Сорвил Самукьянец приторно улыбался, словно товар на рынке оценивал. Карина наколола его, только что позвонила и сказала, что задержится в институте. Какой к чёрту институт, когда все экзамены давным-давно прошли? Или уж, если говорить прямо, отложены на осень, как у всех нормальных людей. Что мешает осознать, что они оба надоели друг другу? Сорвила передёрнуло. Да и кто она такая? Паршивая мелированная сука. Даже врать-то как следует не научилась.
   Сорвил мог бы вспомнить то, в чём Карина как раз преуспела, но перспектива провести этот вечер в одиночку его не устраивала, и нужно было искать жертву на сегодня. Конечно, на танцполе, он кого-нибудь подыщет - половина девушек этого дерьмового города от него без ума, но до концертной программы ещё долго. А он не привык находиться один.
   И всё же... что-то в этой сучке новоиспечённой есть. Может быть, глаза небесно-голубые чем-то напоминают глаза его матери... Но это уже бред. Сентиментальная возня на боях без правил. Он так думать не может, не умеет и не станет. Вот и всё.
   Но почему он не встречал эту девчонку раньше? "Лучше нитроглицерин - надёжней и сердце болеть не будет". Хочет показать, что всё здесь знает, как облупленная, а по всему видно простушка. И в клубы не ходит. Иначе давным-давно научилась бы опаздывать, зная, что концертная программа в этих дерьмовых клубах никогда не начинается вовремя.
   - Сорвил, - коротко бросил он, - у нас ещё куча времени, пойдём, подышим воздухом, а то всю ночь потом толкаться тут в тесноте.
   Но почему он говорит мне "ты"? Ведь мы никогда не встречались раньше...
   - А они, - Натка недоверчиво покосилась на охранников, - не выпустят...
   - Свои парни, - улыбнулся он, - меня хорошо знают, я здесь часто тусуюсь. Пойдём, а то...
   Он перестал улыбаться и взгляд его помрачнел.
   - ...я даже не знаю, как тебя зовут.
  
   Тонкая, едва дышащая молния на потрескавшемся от времени фанерном щите. А за ним стены, до боли крепкие стены. Нет, она, Натка, не будет биться об них головой, потому что это больно. Дверь, на первый взгляд казавшаяся старой и едва дышащей, на самом деле была твёрже гранита и пугала своей неприступностью. Девушка забарабанила в эту дверь кулачками, коленками, словно испугавшийся грозы малыш, мечтающий найти покой в комнате родителей. Но никто не ответил Натке, не ругнулся голосом отца снаружи, никто не выпустил её из объятий грома.
   Боже, она боится, боится, боится... Палаты больше не существовало. Змеи, уродливо-чёрные с длинными языками, ползли к ней, пытаясь укрыться от шершавых капель дождя. Мир разорвался, будто бумажный лист, на мелкие клочки и в каждом клочке была змея. Даже горизонт представлял собой извивающуюся змею, теряющуюся в голых кронах деревьев. Серое небо наваливалось сверху, но Натка знала, что и оно наполнено до краёв змеями. Внезапно рядом с ней оказался доктор Горавски в белом халате, перепачканном кровью.
   - Если ты будешь себя плохо вести, Натка, змея тебя укусит. Тебя никогда раньше не кусали змеи? Это очень-очень больно, поверь мне.
   - Нет! - завопила она, - Я не буду себя плохо вести, только уберите это, пожалуйста, уберите!
   - Сегодня ты опять думала о побеге, - Горавски был невозмутим. Неожиданно он сунул руку в карман и вытащил оттуда извивающуюся гадюку, - ты смела думать о побеге после нашего уговора. Ты нехорошая девочка, Натка, не так ли? Что же мне с тобой делать?
   Змеи... Они уже ползли по её ногам, забирались под халат, путались в волосах, обвили шею тугим воротником. Натка хотела закричать, но сил уже не было, и она лишь виновато всхлипнула, осторожно кивнув головой.
   - Не бойся, - улыбнулся Горавски, показывая жёлтые нечищеные зубы, - они не тронут тебя без моего разрешения. Но ты нехорошая девочка, Натка, и я начинаю подумывать, не разрешить ли мне...
   Гадюка в его руках, почуяв свободу, кинулась Натке в лицо. Мир на мгновенье потух, перед глазами зазвенела темнота, пропуская через себя холодные искры. Девушка закричала, словно желая прогнать надоевший кошмар и с последней надеждой, теплящейся в сердце, открыла глаза.
   Ничего не исчезло. Только доктор поскучнел, видно без гадюки он лишился и хорошего настроения.
   - Ты подумай, - печально проговорил он, - Лучше палаты Гром нет места во Вселенной, а ты хочешь бежать. И куда побежишь? Совсем скоро мы будем всюду и тогда тебе не уйти. Мы выберемся из этих стен и захватим всю Вселенную, а если получится, то выйдем за её границы. С нами ты в безопасности. А если попробуешь бежать, то мы убьём твоего нового дружка, из-за которого ты не спишь вторые сутки. Отдадим змеям на радость. Ну, так как?...
   - Не убивайте его, - прохрипела Натка, чувствуя, что её змеиный воротник постепенно сжимается, - ...что хотите, только не убивайте...
   - Ты будешь хорошей девочкой?
   - Да.
   - Ты любишь палату Гром?
   - Да.
   - Палата Гром - лучшее место в мире?
   - Да. Господи, да, только отпустите.
   - Не стучи в эту дверь, она открыта, - Горавски легко толкнул ту неприступность, о которую Натка совсем недавно разбила свои кулачки...
   Недавно? Нет, это было давно, когда ещё мир прочно стоял на ногах, а за окнами, освещая мир подслеповатым мраком, горели разбитые фонари...
  
   - Не открывается, чёрт, - разгорячённая, захмелевшая после двух бокалов шампанского Натка дёргала входную дверь, чтобы обрести спасительный свежий воздух. Ничего не надо, только слиться с ним в один тихий и спокойный поток. - Не открывается, чёрт!
   ...Мы не хотим отличаться от остальных и превращаемся в серую массу...
   ...Ведь стадом легче управлять, а мы не понимаем хорошей музыки,... мы вообще ничего не понимаем...
   "Чёрт, о чём я думаю? - удивилась Натка и тут же испугалась собственных мыслей, - Стас, уходи прочь, сейчас не до тебя".
   - Подожди, - пришёл на помощь Сорвил, - всё нужно делать нежно и плавно. Иначе ты весь клуб на уши поставишь. Дверь не заперта, тебе просто кажется. Давай повернём эту ручку вниз... Вот так. Видишь, как просто? С тобой всё в порядке?
   Но Натка не смогла ничего ответить: скорое июньское утро встретило её прохладным ветром и непроглядной удивительной тишиной. Эту тишину, казалось, можно было потрогать руками или отрезать кусок к завтраку, она была в любой песчинке и вроде бы нигде. Так порой необъяснимо отовсюду стрекочет сверчок, спрятавшись за печкой. Девушке вдруг стало как-то не по себе, но от такого не по себе было хорошо и удивительно спокойно, словно всё вокруг так, как надо и весь мир принадлежит ей одной.
   - Тебе холодно? - скинул с себя куртку Сорвил, - Держи, а то замёрзнешь. На сегодня передавали похолодание...
   - Нет, мне хорошо, - ответила она, словно и не было прежде никаких вопросов, - знаешь, Сорвил, мне никогда не было так... так...
   Слова потерялись в толщах тишины, и нужное так и не нашлось. Полосы случайного, казалось бы, придуманного света неожиданно возникали и пропадали, не умея осветить человеческую душу, ничего пока не умея.
   - Автобусы ещё не ходят, - вынул из себя парень, - ты... где живёшь? А то я могу договориться, тебя подбросят...
   - Нет, что ты! - эта сучка, казалось, была удивлена, - Я с тобой хочу... Мы потом погуляем, а там, глядишь, и автобусы это...
   Натка остановилась и задумалась. Потом на её лице появилась улыбка.
   - Заверещат, - произнесла она и двинулась дальше. Недоумевающий Сорвил пристроился рядом. Ему нравилась эта девушка, он хотел уже пригласить её к себе, но что-то держало, мешало, останавливало. Она была не такой, как другие, и он пока не понимал, как себя с ней вести.
   - Это мы с братом придумали, когда маленькими были, - пояснила Натка, поняв замешательство Сорвила, - понимаешь, как утренние галчата в ожидании корма. А часто еды никакой не было, приходилось самим варить чего-то.
   Девушка остановилась, вспомнив, как приходил Стас и учил её варить кашу и грустно улыбнулась.
   - Может, пойдём ко мне, приведёшь себя в порядок? - нашёлся парень, заметив её внезапную печаль, - Я один живу, никто не помешает. А то тебя родители ругать будут, что ты в таком виде под утро домой заявилась.
   - Мои родители в командировке, - проговорила Натка, снова остановившись, - голова кружится. Дома только брат, но он, я думаю, не скучает. Сорвил, держи меня, я сейчас падать буду!
   Она и правда чуть не упала. Мир вдруг поехал, поехал и вдруг раскололся на тысячи угольков, догорающего ночного неба. Натка отчаянно вцепилась в Сорвила и неожиданно оказалась в его объятиях. "Так, наверное, и должно было получиться", - промелькнуло в голове, а потом Натке до безумия захотелось поцеловать его.
   Где-то в другом измерении занималась заря.
   - Мне не стоило так напиваться, правда? - улыбнулась она и обхватила его шею своими руками, - Вот теперь я не упаду ни за какие стратосферы...
   Язык у неё заплёлся и упал бы, шагай он по какому-нибудь утреннему проспекту, свободному от машин и пешеходов. Но Самукьянец вдруг коснулся своими губами её губ, и языку ничего не оставалось, как лезть вперёд, словно отважному разведчику, пробивающему путь к самому сердцу врага. Но Сорвил - не враг, с ним было хорошо. Мысли уехали прочь, больше не думалось, лишь хотелось улететь за все мыслимые и немыслимые горизонты и в то же время остаться в сильных и надёжных мужских руках.
   Воскресный город спокойно досматривал свой последний, самый крепкий, утренний сон, нисколько не боясь того, что будильник прозвенит на самом интересном месте. Где-то на востоке рушилась ночь, таяла чернота в сумбурном потоке света. На крыльце нового корпуса университета появился заспанный охранник и закурил сигарету. Никто сегодня не опаздывал на лекции, не шлёпал ногами по прошлогодним лужам, не вспоминал забытые со школы законы Ньютона. Мир был удивительно пуст, словно случайно проснулся необитаемым. На востоке расцветал сказочный солнечный цветок будущего дня, и Натка чувствовала себя его большим изящным и самым красивым лепестком.
   Грубая шкура дорог, изборождённая морщинами и буграми, дремала, её не беспокоили первые машины и ранние троллейбусы, только где-то вдали одиноко и печально звенел колокольчик, пытаясь пробиться сквозь тающую толщу тишины.
   - Я хочу в туалет, - сказала Натка, нисколько не краснея, видимо Сорвил её уже не смущал. - У тебя есть десятка?
   - Что? - растерялся Сорвил, не ожидая, что сучка может спокойно так говорить в его присутствии. Предыдущие его спутницы все свои дела успевали сделать в клубе и с подобными просьбами не приставали.
   - Десятка, - повторила Натка, глядя парню прямо в глаза, - только десятка и мы спасены. Не знаешь, где здесь поблизости кабинки?
   Сорвил недоумённо пожал плечами, вытащил из кармана десять рублей, удивляясь тому, что угадал с первого раза. Охранник покосился в их сторону и подумал о чём-то своём, ведомом только ему одному. Недокуренная сигарета отправилась в урну.
   - Понимаешь, я бы в университет попросилась да воскресенье сегодня, всё там закрыто, - словно извинялась девушка, не уставая смотреть на Сорвила, словно тот был заморской диковинкой, - могут не пустить.
   - Да, да, - отозвался парень, не глядя на спутницу, - сейчас каждый охранник из себя президента корчит. Связываться не хочется, а то бы я сказал ему...
   - Пустое, - отмахнулась Натка, совсем не желая ссоры ни свет ни заря. - Смотри, вон кабинки! Пошли туда!
   Где-то на востоке отцветающий рассвет ронял свои опавшие лепестки на землю. Отовсюду тянулась к солнцу зелень - впитывая свет, мир из пыльного становился изумрудным, и первые лучи солнца весело забегали по листве, закружили хороводы по траве-мураве, застучали в окна спящих горожан.
   ...Сорвил положил десять рублей в купюроприёмник, автомат послушно сжевал их и на двери появилось долгожданное OPEN.
   - Не хлопай ушами, а то исчезну, - предупредила парня Натка и скрылась в голубой кабинке, в которой не хватало для романтичности картины сердечка над дверью.
   Лучше бы она тогда не говорила этих слов.
  
   Он ничего не помнил, но видел сон. Плохие наступали, их было много, для сумеречной, судорожной реальности безнадёжно много, и Карпатов уже не отдавал приказа не отступать, он лежал, уткнувшись носом в пакет с мукой, и не двигался. Над ним и другими убитыми роями кружили мухи. Ему запомнилась одна большая зелёная, размером со среднего воробья, она потирала лапки и выжидала. Ей было мало всех, ей хотелось именно его, и он понимал это. Баррикада была сложена из опрокинутых шкафов, сломанных стульев и новёхоньких велосипедов "Американский турист", за который в детстве он готов был отдать всю свою коллекцию марок. Сейчас ничего никому не было надо. Дверь одного из разграбленных магазинов висела на одной петле и всё норовила упасть, но держалась, издавая не прекращающийся старческий скрип. Плохие знали, что повстанцам некуда деться и баррикада скоро будет взята. Но то, что дверь упадёт, если кто-то попытается до неё дотронуться, знал только он. На каждый короткий скрип его сердце отвечало тревожными неровными ударами, норовя замереть, успокоиться, передохнуть. Плохие словно понимали это и не спешили. Возможно, ждали новых поставок оружия из-за границы: сверху обещали восстановить страну, дать какие-то сумасшедшие кредиты, если с повстанцами будет покончено. "Мы поможем вам вернуть демократию", - кричали на всех языках плакаты в городе. Рядом с надписью непонятной национальности мужик улыбался, показывая ровные красивые зубы, пугающие своей неестественной белизной. Золотое кольцо блестело на левой руке мужика, в которой он сжимал хлеб с маслом. Правая рука на плакат не влезла и озорные школьники с окраин, пытаясь исправить такую несправедливость, подрисовывали мужичку руку, чтобы забредающие на окраины раз в жизни правительственные агенты застали своего героя за неприличным занятием. В центре плакаты охранялись, чтобы случайные прохожие не сдёрнули их со стен и с заборов, чтобы потом сдать вместе с другими плакатами, старыми книгами и газетами за двадцать копеек. Он знал, где за бумагу дают двадцать пять, но сдать сейчас всё равно было нечего - вся бумага давно сгорела в пламени последних костров.
   Плакаты обещали хорошую жизнь.
   В один из таких плакатов были завёрнуты трупы.
   Плохие, пытаясь заслужить уважение Запада, старались изо всех сил. Растеряв человеческие черты, они приняли закон джунглей: выжить должен сильнейший.
   Сегодня сильнейшие они. Робкая перестрелка ещё продолжалась, но он знал, что патроны на исходе, что одна винтовка попросту вышла из строя, а со второй Калитин - вчерашний учитель - который никогда до восстания не брал в руки оружия.
   В доме напротив играла музыка, верно жильцы пытались затвориться от гнетущего шума. Слащавая попсовая мелодия. Такие действовали ему на нервы, прогоняли здравый смысл, и он сдерживал себя, чтобы не пальнуть в эти безразличные окна, не встревожить обывательский уют богатых квартир. Но патронов было жалко, и он держался, понимая, что дело повстанцев проиграно, и скоро всех их расстреляют прямо здесь возле баррикады без суда и следствия.
   Он, приняв командование, приказал оставшимся в живых отступать. Потом они уже не отступали, а бежали, слыша отчётливый пулемётный плач невдалеке. Время от времени кто-то вскрикивал и падал, он знал, что скоро придёт и его очередь, что и он вдруг подпрыгнет, словно пытаясь взлететь, рухнет в мягкую убаюкивающую траву и больше не поднимется, дожидаясь, когда к нему подбегут плохие и станут хохотать, захлёбываясь в истеричных приступах смеха. Нет, нужно бежать, запутывая следы, спасая свою ничего не значащую шкуру.
   Старый корпус технического университета улыбался разбитыми окнами, но занятия шли: невозмутимый голос лектора доносился до него, но не оставался в сознании, а летел прочь. Смысл фраз и даже отдельных слов был ему не ясен да он и не пытался что-то понять, в его голове сейчас не было мыслей, словно все они остались на баррикаде вместе с убитыми товарищами.
   Плохие больше не стреляли, видно получили приказ взять повстанцев живыми. Неизвестной породы пёс вцепился в его куртку, повалил на землю, скользким червяком он избавился от куртки, скатился в овраг и замер, словно зверь, на которого объявлена охота.
   Загнали, загнали, суки...
   Без куртки было холодно. Ледяное небо с редкими, невзрачными облачками не насыщало теплом, оно лишь было теперь ещё выше, чем когда-либо, ещё более безжалостно, и только стайка не знакомых ему птичек не боялась кружить в сумасшедшей близости от неба, не страшась его холодной безразличности.
   - Выходи! - доносились до него голоса его противников, - Все твои люди сдались. Тебе больше не на что надеяться!
   - Попробуйте, возьмите, - выдохнул он скорее для себя, чем для плохих. - Спускайтесь сюда и посмотрим, кто кого.
   Наверху подумали и смолкли. Утих пулемёт, захлебнувшись в дебрях молчания, в кромешной тишине потонули дружные созвучья винтовок, последние гранаты взорвались и затихли. Небо с бешеной скоростью понеслось вниз и словно пробка бутылку накрыло овраг, в котором укрылся он, ожидая конца.
   - Добро пожаловать в палату Гром, парень, - донёсся до него голос неизвестно откуда, - добро пожаловать в палату Гром.
   Узкая белая полоска, с трудом пробившаяся сквозь темноту. Приглушённый белый свет по другую сторону ресниц. Он двинулся навстречу этой белой неизвестности, но скоро почувствовал, что тонет в ней, вязнет, словно в болоте, задыхается. Клочья белого тумана проникали в его нос и рот, лезли в глаза, становились чем-то лишним, ненужным, инородным.
   "Это только потолок, - бормотал он, понимая, что задыхается. - Наваливающийся сверху потолок с протекающей крышей. Он не может причинить тебе никакого вреда".
   - Он бредит? - липкий, но приятный девчачий шёпот вполз в сознание. Это была не Натка, другая, имени которой он не знал. Но, собрав оставшиеся силы, побежал на этот шёпот, запинаясь и падая. Под ногами один за другим поднимались корни деревьев, самый гибкий и бойкий вцепился в лодыжку и потянул в разверзшуюся белую землю. Он закричал и проснулся окончательно, вырвавшись из бездны безумия.
   - Что с тобой? - встрепенулась Натка, вскочив со своего места. Лиза уже ушла в свой уголок думать о побеге, остальные были на процедурах, только Ретли что-то мелко строчил в своём блокноте, придумывая себе новую жизнь. - Тебе плохо?
   - Я видел страшный сон,... - прошептал он, вцепившись в руку Натки, да так, что девушка сморщилась от боли. - Будто всё было наяву, я до сих пор ощущаю, как пуста и бесконечна та бездна, в которую я летел... Пальцы по-прежнему пытаются что-то нащупать, уцепиться и не могут...
   - Успокойся, - прошептала Натка, проведя свободной рукой по его небритой щеке, - здесь все видят сны, так надо. Это новый метод лечения, наиболее прогрессивный из всех. Так говорит доктор Горавски, а ему надо верить.
   Потому что если ты не поверишь, он отдаст тебя на растерзание змеям. Ты же любишь змей, Натка, не так ли?
   Нет? Но уверяю, они полюбят тебя.
   - Мне страшно, - его шершавый шёпот наждаком вполз в душу Натки, поселился там вместе с каждодневными кошмарами, проехался по неровным беспорядочным мыслям, расшвыряв их, словно кегли.
   - Мне тоже, - сказала она и вдруг нашла его руку и прикоснулась к ней губами. -Знаешь... у меня никого нет кроме тебя... никого... во всём мире... Пожалуйста, не уходи... не исчезай... Если и ты уйдёшь, то я не знаю, что будет со мной... буду ли я вообще... мне станет не для кого жить... мне дышать будет некем...
   - Шуры-муры? - оторвался от своих записей Ретли.
   - Отвали, - вырвалось у Натки, - пойди полей цветочки.
   - Сегодня не моя очередь, - пожал плечами Донован, - я точно знаю...
   - Здесь никто ничего не знает точно, - сказала Натка, и вдруг её осенило от неожиданной догадки, - кто знает, может, мы уже умерли? Знаете, как было бы здорово! Тогда бы выходило, что этот кошмар снится уже не нам.
   Ретли посмотрел на свои часы и улыбнулся - было без двадцати восемь. Донован оставался единственным в палате обладателем часов, которые всегда показывали одно и то же время. Может, нужно было заменить батарейки или просто завести часы, но вернее всего то, что секунды здесь совсем не сочились, замерзая под недвижимой бесконечностью стрелок. Сегодня повторялся вчерашний день: по-прежнему скалил клыки Жасмин-Бурдынчик, мечтала выбраться на свободу Лиза, плакала Натка, недосчитавшись нескольких веснушек,... Ретли бесполезно улыбался, сообщая всем, что уже без двадцати восемь.
   - В восемь обед, - произнёс Донован, уставившись в потолок, - санитары подумают, что вы любовники, и... я так подумаю. Вы мне просто не оставляете выбора...
   - Как тебя зовут? - вместо ответа обратился к нему неизвестный, - только, пожалуйста, по буквам, а то я не запомню с ходу.
  
   ...Но никто из садоводов уже не мог прочитать, что было написано на жёлтой табличке, которая обозначала собой конечную остановку триста сорок седьмого автобуса. Потрескавшиеся буквы кое-где совсем выцвели, и, не зная расписания, очень сложно было отсюда уехать. Впрочем, если даже ты его знал, то тебя это мало спасало. По маршруту ходила только одна видавшая виды машина, которая могла заглохнуть на полтора рейса. Сиденья были изрезаны, испоганены непристойными надписями, а иных и вовсе больше не существовало, словно вырванные с корнем зубы они, никому не нужные теперь, ютились в неприметных уголках автобусного депо.
   - ...потом память подводит и всё конец, - говорил Стас, когда они выбрались из душного салона и двинулись дальше пешком, - прошлое становится обрывками лоскутков, а связать его в один большой платок мы не можем,... да и не сможем.
   Натка больше смотрела по сторонам, чем слушала Стаса, она лишь кивнула, и видно удовлетворённый этим парень умолк.
   Больше половины садовых участков было заброшено, они заросли сорной травой, а плохонькие деревянные заборчики терялись под безумием клёнов, скрывались под безмолвной тяжестью яблонь. Раньше здесь была дорога и свободно могла проехать машина, сейчас с трудом пробирался человек. И то редко, мало у кого остались дачные участки на той стороне, где ещё держался, оберегаемый своим хозяином, потерявшийся в зелени яблонь домик Стаса. Сквозь разбитый, потерявшийся под грудой тишины асфальт прорастала трава, множились одуванчики, готовые в один прекрасный ветер сбросить свои белоснежные вершины. Однако парень упорно шёл вперёд, и Натке приходилось следовать за ним, радуясь только тому, что сегодня она в джинсах и нечему цепляться за нахальные кусты, которые в любой момент вцепились бы своими ветками в юбку, норовя оставить часть её себе на память.
   - Почему здесь так пусто? - спросила однажды она, когда кусочек асфальта затесался в кроссовок, и пришлось остановиться, чтобы расшнуроваться, выпасть из тесной обувки и малость перевести дух.
   - Сорок третий километр, сюда ехать далеко, - объяснил Стас, разглядывая слишком уж частые сереющие заплаты облаков на оглушительной синеве. - Ещё и дачи по другую сторону железной дороги, а переезда нет. Чёрт, после обеда будет дождь, а по радио не почесались передать. Так бы я тебя предупредил, чтобы ты захватила из дому плащ.
   - Да я ничего... справлюсь, - проговорила Натка, поняв вдруг, что в дождливую погоду ей здесь будет совсем невмоготу. - До твоего домика добегу, не волнуйся.
   - Только там крыша течёт, - словно извиняясь, произнёс Стас, - не хватает рук на всё про всё у меня. Стёкла вот новые в оконцах надо вставить...
   - Да бросать тебе всё это давно пора, - поспешила высказать свою точку зрения Натка, - что ты на рынке себе яблок не купишь?
   Стас промолчал. Он понимал, что Натка опять начнёт винить его за беспутную жизнь, за то, что он одевается, как попало и не собирается нигде учиться, что всю жизнь так и будет разгружать коробки в местном магазинчике, не задумываясь ни на мгновение о том, что где-то можно устроиться лучше.
   - Молчишь, да! - попыталась задеть парня Натка, - Нравится зарабатывать крохи в своём магазинчике, да ещё и надрываться каждый день! В старости у тебя горб вырастет во-о-т такой, и ты уже ни на что не будешь способен как мужчина!
   Стас улыбнулся.
   - Да, Нат, - ответил он, - я ни на что не буду способен. Ты попала в точку. А теперь пойдём, пожалуйста, побыстрее, а то дождь застанет нас в пути, и ты будешь ворчать ещё больше, если промокнешь.
   - Пойдём, конечно! - воскликнула Натка, прибавляя шаг, - Что ж ты раньше молчал? Хочешь, чтоб я простудилась, заболела и умерла, хочешь, да!
   - Хочу, - буркнул Стас, - хочу, но не этого. Так как, я забыл, его зовут?
   - Что? - не поняла его спутница, - Ах, ты всё об этом! Ревнуешь?
   - Это не ответ, - предупредил Стас, потом увидел впереди засохшую яблоню и улыбнулся. Первый ориентир, а Натка его уже и не помнит. Так и пойдёт дальше, не зная куда.
   - Его зовут Сорвил Самукьянец, - резко ответила Натка, - что, доволен? И вообще, какое тебе дело, с кем я в данный момент нахожусь? Он отличный парень...
   - Надеюсь, получше меня, - зевнул Стас, - кстати... куда мы идём?
   - Как куда? - не поняла Натка, - Ты... что вдруг решил свихнуться? Прошу тебя, давай не здесь.
   - Ты забыла ориентиры, - снова улыбнулся он, - когда ты была здесь в последний раз? Видишь - засохшая яблоня? Её пройдём и - направо. Вспомнила?
   - По траве? - удивилась Натка, - Там же... была тропинка.
   - Была да сплыла. Давай за мной.
   - А там... там, в траве, не водятся змеи?
   Стас остановился, огляделся по сторонам и взял Натку за руку. В карих глазах его промелькнула теплота.
   - Не бойся, - сказал он, - я не дам тебя в обиду каким-то змеям. Пойдём, а то промокнешь.
   - А тебе всё равно! - успокоилась Натка, - Как всегда всё равно, как любому... в этой жизни. Сорвил бы тебе морду набил, узнай он, как ты обращаешься с его девушкой.
   - Что у вас с ним на самом деле всё серьёзно? - каким-то упавшим тоном произнёс Стас, - Неужели нет никакой надежды?...
   Дымились невидимые трубы фабрики облаков. Чернело и наполнялось дождём небо. Набухали тучи, подстерегали их. Надежды не было, но парень всё ещё цеплялся за что-то давно утраченное, ушедшее, за что-то бесполезное, подобное протекающей крыше в своём домике или новым оконным стёклам, пылящимся в сарае и вспоминающим безоблачную юность, когда они ещё были песком.
   Комната утонула в нахлынувшем мраке, не успев выучить последнюю букву солнца. Наверняка на дворе был декабрь, вот и темнело рано. Впрочем... может, и не декабрь - Натка потерялась во времени: ночь могла наступить и утром, если её хорошо попросить. Ретли говорил, что на его часах без двадцати восемь и девушка удовлетворённо улыбалась - в восемь будет обед, и ей дадут таблетку. Сразу после неё наступит долгожданное всёравно и веснушки перестанут падать на пол. Потом придёт Горавски и скажет, что она хорошая девочка.
   Дымилось и тлело догорающее небо. Норовя погаснуть совсем, оно укутало солнце в серый плед, и было похоже на скомканное одеяло.
   - Мы промокнем, - испуганно прошептала Натка и прижалась к Стасу. Ей казалось, что когда начнётся дождь, из травы выползут змеи и набросятся на неё. - Скорее бежим!
   Они оставили позади заброшенный участок со скворечником у калитки - их второй ориентир, пробежали мосток через заросший камышом ручей, но добежать до домика всё же не успели - дождь полил раньше, напоминая Стасу о протекающей крыше и о том, что в окнах ещё не вставлены новые стёкла.
  
   ...А тогда никакого дождя не было и в помине, просто Сорвил предложил заглянуть к нему.
   - Кофе горячего выпьем, бутерброды съедим, - говорил он, стараясь казаться спокойным и невозмутимым, - а то совсем расклеишься по дороге. Вон уже зеваешь.
   - Не пойду, - заупрямилась она, - мне нужно, чтобы ты меня уговорил.
   Самукьянец притянул девушку к себе и поцеловал. Сухие губы его казались оазисом, райским уголком посреди пустыни. Натка чувствовала себя затерявшимся в песках одиноким странником, которому опротивел постоянный оранжевый цвет безнадёжности. Она верила, что там, за оазисом, будет мир, непохожий на призрачное постоянство песков и пыли, она верила...
  
   ...но даже оазис оказался миражом, мимолётным, сумбурным, но в то же время проникающим в каждую клеточку твоего тела, в каждую песчинку твоего сознания...
   - ...Я это называю новым тоталитаризмом, - сказал Стас, когда дождь незаметно пошёл на убыль, - ветка должна скрипнуть только с разрешения медведей, в противном случае тебя прогонят прочь из леса. А что если бежать некуда и знаешь, что рядом люди, которых ты любишь и ждёшь? Я не уйду, только потому, что мешаю кому-то.
   - Да, ты никуда не уйдёшь... - сама себе проговорила Натка, глядя, как с потолка на дощатый пол льётся водопад Виктория...
   - Только... знаешь, Сорвил, это нехорошо... то, что мы с тобой делаем, - сучка уже не сопротивлялась, только возбуждённо шептала что-то похожее на правду или просто на слова, всё равно сейчас для него существовали только звуки, складывать их во что-то большее ему было лень. Комната поражала своим порядком, чтобы удивить не слишком редко навещающих его девиц, парень через утро убирался здесь, порой, правда, забывая, какое же утро через. Часто просто было не до того. В зеркале, которое занимало одну из створок платяного шкафа, отражалась вся комната: ковры, скрадывающие шум и прикрывающие безобразную наготу стен - даже обои были здесь телесного цвета. Цветы теснились в хаосе беспорядка, чахли без света, но шторы, похоже, не открывались здесь никогда, вернее Сорвил не помнил, когда в последний раз впускал сюда солнечные лучи. Ему было хорошо так, да и девушки, которых он приводил сюда, не жаловались, не успевали или просто не на что было. Но с каждой из них оказывалось легко - они знали, что будет потом. У Натки же никогда не было парня, и Сорвил, понимая это, готов был использовать лучшее оружие из своего арсенала соблазнителя для того, чтобы добиться её.
   - Всё хорошо, Натка, не бойся, - шептал он, успев расстегнуть ей бюстгальтер. - Всё правильно. Так и должно быть.
   Натка вдруг вздрогнула и соскочила с кровати. Платье было предусмотрительным Сорвилом отброшено в угол, потому девушка не сразу обнаружила его в полумраке комнаты. Рванулась за ним, но запуталась в джинсах хозяина и, вскрикнув, рухнула на ковёр. Нужно скорее уйти отсюда - это нехорошо, что они с Сорвилом сейчас одни в комнате!
   После обеда будет дождь, а по радио не почесались передать...
   Лёгкая усмешка тронула губы парня, словно хищный зверь набросился он на сучку и стал покрывать её шею поцелуями, стараясь не упустить ни одной впадинки, ни одного бугорка. Натка, наконец, сдалась, обмякла и позволила себя уложить обратно на кровать. Девушка понимала, что происходит, благодаря рассказам подруг и собственным фантазиям, она примерно представляла, что будет дальше. Сопротивляться больше не хотелось, убегать от Сорвила - тоже просто падать в сладкую пылающую бездну было приятно и до удивления необычно. Боже, что он делает там пальцами? Натка отказывалась сейчас даже думать, ей ничего не было нужно, кроме, конечно, Сорвила рядом.
   Неожиданно, съедая сладкое молчание комнаты, забухал в коридоре кашель. Что-то тупо ударило в дверь с той стороны. Потом повернулся ключ в замке. Резво, решительно, но потом он словно подавился внутри и отчаянно попытался прокашляться, чтобы освободиться из тесной замочной скважины, в которой невозможно было разгуляться.
   Сорвил напрягся, словно в один момент с него голого сорвали одеяло. Что касается Натки, то она не знала, куда себя девать и в какую щель запихать собственный стыд, а веснушки готовы были соскочить с лица и разбежаться по комнате. Нащупав простыню, девушка закуталась в неё, почти не осознавая, что делает. Единственное желание исчезнуть в один миг овладело ей, Натка теперь жалела и о том, что заглянула на минутку, и о том, что осталась.
   В комнату заглянул высокий, лохматый мужчина лет тридцати, а может, больше, во всяком случае, паспорт Натке он не показывал.
   - Гришка? - удивился Сорвил, нисколько не смущаясь, - Интересно знать, откуда у тебя ключи от этой квартиры? Родители же отобрали их у тебя месяц назад!
   - Не скажу, - улыбнулся он, показывая ряд превосходных гнилых зубов, - я вдруг подумал, что тебе будет интересно меня послушать...
   - Выметайся, - сквозь зубы процедил Сорвил, - не видишь, я занят? А-а! Не понимаешь! Ну, тут, брат, я тебе ничем помочь не могу.
   - А я не уйду, - лениво бросил Гришка и только сейчас заметил Натку. Выражение его лица не изменилось, лишь на лбу выступили капельки пота, а пальцы бессознательно ощупывали стену, будто хотели обнаружить выход отсюда, чтобы благополучно улизнуть и избежать наказания. Гришка боялся, что совершил гору плохих поступков и придётся теперь отвечать за каждый.
   - Здравствуйте... - растерялся он, - простите... я не знал, что у вас с моим братом дела... Я... меня сейчас не будет, если вы хотите... Просто... со мной ещё сегодня никто не говорил...
   - Какая беда! - поморщился Сорвил, отмахиваясь от брата, будто от порванной денежной купюры, - Ступай в психушку, там тебя всегда поймут, и поговорить будет с кем. Проваливай, понял?
   - Зачем ты так, Сорвил? - девушка понимала, что этот появившийся неизвестно откуда странный человек сможет помочь ей выбраться отсюда. Сегодня выбраться. Всё равно больше ничего не будет, она сама не позволит этого. Даже если Сорвил будет приставать. Нужная минута, нет, мгновение, потеряно, и вернуть его нереально. - Тебя Гришка зовут, ведь так?
   - Что? - не понял мужчина, не думая, что к нему вот так вот сразу могут обратиться, - Вы это мне говорите?
   - Да, конечно, - Натка уже поняла, с кем имеет дело. В её подъезде жил один такой сумасшедший... девочка не помнила его настоящего имени, а то, которое он называл ей при встрече, постоянно менялось. Чёрный, заросший длинными волосами он часто бегал с первого на последний этаж и бормотал непонятные слова. Однажды соседи говорили, что он под Новый год ушёл искать какую-то ему одному ведомую москву и, конечно, замёрз в дороге.
   - Ты мне понравилась. Я хочу подарить тебе игрушку. Её я сам сделал, - Гришка порылся в карманах и вытащил маленькую подушку. На её наволочке была вышита загогулина, отдалённо напоминающая букву Г, а может, Натке просто уже не могла почудиться другая буква.
   - Интересно, - улыбнулась она, рассматривая подушку, - и тебе не жалко для меня? Всё же видимся первый раз в жизни...
   - Выбрось, - отрезал Сорвил, - знаешь, из чего это? Из его волос. Он сбреет намечающуюся бороду и ей набивает подушки. Гадость, правда?
   - Зато всё идёт в дело, - нисколько не смутился Гришка, - всё равно ведь выкидываешь...
   - Нет, возьми, пожалуйста... - наотрез отказалась от такого подарка Натка, - знаешь, подари кому-нибудь другому. У тебя, Сорвил, где можно руки вымыть? Я... ненадолго.
   - Прямо и направо, - отмахнулся парень, - простыню не потеряй.
  
   На третий день существования её Палаты появился потрёпанный помятый мужчина лет тридцати пяти в очках с треснувшим стеклом и проволокой вместо дужек. В большом курносом носу незнакомца росли непроходимые заросли.
   - Не хочешь почитать книжку? - немного помявшись, начал он. - А то у меня есть немного. Я вроде как здесь библиотекарь. Представляешь, предлагаю всем, и никто не берёт. Боятся что ли, что ещё больше спятят, не понимаю. Здесь всё так сложно...
   - Если боятся, значит, не спятят, - пожала плечами Натка. Ей было всё равно, что происходит здесь. Читать ей не хотелось, это в прошлой жизни она любила ходить в библиотеки, проводить там свободное время. Да и из этих книг, которые предлагает непонятный незнакомец, может в любой момент выползти змея и ужалить её.
   - Владлен Коринец, Влад для друзей, - улыбнулся мужчина, заметив нерешительность девушки. - Впрочем, можешь называть меня другими именами, я не обижусь.
   - Я Натка, - пожала плечами девочка. - Впрочем, не знаю, важно ли это здесь. Завтра мне скажут, допустим, что я Наполеон, и я стану Наполеоном. Так лучше, когда слушаешься, потому что только хорошие девочки слушаются.
   - Вот у меня есть "Война и мир", возьмёшь? - Коринец не настаивал, его сухой спокойный голос был похож на голос официанта, который приносит меню.
   - Это сложно, - зевнула рыжеволосая девушка, её слова сейчас были похожи на бесцветную лексику Влада, - я со школы помню как там всё сложно.
   - А легче ничего нет, - вздохнул её собеседник, словно бы припомнив вдруг все книги, которые у него были. - Ничего нет, и не будет. Вот есть "Палата номер шесть" - это про нас.
   - Про нас? - Натка взяла тоненькую книжицу, - такая тонкая, а нас много...
   - А ты попробуй написать больше сейчас, - Влад подёргал волосы в носу и прибавил, - я бы не сумел.
   Он когда-то писал фельетоны в районную газету, но теперь позабыл, с чего надо было начинать. Кажется, какая-то интересная мысль, её надо постоянно ловить, но какие мысли могут быть здесь?
  
   Воспоминания всё реже удавалось сложить в цельный эпизод, они рассыпались как выбравшиеся из будильника минуты и разбегались кто куда. Девушка не пыталась их собирать. Для неё было радостью то, что она помнит другой мир, расстелившийся вне этой палаты, она, Натка, хорошо знает, что он существует.
  
   - Мы с ним помолвлены, - холодно произнесла Натка, - устраивает такой ответ? Или пояснить во всех подробностях?
   Стас совсем померк, словно светило во время полного солнечного затмения. Но и закрытый луной, он ещё пытался бороться.
   - Как с кольцами, загсом и прочей ерундой? - вырвалось у него. Новость потрясла парня, опрокинула навзничь, он пытался сохранять спокойствие, но это ему не удавалось. Казалось, что от волнения на его лице должно обязательно что-то проступить, и Натка, конечно, всё прочитает и поймёт.
   - Ещё раз назовёшь это ерундой, больше не стану с тобой разговаривать, встану и уйду, - начала было Натка, но потом сообразила, что одна она вряд ли найдёт дорогу к остановке, и умолкла.
   Дождь между тем перестал. Его нечёткий безобразный почерк остался лишь на разбитом оконном стекле да в Наткиной бессвязной памяти. Потом она долго будет пытаться прочитать эти записи, но они уже будут размыты.
   - Вспомни оконные стёкла не дай им тебя разломать, - как-то вскользь проговорил Стас. Голос его звенел, разбиваясь на тысячи капель. Может быть, поэтому потом Натка его вспомнит.
   Влад открывал рот, но слова не текли, они тоже были размыты и сливались с отдельными всхлипами Ретли, тихой речью Лизы, бормотанием Колина, забежавшего в гости. Натка ничего не отвечала, она уставилась в окно и принялась считать дождевые капли.
   - Знаешь, чего я хочу? - проговорил Стас и загадочно улыбнулся, предлагая девушке порыться в его мыслях.
   - Нет ничего нового? - поморщилась она, - Надоел, честно.
   - Да я не об этом! - махнул рукой Стас, - у меня идея - давай сейчас спрячем что-нибудь здесь. Земля после дождя мокрая - будет легко. А как-нибудь потом, когда станем большими и мудрыми откопаем наши детские вещи... наши самые дорогие мечты и посмотрим, какими мы были.
   - И посмеёмся... - поддержала парня Натка, но тот верно относился к своей затее со всей серьёзностью: даже тени улыбки не промелькнуло на его лице.
   - Хорошо бы, - бросил он, будто бы случайно, - уметь смеяться в будущем. А то мы разучимся и будем считать это нормальным явлением.
   Они вышли на свободу и словно бы ухнули в опустошающую тишину. Никаких звуков не осталось, все они были вычеркнуты дождём, вымараны из старой дачной тетради. Натка не знала, что собрался спрятать Стас, у него в руках ничего не было. "Наверное, из дачного хлама что-нибудь заныкает", - подумала девушка и успокоилась. В такой пустоте просто нечего было бояться.
  
   Сначала появился светлый шар, окружённый тёмным кольцом, потом он приобрёл нечёткие расплывающиеся очертания и наконец, превратился в Натку. Её глаза были пусты, она ни на кого не обращала внимания. Другая девушка с чёрными волосами попыталась заговорить с ней, но без толку. Натка лишь что-то бессвязно промычала в ответ и снова уставилась в окно. Сейчас она казалась ему жёлтым пятном, свалившимся с потолка и мечтающим вернуться наверх.
   Он боялся вырвать из груди звук, боялся, что издаст тоже что-то похожее на мычание, а они ведь палата людей. Потом все ощущения пропали. Он просто лежал и глядел на такую, подобную себе, рядом перемещались, о чём-то бурчали, справляли нужду тоже такие же. Жить стало неинтересно, и он закрыл глаза.
  
   - Все так живут, - пожала плечами Натка, - и я не считаю, что во мне ты открыл что-то особенное. Я хочу того же счастья, что и мои подруги. Меня бесят парни, которые думают как-то не так...
   - Нелегко откликаться на все имена, - почти неслышно произнёс Стас. Они стояли, похожие на землекопов, грязные, одинокие, говорящие на разных языках. Самое дорогое было оставлено здесь, в земле.
   - Это кто? - не поняла девушка. Видно было по её лицу, что она пыталась вспомнить, но не смогла.
   - Пикник, - отозвался парень, - я часто играл эту песню... в нашем дворе.
   - Это было давно, - едва слышно процедила Натка. Было лень вспоминать и даже говорить что-то. Даже не хотелось очиститься от такой липкой и противной грязи. Потом, дайте только очнуться. Неужели она действительно была такой дурой, что полезла прятать что-то в землю?
   - Когда тебе будет плохо, открой эту шкатулку, и все твои проблемы разрешатся сами собой, сказал Стас, окинув взглядом мир, пробуждающийся после дождя, - не будет больше войн и пальбы и молоко голодным детям станут давать бесплатно. Наверное, шум дождя останется, чтобы ты не забывала это наше путешествие. Только, заклинаю тебя, не открывай эту шкатулку просто из интереса.
   - А если всё-таки открою? - решила подразнить парня Натка. Ей было совершенно всё равно, какую муру напихал в шкатулку Стас, но хотелось малость поиздеваться над парнем, - Я любопытная, знаешь.
   - Ты не найдёшь место, - усмехнулся Стас, прикинув что-то на пальцах. - Завтра ты забудешь, всё, что происходит сейчас, забудешь даже то, что положила в шкатулку ты, потому что тебе это не будет нужно. Потом - тем более. Разве ты помнишь сейчас об интегралах? А ведь вы их проходили в школе.
   - Пожалуйста, не надо, - взмолилась Натка, ещё раз убедившись в том, что Стас неисправим. - Если честно, мне нет никакого дела до того, что такого ценного нашлось здесь, что можно было запихать в эту шкатулку. Можешь думать всё что хочешь и обижаться. Давай скажу, что я спрятала?
   - Не нужно, - отказался Стас, - всё равно я узнаю... в своё время. Мы же не всегда будем детьми.
   - Это ты у нас ребёнок, и всегда им останешься, - попыталась улыбнуться девушка, но ничего не вышло - Стас по-прежнему глядел серьёзно и как-то виновато. Может, он знал, что именно спрятала Натка, может, он подглядывал за ней?
   Но она больше ничего не спросила. Неизвестный застонал на кровати и девушка очнулась. Жасмин-Бурдынчик будто бы светился в полумраке палаты. Никого не было. Все ушли, все оставили её тут умирать. Нельзя спуститься с кровати - вон на полу веселится клубок змей, они только и ждут того момента, когда Натка ступит на пол.
   Закричать? Позвать на помощь? Но некого было тут звать все только и думают что о своих страхах. И ещё неизвестный не должен пока догадываться, что здесь всё так ужасно, иначе ему и выживать не захочется. Пересилив себя, девушка встала на ноги. Тут же её качнуло, бросило прямо в гущу клубка, словно была она какой-нибудь горошиной. Но Натка и теперь не закричала. Перед глазами её стали мелькать беспорядочные чёрные и красные пятна, а потом палата Гром качнулась и сгинула, провалившись в темноту. От комнаты не осталось ни одного ощутимого оттенка.
  
   - Так какой цвет его самый любимый? - Натка битый час пыталась вытрясти у Гришки ответ на этот первый бесхитростный вопрос, но без толку. Брат её самого любимого человека либо не понимал, что от него требуют, либо искусно притворялся, если, конечно, умел.
   Они шли вдоль дороги в центр, обгоняли мир, попавший в пробку, жевали поп-корн. На крохотных пятачках остановок им житья не давали голуби, они словно были вырваны из этой дороги, на которую им не было больше места.
   - Я всегда удивлялся, почему голуби не голубые, - поняв, наконец, что нужно отвечать, выдавил из себя Самукьянец, - удивлялся и удивляюсь.
   - И что же? - попыталась выйти на верный ответ Натка, но безуспешно, - цвета, Гришка, цвета!
   - Я люблю их, - зевнул тот, подарив девушке ленивый и безрассудный взгляд.
   - Кого? - сощурилась девушка.
   - Голубей, - улыбнулся Гришка, словно вспомнил что-то очень для себя приятное, - они ходят на меня в туалет.
   - Как? - не поняла Натка, - Они? На вас? На тебя?
   - Голуби... - продолжал улыбаться Гришка, - на меня. Не представляешь, как противно!
   "Зачем я пошла с ним? - подумала Натка, - неужели не было ясно, что он безнадёжен и ничего из него вытрясти о Сорвиле не удастся?
   - Я не знаю, любит ли он что-либо, - вдруг совершенно серьёзно проговорил Самукьянец, - Мне стыдно, но я слишком поздно понял, что у меня вообще есть брат. В нашем дворе была голубятня, и я любил проводить там свободное время. Убегал из дома, где постоянно ругались. Знаешь, с голубями как-то легче, они не могут предать, и грубого слова от них не услышишь.
   Он остановился и приложил палец к губам.
   - Боюсь, что телефон зазвонит, а я пропущу, - виновато развёл руками Гришка, - очень важный звонок, понимаешь?
   - Не проще ли сделать звук громче? - пожала плечами Натка.
   Самукьянец словно и не хотел сейчас её услышать. Он вообще умолк и через каждые пять минут останавливался, ловил тишину и хмурился, когда ничего не мог разобрать.
   - Слушай, может, я тебе смогу помочь? Давай мне телефон, я сделаю так, что его будет на соседней улице слышно!
   - У меня нет телефона, - бросил очередной козырь Гришка, и Натка ничего не смогла ответить на это. Она лишь вздохнула и до самого дома не проронила ни слова. Слушала всякий бред про мать Гришки, что у неё необыкновенные глаза и как она любит своих детей. Голуби хлопали грязными крыльями, вырывались из Гришкиных рук. Совсем ничего интересного. Хотя нет, один момент всё же был.
   Они вышли тогда на набережную и сразу же потерялись в толпе каких-то одинаково мрачных людей. У каждого были какие-то серьёзные и отстранённые лица. Здесь не найти было знакомых, а поскольку Натке всё на свете было интересно, то она обратилась к первому попавшемуся парню и спросила его, зачем это сборище. Тот отозвался неохотно и даже грубо, наверное, его оторвали от каких-то важных мыслей. Серое лицо парня напряглось.
   - Это та молодёжь, что ещё не сбрендила. Последние, так сказать, из... Протестуем против мобильной зависимости. Сегодня каждый может выбросить свой сотовый телефон в реку.
   Тогда Натка ещё не знала, что это Донован Ретли. И потом она его не вспомнит. Слишком незначительным покажется ей этот эпизод. А Ретли, помнивший всё на свете, стоял и думал, что это лишь начало чего-то большого, и пусть эта дура знает. И не от мобилки своей он освободился, а от той тяжести, которая в последнее время не давала ему дышать.
   - Прикольно, - неуверенно произнесла Натка, не понимая, то ли разыгрывают её, то ли она сама такая дура и ничего не понимает. Но в реку действительно полетели телефоны, показался даже один ноутбук. Странные одинаковые люди бросали их словно камни. Какое-то подобие улыбок возникало на их лицах, когда на воде показывались круги. Натка подавила в себе страшное желание броситься в реку, чтоб подобрать это добро. "Чёрт, ноут, он же двадцать штук стоит!", - промелькнуло в её голове. Потом поняла, что надо найти Гришку, и он выудит для неё из реки всё на свете. Но знакомой огромной фигуры не было видно в толпе. "Прыгай, прыгай в эту чёртову реку!" - звенело в её мозгах, страшная тишина её душила.
   Натка очнулась на полу в куче старого тряпья. Сейчас она была только вонючей кучей и вовсе не напоминала клубок змей. Стало светло, видно недавно состоялся восход какого-нибудь светлячка. Девушка рассмеялась, смех её был страшен и похож на предсмертный хрип. В глазах не было ни следа веселья - там навеки застыл ужас. Вдруг - показалось, что шевельнулся чей-то грязный носок, и Натка сразу же вскочила на кровать и заорала бы, но заметила, что находится в палате не только вместе с неизвестным. Готовый вырваться уже крик угас, переходя в бессвязное шептание.
   Человек, казалось бы, навсегда оставшийся в прошлой жизни, сидел на кровати дяди Ми. Огромная фигура, грязен, волосы лезут на глаза - удивительно, как она не могла его заметить сразу?
   - Привет, Натка, - сразу узнал её он и улыбнулся, показав жёлтые корни зубов, - как цвета? Надеюсь, узнала что-нибудь новое?
   - Привет, Гришка, - вздохнула Натка, поняв, что никуда от него не денется. - Узнала, да. Только мир внезапно стал чёрно-белым.
  
   Сорвил не звонил. Вряд ли он выбросил свой телефон в реку, подобной глупости Натка бы ему не простила. Гришка сидел рядом и не мог ничего сказать про брата, он только мычал, осматривал новое место обитания и удовлетворённо щёлкал языком. Похоже, ему здесь нравилось. Девушка сидела рядом и молчала. Слова для них ещё не созрели, а говорить впустую Натке уже надоело.
   Река лениво шевелилась где-то внизу, тяжёлая от сотни телефонов. Чуть подальше Натка увидела бомжей, сразу же сморщила носик, хотя пока не воняло. Вряд ли им удалось добыть что-то из выброшенного добра - телефоны тяжёлые, сразу идут ко дну.
   - Дурак ты, Гришка, - произнесла она, - не понимаешь ещё куда попал. Бежать, прыгать надо было сразу. А так опять сидим на бобах, и всегда будем сидеть.
   Тот ничего не отвечал, а только щурился от света, словно ленивый довольный кот. Гришке не хотелось никуда прыгать и бежать. Ему было хорошо и так. Он не знал, какой цвет у Сорвила самый любимый, и почему тот не звонит и боялся, что Натка снова об этом спросит. Но ей уже было всё равно.
  
   - Посмотри, что у меня есть! - похвастался Димка. Давно не стриженая голова соседского мальчишки забавляла, Натке давно хотелось его остричь, - Спорим, у тебя нет такого!
   Девушка узнала этот телефон с треснувшим стеклом и кнопками, на которых уже почти стёрлись цифры. Ей не хотелось совсем глядеть сегодня на телефоны, даже свой был тяжёл и норовил выскользнуть из руки.
   - Откуда у тебя, - спросила Натка, начиная уже кое о чём догадываться.
   - У меня мальчишки отобрали старый, а Стас сказал, чтоб я не плакал, и отдал мне свой. Сказал, всё равно бы выбросил сегодня. А правда, что на Малой Набережной телефоны швыряли?
   Девушка вздрогнула, её будто ударили током. Телефон задрожал, вырвался из её руки и, упав на асфальт, разлетелся на части. Бросилась собирать, не замечая уже ни Димку, ни Гришку - никого, а в голове билась лишь одна мысль: "Это звонил Сорвил. Это звонил Сорвил. Это звонил Сорвил".
  
   Все веснушки были собраны, они не спешили никуда бежать, все спокойно глядели на Натку, смотревшуюся в зеркальце. Она поправила растрепавшиеся волосы, улыбнулась самой себе, дерзко с вызовом. Теперь всё было здорово, потому как ни о чём не приходилось жалеть. Тонкую паутинку морщинок на лице можно и не замечать. Если Горавски захочет, то вернёт ей прежнее лицо. Она ведь примерная девочка, правда? А если останется такой, то и в палате Гром будет неплохо жить.
  
   Стас открыл лохматый, бледный, невыспавшийся. Видно вчера ему выдалась ночная смена. Натка бросила парню банку пива, но тот не подхватил её, и она бесполезно свалилась в коридор.
   Стас поднял подругу детства с грязного пола, понёс в зал. Та упиралась, пыталась вырваться из его рук, потом начала шептать в ухо Стасу бессвязные слова, чуть не задушила его, впившись ноготками в его шею.
   - Я тебе звонила, - рассмеялась Натка, - что, опять телефон потерял, дурачок?
   Оказавшись на диване, девушка не захотела спокойно спать. Сегодня нужно было на что-то решиться, иначе Сорвил так и будет смотреть на неё как на девчонку.
   - Я тебе звонила, - повторила Натка, уже настойчивей с капризными нотками в голосе. - Что, опять телефон потерял, дурачок?
   Стас будто и не слышал её. Пошёл в свою комнату, вернулся с подушкой и покрывалом.
   - Не хочу спать, - её голос съёжился, стал похож на крик младенца, - отвечай на вопросы ты, мужчина!
   Парень поглядел на неё, но не раздражённо, а виновато.
   - Скажи, какое тебе дело, что сталось с моим телефоном? Он в хороших руках и ладно... Ты прости, когда я сонный, то злюсь на всех подряд без разбору. Так что лучше тебе сейчас со мной не разговаривать.
   Но сейчас Натку сложно было унять. Она отбросила в сторону подушку, начала торопливо освобождаться от одежды. Получалось у неё плохо: пальцы путались в пустоте, пуговицы казались кирпичными валунами, которые нужно было передвинуть.
   - Раздень меня, - приказала она.
   Стас повиновался с каким-то внутренним трепетом. Пальцы его дрожали, когда он прикасался к Наткиной джинсовке. Девушка следила за ним с тайным злорадством и, наконец, взорвалась.
   - Давай! Покажи, что ты мужчина! Трахни меня! Трахни, кому говорят! Что, не можешь? Не можешь хрен свой собачий из трусов высунуть! Тогда и любить меня ты не достоин! Найду другого воооот с таким членом!
   Парень молчал. Пройдёт лет сто, а он так же будет стоять рядом и оберегать Наткин сон. Ничего не изменится, только многие люди выпадут из её жизни, многих она отбросит сама.
  
   - Я боюсь, - пробормотала Натка, когда они добрались до засохшей яблони. Ещё идти далеко, а Ретли не сможет их сдерживать долго.
   - Бойся, - он докурил сигарету, выпрямился, - ты за меня бойся, а то за тебя я боюсь, а кто за меня будет?
   - Ты знал Стаса? - вдруг спросила девушка, - я тебе и в палате про него говорила. У тебя с ним есть что-то общее...
   - Ерохин? - сразу же вспомнил он, - этот парень погиб возле баррикады защищая какую-то случайную девушку. И была вроде не из наших, просто заплутала. И ведь всё равно зря - конечно, её убили потом. Парень, пожалуй, её любил. Его я знал немного - славный был человек.
   - Ааа, - Натка напряглась, видимо попыталась что-то вспомнить, но уже не смогла, - А может так быть, что это не он умер, а мы?
  
   Мир был мутным и нечётким, и лишь фигура Стаса с гитарой в руках казалась вечной. Натка пошевелилась, выдохнула из себя вчерашний воздух, закашлялась, но парень даже не шевельнулся.
   - Что, глупо я себя вела вчера? - слова вышли вместе с отжившим воздухом, нехотя полетели на свет.
   - Нисколько, - ответил Стас, перебирая струны гитары, которая только бесполезно хрипела, визжала, а порой выдавала такой жалобный стон, что уши закладывало. - Потом придут люди, которые будут вести себя ещё хуже. Но мы будем их любить или... как же это правильней сказать?...
   Расстроенная гитара снова виновато взвизгнула.
   - Или ненавидеть, - подсказала Натка, закрыв ладошками уши.
   - Это одно и то же, - покачал головой Стас, - мы будем учиться сохранять себя среди них, так лучше. Тебя не тошнит?
   - Ещё рано, - вздохнула она, - всё самое ужасное впереди.
  
   - Так Сорвил сейчас с Зелёнкой? - безразлично произнесла Натка. Её лицо медленно стекало с листа этого мира. Потом она будет каждую минуту смотреть в зеркальце и глядеть, не начали ли стираться её веснушки, не пора ли искать их на полу.
   Оставшееся после дня солнце торопливо исчезало. Можно было идти на ночную распродажу в Маус-хилле. Катя почему-то много молчала, отвечала нехотя, выдавливая из себя слова по капле. Видно ей было неловко из-за того, что выходит за Валерку, а Натка снова остаётся на бобах.
   Добрались, поймав битком набитую маршрутку - сегодня все спешили на распродажу. Маус-хилл - огромный гиганский куб торчал на самом краю города. Позади него темнел тракт, лишь изредка вспыхивая огоньками фар. Луны не было. Стояла тяжёлая душная ночь. Они вошли и сразу же пропали из этого мира, ухнув в беспорядочный людской поток.
   Свечи горели не на всех этажах. В тени продавцы казались уродливыми великанами, обвешанные одеждой они напоминали ещё и медведей, скрывающихся в своих берлогах. Сегодня никто не зазывал покупателей, сегодня их и так было больше чем нужно. Они сталкивались в темноте, наступали друг другу на ноги, повсюду то и дело можно было услышать матерок. Натке хотелось вообще ничего не слышать. Лицо её в полутьме совсем потерялось, порой Кате казалось, что она идёт рядом с призраком.
   - Вот ткани, - дрожащим голосом произнесла Натка, указывая в самый тёмный угол, - там они всегда были.
   - Натка, ты что? - прошептала Катя, ухватив подругу за рукав, словно бы боясь, что она исчезнет. - Подумаешь, трахнулись вы пару раз, что из того? Ты ж не залетела - всё в порядке! Давай я тебя с Валеркиным приятелем познакомлю! Чудо парень, самой хочется с ним побыть для разнообразия!
   Но Натка осторожно освободилась из объятий подруги. Рука Кати схватила пустоту и только потом упёрлась в стену. Под ноги попало ведро, оно покатилось куда-то во мрак со звоном.
   - Эй, кто там идёт? Сейчас свечку достану! - донёсся тёмный глухой голос из самого угла.
   Но Натка будто и ничего не слышала. Сейчас появятся змеи, она знает, она чувствует их. В пустом взгляде её на миг отразился огонёк свечи и тут же пропал.
   Донован Ретли, хмурый и растрепанный, смотрел, как зажглась и тут же погасла свечка. "Разучились добывать огонь", - подумал он улыбаясь. Ему не нужно было на распродаже ничего, он просто пришёл понаблюдать за людьми. Эту похожую на тень девчонку он точно где-то видел и кажется, совсем недавно. Но, блин, чтоб всех запомнить, надо вместо глаз две кинокамеры иметь.
   - Натка! Натка, куда ты пропала? - услышал Ретли испуганный голосок второй девушки, она, похоже, заметила его, - и... кто здесь?
   Скорее скрыться в тени, а то ещё скандал закатит, скажет, что приставал. Но уже ныряя в меховой отдел, чтобы навсегда сгинуть там, он успел услышать холодный, пустой, совсем неживой голос.
   - Это детство. Просто моё детство и всё. Никого не впущу, никто не нужен.
  
   И - очередной вечер в палате, дымный, больной, наполненный пустыми разговорами и бесполезными улыбками. Натка оставила неизвестного, поняв, что до завтрашнего утра он вряд ли уже очнётся. К тому же Лиза снова захотела её сменить.
   Раскалённая лампочка чадила - хоть сигарету от неё прикуривай. Донован сидел на кровати и что-то бесполезно чертил в своей тетради. Его герои сегодня и не думали идти туда куда нужно и двигаться по желанию автора. Натка заметила, что он хмурится и пытается зачеркать какой-то прежний рисунок.
   - Привет, Ретли, - произнесла она, - скажи, а если бы нужно было написать обо мне, то... какой бы я была?
   Донован посмотрел на девушку так, будто только сейчас увидел её впервые. Что-то мелькнуло в его голове тёмное, похожее на быстро пробежавшего медведя и тут же пропало. Тяжёлые шубы навалились на его память и скрыли прошлое. Словно прямые линии спрятали ужасный рисунок палаты, который он тщетно пытался начертить. Но Жасмин-Бурдынчик был виден, он скалился из глубины рисунка, недовольный тем, что оказался зачёркнутым. Натка старалась не смотреть на тетрадь Донована.
   - Твоя история будет примитивной, наивной, почти детской, хотя ты, конечно, будешь считать её самой серьёзной из всех. - Ретли говорил без интереса, он словно бы набрасывал первоначальный портрет героини, который потом легко можно изменить, - Просто с тебя в этой палате всё начинается, если бы кто сюда вошёл, то сперва заметил бы твоё величество, а потом уже начал разглядывать нас. И не факт, что всех бы увидел. Твоего неизвестного вообще не заметишь, пока он стонать не начнёт.
   - Ой, не надо, - расхохоталась Натка. Смех её выходил с кровью, верно она надорвала себе что-то внутри когда стала выдирать из себя несуществующую радость, - никакая я не самая заметная. Иначе бы меня давно змеи сожрали.
  
   Она пошла в детский мир покупать племяннику конструктор. Сорвил - козёл, когда Зелёнка наставит ему рога, ещё пожалеет, что с ней спутался. Такой же дурак, как его братец. Натка покрутила пальцем у виска. Не стоило и связываться.
   Девушка сперва и не заметила, что центр города встретил её на удивление пусто и неприветливо. Не бибикали добродушно машины, случайные автобусы проносились мимо остановки, вываливали пассажиров в грязь, обдавали пылью и исчезали. Какие-то странные люди торчали кругом, о чём-то перешёптывались, таращились на маленькую девочку с рыжими волосами. Очень уж вежливо так вот глазеть, пусть она даже самая красивая девчонка на свете. Натка хотела крикнуть, чтоб все не пялились на неё, но не успела. Кто-то кинул в неё камень.
   Не осознавая, что делает, Натка вытерла ладонь о стену. Теперь над койкой Донована появилось красное пятно. Ретли ничего не заметил, он размышлял, какая судьба ждёт Натку в его романе.
   Ей показалось, что это банда Стайлза окружила её и сейчас они сделают с ней что-то страшное.
   - Хулиганы! - крикнула было Натка, но вдруг поняла, что это слово сейчас не сработает. Оно было каким-то лишним, старым, не отпавшим с языка вчера. Сегодня хулиганами были все. И не её вина в том, что она не успела подладиться. Просто девушке казалось, что она никогда ни в кого не осмелится бросить камень.
   Каждый в толпе был Стайлзом и каждый глядел на неё хмуро неприветливо. "Неужели я такая уродина? - мелькнуло в голове у Натки, - они смотрят на меня как на привидение".
   И тут из толпы она услышала совершенно реальный и такой знакомый голос:
   - Уходи отсюда! Убирайся! Беги!
   Но было уже поздно. Стены палаты стали сжиматься в вечерних сумерках. Любая тень казалась Стайлзом, готовым бросить камень. Девушка напряглась, диковатые глаза озлобленно оглядели мир. И вот одна из теней отбросила её в сторону. Натка упала на койку, ударившись о спинку головой. Её новая джинсовка наверняка будет в грязи и пыли, а ведь так неохота устраивать завтра стирку!
   - Стас! - закричала Натка, надеясь, что тот поможет ей подняться. Но поглядев с койки на пробегающие мимо тени, поняла, что никто не придёт. Несколько камней сбили его с ног, и Стас лежал на асфальте без движения.
   - На помощь! - закричала девочка, не зная к кому обратиться, куда бежать. Она бросилась к первому встречному с вытаращенными от ужаса глазами, стала дёргать его за рукав куртки, что-то кричать. Но прохожие вздрагивали от этого посланного в пустоту зова, старались увернуться от него, укрыться в темноту дворов, где было теперь спокойнее.
   - Пожалуйста, вызовите скорую, врача, кого-нибудь! - обращалась девушка к теням. Но никто не слышал её, Натки словно и не было в палате Гром. К её койке подошла Лиза, попыталась вслушаться в сухой бесполезный шёпот, но скоро махнула рукой и только сказала остальным.
   - Не трогайте её сейчас. Ей очень плохо.
   Больше не кинули ни одного камня. Он смотрел со странной жалостью на девчушку, которая ничего не видела, ничего не понимала, только мешалась у всех под ногами. Ретли наоборот глядел на испуганную Натку с ненавистью. Из-за неё теперь и стрелять нельзя. Таким место на дешёвых распродажах, а не на баррикадах. Одно хорошо, что плохие больше не кидали камней. Верно, хотели избежать случайных смертей, чтобы потом оправдаться.
   - Нет не так, - промычал Донован и принялся зачёркивать свои мысли. Его героиня не должна быть похожа на эту глупую девчонку. Ей надо вырасти, а то и так слишком много дураков скопилось в его книге.
   Натка порвала любимые джинсы, теперь их придётся выбросить, не станет же она ходить с зашитыми. И всё из-за этого Стаса, надо же было ему упасть! Теперь хорошо если одним сотрясением мозга отделается.
   Его открытые глаза глядели на неё, пытались зацепиться взглядом за самое дорогое и ещё самую малость удержаться на тяжёлом асфальте. Стасу казалось, что дорога опутала его, словно змея и постепенно сжимает в объятиях.
   - Скажи... - прошептали его посиневшие губы, - я так долго ждал...
   - Сейчас... сейчас приедет скорая и всё будет хорошо, - Натка не могла понять, чего от неё хочет Стас. Она остановилась около него, поглядела на
   баррикаду
   Да, точно, она называется так. Но что ей, Натке, понадобилось здесь?
   - Вспомни оконные стёкла... - Тонкая струйка крови потекла по щеке Стаса, чтобы утонуть в пыли асфальта, - Тогда...
   Он потерял сознание. Примчалась запоздавшая скорая, нет, просто заляпанная грязью машина и увезла его. Навсегда в чёрную надвигающуюся пропасть. Натка осталась на опустевшей мостовой и глаз не могла оторвать от пятна крови. Страшно? Вряд ли, просто кончились ощущения, не осталось сил что-то делать, куда-то спешить. Это ведь совсем не по-детски когда убивают. Ей казалось, что в этом мире больше нет ничего чистого и светлого.
   Солнце затянуло кровавой плёнкой заката. День вытек в пространство, ничего не поменял в нём своей крохотной светлой каплей. Красное пятно над кроватью Ретли стало расти.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Койка вторая. В кромешной тишине
   (Исповедь Донована Ретли)
   1.
   - Ты любишь меня? - глядя девушке в глаза, спокойно произнёс Донован Ретли. Она уже надоела ему до безумия, покрытого пугающей коростой красавицы. Прозелень глаз в окантовке вечного изумления выводила его из себя.
   - Но... Донни, - пухлая блондинка, которую он отбил у Карнеги, замялась, - я не знаю, это так сложно...
   "Просто высшая математика, твою мать!" - подумал Ретли и мысленно похвалил себя за яркость мысли. Ему нравилось, когда слова подходили друг другу, как в этой только что им придуманной фразе. Отрицательного ответа он не получит, он слишком великолепен для того, чтобы услышать "нет" от какой-то сучки, пусть даже "одной из лучших", если верить её пустым и ничего не значащим словам. Конечно, она ему не нужна, но лишнее "да" в его копилке соблазнителя будет только на пользу.
   - Я люблю тебя, - прошептал он, давно надоевшие звуки, легко рассыпались вокруг, - ты всегда знала это.
   Правой рукой он притянул её к себе, левая - неслышно скользнула в карман штанов. За что Ретли любил эти длинные непонятного цвета штаны, так это за то, что в них можно было без проблем спрятать даже пулемёт, если очень хорошо постараться.
   Она сделала слабую попытку вырваться, дёрнулась, потом обмякла и прижалась к нему.
   - Я люблю тебя, - повторил он, стараясь, чтоб всё казалось естественным. - И потом, когда пройдёт уже много лет, мы по-прежнему будем вместе.
   На самом деле грядущее страшило его, потому было трудно говорить эти слова. Они норовили ухнуть в живот свинцовой тяжестью, он с трудом по нескольким звукам вытаскивал их на язык, и "отчитавшись" замер, внутренне опустошённый.
   - Ну ладно, - наконец согласилась девушка, видно ей надоело слушать его бред, и она хотела заняться делом, - Я люблю тебя.
   У неё это легко получилось, привычно, даже, как показалось Доновану, с лёгкой ленцой. Не желала она больше ни о чём говорить, слова в себе берегла, - что ж, тем хуже для неё.
   - Да, родная, - прошептал он, хороня глубоко в себе предательское дыхание, - именно это я и ждал от тебя услышать.
   И прижав её правой рукой к себе ещё крепче, он одним лёгким и изящным движением перерезал ей горло.
  
   Закончив очередную главу своего не имеющего конца романа, Донован облегчённо откинулся на спинку кресла. Конечно, всё ещё несовершенно, работы непочатый край. Но Вера Радова будет в восторге, она ждёт, что будет дальше с его героем. Тот Ретли, которого он придумал, нравился ей куда больше реального, он был сильнее, увереннее в себе. Для него не существовало границ и рамок, Ретли сам был рамкой для других. И все стелились под него, радуясь, когда он оставлял на них след своих грязных ботинок.
   Настоящий Донован жил в одном из домов у падающей пожарной башни. Квартиры здесь были дешёвые, потому что селиться в этом районе никто не хотел. Всем казалось, что башня только и ждёт новосёлов, чтоб свалиться. Ретли смеялся над всеми. Он знал, что башня упадёт именно в тот день, когда на сажевом заводе поднимут заработную плату. А это значило ни-ко-гда.
   Гланды у него воспалились ещё в детстве, но он не дал родителям заманить себя в больницу. Улица текла по городу спокойным потоком, не зная, куда выльется в этот раз, и эта неопределённость его бесила. "Я распадаюсь на молекулы, - подумал Донован, отодвигая в сторону блокнот, - порой мне сложно бывает вырваться из объятий другого придуманного Ретли. И ты, друг, радуешься сейчас, потому что я не знаю, что мне с тобой делать".
   Что он сам будет делать в ближайшее время, казалось очевидным. Часы болтались на руке нелепым лишним грузом, не давали спокойно жить. У Ретли имелось своё собственное время, которое сейчас показывало половину пятого утра. Значит, нужно было идти. Встреча у Веры Радовой в шесть, а ему ещё ехать через весь город.
   Во дворе судачили, когда упадёт башня, и сочиняли снова кому-то мощному и властному коллективное письмо. Плёнка вчерашнего дня просматривалась по второму разу, и Ретли понимал, что завтра то же будет. Позвали его, он подошёл и расписался под белой пустотой, где полагалось быть письму. Ничего, что его ещё нет. Написать пару возмущённых фраз куда легче, чем повалить одну, пусть даже очень старую башню.
   Проходил мимо, нарочно задел её рукавом куртки. Все охнули и на мгновение перестали судачить. Он улыбнулся, представив, как выкатываются из орбит у них глаза, и пошёл дальше. Башня не упадёт, потому что он ещё не придумал, что будет на её месте. Солнце прилепилось где-то на верхней площадке, и падающая башня стала похожей на маяк, который освещает его путь.
  
   - Поделимся свежими поэтическими опытами, коллеги, - воодушевлённо провозгласила Радова. Литературный клуб на Лепёшинской шуршал, лениво перешёптывался. Никто не хотел вытягиваться над миром и первым орать невесть что. И Ретли не был исключением. Роман лежал в сумке, но даже дотрагиваться до него было неприятно. Вдруг из заросших буквами листов выпрыгнет тот другой нехороший Ретли, его тогда будет не остановить.
   - Читай ты, - выбрала жертву Радова. Нескладный какой-то замызганный студент. Такие могут сидеть с тобой рядом час или два, даже говорить о чём-то, только потом ты их лица не вспомнишь. Донован знал таких, понимал, что их привлекают в таких вечерах только чай с печеньками, а все глупые разговоры перед и после можно сразу смять и выбросить в мусорное ведро. Меньше ерунды, мы ведь не знаем, удастся сегодня ещё раз поесть или нет.
   Несчастный откашлялся и начал:
   Турула, трум, турула,
   Турула, трум, турула,
   Турула, трум, трум,
   Трум, трум, турула...
   "Ты несёшь ерунду, - читалось в мутном неуловимом взгляде Радовой, - прекрати немедленно, и я позволю тебе прийти сюда ещё раз".
   Её улыбка настораживала и пугала Ретли. Он понимал, что сейчас этот ледяной безжалостный взгляд приблизится к нему, как бы нехотя ощупает его, выудит ту полноту, которая набиралась в нём всю жизнь, и бросит под ноги этим... Студент уже улыбался, шепча чего-то на ухо своей приятельнице. О том, что ему пришлось чего-то там читать, он уже не помнил.
   Ретли спасла Касторская, вдруг шмыгнув носом и подняв руку, совсем как школьница.
   - Я... я... прочитаю, - встряхнулась она, словно оседающая весной снежная баба, которая до последнего часа своего мечтает перевалиться через зиму. В накрашенном, размалёванном лице женщины угадывалась проделка безобразника мальчишки, который решил вылепить свою бабу круче всех. И она казалась школьницей, в первый раз попробовавшей косметику, скорее всего не по своей воле. Касторская никогда ничего не читала прежде, она приходила на занятия, наверное, от нечего делать, клевала носом, бросала ничего не значащие пустые слова, когда к ней обращались. Сейчас её глаза горели, ждали сдержанного кивка Радовой и, дотерпев до него, погасли. Поднявшись с места, она не могла вымолвить ни слова. А все смотрели на эту яркую разноцветную куклу и студенты, одинаковые в своих новёхоньких формах, и старушки, все как одна воспевающие деревню, хотя мир их сейчас сжался до рамок городской однокомнатной, и Ретли глядел, томясь в духоте точек и запятых. Даже дыхание на какой-то зыбкий миг пропало в тишине. Мир замкнулся в нервный клубок автострады за окном.
   А за окном трещат морозы,...
   Он слушал и не верил. Мороз - это уже треск обленившегося летнего сознания. Зачем же трещать треску?
   ...Я исцарапал руки в кровь,
   И на столе увяли розы,
   И умерла моя любовь.
   - Браво! - захлопала в ладоши Вера, и нельзя было определить, на самом ли деле стихотворение ей понравилось или она искусно притворялась.
   Зааплодировал и не знакомый Ретли бородатый мужчина. Он кричал "Браво!" так громко, что уши Доновану хотелось заткнуть. "Читай уже!", - махнул тот рукой бородатому. Но с первых услышанных звуков, вылетевших из незримого рта, пожалел об этом.
   Завинчивать в попу гаечки
   И задыхаться от ветра,
   О вы, мои попугайчики,
   Оставшиеся без ответа...
   - Хватит, хватит, - оборвала его Радова, прекрасно понимая, что поэма эта может длиться вечно, - потом... дочитаешь, а мы послушаем. Просто времени нет, другим надо дать выделиться, а так вполне приличное стихотворение, что скажете, коллеги?
   - Хорошее, хорошее, - затрепетала снежная баба Касторская, - ведь правда, коллеги?
   - Циклоалканы! - очнулся бородатый, будто бы решив для себя, что все взгляды устремлены именно на него. И именно сейчас нужно не сплоховать, немедленно ответить что-нибудь умное. Да так, чтобы все ахнули потом от немого восторга.
   - Да, циклы, - после недолгих раздумий выцедил его бородатый и угрюмый сосед, потом выпустил дым из носа и прибавил, - и алканы.
   - Спасибо, коллеги, - улыбнулась Вера. Ретли редко замечал улыбку на этих сухих строгих губах. Обычно Радова позволяла всем ржать до потери пульса, оставаясь невозмутимой. Видно завтра грядёт землетрясение или конец света, чёрт знает, что такое происходит.
   - Трансвеститы, - продолжал быть главным первый бородач, пыжась от неминуемой славы. Он только что придумал это слово и гордился этим.
   - Транс, - отозвался второй и, понимая, что ещё что-то нужно, присвистнул.
   Донован промолчал, оставшись незамеченным на этой встрече. Он так и не прочитал Радовой, Касторской и всем остальным конец своего романа. Видно торчавший из рукописи неуловимый Ретли был всё-таки его сильнее и не хотел раньше времени появляться на свет. Потом, когда неизбежные обстоятельства заставят их всех стать сильнее.
  
   - Ретли, - ответил он неизвестному, - Донован Ретли.
   - Как? Трудно... запомнить, - проговорил тот, едва ворочая языком. - Ты... пожалуйста... напиши на бумажке... будет легче...
   Но каждая бумажка была у него на вес золота. Тетрадки из канцелярского магазина остались в прошлой жизни. Потом, когда Гришка будет пытаться сделать бумажных голубей и пустить их по палате, Ретли попробует убить его. По-настоящему.
   - Запоминай так, - пожал плечами он, - я же не спрашиваю твоего имени. Мне неинтересно.
   Ему действительно было на всё наплевать. Его собственное время текло здесь лениво, в каждой минуте могло оказаться несколько часов. Когда Колин пришёл навестить неизвестного, Ретли сразу же ему сказал:
   - Медсестра... в палате заметит, что тебя нет, - не знаю, кто там в вашей вонючей клетушке, но у нас такая стерва, никому не пожелаешь! Я не хочу из-за тебя проблем. Потому убирайся.
   Сказано это было без эмоций, в глазах таяли белые льдинки зрачков. "Да, да, - обрадовался Ретли, подошёл к своей койке, где лежала толстая пачка школьных тетрадок, и начал писать, - на негативе они ведь белые".
  
   Он любил проявлять плёнку, глядеть, как из хаоса бытия рождается чёткий цельный мир. На негативе быстро загорелся голубой сигнал светофора. Надо было продолжать создавать этот мир, но в дверь позвонили. "Чёртов Ерохин", - выругался Ретли и пошёл открывать дверь. Они договорились встретиться сегодня, поговорить о бунте на этих выходных, как другие говорят о походе в кино или модных тряпках.
   Часы показывали без пяти два.
   - Надо выступать, - Ерохин был серьёзен, неумолим, уверен в себе, - если промедлим, пусть даже совсем немного, анархисты и националисты отойдут от нас. Ты хочешь показать народу баррикады или жалкую кучку неудачников?
   Ретли не знал, чего ему хотелось. Наверное, вернуться в кладовку и продолжать делать новый мир более мягким способом. Но медлить с ответом он не мог: ещё подумает Ерохин, что он трусит.
   - Только давай не завтра, - медленно неуклюже начал Донован, прощупывая отношение собеседника к его фразам. Ничего в узком спокойном лице Ерохина не менялось, он ждал конца фразы, конечно, зная причину. Только пусть попробует сказать, что это бабский, пустячный повод! Тогда он, Ретли, разобьёт ему морду.
   Услышал он об этом по радио. Передали в новостях, в самом конце уставшим безразличным голосом. Даже он сам рассказал бы лучше. Проверяются друзья и знакомые? Что ж он не был её знакомым, а уж тем более другом. Его не касается, что где-то в дешёвой общаге какой-то маньяк перерезал дешёвой шлюшке глотку. Если говорить серьёзно, всё это было просто кошмаром.
   - Мне нужно попрощаться с Липой. Я её и так неделю не видел. Курсовая работа, контрольные. А тут... вдруг со мной что случится.
   - Сегодня, - задумался Ерохин, глядя на часы, - вы можете ещё успеть попрощаться.
   - Воскресенье тоже хороший день для начала революции, - эта фраза нелегко ему далась, Донован выдохнул из себя весь тяжёлый воздух кладовки, оставаясь совершенно пустым.
   - Они не виноваты в том, что ты ещё не нагулялся, дружище, - медленно, совсем как Ретли проговорил Ерохин, вспоминая. Маленькая девочка боялась змей и просила его, Стаса, поглядеть, нет ли кого там, в траве. Они шли, однажды уже потерявшись в этом зелёном мире, шли, чтоб заблудиться, отстать от паровоза истории.
   Взгляд Ерохина смягчился. Всё было понятно. Где-то там у этого темноволосого паренька с двоящимся взглядом тоже есть маленький человек.
   - Ладно, передай всем, что в воскресенье выступаем. Можешь создать группу "В контакте" под названием "День добра". Наши поймут.
  
   Колин и Влад были друзьями. Казалось бы, совершенно непохожие люди, в большом мире Ретли никак не мог бы их воспринимать вместе. Колин постоянно молчал, а Влад старался развеять атмосферу весёлой шуточкой. Колин глядел на Донована серьёзными детскими глазами, во взгляде его читался живой укор всему миру, а Влад никогда не ныл, даже когда Ретли украдкой стянул у него книгу. Когда тетрадки кончатся, можно будет писать на полях или между строк. Наплевать, что разобрать трудно - он не виноват, что в самом лучшем мире не хватает бумаги. Всё равно найдётся кто-нибудь, кому захочется узнать, чем же закончилась история Донована Ретли.
   К нему подошла Лиза, сказала какую-то ерунду, он даже не понял. У неё красивые карие глаза и тёмные волосы. Надо будет её трахнуть. Но это завтра, сейчас важнее узнать, что будет с Ретли дальше.
  
   Он вышел на аллею, роскошный в новёхонькой куртке, которую завтра прошьют десятки пуль. Только бы Липа не пугалась и не охала, он пообещает ей, разумеется, что останется жив.
   Какой-то мальчик ждал папу, чтоб запускать змея. Дохловатый, беззубый, бледный. Неужели и он, Ретли, был когда-то таким идиотом? Ему вдруг до боли захотелось подурачиться, да он обещал Липе поумерить свой пыл, но её-то здесь нет. Сама виновата, не надо опаздывать.
   - А ты знаешь, что голуби размножаются делением? - совершенно серьёзно начал он, разговаривая с пацаном, как с равным, - Погляди, сейчас придёт тётка с зерном, и когда голуби взлетят, их станет ровно в два раза больше, чем было раньше.
   - Это правда? - мальчик с интересом его слушал, он даже про змея забыл, - а я тоже так появился?
   - Нет, брат, - рассмеялся Ретли, - с тобой всё было далеко не так просто. Он хотел ещё поиздеваться над несчастным мальчиком, но увидел Липу, и улыбку тут же прогнал с лица. Пусть она думает, что муки ожидания сказались на его хорошем настроении, и теперь он будет ныть всю дорогу.
   Она сразу заметила, что с ним что-то не так. От Лизы ничего невозможно было скрыть. Когда он не смог её трахнуть, она не стала его упрекать, а просто придвинулась к нему и посмотрела в его глаза.
   - Я знаю, - прошептала она, - Это из-за этого ужасного убийства. Ты ещё в кафешке вздрогнул, когда показали в новостях.
   Ну, почему именно из-за него? В мире ежедневно гибнут люди, попадают под машины, бросаются с мостов и вешаются на ремнях, подаренных любимыми девушками...
   - А что Ретли? - спросила Липа, - у тебя в конце романа его арестовали?
   - Наверное, - пожал плечами парень. - Понимаешь, это ещё не конец всего, это просто завершился определённый этап. Теперь мой Донован совершил преступление и за ним охотятся.
   - А почему он его совершил? - не понимала Липа.
   Ретли и сам не до конца понимал. Он хотел освободиться от пустых, бесполезных людей, но ведь и сам был пустым. Только Липа не должна этого подозревать. Они уже тысячу раз прошли по аллее, названной её именем, потом девчонка остановилась и прислушалась. Парень послушно стоял и терпел. Пожалуй, он любил её, но закидонов ему хватало своих.
   - Ты что? - бросил он, словно струны перебирая длинные её рыжеватые волосы.
   - Это Максим. Я плачу, когда слушаю её песни. - Липа и сейчас всхлипнула, хотя никакой Максим поблизости не было, он не слышал ничего похожего. Звучал лишь плохой шансон из остановившейся на светофоре "Газели". Сколько Ретли ни вслушивался в мир, он не мог уловить в нём Липкиных звуков.
   - Скажи ещё, что она приезжает к нам, - усмехнулся Донован, - в следующем месяце, держу пари. Иначе, зачем тебе играть тут комедию?
   Липа отодвинулась от него, но не засмеялась, только грустно улыбнулась, что-то припомнив.
   - Просто. Ты ведь... никогда не дарил мне цветов. Всё только рвался и обещал. Вот, билет на концерт будет для меня сейчас важнее цветов.
   - Они всё равно завянут, - отмахнулся Ретли, злясь на себя. Завтра ему на баррикаду, а он всё не может Липе сказать об этом, несёт какую-то чепуху, - что толку тратиться на мусорку?
   - Я знаю, - прошептала она, - не пытайся обманывать меня и говорить, что я ошибаюсь.
   - Нонна Иеронимовна, - Ретли уже не думал, а просто врал, - сказала на днях, что мы просто идеальная пара.
   - И ты веришь словам полоумной тётки? - Лиза улыбнулась, - поэтесса без Тэсса, ха, ха. Я была о тебе лучшего мнения.
   Словно в растянутой киноленте он глядел, как она одевается. Ещё бы пара фраз, брошенных в него, и он бы заплакал, уткнувшись в подушку. Ретли не мог убить её. Потому что вся жизнь потом потеряла бы смысл.
   Воздух какой-то низкий, собравшийся под кроватями, а на них и выше дышать уже нечем. Ретли залез под кровать, позвал Лизу, но та сидела с неизвестным и не могла отлучиться. Интересно, как он дышит в этом безумии? Понятно, почему дядя Ми отправился искать иной свет, в первом попавшемся ему будет лучше, чем здесь.
   Его нашла Натка, улыбнулась своей дурацкой улыбкой и легонько ткнула его в бок носком кроссовка.
   - Крыс ловишь?
   Честное слово, убил бы, наплевав на всяких санитаров и свинцовый взгляд Горавски в конце боли. Девчонка, а следить за собой не умеет. Не волосы, а какой-то взъерошенный сад. Поучилась бы что ли у Лизы.
   - У меня нет дудочки для ловли крыс, - отозвался он печально и указал на край фанерного щита, - там дыра есть, и сегодня ночью я видел одну огромную жирную тварь. Она интересовалась маленькой девочкой по имени Натка.
   Почему-то он не мог считать её взрослой, хотя она, похоже, была одного возраста с Лизой. Сколько ему лет, Ретли не знал, его собственное время стояло. Часы показывали без двадцати восемь.
  
   - Никого уже нет, - сказал охранник, недоумевая, что кому-то тут сегодня ещё может что-то понадобиться, - что вы забыли так поздно? Все давно разошлись.
   - Я знаю, - ответил Ретли, и его впустили. Уборщицы уже закончили мыть этажи, но запах чего-то чистого, свежего, вновь рождённого остался, словно решил потанцевать, пользуясь удивительной пустотой второго корпуса. Ретли казалось, что он никогда не забудет этот запах, появившийся раньше него здесь. Тогда ещё шумели, торопясь на метро, последние студенты, теряли мелочь в тесноте раздевалки, опаздывали на неназначенные встречи, рушились и воскресали снова неожиданные планы, преподаватели спешили домой, думая, что последний батон с изюмом сегодня опять заберут за два человека до них.
   Все разошлись, но Доновану сейчас никто и не был нужен. Быстро поднялся он на родной второй, где до боли знакома каждая пылинка. На этаже свет был выключен, но Ретли не стал искать выключатель, во-первых, потому, что он был в другом конце коридора, а во-вторых...
   Свет всё равно не зажжётся, потому, что ты этого не хочешь...
   Всё равно Донован ориентировался здесь превосходно. Сегодня он пришёл в свой уголок в последний раз. Ретли знал, что завтра всё будет по-другому, но думать не хотелось, совсем ничего не хотелось, осталось лишь прижаться к заколоченной двери, за которой скрывалась лестница в заброшенный спортивный зал. Когда-то там хотели поставить тренажёры, даже выбили деньги из министерства. Но потом всё быстро и вроде бы само по себе затихло и только деньги неизвестно куда девались, как это обычно и бывает. Ретли всегда интересовало, что теперь там, где когда-то был спортивный зал, но добраться туда не мог.
   Переход наконец-то открыли, и завтра его любимый уголок рядом со словарным кабинетом сольётся с внешним миром - не спрячешься со своей неразлучной тетрадкой туда, народу будет не протолкнуться. Особенно завтра поднимется шумиха, хоть уши затыкай и беги прочь!
   А сейчас Пустота тосковала, дожидаясь первой яркой полоски на горизонте.
   В переходе горел свет, потому в уголке темно не было. Чья-то забытая тетрадь с расписанием движения метро на обложке лежала на полу, наверное, страдая от нахлынувшего одиночества.
   И как уборщицы её не заметили? Или специально оставили, чтобы было не так скучно?
   Ретли, нисколько не стыдясь того, что в тетради могут быть очень личные моменты, подобрал тетрадь, нашел светлое место, чтобы не портить глаза, и стал читать.
   Филологический факультет - самый лучший факультет в университете. Именно сюда я прихожу, словно в родной дом. У меня всего лишь четыре страницы для того, чтобы поведать всему миру про наш факультет, кто бы знал, как это мало! Как ничтожно мало: не выскажешь всё то доброе и простое, что пытается вырваться наружу, принести в мир хотя бы грамм... градус тепла...
   Тут Ретли сплюнул и поморщился. Слишком банально и вроде бы ни о чём. "Наш второй дом", "Огонь, мерцающий в сосуде"... Всё это было уже у кого-то, может, на прошлогодних сочинениях, а может, раньше, когда все вокруг маршировали в пионерских галстуках и держали курс на мавзолей. Ретли бы выразился по-другому - он ещё не знал как, но был уверен, что его сочинение, даже ненаписанное, лучше всех на этой планете. И Липа тоже была в этом уверена.
   А ещё на филологическом факультете я в первый раз влюбился. Её звали Наташа, она училась в параллельной группе. Там не было ни одного мальчика, и я мог не бояться, что кто-то вздумает её отбить.
   - Отобьют друг, - вдохнул Ретли, видимо что-то пытаясь вспомнить, - и на сковородку, чтобы хорошо прожарилось...
   Шаги... Где-то там, на главной лестнице. Нет, вроде показалось. Вряд ли охранник пустит кого-то так поздно.
   Почему он не сказал Липе про завтрашний день? Ведь откладывать уже некуда. Или... ты действительно думаешь, что способен уцелеть?
   Ретли так и думал. Он лежал, грыз подушку, сдерживая тошноту. Смерть, липкая смерть лезла из него наружу.
   Интересно, есть ли звёзды на небе? Они не могут потеряться вдруг, хотя и для них наступает чёрная полоса.
   У нас есть словарный кабинет, где нужную тебе книгу можно найти, как говорится, не выходя из дома. Не знаю, как бы я сдавал экзамены без него. Не представляете, как не хочется порой тащиться в библиотеку и заполнять требование на книгу! Только вы не думайте, что я ленивый. Просто с компьютером писать совсем разучился. Простите.
   Рядом со словарным кабинетом есть место, которое я назвал своим уголком...
   - Неправда! - проскрипел сквозь зубы Донован, - Это мой уголок, и я тебе его не отдам, слышишь?
   ...А я и не прошу помощи, я всего добиваюсь сам. Летом я вместе с группой ездил на практику, собирать говоры. Не помню, когда в последний раз был в деревне, наверное, в детстве. Город отнимает последние молекулы свежего воздуха, не хватает деревьев, превращённых в уродливые пни-великаны. От машин некуда увернуться, ещё немного - и они без проблем будут ездить по университетским коридорам. В деревне всё не так. Из машин там только трактор, который, наверное, видел маленькими наших бабушек, да старый "Москвич" дяди Володи. Если бы я так сильно не любил родной университет, то уехал бы в деревню. Меня там чуть бык не забодал, но это ерунда. Главное - меня просили остаться со слезами на глазах. Учителей в глухих северных районах не хватает, я понимаю, туда поедет не каждый...
   - Привет! - прогремел, словно выстрел, за его спиной голос, и парень вздрогнул. Обернулся: нет, это был не Ретли, Максим, довольный, что прошёл неслышно, улыбался.
   - Как ты здесь оказался? Ведь никого не пускают, - Донован совершенно не был рад появлению Максима. Его последнее в жизни одиночество было нарушено. И ведь этому дураку надо говорить про завтрашний день, про баррикаду, а у Ретли все слова на сегодня кончились.
   - Я через переход, - махнул рукой Максим. - В первом корпусе охранник - свой парень.
   - Но там же закрыто, - пожал плечами Ретли.
   - Кто сказал? - уставился на него Максим, - Или ты сам догадался?
   - Ведь торжественное открытие завтра, - махнул рукой в сторону плаката с кричащей надписью Донован, - тут и догадываться нечего.
   - Это потому, что твоё сознание смирилось с этим, - ответил Максим. - Ты веришь вчерашним тупым плакатам, а не себе.
   Мой филологический факультет самый лучший факультет на всём земном шаре. Не верите - приходите к нам и проверьте. Даю гарантию. Только учтите, лодырей и лентяев факультет не любит...
   - Надоело, - прошептал Ретли. Ничего нового, всё избито до мелочей. Чем больше красок, тем лучше сочинение. Наверняка оно когда-то заняло первое место...
   - Там остальные, - Максим толкнул запертую дверь, и она открылась.
   Я буду преподавать литературу в школе...
   Я пойду в аспирантуру и стану большим учёным или не очень, как получится...
   Я всю жизнь мечтал выдумывать рекламные плакаты и общаться с людьми...
   Мне интересно возиться с книгами. Я всегда получаю удовольствие, попадая в библиотеку...
   - Там нет ничего... Там заколоченный выход, - не понимая, как вообще дверь оказалась открытой, проговорил Ретли.
   - Каждый пишет о своём, - сказал Максим и побежал по лестнице наверх. Ретли остался, он не мог понять, как тетрадки с сочинениями оказались здесь. Почему их просто забыли? Каждый хотел быть услышанным, открывал свою душу...
   Может быть, меня и не вспомнят спустя двадцать лет... Скорее всего не вспомнят... Я в первый раз поцеловалась здесь, на лестнице, опаздывая на физкультуру. Он тоже опаздывал. Мы засиделись в словарном кабинете, у нас был доклад по забытым поэтам девятнадцатого века... Завтра... Сегодня физкультура и - по домам. Но мы опаздывали и опоздали...
   - Почему ты пришёл, Ретли? Почему ты пришёл сюда?
   Голоса... Они доносятся сверху, хотят, чтобы ты пробежал пару лестничных пролётов...
   - Зима. Холодно. Я замерзаю, - ответил Донован, для правдоподобия постучав зубами.
   Но ему не поверили. Неизвестные имена в ещё школьных тетрадках. Имена, которые ничего ему не говорили. Сил подняться наверх не было. Ретли казалось, что там его встретят авторы сочинений, и дверь, забитая, заколоченная дверь никогда больше не откроется...
   Порой мне кажется, что я останусь здесь навсегда. Страшно, что через год - диплом и дорога в большую жизнь. Кем я буду там? Кому останусь нужна? Здесь меня любят, ценят моё усердие, понимают меня. Вы не представляете, как важно порой, чтобы тебя правильно поняли.
   - Ничего уже нет, - сказал Ретли, - можете подняться... вы увидите...
   Охранник покачал головой, всё больше чернея и хмурясь. Он не хотел увидеть, а значит, и не смог бы. Лестница была закрыта для него, и Ретли понимал это. Завтра переход откроют, и свидание с прошлым больше никогда не состоится.
   - Там тетрадка с сочинениями... на втором, - бросил он, уходя, - посмотрите, может, она кому-то нужна?
   Но для него это будет просто тетрадь, если он вообще её заметит.
   - Далеко живёте? - крикнул ему вслед охранник, - А то посмотрите на часы. Ничего уже не ходит.
   - Я доберусь, - отмахнулся Донован. Один поворот ключа, и он на улице.
   Целый мир можно уместить в мой факультет. Он такой же, как я, необычный и строгий, внимательный и рассеянный, опаздывающий и приходящий вовремя. Он живой человек со своими достоинствами и недостатками. Не верите? Всё ещё не верите?... Я не смог подняться выше, но я знаю, я так мало знаю...
   За окном падали звёзды. Одна за одной, но он не спешил открывать дверь. Он просто хотел поверить.
   Наверное, это были бумажные голуби. Один ткнулся носом в его лицо, и Донован проснулся от этого поцелуя. Второй ударился в красное пятно, издал страшный хлопающий звук и мёртвым свалился на кровать. Они размножаются делением, мой друг, ты сам это придумал.
   Гришку он узнал сразу. Никого не мог - все кружились перед ним беспорядочными тенями, а его определил. "Ага, псих", - проговорил он и снова погрузился в забытьё. Там было спокойней. Там в него не стреляли.
  
   Он встретился с Липой в театре квадрата, она пришла играть торшер. Они репетировали спектакль уже седьмой год. Одни актёры уходили, на их место приходили другие, необъезженные. Пьеса не имела названия. На афише в треугольных скобках значилось многообещающее многоточие.
   - Уже само название будет привлекать зрителей, - говорил Шверубович, режиссёр всего этого бедлама. - У нас в России теперь нет хороших фильмов и спектаклей. Пусть наш будет первым в новом роде.
   Ретли играл там квадрат, главную, в общем-то, роль. В финале пьесы они с торшером целовались, вот почему они с Липой и стали встречаться.
   - А с предыдущим... торшером у тебя тоже что-то было? - однажды спросила Липа, честно глядя на парня прозрачными глазами.
   - Нет, - сплюнул Донован, припоминая, - в тот раз он был мужчиной. И наша задача, помню, была высмеять гомиков. Потом главному это надоело.
   - Со мной ведь лучше, правда? - улыбалась она.
   Да с ней было лучше. Может быть, с Лизой тоже было бы хорошо, он не знал. Но одиночество пугало его, оно казалось ему третьим Ретли, потерявшим все человеческие черты и оказавшимся в холодной пустыне палаты Гром.
   Он скучал по Лизе. Представить, что она с кем-то другим, он не мог, а позвонить стеснялся. Дошёл до того, что через неделю она позвонила сама и сказала, что записала его в покойники.
   - Перерезал тебе горло тот маньяк, а мне-то сообщить некому, - голос казался весёлым, беззаботным, никакого укора, услышанного им в последнюю ночь, Ретли не уловил. Они встретились возле башен-близнецов, так сами студенты универа называли свою общагу.
   Он целовал её покорные, какие-то мягкие губы, не решаясь понять, что он уже не квадрат, и можно пойти дальше. Башни-близнецы сурово смотрели, с шапок облаков стряхивая снег.
  
   ...И когда ничего не осталось, огненным факелом вспыхнуло солнце. Целое мгновение оно никому ничего не дарило, потому что было поздно. На остывших полях, покрытых неубранным снегом, всходила земля, пробиваясь сквозь смёрзшуюся корку сугробов. Дорога заплеталась в косах полей серой, едва различимой лентой, потерявшейся за первым поворотом. Вдалеке была видна машина, красное инородное пятно в гнетущей белой пустоте. Но отведём на мгновение взгляд, посмотрим, как быстро и неизбежно прозревает небо, похожее теперь на тёплое синее одеяло с белыми облаками-заплатами. Потом взглянем на машину снова - она не двинется с места, лишь солнечный луч отразится в её ветровом стекле и полетит себе дальше на поиски других отражений. Но больше не будет ничего, и осколок солнца потеряется в холодном и безжалостно точном безумии пустоты. Не будет писем с фронта, потерянного где-то на рубеже столетий, и похоронок со стёршимися именами тоже не будет. Ребятишки найдут сумку мёртвого почтальона, и начнётся история "Двух капитанов", а может быть, не начнётся, потому что и так ничего не осталось в огромной бесприютности несказанного. Нет стартовой точки, всё исчезло, погрузившись в пугающую нереальную тишину. Нечего было начинать и не с кем. Натка поддерживала неизвестного, он был ещё слаб, Ретли убежал далеко вперёд. Он давно уже не чувствовал такой лёгкости в себе. Сколько тяжести свалилось с него в палате Гром, сколько времени он потратил впустую. Сейчас весь его ненужный груз спокойно гнил в оставленной камере, Ретли не было до него дела. Его часы шли, ещё утром он бережно завёл их.
   - Сколько мы идём, а я не вижу ни одного живого человека, - крикнула ему Натка, как будто он сам этого не замечал. Дура она, всё-таки. Хотя без дураков невозможен мир, пусть даже такой пустой и невзрачный как этот.
  
   - Пойди полей цветочки, - сказала Натка, потому что он ей надоел.
   - Сегодня не моя очередь, - обиделся Ретли, пошёл к своей койке, застал там Лизу и очень удивился, подумав сначала, что ошибся койками. Но пятно крови было здесь, оно отталкивало буроватой неподвижностью, мрачнело с исчезновением солнца. "Интересно, а вдруг она... ещё ни с кем?", - подумал Ретли, но тут же рассмеялся собственной глупости. Ему никогда не везло. Всё время пил снятое молоко. Конечно, она хочет сбежать, потому что там её ждёт парень.
   - Мне нужно с тобой поговорить, - сказала Лиза, видно заметив его ухмылку, - как ты думаешь, они следят за нами?
   А он ещё считал её умной девушкой. Действительно считал.
   - Зачем за нами следить? - пожал плечами Донован, - Мы сами контролируем друг друга. Ты не была ещё у Горавски? С ним поговоришь и станешь лучше любой камеры наблюдения, будешь впитывать в себя все незрелые мысли, чтоб потом сообщить куда следует. Вот я сейчас поговорю с тобой, и всё ему передам.
   - Тебе ведь хочется меня поцеловать? - прошептала Лиза. Никому в палате не было дела до них, только Жасмин-Бурдынчик неодобрительно щурился. - Я не хочу, чтоб какой-то вшивый Горавски видел нас.
   - Может, пойдём в ваш уголок? - успел прошептать Ретли, прекрасно зная, что уйти никуда не сможет. Он выкрикнул "Лиза!" сначала робко прикоснувшись к её смуглому плечу, потом, понимая, что всё дозволено просто повалил её вниз, туда, где остался ещё воздух, где была возможность дышать вдвоём. Башни-близнецы надвигались на них и казались спинками кровати, тускнеющими в полумраке. На них могли смотреть все студенты общаги, ржать, показывать пальцами - было всё равно. Он кончил, выдавив из себя всю сегодняшнюю порцию зла. Сегодня мир может спать спокойно, он никого не убьёт.
  
   Утром пришёл Максим, набегавшийся вчера по всем корпусам универа. Видно тоже прощался с миром, понимая, что сегодняшний день может быть последним.
   - Меня Ерохин послал, - шмыгнул носом парень. Сейчас Ретли дал бы ему лет четырнадцать. Чёрт, неужели столько мальчиков сегодня погибнет? Наверное, впервые за эти два дня Донован по-настоящему испугался.
   - Буду тебе это...
   Лицо Макса вытянулось.
   - Пособлять, - выдохнул Ретли и сам удивился сказанному, - ты хоть сегодня ночью спал?
   - Нет, лишался девственности, - улыбнулся Макс, и Донован снова не поверил, что перед ним взрослый парень. Кудрявые волосы свалялись, будто поросли травой, в молодом каком-то диком лице не было ни намёка на усталость. - Мы ведь сегодня все подохнем, так говорят студенты.
   - Ты бы расчесался что ли, - улыбнулся Ретли, - прежде чем умереть. На том свете спросят за всю твою грязь.
   - Некогда, - махнул рукой новоиспечённый мужчина. - Нас внизу мотор ждёт. Революционный комитет выделил нам роскошную машину, чтоб привезти флаги.
   - Так давай торопиться! Трепаться хватит!
   Ретли радовался тому, что покатается на роскошной машине, что его довезут до центра, что в новой обстановке его Донован Ретли может показаться с совершенно невероятной стороны.
   На стене рядом с дверью его жилища кто-то намалевал углём "Гришка - говно". Дальше - чернел телефонный номер. Донован под звонкий ржач Макса позвонил. Долгие гудки, как тяжело и утомительно их слушать, боясь и вместе с этим сладостно ожидая услышать голос!
   - Про тебя на стенке подъезда написали, что ты говно, - ответил Ретли, дождавшись, когда трубку снимут. Потом, не дожидаясь ответа, отключился. Надо будет ещё Липе позвонить... потом, позже.
   Роскошной машиной оказался старый уазик, грязный, облезший "последнее слово техники", как сразу окрестил его Донован. На таком и на тот свет не стыдно. До обеда они с Максимом путешествовали по городу: привезли флаги, съездили на вокзал к Гужинским, потом на кожевенный завод к Алтыновым. Все говорили, что придут и приведут людей, давали какие-то пустые советы, которые Ретли сразу же выбрасывал из своей памяти.
   Девчонку он встретил на обратном пути, когда в моторе уже чётко улавливались хрипы и подозрительный скрежет. Она голосовала, нисколько не стесняясь своей короткой маечки и шортиков. "Как её родители вообще куда-то одну отпускают?" - бросилось в голову Доновану, но машину он остановил.
   - К подружке, в Петровку, - нисколько не стесняясь, уселась она рядом с ним. - Что вылупился? Не веришь, что мне восемнадцать? Паспорт показать?
   - Лучше сядь сзади, - посоветовал ей Донован, - честно. Я всему верю и не надо мне ничего показывать.
   - Вот и отлично, - улыбнулась ему девчонка, всё же показав ряд неровных пожелтевших зубов. Однако с места не двинулась, только толкнула его, обозвала геем и приказала ехать.
   Ретли и не запомнил её как следует. В постели она царапалась, кусалась, твердила, что её парень ему отомстит. Ничего, он разберётся и с парнем. Он со всем разберётся, дайте только на всё хоть один час лишнего времени.
  
   А когда его минуты перестали проходить, Донован заскучал. Сначала он ещё пытался выбить из часов несчастное время, тряс их, вслушивался в круглую тишину, даже пытался открыть крышку своими ногтями. Ничего не удавалось сделать, и с отсутствием времени всё в его мире перестало изменяться. Парень продолжал глупо улыбаться соседям по палате, поливал вне очереди цветы, безразлично твердил остальным, чтоб вели себя хорошо. Когда умер дядя Ми, Ретли подумал, что тот, наверное, когда-то повёл себя плохо, вот и теперь расплатился.
   Сегодня получил своё Гришка. Донован, лежал привязанный к койке, не шевелился, при малейшем движении верёвки впивались в тело, и улыбался. Тот Донован Ретли сегодня мог им гордиться, несомненно.
   А как всё случилось? Подойдя к своей койке, Ретли заметил, грузную вонючую фигуру, рывшуюся в его тетрадках, а рядом лежали уже выдранные листы для будущих голубей. Не произнёс ни звука, хотя крик душил, вертелся на языке, упираясь в зубы. Шея Гришки была неестественно цыплячьей для такого кабана, обхватил её руками, стал душить.
   Потом бросил прощальный взгляд на тело, оно показалось ему маленьким и хрупким. "Большой безобразный ребёнок", - подумал он и ощупал свои мускулы. Как ему показалось, в нём заметно прибавилось силы. Теперь он сможет справиться и с Лизой, если она будет чересчур настойчивой.
  
   Ему позвонила Касторская, приглашала присутствовать на литературном вечере.
   - Прочитаете, чем там кончилось у вас дело с Ретли, - величественно провозгласила она, давая свою царскую милость, - народу ведь интересно.
   Кому интересно? Касторским? Ноннам Иеронимовнам всяким? Шверубовичу в квадрате? Ни за что не поверю.
   - Увы, я присутствовать не смогу. Ибо умру, - Ретли помолчал немного и прибавил, - вот ещё, прочтите на вечере моё новое стихотворение. Волосы похожи на кучки рыжего говна. Будет очень в тему.
   Медленно слушал гудки и таял в них. Запятые, точки, кому они нужны в этой бесконечности одиночества? Даже писать ни черта не хочется. Она сейчас у этого Трона, они пьют шампанское, а потом тот начинает её целовать и медленно, но естественно так стягивает с неё пинкфлойдовскую футболку. Дальше было противно думать и представлять. Хотелось натравить на Трона своего Донована Ретли, да только тот тогда тоже плакал в подушку, считая, что Лиза разлюбила его.
   Наяву всё равно было страшнее. Донован не знал, можно ли прожить без Липы или это будет просто бесцельное существование, где он будет тупо передвигаться как робот и отвечать на поставленные вопросы. Всё живое убьёт в нём это чудовище Трон.
   Контакт отключён, Твиттер тоже. Пора умирать.
   Но на баррикаде он ещё был нужен. Самая важная площадка у ресторана Аврора был за ним. Карпатов и Ерохин расположились восточнее, ближе к реке. "Если что, они-то не умрут от жажды", - попробовал пошутить Ретли, но никто не засмеялся: серьёзными были лица рабочих, студентов и их преподавателей. Многих Донован раньше не знал и когда знакомился, старался не запоминать имён.
   - Ретли! - крикнул ему Максим, - Мы психа поймали! По-моему он совсем тю-тю! Что его сразу кончать или тебя подождать?
   - Сейчас, - Ретли не хотелось никуда идти, среди всех он терялся, казался незаметным. Можно было просто притулиться где-нибудь в уголке с блокнотом и ждать полицейских. Все автоматы, которые у него были, он раздал тем, кто хоть раз держал в руках оружие.
   Огромный лохматый, с бегающими от непонятно чего глазами парень действительно оказался психом. В руке у него была какая-то изогнутая палка, которой он постоянно размахивал.
   - Почему ты пришёл? Что тебе здесь надо? - наверное, придуманному Ретли приходилось в своей жизни разговаривать с сумасшедшими, он бы спросил по-другому, не так резко. Но нервы у Донована были уже на пределе.
   Гришка кончил сосать палец, верно, понял, что это неприличный поступок. Потом оглядел черноволосую глисту в очках с треснутым стеклом, однорукого парня с красным флагом, выставил вперёд деревянный автомат и решительно произнёс:
   - Я пришёл на баррикаду. Сражаться.
   Сдерживая себя, Ретли улыбнулся. Хороша же станет баррикада, если такие будут стоять над ней! Ему и невдомёк было, что скоро он сам окажется в шкуре Гришки, и в остановившихся часах будет искать разум.
   - Но ведь можно сражаться и дома. Поддерживать нас морально. Тебе так будет безопаснее.
   И тут псих сказал такое, от чего Ретли самому захотелось на мгновение сойти с ума, чтоб его унесли скорей с баррикады домой.
   - Меня послал Трон. Он сказал, что как раз здесь место таким как я. Идеальным людям.
   Наверное, Ретли тоже был идеален. Он ведь освобождал мир от ненужных элементов, находил их как сор на субботнике и помогал отправиться в иной мир. Там и они станут лучше, и всем идеальным людям без них будет хорошо.
   Но кто-то, наверное, любил и блондинку Карнеги, и ту девчонку. В детстве-то точно. Хотя вряд ли. Если любил, почему не уследил, дал испортиться и сгнить? Или... любая любовь имеет свои временные промежутки? Верить в такое не хотелось.
   Донован мог бы всю ночь продумать о себе и своих жертвах, но в дверь позвонили. А он ведь никого не ждал. Наверное, это Лиза. Только она может прийти к нему в любое время.
   - Привет, - Ретли не помнил, что они виделись уже вечером, казалось, с этого момента прошла целая вечность, - я тебе звонил, но сегодня ужасная связь...
   - Давай налаживать все связи, - Липа прижалась к нему и стала долго и непонятно оправдываться. - Я люблю, когда меня ищут. Понимаешь что ещё кому-то нужна здесь.
   - А Трон? - не верил Ретли, - вы же вместе с ним ушли из театра.
   - Ничего не было, - Липа улыбнулась, - ты всё придумал.
  
   2.
   Кромешная тишина надвинулась на него ночью. Подмяла под себя, овладела им, благо он был привязан к кровати. Не осталось ни звука, ни света в его мире, уже лишённом времени и пространства. Конечно, никто в палате не двигался, не шевелился, и, прекратив движение, все погубили друг друга. Ретли, Неизвестный, Гришка, Натка, Лиза, за стеной в маленькой комнатушке Колин и Влад. А может, их нет, и он просто всех придумал? Наворотил, словно в романе, чёрт знает что. Нужно было как-то выжить, вот и увлёкся. Придуманному Ретли такое и во сне не снилось.
   Впервые сравнение было не в пользу героя, и Донован был этому несказанно рад. Он лежал в кромешной тишине и скалился, обнажая невидимые зубы. Сейчас против него была только Палата. Казалось, она была всегда с самого первого дня, когда Ретли только открыл глаза и закричал. Тогда тоже была кромешная тишина, и он таращился в неё и вопил, ещё веря, что что-то может нарушить.
  
   - Ты понимаешь, дурак, что все, кто останется тут, покойники?
   Понимал ли он это сам? Что думает младенец, когда кричит в первый раз в жизни и не знает, закричит ли во второй? Донован тогда не хотел зла Гришке, хотел, чтоб тот спокойно лепил куличики в песочнице или пускал голубей кому-нибудь в наглую рожу.
   - Слышишь, что тебе говорят? Убирайся!
   Но Гришка упёрся. На ладони его показалась маленькая грязная подушечка.
   - А если я вот что подарю, позволишь остаться?
   Ретли только рукой махнул. Ладно, пусть умирает. Для его придуманного Донована психи - люди того же сорта, что и проститутки, а значит, их можно истреблять без разбора, не задумываясь.
   Он повертел подушечку в руках. Мокрая липкая, наверное, она в слюне этого психа. Но всё же... сделана для него. Чтобы ему, этому дурню, позволили остаться на баррикаде. Специально для Ретли никто никогда ничего не делал. Он вздохнул, повертел подушечку в руках и пошёл на соседнюю баррикаду. Нужно было посоветоваться с Ерохиным, что делать с этим больным человеком. Главным на баррикаде вместо себя оставил Калитина.
  
   Когда Гришка уходил и с тупой приклеенной к губам улыбкой прощался со всеми, Ретли вдруг рванулся с места и сдёрнул матрас со своей кровати. Обнаружилась пачка бумаги, которую Донован берёг больше жизни. Там затерялись и последние записи о Доноване Ретли, выдуманном герое, который не имел над Ретли настоящим уже никакой власти.
   Можно было оставить себе хотя бы одну бумажку, но парень не стал. Подошёл к Гришке, бросил ему пачку.
   - Будешь делать голубей, - сказал он, - если там уже нет настоящих. Я знаю, ты сумеешь.
   - Я сумею, - серьёзно сказал Гришка, - и тут только Ретли заметил, что тот плачет, и все в палате едва сдерживают слёзы.
  
   Автобус был полупуст, как-то подозрительно чист и похож на больничную палату на колёсах. Ехал хорошо, легко, хотелось закрыть глаза от случайной радости в жизни.
   Девочка вошла на Комсомольском городке, растерянная, взъерошенная и злая. На лице дешёвая косметика, хотелось её поскорее умыть, чтоб невинные тринадцать лет проступили со всей очевидностью. Пока в ней всё было несовершенно, всё приблизительно, лишь затаённое беспокойство в серых глазах, казалось, пришло уже навсегда. Ей не повезло: негде было укрыться, и кондукторша сразу уставилась на неё, пока ещё ничего не говоря, выжидая. Взгляд иногда куда страшнее любых слов, он даже не требует, а выворачивает человека наизнанку.
   Ретли расхотелось дремать он лениво, но уже со свойственным ему интересом разглядывал девчонку. Сейчас она стала рыться в своей сумке, показались её помятые тетрадки, учебники с оторванными переплётами, косметичка. Когда Ретли было тринадцать, девчонки из его класса о косметичках имели лишь малое представление, а сумки отличались от мальчиковых лишь изображением на них куклы Барби.
   - Ну что, ты заранее не могла деньги на проезд приготовить? - начала возмущаться кондукторша. Её лицо не выражало ничего, фразы недовольства, казалось, были записаны раньше на плёнку и сейчас прокручивались. На девчонку она и не глядела, - Долго мне ещё тебя ждать?
   - У неё нет денег, - ответил за неё Ретли, - она же просто тянет время, неужели вы не понимаете?
   Девчонка бросила на него полный ненависти взгляд. Ещё немного, и она бросилась бы на него выцарапывать глаза. Почему все они становятся красивее, когда злятся? Непонятно.
   - Возьмите, - он бросил кондукторше десятку, - и не требуйте больше, она столько не стоит.
   Та поворчала, но детский билет оторвала. Ретли передал его девчонке, в первый раз ощутив её сухую и тёплую ладошку.
   Им надо было выходить на одной остановке. По дороге к башне оба молчали, когда Ретли попытался перехватить её взгляд, она назло ему отвернулась. Лишь около башни девчонка скромно его поблагодарила.
   - А то бы меня вышибли на следующей остановке, - призналась она, - я эту кондукторшу знаю, настоящая стерва, у неё бесплатно не проедешь.
   Ретли улыбнулся. Он-то знал всех кондукторов в городе, и эта была ещё не самой страшной.
   - Пойдём, сядем, поговорим, - показал он на брошенный детский садик. Башня должна была скоро упасть, потому садик быстро закрыли, не найдя для детей другого помещения. - Тебя как зовут?
   - Не пойду, - была категоричной девчонка, - слышал ведь, что в нашем городе объявился маньяк. Ещё неизвестно, кто ты такой. И говорить, как зовут, не стану.
   - Убивать тебя я не собираюсь, - рассмеялся Ретли, стараясь, чтоб хохот был естественным, - я просто вижу, что тебе нужна помощь. Год проработал с такими, как вы. Родители у тебя есть?
   - Мы же не в войну живём, - обиделась девчонка и сама указала на скрипучую дверь садика, - пойдём уж туда. Всё равно убьёшь меня, сам не рад будешь.
   Здесь Донован не мог с ней согласиться. Убийство ненадолго но освобождало его от тяжести этого мира, откупался он от груза на сердце. Сели на карусель, для чего Ретли пришлось неестественным образом скрючить ноги, и завертелись то по часовой стрелке, то против, чтобы голова не закружилась.
   - Ты кем был? Социальным работником? - рассмеялась девчонка, - я так и подумала. Нудный ты. И на карусели кататься не умеешь.
   - Зато я сам плачу за себя, - отбрил её Ретли, - что ты на Комсомольском-то делала? Там ты скорее встретишь своего маньяка.
   - У меня там парень живёт, - наверное, врала, ездила к какой-нибудь тёте моте или бабушке. А может, просто школу прогуливала. Ретли уже забыл, во сколько у этой школоты кончаются занятия.
   - Плохой у тебя парень, если тебя провожать не поехал. - Было ещё светло, солнце сидело на верхотуре пожарной башни и казалось, собиралось рухнуть вместе с ней на землю. Было ещё светло, парень для провожанья не требовался, но Донован хотел, чтобы она разозлилась. Ещё раз.
   - Много ты знаешь, - она не разозлилась, просто остановила карусель и соскочила с неё. Теперь девчонка казалась взрослее Ретли, который всё кружился на карусели и не мог остановиться, - дерьмово это, когда отец и два старших брата пьют, не просыхая, а один из братьев только и ждёт момента, чтоб меня трахнуть. Матери всё равно, она на двух работах пашет. У нас в голубом домике протекает крыша, давно уже, и никому дела нет. Поневоле сбежишь, хоть к парню, хоть к самому чёрту на рога.
   Ретли поднялся на землю. Голова его кружилась. Он знал, что в здании детского сада никого нет, и если зажать девчонке рот, никто ничего не услышит.
   - Как тебя зовут? - ещё раз проговорил он. Губы его не двигались, в серых глазах прыгали, кружились тысячи таких вот девчонок, не нужных никому в этом мире.
   - Оки, - проговорила по буквам она и рассмеялась, - само имя говорит, что всё у меня будет хорошо. А где я живу, тебе знать незачем.
   - А меня зовут Джастин, - немного помолчав, сказал он. Ему было трудно врать этой девчонке, - Джастин Релакс.
   Она нисколько не смутилась, вытащила из кармана потрёпанную школьную справку, на которой чёрным по белому стояло: Городовикова Оки Сергеевна.
   - А теперь ты покажи свой паспорт, - ударила его кулачком в живот она, - Джастин Релакс, как бы не так!
   Он не убил её. Сцена в автобусе была слишком запоминающаяся, и он боялся, что его потом легко вычислят. Но голубой домик с протекающей крышей занёс в свою память. И её - Городовикова Оки Сергеевна. Когда надо будет, они найдут друг друга.
  
   - Мне не нравится, что она общается с вами, - Трон, маленький чёрный, безжалостный, крутился в кресле, словно на карусели. Включённый компьютер, казалось, его не интересовал, - Вы ведь не хотите жениться на ней, так?
   Из тумбочки Трон достал молоток, поглядел на него куда с большим интересом, нежели секунду назад смотрел на Ретли. Доновану стало не по себе. Он ведь совсем немного знает Трона, может статься, что тот настоящий псих, умеющий искусно притворяться нормальным человеком.
   - Те, кто доводит свою любовь до брака - гиблые люди, - Ретли хотел разозлить, вывести из себя этого Трона, чтобы раскусить его, - пусть помашет своим молоточком, а он, Донован, потом расскажет Липе, с кем она связалась. Ретли не знал, группу инвалидности Трона, но был уверен, что она есть.
   - Липа хорошая девушка, и она не для вас, - ноль эмоций, все слова сказаны не ему, а молотку. Ретли это взбесило.
   - Да ты её не знаешь совсем, а мелешь ерунду! Сколько вы знакомы? Включи мне её любимую музыку! Знаешь ли ты её любимое мороженое, какие цветы она обожает? Ты ничего не знаешь, ты просто псих!
   Он был готов драться с ним. Разбить ему морду
   молотком
   потом топтать ногами этот жалкий бедняцкий трон, которому стоять бы в сарае и мух собирать.
   Коротенькая фигура поднялась с кресла. Ретли напрягся, полагая, что Трон сейчас кинется на него с молотком. Но ничего не случилось. Трон оглядел его и снова сел в своё любимое кресло.
   - Посмотрите на себя, - пробубнил он, - Это вы сумасшедший, а не я. Вы ничего не можете изменить, потому что она выбрала меня. Вы ведь могли всё решить тихо-мирно, а не приходить сюда и не выяснять отношения. Испортите вот себе нервы и начнёте потом себя жалеть.
   Трон зашёл в контакт, посмотрел на кучу непрочитанных сообщений и, наверное, в первый раз за всё время на его лице мелькнуло подобие улыбки.
   - Мне всё равно, чего они там мне понаписали.
   И удалил свою страничку. Потом выключил компьютер и снова повернулся к Ретли. Мудрое лицо Трона теперь было добрым, и даже в зелёных глазах появилась какая-то живость.
   - Вы знаете, что сегодня день избавления от зависимости? Приходите вечером в центр, там мы будем бросать в реку сотовые телефоны. Вот и вы выбросите свою любовь и найдите кого-нибудь другого.
   - Липа моя, - Ретли решил играть картами Трона и надел на себя маску невозмутимости, - я люблю её.
   Наверное, любил даже тогда, когда целовал Лизу, когда пытался скрасить их последние часы. Ведь он называл её другим именем, надеясь, что Лиза не заметит эту чужую букву.
   Трон взял в руки молоток, повертел и легонько стукнул по монитору. Тонкие неуловимые трещинки. Потом удары стали сильнее и сильнее, расколотив монитор, он принялся за клавиатуру, и буквы полетели во все стороны. Учитесь читать, ребята, а то к вам придёт злой Трон с молотком. Ретли подобрал четыре буквы Л, И, П, А и спрятал их. Всё равно этому психу он её не отдаст.
   - Посмотри, не шляются какие-нибудь дураки под окнами? - бросил в пустоту Трон. Мышка взвизгнула, в отчаянном желании уцепиться за жизнь. Предсмертный хрип её был куда страшней человеческого.
   - Может, алкаши спят. Район у тебя никакущий, вот и прутся сюда все подряд.
   - Им же хуже, - последнюю реплику Донована Трон пропустил мимо ушей, - открой окно. Нужен свежий воздух.
   "Хорошо бы тебя сбросить вниз, - подумал Ретли, громко щёлкая шпингалетом, - подойти, встать рядом, сделать вид, что безумно интересно, как Трон захлёбывается воздухом, и толкнуть, не думая, что будет дальше".
   Системный блок полетел на асфальт. Обрушился решительно, громко, на всю округу слышно было. Лежал потом долго никому не нужный, мёртвый, победивший весь мир и поставленный над ним системным памятником.
   Во всех квартирах по соседству раздавалось похожее буханье, видно там тоже разбивали, крушили, прощались с девственностью. Это был дешёвый студенческий район, но Ретли всё равно не удивлялся. С чего-то надо было начинать.
  
   - А кто тебе Трон? - спросил Донован Гришку, но тот никого не слышал. Он спал, развалившись на компьютерном столе. Нашёл время! Скоро уже плохие начнут наступление, а главный защитник дрыхнет.
  
   Он открыл глаза. Ретли стоял над ним, в его бессонных глазах читалось отчаяние. Похоже, все ещё спали: не было слышно никакого движения. Да и сам Донован не шевелился, казалось, он прирос к его кровати словно ночник.
   - Ты давно не приходил, Ретли.
   - Попросился подежурить возле тебя. А то Натка уже третью ночь не спит. Ей бы понять, что ты всё равно подохнешь.
   Тьма вокруг него начала слабеть, но было ещё слишком, слишком рано. Даже самый тусклый свет он не мог удержать в себе.
   - Неужели ты оттуда? - Ретли продолжил вглядываться в узкую полоску его живого лица. - Я ведь только там мог тебя видеть.
   - Ничего не понимаю, - он с трудом произнёс эти слова, губы не хотели размыкаться, язык с трудом поворачивался в беззубой бездне рта.
   Ретли оскалился.
   - Не прикидывайся таким вот больным-пребольным. Мы ведь с тобой знаем, что это лишь маска, чтоб тебя не трогали. Это Натке можешь мозги пудрить. Вот сейчас пойду, расскажу Горавски, что ты был на баррикаде.
   Он умолк, глаза его, поймав скупой больничный свет, потухли. Те слова, которые сразу ложились на язык явно не годились, потому что очень напоминали стон. Скоро он научится говорить по-новому.
  
   - У меня нет взглядов и интересов, - поднявшись над миром, произнёс Трон, - и мне всё равно, кто из вас и что об этом думает.
   Ретли отвернулся, не желая смотреть на короткую, надоевшую ему фигуру в высоких ботинках. Ещё ходули нацепи, так всем покажешься великаном! Вообще ему хватало Трона в театре и в Липином обществе. И вот теперь он пришёл в общество Света, готовившее революцию.
   - Зачем же вы тогда здесь? - Ерохину нравилась странная, почти безумная уверенность Трона, его взгляда не выдержал бы человек слабый. Даже сам Стас глядел на нового посвящённого с нетерпением, ожидая когда тот посмотрит в сторону.
   - Я думал, здесь об этом не спрашивают, - пожал плечами Трон, - каждый, кто приходит в это общество, вправе забыть о своей прошлой жизни и начать всё заново. Я могу не отвечать на вопросы?
   - Вы говорите, что знакомы с Ретли, - взгляд Стаса упёрся в затылок Донована, рассматривающего трещину в стене. Чего Ерохин хочет? Чтобы он вот сейчас встал и поддержал эту мразь? Да ни за что! Он, Донован Ретли, никому ничего не обязан. У него тоже нет ни мнений, ни убеждений, он просто хочет, чтоб соседка тётя Даша варила не пустые щи, а с мясом. Пусть Трон ищет других поручителей, да и никогда он не найдёт их со своим тупым безразличием к этому миру.
   - Что можете сказать о нём?.. Говори! Говори! - понеслось отовсюду. Встал, уловил, как ему показалось, презрение во взгляде Трона и отвернулся.
   - Знаком, - Ретли был готов продышать в стене дыру. Он не смотрел ни на Стаса, ни на Трона, Донован словно бы сам угодил в трещину и беспомощно барахтался там. - Могу за него ручаться.
   Потом он пил пиво, ожидая ночной распродажи в Маус Хилле. Город постоянно бежал, спешил, разрываясь на микрорайоны, ревел, чтоб призвать всех к какой-то новой жизни. От которой Ретли хотелось спать, а вовсе не мчаться незнамо куда вместе с тысячей пешеходов.
   - Вы скоро допьёте? - спросил бомж, который уже давно наблюдал за ним. Лицо заросшее, даже под глазами растут волосы, хотя по природе быть так не может. Рассказ про него был бы слишком примитивным.
   - А вам зачем? - Ретли не хотел больше ничего спрашивать, он уже знал всё. Просто нужно было сказать, чтобы поделиться голосом. Одним глотком влил в себя оставшееся пиво и сунул бомжу бутылку. Все внутренности взбунтовались, не желая пропускать столько пива, и Ретли поперхнулся. Глаза его выкатились из орбит и поймали благодарный, но какой-то очень уж прямой и открытый взгляд бомжа. Так мог глядеть на него Ерохин, но никак не бездомный человек в обносках с местной помойки.
   Бомж услужливо постучал Доновану по спине и тот очухался. С тех пор Ретли станет ненавидеть прямые взгляды людей. Может быть, потому, что привык на всех смотреть косо, незаметно пытаясь изучить грехи каждого.
  
   Горавски тоже глядел на него прямо, и Донован терялся под этим свинцовым всевидящим взглядом. Пол был гладким, скользким, сквозь него пробивались колонны, не достигая потолка, они почему-то искривлялись и упирались в стены.
   На одной из колонн было написано "Дерево". Потолок то опускался, то поднимался, и когда он уходил на неуловимую высоту показывался свет, яркий холодный электрический. Это светило солнце нового мира.
   - Я не думаю, что вам тут будет плохо, - сказал Горавски, дав Ретли возможность осмотреться, - вы же любите всё изобретать, сколько раз сами писали о смерти. Скажите, Вы это так себе представляли?
   Девчонка Карнеги и не помышляла о таком. Ей бы было сложно представить это даже в том случае, если бы придуманный Ретли рассказал, что после смерти будет так.
   - Но я не умер, - он сказал это неуверенно, словно и сам не понимал, что всё ещё жив. Что было после того как какой-то ублюдок на баррикаде ударил его прикладом?
   Ничего. Время остановилось. Часы его ударились об асфальт и замерли, стекло покрылось тонкими-тонкими трещинками.
  
   Ретли покинул баррикаду вместе с девушкой, которая призналась ему, что ей надоело сражаться, и что у неё дома куда интереснее. Впрочем, девушкой её можно было назвать лишь условно. Чем-то она напоминала Лизу, только тёмные волосы были подкрашены, а настоящее лицо тонуло в размазанной по всему лицу косметике. Зачем она намазалась, отправляясь умирать, Ретли не знал. Может, перед смертью, хотела побыть женой всей баррикады - больше вероятности, что потом попадёшь в историю. В прямом и переносном смыслах, разумеется.
   Ночная распродажа снова звала покупателей. Но никого не было возле Маус-хилла, несмотря на то, что этот спальный район оставался самым спокойным в городе. Никто не захотел бы рисковать, отдавай продавцы сегодня все товары даром.
   Они вышли на тракт, это уже было далеко от сверкающих электрических звёзд. Ретли не разбирал уже, с кем идёт рядом иногда это была девчонка, голосовавшая на автотрассе, иногда Оки, даже девушка Карнеги начинала новую эпоху словами "Ты любишь меня?"
   Он любил Лизу. Закрывал глаза, когда целовал чужое, нехотя отвечающее на его ласки тело. Нет, он целует не эту девчонку с баррикады, рядом с ним - Лиза, которая его всегда поймёт.
   - Ты как баба, - потом он ей всё припомнит и эти слова, и то, что она не особо была ласкова с ним, - ушёл, бросил своих друзей. Ты хуже самой последней шлюшки, которая у тебя была.
   - Может, тебе нравятся девушки, - Ретли закурил сигарету, ухмыльнулся и потушил её о стену. Над кроватью появилось чёрное пятно, оно увеличивалось и темнело. - С парнями ведь скучно, мы такие одинаковые.
   - Хочешь, скажу, какой ты у меня? - потянулась она к бокалу с шампанским, - что мне стоит?
   - Незнание не освобождает от ответственности, - ухмыльнулся Ретли, - так что давай.
   Бокал, конечно, опрокинулся, шампанское растеклось по её животу. Медленно растёр гремучую смесь кончиками пальцев по всему телу, потом покрывал эти места поцелуями и пьянел. Он так и не узнал своего порядкового номера. Но её он убил третьей. Оглушил бутылкой из-под шампанского, когда оно уже впиталось в её тело. Положил подушку на её лицо и сел на неё, уставясь на пятно над кроватью, словно бы погружаясь в него. Зелёные глаза Ретли стали совсем чёрными, а он всё сидел, уже не надеясь услышать её сухое, поломавшееся теперь дыхание.
  
   - Ты не спишь, Ретли, нет? - спросила Липа, поймав его ночь.
   - Нет, - выдохнул Донован, - не сплю.
   С распродажи ближе было идти к Ретли, ведь на такси у них больше не осталось денег. Постелил Липе на диване у окна, сам бухнулся в кровать, нащупывая взглядом тёмное пятно на стене, в которое всегда погружался перед сном.
   На этот раз стена была светло-серой без тёмных полос. Фонарь возле падающей башни дарил немного света его снам, но сегодня он горел особенно ярко.
   - А почему ты не спишь? - он представлял, что она думает, какие обиды на него скопились в её душе, что сейчас прячется в её зелёных глазах. Конечно, она не думает о тех тряпках, которые купила на распродаже.
   - Дурак, наверное, - произнёс Ретли, - потому и не сплю.
   - Ретли, знаешь кто ты? Ты чудовище! Ибо только оно может представить, что мне может нравиться это существо без души и сердца.
   - Ладно, давай спать, - вздохнул Донован, найдя на стене крохотную чёрную точку, - я устал.
   Когда Ретли проснулся на следующее утро, то обнаружил Липу рядом с ним. Она крепко-крепко обнимала его, может, потому что боялась свалиться с такой узкой для двоих кровати, может, оттого, что так сильно его любила.
  
   - Жасмин Бурдынчик - истинный бог, жизнь в палате самая лучшая, а не слушаться и быть нехорошим нельзя. Не находишь, что это всё уже где-то было?
   Да, было и ещё много раз после этого повторится. Ибо время остановилось, устав от однообразия.
   - Лиза, - начал было Ретли, но не смог ничего сказать дальше. Сейчас он был похож на неизвестного, говорившего фразы с большим трудом. - Прости меня за то, что я тебя тогда...
   Трахнул...
   - За то, что я... Ты думаешь, они всё понимали?
   - Всё равно, - Лиза подошла к нему и произнесла прямо в его губы, - Никто не поймёт этого так, как мы. У тебя же тоже есть кто-то там?
   Было ли у него вообще что-то? Его башня рухнула, от квартиры, наверное, осталась тысяча осколков. Но Лизу не хотелось расстраивать, она была красивой девушкой.
   - Есть, - произнёс Ретли, сам уже разучившись верить во что-то, кроме Жасмина-Бурдынчика. - Только она сейчас, наверное, с Троном.
   - Мы должны выбраться отсюда, - прошептала Лиза, начиная целовать его неживые, будто бы вылепленные из гипса губы, - и тогда ты её вернёшь. И я тебе помогу в этом. Ты даже не представляешь настоящей причины.
   Он и не хотел. Причины всегда были слишком сложны для его сознания. Хотелось действовать и поскорее. Быть квадратом, целовать торшер, проявлять плёнку, ходить снова по корпусу университета. Даже беседа с Касторской не казалась больше ужасной. Не встречалась она в своей жизни с доктором Горавски или с Троном. Вот у кого бы ей поучиться безразличию.
   Любая перемена лучше того, что есть сейчас. Вот потому он пришёл на баррикаду. И придёт ещё раз и ещё, если поймёт, что это сейчас никуда не годится. Он целовал смуглое горячее тело Лизы и удивлялся, откуда она взяла тепло для него? Ведь в нём ничего уже не осталось, и, засыпая в одиночестве на своей койке, он мог лишь долго дрожать и выстукивать зубами колыбельную безумия.
  
   У своего подъезда он наткнулся на Оки. Девчонка ждала его по всей вероятности долго и вся продрогла. Рассвет едва только просачивался сквозь чёрное пятно ночи, постель с девчонкой, похожей на Лизу, ещё не успела остыть. На прощание он поцеловал своего товарища по баррикаде в мёртвые губы, как будто бы её сразила вражеская пуля.
   - Ты что здесь? - на ходу достал ключ, отпёр тяжёлую подъездную дверь. Бегом на последний этаж!
   - У тебя плохая девчонка, - с презрением отозвалась Оки, не имея сильного желания куда-то бежать, - если выгоняет тебя в такую рань. Я бы никогда так не поступила.
   - Ну, у неё работа, - Ретли смутился, не зная, что отвечать той девчонке, которую планировал убить, - как ты меня вообще нашла?
   - Проследила тогда за тобой, Джастин, - она сделала упор на этом имени, - что, вспомнил теперь, как тебя зовут?
   - Нет, - ответил Ретли, - не вспомнил.
   Но надо опасаться этой девчонки. Если она так незаметно будет рыскать за ним, то может раскопать, что именно он тот самый "маньяк", который убивает городских шлюх.
   - Меня дома совсем достали. Говорят, что я уже должна себе на хлеб зарабатывать. А как? Ты подскажи.
   Он бы мог подсказать. Знал некоторых вполне достойных в этом обществе личностей, позвонив которым и сказав кодовое слово, можно было получить на ночь вполне себе ничего тринадцатилетнюю целочку, чтоб потом всю ночь учить её уму разуму.
   Но он не стал ей ничего говорить. Не стал и приглашать в комнату. Всё равно там было неубрано и от постели несло мужским запахом, который Оки не стоит ощущать так рано.
   Он просто снял куртку и набросил её на девочку. Сразу стало холодно, рассвет впился в него тысячей ледяных светящихся иголок. Но Ретли стиснул зубы и пробубнил "Пойдём!". Он бы вытерпел, честно. Но девочка улыбнулась, показав на открытую железную дверь его дома.
   - Ты не спал эту ночь, а это вредно. Вот теперь и понять ничего не можешь. Поднимись, возьми какую-нибудь другую куртку. Хотя бы ту, что была на тебе, когда мы познакомились.
   Странно, он не мог её убить. Что-то мешало. Да, он освободил бы её от ужасов этого мира, но кто гарантировал, что в следующем ей будет хорошо?
   - Может... поднимемся? - он всё-таки произнёс это, но голосом того Ретли, который просил у Лизы прощения за проведённые вместе
   Ночи? Часы? Дни?
   Она не поддалась. Помахала ему ручкой, когда подъезд сожрал его, утолив свой утренний голод.
  
   - Вы уверены, что не мертвы? - улыбнулся Горавски, - Поразительно. Точно так же вы считали себя квадратом, целовали торшер, находились в кромешной тишине. И вроде я общаюсь не с полным идиотом, не с человеком больным вроде всех остальных. Общаюсь не с идиотом, а он несёт такой бред, что самому стыдно. Ведь стыдно, так?
   Ретли уже не помнил, чего он там говорил, но понимающе закивал головой. Видимо Горавски это удовлетворило. Он открыл высоченную стеклянную дверь - Ретли казалось, что верхним косяком она упирается в какого-нибудь не известного науке бога и мешает ему почивать на небесах.
   - Запоминайте, что увидите, - откуда-то сверху прогремел голос Горавски, - это ведь тоже своеобразный выход наружу.
   В глаза Ретли ударило электричество, и на мгновение он ослеп от этого злого, придуманного солнца. А Самуель Горавски глядел на своего пациента и смеялся, смеялся.
   И поскольку Донован не мог сделать ни шага, сам взял его за руку и точно ребёнка повёл в сад.
   Это было странное сплетение труб, тянущихся из мусора, впивающихся в небо, затянутое чёрной бумагой. "Блин, сколько всего про Ретли можно было написать!", - бросилось в голову Доновану, и он впервые пожалел о куче бумаги оставленной под матрасом. Вдруг этим сучкам Натке или Лизе захочется обыскать его кровать? За их мозги ведь никто не ручается.
   Горавски был доволен, но произнёс грубые и резкие слова:
   - Так и надо. Никого из них не жалейте, ведь и они вас не жалеют. У вас есть талант, а у них нет, вот они и затаили злобу. Но у вас есть надёжный союзник, об этом они даже не догадываются. Я вам помогу.
   Сквозь дыры в чёрной бумаге пробивался электрический свет, но здесь он был лишним, Донован ожидал дождя из мышей и лягушек.
   У сада не было конца, казалось, весь мир уже стал таким же искусственным. "Эх, Трон, - впервые подумал с жалостью о своём противнике Ретли, - мало мы с тобой компьютеров повыбрасывали".
   На дорожке жёлтыми, похожими на золотые буквами было выбито: "Не убивай", "Не укради", "Не лги", "Не завидуй" и тому подобная ерунда. Чтобы прочитать, надо было склонить голову, а Донован хотел увидеть настоящее солнце. Он шёл, натыкаясь на столбы с табличками "дерево", "куст", "бог", "огонь". Поняв, что ходит по кругу, он взвыл, сошёл с дорожки, и тут же весь свет в саду погас. Двигаясь наугад, Ретли пытался вспомнить, где запад и восток, а ещё в какую сторону ему надо идти, чтоб выбраться из этого чудовищного сада. Натыкаясь на столбы, путаясь в проводах, он всё же рвался вперёд, понимая, что уйти ему не дадут. "Ничего, за Ретли тоже будут гоняться, как за зайцем", - подумал он и успокоился. Лицо его было разбито, тёплая невидимая кровь сочилась из носа. "Это ведь мой сад, куда я бегу?" - вдруг мелькнула мысль. Она была чужой, будто бы кто-то заставил его думать так. Прогнав пришлую мысль, Донован обнаружил другую, что, в общем-то, в палате Гром с помощью Горавски можно легко подчинить себе всех и самому стать лидером. Тогда никто не тронет. Ретли бы вспомнить, что его и так не колотили, но мыслей уже не было, сил сопротивляться чужому внушению не осталось. Потому, когда он наткнулся на очередной столб и свалился без сил на пенопластовую землю, то понял, что потерять сознание здесь - первое спасительное благо.
   Ухаживала за Донованом Лиза. Она промыла ему разбитое лицо, остановила кровь, не имея ничего кроме носового платка. Зачем лекарства в больнице провонявшей ими до основания? Натка считала веснушки, вздыхала. В мире творилось что-то ужасное, а она этого не могла понять.
  
   - Здесь живут мои матерята, - указала Оки на плохонький деревянный домишко с оторванными ставнями, когда-то действительно покрашенный в голубой цвет. - Там кухня и большая комната, перегородку мы давно пустили на дрова.
   Он так и не нашёл тогда этот дом. Девчонка сказала, что он голубой, а вовсе нет - это грязное безобразного цвета здание, даже смешно его называть домом.
   - Почему матерята, объяснять, думаю, не надо? - Оки чувствовала себя хозяйкой этого района, она рассказывала что-то интересное про каждого из соседей. Сознание не улавливало всех подробностей, но он понимал одно: их всех есть за что убить. Но сделать это один он не мог, оттого и бесился.
   - Тебе ведь всё равно придётся сюда вернуться, - от своего бессилия Ретли даже не мог посоветовать Оки ничего дельного. Если у себя её оставить, то где встречаться с Лизой?
   - Да ты просто бабник какой-то, - девочка словно бы умела читать его мысли, - я ведь могу сойти и за твою меньшую сестру. Двоюродную.
   - Ты хочешь, чтоб меня посадили за совращение малолетней? - как ни тяжело ему было, однако Ретли улыбнулся, - Ты не знаешь, какие у меня соседи! Сразу сообщат куда надо.
   - А я спасу тебя! - воодушевилась Оки, видно уже чувствовала себя героиней скандальных новостей, - Я докажу всем, что ничего не было.
   Но ему не надо раньше времени светиться. Может, на баррикаде кто заметил, с кем он ушёл оттуда. Вообще он оставил кучу улик тупым ментам. Удивительно, что его до сих пор не схватили.
   - Ты же считала меня маньяком, - напомнил ей Ретли, - А он уже убил троих людей. Какими бы не были твои родители, но они с ума сойдут, когда ты исчезнешь. Позовут ментов, а те скоро выйдут на меня.
   - Так и говори, что боишься, - теперь Оки смотрела на него с презрением, Ретли захотелось убить самого себя как ни на что не годного человека, - тогда побегу, прощай! И даже не пытайся меня искать!
   - Куда ты пойдёшь? - оригинальное имя, пыльные волосы, страшная и от этого притягивающая Ретли жизнь.
   - К своему парню, - отмахнулась от него Оки, подарив на прощание взгляд красивых детских глаз. Интересно, он сам когда-нибудь смотрел на мир как ребёнок?
   - Подожди, - почти шёпотом, потому что Донован знал, что она не вернётся. Тот, к кому она бежала, был куда лучше его.
  
   Гришка сопел, во сне улетая в мир иной вместе с белыми голубями. Когда было особенно страшно, он издавал странный звук, похожий на крик голубя. Чтобы не разбудить Гришку, Ретли вошёл в магазин канцелярских товаров. Всё равно все продавцы разбежались, и пачки новёхоньких только что полученных тетрадок лежали на прилавке. Потом Доновану будет их не хватать.
   На одной из обложек он опознал певицу Максим, правда, скорее всего, ошибся: не различал он в лицо поп див. Но назовём её так, Липе будет приятно.
   Он набрал номер, долго ждал.
   Чёрт,гдежеона?Репетициядолжнабылазакончиться,неужелиТронопятьувёлеё?Ноонаобещаланикудаснимнеходитьиглупыхегосказочекпросверхчеловековнеслушать.Может,Тронобманомзаставилеёидтисним?Надобудетещёразпоговоритьсним,долгвернутьтаксказать...
   - Ретли? - услышал он в трубке долгожданный немного встревоженный голос. Он с ним. Даже когда он будет умирать, её голос останется в сознании.
   - Липа, я взял билеты на Максим, вот только что, - он врал, не до билетов ему было в этот день. Но пусть Липа запомнит его не злым, жадным и ревнивым. Он ведь любит её, наверное, сильнее, чем придуманный Ретли Лизу.
   В его часах с грязным треснувшим стеклом бился голубь. Когда Ретли вернулся на баррикаду, Гришка уже проснулся и щурился от наступившей темноты.
  
   Горавски пришёл на третий день, когда Ретли только-только начал вставать с кровати и детскими шажками с помощью Лизы или Натки добираться до туалета. Мысли Донована остались спутанными, как деревья из труб в больничном саду, а в глазах росла красная трава, за ней не угадывалось привычного серо-зелёного цвета. Ни одного звука за эти три дня не донеслось с его койки, впрочем, для Ретли больше не существовало дней и часов, его время не шевелилось.
   - Я пришёл, чтобы рассказать вам про Липу, - Горавски сел на койку Донована, поглядел на красное пятно, нахмурился. Видно что-то было не так, что-то его не устраивало. - Вас ведь всегда мучил этот вопрос, на который вы уже и не думали получить ответа. Но в Палате Гром нет никаких тайн. Спрашивайте у меня про Липу всё что хотите. Мне известна правда.
   Он не имел права называть её Липой. Презрительно морщиться, произнося её имя, намекать на что-то недостойное. Только он, Ретли, имел крохотное право сомневаться в ней, но никогда бы не стал делиться своими заблуждениями ни с кем.
   - Она изменяла вам, - ухмыльнулся Горавски, так и не получив от Ретли ни звука, - с парнем... как же его зовут? Вам, наверное, ближе будет его кличка - Трон. Неужели вы скажете, что впервые её слышите и с этим человеком незнакомы?
   Нет, он хорошо знает Трона. Изучил его страничку в контакте, ещё до того, как она была удалена. Выяснил, где тот живёт, чем занимается, как проводит своё свободное время. Появись новые сомнения, полез бы в его квартиру. Он ведь прирождённый убийца, неужели тупому Горавски это неизвестно?
   - Он уводил её после репетиций к себе домой, сперва она упиралась и не хотела идти, зато потом бежала за ним как собачка. Он приводил её к себе домой, они не целовались в чужом подъезде, как вы. Он всегда заботился о своём положении в обществе. Зато в квартире своей творил, что хотел. Наливал в длинные узкие бокалы шампанского, сначала она пила медленно, чтобы оттянуть момент, когда Трон начнёт её целовать. Наверное, она думала сперва, что делает больно вам, но потом её утешили и приказали забить.
  
   "Не надо больше ничего говорить, - губы Ретли дрогнули, но звука никто не услышал, - я буду вам помогать, следить за всеми, но прошу, больше ни слова!"
   - Он делал всё размеренно, чётко, даже любил заниматься сексом по правилам, которые сам установил. Она не могла остаться на ночь, потому что они не были женаты. Липе нравился такой порядок. В десять ей надо было попасть домой, чтоб у родителей не возникали подозрения. Иногда, правда, она задерживалась, потому что в холодильнике случайно обнаруживалась лишняя бутылка шампанского.
   Он часто звонил ей в десять и позже, но телефон был выключен. Так неужели это правда? Тогда ведь всё, всё на свете теряет смысл.
   - Дядя Ми умер, - вдруг услышал он страшный истеричный визг Лизы, - помогите, сделайте что-нибудь!
   Горавски поднялся со своего места. Стало легче. Боль это ерунда, только не давите со всей силы. То, что кто-то там умер, не имеет значения. Любая смерть делает нас сильнее, даже если что-то отмирает внутри.
  
   Когда Ерохина забросали камнями, тоже было всё равно. Даже злость на эту глупую девчонку прошла. Ретли понимал, что и его ждёт такая же смерть, если не ещё ужаснее. Жизнь протянулась перед ним тонкой линией, спрыгнувшей с его ладони, и словно бы ждала, когда он перепрыгнет через неё. С ужасом Ретли понял, что линия настолько тонка, что в неё нечего вместить. "Ни для чего, впустую прожил", - он стоял на баррикаде, открытый всем камням и выстрелам, на него шипели, чтоб он пригнулся, но жизнь ведь была здесь под его ногами. Бежать от неё не было никакого смысла.
   Они встретились на заброшенной стройке, протиснувшись в щель между плитами забора. Это было одно из их постоянных мест встречи. Озорной рукой на заборе кто-то написал "Здесь был сквер". Теперь тут росла только трава, такая высоченная, что в ней терялся фундамент будущего бассейна.
   - Ты думаешь, я кто-то? - спросил он у Лизы. В щель было видно, как бабушка собирала пыль с дороги, занимаясь бесполезным делом, так как ветер поднимал эту собранную пыль, играя ей снова и снова, - на самом деле меня вообще не существует. Все эти дни я был с другими девчонками и всем им отдавал себя. Так что сегодня пришёл к тебе ни с чем.
   - Но у меня больше никого нет, - Лиза глядела на него напряжённо и внимательно, пытаясь понять, что именно изменилось в нём. Сейчас Ретли не казалось, что она врёт. Спала ведь, конечно спала с другими парнями, только... всё это осталось за забором, в прошлом времени.
   - Как я могу быть с тобой, когда меня нет даже для самого себя? - он любил её, потому не хотел, чтобы она связала жизнь с убийцей, - наверное, я слишком слаб для тебя, прости.
   Он отправился разведать, что там по ту сторону стройки. Он пропадал, с каждым шагом уходя всё глубже и глубже в траву. Нужно подождать пару секунд, и он покажет свою голову из зарослей. Ещё, ещё несколько мгновений. Нет, там же нет никого на той стороне, трава не может быть такой высокой. Лиза смотрела и не замечала никакого движения. Словно и не было в этом мире человека со странным именем Донован Ретли.
   Он простился с Лизой. Незаметно выскользнул сквозь дыру в заборе и исчез. Шёл, стряхивая с волос невидимую траву, опустевший, выдохшийся. И дойдя до своего квартала, понял, что башня рухнула прямо на его дом. Теперь Оки можно приглашать туда - больше она не увидит грязных простыней.
  
   "Гришка", - было начертано мелом на набережной. Надпись бесцеремонно клевали размножающиеся делением голуби. Ретли вглядывался в людей, пытался высмотреть Трона, но безуспешно. Может, они были здесь с Липой, выбросили телефоны, посмеялись и ушли в квартиру, где никакой компьютер не станет теперь отвлекать их от шампанского и поцелуев.
   Ты примитивный человек, Ретли. Ты не можешь писать романов, ты не умеешь правильно понять даже свою жизнь. Может, потому те девушки, которых ты убил, были одинаково глупы и безлики. Тебе просто не хватило ни сил, ни желания раскрасить их, вдохнуть жизнь, подрисовать появляющиеся морщинки. Даже богу хватило ума создать ярких персонажей, хотя ему-то не на кого было равняться. Он просто дал жизнь своим Адаму и Еве, чтобы в нужный момент сказать, что они умрут.
   А может, он наткнётся на них с Троном случайно? Да, они с Липой спрятались в кустах, только лишь для того, чтобы поиздеваться над ним. Знают, что он любит пробираться сквозь заросли, порой пропадать в них.
   Лиза долго будет ждать его возвращения. Где ты, мой мальчик? Трава ли была густой, злые строительные духи ли были к тебе беспощадны? Где ты?
   Где он? Туман застелил его мысли тонким рваным одеялом, сквозь дыры пробивалась высокая ржавая трава. "Здесь был сквер". Теперь его деревья будут сварены из железных труб, его райским садом станут спутанные провода. Вообще, зачем было создавать Донована Ретли?
   Может, каждый человек что-то значит? И любая проститутка, если на неё посмотреть под каким-то иным, ему неизвестным углом, окажется не так уж плоха? Но тогда, выходит, три человека погибли зря?
   Нет, он не собирался заканчивать свой роман так. Донован Ретли был сильнее его, он не мог просто взять и бездоказательно поверить в человеческое величие. Но ни сил, ни бумаги у Донована уже не осталось. Ведь он отдал всё Гришке.
   Туман быстро рассеялся. Его вроде бы и не было совсем, ведь день клонился к закату, а туманы прилипают к глазам по утрам. "Гришка" проводил его, когда Ретли спустился к реке. Самые глупые могли подумать, что Донован собирается нырнуть за телефонами, а кто-то уже заключал пари, сможет ли он что-то достать.
   Ретли не стал никуда прыгать. Остановился, когда вода поднялась до колен. Дальше была совсем уже пустота, белая с кровоточащим пятном в центре. Скорее окунуться в воду, промыть глаза, чтобы исчез кошмар этой и многих других жизней.
   Кто-то смеялся над ним. Не попадая, бросал камни. Обзывал дураком. Но уже не было пути обратно. Он увидел их на другом берегу реки. Липа рассказывала что-то Гришке, а он мотал лохматой башкой, из которой во все стороны, залетая даже в Палату Гром, сыпались бумажные голуби.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Койка третья.
   Гришкино царство
   козлиный бог
   Умерла коза. Вчера ещё ничего, не хворала, а сегодня Гришка сунулся в козлятник и обнаружил холодный отвердевший труп. В пустом взгляде козы Самукьянец прочитал рабскую покорность и безразличие к тому, будет ли вообще для неё иной свет. Забубнил, затопал ногами, пытаясь пробудить её к жизни, но ничего не выходило, верно, козлиный бог ещё дремал в тёплом уголке сарая.
   Опустился на колени, погладил короткую свалявшуюся шерсть, поцеловал в лоб. Пусть где-то там будет лучше, чем здесь. Из тёмного угла сарая показала нос огромная крыса, недовольно понюхала воздух и скрылась. Что ж ты так крепко спишь, козлиный бог, не видишь, что творится у тебя под носом? Гришка попытался закрыть козе глаза и не смог, боясь, что ненароком выдавит их. Потом придумал: подобрал с пола старую газету и обернул голову козы в неё. Теперь не страшно глядеть на мир. А людские проблемы козам всё равно чужды.
   Пошёл сказать бабушке, та ещё спала в своей каморке, не стал её будить. Что-то нужно сделать - да, поймать мысль. На пути обратно, в предбаннике остановился перед огромным шкафом. Казалось, за ним нет никакой стены, он сам выглядел устойчивее и надёжнее любой из стен. Сколько Гришка себя помнил, шкаф всегда был один и стоял в доме, наверное, с рождения первых богов. На нижней полке лежали его игрушки, примитивные неинтересные вещи родителей были выше, чтоб Самукьянец до них не дотянулся, а на самом верху находилось что-то таинственное, запретное, чего даже увидеть он не мог. Гришке казалось, что стоит туда забраться, и он скроется навсегда из такого скучного родительского мира, попадёт в гости к мохнатому богу шкафа, который каждый день меняет своё платье и путешествует по своим владениям на колеснице, в которую запряжена самая крупная моль на свете.
   Сейчас шкаф пустовал, потому что Гришка вырос и мог без проблем дотянуться до любой полки. На самой верхней лежали молоток и гвозди, они-то сейчас больше всего и были нужны. Всё равно одежды здесь уже нет и шкафному богу не во что наряжаться. Так и сидит он в тёмном своём уголке, больше похожий на крысу, одинокий, однообразный, решивший никому больше не показываться.
   В нижнем ящике, за боковой стенкой да и под самим шкафом лежали доски, все они были недостаточной длины, хотя... одна могла пригодиться. Выворотил её из-под шкафа, потревожив измученного бога, и поспешил к козе. Негоже так долго оставлять её одну.
   Твоя жизнь уйдёт. Пролетит незримо, не заметишь, даже не успеешь понять, что это такое пронеслось перед глазами.
   Он сколотил гробик, накидал туда земли, чтоб козе не было одиноко, и легко без усилий снёс его за ограду заброшенного кладбища. Там и похоронил, предварительно скинув рубашку, чтобы не было жарко.
   У калитки бабушкиного дома встретил Липу, Гришке стало стыдно, что он весь в земле, что лопата воняет навозом. Недовольно забурчал, но девочка всегда умела его успокоить, она поглядела на Гришку с той важностью, которую могла себе позволить в шестнадцать лет, и улыбнулась.
   - Куда-то ходил, а меня не позвал с собой. Разве тебе не сказали, что я сегодня приеду?
   - Куда я ходил, там нельзя, - буркнул он. Что-то мешало ему быть нежным с Липой, вон она какая стала красивая. - Ты могла потревожить козлиного бога, а когда он сердит, даже я его боюсь.
   - Пойдём, я тебя почищу, - предложила она. Знает ведь, что он и сам может, знает, что и отказать ей не в силах. Только не в козлятник, туда сегодня он больше не войдёт, чтоб не беспокоить встревоженных духов смерти.
   Липа была старым другом их семьи, хотя определение "старый" плохо подходило к девочке, и Гришка понимал это. Когда она чуточку подрастёт, они обязательно поженятся, только не так поздно, иначе он, Гришка, вообще будет стариком. Сейчас ему двадцать пять и он уже не играет в куклы. Всё потому, что Липа давно оставила их, и ему не с кем больше наряжать неповоротливых барышень в платья из листьев.
   - Грязный ты такой... И косматый, - девочка смеялась, разглядывая его. Но он не виноват, что козе приспичило умереть сегодня, и её пришлось хоронить. Начнись день по-другому, он бы обязательно приготовился к приезду Липы.
   Она глядела на него тонкая, лёгкая, такая незащищённая, но уже почувствовавшая себя королевой этого мира. Тогда ещё они не были идеальными людьми, а просто сидели на крыльце и болтали. Трон появится позже.
  
   змей
   Сейчас был змей, вот он вырывался из рук маленького мальчика, недовольно трепетал. Уже был готов покорять небеса, а может, долететь и до звёзд. Но нельзя было запускать змея без отца, это Гришка знал хорошо. Когда радуется один летящему змею - это только полрадости, настоящая радость - это когда вдвоём. Хотел уже предложить свою помощь, но вспомнил, что ночевал на заброшенной лавочке в парке. Наверное, запах от него вовсе не благоухающий. Голуби постарались, спасибо им. Вот они кружатся вокруг него, а в карманах его куртки ничего не осталось. Болван, не мог подумать про голубей на аллее. Они ведь тоже есть хотят.
   Гришке казалось, что мальчику не удержать змея. Он не голубь, чтоб кормиться из рук, для него нужна только свобода. И вспомнив, что Трон звал его сегодня на центральную площадь протестовать, понял, что надо спешить. Иначе ему никогда не стать идеальным человеком.
   Он неделю уже не видел своей голубятни, Трон запретил даже приближаться к ней. "Старые привычки и увлечения были случайны, - говорил он, - все они далеки от идеала. Лишь отказавшись от них, ты почувствуешь себя новым человеком".
   Сейчас Самукьянец не чувствовал себя никем. Змей превратится в дым, взлетев высоко-высоко, только ведь зря, если Гришка не увидит его полёт и не сможет рассказать о нём всем. До центра недалеко, особенно если поймать попутный ветер. Парень летел, его не заботило то, что он давным-давно вырвался из надёжных рук.
   Потом наступил марш игрушечных машинок - протест против того, что автомобилей в городе стало куда больше, чем людей. Гришка, огромный и важный, сжимал в руках самую маленькую машинку и удовлетворённо пищал. Над колонной реяли, росли числом, рвались из рук сотни воздушных змеев. Может, и змей мальчика был среди них.
  
   шпион
   Кабинет был скомкан, смят, посредине, теряясь в горе вчерашних воздушных змеев, корчился лакированный письменный стол, заваленный бумагами.
   - Добрый вечер, - протянул ему руку неизвестный в строгом чёрном костюме, - Самуель Горавски.
   Гришка растерялся, потому что не знал, что ему делать. Там, в мире летающих бумажных змеев, никто ему не протягивал руки первым, и он давно уже разучился здороваться.
   - Садитесь, - указал на единственный стул Горавски, - Вы, наверное, уже знаете, что среди ваших, так сказать, соседей вы самый здравомыслящий. И в их головах частенько возникают нехорошие мысли. Кое-кто из них хочет убежать из палаты Гром. Кое-кому не нравится палата Гром.
   - Как не нравится? - не понял Самукьянец, почесав затылок. - Как она может кому-то не нравиться?
   Горавски с сожалением выдохнул. Несколько змеев, почуяв свободу, задрожали, готовясь к полёту, но воздух кончился и они затихли.
   - Мы пытаемся создать для них идеальный мир, тот, который все они хотели, - Гришка не мог разглядеть лица Самуеля, оно терялось где-то высоко-высоко, на вершине чёрной горы. Странно, а ведь именно его, Гришку, все во дворе считали гигантом.
   - Да, - честно ответил Самукьянец, - мне тут хорошо. В Палате Гром есть бог, которому я могу молиться. Еду дают регулярно. И соседи у меня хорошие.
   - Вот о них я и хотел с тобой поговорить, - резко поменял тон Горавски, от его любезности и следа не осталось. - Мы должны действовать сообща. Ты будешь приходить сюда каждый день, ну, скажем, в девять и доносить на тех, кто хотя бы раз высказался о Палате Гром плохо.
   - Доносить? - удивился Гришка, - это как?
   - Докладывать, - пояснил Горавски, но Гришка снова его не понял. Он уловил, что врач чем-то недоволен, потому что там, когда незнакомые люди злились, сразу начинали говорить ему "ты" как козлу и морщиться от презрения.
   - Подумаешь, умер какой-то козёл. Стоит ли так убиваться?
   - Лип, а если сильно-сильно привязался, если даже любил? Вот ты умрёшь, я тоже о тебе плакать буду.
   - Они все сумасшедшие, психи, если хочешь знать. Ты один человек, которому можно доверять. Завтра придёшь в это же время и расскажешь. Про Лизу, Натку, Ретли, Колина, Влада, ты их всех запомнил?
   Вы забыли многих. Называете тех, кто и так на виду. Но не всех голубей в шумной стае запоминаешь сразу. Иные были с тобой всю жизнь, а понимаешь это только тогда, когда кончился корм или голуби улетели.
   - Вы предлагаете мне стать шпионом? - игра нравилась Гришке, но что-то пугало, отталкивало его в докторе Горавски. Даже Трону он доверял больше, - А если они догадаются?
   - Я тебе предлагаю роль шпиона, а не дурака, - безликий огромный властелин этого мира видно считал разговор оконченным. Но Гришка улыбнулся, обнажив страшные жёлтые зубы. Он знал, что нужно ответить, чтоб последнее слово осталось за ним.
   - Ду-рак, - прокаркал он, - а кто это такой? Тоже вроде шпиона или круче?
  
   гришка
   Нет, он не был шпионом. Самое удивительное, что и дураком он тогда не был.
   Сначала Гришка учился в школе. Но любая парта оказывалась ему не по росту, потому парень сидел всегда один в уголочке. Он был на целую вечность старше всех учеников в школе, но с трудом мог читать, а вместо букв у него выходили каракули. Над ним смеялись, за его спиной или когда он не мог понять этого. Но один друг у него был.
   Однажды Гришка увидел, как его одноклассники бьют пацана. Новенького длинноволосого с упрямым и взрослым лицом. Навалились всем классом на одного в глухом коридоре первого этажа, где располагались мастерские. Даже девчонки подладились щипать и ноготками своими дурацкими царапать лицо. Самукьянец воинственно заулюлюкал и поспешил на помощь. Никого не пожалел, раскидал всех по коридору. Одному голову разбил, приходила мать жаловаться, но он ведь, Гришка, псих, сами так обозвали. Значит, и не требуйте нормального поведения.
   - Ты откуда такой огромный? - удивился мальчик, когда Самукьянец отвёл его умываться в сортир.
   - Я Гришка, - пробубнил он, сердясь на себя за то, что не может попасть струёй в унитаз. Теперь вот в мире всегда будет гадко, потому что он, Гришка-долбон, не может удержать в руках свою письку.
   - А я Стас Ерохин, - отозвался новенький, но Гришке уже было всё равно. Люди перестали его интересовать. В дёргающейся туалетной лампочке он углядел туалетного бога.
  
   трон
   Тонкий, щуплый, лёгкий, Гришка удивлялся, как его не сдувает ветер. Лицо Трона казалось, состояло из одних углов, чтобы чужой взгляд обязательно за него зацепился. Красивыми в его лице были глаза. Они всегда глядели прямо, в них светился огонёк какой-то дьявольской уверенности, будто бы неприступному Трону всё про всех ясно и он только ждёт удобного момента, чтоб сообщить это людям.
   - В тебе нет греха, - однажды сообщил он Гришке, - я воспитаю из тебя идеального человека.
   Трон был его дальним родственником то ли двоюродным племянником, то ли дядей, седьмая вода на киселе, в общем. Потому Гришка согласился, поняв, что деваться некуда. Если Трону вбилась, вцепилась, воцарилась в голову какая-то мысль, он её срочно из головы вынет, как бы далеко она не залезла. И достанет Гришку через родителей, а то и Сорвила привлечёт, не побоится. Когда брат будет смеяться над его уродливостью, крутить пальцем у виска, станет совсем невмоготу, хоть слюни изо рта пускай и устраивай концерт из бессвязных звуков.
   - Я буду такой один идеальный? - только поинтересовался он. Трон загадочно улыбнулся и ничего не ответил.
  
   палата гром
   Здесь идеальными были все. Может быть, Трон постарался, может у него были не известные Гришке друзья. Добро пожаловать в новую голубятню, парень. Поначалу лица расплывались и терялись, Гришке сложно было собрать всех в своей памяти, удержать, на всех не находилось зерна. Они соблюдали режим, молились истинному богу Жасмину-Бурдынчику, поливали по очереди цветы, прятали в подушках страхи, следили за неизвестным. Только Лиза не была идеальной, он сразу это понял. Слишком часто бросала взъерошенный взгляд за окно, словно голубя, слишком часто не соглашалась со всеми... да и думала слишком часто. Гришка пытался собрать эти её мысли во что-то одно, но не получалось, а разговаривать с ним она не хотела.
   Натка осторожно издалека, заводила разговор про Сорвила, но никогда не доходила до сути, видно боялась чего-то. Рвала разговор в клочья. Правильно, идеальным людям тоже надо испытывать страх, иначе они все превратятся в сверхчеловеков, как Трон, а это будет уже трагедия. Порой Натка вздрагивала, невольно подумав о чём-то запретном, но он не торопился её выдавать. Горавски подождёт. Лучше успокоить, пробубнить что-то невнятное. Глядишь сами дурные мысли и выветрятся. Может, вспомнит хотя бы о телефоне, который он для неё не достал.
  
   змей
   Потому что глядел на змея, а не на глупых людей, которые что-то швыряли в реку и орали. Потому что пройдёт мгновение, и змея не будет, а эти люди останутся. Может, они станут чуточку лучше, потому что освободились от ненужного груза, может, чуточку хуже, так как кто-то непременно пожалеет потом свой утопленный телефон, но они будут, а змей улетит.
   - Дурак ты Гришка, - злилась на него Натка, в её голубых глазах множились осколки льда, - не понимаешь ещё куда попал. Бежать, прыгать надо было сразу. А так опять сидим на бобах, и всегда будем сидеть.
   Нет, она не думала о побеге, когда сто раз повторяла эти слова Гришке уже в палате, а он мычал, не зная, как унять её дрожь. За окном, наверное, можно углядеть свободного змея и показать Натке, но туда нельзя было смотреть слишком часто. Иначе до-но-сить придётся уже на самого себя.
  
   гришка
   Затянулся, уже не кашлял, не морщился, только в конце сигареты грусть сдавила ему горло. В последний раз он ведь курил ещё в палате. С Лизой. Теперь всё это казалось таким далёким, что иногда терялось в длинных коридорах его воображения. Что там было на самом деле? И что он придумал, пытаясь изменить мир? Пора не пора я иду со двора. Произнеся это, Гришка обжёг пальцы, но не вскрикнул, а поплевал на них и ещё успел поглядеть, как медленно падает пепел от сигареты в траву.
   На сорок третьем километре он обнаружил несколько брошенных дач. Выбрал одну, где домик был более-менее приличным, и прожил несколько дней. Всё равно его искать не будут, он никому не нужен, даже прежним богам. Он ведь не президент, не премьер и даже не Самуель Горавски. Он только лишь Гришка, пустившийся в погоню за бумажным змеем.
   На седьмой день случился потоп, и Гришку смыло с кровати. В домике протекала крыша. "Многим влюблённым парам она доставляла хлопот, мешала вдоволь потрахаться", - подумал он, но без злобы. Ведь Сорвила больше не будет, а значит, никто не станет мешать спать, сотрясая мир за стеной. Прошлое протекло точно так же как эта крыша. Дождь зарядил надолго - пора исчезать. Да и запасы консервов были на исходе. Где-нибудь в крохотном посёлке он пополнит их.
  
   козлиный бог
   - Это ведь совсем маленькая деревушка, здесь ни дискотеки, ни кино нет, - вздохнула Липа, - мне тут скучно.
   Гришка не знал чем её развеселить. Они сидели в козлятнике, и Самукьянец пытался вызвать козлиного бога, да тот что-то не являлся. Гришка-то знал почему, всё-таки бог не какой-нибудь мелкий дух, чтоб показаться по первому зову. К тому же, здесь нет теперь козы - некого охранять.
   - Мне Сорвил предлагал пойти сегодня в "Бригантину", а я почему-то приехала к тебе.
   "И уже скучаешь", - невольно подумал Гришка, но тут же отбросил прочь эти мысли. Козлиный бог рассердится и не придёт, если будут думать о ком-то другом.
   - Мне показалось, что он смотрит на меня нехорошо. Неужели он забыл, что мы родственники?
   - Ты молодец, что приехала сюда, - пробурчал Гришка, не надеясь уже, что козлиный бог придёт. Сорвилу важно то, что она девчонка, а не какие-то Липины бредни про то, родственники они или нет. - Пойдём отсюда. На речку, там искупаться можно, а я не буду смотреть. Козлиного бога сегодня не будет.
   - Почему не будет? - удивилась девочка, - он ведь всегда был здесь. Неужели ты до сих пор не понял?
  
   шпион
   Да он существовал всегда. Но никак не был богом. Слушал их разговоры и потом рассказывал Горавски то, что мог понять. Жасмин-Бурдынчик. Гришке казалось, что этот нарисованный божок и передает всё Самуелю, а тот просто проверяет глупенького Самукьянца. Потому врать было нельзя. Но никто не запрещал Гришке скрывать те выводы, которые делал он сам. Про Натку, про Лизу, про Донована, про тех, чьи имена выскальзывали из памяти. Он ведь дурак и не умеет думать. Горавски слушал внимательно и удовлетворённо улыбался.
   - Так, значит, Натка пролила воду, когда поливала цветы, и вообразила, что у неё начались месячные? Весьма прискорбный для неё случай. Представляю, ты тогда ржал как лошадь. Что остальные?
   - Почему-то Ретли с Лизой лежали на одной кровати, вместе, - глупо улыбался Гришка, собираясь долго и смачно намекать на очевидные пошлости, чтоб ещё больше развеселить врача. Однако на сей раз губы Горавски не шевельнулись. Видимо, Лиза тоже внушала у доктора подозрения. Он коротко буркнул что-то и отослал Гришку в палату. Даже не сказал, что завтра снова надо приходить. Верно он всё-таки ляпнул что-то лишнее. Надо будет внимательнее следить за Лизой. Ни за кем больше, только за ней.
  
   ерохин
   Нет, ещё он следил за Стасом. Сидя на задней парте вообще очень интересно наблюдать за одноклассниками. Правда, все они пытаются косить под Стайлза, рослого в чёрной футболке и с бритой башкой, потому неинтересны. Ерохин другой, высокий добрый с длинными волосами, за которые ему постоянно попадало от учителей.
   Уже в школе он начал говорить незнакомые слова "протест", "баррикада", "революция". Гришка слушал Стаса внимательно, вылупив от удивления свои и без того большие глаза так, чтобы вместить туда всего Ерохина. Уж слишком велик он был для Гришки.
   А потом Стас уснул на уроке. Оказывается, он по ночам сторожил какой-то частный магазинчик, чтоб заработать на жизнь. Из такой ерунды раздули грандиозный скандал, чтоб показать, как же они, педагоги, заботятся об учениках. Стаса грозились даже выгнать из школы, хотя он по сути ничего и не сделал.
   - Как-то ведь надо жить, - объяснил он Гришке, - я не могу постоянно жрать за чей-то счёт.
   О том, что у Ерохина какая-то трагедия, Гришка подозревал, но спросить не решался. Он вообще никогда ничего не спрашивал, старался сам угадать. Но и этой игре скоро наступил конец.
   - Меня забирают отсюда, - сказал однажды он Ерохину, - говорят, что и так слишком долго меня терпели. Всё равно ведь экзамены я не сдам.
   - Да, - загадочно улыбнулся Стас, - потому что ты очень тупой. Тебе надо сразу в президенты, всякие школы лишь забивают мозги.
   - Теперь тебя будут доставать Стайлз и остальные, - вздохнул Гришка. Он не хотел уходить, ничего после себя не оставив, - и ты можешь со временем превратиться в такого же...
   - Ты ведь меня научил кое-каким своим боевым приёмчикам, - напомнил ему Стас, продолжая по-доброму улыбаться. - Спасибо. Знаешь, ты здесь был самым здравомыслящим человеком.
   - Здра-во-мы-сля-щий, - слишком длинное слово для меня, - пробурчал Самукьянец, не зная, какому молиться богу, чтоб тот уберёг друга. - Я хочу подарить тебе подушечку. На память.
   - Вот почему я и не бреюсь, - рассмеялся Стас, догадавшись, чем она набита, - надо бы было придумывать, куда девать свои волосы, а я слишком для этого туп.
  
   голубиная песня
   ...В городе больше не встретишь цветов. Особенно в пыльном районе парка. Дремуча, как Гришка называл самые дебри, где за цветок можно было принять пивную бутылку. Слишком, слишком грязно.
   Он не чистил зубы, потому, что это отнимало время. Девушки в парке шарахались от него, показывали пальцами. Они больше не были цветами. Они выросли.
   Гришка шагал в своём дурно пахнущем наряде через толпу, тонко втягивая в себя воздух, пытаясь вырвать из себя что-то похожее на голубиную песню. Она жила в нём, казалось, с самого рождения, но выпустить её наружу Гришка не мог. Наверное потому птицы и считают его чужаком.
   Слова людей были ещё сложнее. Некоторые Гришка не мог выговорить, какие-то просто не понимал. Угнаться за щебетом девчонок на скамейке он просто не мог, потому иногда просто слушал их непрерывную бессвязную речь до тех пор, пока они не замечали и не прогоняли его. Голубиные песни были понятнее, они не отсылали его куда подальше, не взрывались в мозгу непонятными зву-ко-по-до-би-я-ми, в них не говорилось, что он псих. Гришка внимал этим толстым городским увальням и успевал ещё воздать благо голубиному богу.
  
   трон
   Однажды вместе с ним голубиную песню слушал Трон. Он не смог выдержать и минуты. Лицо его скривилось, язык вывалился из тесного рта, глаза засветились страшным жёлтым светом.
   - Ерунда, - прошипел он, сплюнув в сторону, - как ты можешь это выносить? Голуби - неразумные твари и песни их немногим лучше нашей попсы.
   - Мне сложно понять что-то другое, - пожал плечами Гришка, - такой уж я уродился.
   - Эх, начнись сейчас война! Вот бы я проявил себя! - Трон уже не слушал никого, он оскалился, воображение его рисовало сладостные картины битв. Гришка же видел трупы. Одни только трупы и на них не заметную с первого взгляда крохотную фигурку уцелевшего Трона. Голуби скоро умолкли, песня их пропала. Трон скоро выдохся, глаза его потускнели. Война больше не занимала его.
   - Ты ведь Липе там какой-то дядя и давно её знаешь? Расскажи о ней. Только хватит мычать, мы ведь не на скотобойне.
   Да, у него тогда уже была своя фабрика людей, где Трон собирал разных своих знакомых и они болтали о том, что в голову взбредёт. Больше разговоров было конечно, о политике. Гришка ничего не понимал, тысячи длинных сложных слов проходили мимо его сознания, потому приходилось мычать и мотать головой, когда к нему обращались и предлагали высказаться.
   Трон говорил, что на его фабрике не может быть никакой любви. Гришке он втолковывал это по десять раз на дню. Однако сам в последнее время стал всё дольше разговаривать с Липой, спрашивать её о родителях, о её парне, о том какую музыку она слушает. Может, работа над идеальными людьми включала и самые сокровенные вопросы, да только глаза у Трона в такие моменты становились похожими на Сорвиловские, кошачьи и лукавые, когда брат приводил домой шлюх. И ведь Гришка не приглашал Липу сюда, он вообще не представлял, как можно кого-то познакомить друг с другом. Они с Троном познакомились в театре, где девушка, конечно же, играла главную героиню. Впрочем, кого именно, Гришка не знал, всё равно бы слово оказалось слишком сложным для него.
   - Расскажи мне, Лип, - как-то попросил он, но она торопилась в театр и не сказала ничего дельного. Потом Гришка научится говорить так, когда Горавски станет его донимать. Вроде бы обо всём и обо всех, но ни о ком конкретно.
  
   натка
   Она была похожа на него. Всё время пялилась на мир мутными голубыми глазами и ничего не понимала. Наверное, когда он дарил ей подушечку, набитую собственными волосами, было проще. Тогда ей и не нужно было ничего понимать. Просто жила в своём лучшем из миров да веснушки считала.
   "Бежать, бежать, прыгать", - шевелились Наткины губы, предчувствуя эти знакомые слова. Но телефоны давно уже утонули, а больше Гришка ничем не мог ей помочь. Не рассказывать же, что Сорвил меняет девушек каждые выходные.
   Неизвестному сегодня ночью было очень плохо, он не то стонал, не то хрипел и никому не давал спать. Ретли сказал, что его надо придушить, тогда всем здесь будет спокойнее. Натка ничего не ответила Доновану, просто подошла и ударила его в морду. Тот сплюнул выступившую кровь, в глазах его промелькнуло что-то звериное. Ретли оскалился, пустив кровавую слюну.
   - Он всё равно трахаться не сможет, зря ты о нём печёшься. Будет лишним растением в нашей палате, только его не поливать будем, а наоборот. Сама же первая задохнёшься от вони.
   Натка ударила его ещё раз сильнее. Тощая шея Ретли дёрнулась, голова впечаталась в стену.
   - Блин, больно, - захныкал Донован. Ему всегда хватало сил доиграть свою роль до конца, - Ладно, я плохой, ты хорошая, на этом и закончим. Больше не бей меня.
   Натка замахнулась ещё раз, но не ударила, а запрятала ото всех лицо и побежала в свой уголок, чтобы проплакать там всю ночь. Гришка тоже не спал, он молил Жасмин-Бурдынчика, чтоб тот оставил неизвестного в живых. Только Ретли уснул сразу, и потом признавался, что никогда так крепко не спал, как в эту ночь.
  
   гришка
   Последняя печенюшка в шоколадной глазури была съедена. Оставались простые фигурные, за каждую из которых Гришка не дал бы и ломаного гроша. Всё равно тянуть дальше было некуда. Он допил чай, подивился его горечи и медленно, шаркая босыми ногами по полу, побрёл в комнату.
   Сорвил всё же нашёл ему девушку. Вот она курит в его постели, ёжится от холода, ждёт его.
   - Ой, Гришка, как ты дооолго! - протянула она, умело прикрывшись простынёй, так, чтоб всё было видно.
   Даже она называет его Гришка, как какую-то дворняжку. А ведь ей наверняка Сорвил заплатил немалые деньги. Мало кто захочет быть с ним просто так. А любви, говорит его братец, вообще не существует.
   Он вдохнул сигаретный дым и закашлялся. Долго фыркал, плевал на палас - пусть смотрит, пусть терпит, ей за всё заплатили.
   - Ну, попробуй! Это же так легко, Гриша! Иди ко мне.
   Она была ему противна. Но Гришка не мог отвести взгляда от этой искусно сделанной куклы с изящно двигающимися ручками и ножками. Бумажный змей между её ног дрожал, покрывался лёгкими каплями, набухал.
   Он никогда не полетит, никогда не полетит, никогда не полетит...
   Прыгать, прыгать, Гришка, надо...
   Он не мог овладеть женщиной. Он понимал, что не любит её. Она прикасалась пальцами к нему, пыталась вызвать упрямого бога его любви, но боги не такие дураки, чтоб являться перед первым встречным. Гришка ощущал только страшный мёртвый холод её пальцев. "И моему брату она так делала, - бросилось ему в голову, - а, может быть, Трону и ещё много кому".
   - Давай, Гришечка! Ну, посмотри, какая я! Не бойся.
   Сидим на бобах, и всегда будем сидеть.
   Он не мог прыгнуть, потому что всё, что было ценным, уже потонуло. И змей улетел, вырвавшись из слабых детских рук. Ничего у меня больше для тебя нет. Гришка понял, что не знает, как сказать ей это. Просто поднялся и вышел в коридор. Комната была съёмной, и за стенкой кто-то видимо, тоже искал своё удовольствие с девушкой. Там по звукам выходило лучше, только слушать это было невыносимо. Вышел на лестничную площадку, вдохнул сигаретный дым, закашлялся. Всё повторяется, мой друг, и ты вернёшься туда, к ней. Больше тебе идти некуда.
   Гришка - говно. Написал он возле чьей-то двери. Пусть знают все, кто он такой. А ещё свой телефонный номер... да, он ещё помнит его.
   Потом ему позвонят и обзовут говном ещё раз.
  
   палата гром
   - Я хочу вырваться из этого колодца, - Лиза бросила на него быстрый с хитринкой взгляд тёмных глаз, - Донесёшь? Беги скорей, не то расплескаешь по дороге. И вместо дельных слов принесёшь какую-нибудь ерунду.
   - Откуда ты знаешь? - Гришка испуганно огляделся по сторонам, чтобы понять, не слышал ли кто Лизиных слов. Палата не желала ещё просыпаться, солнечные лучи не хотели пробиваться сквозь оконную решётку, цеплялись за неё, оставляя светлые следы в пыли. Но ведь солнце не может распилить эту решётку, чтоб помочь всем выйти наружу. Не может. Не может. И я не могу.
   - Ненавижу твои глаза. Они слишком целые, - Лиза закурила, нервно стряхивая пепел на его постель, - Тебя что никогда не учили притворяться?
   - Постель может загореться, - завопил Гришка, - и по всей палате полетят огненные голуби. Он размахивал руками, в его глазах появился неподдельный ужас. Но Лиза только рассмеялась.
   - Теперь ты уже не сможешь. Даже и не пытайся, а то потревожишь всех. Тебе повезло, что тут на ночь дают сильнейшие успокоительные. Потому никого и из пушки не разбудить.
   Ей наверняка тоже прописали какой-то препарат с ужасно длинным названием. Но она вот не спит и чего-то хочет от меня.
   - Ты ведь тоже был на баррикаде? - Лиза напряглась, и дураку было понятно, что ей тоже тяжело вспоминать. - Почему же тогда ты оказался здесь позже нас всех?
   Ретли бы сказал, что у Палаты своё время. Они могли прожить здесь без Гришки день, два, может, даже неделю, но для Палаты не прошло и секунды.
   - Я потом бегал по мёртвому городу, - скривился Самукьянец и забубнил что-то бессвязное, - думал, что можно удрать, что обо мне забудут.
   - Забудут, гляди ка, - Лиза бросила сигарету в умывальник, первый огненный змей полетел через палату. Вот он окажется на чьей-нибудь постели и всё загорится. Но девчонка была точна: окурок угодил точнёхонько в раковину. - Они не забывают, пока ты ещё горишь. И до какого момента тебе гореть, тоже решают они. Спроси у Натки, как твой любимый Горавски пугал её змеями.
   - Воздушными? - невольно вырвалось у Гришки. Было бы здорово посадить всех на один большой воздушный змей и умчать отсюда к далёкому богу облаков.
   - Настоящими, дружок, - расхохоталась Лиза, поправила свои каштановые пряди, а потом зачем-то снова растрепала их. - Они ведь знают о ней всё, кого она любит, кого боится. И ты для них не тёмная лошадка, хоть и пытаешься иногда рожи корчить.
   - Но ведь если они знают обо всех, зачем меня поставили следить за вами? - недоумевая, произнёс Гришка. Он всё понимал, просто что-то надо было говорить, выиграть время. Лиза должна перестать злиться, успокоиться, иначе Горавски её уберёт отсюда. Он это может. Спрашивай потом у всех богов, что стало с девчонкой, которая курила на его постели.
   Гриша, ну неужели ты такой слабый?
   - Беги отсюда! Спасайся! Ты погибнешь здесь! - в тёмных глазах Лизы словно молнии играли, - Тебя они не тронут, на фиг ты им сдался. Разве ты не можешь выворотить эту чёртову решётку? Она вон держится на соплях. Там на баррикаде, я помню, ты один таскал на своих плечах парты.
   Воспоминания причиняли сильную боль Лизе - лицо её дёргалось, губы дрожали, дыхание сделалось частым и хриплым. Только глаза смотрели так же хитро и с такой же злобой. Видно у Лизы они тоже были целыми.
   Гришка же ничего вспомнить не мог. Напрасно он соединял в своей памяти парты с патронами и ещё почему-то с деревянным ружьём. Цельной картины не получалось. Всё заслонила Палата, холодная, спокойная, со своим Жасмин-Бурдынчиком, который следит за порядком.
   Неужели ты до сих пор не понял, что он - это ты?
   - Нет, - пробормотал Гришка, - плохой из меня бог, - мне бы следить за воздушными змеями или за голубями. Людей уберечь я не в силах.
  
   липа
   - Пойдём отсюда, - сказала Липа, показывая на выход из козлятника. - Наверное, твой бог сегодня уже не покажется.
   Она всегда находила решение. Когда он чувствовал, что не в силах думать за обоих. В этот день они навестили козу, могилу уже кто-то умудрился засыпать мусором. Липа долго плакала, потому что в телефоне у неё заиграла какая-то певица с мужским именем.
   Сделай вид, что плачешь по козе. Ей будет приятно.
   Ветер легонько шевелил разомлевшие от жары берёзы, бережно Гришка вбирал его в себя. Выпустит вечером, когда Липа снова будет жаловаться, что душно.
   Но полил дождь, и весь воздух пропал зря. Потом он скопился в Гришке и выходил долго натужно с новой порцией кашля. А ночью шумел дождь, Липа боялась грома и не могла спать. Они сидели на полу в предбаннике, и шкаф наваливался на них своей трёхэтажностью. Наверное, Липа воображает, что на самой верхней полке по-прежнему лежат красивые платья, вон она тянется на цыпочках, стараясь быть выше, пытается отыскать что-то наверху.
   - Бога там нет, - выдохнул Гришка и закашлялся, - он сейчас спит где-то глубоко внутри, ему и гром нипочём.
   - Да я не ищу бога, - смутилась Липа, - просто хочу прикинуть, насколько выше буду я на каблуках.
   - Зачем? - Гришка осторожно открыл дверь и высунул нос на улицу, - В кого ты превращаешься, Дождь?
   Утром они прогоняли лужу от своих дверей метёлкой. Дождь спасался на листьях деревьев, ждал, пока кто-то пройдёт, чтоб свалиться на макушку огромной каплей. Гришка нисколько не жалел оставленный позади дачный домик. Ещё накануне дождя там на нижней полке старого опустевшего шкафа он нашёл записку, наспех упрятанную в целлофановый пакет. Теперь будет что почитать в дороге.
  
   натка
   Нет, раньше он никогда не читал чужих писем. Научила его Натка.
   - Это не страшно, вдруг какая-нибудь подружка гадость про тебя написала? А ты будешь по-прежнему ей верить. Лучше уж сразу всё обрубить.
   Стас, мне нечего прятать для тебя. Ни сейчас, ни потом. Надеюсь, читая эти строки, ты уже понимаешь меня.
   - Я не пойму, - пробубнил Гришка, - эти слова слишком сложны.
   - Просто читай чужие письма и не стесняйся, - Натка смотрела на него озорно, совсем по-детски, видно узнавая чужие секреты, она их никому не передавала, а вбирала в себя, точно ребёнок, случайно увидевший своих родителей в постели.
   Гришка дотронулся до её огненных волос и отдёрнул руку.
   - Стесняюсь, - вздохнул он, - стесняюсь даже прикоснуться к тебе. Если бы я случайно прочитал какое-нибудь твоё письмо, то наверное, сразу бы умер.
   И ещё ты понимаешь теперь, что не умер, встретил хорошую девушку и счастлив с ней. А я, наверное, всегда останусь для тебя ребёнком.
   - А вот гляди, - быстро ложились буквы на асфальт набережной, даже ни одна волна не успела нахлынуть. "Гришка", - написала Натка мелом. Видно для неё так просто дорогую вещь спрятать и сразу же позабыть о ней. - Вот оно, моё письмо. Прочитал? Не стыдно?
   - Как дворняжку, - смог лишь выдавить Самукьянец. Ничего больше из письма он не понял.
   Твой друг, Натка. (Даже через много лет я останусь той же!)
   Ветер бил его в лицо, вырывал из головы последние слова. Ему не стоило читать это письмо. Только вот богов разгневал, а пользы никакой.
   - Да, это очень непонятное письмо, - согласилась Натка, глядя на свою запись, - Кто ты, Гришка? Почему ты такой странный? Ты мне всегда кажешься... чудаком, но почему-то иногда я ощущаю, что лишь на тебя и могу положиться. Ты... надёжный.
   - Всегда, - отозвался Гришка, - нужно на кого-то надеяться. Хотя бы на богов.
   - А вдруг тот, на кого мы надеемся, плачет тоже? Вдруг он ничего не может сделать и сидит, свесив ноги с облака, а люди приносят ему дары, восхваляют его, считая всемогущим. А тот до того разбух от этих даров, что и шагу ему ступить лень. Как надеяться на таких?
   - Может, мы лучше? - пожал плечами Гришка и ничего больше не ответил. Ветер наваливался уже со всей силой, пытался отнять у него это письмо, словно догадывался, что оно адресовано другому. Но "Гришка" держался, вцепившись в асфальт. Потом это письмо прочитает много людей. Появятся приписки и явно нецензурные продолжения. Только Натка в этом будет не виновата. Нельзя винить человека, чьё письмо адресат так и не прочитает.
   Прости, Стас и пойми меня. Пожалуйста.
  
   ерохин
   Он никого не желал понимать. Смотрел на девушек с колясками недоверчиво, равнодушно цедил сквозь зубы.
   - Они нам не помогут. Они испугаются революции. Пока эта власть даёт им чёрствую корку, они будут целовать ей руку в страхе потерять и её.
   Гришка смотрел на своего школьного друга с удивлением. Неужели и Ерохин сломался? Возможно ли это? За время, которое они не виделись, Стас стал злее, увереннее в себе, решительнее. В глазах всё чаще играл озорной огонёк, потом Гришка обнаружит такой же в глазах Лизы. "Нет, - наконец, определил для себя Гришка, - если Стас сломался, то я тогда вообще умер".
   - У каждого свои сопли. И одно лекарство, как ни крути, всем не подойдёт, - Стас оглядел Гришку, будто бы увидел его впервые. - Ты говоришь, Трон делает из всех вас идеальных людей? Но что делать таким людям на баррикаде? У них по идее и так всё хорошо, зачем им тогда бороться?
   - Ради счастья других людей, - неуверенно проговорил Гришка, - чтоб все стремились стать как они... как мы.
   - А кто ты такой, чтоб я тебе подражал? - Стас хотел произнести ещё что-то грубое, но передумал. На миг его лицо просветлело. - Я храню твою подушечку. Много кому успел ещё подарить?
   - Чёртову кучу, - отозвался Гришка и погладил себя по заросшим щекам. - Борода-то растёт.
   Они встретились на набережной, не уговариваясь раньше, не созваниваясь, просто для них обоих это место значило что-то важное в жизни. Мальчик запускал змея, по асфальту рваным пёстрым полотном растеклись голуби, река лениво плелась, собирая по дороге брошенные монеты. Гришка наморщил нос, поймал солнце, чтобы чихнув, отдать его разбитым, расколотым на сотни звенящих монет, пусть поспешит река, чтоб все их собрать. Может, тогда и мысли в голове у Гришки зашевелятся.
   - Я думаю вывести людей на улицы, - то ли самому себе, то ли всем подряд произнёс Ерохин, - рабочие сажевого завода, бетонки, учителя... Да, они сейчас не готовы на что-то серьёзное, но пусть хотя бы выйдут протестовать. Раньше стояли на коленях, теперь сидим на задах, но суть одна - людям надо подниматься.
   Даже Стас не знал тогда, на что будут способны эти люди и чем этот мирный протест может кончиться. А может, и знал, да не хотел Гришку пугать раньше времени. Всё равно потом все напугаются снова.
  
   страх
   Показать машине большой палец. Да, пусть не думает ехать, пока он не пройдёт. У него найдётся на неё своя игрушечная машинка. Голуби... Над ним и в нём. Сколько их было? Сколько осталось? От возникшей вдруг пустоты становилось страшно, словно в один момент кто-то железными клещами из него вытащил душу.
   Волосы вымыть пивом, обтереться спиртом и идти вонять для других. Это будет акция против пьянства. Гришка радовался тому, что смог что-то придумать, легко подпрыгнул как мальчик, и снова, потеряв душу, рухнул на асфальт. Больно.
   А ещё можно пойти по центральной улице и справлять нужду у всех на виду, демонстративно бросать повсюду мусорные пакеты. Может, тогда кто-нибудь поймёт, что город загажен и виноваты в этом вовсе не те, кто вышел сегодня протестовать.
   Стас смеялся, когда всё это слушал. Он и протесты Трона не воспринимал всерьёз, называл их игрушечной войной. Гришка упорно защищал своего "сверхчеловека". Просто не будь Трона, Гришка сошёл бы с ума на своей голубятне.
   Страх прокрался в него, когда Гришка допрыгал до конца аллеи. На оживлённом пешеходном перекрёстке смазливый неказистый на вид мужичонка в дорогом костюме колотил пацана. Никто не вмешивался, прохожие старались побыстрей пройти этот перекрёсток и скрыться с глаз, утонуть в глухих подъездах и радоваться, когда дверь за ними закроется на два оборота. "Вот и пробуй с такими устроить революцию, Стас. Они же только ради своего спокойствия приглушат, пришибут твой звук. А может, и тебя с ним заодно".
   Хотел сразу свалить с ног этого в пиджаке, но ведь Гришка был уже не в школе, прохожие могут подумать, что он совсем ещё ребёнок и не умеет решать проблемы с помощью одних лишь слов.
   - Не трогай его, - пробасил он. Из-за пазухи Гришка достал голубя и выпустил его. Почуяв свободу, тот нашёл сородича, и они вместе стали пить воду из лужи.
   - Мой мальчик, что хочу, то с ним и делаю, - ленивый ответ сквозь зубы как плевок в Гришкину сторону. Глаза водянистые навыкате, ничего в них нет. - Проваливай, лучше будет.
   - Он не успел договорить эту последнюю фразу, как получил в морду от Гришки и свалился. Самукьянец совсем не сильно его стукнул, пожалел на первый раз. Потом наклонился к мальчику, попытался отнять ладошки от его лица.
   - Привет, - Гришка постарался улыбнуться по-доброму, чтоб ребёнок его не испугался, - вот и всё кончилось. Он больше тебя не тронет. Пойдём, тебе надо умыться. А потом я тебе покажу трёхцветного голубя. Его недалеко, возле парка можно увидеть, и без меня к тебе он не подлетит, забоится.
   Мальчик дрожал. Он глядел на мир испуганными глазами и даже не пытался стереть кровь с разбитого лица. Верно, от полученных побоев сейчас любое движение причиняло боль. Мальчику было лет четырнадцать, но из-за своей страшной худобы и небольшого роста он казался восьмилетним. Старило его лишь лицо, покрытое сетью тонких морщин и пожелтевших синяков. Гришка всё это смог углядеть сквозь кровавую маску мальчика, когда вынул носовой платок и пытался вытереть его лицо.
   Но тот вдруг резко оттолкнул его руку, и платок полетел в пыль. Страшный беззубый рот несчастного вытянулся.
   - Уходи, - выдавил из себя мальчик, - он может делать всё что захочет. А ты... ты дерьмо.
  
   колин
   - Это были первые и последние слова, которые он услышал от Колина Маккиавели. В палате мальчик лишь что-то бессвязно шептал и хрипел, только Влад, болтливый разносчик книг, успокоил Гришку, объяснив как-то, что говорить Колин может, да только боится.
   Самукьянец только лишь хмыкнул в ответ. Правильно ведь боится. Иначе пришлось бы всё рассказать Горавски, чёртову кучу времени потерять. Правда, про Колина "добрый доктор" не спрашивал. Пару раз шутливо поинтересовался, мычит ли ещё коровка, и всё.
   Пару раз Гришка обнаруживал на своей кровати листы бумаги с неуверенными печатными буквами "длягалубей ат колина". Первого голубя, полетевшего по палате, Гришка и назвал Маккиавели.
   Говорящих в палате было много, они каждый день доставали Гришку, а Колина ему как раз не хватало. Тот выходил из своей каморки редко, а если и появлялся, то его никто не замечал. Гришка не удивился бы, узнав, что для кого-то в их палате Гром тонкого, похожего на тень мальчика вообще не существует.
   Но Жасмин-Бурдынчик любил всех, своей жестокой любовью бога. Однажды Влад разбудил его ночью, приложил палец к губам и повёл в их с Колином каморку. Гришка впервые оказался в этой крохотной тесной без окна комнатушке, полностью заваленной книгами. Безусловно, все они были в мягких переплётах, чтобы обитатели палаты не поубивали друг друга.
   - Я испугался, думал, он умер. - На морщинистом лбу Влада чернели капли пота, руки его тряслись. От лампочки в углу не было большого проку, Колин казался чёрной тенью, недвижно лежащей на простыне. - Вроде бы задышал. А то я уже хотел звать всех, поднимать панику.
   "Больно бы это ему помогло, - подумал Гришка, вспомнив едкую презрительную ухмылку Горавски, когда тот спрашивал про Маккиавели. - Его уже тут считают трупом".
   - Я могу помолиться за него, - пробубнил Самукьянец, - это действительно было единственное, что он мог. Да, Жасмин-Бурдынчик много дней уже не в настроении, но ведь Колин не виноват в грехах остальных.
   - Молись сам своим лживым богам, - отмахнулся Влад, - Мы должны помочь ему, освободить от мучений. Он страдает больше всех, а помощи здесь не дождёшься. Когда мы встретимся там, на небесах, он нам скажет только "спасибо". Возьми мою подушку. Ты тяжёлый и сильный, всё пройдёт быстро.
   Гришка прижал подушку к груди. Она пахла потом и книгами. Тяжёлая, тугая, она казалась набитой мёртвыми голубями. Самукьянца едва не вытошнило, он сплюнул ядовитую слюну и положил подушку на кровать Колина. Казалось, ей можно накрыть его всего, и даже останется место для любимой игрушки. Чёрный уголь лампочки дрожал. Влад стоял рядом и часто-часто дышал в ухо. Нужно было действовать решительнее. Если бы сейчас у Гришки была сигарета, он бы закурил. Лишняя дрянь внутри него ничего уже не изменит.
   - Ты меня позвал, потому что сам не можешь, - сказал Гришка, стараясь унять дрожь в голосе. Потом внезапная догадка обожгла его изнутри, - ты пробовал только что, но услышал, как он дышит и не смог. И не сможешь никогда. - Хоть Влад и прочитал чёртову кучу книжек, людей он знал плохо. Иначе выбрал бы для такого дела Ретли или даже Лизу. - Ты ведь любишь его как родного сына.
   - Ты не знаешь, что они делали с ним там, - Влад не выдержал, рухнул на свою кровать и заплакал, - я думал, что хоть ты здесь единственный мужчина, а ты такое же дерьмо.
   Дерьмо, Гришка, слышишь, дерьмо.
   Самукьянец зашатался, в висках его забились секундная, минутная, часовая стрелки, а из носа потекла кровь. Не зная как, добрался до своей койки и сразу же рухнул в поток времени. Ничего сегодняшнего уже не существовало.
   Когда Гришка уходил, Колин побежал в свой уголок и вернулся с платком. Тем самым, который Гришка когда-то уронил в пыль. Губы мальчика шевельнулись, и хоть ничего нельзя было понять, Самукьянец решил, что тот говорит ему "спасибо". Потом Маккиавели уткнулся лицом в его колени и заплакал. Гришка нашёл тонкую бессильную ладонь мальчика и пожал её. В этот день он понимал Колина как никогда, потому что говорить ни с кем не хотелось. Все темы, связывающие их, рассыпались с его уходом, стали не важны. Теперь он там. И для этого, оказывается, вовсе не обязательно выворачивать с корнем оконную решётку.
  
   липа
   Было темно. Сначала и вправду казалось, что там ничего уже нет, и он ступает по мёртвой планете, с которой сползли обломки войн и революций, унёсших как плохое, так и хорошее. Теперь остаток жизни придётся провести в тёмной безлюдной пустыне. Интересно, сколько он продержится? И может, ему удастся здесь отыскать что-то живое?
   Липа, хохоча, толкнула его, и он понял, что не один. Постарался весело рассмеяться и легонько толкнуть девочку в ответ, но не нашёл её и схватил пальцами пустоту. "Как она видит в темноте?" - удивился Гришка, но спросить Липу об этом не осмелился.
   - В небе звезда, - её голос прозвучал где-то рядом, на мгновение обнял весь мир и пропал.
   - Нет, - мягко прервал её Гришка, стараясь не растерять в себе чудные интонации её голоса, - звёзды все на земле, просто мы их не хотим замечать.
   - А я ведь всё-таки уезжаю, - Липа вздохнула, и парень наконец-то усмотрел её во мраке. Да она всегда была рядом, просто Гришка, осёл, искал её не с той стороны темноты. - Потому и предложила тебе сегодня поискать звёзды. Ты ведь очень сильно меня любишь?
   Гришка ничего не смог ответить. Горло его сжалось, пропуская лишь невнятные звуки. Неужели, вот оно счастье? Такое трудноуловимое, непонятное, пропадающее в темноте. Наверное, Липа сейчас дрожит, перебирая время своими тонкими пальцами.
   - Я всегда грязный, - наконец, пробубнил он, - я не хочу тебя запачкать.
   Липа коснулась его щеки, собрала с неё всю пыль. Гришка вздрогнул, по лицу его пробежал свет её, Липиной звезды. Но он не может всю жизнь кормиться чужим светом. Липа ведь совсем девчонка, у неё мозги ещё не народились, а у него, Гришки, уже давно умерли.
   - Уезжай, - грубо проговорил он, - твоя звезда ещё в небесах. Это мои давно свалились вниз. Я это... люблю другую.
  
   гришка
   Потом у него и правда появилась девчонка. Гришка ехал в трамвае и глазел по сторонам. Весна таращилась на него отовсюду: с тупых несерьёзных лиц парней, с чёрных палок-деревьев, обретающих новое рождение, с календарика в его кармане. Даже трамваи стали звенеть громче с приходом тепла.
   "Ты не представляешь!" - так он начнёт свой диалог с красивой девочкой. Потом обязательно то, что ожидание этого момента встречи было нестерпимым, что он, Гришка считал секунды до знакомства, не знал как жить, если кого-то не встретит...
   - Вы, видимо, что-то хотите? - обратилась к нему девочка. Растрёпанная с косметикой небрежно брошенной на лицо. Таких, наверное, уже поздно шлёпать. - Точно что-то хотите. Вид у вас дурацкий.
   - Я? Да нет ничего, - смешался Гришка и не смог больше вымолвить ни слова. Пыл его пропал, видимо, в душу пришло лето.
   - Ты всю жизнь ждал только меня, считал секунды до знакомства, мучения были нестерпимы, - оттарабанила девчонка, словно заученное назубок стихотворение. - Угадала? Если где перепутала слова, прошу простить. Пока!
   И помахав Гришке ручкой, махнула грязными волосами и спрыгнула с подножки. Поднялся с той быстротой, которой и не ждал от себя, растолкал пассажиров у двери, выскользнул в щель, когда дверь трамвая стала уже закрываться. Для его габаритов это был воистину геройский поступок.
   Оки стояла и смотрела на этого дурака. В один момент ей казалось, что ногу или руку защемит дверью и уедут эти его части путешествовать дальше. А может попасть впросак голова, но голову идиоту не так жалко, а вот без руки плохо будет. О собственных проблемах Оки в этот момент позабыла.
   - Хочешь, я буду твоим парнем? - спросил Гришка, свалившись в полном составе к её ногам. Оки кивнула. Стало стыдно, что думала о нём плохо.
   - Мы с тобой должны определить, что прилично, а что нет, - после недолгих раздумий произнесла она, - иначе ты меня живо в краску вгонишь.
   Гришка хотел пустить слюни, но понял, что его новой подруге это может не понравиться и пробубнил, что всегда ведёт себя хорошо.
   - А разве прыгать на ходу с подножки трамвая прилично? - улыбнулась девочка, - я и не знала.
  
   трон
   - Такие послушные дети, что хочется блевать, - сказал Стас Трону, как всегда в последнее время ядовито усмехаясь. - И это твои идеальные люди, которые пойдут за тебя в огонь и воду? Не смеши. Столкнувшись с правилами посерьёзней твоих, они сразу тебя предадут.
   И уже на пороге оглянулся и добавил:
   - Передай им, что послезавтра выступаем.
   Гришка не понял, зачем Ерохин приходил сегодня. Сделал вид, что тоже идеален и затесался в их круг. Трон долго косился на Стаса, но ничего против не сказал. Только потом, когда все кроме Гришки и Липы разбрелись, Трона прорвало.
   - Вот и делай с такими революцию! Сначала нужно материал подготовить, а затем в пекло лезть. Кто там с ним? Необразованные рабочие, тёмные, тупые. Я хотя бы говорю всем, какие они есть, любому расскажу, на что он способен. И вам скажу, вы не годитесь для пустых ерохинских штучек. Над вами просто поржут и разойдутся. Никто, никто не увидит в вас настоящей силы.
   Трон был, как выражалась Липа, "страшным умом умён". В его жёлтых глазах сейчас играла ярость, он не мог допустить, чтоб кто-то без позволения вторгся в его мир и начал ставить там свои условия. Гришка кивал, соглашаясь, пускал изо рта пузыри, легко быть тупым рядом с умным человеком, почти богом. Но в глазах Липы он чувствовал холодок, да, она смотрела на Трона, как и прежде, внимательно, но вчерашнего восхищения им и в помине не было.
   - Иди домой, Гришка, - наконец, успокоился Трон, - завтра мы всё обговорим, а я постараюсь убедить Ерохина что авантюра, которую он затеял невыполнима.
   Самукьянец послушно заковылял к двери. Похожий на подбитого селезня, он с трудом переваливался с ноги на ногу. Слово ре-во-лю-ци-я было очень-очень трудным для него. Правильно Трон говорит, что он, Гришка, к ней не готов. Вот устраивать марши игрушечных машинок или оловянных солдатиков - это с радостью. Может, предложить Стасу что-то похожее? Нет, не удастся, в последнее время он стал на самого себя не похож, всё носится со своими идеями о
   баррикаде
   Да, точно, как-то это сложное слово выскользнуло целым из его памяти, ударило в голову, точно пуля. Гришка привалился к стене и, уже не сопротивляясь, сполз на пол.
   Воскресили его слова. Никто не позаботился закрыть за ним дверь, и она приоткрылась да так, что старые кроссовки Трона можно было стянуть. Только, идеальные люди не воруют друг у друга. Гришка поднялся, стряхнул с плеч извёстку, стараясь не создавать лишнего шума, чтоб его не заметили.
   - Почему ты делаешь так? - плакала Липа, - ты ведь всех предаёшь. Я не говорю о Ерохине. Ты ведь и Ретли предаёшь.
   - Он будет мне благодарен, за то, что не угодит за решётку, - рассудительно проговорил Трон, - без меня и моих людей ведь точно ничего не состоится. А этот... как всегда полезет на рожон, его и пришибить могут.
   Гришка всунул башку в дверную щель, о, бог этой славной квартиры, не дай двери захлопнуться, иначе голова Гришки покатится к ногам Трона и Липы как незрелая тыква.
   Они сначала говорили громко, потом перешли на шёпот, так, что и разобрать ничего нельзя стало. Гришка поморщился и пустил слюну. Сейчас будут целоваться. Вон Трон положил руки Липе на плечи. Она выше его ростом на своих каблуках. Надо бы посоветовать Трону, чтоб он запретил идеальным людям носить каблуки. Липа и остальные девчонки из его компании и так выше него.
   Трон коснулся губами её плеча, Гришка явственно ощутил запах навоза. Это когда она в коротком платьице пришла к нему в козлятник и изгваздалась там.
   Разве боги могут ощущать земные наслаждения? Целоваться, вдыхать аромат женщины, утолять жажду каплями её пота? Выходит, Трон не бог.
   Это осознание стукнуло в голову посильней какой-то там бар-ри-кады. Правда, Гришка нашёл в себе силы вынуть голову из дверной петли. Распластался на лестнице как бомж, а дети смеялись над ним и бросали кубики, кто-то специально притаскивал с улицы песок и землю. Прогнала их Липа, поздно вечером выбравшись из квартиры свергнутого бога.
  
   оки
   - Люди не трахаются. Это всё розыгрыш, - уверенно произнёс Гришка, - эту чушь выдумали, чтоб было веселее жить.
   - А как, по-твоему, получаются дети? - скосила серые глаза Оки, - Из пробирки?
   - Нет. Сначала появляется бог и создаёт плотский мир вокруг себя. Богу не нужны причины, чтоб появиться. Но не во всех нас он живёт вечно. В ком-то умирает ещё до нашего рождения.
   - А как же всякие американские фильмы? - недоверчиво глядела на него девочка, - там люди только и делают, что этим занимаются.
   - Там люди и на луне побывали, - расхохотался Гришка, - А разве такое возможно? Луна далеко, как до неё доберёшься.
   Оки не спорила с ним, не пускала против его фраз сведения из научных книг, понять которые он всё равно не мог.
   - Меня брат хочет вот так... разыграть, - просто сказала она, - потому я и шляюсь с тобой, дома боюсь показываться.
   - А я думал, - раздосадовано начал Гришка, но Оки его перебила.
   - Ага, не думаешь! Обо всём ты думаешь, только со своей колокольни. Хочешь меня затащить в постель, натянув свою дурацкую маску. Я тебя раскусила!
   Гришка ничего не понял. Он смотрел на эту измазанную косметикой радостную растрёпу, замечал, как прохожие на неё таращатся, а парни отпускают в её сторону ядовитые шуточки.
   - Я ведь тебя люблю и ничего больше, - еле слышно проговорил он, обидевшись на свои пустые мысли.
   - А больше этого уже и не бывает, - Оки спрыгнула с асфальта на проезжую часть. - Смотри, как от меня будут машины шарахаться.
   Гришка вдруг захотел, чтоб её сшибло. Только на мгновение гнилой его мозг пронзила эта свежая мысль и тут же пропала. А Оки уже шагала рядом с ним, оставив позади матерящихся водителей.
   - Я знаю, кто ты, - уверенно продолжала она, - тот маньяк, который всех вокруг убивает. - Ни о каком маньяке Гришка и не слыхивал. - Вон даже мысли у тебя садистские. И рожа подходящая.
   - Я только подумал, что тебя могут сбить, - промямлил парень и покраснел.
   - Смотри, смотри, - дрожа от возбуждения, прокричала Оки, - сопля идёт! Давненько я на них не каталась!
   Она словно и забыла про Гришку и то, что его вроде как надо бояться. На этот раз парню не пришлось извиняться за случайную садистскую мысль. Подошла "сопля", так называла Оки длинный автобус-гармошку, и они ввалились в салон, смеясь и толкая друг друга.
   Это не сопля, Оки, это змей, самый настоящий змей.
   - Гляди, Гришка, тут никого! - она бы обняла весь автобус, если бы могла, - выходит, эта его половинка только наша!
   Самукьянец глядел прищуренными глазами на тусклый, едва зрячий автобусный свет, улыбался и пускал слюну. Когда автобус повернул на один момент и кондуктор и водитель и все пассажиры скрылись из глаз, Гришке показалось, что они с Оки одни во всей вселенной, и их автобус едет вообще без водителя, неуправляемо рвётся к далёким звёздам, прокладывая новый путь.
   Это мгновение будет тянуться всю его жизнь.
  
   страх
   И когда одолеет его страшный холод и станет тяжело двигаться вперёд, Гришка вспомнит этот поворот, переменивший всю его жизнь. Тусклым автобусным светом он будет обогреваться в брошенных избушках, а щебет Оки да и остальных, чьи имена рассыпались, спасёт его от одиночества.
   Он шёл уже три месяца, но повсюду видел одно. Заросшие дурной травой поля, покинутые дома, угрюмые пьяницы, обитающие в сараях. Однажды на его пути оказалась целая брошенная деревня. Увидев дома, Гришка как всегда радостно заулюлюкал, но, не учуяв тепла, насторожился. Не висело над деревней, поднимаясь к небу, большое облако дыма из труб, не было вокруг домов заборов и сараюшек. "Где же жить козлиному богу?", - подумал Самукьянец и ужаснулся, поняв, сколько духов да и богов здесь погибло ни за что. Зима уже пришла, но снега не было, иначе бы Гришка просто сюда не добрался. Дорога стала холодить его ступни, выбрал избу на вид целее остальных, решив там заночевать.
   Она оказалась заваленной книгами. Как комнатушка Колина и Влада, как обитель Стаса, как его собственный воображаемый дом. Гришка не помнил, когда последний раз читал, в последний раз он украл у Влада книгу, чтоб сделать бумажных голубей. "У книг есть души", - говорил тогда Влад, а Гришка смеялся над ним. Теперь и над собой не посмеёшься - губы скованы холодом.
   Он прожил в этой избушке четыре дня. Сжёг все книги с голыми женщинами на обложке и парочку заляпанных жиром детективов. Книжный голод горел и в нём, но читал Гришка "Идиота" и "Братьев Карамазовых", не понимая многого, теряясь в сложных словах, ругая себя за тупость. Его пугало, что эти книги больше никто не прочтёт и боги книг, обидевшись, покинут эти запылённые корешки. Том "Русских сказок" он взял с собой, благо переплёт был мягкий.
  
   натка
   - Это же просто больница, - сказала Натка, бросая на Гришку испуганный взгляд, - здесь с нами ничего не может случиться.
   Просто брошенная деревня. Просто убитые люди. Просто война. Брат идёт на брата. Всё хорошо.
   Но никто не был в этом уверен. Влад недоверчиво покачал головой, нахмурился, Ретли презрительно сплюнул, глядя на толстого увальня, которого потом попытается убить, Лиза вообще сделала вид, что не слушает этот бред и отвернулась к стенке. Неизвестный спал, Гришке иногда казалось, что он намеренно спит, чтоб его не воспринимали всерьёз, но докладывать об этом Горавски не решался.
   - Нас будут лечить и вылечат, - уже совсем неуверенно прибавила девчонка. Это тебе не неизвестного успокаивать и говорить, что всё, что болит, проходит. Здесь было много людей, и у каждого имелась своя неизлечимая боль в потайном кармане.
   - Нам надо, что ли, дружнее быть, - последние слова вообще походили больше на шёпот, но все их услышали. Ретли сплюнул, посмотрел на часы, пожаловался, что у него отняли кучу драгоценного времени и первым направился в сортир, чтоб его не опередили. Разносчик книг отправился в свою каморку поглядеть как там больной Колин. Поднялась с кровати и Лиза.
   - Дура ты, Натка, - только и ответила она, - вот вылечат тебя, тогда не говори, что я вас всех не предупреждала.
   Беспомощно Натка поглядела на Гришку. Тот подошёл и сел рядом с ней. Кровать у неё была совсем детская, и чтобы спать девочке приходилось свёртываться в клубок.
   - Хочешь, я отломаю заднюю стенку? - предложил Гришка. Он говорил ей это, наверное, десятый раз, но Натка боялась, что кровать тогда совсем развалится, и придётся ночевать на полу среди крыс.
   - Заколоти дыру, Гришка, - дрожа, попросила его девочка, хотя прекрасно знала, что у него нет ни молотка, ни гвоздей, ни досок. Да и волшебного деревенского шкафа, на верхней полке которого можно было обнаружить всё что угодно, здесь тоже не было. - Там крысы. Я их боюсь.
   - А велика ли дыра? - спросил Гришка.
   - Да один ворот остался, - произнесла Натка и робко улыбнулась. Она вспомнила, их старую шутку, а значит, не всё ещё потеряно. Сегодня Самукьянец скорчит дурацкую улыбочку и скажет Горавски, что боится крыс. Может, что и выйдет из этой затеи.
  
   липа
   - Он у меня ничего не понимает, - продолжала Липа разговор о своём парне, - вот что я ему скажу, если Трон запретит нам идти на баррикаду?
   - Скажи ему, - Гришка задумался, почесал башку, - скажи, что готовишься стать идеальным человеком.
   - Он не поймёт, - вздохнула Липа, - ты его не знаешь. Он, как и Ерохин, считает, что мы... ерунда. Это из-за ревности, всё из-за его совсем глупой мальчишеской ревности.
   - Неужели из-за того вечера в деревне? - единственная Липина звезда горела в небе и сейчас. Правда из-за фонарей и набежавших других звёзд её и видно-то не было.
   - Дурачок ты, Гришка, - то ли заплакала, то ли расхохоталась девушка. - Ты что, всерьёз думаешь, что из-за тебя?
   Нет, он не думал, но надо же было что-то говорить. Когда Липа обнаружила его возле квартиры Трона, на ступеньках, ей и не пришло в голову, что Гришка мог что-то увидеть и понять. Пусть думает, что из-за него. Ей будет приятно.
   - А вот Трон. Что ты можешь о нём сказать? - осторожно проговорила Липа, будто бы опасаясь, что Гришка может понять эти слова как-то не так, - Хороший он человек или нет?
   - Уууу, - парень очертил в воздухе огромную фигуру, попытался ещё что-то пробурчать, но язык не слушался его. Слова такие, сегодня произнёс, а завтра - не смог. Но девушка его поняла.
   - А может, он никакой не сверхчеловек? Может, он просто дурак? - Липу не поразила молния, когда она говорила эти слова и кирпич ни с того, ни с сего на голову не упал. Выходит, Трон на самом деле не бог? Тогда что в нём вообще прячется?
   - Вот-вот, - словно Оки, Липа прочитала его мысли, - завтра наш сверхчеловек непременно захочет нас остановить. Но он ведь ещё не знает, что прячется в нас.
  
   шпион
   Ему было безразлично, кем хотел казаться Трон сверхчеловеком или дураком. По сути всё это было одно и то же. Человек становится таким, каким его хотят видеть, а Трон для Гришки давно перестал существовать, и все определения потеряли смысл.
   Горавски жрал заварное пирожное. Смачно так уничтожал его, словно противника, потом облизал пальцы и посмотрел на Гришку. Самукьянец сглотнул слюну. Обитатели палаты Гром питались чем попало, и врач не мог этого не знать.
   Как только Горавски начал говорить Гришку всего передёрнуло. Ещё раньше он понял, что в воздухе что-то не так, какое-то напряжение не выветрилось из этой комнаты. На поломанных стульях, под воздушными змеями рождалась истина, разбивающая Гришкин мозг на части. Горавски эта правда должна была просто свести с ума, но у того, видимо, был иммунитет на правду.
   - Как мы кормим свою клавиатуру? - Самуель хмыкнул, - Нехорошими крошками мы её кормим, которые не смогли удержаться во рту. Вот и ты, мой друг - крошка. Как ни крутился, но удержаться не смог.
   Гришке стало страшно. Чем главный врач недоволен? Он ведь за всеми следил, исправно докладывал о любой мелочи, вызвавшей подозрение. Ну и что, если чуточку искажённо? Ведь всё равно любое событие для каждого человека будет чем-то да отличаться. Может, он, Гришка, так воспринимает окружающий мир? Нельзя же строго судить за это.
   - Натка сегодня рассказывала, что хочет танцевать, - язык Гришки плохо ворочался, слова не желали складываться в осмысленный текст. Зачем, если всё равно зря? Ему не поверят, скажи он, что все в палате затеяли самоубийство, - может, она в этот момент думала о побеге.
   - Кончай свою ерунду, - махнул рукой Горавски, - надоел, если честно, за всё это время. Ты не справился со своими обязанностями и мне больше не нужен.
   Гришка обмер. Он-то знал, тайный смысл фразы врача. Но, не желая сдаваться, забубнил ещё что-то про Ретли, Колина, Влада.
   - Всегда готов услужить, - дальше у него вдруг кончились слова, и Гришка замер, ожидая, что прям сейчас упадёт мёртвым на пол. Боги всё могут, особенно в порыве ненависти.
   Горавски поднялся с места. Голова его скрылась в густых тёмных облаках комнаты. Может, это были воздушные змеи, поднявшиеся вверх, однако Гришка сомневался, что тут они летают.
   - Как получилось так, что Катя готовила побег, а ты ничего не знал? Как вышло, что Влад едва не прикончил Колина, а мы узнаём об этом только несколько дней спустя? Почему ты не рассказал, что Ретли хотел тебя задушить?
   Сколько шагов по комнате, столько и обвиняющих фраз. Никогда прежде Гришка не видел Горавски таким взбешенным. Излив свой безобразный словесный поток, Самуель снова свалился в кресло и уже из него выстрелил последнюю короткую, но самую ужасную фразу.
   - Убирайся отсюда. Передай остальным, что тебя выписывают. Палата Гром место не для таких ослов как ты.
   Гришка хотел что-то ещё пробурчать, но в этот момент свет в комнате погас. Последняя пуля Горавски угодила в тусклую лампочку. И не было, не было в небесах светлой Липиной звезды, чтоб осветить дорогу.
   Попятился, стараясь угадать, в какой стороне осталась дверь. Поворачиваться спиной к Горавски было ещё страшнее, он мог выстрелить и по-настоящему в спину. Пока Гришка глядит в его сторону, стрелять он не осмелится.
   Наткнулся на стол, заваленный бумагами, не удержался и оказался на полу. "Как он оказался позади меня?" - пронеслось в голове у Гришки, но удивляться сил уже не было.
   - Смотри, какой жирный, - дверь распахнулась, две тени вползли в комнату и растворились в темноте, - вспороть ему брюхо, поглядеть каким дерьмом он обедает.
   - Потрошить его не надо. Просто прикончи, - лениво зевнул второй, - он же тут шпионом, Хохотун. А у них всегда внутренности гнилые.
   "А позади должен быть Горавски", - глаза Гришки искали своего возможного защитника, но не находили его. Наверное, бог захотел спать.
   - Ну что, Гришечка, - каково быть говном? - Хохотун смеялся, но каждое его слово убивало вокруг даже воздух. Гришка чувствовал, как он корчится вокруг него, не в силах больше подняться вверх, чтобы можно было нормально дышать.
   - На баррикаде, я помню, ты один таскал на своих плечах парты.
   - Лиза, да разве я смогу сейчас? Ты же видишь, что они со мной сделали. Да и куда я потом от них убегу?
   - Ну, тогда сдыхай как... - с Лизиной сигареты на его кровать свалилась крохотная порция пепла, - даже голуби и то встречают достойно свою смерть.
   Он схватил стол и швырнул его в Хохотуна и его приятеля. Разлетелись во все стороны бумажные змеи, скоро вы окраситесь красным, ребята, хоть и никогда не долетите до солнца.
   У него ещё хватило сил пробежать несколько метров по коридору. Затем силы оставили его и в отчаянном желании бежать дальше он и отключился, провалившись в темноту. Теперь его можно было взять голыми руками.
  
   гришка
   - Ты смотри, какой большой, а по сторонам смотреть не умеешь, - кипятилась бабушка, которую он ненароком толкнул, - совсем офонарел, что ли?
   Если бы он возмутился, всё было бы нормально, но у нас не любят спокойных. Гришка улыбнулся и просто прошёл мимо, оставив старушку поносить его, на чём свет стоит.
   Оки подбежала к нему, протянула мороженое.
   - Она долго будет ругаться, - неопределённо показала куда-то назад, - такие как мы их бесят.
   - Тебе всё равно не идёт косметика, - покосился Гришка на лицо девчонки. Та вспыхнула.
   - А ты ужасен, когда воняешь голубиным дерьмом, - выдохнула она и отвернулась от него. - Надоел. Лучше буду смотреть на облака. Они как твои голуби только из пара.
   - Нет, облака это не пар, - Гришка задумался и почесал затылок. Никакой обиды на Оки не было и в помине, - по-моему, каждое облако это свой маленький мир, где есть города, улицы, площади. Облако переживает рассвет, когда может закрыть даже солнце. Потом всё проходит, рушатся города, пересыхают улицы, каждое белое одеяло распадается на несколько мелких и, в конце концов, всё равно пропадает.
   - И выходит, - Оки вздрогнула, - от этих городов не остаётся и следа?
   - А от нашего, - Гришка грустно улыбнулся, задержав взгляд на продолжающей ворчать старушке, - думаешь, останется так уж много?
  
   царство
   - Я ухожу отсюда, - улыбнулся Гришка, не зная зачем, не зная кому. - Меня выписывают.
   Ему никто не верил. Все шарахались от него как от психа. Даже Натка повертела пальцем у виска. Только Лиза ничего не сказала, демонстративно поднялась и ушла в свой уголок. "Ей-то всё понятно, - устало подумал Гришка, - но и она хотела, чтоб я ушёл не так".
   В последний раз оглядел своё царство, своих людей. Открыл рот, чтоб произнести что-то на прощание и не смог. Не хотелось пускать слюни, бурчать что-то непонятное, хотя мысли бились в нём тяжёлыми ленивыми голубями.
   Мы стартовали в одно время. Но каждый из нас бежал по-своему, потому то же самое мы видели в разное время или не видели вовсе, если нам это было неинтересно. Но если все наши воспоминания связать в одно, может получиться здорово и цельно. Оставляйте что-нибудь после себя. Мы ведь всё-таки были.
   - Только-только привыкли друг к другу и вот, - вздохнул Влад. Это, конечно, он рассказал о Колине, но сейчас Гришка не мог его винить.
   - Чёрт, это было самое лучшее царство в моей жизни, - сказал ему Самукьянец, - здесь и царевна Несмеяна, и мальчик с пальчик, и Кащей Бессмертный жили. Открывай любую сказку и обязательно нашего героя встретишь.
   Тусклая в чёрном дождливом свете комната. По углам расползлись люди. Много людей. Картонная перегородка разделяет мужчин и женщин. И уже бросая прощальный взгляд на Палату, Гришка понял, как слаб и непрочен этот бог, нарисованный на шатающейся картонке. Может, потому он так и зол, что понимает, его дни сочтены и с уходом Гришки некому будет ему поклоняться. Останется только страх, а это плохая замена вере и любви.
   Можно было помолиться в последний раз, но не осталось уже внятных слов, а на языке вертелось одно: "Убереги их всех". Кто-то в палате говорил, что за стенами больницы вообще нет ничего, ни воздуха, ни времени, ни солнечного света. Пожалуй, так оно и было, только Гришке добрый доктор Горавски закрыл дорогу назад. Впереди ничего уже не осталось - всё Самукьянец растерял в палате Гром.
  
   шпион
   На следующий день у Трона не собирались. Да и его самого не оказалось дома, а на двери квартиры трепетал надорванный змей.
   - Его квартиру опечатали, - донёсся до него голос Максима. Этот парень тоже посещал сборища идеальных людей, но нерегулярно, и Трон уже собрался ставить на нём крест, - кто-то выдал нас всех, Гришка.
   Потом Макс забудет его. Там, на баррикаде. Завтра. Гришка станет для этого пацана просто психом, потому что, отправляясь на баррикаду, люди не брали прошлое с собой.
   - Это не я, - Гришка понимал, что голос его предательски дрожит, что руки трясутся, и в глазах засел животный страх. - Кто-то другой их предал.
   - Это самый лучший мир из тех, которые мы можем им предложить. Но не все это понимают. Что-то говорят, куда-то бегут, за что-то цепляются. А зачем? Они себя не жалеют, не понимают, что просто
   - Больны.
   Доктор Горавски глядел на него тогда со странной жалостью, к которой примешивалось недоверие. "Неужели этот парень мог быть осведомителем? Он же туп как консервная банка".
   - Он ждёт тебя завтра на этой крыше, - шепнул ему Макс и растворился в темноте подъезда.
  
   трон
   Да, Гришка действительно был ду-ра-ком. Иначе бы никогда не пошёл на баррикаду, которой как он думал сначала, вообще не будет. Информация о Стасе и Троне уже у ментов, пусть арестовывают руководителей, а без них жалкая группа протестующих обречена на скорую сдачу. Никого из них, как уверили Гришку, не убьют и даже в тюрьме держать долго не будут.
   На следующий день он отправился на крышу. Трон его ждёт. Конечно, он знает, что Гришка всё рассказал и потому будет ругаться. Может, даже столкнёт Гришку с крыши и, наверное, будет прав. Пожалуй, стоило позвонить и рассказать об этой встрече ментам, но Гришка просто устал. Бегать, доказывать, уверять, что все их протесты только детские игры. Он ведь хотел спасти невинных людей, которые обязательно погибли бы, оказавшись на баррикаде. Поступок достойный идеального человека. Трон мог бы им гордиться, если бы понял причину.
   Дверь на чердак была открыта, но Гришке стоило больших трудов протиснуться в тесный проём. Чердачный бог видимо не был чистюлей, так как Самукьянец пока искал дверь на крышу, извозился в грязи так, что стал походить на чёрта. Со стен, заросшего паутиной потолка даже с пола глядели на него бумажные змеи, ожидающие своего героя, который спустит их на улицу и уже там сдаст в макулатуру.
   - Мы должны бежать, - донёсся до него голос Трона, - ты не представляешь, что они сделают с тобой, если поймают. Сначала отимеют во все дыры, потом набьют рот землёй и оставят подыхать.
   Или отправят в Палату Гром.
   Гришка не узнавал этого спокойного, уверенного в себе человека. Трон постоянно дёргался, порывался куда-то бежать. То и дело хватал Липу то за руки, то за талию, словно боялся, что она в любой момент может улететь от него.
   - А, это ты, - не слишком-то обрадовался ему Трон, - ты случайно остальных идеальных за собой не приволок?
   И было непонятно, рад ли он, что Гришка пришёл один или наоборот.
   - Они ведь идеальны, - ответил Самукьянец, - захотят, придут сами.
   Левый глаз Трона подёргивался, зрачок, казалось, купался в крови.
   - На Новостроевской будет машина, водитель мой человек. Только как бы пробраться туда незамеченными, - он оглядел Гришкину огромную приметную фигуру и недовольно хмыкнул. - Надо поторапливаться. С каждым часом ментов будет всё больше, ведь наши олухи всё же выступили.
   - Я никуда не поеду, - вдруг уверенно произнесла Липа, - Ретли там. Я должна быть с ним на баррикаде, а не бежать, боясь опалить себе задницу.
   Гришка никогда не видел Липу такой. С детства в ней прятались тихая робость, забитость, желание быть похожей на остальных. "Неужели это работа Трона? - бросилось в голову Гришке, - нет, не может быть. Это козлиный бог изменил её жизнь".
   - Ты дура, что ли? - Трон попытался её обнять, но Липа оттолкнула его. Сверхчеловек не удержался на ногах и свалился у основания трубы. Тут же поднялся и вскипел.
   - Совсем ума лишилась? Здесь же крыша! А что если я бы вниз полетел?
   "Из него бы получился неплохой голубь, - подумал Гришка и от удовольствия пустил слюну, - боги иногда ведь обращаются птицами, чтобы принести счастливые вести".
   Трон подошёл к Липе и закатил ей пощёчину. Потом ещё в другую щеку.
   - Приди в себя, сука! Я же твою шкуру спасаю!
   Липа бросилась к Гришке, к этому пыльному вонючему чудовищу, которому случайно дали человеческое имя. Заплакала у него на груди. "Только всё лицо испачкает в пыли", - подумал Самукьянец и понял, что наконец-то пришло его время.
   - Нет, Липа, не так... не тебе надо идти туда. Я, только я виноват во всём. Ты не знаешь... Я натворил делов... Но всё исправлю. Ты всё равно не сможешь.
   - Глупый, глупый, - плакала девочка. Он так и не смог найти свою звезду на небе, а под чужими ему было холодно. - Тебя же убьют там...
   - Как его зовут? - прошептал Гришка. Нужно было действовать решительно, иначе Трон убежит один, а нужно спасти хотя бы её.
   - Ретли, - ответила она сквозь слёзы, - Донован Ретли.
  
   гришка
   Вчера он с Сорвилом был в ночном клубе. Брат предложил ему на выбор пару знакомых девочек, но Гришка отказался и пошёл пешком по опустевшей магистрали домой.
   Вот бы где поиграть в машинки! Дорога пуста, никто не мешает, не будет материться, если что-то не так. Да только нет под рукой ни машинок, ни детства. Всё те же клубы, та же жизнь... Как заунывно, мерзко, пусто. Гришка понимал, что вернулся домой другим. Теперь он понимал, а понимающему во сто крат сложнее. Самукьянец, как только оказался дома, сразу побежал на задний двор. Вернулся почти сразу же взволнованный, испуганный.
   - Беда! - вылетали из его рта бессвязные слова, - голубятню... сломали, сожгли...
   - Её сломали сто лет назад, - отмахнулся Сорвил, - нашёл о чём плакать.
   - А там она была жива, - сказал Гришка, - в Палате Гром в моих снах она возвращалась ко мне, и я слушал голубиную песню.
   Устроился в мебельную компанию таскать диваны. Пришлось совсем перестать улыбаться и пореже пускать слюни, иначе бы его не взяли. И так коллеги косились на него, потому что он мало разговаривал и никогда не оставался выпить вместе с ними в пятницу.
   В первый же выходной он собрал свои пожитки в нехитрый узелок и поехал в деревню. Рядом с могилой козы теперь оказалась и бабушкина могилка, Гришка не понимал, как так получилось, ведь кладбище уже тогда было заброшенным. Завыл, запричитал, перемежая козлиные молитвы человеческими. Но заметил, что за ним из кустов наблюдают два внимательных глаза. Один совсем покраснел и выцвел, но в другом по-прежнему играла знакомая жёлтая злость.
   Гришка вздрогнул. Неужели это он? Кусты дрогнули, ещё, ещё и - вот. Нет, невозможно. Обросший, оборванный суховатый старичок никак не походил на сверхчеловека. Им нельзя было восхищаться, можно было лишь жалеть, но этого чувства к Трону он не знал.
   - Как ты меня нашёл? - удивлённо проговорил Гришка. Трон свернул козью ножку и закурил.
   - Я же в бегах, федеральный преступник номер один, представляешь! Ментам меня не терпится сцапать, как последнего организатора этой дерьмовой революции, - Трон выругался, - Ретли и Стас мертвы, идеальные чёрт знает где, а наше общество продолжает гнить с головы.
   Он неожиданно схватил Гришку за рукав.
   - Давай, организуем всё снова! Все мои идеальные люди целы, только собрать их вместе надо. Ерохин дурак, я ведь предупреждал его, ты сам слышал. Но он сдох, я его победил, я всех победил! Да, если честно, барахло был этот Стас. Ты вот стоящий человек. Я уже чувствую, что с тобой со временем мы решимся не только на новую революцию, но и на целую войну. Эта власть потонет в крови, и мы на её костях построим новое идеальное общество.
   Гришка осторожно высвободил свою руку.
   - Как ты меня нашёл? - повторил он свой вопрос. Больше ему ничего не хотелось знать.
   Трон расхохотался. Куцая его бородёнка задрожала, в огромном беззубом рту шевелился, дёргался
   змей
   - Встретил на днях Липу. Кто-то же должен меня жалеть. Вот она ворует у мужа деньги и мне приносит. Молодец! Моя школа. Она сообщила про тебя и сказала, что ты можешь здесь вызывать козлиного бога. Гляди-ка, а я думал, что на баррикаде тебя тоже ухлопали.
   Гришка ничего не слышал про Липу с того дня, как она убежала с Троном. В Палате Ретли не сказал о ней ничего, видно хотел уберечь её в памяти не расплескать на словах. Выходит, Липа знает, что он вернулся? Ну конечно, мама должна была ей сообщить.
   Правда, мы с тобой, Липа, вызывали бога не здесь, а в сарае. Ты всё перепутала.
   - А что, надо поддержать сверхчеловека в сложные минуты, разве я не так вас учил? Липа никогда мне не откажет. - Трон давал понять, что девушка по-прежнему испытывает к нему какие-то чувства, но Гришка хорошо знал, что это фарс. - И ты, друг, мне поможешь.
   "Друг" первое человеческое слово, произнесённое Троном. Но, увы, оно его уже не могло спасти. Пути их навсегда разошлись на той крыше. Трон не был в палате Гром, не видел, как на короткое мгновение появляется солнце в зарешеченном окне и тут же падает мёртвым на пол, разбиваясь на несколько тусклых лучей. Этот жалкий сверхчеловек не ощущал, как это сложно засыпать вместе, не зная, сколько их в палате проснётся утром, кого призовёт к себе Жасмин-Бурдынчик. Трон не чувствовал на себе десяток обвиняющих взглядов, когда уходил. В него не пытались набить землю, предварительно вывернув сознание наизнанку, выпотрошив, оставив чувства и эмоции умирать в грязи. А уже потом его не подавали на стол как изысканное блюдо.
   - Не друг ты мне, Трон, не друг, а самая последняя собака, - Гришке было больно произносить эти слова, ведь ещё вчера он сам считал Трона богом. Но слишком уж далеко было это "вчера", с тех пор многие боги попадали с небес.
   - Да ты сдохнешь один! - отчаянно выкрикнул сверхчеловек, - Ты думаешь, они простят тебя за то, что был с нами? Гнить будешь в говённой тюрьме!
   Он не знает ничего о Палате Гром, не знает, не знает.
   - Уходи, - приказал ему Гришка и тот послушно засеменил в кусты, - с нами ты не был. Ищи сам своих богов.
   Трон пробурчал ещё что-то невнятное и скрылся. Больше Гришка его не видел. Может, он обнаружил сам своих идеальных людей, может, собрал новых и теперь ведёт их к истинной, известной ему одному цели. Гришка оказался плохим учеником, не стоило вообще за него браться.
  
   оки
   - А ты что ожидал, - хитро поглядела на него девочка, - что я прям круглая отличница? У нас есть правда, один такой. Колин Маккиавели, представляешь имечко! Но он перестал сейчас в школу ходить, какие-то проблемы у него в семье.
   Имя что-то шевельнуло в душе Гришки, но ничего не вызвало. Было ещё рано. Не прикасался к его плечу Влад, умоляя убить мальчика и листов бумаги "ат Колина" ещё не появилось. Лишь открытка от Оки с неумелым детским поздравлением, в котором дурачок Гришка обнаружил ошибку.
   - Знакомое имя, - только и смог проговорить он, - Гришка уже понимал, что встретится когда-нибудь с этим человеком.
   А с Оки им свидеться больше не было дано. На следующую встречу она не явилась, и Гришка напрасно прождал её на набережной, теряя минуты, часы, дни. Он даже спал на скамейке, боясь пропустить её, лёгкую, весёлую с живым оттенком грусти в крашеных волосах. Может, она нашла своего маньяка и сбежала с ним из этого мира, может, угодила под машину, не вписавшись в поворот. А Гришка ждал. Мальчик запускал змея. Змей пугал голубей, но боялся сам, потому не мог как следует взлететь. "Гришка" был ещё виден, но скоро налетят голуби и он совсем скроется с глаз.
  
   липа
   Дома её не оказалось, но отправившись бесцельно бродить по набережной, он встретил Липу с коляской. Удивился - разве могло пройти столько времени? Потом стукнул себя по башке и больше уже ничему не удивлялся.
   - Это мальчик, - Липа хотела показать ребёнка, но Гришка отвернулся, боясь увидеть лысое морщинистое существо, умеющее только пускать слюни и бурчать, - я назвала его Гришкой.
   "Знала бы она, где Сорвил был этой ночью, радовалась бы не так, - бросилось парню в голову, - но он ведь не станет выдавать брата. Пусть у Гришки будет какой-никакой, но отец - это лучше, чем вообще расти без опоры".
   - Когда ты... пропал, мы решили назвать сына в твою честь, - горделиво проговорила Липа, - может, он будет таким же...
   Она смешалась, не зная, что сказать дальше. Да, хорошего в братце не слишком-то много - сразу и не вытащишь из памяти.
   - Гришка Самукьянец, - произнёс наш герой и улыбнулся, - я вот вчера нашёл у себя подушечку. Правда, волосы из старых запасов, но это неважно. Ты подари ему, ладно?
   Липа кивнула и положила подушечку в коляску. Не стоило этого делать, он нашёл её всю в пыли и голубином помёте на третьей полке шкафа в деревне. Теперь в том доме жили какие-то алкаши, его дальние родственники, они как раз в этот момент ломали шкаф на доски, чтоб растопить им печь.
   Вот и ещё одного бога не стало.
   Но Липе, всё, что произошло с ней когда-то, казалось только забавным, ничем больше.
   - А моя звезда, - улыбнулась она, - по-прежнему освещает твой путь? Помнишь, она светила, и ты признался, что любишь меня? Боже, какой ты был дурачок!
   Всё было не так Липа. И так для тебя уже не будет. Ты придумала для себя аль-тер-на-тив-ну-ю версию событий, которую легче уложить в памяти. Не надо потом вылезать и карябать, если возникнут нестыковки с прошлым временем.
   - Звёзды, - солнца и того не было, укрыли его облака, на которых, вполне возможно, живут люди. - Пока над нами звёзды мы сильны. Но ведь мы даже кончиками пальцев не дотягиваемся до них, потому не стоит даже и пытаться их замечать.
   Чувствуя, что Липа его не понимает, Гришка подошёл к коляске осторожно глянул на младенца и тут же отвернулся. Молодец, не заорал ни разу. Страшный обхвативший подушечку крохотными ручонками и заслюнявивший её Гришка Самукьянец.
   - Сорвил очень меня любит, - из красивого напомаженного ротика девушки по-прежнему доносились какие-то фразы, но Гришка понимал, что ничего дельного она больше не скажет. - Мы с ним сегодня идём на концерт.
   - На Максим? - вырвалось из его памяти. Помнит ли она, как защищала своё прошлое на крыше? Наверное, нет, - Беда в том, что мы не знаем, куда идти, а то, что мы знаем, тянет нас назад. Донован Ретли просил передать тебе привет. Если, конечно, ты ещё жива.
  
   гришка
   Когда они несли шкаф, его напарник будто бы нечаянно выпустил ношу из рук, и громадина, в которую ещё не вселился бог, сбила Гришку с ног. В больнице потом говорили, что он счастливчик, что от таких случайностей умирают, а он отделался лёгким испугом.
   - Ты ведь сильный, Гришка. Тебе ничего не стоит освободить всех нас. Ты мне кажется, можешь поднять на своих плечах всю эту палату и выбросить её к чёртовой матери.
   - Лиз, она меня раздавит, - первая сигарета в его жизни оказалась горькой и почему-то пахла голубями. - Она тяжёлая.
   - Когда-нибудь ты поймёшь, - Лиза затянулась, жадно впитывая в себя дым, - как сложно тебя раздавить.
   - А где Жасмин-Бурдынчик? - спросил Гришка, когда очнулся. Палата была маленькой на четыре койки с белым чистым потолком и голубыми аляповатыми стенами. Никакой бог не согласился бы вселиться в такую обычную палату.
   - Кто? - не понял забежавший навестить брата Сорвил, - слушай, кончай придуриваться, нам сказали, что ты совершенно здоров. Во всяком случае, с головой у тебя всё в порядке.
   - Я здоров, - вздохнул Гришка, - вот это и страшно. Потому что в этом мире можно выжить только сумасшедшему, а я больше не могу... не умею... Я хочу в палату, в свою палату, там я чувствовал себя нормальным среди остальных.
   - Что тебя здесь не устраивает? - пожал плечами Сорвил, - Вроде всё прилично. Даже занавесочки, вон висят.
   - Так чисто... Тошнит, - Гришка отвернулся к стене и больше уже не говорил.
   Неделю он провалялся в этой скучной палате, потом его выписали. Но домой Гришка зашёл лишь для того, чтобы взять рюкзак, который давно у него был собран. Ничего в этом городе его не держало. Не идти же на работу прощаться с теми, кто за неделю в больнице ни разу не пришёл его повидать.
   Под ногами пылился асфальт, лениво, тяжело по нему катили машины. Если бы кто подсказал, где искать Палату Гром, он автоматически стал бы для Гришки новым богом.
  
   змей
   О Гришке никто не грустил, о нём и вспоминали-то редко. Конечно, поначалу велись поиски, след-то обнаруживался, то вновь терялся. Наконец, все решили, что зиму со страшными сорокаградусными морозами ему вряд ли удалось прошагать. По свидетельству родных Самукьянец ушёл из дома в осенней куртке и кроссовках. Никакой информации о крупных кражах тёплых вещей с тех пор не поступало, да и слишком парень был неповоротлив, чтоб стянуть чужое. Никто из шофёров-дальнобойщиков, как выяснилось, его не подбрасывал. И по официальным источникам сгинул Гришка где-то между двумя случайными деревушками в ста пятидесяти километрах от города. Там уже была глушь, даже автобус зимой не ходил. Последняя информация о беглеце была получена из глухого таёжного посёлка Чачмуры. Гришка объяснял маленькой девочке, что зимой змея лучше не запускать, всё равно он запутается в паутине мороза и упадёт вниз.
  
   палата гром
   У Колина появилась новая игрушка - стеклянный слон. Мальчик не расставался с ним, не давал его никому, даже спал вместе с ним. Но сегодня подошёл к Натке и протянул ей слона. У того оказались отбиты хобот и задние ноги. Надо будет показать Лизе. Может, и удастся починить.
   Сегодня в палате появилась женщина с сухим измученным лицом. За всю свою долгую палатную жизнь Натка не помнила, чтоб к ним приходили посетители. Но женщину она узнала. Как-никак она долго считала себя девушкой Сорвила и видела фотографии его родных.
   - Вы знали, - Натка немного помялась, - что ваш сын был здесь?
   Женщина ничего не отвечала, её глаза беспокойно бегали по палате пытались найти Гришку и не находили. Потом она поднялась и ушла.
   О жирном увальне любили вспоминать в палате, "новичкам" пересказывали легенды о Гришке-великане и Гришке-дурачке, кто-то хвалился, что лично видел и даже здоровался с ним. Может, он вообще не появлялся здесь, а была лишь сказка про счастливое и беззаботное Гришкино царство, в которое все попадут после смерти. Лиза слушала эти легенды и усмехалась, Ретли записывал их в свой роман и только Колин молчал. Он-то знал, что никакого царства не существует, иначе Гришка помог бы ему отправиться туда в ту ночь. Стеклянный слон лежал без дела на Наткиной кровати и Колин, робко бросая на него тёплый заботливый взгляд, думал, что Гришка, наверное, сейчас скучает по своей любимой игрушке.
  
   Прижав подушку ко рту, Самукьянец спал. Скоро он проснётся и пойдёт искать козлиного бога.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Койка четвёртая.
   Планета Маккиавели
   - Он не пролезет, - сказала Оки, испуганно озираясь, - слишком жирный.
   - Охранник у центрального входа, там не выйти, - хныкал Ростбиф, который не пролезал в окно.
   Колин молчал. Он знал, что ребята ждут именно его слов, потому ни звука не разбазаривал попусту, всё держал в себе, взвешивал каждую фразу, прежде чем отправить её на суд ребят.
   - На втором этаже решёток нет, поднимемся туда и спрыгнем, - уверенно проговорил он.
   Здесь решётки были всюду. Иногда Владу казалось, что они с каждым днём всё меньше пропускают света, сближаются, чтоб, в конце концов, обратиться в щит и закрыть от него остальной мир. Существует только Палата, друг мой, и ты, похоже, единственный, кто это понял. Ты избранный, недаром мы тебе так доверяли.
   Никого не осталось в палате. Все эти существа, имена которых позабылись, сбежали. Да, они звали Влада с собой, говорили, что на свободе у него будет новая библиотека с тысячей окон да ещё с электронным каталогом в придачу. Но не было ничего там, они наверняка это уже поняли. Да и Маккиавели было бы скучно оставаться тут одному.
   - Никому не нужно ничего передать? - бросил кто-то напоследок. Не отвечать, не показывать, что чья-то судьба ещё может его волновать. Они всё же были славными, хоть и поступили глупо. Он попробует им помочь, это будет достойная плата за его предательство.
   - Тебе холодно, мой мальчик, - шептали посиневшие его губы, - сейчас...
   Первая спичка уже была обгорелой. Вторая вспыхнула на какой-то короткий миг, он едва успел заметить её век.
   - Колин... - прошептал Влад, - она похожа на тебя.
   Книги смотрели на него отовсюду с ненавидящим укором. "Простите", - говорил он на их языке, глядя, как разгорается третья спичка, словно слеза, готовая сорваться с ресницы. Казалось, она совсем не будет гореть: огонь рвался из её тонкой души, чтоб погаснуть раньше срока, но наконец, разошёлся вовсю, и скоро на пальце Влада уже расцветал огненный цветок. Он не спешил отбрасывать его в сторону, глядел на свои горящие пальцы и улыбался. Боль он давно разучился чувствовать.
   - Теперь будет тепло, мой мальчик.
   Но было холодно. В коридор солнце не проникало, двери оказались заколоченными. Наверное, одна из них и выходила на лестницу. Ростбиф уже тихо ныл позади, и даже Оки завздыхала, чего раньше за ней не водилось. Но Колин старался не растерять остатки уверенности. Если он запаникует, всем точно кранты.
   В его глазах возникало и шевелилось мёртвое покинутое здание. Но Влад понимал, что кошмар может вернуться сюда. И тогда станет ещё хуже. Он-то переживёт всё, а Колин, Колин...
   Он не хотел отдавать его им. В своей долгой жизни Влад Коринец любил только одного человека, к которому искренне привязался здесь. Прошлая жизнь оставила в памяти серые бесформенные пятна.
   - Это ты, Колин? - осторожно выдавила Оки, - там есть дверь?
   - Нет, - вздохнул он, - там только чулан. Какая-то каморка, такая крохотная, что даже заколачивать её не стали. Любому призраку стало бы там тесно.
   Он ещё улыбался этот бесёнок, этот страдалец. Заброшенный в узкое помещение, которое и комнатой не назвать, ухитрялся дышать, бороться. Он, Влад, и то не смог - Палата заставила его согнуться, следить за всеми, докладывать о любом слове, которое режет ухо. А Колин не стал бы даже смотреть на Горавски. Чёрт, почему пальцы так быстро горят, у него в голове ещё столько живых воспоминаний.
   - Высоко прыгать, - смерила расстояние до земли Оки, когда спасительная лестница на второй этаж была обнаружена. - Мы переломаем себе все ноги.
   - Может, лучше пойти и признаться? - осторожно предложил Ростбиф, не решаясь даже глянуть вниз. Всё-таки он не был таким трусом, раз решился произнести эти слова при Оки. Не боялся её упрёков в человеческих слабостях, наверное, только безумец. - Уж не убьёт же он нас, в конце концов. Ну вызовет родителей... Ну в школе узнают...
   - Иди, - тут же отозвалась Оки, хотя её голос дрожал, запинаясь за края двухэтажной бездны, - только член свой здесь оставь, тебе он больше не понадобится. Ни одна девчонка не захочет облизать его у ссыкуна.
   Колину, когда он впервые поглядел вниз, тоже стало страшно. Жасмин-Бурдынчик глядел из своих картонных руин и скалился. Что, думаешь, победил нас, падла? Потом он расскажет Оки, как сложно ему было взглянуть на землю с остатками фундамента какого-то здания второй раз. Взгляд не хотел падать в эту кирпичную могилу, он долго держался на испуганном заплаканном лице Ростбифа, цеплялся за размазанную тушь у Оки на висках. "Даже перед тем, как сюда лезть, накрасилась", - мысленно обругал девчонку он и решился. Страх полетел первым с двухэтажной высоты, чтоб навсегда там и остаться. Колин интуитивно, дёрнувшись, ухватился за косяк окна. Пальцы скользнули по раме с остатками стекла - только не шуметь. Потом эта высота стала казаться для него пустяковой. Он мог бы спрыгнуть, даже не растрачивая попусту время на глупые мысли. Переломают ноги? Ерунда! К чему они вообще, если ходить некуда? Жасмин-Бурдынчик уже надоел: в его глазах один и тот же страх.
   Но рядом были его друзья, их он не мог бросить. Вместе же полезли в утробу этого монстра, значит, и выплюнуть их он должен всех. Потом уже в Палате Маккиавели поймёт, что не всех, многих придётся принести в жертву безумному богу. Ещё позже ему придётся бросить остальных, разорвав себе внутренности. Сейчас пальцы его рук вцепились в холод. Только бы не свалиться вниз.
   Здесь когда-то был профилакторий, что-то путное для рабочих судоремонтного завода. Длинное двухэтажное здание с фонтаном у центрального входа и гипсовыми фигурами водников, от которых сейчас остались только туловища, руки и головы отбили мальчишки. Само здание с выбитыми окнами, глухое, мрачное, казалось брошенным на мель кораблём, с которого вовремя успели сбежать матросы. Или не успели? Колин очень хотел бы обшарить каждую комнату внимательнее, да Оки с Ростбифом постоянно торопили. Девчонке просто не сиделось на месте, она и не знала, наверное, что ей нужно здесь. Компания - важнее всего!
   Ростбиф сообщил, что какой-то его приятель видел в какой-то не забитой мусором комнатёнке, а то и просто в коридоре книги. Тот приятель хвастался, как им с компанией удалось обхитрить охранника, они принесли сюда пиво и до самого вечера зависли на третьем этаже.
   - Любовью они там не занимались? - недоверчиво хмыкнула Оки. Сейчас Колин понимал, что тот безымянный приятель врал - не были они в самом здании, бухали где-то в кустах неподалёку и радовались, что обхитрили весь свет. Здесь шаг сделать трудно. В коридоре темно и под ногами осколки стёкол и тяжёлая липнущая к ногам пыль. Того и гляди на крысу наступишь, тогда Оки и этот жиртрест сразу закричат, и всё пропало. Крик взорвёт затхлую атмосферу внутри этого монстра, он покачнётся, в последнем желании оказаться на воде и расколется на несколько частей. Река ворвётся в пробоины окон и смоет всю грязь, которая здесь находится с начала времён. Через несколько лет смельчаки обнаружат их трупы.
   Такие мысли возникали у Колина частенько, но он никогда не позволял им одолеть себя. Охранника он видел несколько раз, незаметный в чёрном свитере и с бородой тип. Такие появляются из ниоткуда и растворяются во времени так быстро, что не успеваешь разглядеть черты лица. Однако сами будто бы умеют глядеть отовсюду. А тут жирный Ростбиф, которого не увидит лишь незрячий. Только чудом им удалось перелезть через забор незамеченными.
   - Идите к центральному входу, - наконец, скомандовал он, понимая, что нужно говорить, иначе Ростбиф действительно уговорит всех сдаться, - только там наш жиртрест смог пройти, а значит, и выйти сумеет.
   - А ты? - Оки не хотела уходить, да и он, если сказать честно, остался бы с ней. Она ведь красивая. Будет вместе с ним отвлекать охранника. И в то отверстие внизу пролезет. Но Ростбиф один потеряется в здании, будет ныть и обязательно попадётся. А с него на сегодня хватит приключений и так пару килограммов сбросит.
   - Пробирайтесь туда, - сделав вид, что не услышал Оки, продолжал Колин, - помните, как идти? Отсюда направо по коридору, потом...
   - Думаешь, ты здесь самый умный? - обиделась девочка. Да, она хотела остаться с ним. По идее нужно было не брать этого толстого увальня, а отправиться вдвоём. Но Ростбиф сказал, что тогда он расскажет про это здание остальным ребятам, и здесь места свободного будет не найти. Его дружки всё здесь заплюют и изгадят.
   - Если охранник понял, что здесь кто-то есть, он просто так не уйдёт, - рассудительно заметил Колин. На бледном лбу его прорезались первые упрямые складки морщин. - Пусть он увидит его. Дерзкого хулигана, посягнувшего на чужую собственность. А вы маленькие невинные детишки проваливайте в кроватки.
   Оки в первый раз увидела Маккиавели так непостижимо далеко от себя. Он вроде бы и был рядом, и голос его отзывался в ней, пробуждал что-то светлое, но уже говорить с ним просто как с одноклассником девочка не могла. Вообще слов не было, она понимала, что Колин просто не сможет уловить её робкое движение губ. И потому на баррикаде ей уже было легче выносить его тяжёлые слова:
   Убирайся. Я спал с мужчинами. Много-много раз. С ними в сотни... нет, в тысячи раз лучше, чем с тобой.
   Оки дрогнула, мерзостные мурашки побежали по её телу. Косметика на лице совсем размазалась, взгляд съехал куда-то в пол. Повернулась и пошла, незнамо куда, опустив голову, считая пивные банки на полу. Ростбиф, продолжая хныкать, поплёлся за ней.
   - Увидимся завтра в школе, - бросил им вслед Колин, - у нас завтра контрольная по физике, не забывайте.
   Но была Палата, огромное пустое слово, постоянно вращающееся на языке. В конце концов, он забудет все имена, даже своё и только имя Палаты будет с ним до последней искорки в его остывших глазах.
   - Влад...
   Теперь они с ним все-все. Веснущатая, парень с блокнотом и тот новенький с забинтованной башкой. Все они говорят, что можно уйти, что открыта какая-то дверь, но нужно торопиться, пока Горавски ничего не знает.
   - А Колин? - тут же вырвалось у него. Голос старался уцепиться за каждого, но все молчали и не получая поддержки звуки его падали в пыльный пол. - Мы его возьмём с собой?
   Проваливайте.
   Тут все они что-то забубнили одновременно непонятно и быстро. Разве думал Колин, что те, ради кого он всегда рисковал собой, в последний момент откажутся от него?
   - Мы бы тоже хотели... Знаем, как он тебе дорог... Но за нами будет погоня... Тебе с ним не уйти далеко...
   Он не мог ничего услышать. Только молчание Колина было понятным. Тот хотя бы понимал, что делает. Сперва Маккиавели бросил из окна пивную банку. Постарался попасть в остатки кирпичной стены, чтоб шума было больше.
   Подозрительный гул достиг ушей Влада. Кто смеет идти так смело? Это не санитары - их шаги он уже научился различать. Неужели, неужели... им всё же удалось? Но нет, это невозможно. Палату нельзя победить, она вокруг тебя и в тебе.
   Полетели бутылки. Какие они скользкие, непослушные, так и норовят вырваться из рук раньше срока. А интересно наблюдать их последний миг, когда солнце, заглянув в холодную пустоту, с лёгким звоном уходит из них. Когда на баррикаде кто-то кинул бутылку в него, Колин не удивился, только вдруг стало холодно и пусто, а по виску его поползли трещины.
   Стекло раскололось на несколько частей, и Влад не понимал, как это можно разбить здесь окно. Ведь Палата - это лучшее, что у них осталось. Он не хотел мыслить иначе. Просто не мог себя заставить. Они молодые - пусть себе бьют окна, разрушают этот мир, создают другие. А ему... ему хорошо и так.
   Колину тоже грех было жаловаться. Охранник показался внизу, а мог бы и через центральный вход его достать, тогда бы Оки с Ростбифом оказались в ловушке. А так парень в выцветшей форме десантника кричал, что оторвёт ему яйца. Лениво как-то орал, заученно.
   Кричи всё, что угодно. Я ведь идиот, тебя не понимаю.
   Когда кто-то из них принёс Колина, Влад тоже отказался что-либо понимать. Тело мальчика посерело, стало совсем воздушным, даже койка не шелохнулась под ним.
   - Колин, - только и смог выдавить из себя Влад, - Колин, Колин...
   И тут случилось необъяснимое: Маккиавели открыл глаза, поглядел на старика мутноватым взглядом, даже попытался улыбнуться.
   - Влад...
   По стеклу поползли тонкие тёмные трещины. Вот и всё. Вот и он не смог. А казалось, что проще - обмануть этого тупицу охранника! Ещё одна бутылка достигла цели. На виске расцвёл тонкий витиеватый цветок.
   Язык не хотел его слушаться. Колин говорил так мало, что постепенно нужные ему слова стали его оставлять.
   - Да, Влад, - Колин связал свои слова в непрочную вязанку, и наконец-то с его губ слетела разгоревшаяся улыбка, - мне действительно было за что оторвать яйца.
   Что за скрип в груди? Сразу и не поймёшь. Ещё, ещё громче - неужели в нём осталось столько сил? Вроде бы вся жизнь была уже выкрикнута в том предупредительном зове.
   "Интересно, что-нибудь думает бутылка, прежде чем расколоться навсегда?" - успел ещё подумать Колин.
   А потом он умер.
  
   Глава первая. Рождение планеты
   С самого рождения Колин ощущал холод. Холод роддома, забиравшийся в пелёнки и норовивший украсть у него детство, отправить прямым ходом на небеса без тупых промежуточных станций приспособления. С самого рождения нужно было самому себя согревать, потому что тогда, впервые оторванный от матери, он набрал в свои лёгкие много холодного воздуха.
   Когда роддом сносили, мальчик приходил смотреть. Он не свистел и не улюлюкал, как многие мальчишки, которые, может, тоже родились здесь. Хороших слов тоже не находилось, просто было непонятное и странное ощущение, что скоро вместо низенького двухэтажного здания поднимется офисный центр и сметёт всех, кто мог бы ещё родиться здесь. В левом виске запульсировала внезапная боль, словно наглый воробышек вцепился ему в мозг.
   - Ты что-то чувствуешь? - спросила Оки. Она как всегда была с ним, упрямая маленькая женщина, вывалившая на своё лицо целое ведро косметики.
   Казалось, здание дрожало от пронизывающего ветра, пыталось укрыться за его взрослой тысячелетней спиной.
   - Нет, - ответил он, - уже ничего.
   Собрать семейный совет оказалось делом нелёгким: ему пришлось звонить на десятки несуществующих номеров. Родичи сменили сим карты, переехали на новые квартиры, завели новые семьи, а он и не знал. Да и зачем ему, ведь не случись беды, он никогда бы не дал знать о себе. Но сейчас ничего другого в голову не приходило. Его матери необходима была операция. Когда мальчик узнал сумму, ничего в нём не изменилось, ни один мускул не дрогнул, никакого намёка на отчаяние не было. Колин и раньше держал в руках деньги редко, потому даже пятьсот рублей для него были незнакомой бумажкой - он не знал даже города, который был изображён на ней. И вот теперь врачи требуют с него денег, хотя больница, в которой лежит мать вовсе не частная. Просто время товарищества и братства прошло.
   - Они ведь говорят, что операция может и не помочь? - пробубнил дядя Виталя, толстый неповоротливый, опрокидывающий в себя уже третью чашку чая. - Тогда выходит, мы даром отдадим деньги, а результат будет тот же.
   - Нужно разобраться, - сказал дядя Петя, тонкий и проницательный. - Хорошенько переговорить с врачами, они ведь лучше нас смыслят в медицине.
   Тут дяде показалось, что он сказал что-то очень оригинальное, и засмеялся, но Виталя непонимающим взглядом уставился на брата, и противный булькающий смех дяди Пети затих.
   Колин понимал, что они ничего делать не будут. Завалят бесполезными советами и разойдутся, радуясь, что совершили благие дела.
   - Разберусь сам, - тихо, но внятно произнёс он, - проваливайте.
   Ему казалось, что никто не может понять его, но эти слова все услышали и втайне обрадовались, так как теперь был повод уйти из дома, в который пришла беда, не испытывая угрызений совести. "Ну, раз так, то так", - проговорил, тяжело поднимаясь с места, дядя Виталя, жалея, что не попробовал печенье, которое лежало на дальнем от него крае стола. "Звони, если будут новости", - откликнулся и дядя Петя, усмехнувшись. Колин ничего не ответил, не стал вымаливать помощь. Зря он позвал их. Боль в виске не утихала, но мальчик старался не обращать на неё внимания. Ничего, ничего, ерунда. Просто сегодня сломали стены дома, в котором он родился. Завтра уже будет легче. Только бы не заплутать потом в развалинах.
  
   Он давно не мог говорить, сухой разбухший язык бесполезно шевелился во рту, нащупывал дыры на месте зубов, пугал Влада своей чернотой. Наконец, пришёл очередной из серых пустых дней, и Колина унесли в изолятор. Тяжёлые беззвучные санитары, от которых не дождаться было даже дыхания. Коринец понимал, что это расставание навсегда и завыл, тоненько, трусливо, боясь, чтоб не заметили санитары.
   Вечером он решился собрать остальных. Всем не хватило бы места в их с Колином каморке, где и дышать сейчас было тесно. Потому Влад вышел к ним, дрожащий, дёргающийся, за день постаревший лет на двадцать.
   - Мы ничего не можем сделать, - пожал плечами Ретли, выслушав его растрёпанные фразы, - мы ведь здесь пленники.
   - Может, там ему будет лучше, - всхлипнула Натка, - они ведь врачи и лучше знают...
   - Ты всё ещё в это веришь? - насмешливо произнёс Донован, не отрываясь от своих записей, - Ну точно дура.
   Поднялся гундёж, но какой-то ленивый, ничего не значащий, необязательный. Лишь неизвестный, имени которого никто так и не потрудился узнать, молчал, и Влад понял, что тот затевает какую-то штуку. А что если... и об этом стоило сообщить? Страх одолел его, сразу возникло желание рассказать кому-то, поделиться подозрениями. Но каморка была пуста, дыхание Колина оставило её.
   Спать одному было невыносимо. В его закуток не проникало ни лучика света, темнота убивала сон. Из палаты не доносилось ни звука, ну пошевелитесь хоть кто-нибудь! Пусть скрипнет чья-то чужая кровать, послышится шёпот, кто-нибудь задрожит, и он успокоится. Почему Ретли не спит с Лизой - он бы послушал их тайную возню, попускал слюни. Темнота во Владе росла, теперь некому было её сдерживать. "Надо попросить, чтоб связали меня", - прозвенел в нём последний огонёк разума, но тут же погас. Он в другой комнате, его всё равно никто не услышит. Спят мёртвым сном, ублюдки, надо бы напомнить о себе. Ничего острого и тяжёлого в палате, разумеется, не водилось, но чего ему стоит попросить нож у доброго доктора Горавски. Тот тоже ненавидит всех остальных, так пусть поможет ему решить всё в один день. Незачем больше лечить этих бунтовщиков, всё равно они, даже напичканные таблетками до умопомешательства, окажутся прежними и предадут при первой возможности.
   Второй раз за сегодня он вышел к ним. Лунный свет, пробиваясь в палату, обнаруживал неуверенного шатающегося человечка, боящегося выдохнуть, чтоб ненароком не разбудить всех. Иначе они с ним разделаются, точно. Свяжут да ещё и попросят Натку последить - погладь его по головке, милая. А потом придёт Горавски и сдерёт с него кожу, как и обещал. Вы не выполняете уговор. С Вами придётся расстаться... Нет, нет, не сегодня. Сегодня он останется цел.
   Палата казалась бесконечной, Влад и не обращал внимания днём на то, сколько коек здесь. Вот одна встала у него на дороге, и в слабом серебристом свете Владу показалось, будто она сама отодвинулась от стены. На несколько сантиметров, не больше. Неужели Колин был прав? Нет, всё ерунда. Рассказать Горавски, он объяснит. Вот она фанерная перегородка. Легонько задел её рукой и тут же раздался омерзительный хруст: Жасмин-Бурдынчик захлопнул измазанные краской челюсти. Серебристая дорожка задрожала и поспешила к окну. Коринец, уже не таясь, кинулся к двери. Ха, ха, не поймали, никто его не схватил. Может, от чародейств Бурдынчика или дрожащего лунного света волосы Влада казались седыми.
  
   Он сжигал паспорта. Измятые книжицы в дешёвых корочках. Иногда случайно обнаруживал вырванные страницы с регистрацией и семейным положением, кое-как подклеенные скотчем, они как оборванные лепестки сами летели к его ногам. Маус-хилл, эта провонявшая коробка металлолома, остался внизу за рощицей. Сейчас он засветится странным неопределённым светом, постарается удержать в себе что-то живое и тёплое, но потом выпустит ставшее тяжёлым и неподатливым весеннее солнце.
   Колин затушил огонь, затоптал дрожащие угли. Потом вернулся в подвальное тесное помещение торгового центра, где располагался пункт выдачи займов. Влезали в комнатушку только два стула да стол, на котором пылились две стопки паспортов. Пришёл хозяин, коротенький хмурый, ему не приходилось наклонять голову в подвальном коридорчике, и Колин втайне завидовал его низкому росту.
   - Эти можно сжигать, - коротышка кивнул на меньшую стопку, - они уже не расплатятся.
   Всё было понятно. Заучено на зубок и не нуждалось в комментариях. Но он почему-то спросил:
   - Маус-хилл же был построен на месте деревни? - голос его дрожал, тонкая фигура напряглась, - Её спалили, и где теперь те, кто жил здесь?
   - Ты задаёшь много лишних вопросов, - поморщился хозяин, - скоро открываемся, иди, делай своё дело.
   Колину осталось лишь вздохнуть и коротким кивком завершить беседу. Он удивлялся тому, сколько людей идёт в эту тесную ссудную лавку. И охота сгибаться в три погибели, чтоб сюда протиснуться! Сам он не видел ни одного такого человека, в часы приёма его отправляли устроить костерок. Хозяин не хотел держать в конторе чересчур много документов, а мусорке не доверял. "Если просто выбросить, так обязательно найдётся дурак, который подберёт. Да ещё принесёт обратно нам в заклад или ментам стуканёт. А нам это вовсе не нужно. Огонь списывает любой долг, ха-ха".
   Он с особой, почти трогательной грустью смеялся, маленький неудачливый бизнесмен, которого обманывали и коллеги, и хозяин Маус-хилла, и даже заёмщики. Доход не превышал расхода, мальчик это понимал, пересчитывая паспорта, которые сжёг. Набралось уже больше двух десятков. Даже в палате Гром потом будет меньше потерянных людей, отзывающихся на примитивные клички.
  
   Ещё он смотрел все паспорта, листал их, словно дамские романы или детективы, хотя это было строго запрещено. Пытался запомнить имена, а они уплывали, долго не задерживаясь в его памяти. Можно было найти тех людей и продать паспорта за бесценок, но Колин не хотел обманывать хозяина - как-никак это его игра и он устанавливает здесь правила.
   Сегодня привычно пробежался взглядом по именам. Владлен Коринец - ничего имечко. Остальные пропадут, слижут их из памяти языки огня, а это имя удержится, вёрткой пиявкой вцепится в мозг.
   Влад.
   Иногда он задумывался, почему люди отдавали паспорта за гроши. Если бы он знал причины, то может быть, и вернул им документы. Даром. Его собственная беда высилась над всеми чужими бедами, но не заслоняла их, а наоборот обнажала. За каждым именем угадывалась своя боль, тупым концом она касалась Колина. Острый конец пылал в огне. Неприметный с трассы холм пылал, если какой дурак думал с небес наблюдать за этим, то он решил бы, что происходит извержение вулкана, и непослушный мальчик сидит на самом кратере.
   Завершив на сегодня работу, Колин отправился искать деревню. Её снесли недавно, кажется из-за намечающегося проекта нового аэропорта, но с тех пор, кроме Маус-хилла ничего не построили. Спустился с другой стороны холма, ощутил пустоту впереди, будто бы оказался в другом измерении. Огромный торговый центр пропал, его здесь нельзя было и предвидеть. Мальчик уже успел привыкнуть к этому месту. Он часто спускался в неприметную с трассы долину любви и грелся у своего дрожащего пламени. Но по выходным здесь собирались парочки, потому в такие дни он не устраивал костров. Чтобы не пугаться и не пугать других.
   Новая ранняя трава рождалась сухой почерневшей, словно бы до её корней добрался любовный огонь. Дальше прежде мальчик не ходил, ему было не по себе видеть заброшенные огороды, распознавать яблони, вишни, ходить по бывшим спальням и кухням и заглядывать в окна прошлого. Сейчас ноги сами несли его туда наперекор движению времени.
   Но ничего интересного он не видел. Деревни словно и не было здесь, всё также чёрными островками проглядывала трава, тонкие, почти шёлковые листочки казали клёны, не боясь заморозков. "Здесь не могло всё измениться до неузнаваемости за несколько лет, - размышлял Маккиавели. - Может, здесь было пастбище или женщины вязали снопы, но дома тут не стояли. Иначе остались бы холмики".
   Мальчик мало что знал о деревенской жизни, потому мог только предполагать. Но он не учёл, как быстро может побежать время, задыхаясь, будто за ним гонятся собаки, норовя в любую минуту свалиться, откинув в сторону циферблат. Пройдёт ещё несколько дней, и Колин поймёт это, когда в голове постоянно будет звенеть будильник и не останется времени для того чтобы собрать недостающую сумму на операцию.
   По рассыпанным пятачкам побуревшей травы он выбрался на заброшенный участок автодороги. Нет, просто небрежно заасфальтированный пятачок, на котором прежде разворачивались автобусы, а пассажиры нетерпеливо поглядывали на часы. Когда-то здесь, наверное, продавали сигареты, теперь от киоска осталась только вбитая в землю плита. За ней ещё просматривалась тропинка, которая вела в кусты. Он пошёл по ней, но скоро забрёл в такие дебри, что лучика света было не поймать. Ветка стукнула его по левому виску, тот привычно заныл. Новый тревожный звонок - это время поджимало его изнутри, терзало своими стрелками, кружило, заплетая мысли. Потом, он придёт сюда, когда чёртовы деньги будут собраны. Впереди километров пять до дома, к концу пути в башке будет настоящий трезвон.
   Но прежде чем заглушить его крепким двухчасовым сном Колин заглянул в голубой домик. Стукнул три раза в дверь, девочка открыла, жестом показала на кильдым, значит, можно было пройти туда, но не дальше. Наверняка её матерята были дома и бесновались, не умея поделить это маленькое, почти игрушечное строение.
   - Ещё много? - нетерпеливо прошептала она, не дожидаясь его новостей. Мальчик ничего не ответил. Надо отдышаться, а потом, глядишь, Оки поймёт его, и говорить ничего не придётся.
   - Я украла у брата пятьсот рублей, - сообщила девочка. Наверное, Оки было слышно во всём доме, да только она плевала на это. - Зачем ему? Всё равно пропьёт. А тебе сейчас каждая копейка... Опять топал пешком?
   На этот раз молчать он не мог.
   - Совсем скоро придут счастливые времена, - Колин оглядел неприветливый кильдым, заглянул в окно, покрытое пылью, и ничего за ним не увидел, - Кондукторов не будет, никто не сгонит меня с площадки, обвинив во всех смертных грехах. Да и грехов-то этих на всех нас пары штук не наберётся. Никому не придётся мёрзнуть в автобусах. Да и в жизни тоже.
   - Опять весь день пробегал впустую, - догадалась девочка, - наверняка ноги себе в кровь разбил.
   - Нет, не то, - вздохнул он, устало привалившись к дверному косяку. - Меня нигде не берут. Говорят, что не имеют права, а кто-то предлагает смешную зарплату, чтоб только отвязаться. Мне же не на сигареты или наркоту, мне действительно нужно! Хотя, хотя, те, кто ищет наркоту, наверное, думают точно также. Но, чёрт возьми, ты как? Матерята не достают?
   Кто бы ни была для него Оки, он не может показаться перед ней слабым. Ей самой-то несладко живётся, каждый день дома выслушивает болтовню матери и ругань братьев. Он бы на её месте давно сбежал бы оттуда.
   На её месте. В том-то и дело, что место у него своё. И с него просто так не сбежишь, показав всем нос.
   - Ты же ничего не ел! - всплеснула руками Оки, видно заметив, что он едва стоит на ногах. Её серые глаза беспокойно забегали.
   - Знаю, чем ты меня можешь накормить, - улыбнулся мальчик, - килограммами губной помады.
   - Я сейчас принесу, утащу что-нибудь из холодильника, - решилась Оки, но Колин остановил её.
   - Не надо ничего воровать, - он вспомнил вчерашнее предложение Шкитуна - надо же было тратить время, чтобы слушать эту жадную до денег скотину - и поморщился, - таскать грязные сотни... даже ради меня.
   Пятьсот рублей жгли его карман. Потом он пожалеет, что не вернул их. Ведь именно с той мятой бумажки всё и покатилось колесом.
  
   - Что с ним делать? - услышал он испуганный шёпот, - этот псих хотел оторвать ножку у кровати, и... глаза у него были звериные.
   - А что делать с нами? - возразила Лиза, отбросив свою тетрадь, в которой что-то писала, - думаешь, мы лучше? Мне иногда хочется всех вас придушить за тупость.
   С ним случались не в первый раз приступы помешательства, но сейчас всё было куда хуже. Он сначала угрожал им, потом набросился на Ретли, а когда тот оттолкнул его, попытался разломать кровать, чтоб разделаться со всеми.
   - Надо обратиться к Горавски, - неуверенно проговорила Натка, - он всё-таки врач. И может объяснить, что происходит.
   - Да, он посоветует, - немного поразмыслив, выдала Лиза, тщательно отделяя слова друг от друга, будто бы пытаясь уберечь их от здешней глухоты, - что нам лучше жить, как зверям в клетке. Каждому оборонять свою койку до последнего вздоха. Кругом враги, и за этими стенами и в них, и в нас самих. Только в палате теперь мы в безопасности, забыли? Главное не потерять бдительность, как сегодня, и сможешь проваляться здесь хоть тридцать лет. А что? Тебе, Ретли, по-моему, в кайф. Ты здесь столько романов напишешь, что потом следующие пациенты ещё тридцать лет и три года будут ими зады подтирать.
   Донован пробубнил что-то, но не поднялся и не стал возникать. Видно решил, что хватит на сегодня. Связанный Влад старался не шевелиться. Ему надо было запомнить эту речь, на случай будущих расспросов, но он не мог собрать в себе слова. Во рту его лепились бесполезные звуки, изредка выбрасываясь наружу короткими хрипами.
   - Хуже Гришки бурчит, - проговорил кто-то раздражённо, - может и вправду лучше сообщить. А то спать надо. Мне мешает это чмо.
   Он не мог вспомнить имени говорившего. За последнее время их палата наполнилась до отказу, Горавски приказал поставить две новые койки. Эти больные не желали ни с кем знакомиться, держались обособленно, отмахивались, если их начинали расспрашивать. Даже Влад с трудом узнавал скупые сведения о них.
   - Не уймётся сейчас, сам встану, его заткну, - вторил другой голос, похожий на первый, за которым Влад не угадывал человека. Трупы. Здесь повсюду лежат говорящие трупы.
   Его глаза искали кого-то и не находили. Нужно сказать... сказать, чтоб не отдавали его. Но теперь никто не станет слушать, они думают как бы скорее отправить его в изолятор и забыть. Горавски, конечно, не даст его в обиду, но вдруг он решит, что указания не выполнены? От страха Влад задрожал так, что верёвки впились в тело. Больно, всё сделаю, только не давите так сильно.
   За окном на него надвигался заброшенный корпус. Над его обломками, отряхивая бока, выползала красная мокрая клякса. Ощетинилась, скупо осветила больничный двор, обнаружила кучу мусора у соседней стены и скрылась. Видно здесь смотреть больше было не на что.
   Из каморки показался Колин. Побежал к Лизе, протянул ей какую-то бумажку. Та неуверенно дёрнулась, что-то спросила у мальчика, а тот закивал и несколько раз потыкал пальцем в сторону Влада.
   - Ретли, - подумав немного, произнесла Лиза, - освободи этого мудака. Сейчас он не причинит нам вреда.
   - Ты уверена? - Доновану не хотелось снова возиться с бьющимся, бросающимся на него психом. Ведь потом никто даже спасибо не скажет. - Он ведь не в себе. А на сегодня я устал быть героем и спасать вас всех.
   Вместо ответа Лиза показала обрывок школьной тетрадки, на которой было написано только одно слово "Разве-жите".
  
   Глава вторая. Падение
   Он продрался сквозь кусты, получил веткой по лицу, на мгновение ослеп, попытался стряхнуть тяжесть деревянных пальцев, почувствовал, как они вцепились в правую лодыжку. Дёрнулся - бесполезно, только ещё глубже провалился в замаскированную ветками яму. Они будут мешать пройти дальше. Они будут держать крепко. Они будут мешать увидеть. Свет возвращался, окольными путями, теряясь за тёмным пятном, которое хотелось сбросить с глаз. Вырвался, бросившись вперёд, свет будто бы обнял его с двух сторон и замер. Впереди же всё было черно, будто бы из земли поднялась ещё одна громадная ветка, чтоб ударить его по глазам. Колин понял, что наткнулся на заброшенное здание. Наверное, оно стояло здесь лет сто назад, пугая всех трёхэтажной высотой. Сейчас, несмотря на трупную зелень, пробившуюся и на наружные стены, строение сохраняло гнетущее величие в укрытом от времени уголке. Смотреть на медленное умирание чего-то громадного было тяжело. От построенных позже деревянных халуп не осталось ничего, даже холмиков, а эта уродина, пережившая их, в застывшем оскалившемся молчании будто бы завидовала их быстрой смерти. Не замечая камня, сквозь него, словно это был перегной, прорастали дурные травы, казалось, они на своём пути затронули и свернувшуюся в клубок маккиавельевскую душу.
   Обойдя развалины, Колин наткнулся на могилу. Если бы тут было кладбище, то наверное, осталось бы больше позеленевших расколовшихся на части памятников. А этот холмик был свежим, казалось, его и насыпали-то вчера. Чёрная влажная земля, сразу же попавшая в кроссовок, зашуршала, точно живая. Принялась искать прореху на носке, норовя пробиться к теплу тела. Пришлось разуться и, прыгая на одной ноге, вытряхнуть клейкие комья.
   Никакой надписи на могильной плите не было. Как не было плесени на камне и искусственных цветов. Будто бы человека похоронили и забыли о нём. Гладкое скользкое молчание, даже шёпоту не за что было зацепиться здесь, он терялся в шорохе прошлогодних листьев. Лишь на самом высоком месте холма, где ему казалось, деваться некуда и рано или поздно придётся сорваться в пропасть, лежала игрушка. Это был стеклянный слон с отбитым хоботом.
  
   - Гришка плохой, - пытался шептать ему Влад слова утешения, - он говорил про нас врачам нехорошие вещи. И про всех остальных тоже.
   Колин сжимал в руках игрушку - подарок Гришки и молчал. Уже третий день. Для всех остальных, кто вообще считал, что этот пацан не умеет говорить, беды никакой не было, но Коринец тревожился. Ему казалось, что Колин по какой-то причине затворился от него. Забил душу гвоздями, заколотил сердце крестом рук. Вот он лежит и даже не бубукает, всё глядит на стеклянную игрушку, словно от этого новый хобот у неё вырастет. Неужели скоты не сдержали слова и всё рассказали? Тогда он, тогда он...
   Всплески ненависти сменились острым ощущением бессилия. Ничего он не может и ничего не сделает. Это в мыслях легко вообразить невесть что, считать себя здесь принцами, рок звёздами и великими писателями.
   Наяву всё было по-прежнему душно, и от книг несло гнилью. Даже не хотелось подниматься с кровати. Вот будет он лежать так день-два, без движения, спрятав под подушку Чехова. Пусть Горавски попробует сдвинуть его с места, пришлёт своих тупоголовых санитаров! Хохотун, я спрятался, тебе меня не найти!
   Испугался невольно пришедшим к нему мыслям, пополз, потянулся вверх, ударился головой о низкий потолок. Значит, у них здесь есть ещё люди. Возможно, у каждого задача следить за остальными. Что ж, он старается никого не обижать, и в его преданности сложно усомниться.
   Неизвестный беспокоил Влада больше остальных. Даже Горавски ничего не говорил про него толком, просил лишь внимательнее приглядывать за ним и его разбегающимися по подушке словами, а тот всё лежал без сознания, а если и бубнил какую-то ерунду, то её могла переносить только Натка. Коринец не помнил его на баррикаде, но в лихорадочном движении рук, хрипловатом голосе, болезненном будто бы выползающем из тумана взгляде было что-то знакомое.
   Что если они проверяют его, Влада? И этот неизвестный ублюдок следит как раз за ним?
   - Гришка всех нас обманывал, - он говорил так убеждённо, что сам готов был поверить в этот бред. - Он получит своё, а со мной ты будешь в безопасности. Я не пущу к тебе гнусных предателей.
   Колин зашевелился. Сухие губы его были плотно сжаты, в гноящихся пустых глазах чернела могильная темнота.
   - Это ведь не Гришка, а ты, - голос булькал, растекался по тишине, будто бы переваривался в его желудке. - Ты всех нас предал.
  
   Сын семи отцов, безнадзорная школота, умная гнида, подлиза и дебил - придумайте ещё десяток определений, он не обидится. Колин не обвинял мать за её прошлую разгульную жизнь, он сам был обвинением. На него с первого класса неприязненно смотрели и взрослые, и дети, которые от своих родителей узнавали, что он безотцовщина и водиться с ним не надо. Потом эта неприязнь со стороны одноклассников превратилась в напряжённое безразличие. Его не били - это ведь была лучшая гимназия в городе, как подчёркивал директор на всех собраниях и праздниках. Всюду Маккиавели старались не замечать, считали его человеком случайным и ждали, когда он сам уйдёт в соседнюю сто пятнадцатую школу "для обычных". А он не уходил, назло всем став первым учеником гимназии. Колин поморщился и встряхнулся. В голове всякое барахло. Нужно поторапливаться. Шкитун ждёт его. Отбросив в сторону лишние мысли, мальчик поспешил на остановку.
   Там собралось много людей. Они ворчали, недовольно шевелились, уворачивались от подхваченной ветром газеты. Мужичонка, засунутый в большое пальто, что-то верещал собравшейся толпе, но слова разлетались, клочьями липкой бумаги, мокрыми съёжившимися буквами. Колин поймал газету, скомкал её в шар и прислушался. Да, точно, новости всё те же, ничего не изменилось. Вроде бы кто-то сказал, что сегодня пасха, но это ещё надо проверить.
   - Идёт! - прошипел кто-то, и все как по команде напряглись, отбросив в сторону жёваные разговорчики.
   - Выстраивайся в цепь, - командовал мужичонка, - стопори его!
   Они вышли на пустую грязную дорогу, пропадающую в серости неба. Дрожащие пальцы их нащупывали ладонь соседа, чтоб хотя бы погреться эти несколько минут, взять как можно больше общего тепла, разбросав его по своим остывшим телам. Водитель, поняв, что не удастся их объехать, остановился чуть в стороне. Толпа подбежала к автобусу, гогоча и улюлюкая. Каждый хотел занять место у окна, да ещё чтоб печка ноги грела. Водитель осторожно показал голову из окна, не торопясь открывать двери.
   - Я еду в гараж. У меня график, - извиняющимся голосом проговорил он. - Христос воскрес.
   - Нет, ты едешь по маршруту, - сказал, ёжась, мужичонка. Он не знал, что делать дальше и ор позади как-то быстро утих. Никто не знал, как ему поступить и кивал на соседа, а тот прятал руки в карманы, переминаясь с ноги на ногу. Вместо слов слышалось уже болезненное хмыканье. Каждый скрывал за пазухой не камень, а застарелую зимнюю грязь. Водитель прогудел неторопливо, рваными звуками разгоняя людей обратно к липким бессвязным словам. Воистину воскрес, ребята.
   Колин отбросил в сторону газету, вздохнул и по старой привычке поплёлся пешком. Всё равно следующий автобус придёт через час, если не позже. Ребята не станут так долго его ждать.
  
   С Гришкой он столкнулся в коридоре, который освещали тени от тусклых ночников. Медсестра спала за своим столиком, и Влад поморщился - непорядок. Какая-то новенькая, ещё не знает, как тут всё устроено. Ещё и похрапывает, не стесняясь - дура. Узнает - наверняка отсюда убежит.
   Если успеет.
   Он бы пропустил Гришку в палату, да тот был какой-то странный, не пускал пузыри, не гундел, отгоняя злых духов, а лишь вздыхал и разбрасывал по коридору бумажных голубей.
   - Они хотят выгнать меня, - вроде и хотел пройти мимо, да в последний момент уставился на Коринца, - думаешь, могут?
   Влад мог бы сказать, что они хотели с ним сделать, да только Гришке от этого лучше бы не стало. Когда тот был идиотом, с ним особого труда не составляло общаться, сделал ему бумажного голубя и стал другом навеки. Сейчас Самукьянец растерял всех своих птиц, и теперь они больше не вернутся к нему.
   - Что он сказал тебе? - вряд ли Горавски станет сдавать его, но вдруг? Может, их с Гришкой хотят проверить? Тогда придётся заставить этого идиота замолчать. Да, он сможет. Он ведь не ссыкло.
   - Не бойся, Влад, - Гришка печально улыбнулся, можно было рассмотреть две крохотные слезинки в углах глаз. - Ты здесь будешь долго.
   Это не слишком-то радовало. Превратиться во что-то подобное старой вещи, которую брезгливо обходят, случайно наткнувшись в тёмном уголке шкафа, но не могут выбросить - жалко. Но он хотя бы не сдохнет. И на том спасибо.
   Сегодня Горавски слишком быстро отпустил его, даже не стал выяснять, почему Лиза порвала с Ретли. Это насторожило - сам Влад заподозрил, что девушка склоняла Донована к побегу. Если такие серьёзные вещи их не интересуют, он будет рассказывать, как Гришка ковыряется в носу.
   Когда Влад вошёл в палату, то уже почувствовал беду. Кровать Лизы была пуста. Может, она срочно понадобилась Горавски, может, забилась под кровать и спит там с Ретли в обнимку, но Коринец знал, что это не так. Ни с кем не здороваясь, он ворвался в свою каморку. Да, конечно, она была там. Сердце подпрыгнуло вверх, потом одурев от своей прыти, рухнуло куда-то к желудку. Ощутил во рту противную горечь - это страх прилип к гортани. Эта шлюха хочет утащить Колина от него. И всегда хотела.
   - Колин, - быстро-быстро шептала Лиза, - почему ты стал таким? Ты ведь был первым учеником в классе. Посмотри на меня. Это ведь ты нарочно делаешь для них. Я понимаю тебя, но так вечно нельзя.
   - Оставь его, - нужно было срочно донести Горавски про этот диалог, но сил уже не осталось. - Он не виноват в том, каким был. И попали мы сюда не за это. Просто шестеро неудачников оказались в одно время в аду. Здесь никто не спросит с нас за прошлое. У всех оно стёрто.
   Но Лиза, единственной в палате, которой было что помнить, упрямо тряхнула головой.
   - Разрушенная церковь, - отчётливо проговорила она, будто вспоминая что-то недавнее светлое, ещё не исказившееся в палатной тьме. - Это же один из ориентиров. Как ты можешь не помнить её?
  
   До деревни они добирались через лесок, минуя избитую дорогу, чтоб слишком не светиться. Впрочем, эти предостережения были излишними, чёрная будто бы вырванная из земли полоска одиноко тянулась через заброшенные поля, никто не решался проехать по ней в такую грязь.
   - Сегодня пасха, куличей нажрёмся, яйцами Ростбифу лоб разобьём, - Шкитун старался "делать погоду", хотя Колин и замечал, что голос его дрожит, а глаза испуганно бегают, словно за каждым деревом можно ожидать милиционера. Чёрные курчавые волосы Шкитуна были словно смазаны жиром, он всегда хвастался перед остальным хулиганьём, что может всю зиму проходить без шапки и башка у него не замёрзнет. Вот и сейчас немытые патлы его трепал ветер, но ведь уже пришла весна. Она виновато пряталась между спутанными ветками.
   - Глядите, - показал их вожак на полоску света между деревьями, - церковь!
   Это действительно была заброшенная часовня. Сбитый набок купол, будто бы показывал всем кукиш, дверной проём загораживал наскоро сбитый крест из досок, будто он мог кого остановить. Разбухшие доски слабо покачивались на ветру, издавали глухой, еле уловимый стон.
   - Христооос воскресе, вооистино воскресе, - блеял Шкитун, тыча тремя пальцами Ростбифу в морду, - прооочь толстая гнида! Изыди лукавый!
   - Пойдёмте уже туда, - руки креста пытались удержать его, но Колин одним лёгким ударом сломал прогнившее дерево. В церкви стоял спёртый, удушливый запах человека, три разбитых окна позволяли различить несколько рваных одеял в углу, похожих на разжиревших крыс. Вот одно из них будто бы шевельнулось, и Ростбиф готов был уже дать стрекача, но Шкитун остановил его.
   - Здесь пусто! - радостно прокричал он, отшвырнув подальше остатки гнилых досок, - Эй, боженька, покажись, а то мы грешные усомнились в тебе!
   Они мочились на место, где, по их мнению, должен быть алтарь. Ростбиф даже начал тужиться, чтоб оставить бомжам пирожок на память, но Шкитун вовремя пнул его под зад. Оно и правильно: если этот толстый парень начнёт концерт, потом его не остановишь, он испортит всё дело.
   Колин тоже смеялся и прыгал вместе с ними. И вдруг провалился вниз. Не успев даже крикнуть. Видно пол здесь совсем прогнил, трухлявые доски не выдержали. Руки его искали, за что б ухватиться, но дерево крошилось, застревая под ногтями. Ему казалось, что кто-то тянет его за ноги под землю. Крик потерялся в его теле, казалось, и сознание на короткий миг оставило его. Колин вдруг увидел забитую книгами тесную комнатушку. Старый человек перебирал книги, сдувал с них пыль и не замечал мальчика, готового свалиться ему на голову.
   - Колин, ты в поряде? - какой-то пацан, толстый с заплывшим угреватым лицом глядел на него из дыры в полу. Пошевелился - кости вроде бы целы. Огляделся и не увидел комнаты, тьму разрывала тонкая, пропадающая линия света. Жирный парень мешал разглядеть подвал - взгляд постоянно находил его лицо, цеплялся за багровые бугорки.
   - Влад, я что-то видел...
   - Колин?
   - Влад...
   - Шкитун, давай сюда, помоги! Он, похоже, башкой ударился, что-то бессвязное бормочет.
   - Да как мы его вытащим, ты подумай? Пошли, может, позовём кого.
   "Они не вернутся, - пронеслось в голове у Колина, - уйдут и бросят меня. Что проку с тупого уродца, который и шевельнуться толком не может?"
   Но Влад ещё боролся. Он открывал рыбий рот, показывал на него, а в глазах его стояли злые слёзы. Да, Влад, ты всё понимаешь, но беги. Со мной на руках ты и двух шагов не сможешь сделать, тебя тут же схватят.
   - А как же Колин? - Ростбиф уже понимал, что Шкитун решил оставить этого неудачника в темноте. Маккиавели пришёл в себя и тоже сразу осознал это. Конечно, они друзья до первой беды, до первой крови. Больше не было никаких видений, он и так знал, что делать дальше.
   - Эй, толстый ублюдок, - проговорил Колин, а в левом виске застучало пуще обычного, - если вздумаешь уйти, я выберусь отсюда, отрежу тебе яйца, запихаю в рот, да так и зажарю, как новогоднего поросёнка.
   - Да кончай, братан, мы тут, - в дыре показалась чернявая башка Шкитуна, загородив собой последний свет. Пришлось вынуть телефон и посветить им. Оказывается рядом, в чёртовой дыре топорщились, наползали друг на друга ступеньки.
   - Эй, ослы, - закричал Колин, - уберите все бомжовские тряпки! Здесь должны быть крышка подпола.
   И выползая на поверхность, он вдыхал удушливый запах человека, казавшийся теперь самым дорогим на свете. Закашлялся - тяжёлая пыльная слюна шлёпнулась в грязные одеяла. Почему он здесь, когда его матери плохо, когда она наверняка ждёт своего Маккиавели, знакомого захлёбывающегося поворота ключа в замке и шаркающих стариковских шагов сына.
   - Зря мы это, - неуверенно проговорил он, - здесь давно нет бога, здесь ночуют бомжи, не в их же адрес высказывать претензии.
   - Почему твои бомжи не сломали крест на входе в церковь? - удивился Шкитун, - Что им нравилось каждый день протискиваться в узкую щель?
   - Чтоб их дольше не обнаружили, - ответил Колин, но тут же подумал: "Нет, не поэтому. Крест защищал их от чего-то"...
   - Давайте подожжём её? - осмелел Ростбиф. Но тут Шкитун посмотрел на него как на идиота. Действительно пожар, особенно по весне, привлечёт к ним внимание. Все в дачном посёлке будут начеку, незамеченными даже отсюда не смотаться. Сейчас все помешаны на лесных пожарах, чувствуют дым за много километров, не замечая, что подгорели любимые тосты.
   - Ты слышал, серийный убийца орудует где-то в наших краях? - заговорщическим шёпотом произнёс Шкитун, - он как раз любит пухленьких дурочек, вроде нашей подружки. Колин, давай свяжем эту истеричку и тут оставим, пусть он позаботится об этой жирной сучке.
   - Много чести. Надо идти, мы и так потеряли кучу времени, - Маккиавели ухватился за протянутую руку Шкитуна, чтоб подняться, и поморщился. Невольные слёзы показались на глазах.
   - Чё, больно? - Ростбиф теперь заискивал перед ним, верно боялся, что его действительно могут связать и оставить здесь. Крысы уже шебуршились в своих углах, норовя выползти наружу.
   - Ладони саднит, - неохотно проговорил Колин, поплевав на руку, - шкуру малость подпортил.
   - Ничё, ты не норка, не стоишь ни хрена, - съязвил Шкитун, и они пошли.
  
   "И они пошли". В палате он много вспоминал об этом страшном дне, когда они полезли на чёртову крышу, чтоб не вернуться оттуда прежними. Ну чего им не хватало тогда? С жиру бесились. Два безголовых пацана и девчонка, которую они никак не могли поделить.
   В палату приходили новые пациенты. Это его не удивляло: Натка горячо уверяла, что внешнего мира больше не существует и они - это те, кому повезло. Глядя на девчонку более неподходящего кандидата на роль "везунчика" он бы не нашёл. Она постоянно испуганно глядела на пол, просила Лизу разворошить постель, боясь, что туда могли заползти змеи, не веря подруге, сама по сто раз ощупывала койку, прежде чем лечь на неё. В мутных бессонных глазах девушки пробуждался страх, скоро он завладеет ей полностью, и тогда все её соседи превратятся в змей. Кажется, он, Влад, уже ей стал. Ну, хорошо хоть не крысой и не прелым тараканом в одной из своих книг.
   С каждым днём становилось тесней, воздуха на всех не хватало, у форточки постоянно можно было встретить кого "дышащего", не боялись даже сквозняков. Он знал, что здесь есть и другие палаты, но там, как ему сказали, в передачах не нуждаются и книг не читают.
   - Куда к нам ещё? - возмущался Ретли, вытащив нос из своих бумаг и углядев появление новой пациентки, - И так один на другом лежим, повернуться негде.
   "Уж это точно, - подумал Влад, вспомнив о них с Лизой. Когда он узнал об их связи, то даже облизнулся, представляя, как смакуя и щёлкая языком, расскажет о ней Горавски. -Вот и у нас своя Санта-Барбара. Окультуриваемся, ребята".
   Новенькая не спешила ни с кем знакомиться, она равнодушно оглядела свою койку, легонько толкнула её ногой, будто бы думая, что она рассыплется, будто дом из кубиков. Нет, малышка, она немного прочнее. Самую малость.
   - Они нас и за людей не считают, - Натка будто бы разговаривала с неизвестным, но Влад-то знал, что она пытается уцепиться за каждого здравомыслящего здесь, чтоб самой не спятить, - вдруг они придушат нас ночью? Я буду с тобой, если нужно, я буду с тобой вместе стонать, чтоб тебя одного не ругали и не угрожали придушить. Почему они такие злые, родной мой?
   - Потому что нас с ними не было, - Лиза не пыталась что-то объяснить подруге, скорее она объясняла это самой себе, - Они ведь тоже были на баррикаде. Только их поймали позже нас. Может, желание спастись сделало их такими. Они ведь скрывались где-то всё это время, боялись, что их схватят, друг в друге видели предателя.
   "А опоздай я попасть сюда раньше, мне не удалось бы сделаться здесь своим, - невольно заметил Влад, - эти-то и тени своей не доверятся".
   Что-то невольно знакомое показалось ему в новой пациентке. Нет, он встречал её не на баррикаде, раньше, когда звон золотого солнца упал на крышу шестнадцатиэтажки и разлетелся по квартирам. Но разве было в его жизни прошедшее время? Имел ли он на него право?
   Подошёл, неуверенно переставляя ноги. Не может быть, она должна сейчас дремать на груди у Лёши, посапывать, казаться ангелом в их прежней грязной квартире, расположенной немного ниже уровня облаков.
   Постель пахла землёй, казалось, куски почвы упадут ему под ноги, он чертыхнётся и пойдёт себе в свою каморку. Взгляд его неуверенно полз по обшарпанной стене, дрожал, когда чувствовал робкие шевеления штукатурки.
   - Сига, - прошептал он, звуки дёргались, будто их распинали, - неужели тебе удалось спастись?
   Женщина обернулась, и он понял, что ошибся. Лицо было совсем чужое, будто бы вспаханное, красные загрубевшие полосы наползали на потухшие глаза. Она задрожала и уставилась сначала в стену, потом в пол. Вероятно, уже разучилась говорить и лишь кивала, издавая сдавленные приглушённые крики. Один из таких сморщенной мышью покатился под кровать.
   - Простите, - пробубнил себе под нос Влад и поспешил к Горавски. Опять он позволил мыслям увести его в прошлое. Там было столько подлого, что любой ангел почернеет. А если не помнить, выбросить лишнее из палаты прочь, быть может, и не придётся потом отвечать.
   Колин вышел из каморки, сперва, как и прежде, потерялся в огромном пространстве палаты, потом заметил опору и подошёл к женщине. Но этого Влад уже не видел.
  
   Дача чернела за высоченным забором, окрашенным в кровавый цвет. На неё указал опять-таки Ростбиф. Откуда он узнавал о плохо охраняемых домах с дорогими безделушками внутри Колин так и не выведал. Вряд ли серьёзные воры могли доверять такому увальню.
   - А вдруг здесь псы? - впервые Колин видел Шкитуна напуганным, зубы вожака стучали, он готов был свалить отсюда обратно к церкви.
   - Не было их, - неуверенно произнёс Ростбиф, - когда мы с Калашом лазили, всё чисто было.
   - Ну, смотри. Появятся ведь, ты же ни хрена не видишь. Тогда мы им скормим тебя. Ты жирный, всё равно убежать не успеешь.
   Калитка обнаружилась вместе с вытоптанным до ювелирной гладкости клочком земли. Неприметная среди забора она казалась неприступной: ни замка, ни ручки. Только разинутая пасть замочной скважины, готовая проглотить их. Колин заметил на калитке альбомный листок с надписью, сделанной нетвёрдой детской рукой "Дабро пажаловать". Шкитун насторожился.
   - Ты ведь говорил, до середины мая здесь никого? - глаза его, озорные, цыганские, сейчас метались, не зная за что зацепиться, в любом неровно забитом гвозде он видел подвох.
   - Это ведь балуются дети из соседней деревни, - уверенно проговорил Ростбиф, нравилось ему быть хозяином положения, подмечать, что Шкитун ссыт, показывать, что ему-то нисколечко не страшно.
   - Такие же говнюки, как и мы, - Колин пришёл на выручку своему вожаку, хотя и сам не был уверен в каких-то мифических пацанах - пойди поищи ещё таких идиотов, -ладно, кончаем базар, показывай дорогу.
   Ростбиф нащупал неприметный выступ в калитке, примерился и неожиданно легко перемахнул через неё. "Хитрец, никого не захотел подсаживать", - заметил Маккиавели, однако сам пригнулся, чтоб Шкитуну было удобнее перелезть. Потом сам, цепляясь изодранными руками, нащупывая любую неровность, отчаянно полз, не ожидая помощи сверху. Да про него словно и забыли. Толстяк жевал сухую прошлогоднюю травинку. Шкитун, скрытый от остального мира забором и не обнаруживший за ним откормленной собачатины, чувствовал себя куда увереннее. Глаза его снова горели, алчная злоба владела им.
   - Колин, дежурь у калитки. Если что - свистни. Мы внутрь. Ну, толстый говнюк, показывай дорогу.
   - Может, лучше я подежурю? - неуверенно пробормотал Ростбиф, - На задней стороне только одно окно, сами его легко найдёте.
   - Ты не свистишь, а пердишь, - оборвал его Шкитун, - топай, пока не нарезал из тебя свининки.
   Колину было бы интересней пойти с вожаком, порыскать в холодных, помертвевших от сырости комнатах, представить холодных морщинистых их обитателей, однако он спорить не стал, кивнул и остался у входа. Ребята растворились быстро, как тени, их точно весенний ветер унёс, сорвавшись с обгоревшей берёзы.
   За неприметным без архитектурных излишеств домиком тянулся запущенный сад, сухие сморщенные вопросительные знаки яблонь и слив не чувствовали весны, даже не шевелились. "Мы держим небо, - твердила их упрямая вопросительная поза, - а что сделал ты? Только и способен, что забираться вместе с безмозглыми пацанятами в чужие дома да небрежно подхватывать то, что плохо лежит".
   "Каждое дерево, - усмехнулся Колин, прислушиваясь к вопрошающему молчанию, - втайне считает, что держит небо, что именно оно является главной опорой. Но если этот купол из дешёвого хрусталя действительно вздумает грохнуться оземь, вряд ли вы все его удержите, даже если бессознательно станете действовать сообща".
   Белоголовый пацан появился будто бы из флигеля, находящегося позади дома, но Колину показалось, что он был здесь всегда. Просто они в безумной своей сумятице не могли его заметить.
   - Ма-ла-ко, - сказал мальчуган, - обнажив пустые дёсны.
   Он не шёл, а словно скользил по голой не размякшей ещё земле. Длинная мужская рубашка напоминала халат, она волочилась за ним, собирая сухую морозную пыль.
   - Ма-ла-ко, - повторил он, будто бы примеряясь к звукам, вылетавшим из него. Затем взгляд, стукаясь о краску забора, обнаружил чужака, - Маль-чик.
   - Заткнись, - прошипел Колин, не зная, что делать, дрожа всем телом. В левом виске барабанило, казалось, глаз сейчас вылетит из него, перебравшись через спасительную ограду. Может, нужно засвистеть? Но если дома кто-то есть, друзья и так влипли, лучше свалить отсюда, пока вслед за малышом не выбежали мамаша и нянька, а то и здоровые ребята с лопатами.
   Первый удар опрокинул его на землю, он попытался отползти подальше, и ему повезло: лопата стукнулась в миллиметре от его уха, он даже ощутил на ней вкус своей крови.
   - Вы не видите, что это ребёнок? - услышал он позади себя уже знакомый неуверенный неуклюжий голос.
   - Влад...
   Он отвлёкся на звуки и получил по заслугам. Лопата врезалась ему в лицо, расплескав веснушки по асфальту. Огненное солнце плыло над баррикадой, в его пламени мёртвом и холодном отражались трупы.
   - Твой ребёнок подносил этим сукам патроны, - Голос отвлёкся, лопата замерла у его ног. На мгновение, не больше. Даже выплюнуть зловонную городскую кровь не успеешь.
   Сквозь растёкшийся по его лицу и застлавший глаза бурый туман он видел солнце. Оно заходило, устало шевеля лучами, постарался вцепиться в один из них. Горячо, руки в крови... И уже не пытаясь увернуться, понял, что Голос промазал. Лопата, метившая ему в позвоночник, угодила в мусорную кучу рядом.
   - Падла, солнце в глаза, - ещё много матерных слов разбросанных по площади, потом просто удар ботинком в бок. Не самый сильный. Случалось, он заслуживал и крепче, когда забывал вычистить Арнольду ботинки. Влад виновато всхлипнул и ещё пробубнил что-то, но было уже поздно: Колин почувствовал, как лопата нашла его ржавые, видные невооружённым глазом рёбра.
   Он стал проваливаться в глухой церковный подвал, отчаянно цепляясь за гнилой пол. Он замечал Ростбифа и Шкитуна, они стояли, разинув рты, боясь пошевелиться. Он снова видел комнатку, забитую книгами и ещё не понимал, что в такой крохотной каморке можно существовать.
   Палата Гром.
   "Дабро пажаловать".
   - Это ты нарисовал? - шепотком проговорил он, затем вспомнил, что рисунок на той стороне калитки и мальчик его не видит. Но тот понял, о чём речь и утвердительно закивал - да, он. У него есть ещё рисунки "Ма-ты-лёк", Ма-ла-ка-вос" и "Ма-би-ла", маль-чик хочет посмотреть?
   - Ты чего дрыхнешь? - голос Шкитуна, довольный, ободряющий, ворвался в его мысли, смёл в один момент и пацана, и его рисунки, и даже страх быть обнаруженным. Неужели прошло столько времени? Они ведь только-только скрылись из виду, их шаги только-только перестали биться в его груди.
   Он попытался что-то ответить, но вышло бессвязное бульканье. Сплюнул, потом заметил, что его приятели вернулись с пустыми руками и криво усмехнулся.
   - Видно там ни черта нету. Наш толстячок сегодня напустил газы, а за ними ничего и не разглядишь. Ведь дача чиста, так, Шкитун?
   - Да всё нормально, - их вожак даже не поверил, что это говорит Колин, вечно тихий, умеющий думать Маккиавели. Сейчас в глазах приятеля играли дьявольские огоньки, будто бы не они с Ростбифом, а он был главным героем и увидел кучу красивых безделушек - бери, не хочу.
   "Сколько книг, Влад, неужели, это всё наше? Весь огромный маленький мир, такое неземное полушарие?"
   "Да, мой маленький страдалец, только это всё не просто так. За это мы отдали свои души".
   - С задней стороны забор ниже, - хихикнул толстяк, словно стараясь скрыть свою вину в том, что не разведал этого раньше, а провёл их по такому сложному пути через главную калитку, - всё добро там.
   "Не сейчас, Влад, наши души, опущенные в мусоропровод, это было давно. Ты меня тогда и не разглядел бы. Только муки и страдания делают нас видимыми".
   - Вы заметили пацана? - в таком возбуждённом состоянии они не разглядели бы и толпу мужиков с лопатами, рассчитывая на его предупредительный свист. Ну как с такими идти на серьёзное дело?
   - Он тебе приснился, ссыкун, - Ростбиф ещё и жевал что-то, стыренное с дачи. Наверняка нашарил прошлогодний сырок в испорченном холодильнике. Ещё отравится, придурок.
   - А ты... - кулаки его сжались, в глазах толстяка уже чувствовался страх, Ростбиф поперхнулся и отступил к забору. Давай, блевани там, любишь ведь оставлять подобные гостинцы.
   - Валить пора, - сплюнул Шкитун, сейчас он был совсем смелым, наверное, воображал себя хозяином этого крохотного положения. - Колин, я вижу, что ты верный парень, не ссышь. Хочешь, я тебя сведу с Рубом? Он знает, где много денег водится. У тебя, я слышал непруха.
   Колин ничего не ответил, но постарался вырваться. Выцарапаться из глубины своих мыслей на свет. Не-пру-ха. Какое-то не знакомое прежде слово. Бизнес его хозяина накрылся, видно постарались конкуренты. Солидные компании, офисы которых стали открываться на автобусных остановках. Что там делали с паспортами, Колин не знал, но мальчик для их сожжения точно не требовался. Маккиавели как-то спустился в их пыльный подвал, к которому уже успел привыкнуть. Никакого офиса там теперь, конечно же, не было, никто не позарился на этот тесный уголок. Пауки пытались приладить сорванную с петель дверь на своё место, опрокинутый стул таращился из угла словно ёж, выставив для защиты иглы. В помещении пахло сыростью и гнилью. Чем перебивался сейчас его умный хозяин, Колин, конечно же, не знал. А собрана была лишь копеечная, смешная часть суммы. С такими медяками и в клинике появляться стыдно.
   - Что надо будет делать? - его голос сорвался с губ и упал в пыль.
  
   Колин поймал мышь. Она пищала и билась в капкане из его ладоней, маленькая живая, так похожая на них. Бежать ей было некуда, мальчик улыбался пустыми дёснами и бубукал на неё, выпучив от удивления порыжелые загнившие глаза.
   - Нужно пойти рассказать, - пробурчала Натка, испуганно косясь на облезлый комок в тонких морщинистых пальцах. - Здесь полная антисанитария.
   Как она выговорила это слово, было непонятно. Звуки запинались друг о дружку, не поспевали за мыслями. Ну, мышь, не съест же она всех. Вечно эти дуры боятся не тех, кого надо.
   - Влад бывает там часто, - зевнула Лиза, - пусть он и скажет.
   Тогда он ещё не догадывался, что она его раскусила. Иначе попросил бы Горавски заняться ей. Тот с удовольствием превратил бы её в растение, посмотрели бы потом на её вялые трепыхания. Семейство лиз, род бунтовщиков. Попытался свести всё в шутку - смех получился чужим, холодным, сорвавшись с губ, он сразу же разбился на тысячу осколков, не пережив гнетущей тяжести.
   - Ты не скажешь, - вдруг заявила она, бросив в сторону Коринца презрительный взгляд, - ты боишься его.
   Он не стал спорить. Не бояться доброго доктора Горавски мог только сумасшедший, такой как Лиза. Ведь все они в его власти. Назначит индивидуальную терапию, если у кого-то не будут наблюдаться улучшения. А это хуже, чем стать растением, они, как говорят, могут любить.
   - Здесь мы освобождаемся от прежних привязанностей. Вы же любите книги? - Горавски полистал какой-то дешёвый дамский роман, потом легонько пошевелил корешок, и обложка осталась у него в руках, а сама книга, теряя по дороге листы, упала к ногам Влада. - Сложный автор, мозги устают, хоть и про любовь. Так и вы очень скоро можете остаться без корешка, если ненароком станете доверять не тем людям. Они всегда вертелись вокруг вас, старались подчинить вас себе. Некоторые безумцы пытаются до сих пор. Им не понять, что мозгов у вас давно не осталось.
   - Я не буду, не буду доверять, - Влад глядел, как шевелятся под его ногами буквы, свалившиеся со страниц. Нет, это мыши перебирают крохотными лапками, облепляют его ступни. Никуда не деться, остаётся кричать, визгливо, по-бабьи, надеясь, что добрый доктор сменит гнев на милость.
   - Ты любишь Палату Гром?
   Голова неопределённо дёрнулась, он хотел ответить, что да, конечно же, любит, но вместо слов посыпались нечленораздельные бормотания.
   - Не знаешь? Ну, ничего, - Горавски ухмыльнулся, - Уж она точно полюбит тебя. Такие, как ты, становятся самыми верными её слугами и стоят за нас до конца. Ты, кажется, времени там не терял и нашёл себе достойного друга со сложной фамилией. Он, правда, долго не протянет, но где гарантия, что ты не сдохнешь раньше?
   - Влад... Не бойся, Влад...
   Коринец дёрнулся и пришёл в себя. Неужели это Колин проговорил что-то осмысленное? Нет, он всё бубнит чего-то, будто бы читает заупокойную безвременно почившей мыши. Кажется, Донован легонько прихлопнул её тапком, и она больше не шевелилась.
   - Кто-нибудь! - услышал Влад захлёбывающийся Наткин крик, - дядя Ми совсем холодный! И... мне кажется, он не дышит.
   Подошёл, стараясь казаться невозмутимым, оглядел высохшую мумию, в которую превратился бывший учитель физкультуры. Неужели они и с Колином сделают так? Скажут однажды, что ему осталось два дня, и все светила медицины бессильны помочь.
   - Не бойся, - голос глох в нём, интонации давно пропали, но на несколько осмысленных звуков Влад ещё был способен, - он жив. И будем надеяться, протянет ещё пару деньков. Этого достаточно для того, чтобы вам стало всё равно, кто вообще лежит рядом.
  
   Глава третья. Стеклянный слон
   Колин привязывался к автобусным гудкам. Два маршрута, колесивших по их грязному весеннему задорожью, показывались редко, были трудноуловимы, потому поневоле приходилось учиться слушать холодный недвижимый горизонт: не покажется ли что за ним, быстрое, оскорбительно громкое, словно весенний гром, но бесполезное, как всегда проносящееся мимо. Не успеваешь даже помахать на прощанье, пронзительно засвистеть, пытаясь обогнать его звуки.
   Оки подбежала, пряча ярко раскрашенное лицо в воротник куртки. Казалось, вместо головы из ветровки глядит радуга, уцелевшая среди серых домов и грязи.
   - Такая морозяка. И на весну не похоже. Как ты дождался? - удивилась девочка, увидев его. - Я бы давно убежала.
   - Кто-то помнит обо мне, потому и тепло, - Колин старался не встречаться с ней взглядом. Он вроде бы и в мёрзлой дали автобус выцеплял, пытался поскорей притянуть его к остановке, но в то же время старался заглянуть в себя, растревожить свою пыль. Что движется там, какие тёмные и страшные силы пытаются им овладеть?
   - В Маус-хилле распродажа, - поделилась свежей новостью Оки, - снова ночная, как и в прошлый раз. Помнишь, ходили за дешманской косметикой?
   Колин поморщился. Руб сказал ему, что не будет работать сигнализация, что можно вынести хоть весь гипермаркет, если действовать слаженно и не дурачиться. Конечно, они с выпученными глазами будут хватать всё подряд, как последние идиоты, и многие попадутся. Тех учеников, кто его уже достал, и от кого давно нет проку, Руб сдаст сам, улыбнувшись сонному охраннику.
   - Ерунда, всё это удовольствие для быдла, не надо туда ходить, - ему казалось, что голос его дрожит от весеннего морозца и Оки обнаружит его ложь. Но девочка уже словно и забыла о распродаже.
   - Пришли результаты губернаторской контрольной, - сообщила она, как ни в чём не бывало, - Я сегодня дежурила в классе и слышала, как директриса с завучем говорили. И угадай о ком? О тебе!
   - Ничего нет, - не глядя на девочку, проговорил Колин, вглядываясь в дрожащую даль. Набралось уже столько пыли, что дышать было трудно.
   - Ты вообще единственный, кто решил её, - не выдержала Оки. Ей было непонятно, почему Колину всё равно. Он ведь так ждал этих результатов, зная, что маме тоже не терпится их узнать. Сама девочка не знала, как можно решить там хотя бы одно задание, не подглядев в шпору.
   Тонкие его пальцы вцепились в дрожащее основание воздуха, он разлетелся на тысячу осколков, обдав мальчика колючей пылью. Приближался автобус - это спасающее всех пассажиров чудовище.
   - И что? Я стал от этого лучше или чище? - Колин уже едва сдерживал себя, ему хотелось одёрнуть эту глупую несносную девчонку. Что разве не понимает она, как жизнь делает его другим, размалывает, отбрасывая ненужное для очередного гнетущего дня. Скоро, глядишь, Оки совсем его не узнает. - Почему от меня столько грязи? Люди ходят и ничего, а я весь в каком-то... дерьме.
   - Колин, - произнесла она. Так мягко, нежно и на неё не похоже. Надо бежать, сейчас он ничего не может дать ей. Только путь, рваный, петляющий, по уши в пыли, схваченный кое-где узелками памяти.
   - Рубероид ждёт меня, - сухо бросил Маккиавели, глядя в сторону, - нет времени. Я бы ещё потрепался, но... Сопля идёт.
   - Придёт ещё одна, подожди. Ну не торопись, иначе ничего не успеешь. Я нашла его, - девочка поймала его мутный трудноуловимый взгляд и разжала кулачок. На её ладони лежал стеклянный слон с отбитым хоботом. - Ты помнишь?
   Он помнил. Пожалуй, слишком хорошо, чтобы стоять с ней рядом и ждать следующего автобуса.
   - Спасибо, Гришка, - выдавил из себя он, - не сломайся там. Это всем остальным кажется, что там ничего уже нет. Всем тем ублюдкам, что сидят в одинаковых кабинетах, и конец света не страшен. Не позволяй им копаться в твоей памяти. Там знают, где ты был и откуда вернулся. Тебе могут не только хобот отбить, но и всё остальное.
   Он думал, что Гришка не поймёт его шутки, но тот всё понял. Пробубукав что-то нечленораздельное, он улыбнулся живой совсем не идиотской улыбкой.
   - А я ведь сперва тоже думал, что ты меня не поймёшь, - бросил он Колину на прощание. - Сохрани эту вещицу на память... о нас. Оки хотела передать её тебе, но не успела.
   - Мы увидимся завтра? - в голосе угадывается тонкая свербящая нотка надежды. Колин кивнул, попытавшись вывернуться в сухую бесполезную улыбку, и полез в соплю. Стеклянную фигурку из рук девочки он не взял. Если Руб увидит, его высмеют. Шкитун первым будет гоготать, спрашивать, куда это Колин засунул слоновий хобот.
   - Ну и катись! - ещё успела крикнуть ему девочка, но двери в прошлое с шипением закрылись.
   Он не увидится с ней теперь до дня восстания. Да и потом времени не будет даже на то, чтобы вместе умереть.
  
   - На крыше Трон, Липа, Гришка. Они рассорились, - сообщил Влад в свой последний визит в полицейское управление. В воздухе висела густая табачная тишина, лишь часы на стенке натуженно, преодолевая безвременье, тикали. Стены кабинета, похожего на тысячи других, давили, в голове Коринца набухала чёрной кровью его революция.
   - Не густо, - сказали ему, едва выслушав - если бы от этого сорвалось восстание или Ерохин, задохнувшись от злобы, отменил команды, которые посылает ему расстроенный разум, то был бы прок. От идиота и девчонки ничего не зависит, они не играют большой роли в деле.
   Он бы сказал, что от каждого из этой компании стоит ждать подвоха, да только его никто об этом не спрашивал. Там, среди бунтовщиков, с ним говорили больше, интересовались, что привело его в революцию, даже предлагали немного денег, чтоб он не сдох с голоду.
   - Плохо, когда нет протеста. Это значит, что народ обыдлился, ему всё безразлично. Такой опаснее любого из нас, мы хотя бы убиваем за идею, а этот может убить потому, что ты не так моргнул, как нужно.
   - Карпатов, - еле слышно повторил он фамилию, слова товарища звенели в ушах, готовы были чёрной рекой политься изо рта, - Ему поручили руководить баррикадой на Восточной улице. Человек, переполненный идеями, пытающийся создать свою концепцию человека. "Ну а кто, кто не пытался?" - бросилось ему в голову, но эту мысль он задержал на кончике языка.
   - Я хочу быть у ресторана "Аврора", там будет самая движуха. Хочется поджарить пару-тройку ментов. Пусть удирают, опалив задницы.
   "Максим, - слова не находили выхода, они бесполезно стучали в его голове, - Отважный и упрямый подросток. Где он оказывался, там появлялся вай-фай. Ему нужно было лишь глядеть на ноутбук или телефон, не переставая, и спустя минуты три загорался зелёный огонёк интернета. Не знаю, как это ему удавалось, Гришка называл эти чудеса происками компьютерных богов".
   - Учителя должны быть с нами, они тоже рабочие, только менее организованные, более забитые. Мы сможем их расшевелить своей самоотверженностью, мужеством, единым человеческим порывом.
   "Калитин, - звуки прилипали к губам, с каждым словом они становились более неуверенными, норовили забраться обратно в его тупую башку, - фантазёр, до последнего дня мечтающий выступить со своим собственным учителищным полком, тупость, конечно, для преподавателя, человека с высшим образованием. Когда он понял, что никто из его коллег не поддержит восстание",...
   - Заткнись, - бросили ему в Министерстве образования, а он...
   он подмигнул Владу и вдруг запел:
   - Эх, жить будем, говорить будем,
   А когда помрём, так молчать будем.
   "...он не пал духом, - впервые Владу стало хорошо от сказанной им правды, - пару-тройку людей он из-под земли да достанет".
   - Вот и пусть приводит хоть бомжей за похлёбку, - Коринец от удивления икнул, не понимая. Неужели им всем так безразлично, что случится завтра? Выходит, он зря узнавал обо всех всякие мелочи, включая то, что дядя Боря, приятель Калитина, любит ковыряться в носу.
   - Мы тоже соберём народ, - охотно пояснили ему, не скрывая презрения в голосе. - Подобное лечится подобным, не так ли? Пустим слух, что баррикаду спонсируют американцы. Сейчас за деньги на свою сторону можно привлечь хоть Санта Клауса. Пусть они покидаются камнями друг в друга, а мы посмеёмся.
   Так называемые "плохие", расколовшие армию восставших, появились, конечно, не в этот день. Но именно тогда Влад понял и принял их разрушительную силу. "А кто я?" - дрожью прозвенело в его спине.
  
   Руб, окружённый толпой преданных учеников, восседал на продавленном кресле. Ночная вылазка в Маус-хилл удалась на славу, никто не попался, все они стали богаче на несколько вонючих бумажек. Колин держал их в ладонях и морщился. Сколько денег осталось собрать? Вроде немного, но он уже сбился со счёта, а времени перепроверить не хватало. Он не помнил, когда в последний раз был в школе, кажется в позапрошлую пятницу, а может, и нет. Оки давно не приходила, видно нашла себе кого-то. Маккиавели вдохнул. Ему не хватало её женской косметической мудрости.
   Выдохнул и вспомнил, сегодня в больнице день передач. Надо написать маме записку. Мысли толкались в его остывшем котле, а сил разжечь огонь уже не осталось.
   "Мама, у меня всё хороо, попавляйся"... Он и сам не заметил, как стал пропускать буквы. От спешки, неуверенности в словах, опасения, что другие ученики увидят, что он пишет, умеет писать, и начнут смеяться. Строки дрожали, забегали за поля, нерешительно рвались туда, в больницу, но сам Колин не спешил уже никуда. Подняться с грязного пола в сарае Руба не было сил. Собрать бы скорее недостающие деньги и свалить отсюда. Противно даже смотреть на свои руки, кажется, они покрыты плесенью.
   Он не мог разглядеть Руба, хотя тот находился в двух шагах и что-то объяснял раскрывшему рот вору. Мальчишка с немым восторгом слушал своего вожака и готов был поцеловать его в зад, если так будет нужно для дела.
   "Чем дальше иду, тем больше размытых лиц, - подумалось Маккиавели, - скоро я свои черты перестану обнаруживать в зеркале".
   - У кого есть вопросы? - начальник воров действовал как плохонький лектор в загаженной мухами аудитории. Колин нерешительно поднял руку.
   - Если я буду внимательно следить за днём, он не исчезнет? - зная, что не получит ответ, Колин всё же задал этот вопрос. На него глядели как на идиота, пацанчики презрительно свистели и плевались. Шкитун визжал громче всех, его лицо, прежде такое крупное и выразительное, терялось среди прочих. "Почему ты задал тогда этот вопрос? - спросит его потом добрый Горавски, - Ты ведь сам ничего не знал об этом мире? Боялся, что сам можешь вдруг исчезнуть, не оставив следов?" Но из Маккиавели тогда уже сложно будет выдавить даже звук.
   Он выдержал первый натиск. Им надоело смеяться, улюлюкания застряли в их глотках. Рваная, клочковатая тишина повисла в гадливом воздухе.
   - Почему это так - люди умирают, а войны-то нет, - продолжил он задавать вопросы, которых от него никто не ждал. Сиди, молчи в тряпочку, пополняй образование. Надо будет - тебя спросят.
   - Лучше убивать, - уверенно проговорил Руб, понимая, что нужно вновь перетянуть одеяло на себя, - вот своруешь что-нибудь, так кент разнюнится, ещё жалко его станет. Я лично не стеснялся жахнуть ножичком случайно выползшего из-под бабы хозяина. А потом и безделушки, и баба твоя.
   Маккиавели сомневался, что Рубероид вообще мог удержать в дрожащих руках кривенький ножичек. Колину казалось, он боится самого вида крови, тёмного, густого, звенящего сейчас в их головах.
   - Руб! - орали его приспешники, их однообразная масса давила, словно обрушившийся дом, - Руб, Руб, Руб!
   Это была своеобразная хвалебная песнь деньгам, роскошной жизни, удовольствиям. Они выбрали это глупое трёхбуквенное слово и отдались ему как проститутки. Колин повернулся, сплюнул и пошёл прочь. Воровать он больше не мог.
  
   - Я думаю, вам следует заняться главарями. Ерохин, Трон, Донован Ретли. Можно ещё устранить Калитина - его все любят. Остальные сами разбегутся - вот увидите. Не надо лишней крови.
   - К чему нам тебе верить? Может они перекупили тебя, - голос скрежетал, словно ключ в заржавевшем замке, пытался сбить его с толку. Но Влад знал все полицейские уловки. Он сам мог бы сидеть на месте этого кабинетного чинуши, да только ему никто этого не предлагал. Не доверяют, уроды.
   - У них нет денег, - ответил Коринец, - вам это должно быть известно. - Ни одного лишнего рубля. Всё давным-давно потрачено на оружие, медикаменты и сухие пайки для восставших. Я мог бы помогать им даром, но не хочу бунта больше чем вы. Для вас это лишь сухая канцелярская работа, для меня сотни простых людей, их жизни и судьбы.
   Последняя фраза понравилась Владу, даже стало легче на душе. Потом в Палате от таких высоких пафосных слов Горавски его будет тошнить.
   - На какое число они назначили восстание? - голос старался выудить как можно больше информации за прежние деньги. Нет, так не пойдёт. В следующий раз нужно просить пересмотреть его гонорар.
   - Рано об этом говорить. Неизвестно, будет ли пополнение с Семёновского завода, соберётся ли Учителищный полк Калитина, да и анархисты колеблются. Необходимо ещё время, чтобы я мог знать точную дату.
   - Ты получишь его, - после некоторых раздумий отвесил голос. Мундир с холодными орлами выпрямился, заскрипел от радости стул, освобождаясь от тяжести. Влад понимал, что разговор окончен, но что-то его держало.
   - Я хочу вас попросить... Мой список этих... придурков. Там... на самом деле есть случайные люди. Не надо с ними... слишком строго.
   Колин... Каким путём он пришёл на баррикаду, Коринец не знал, а спросить не мог - что то его сковывало. Быть может, взрослый взгляд мальчика, его молчаливое безропотное выполнение любого задания. В нём он угадывал пугливость Натки, недоверчивость Лизы, мечтательность Ретли и свою трусость. Пытался завести разговор, но натыкался на безразличное мычание и кивки головой.
   - Колин Маккиавели - шлюшка мужского пола? На вашей баррикаде только таким и место. Нормальные люди давно прячутся от ваших бесполезных воззваний.
   - Это не мои воззвания, - твёрдо проговорил Влад, - И не моя революция. Если вам удобно смешивать меня с ними - мешайте, но я знаю, что эти люди настолько глупы, что не понимают, умрут они, а ничего не изменится. Сейчас не двадцатый век, когда власть лежала бесхозной как переполненный ночной горшок.
   - Ты не вправе решать, что с ними будет, - ответили ему с нескрываемым презрением, - твоё дело - точные сведения о бунтовщиках. Каждому мы воздадим по его заслугам.
   Он понимал, что все они погибнут. Может, ему за постоянные доносы сохранят жизнь, хотя маловероятно. Когда убивают, не смотрят в лицо, а там, на баррикаде, и подавно. Многих перебьют в день восстания, остальных потом "при попытке оказать сопротивление". Можно, конечно, не выходить в этот день из дома, затаиться в своей клети, да только тогда как на него будет смотреть Ерохин? "Не только предатель, но и трус", - скажет он. И неважно, что жить ему осталось всего ничего. Ведь слова, выпавшие из Ерохина перед смертью, останутся в памяти Влада навсегда. А лучше умереть, чем постоянно мириться с беснующимися, не находящими приюта справедливыми словами в голове.
  
   Иногда Колин тоже думал о смерти. Но в последнее время всё реже: мыслям невыносимо было существовать в его помятой черепной коробке. Только отупляющая пустота и покорность ночевали там - бамм! "Я стеклянный слон. Разбитый стеклянный слон. Не приближайтесь - оцарапаете свои души". Окружающие люди возникали на миг, он не успевал оставить их в своём мире. Они исчезали, оставляя тяжёлую пыль, оседающую на прозрачных стенках его души. Наверное, жизнь состоит из нескольких не связанных друг с другом жизней. Оставьте слона на могиле, пусть кто-нибудь его подберёт, и всё завертится по новой.
   Это твоя планета.
   Когда и кто сказал ему эти слова? Сразу и не вспомнить, а времени, чтобы осознать и выдать верный ответ уже не осталось. Училка пошла собирать контрольные, умник, поздно теребить извилины. Времени думать больше нет. Лишние секунды не вырвать из путаной трассы жизни. "Маккиавели, ты не сдал за несколько месяцев в фонд школы и за ОМОН. Когда рассчитаешься? Отвечай, скотина! Ну... пожалуйста, иначе мне не выдадут зарплату". Он забрался в автобус, что лениво тащился по Кутузовскому, чтобы добраться до Голубиной площади. Когда-то это была площадь Ленина, но теперь и место, и памятник полюбили голуби, и в народе иначе её не называли. Ту-ту - поехали. Только не надо так резко тормозить. Бумм - наверное, без шишки не обойдётся. Долго ещё ехать на сопле, перевариваясь в её пустом брюхе. Правда, было очень рано, но, наверное, Гришка телепался уже на площади - ням-ням - приманивал голубей, шевелил толстыми губами. Впрочем, они ещё не были знакомы.
  
   Глава четвёртая Осколки
   Когда он снова пришёл в себя, рядом сидел невзрачный мужичонка в треснувших очках, кое-как скреплённых изолентой.
   - Говорят, ты будешь жить, - проговорил он, ядовито целясь в его душу бесцветными глазами. - Поздравляю.
   Он не чувствовал боли. Тяжёлая отмирающая душа камнем лежала в горле. Кашель не прогонял её, наоборот, душа увязала ещё глубже, будто бы рёбра превратились в липкую грязь.
   - Ты можешь сказать своё имя? Откуда ты? Не волнуйся и постарайся припомнить. Здесь твои друзья. Мы постараемся отыскать твоих родных, близких. Кто-то у тебя да должен остаться.
   Язык был тяжёл, он норовил выпасть на подушку и остаться там мокрым солёным комком. Сквозь пустоты, немые обозначения бывших зубов, потекли обрывки звуков. "И-и-иии". Потом языку стало мерзко в пустоте пространства и он, съёжившись, затаился во рту. "Неужели ничего не смогу больше? - бросилось ему в голову. Мысли задрожали, боязнь немоты оглушила его. Впрочем, неожиданному собеседнику были безразличны его душевные переживания.
   - Здесь происходят странные вещи, - продолжал он, стараясь сохранить собственный иллюзорный покой, - ты пропадёшь, если не доверишься мне.
   - А кому доверишься ты? - Лиза была в своём репертуаре, она бросила фразу, не глядя ни на Влада, ни на неизвестного, - Доброму доктору Горавски?
   - Мне надо как-то тебя называть, - он сделал вид, что не расслышал слов Лизы, хотя они очень его тревожили. - Здесь никому не позволено... не иметь имени.
   - Ие-е...- звуки выходили бесформенными и наполненными звенящей болью.
   - Езус? - не понял склееный из разных кусочков библиотекарь, - Говори громче, не бойся.
   - Какой-то еврей, - махнул рукой парень с листком бумаги, - наверняка в прошлой жизни перепродавал души.
   Он действительно знал цену каждой душе. Но сейчас все расценки обнулились и каждая душа, скукожившись, замерла в ожидании. Наверное, и его тоже.
  
   Угол возле мусоропровода он сдавал за сто рублей в час, но подумывал, что надо бы увеличить стоимость, потому что от желающих отбою не было. Ещё в девяностые, когда не все квартиры дома были заселены, он добыл кирпичи, выбил цемент, отгородил угол на лестничной площадке, поставил там железную дверь. Потом к нему несколько раз заявлялись представители сперва из ЖЭКа, потом из КТОСа с требованиями убрать, мол, мешает жильцам, затрудняет движение. На просьбу привести хоть одного недовольного жильца, представители мялись, голоса их съёживались, превращались в сплошной бубнёж. Он обещал убрать, и они облегчённо вздыхали. Сами были подневольные птицы: им сказали донести информацию, они донесли. Теперь можно разбредаться по своим клетушкам.
   Одна из дверей верхнего этажа монотонно заскрипела. Он узнал этот звук, так потом он будет различать скрип каждой кровати в Палате. Баба Вова начала своё движение. В доме жило несколько инвалидов, да и молодёжи было влом прогуляться до супермаркета, который находился в нескольких кварталах. Сухонькая старушка с бесстрашным именем Ильича перепродавала продукты. Немощным бабкам, которых с каждым годом становилось всё больше и просто кому придётся. Влад подумывал сам заняться этим бизнесом - не все же дома баба Вова может обежать. Но так и не собрался: гастрономический бред не мог его увлечь в железные сетки корзин, часто оставляя на холодной пустой поверхности стола. А к нему вот-вот придут, не у бабы Вовы же покупать абсент. Надежда кормит мир, как-нибудь да протянем.
   Только бы ушли прочь постоянные, выматывающие его кошмары. Лучше дайте лекарство, много жёлтых звенящих таблеток, и я упаду в тяжёлую беспамятную ночь без сновидений и воспоминаний.
   - Как шкитуха, как стипуха, - Лёша впрыгнул в не успевшую ещё отвориться дверь, обрушив стопку книг в прихожей. Растрёпанный, весёлый, полный лёгкости и неизменно следующей за ней молодецкой дури.
   - Намана шкитуха, намана стипуха, - в тон ему проговорил Влад, - как Сига? Обо мне... о наших походах не спрашивала?
   - О тебе говорила, - улыбнулся Лёша, - Как раз утром.
   - Обо... мне? - ком, солёный, непрожёванный, липкий, сорвался в горло, зазвенел рассыпавшимися буквами. - А что конкретно, не помнишь?
   - Если бы можно было продавать кофейную гущу, он бы нажил на этом деле огромное состояние, - на одном дыхании отбарабанил этот идиот и рассмеялся. - Здорово ведь запомнил? Сига уверяла, что не смогу. А я!
   Да, он был гений. Хотя бы потому, что принёс от неё хоть какие-то вести. И как любой гений он обязан рано умереть.
   - Устроим квест? - подмигнул ему Лёша и легонько задел огромную стопку книг на краю стола. Солидно, избавляясь от туч пыли, полетели на пол тяжёлые фолианты. Так потом, уже в палате, будут лениво падать в пропасть уходящего дня мысли.
   - Опять твой Дорис с жиру бесится, - пробубнил Коринец, мечтая, чтоб сегодня его и его книги оставили, наконец, в покое. - Пусть сам и бежит за выдуманной стрелой.
   - Ориентиры: подвал заброшенной церкви, один из ящиков-гробов, так он сказал. Там в железной банке нас ждут дальнейшие указания.
   - А Сига? - недоумённо пробубнил Влад, поняв, что сегодня его угол видимо денег не принесёт, - мы зайдём за ней?
   - Да она здесь, - улыбнулся этот бесёнок, - послушно стоит и меряет узкое пространство за дверью. Ждёт своей участи.
  
   Они шли по тяжёлой, свалявшейся мостовой, брошенной в лучи уходящего пьяного солнца. Сознание съёжилось, будто бы для него были уже приготовлены кавычки, удушающие все прямые значения. Кажется, он не туда ступил, не так посмотрел и не то подумал, хотя мыслям уже не находилось места в его иссохшей фигурке. Получил тычок, но вместо того чтобы ещё больше скукожиться, наоборот, выпрямился, бросив обессиленный взгляд в тёплую кучу прелых листьев. Заплутал в них и уже не мог никуда идти.
   Арнольд снова ударил его. Ладонью по шее. Потом сильнее - в грудь. Запеленатый в тряпьё воздух вырвался сквозь иссохшие стропила его сознания. "Крыша поехала", - бросилось в голову, но ни улыбки, ни слёз не появилось на его лице. Ещё толчок - и он полетел в кучу мертвяных листьев, уже не удивляясь своему неустойчивому положению на этой планете.
   Потом ещё куча рассыпанных матерных фраз от Арнольда. Лёгкий пинок в бок. Потом - сильнее, выворачивая лёгкие и сердце, наполняя внутренности пылью.
   - Не тронь его, - это ветер прошелестел рябью в порванных облаках. Ведь никто не может вступиться за Колина, в городе усталых, теряющихся лиц каждый делает всё возможное, чтоб сохраниться сам, теряясь в сутолоке теней, поспешая домой, поиграть в симс, поставить чайник, успокоиться.
   - Только попробуй кого-нибудь ещё тронуть. И вали отсюда. Куда подальше, чтоб я тебя не доставал.
   - Ему нравится, когда его бьют. Скажи ему, Колин. Видите? Он не спорит. Скажи ему, Колин, похоже, попался один из тех уродов, которые любят лезть в чужие дела и навязывать не знакомым ему людям собственное дерьмовое мнение. Скажи ему, чтоб засунул его, знаешь куда.
   Он молчал. Понимал, что нужно открыть рот и произнести: "Оставьте нас в покое" или что-то подобное. Но сил не осталось даже на стон. Потом он так же будет напрягаться, чтобы сказать пустые, бесполезные уже слова, но вместо них выйдет лишь бессвязное бормотание.
   - Скажи ему, Колин, - голос звучал также весело и небрежно как раньше, но мальчик мог уже уловить в нём тягостное прилипчивое раздражение, - не будь таким же ослом, ты же мальчик умный.
   А Стас молчал. Стас ничего говорил, потому что уже сказал всё что хотел. Но Колин знал, что он не уйдёт. Да вот он стоит в легонькой курточке, на губах его спокойная выжидательная улыбка - он сказал своё слово. И теперь ждёт ответа.
   Арнольд не выдержал этого выжидательного взгляда, напрягся. Презрительная улыбка соскочила с его лица.
   - Колин, - теперь уже серьёзно проговорил он, - Пойдём со мной.
   Если он пойдёт, его изобьют и всё обойдётся. Может, будет чуточку больнее, чем в прошлые разы, да только они не знают, чего стоит боль. Если он не двинется с места сейчас, хозяин придумает какое-нибудь новое издевательство. "Принеси мне мои тапки, Колин!" На миг в его глазах промелькнула прежняя покорность. Он опустил голову и дёрнулся было, но Стас уже стоял рядом. Его ладонь, твёрдая мозолистая, накрыла дрожащую ладошку Колина.
   - Всё, точка, - проговорил он, тепло глядя на мальчика, - Он никогда больше не ударит тебя.
   - Иначе что? - хозяин ещё не ушёл, ещё он мог вернуться. Маленький трус Маккиавели мог ещё исправиться. Подбежать, обняв его колени, получить пинка и, покорно всхлипнув, зашагать с ним до квартиры.
   - Иначе? Я тебя убью, - как и прежде спокойно проговорил Стас, - надеюсь, с тебя хватит.
  
   Ребёнок морщился, не желая умирать. Открывал рот, но из него не вылетало ни одного сморщенного звука. Влад видел, как человечек выворотился наружу, словно червь из земли и сразу оглох, почуяв вокруг враждебную тишину. Глаза безнадёжно вбирали в себя мир, стараясь либо сродниться с ним, либо вытолкнуть вместе с первым криком. Сухой тяжёлый воздух отступил от младенца, оставив лишь синеву на его лице. "Давай, кашляй, скотина!" - взмолился Влад, но было уже поздно. Тонкий сизый луч вспорол пространство, Коринец застучал зубами от холода. Глупый малыш стукнулся о свет в поисках тепла, попытался распрямиться, не желая встречать смерть согнутым, но божественная искра уже оставила его и лишь тонкие, за мгновение высохшие губы шевелились, пытаясь исторгнуть крик, которого уже никто не ждал.
   - Бегите! Бегите скорее!
   - Случается, что здесь и рожают, - Горавски подмигнул Владу, кивая на безымянную женщину, которая в отчаяньи тянулась к своему ребёнку, но того уже унесли. - Представь себе, несколько поколений, которые ничего кроме Палаты не видели. Вряд ли они согласятся с твоими друзьями, что где-то в далёком незапамятном сне есть лучший мир, который так прям и ждёт, чтобы его открыли.
   Но он где-то был, хотя в это сложно было поверить. Когда они отправились на очередной вырвавшийся из памяти квест, Сига безмолвно остановила его, бросив случайный взгляд в бездну души. Ключи от квартиры тяжёлым грузом полетели по лестнице. Лёша давно умчался вниз, будто бы стрела, чуть видимая, немощная обнаружилась на облезлой коридорной стенке.
   - Сига, - только и смог произнести Влад, - ты что-то забыла... у меня?
   Он уже забыл о том, что её не было у него сегодня, что она всё это время проторчала за его дверью, как послушная псина.
   - Почему люди неумные, даже, можно сказать, глупые, имеют компьютеры, одежду, зарплату куда лучше, чем у тебя? - проговорила она, уставившись в пол, где цвела размазанная голубая стрела столетней давности.
   - Значит, это умные люди, - пожевав губами, ответил Влад, - им повезло больше. Нет, он хотел, чтобы она спросила его про другое, но другого не было, она лишь смущённо улыбнулась и поглядела на него виновато.
   - У тебя ключи упали, - улыбнулась она, и они пошли искать лучший мир, который какой-то дурак запрятал глубоко в их липкий, разваливающийся на части шар, на котором им было суждено родиться.
   Уже в который раз они проходили пыльными скучными коридорами, которым не было конца, Коринец удивлялся, как такие лабиринты могли поместиться в скромном трёхэтажном здании. "Наверное, он водит меня кругами", - решил Влад, попытавшись запомнить дорогу до Палаты. Он различил среди однообразной серости детские шкафчики с помятыми фруктами, перевёрнутыми бананами, яблоками, угадывался даже ананас, выцветший, наверное, заплесневелый.
   - Как ты думаешь, что там? - кивнул на них Горавски, когда они проходили мимо. Дверца одного шкафчика едва держалась на разболтанной петле и, словно отзываясь, привычно заскрипела.
   - Панталончики, памперсы... детские вещи, - неуверенно пробормотал Коринец, - мало ли что нужно детям...
   Они похожи на гробы? Сейчас Горавски откроет один из них, и там окажется умерший малыш или того ужасней...
   Колин.
   - Там оружие, - бросил добрый доктор, - забыл что ли, с кем связался? Ты помнишь маньяка, который там, в вашем раю, убивал маленьких девочек? Не задумывался, что он может оказаться среди вас?
   Влад задрожал. По спине его забегали капли пота. Горавски знает обо всех, значит, убийца, наверняка здесь. Да и могло ли быть по-другому в этом бредовом мире? Хотелось осторожно выведать у Самуеля побольше о маньяке, но тот не хотел ничего говорить, а лишь погрозил тоненьким пальчиком:
   - Пойдём скорее, мы и так оставили твоих друзей без внимания.
   В холле тонкий, похожий на струну мальчик играл на скрипке. Виновато выпиливал заученные домашние задания. Он не знал, куда двигаться дальше, а направляющая стрела была давно потеряна.
  
   Они в полутёмной комнате, запахи пота, пива, старой мебели, дешёвых сигарет, дребезжание разбитого радио.
   - Не бойся, - сказал ему Стас. - Здесь тебя никто не тронет. Здесь, такие же, как ты, обиженные жизнью, брошенные на произвол судьбы.
   - Зачем он нам? - лениво процедил Трон, - кто уверен сейчас в каждом из нас? Пари держу, он продаст всех и спасибо не скажет.
   Ретли что-то черкал в блокноте, ему не было ни до кого дел.
   - Он один из тех, ради кого мы всё и начали, - Стас не возражал никому и ни с кем не соглашался - ему всё и так было ясно. - Осчастливь одного, если уверен в успехе наших идей.
   - Ты посмотри на его рожу. Мне с ним в одной комнате-то страшно находиться.
   - Ыы, - бросил он диковатый взгляд в сторону собравшихся. Всю эту ночь он без сна провалялся на койке Стаса, а тот виновато сопел на полу, оберегая чужой покой, не решаясь даже сходить в туалет.
   - Он ещё не в себе. Пригласи какую-нибудь из своих девушек поговорить с ним. Они же у тебя все идеальные, у них должно получаться. Ему не хватало тёплых слов в нашей деревушке Молчанке.
   - Не так много у меня девушек, - буркнул Трон, - чтоб их напрасно тратить на какого-то идиота.
   - Приведи Липу, - будто и не слыша возражений, проговорил Стас, - она самая смышлёная.
   - У меня на неё свои планы, - пробубнил Трон, укрывая взгляд в темноту угла, - обойдёшься.
   - Значит, решено, - Стас оглядел собравшихся, будто каждого спеленал и вынянчил, - у кого какие новости?
   - Четвёртая и восьмая школа с нами, - проговорил Калитин, - в следующий раз обещали прийти, сегодня не могут.
   - Я поражаюсь людям, - улыбнулся Стас, - откуда они вообще берутся.
   - Сам ведь приводишь с улицы, - хмыкнул Трон, не слишком-то радуясь приходу новых людей.
   Дрожащая лампочка вызревала в углу во что-то ослепительное, выжидала, затихая, чтоб потом внезапно нахлынуть на запылившийся мрак. Колин даже зажмурился, ему тяжело было вот так сразу прощаться со всей тьмой, что скопилась внутри.
   - Сказка, - торжественно провозгласил Ретли. - В ней папа Беляш и мама Беляша, а у них есть детки маленькие беляшики.
   - Ураа! - раздалось из разных углов, где осталось меньше всего света, и потому люди там ещё были не определены, - Ты её всё-таки родил?
   - Один богатый миллионер попросил, чтобы его после смерти положили в простой деревянный гроб, - начал Ретли, воскресший его голос обретал уверенность. - Как вы думаете, зачем?
   - Ты мой Незнанский, - ядовито процедил Трон, - как же нам, простым смертным, отгадать? Ну и зачем же?
   - Чтобы он и там мог начать свой, кажется, беляшный бизнес с нуля, - отчаянно выбросил Донован следующие фразы. Его взгляд пытался обнаружить Колина, но потерялся, запутавшись в собственных буквах.
   - А что твоя мать? - Стас на мгновение заметил в глазах мальчика тёплые огоньки, но они тут же погасли.
   - Она выздоровела, - равнодушно проговорил Колин, уставившись в пол. - С ней всё хорошо. Давайте слушать вашу грёбанную сказку.
  
   Влад пожевал губы, переминаясь с ноги на ногу, поискал полоску немытого коридора за дверью, вдохнул пугающе знакомый женский запах.
   - Меня выгоняют из общаги, - он помялся, нерешительно выдохнул, - можно мне пару дней перекантоваться у вас?
   И они стали жить втроём. По очереди ходили в соседний супермаркет за хлебом и отыскали заброшенную церковь, где Лёша и Сига занимались любовью, а он стоял неподалёку, курил, слушал не прекращающиеся крики. "Он ведь делает ей больно, - мелькало в его расстроенном мозгу, - он не заботится о том, чтобы ей было хорошо, а только удовлетворяет свою гнусную потребность. Он не умеет быть нежным. Со мной ей было бы лучше".
   Лёша постоянно где-то учился, ему удавалось числиться сразу в нескольких вузах, знать в лицо всех преподавателей, но при этом не посещать занятия и считать их ложной стрелой, уводящей в бессловесные дебри.
   - Что я нашёл, не представляешь! Заброшенный трёхэтажный особняк! Возьмём и с Сигой слазим туда!
   - А без неё нельзя? - он старался, чтоб его вопрос прозвучал как можно более равнодушно, - это же опасно, чуть не туда ногу поставил, и учись чирикать.
   - Сига же первой потом на нас напустится, - расхохотался Лёша, покрутив пальцем у виска, и Влад почувствовал себя слабоумным, - Тебе-то ещё ничего, а мне достанется по полной программе. Если хочешь, сам с ней говори, но за последствия я не ручаюсь.
   Влад тоже не ручался за последствия. Если крыша едет, вовсе не обязательно на неё забираться. Говорить с Сигой он не мог, она могла посмотреть на него так, что и без крыши полетишь в заповедные страны.
   - Пошли, пошли! Потом дочитаешь свой Декамерон, - Лёша выхватил у него книгу, отбросил её на полку, та виновато стукнулась о стену и упала на пол. - Скажешь ей, что это ты придумал. Тебя она точно послушает. А то я достал уже её со своими похождениями.
   - Мой номер был выбран из десяти тысяч! - Сига сияла, в её светлых глазах лучились ангелы, она, конечно, не хотела лезть на эту чёртовую крышу, но не смела что-то возразить. - Теперь мне нужно только ответить "Да" и случится что-то грандиозное.
   - А ты скажешь "нет", - бодро начал Влад, но она подошла и обняла его, и все дальнейшие слова смешались, словно рухнули с крыши какой-нибудь заброшенной больницы, где им предстояло встретиться снова. - Да, да, мы очень давно не виделись.
   Колин вышел из каморки, сперва, как и прежде, потерялся в огромном пространстве палаты, потом заметил опору и подошёл к женщине.
   - Это и правда я, - ответила Сига на немой вопросительный взгляд Колина. - Он ведь рассказывал тебе...
   Колин кивнул виновато и отрешённо.
   - Он не узнает меня, и это для него будет хорошо. - Для него любовь - это обладать, радоваться своим ничего не значащим успехам, надеяться, зная, что органы надежды давно а-тро-фированы. Здесь он стал другим, здесь ему есть кого оберегать, по-настоящему, бескорыстно. Я не хочу, чтобы он снова стал прежним.
   Увы, это теперь не могло зависеть от неё. Но прежними все они не могли стать, даже если бы очень захотели.
  
   Она долго ковырялась в замке, ключ проворачивался, хрипел, кашлял, то и дело норовил провалиться сквозь замочную скважину в тепло жилого помещения. Наверное, ей бы хотелось, чтоб он помог, но нужные слова застревали в нём, пропадая, так и не появившись на свет.
   - Когда революция победит, Стас прикажет здесь поменять замок, - оправдывалась Липа. Ключ издал неестественный хрип и затих, они, наконец-то попали в тёмный пыльный полуподвал. Колин выдохнул, и невысказанные слова покатились по лестнице. Тоненько взвизгнула кнопка выключателя.
   Ощущение было такое, словно он вновь угодил в свою ссудную лавку. Только здесь было немного просторнее, даже вмещался диван, а потолок был чуть повыше, Маккиавели не стукался об него головой. Впрочем, за последнее время он съёжился, в толпе его было и не разглядеть.
   - Располагайся, будь как дома, - ей нравилось ощущать себя хозяйкой, пусть даже этой подслеповатой комнатушки, и мальчик понимал это, - сейчас я найду чайник, чтобы было веселее.
   - Откуда здесь чай? - удивился Колин, - Я надеялся найти здесь только старые воспоминания.
   - А это всё Гришкины запасы, - улыбнулась девушка, - он оставил здесь немного, чтобы чайному богу не было обидно.
   Маккиавели ждал, когда Липа за него возьмётся, и не знал, чем она может ему помочь. Чай душил, обжигал, мял ему горло, травил заползших в его сознание ледяных безразличных червяков.
   - У тебя рабское сознание, а Стас и Трон говорят...
   - А если не заслужил другого? - Колин не хотел перебить её, так получилось, - мог добиться, но не сложилось. А значит, и говорить об этом не нужно.
   - Почему ты не хочешь навестить свою мать? Она ведь беспокоится о тебе и любит тебя. Ты спас ей жизнь.
   - Захотела бы она брать эту жизнь, - Колин ударил в свою хрипящую грудь, - узнав какой ценой она ей досталась? Да и она не пыталась меня найти. Всякие шкитуны давно рассказали ей, кто я.
   - Она всё равно тебя любит, - Липа старалась изо всех сил, да только б ей не знать, чего на самом деле стоит любовь. - Ты бы мог принести ей, например, цветы. Она ведь не только мама, но и женщина.
   Не люблю цветы. После них всегда остаётся бумага. Как на кладбище.
   - Почему нельзя писать "Булашная" или "Малако". Кто вообще придумывает правила? - он понимал, что уходит в сторону от связного разговора, но остановиться уже не мог, - Каждый ведь решает не по правилам, что и кого любить.
   Чай томил его, Колин выпил бы его залпом, но тогда Липа наверняка придумает для него что-нибудь другое.
   - Ты ведь проводишь меня потом? Сейчас по городу ходит маньяк и убивает всех подряд, знаешь?
   Колин пожал плечами. Они ведь всё равно все умрут, если пойдут за Стасом, так что лишний день ничего не изменит.
   - Пойдём, - выдохнул он, - знаю, ещё не пора, время детское и я ещё не пришёл в себя. Но эта комнатка тем хороша, что мы можем сюда вернуться.
   - Как глубоко можно уйти в себя? - Липа и не пошевелилась, лишь по губам её скользнула лёгкая улыбка. Она думала о ком-то, Колин не хотел ей мешать. Он переминался с ноги на ногу, втягивал вытекающий из носа чай, а потом вдруг увидел...
   электрические розетки на дорогах. Каждый мог подойти и зарядить свою мобилу, получить энергетический заряд, но сегодня им хотелось выбросить телефоны в реку.
   - Ты любишь его, - вздохнул Колин. - Ты счастливая.
   Он не стал больше смотреть её прошлое. Всё равно его было уже не вернуть.
  
   - Ты наш Васька блаженный, - улыбнулся Ретли, войдя в каморку. Маккиавели пробубнил ему обнадёживающие слова, но тот, конечно, их не понял. - Пойдём, обсудим наше скорое возвращение в мир живых. Ты ведь хочешь домой?
   Жасмин-Бурдынчик насторожённо смотрел на них, готов был заползти в голову каждому, но ведь они были безмозглыми, наверняка там внутри было бы неинтересно. Это им приходилось мириться с бредовыми мыслями каждого.
   - Вы не понимаете... Там, там ад, - пытался остановить их Влад, глаза его бегали и ни на ком не находили приюта.
   - И мы прошли столько, чтобы узнать очевидное? - Донован нахмурился, взгляд его невольно бросился наружу, сквозь оконную решётку.
   - Иногда оно не поддаётся и в самом конце, - вздохнул Влад. Дом вырастал из его сознания, надвигался на мысли, заслонял их. "Надо донести об этом сборище". Но мысли укатились уже далеко.
   Тогда были в моде объёмные свитера, чтобы прятать за ними подхваченные с улиц осколки чьих-нибудь душ. Ветер заползал в его свитер, опрокидывал вместе с шестнадцатью этажами, готов был застудить, а то и вырвать сердце. Город остался внизу, мокрый, подрагивающий, Коринец не решался даже на миг опустить взгляд.
   - Мы зондируем почву! - шутил Лёша, сбивая Влада с привычного ритма мыслей. -Если не свалимся за минуту, Сига нам поможет.
   "Толкни его, - стучало в его голове, - крыша скользкая, зацепиться не за что. Потом скажешь, что сам упал, несчастный случай, все дела".
   И тут Лёша поскользнулся. Он пытался удержаться на скользкой крыше, тонкая его фигурка дрожала, но не находила опоры. Трясущиеся руки искали за что ухватиться, хоть какую-нибудь завалящуюся антенну, и не находили, черпали воздух. Невольный крик его разорвал такую романтическую и возвышенную тишину. Влад дёрнулся, у него тоже поехала нога, на миг он увидел черепную коробку, разбитую, полную червей, стало тошно, желудок подскочил к горлу - Кооолин! - но он в последний момент выправился, из последних сил вцепившись в ощущение своей важности и незаменимости. Чёрт, тогда он ещё думал, что всё без него покатится колесом, а сам на деле был только одной из его разболтанных спиц.
   - Держись, - прошептал он, накренившись, ногтями царапая противную склизь крыши, а в голове истерично били молоты: "Если он ухватится за меня, мы шлёпнемся на мостовую вместе.
   - Вы затеяли обнимашки на крыше, а меня не позвали? - донёсся вдруг до него такой родной и осуждающий голос. Владу стало стыдно, он понял, не видя девушку, что она тоже дрожит, пусть находясь в безопасности, но дрожит за него. И сперва взгляд зацепился за осмысленное солнечное пятно, а потом нога нашла сухой ровный участок и они обессиленно рухнули туда. Солнце скособочилось и укатилось за их спины. Сунулось в заплатку какую-то на чердаке. "Ну, хоть Сиге от него светло", - облегчённо выдохнул Коринец. Ему хотелось поскорее спуститься вниз, и чтоб всё было по-старому, они зажили бы снова втроём... ну раз, по-другому он не может.
   - Чёрт, Влад, а я бы упал, представляешь, бухнулся бы с шестнадцатиэтажной высоты! - его ещё можно было подтолкнуть, но не хватало сил даже поднять руку, - Вам с Сигой потом пришлось бы меня с асфальта соскабливать.
   - Зато ты бы летал, дурачок, - небрежно бросил Коринец, - ты не знаешь, чего стоит это постоянное хождение по дерьму.
   - Наверное, я ещё не готов для того, чтобы меня вытолкнули из гнезда, - лицо Лёши всё ещё дёргалось, - теперь я до регистрации не очухаюсь.
   - До чего? - не понял Коринец, - Ты придумал новый квест, а со мной не посоветовался?
   - Я думал, Сига тебе сказала. Ты приглашён. Среда, Советский загс. Форма одежды парадная.
   - Брак - это когда не получается сообразить на троих, - попытался пошутить Влад, поняв, наконец, что к чему. Чёрт, они же всегда презирали условности, хотели свить гнёздышко на любителя, где и втроём можно быть счастливыми. Холодные противные мурашки побежали по его телу - вот и всё. Надо только разбежаться, и окажется, что всё происходящее на этой чёртовой крыше только сон.
   - Адьёс досвидос, - бросил ему на прощание Лёша.
   - Моё подушко, - буркнул Влад и пошёл спать.
  
   Холодно, им, разучившимся бодрствовать, было не уснуть. В палате воздух замирал, сжимался, таился в уголках губ главных персонажей. Их не спасали протёртые, бесцветные одеяла, кожа трескалась, холод проникал в сердца. Грелись лёгким огоньком сигареты. Пускали по кругу и вдыхали, лишь ненадолго удерживая в себе невесомое тепло. Натка больше кашляла, будто надеялась прогнать красное пятно на стене, но оно ядовито чернело, собирая в себя ночные страхи.
   - А мы спать ляжем и не проснёмся? Мы замёрзнем и проснёмся где-нибудь не здесь...
   - Палата всюду, - вздохнул Коринец, - бесполезно искать что-то ещё. За время, проведённое здесь, мы и видеть-то разучились.
   - Моя очередь, - беззлобно сказала Лиза и выдернула сигарету из его рук. Он не успел сделать ни одного вдоха.
   - А потом я, - присосадился к ней Ретли, не стесняясь, засунул пальцы ей в трусики при всех, но девушка оттолкнула его.
   - Влад, есть минутка, - в её голосе звучала непривычная для этой комнаты решимость, и он испугался, сразу же почуяв беду.
   - К вашим услугам, угодливо подмигнул Коринец, - для Вас мне с трудом, но удалось вырвать спасительную минутку. А потом дела снова меня одолеют.
   - Не жить смешно. Смешно жить, - глядя на них пробубнил Донован, провожая их взглядом. Они скрылись в комнатёнке Влада, Ретли и сам уходил туда с Лизой, когда в Палате становилось чересчур шумно или когда Хохотун притаскивал ведро воды и устраивал там всемирный потоп. Но сегодня она ушла туда с Владом. Сигарета дрожала в его руке. Курить её теперь не было смысла.
   - Горавски хочет применить интенсивную терапию, - не стала тянуть Лиза, - ты ведь понимаешь?
   Влад вздрогнул. Он-то прекрасно знал, что это означает. И ещё ему было страшно оттого, что в этот раз Горавски его не предупредил. А это означает, что следующим на терапию может быть направлен и он Коринец.
   - Если это случится, ну... ты понимаешь, - Лиза криво улыбнулась, - сделай это со мной. Как вождь с Макмерфи. Ретли не выдержит, видя меня такой.
   - К сожалению, среди нас тут нет Макмерфи, - он подумал немного, вздохнул и добавил, - И вождя Швабры нет тоже.
   Они вернулись к остальным, их ухода никто не заметил. Влад получил сморщенный огарок и закашлялся, жадно глотая дешёвое тепло.
  
   "Колин и грязь, - скалился в темноте Колин, - вот я и докатился до самого низа. Дальше будет только глубина".
   Теперь он жил в подсобке, прижатой к кирпичной стене, продуваемой всеми возможными ветрами. Он прислонялся к растрескавшимся кирпичам, вдыхал запахи жилья, пытался урвать частицу чужого тепла. Но на его долю уже ничего и не было, если бы малость похолодало, он бы давно уже обнаружил себя замёрзшего, недвижимого, растерявшего последние запасы тепла. Один знакомый дворник разрешил ему ночевать тут. "У меня в этой подсобке и лопаты мёрзнут, - невесело усмехался этот гнусавый, всегда пьяный бородач, - может, ты по ночам их отогревать будешь". Колин поспешно кивал, послушно соглашаясь - сейчас он признал бы землю плоской, лишь бы его оставили в покое. Дворник уходил, подплясывая в дороге, пытаясь угреться в вымерзшем мире. Маккиавели думал, что дома у него также стыло, как и здесь, только постоянно набегающие из единственной комнаты дети и ворчунья жена не дают ему замёрзнуть.
   - Ничего, друг, - Вадик был в этой вымерзшей подсобке, хотя на самом деле они ещё не встретились. - Здесь можно жить, если не будешь бесить нашего доброго доктора Горавски. Я вот здесь пятый год и не жалуюсь. А что, кормёжка, кол ёса, развлечения. И пенсия мне на карточку капает.
   Единственное, что он чувствовал, как на потолке собирались нерешительные капли, чтобы в один момент пролиться на них.
   - Будешь жаловаться - побьют ещё больше, - предупредил его Гужинский. - Мало тебе досталось на баррикаде? Чего ты вообще туда попёрся? Отсиделся бы дома, слушая Кисс. Вообще-то здесь есть даже музыкальные инструменты. Правда, расстроенные, говорят, здесь одно время было музыкальное училище.
   Хохотун начал движение за стенами подсобки. Это был страшный, уверенный в себе детина, умеющий выполнять приказы. Сейчас он дёрнет едва живую, исписанную неприличными словами дверь, она отзовётся гулким ледяным дыханием.
   - Я воспитывался в детдоме, и когда мне было одиннадцать, меня привели в спальню к старшим ребятам и сказали, что я должен отсосать у трёх самых сильных. Ты бы, я знаю, попытался бы вырваться, что-то доказать и тебя избили бы до полусмерти и всем потом было бы плохо, включая директора, который допустил этот беспредел. Я всегда мыслил рационально, знал, кого можно сдавать, а кого не следует. Ну, ты уже догадался, школу я окончил с золотой медалью, поступил в лучший вуз нашего засранска. Но учиться, сам понимаешь, у меня не было времени. А любой диплом можно получить просто так, если иметь сноровку.
   Колин слушал Гужинского, но слов в ответ не находил, они комом скапливались в его глотке, горчили. Потом он, ковыляя, добрался до сортира и его вырвало. Зловонная жижа потекла по спутанным венами ногам. Он стоял и видел, как всё было, замечал морщины на лицах детей, думал, что плачет, хотя это были только капли, отмирающие с крыши подсобки. Его нарядили в женское платье, накрасили личико помадой и пустили бегать по спальне. Потом, когда устали ржать, захлёбываясь от рваного смеха, главный подошёл и толкнул его на заплёванный пол. Это было сигналом. Улыбки с рож парней как ветром сдуло. Он не делал даже попытки вырваться, только улыбался: "Какие вы крепкие, какие вы сильные". Упрямый настойчивый стук в дверь подсобки. Хохотун, я тебя не знаю, убирайся!
   Он ведь сделал выбор, он защищал себя, иначе его бы могли убить или искалечить... От оправданий Вадика Гужинского, а может, и Колина Маккиавели, ему самому легче не стало. Можно было проникать в несколько измерений, но они были похожи друг на друга и отличались лишь сменой масок у главных персонажей, а планета была та же и боль не проходила. Он пытался поцеловать его руки, но тот скоро повалил его на пол, бил ногами, тяжёлыми, пыльными, мелькали тонкие трещинки на ботинке и отпечатывались на его сетчатке. Гнида, я тебя научу быть послушным! Насвистывал какой-то популярный мотивчик. Потом мочился долго, сплёвывая жёлтой прокуренной слюной. Невольно прикоснулся к его ягодицам. Не хотелось чувствовать, а лишь открыть глаза и понять, что тебя больше нет.
   - Что нужно сказать? - Арнольд выдохнул тяжёлый табачный дым, ухмыльнулся.
   - Прости меня... за то, что я сегодня не в форме, - заученные слова сползли с его губ и растворились в полумраке палаты. Он очнулся, Стас в его подсобке ёжился, скованный смятым пространством подсобки.
   - Так вот, значит, где ты обитаешь, - приветливо улыбнулся он. Липа пряталась за его спиной, удивительно, как здесь им всем хватило места. Наверное, остальные тоже пришли к нему и мокли сейчас, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться.
   - Почему ты не приходишь? Тебе у нас не понравилось?
   - Понравилось, - ему было тяжело выглатывать ничего не значащие теперь слова, -потому я больше не приду. Я не заслужил того, чтоб за мной ходили как за смертельно больным.
   - Может, мы невольно сказали что-то обидевшее тебя? Я вечером усталый и рассерженный могу такое ляпнуть, а потом не сразу и вспомню, что нёс ахинею.
   - Что ты, - Стас, может, и был хорошим, но ему нужно всё объяснять, а сил хватало только на то, чтобы выпутаться из лишних воспоминаний. Ему нужно было найти Влада, не дать ему сломаться. - Вспомни оконные стёкла, когда сам будешь разбиваться на осколки...
   - Что? - не понял Стас.
   - Что? - испугалась Натка, - Влад, он... он, кажется, что-то сказал.
   - Только то, что ты уже слышала, - бросил Влад, прислушиваясь к тяжёлому неравномерному стуку капель, - в любом случае он сейчас далеко.
  
   Тогда ещё была видна опустошающая даль, вбирающая его обычное, легко предсказуемое будущее. Да, тогда он полагал, что ещё молод, а больше ни о чём и не думал, потому что рядом шагала девушка, вечер был ярок, предсказуем и обещал продолжение в тесной съёмной комнатушке с выходом на ближайшую свалку.
   Он принялся разбрасывать вокруг себя мусор, в глазах его вызревали дьявольские огоньки.
   - Там нет никаких книг, - Зелёнка заранее фыркнула. - Пошли бы в макдональдс, я хочу...
   - Есть! Я уверен в этом!
   Из-под прелых листьев он вытащил библию, сморщенную, пожелтевшую. Половина листов там была выдрана, вероятно, на курево.
   - Стоило ли так нервничать, - пожала плечами девушка, - это всего лишь книга, да ещё и никому не нужная. Теперь ты этими руками будешь ко мне лезть.
   У него вдруг возникло страшное желание её задушить. Сжать лёгкую тонкую линию, сперва наметить место сгиба, потом быстро, не разбрасываясь лишними моментами, завернуть уголок.
   Библия лежала у него на коленях. В холле Колин играл на скрипке, примеряясь звуками к окружающему пространству.
  
   Вышло, теряясь в тёмных антеннах смрадное солнце. Не зная путей к отступлению, оно увёртывалось от летящих камней, сквозило по пустым холодным окнам, не находя покоя и приюта. "И я, и я блуждаю с ним, - подумал Колин, но потом одёрнул себя. - Пустое. Сравнил, тупица, себя с солнцем. Не то, что греть, светить не умеешь".
   - Колин, - прошептала ему Оки, - там нет полицаев. Там, там...
   Он посмотрел и вздрогнул. Против них вышли такие же измотанные с пустыми жёлтыми глазами люди. Вчерашние соседи в трамваях, крайние в очередях, кажется, мальчик узнал несколько лиц, хотя они сливались друг с другом, прикрываясь упавшим солнцем.
   - Ростбиф, - проговорил он, едва переварив в себе это слово, - ты с ними.
   - У меня матка больная, а здесь хорошо платят, - толстяк не глядел виновато, не щурился. Он знал, на что Колин был готов ради денег и догадывался, что тот не будет его упрекать.
   - Мы тебя убьём, скотина! Пустим на колбасу! - Оки толкнула толстяка, но он удержался, угрюмо бросив вниз взгляд, потом, опустив голову, подался к своим.
   - Пойдём, - Колин легонько ткнулся в её спину, - Надо притащить ещё несколько парт. Оставь его. Ну, посмотри, какая теперь из него колбаса. Из него теперь и каши не сваришь.
   Они двинулись к разорённой школе, путаясь в оставленных жизнях, собирая с асфальта обломки слов. Где-то ещё горели фонари, но свет их был рассеян и слаб, он пришёл чужим в этот день, как и они. Колин скользнул взглядом вглубь этого света, но обнаружил лишь голую фонарную пустоту.
   - В конце жизни я окажусь в детской кроватке с решётками, ну, с боковой сеткой, - проговорил он.
   - В голубом домике будет играть Тремп или хотя бы Пинк флойд, - Оки улыбнулась, - мои матерята отправятся за водкой, и мы их не дождёмся. На газу в старом чайнике будет кипеть наше детство.
   - А слон, - вспомнил Колин, - он с тобой?
   - Я его подарила Гришке. Не судьба. Но может, ещё в этой жизни он ещё доберётся до тебя?
   - На этой планете жизнь - это сплошное бегство от кормушки к унитазу, - вздохнул мальчик, - я не помню, чтоб слишком уж мучился при её создании.
   - Это твоя планета, - проговорила Оки, касаясь дрожащей ладошкой его щеки, - Планета Маккиавели.
   - Твоя планета может упасть, - отшатнулся Колин, - на губах у неё выступит пена, а потом она задрожит, будто бы от холода.
   - Я знаю, - кивнула девочка, - я буду её держать, чтоб она ничего себе не повредила.
   - Постарайся... уцелеть, - рассыпающимся голосом произнёс он, - иначе я себе не прощу, что не удержал тебя.
   В школе они встретили Ретли, он черкал что-то на помятом листе бумаги. Вероятно, как раз в пору восстания к нему пришла гениальная мысль, и он цеплялся за неё, не желая умирать.
   - Слушай Оки, а ведь я же убийца, - сказал Донован, вконец запутавшись в своих записях.
   - Да, маньяк, - согласилась девочка, - а ещё сексуальный извращенец в придачу. Ничего, я знаю, кто настоящий преступник, потому тебя не боюсь.
   Калитин, усталый и выдохшийся - именно ему Стас поручил возводить южный ряд из парт - заметил, кивнув Колину.
   - Эх, жить будем, говорить будем,
   А когда помрём, так другим дадим!
   - Почему он меня задвинул в самую задницу? - ругался Дорис, - потому что думает я перебегу к плохим?
   - Нет, потому что старался тебя уберечь от них, - объяснял ему неизвестный, - уберечь от твоей слабости и от твоей силы.
   - Надеюсь, я ничё выгляжу? - звучали и женские голоса, - а то на меня даже не смотрят. Мне кажется, по секрету тебе скажу, что Стас вообще гей.
   Колин подхватывал случайные обрывки слов, но они не могли его согреть. Уставшие от жизни люди здесь и общались друг с другом вынужденно. Слова лениво кружились в воздухе, не зная к кому прибиться. Нужно было найти Влада, но его здесь ещё не было, лишь голос его виновато звучал в сознании мальчика:
   Я сделал всё, что мог... Это не моя революция... Им не причинят особого вреда...
   Он лёг на парту, обхватил её, но даже не смог сдвинуть с места. "Надо позвать на помощь", - подумалось ему, но сил не было. Оставалось надеяться, что девчонке надоест болтать с Донованом, и она вспомнит о нём.
   Голоса стали отчётливей, но вместе с тем из них вообще ушла уверенность. Казалось, на баррикаду выходят пожилые женщины, которым надоело болтать на лавочке и они выносят с собой остывающие кухонные проблемы.
   - К нам придут санитары. Надо накрасить губы. Можно, я возьму твою помаду? У нас же всё равно один цвет.
   - Потом вернёшь, - Колин узнал эти безразличные, ничего не выражающие нотки, это был голос медсестры, что ходила за ним. - Хохотун уже заглядывал, искал ваше величество.
   - А пациенты? - неуверенно проговорила одна из медсестёр, - Нам велели не спускать с них глаз.
   - Да что ты, они накачаны лекарствами по самое немогу. До приезда Горавски не очухаются.
   Парта под ним чуть скрипнула, и если мальчик не весил бы ничего, то всё бы пропало. А так планета Маккиавели ещё на орбите - ха-ха. Пальцы его сжались, грубое некрашеное дерево было тёплым и зовущим.
   - Бегите! Бегите скорее!
   Всего себя он вложил в этот крик. И когда ничего не осталось, он с удивлением посмотрел на куклу, беспомощно раскрывающую беззубый рот, распластавшуюся на скользкой простыне. Понял, что выкрикнул всего себя, что осталась оболочка, высохшая, бесполезная, вся в пигментных пятнах и морщинах.
   Влад услышал первым и понял, что надо делать. На виноватые оправдания всех подряд времени уже не оставалось.
   - Идите через тот коридор, - он не был точно уверен в направлении, но надеялся, что они разберутся. Ведь второго шанса всё равно не будет.
   - Там выход? - испуганно проговорила Натка. "Она сомневается", - подумал Коринец и понял, что сам бы на её месте сомневался бы тоже. Ведь Палата была им всем...
   - Шкафчики... ну, как в детском саду, - вырвался Влад из паутины мыслей, готовых снова овладеть его разумом. - Вы не ошибётесь. Там... ну, в общем, вам это пригодится.
   - Ты, правда, не хочешь с нами? - Натка не понимала, как здесь можно остаться, когда ничего уже нет.
   - Нет, - ему некуда было возвращаться, - ты же видишь, книги повсюду разбросаны. Надо навести здесь порядок.
  
   Они стояли уже целую жизнь, и ничего не улавливалось: ни движения, ни шелеста впереди, словно там, вдалеке, ничего уже не было. Даже стрелу никто не додумался нарисовать. Но вдруг самый дальний среди них чуть задрожал, и все они зашевелились, судорожно ожидая, переминаясь с ноги на ногу, будто в том ощущении впереди было что-то величественное.
   - Странно, - не понимал мальчик, - это ведь такая маленькая точка. И мы в неё влезем?
   - Не только мы, - успокоил папа, - а все эти бабушки и дедушки, и тётя Пана, и я. Никого не забудем.
   В парке зелёным бородавчатым чудовищем командовал невзрачный дядька с большим носом и в разноцветном колпаке. Горки исчезали, таяли в розовой предзакатной луже. Новый год виновато серел, таясь в обёрточной бумаге. Наверное, дядька никогда не любил детей, но возможность закалымить заставляла его притворяться дураком.
   - Кто не боится нарисованного злодея? - конфета появилась из его рукава словно по волшебству, но мальчик заметил грязный рукав рубашки, жёваную, потерявшую изначальный цвет ткань. - Кто хочет стать победителем чудовища?
   - Это же картонный щит, а вовсе не чудовище, - шептали ему подряд все родичи, - это проще простого его одолеть!
   - Злодей смеётся над вашими трусишками!
   Владик вдруг увидел на его клыках кровь. Наверное, она оказалась там случайно, кругом были другие картонные фигуры, вон сколько красного ушло на скалящегося деда Мороза.
   - Кто хочет сразиться с ним и победить злодея?
   - Я-я-я! - закричали мальчишки хором. Каждому хотелось получить конфету, пусть даже обманув непутёвого ведущего в клоунском колпаке.
   Владик неуверенно отодвинулся в сторону и ничего не ответил.
  
   Эпилог
   Колин стоял в проёме разрушенного здания, он не знал, что о нём скоро забудут те, кто вообще замечал его существование. Они глядели на него, но не могли увидеть. Их тревожные взгляды искали охрану, парней в форме, ментов, чёрта лысого. Они удивлялись, что конец света ещё не наступил.
   - Эй, - донёсся до него голос будто бы из далёкого-далёкого прошлого, - я знаю, что вы здесь! Выходите!
   "Не мы, - пронеслось в его голове, - я один".
   Он стоял, а они уходили. Люди, с которыми он прожил всю жизнь. Девчонка, испуганно озираясь, встречалась с ним взглядом. Да, всё хорошо, бегите. Если не будете оборачиваться, глядеть в прошлое и терять время, то сможете оторваться.
   - Смотрите, смотрите! Это же Колин! - девчонка дрожала, показывала пальцем в самый огонь, - он улыбается нам, он зовёт нас!
   - Он умер, Нат, - Ретли тяжело было говорить, звуки падали на землю, будто тлеющие угольки.
   - Но он там! Я его вижу! Нам надо вернуться за ним!
   На этот раз ей совсем ничего не ответили, лишь Донован легонько толкнул её - мол, поторапливайся.
   - Я знаю, что вы где-то здесь, - не поймать этот голос, кажется, он звучит уже из него.
   - Ничего ты не знаешь, - подумал Колин, - Знал бы, давно взял бы нас. Как миленьких.
   Они уходили, выбрались из Палаты, обгоревшие куски людей, обтянутые кожей чудовища, в которых остались тлеющие живые угольки. От здания остался лишь уродливый скелет, съёжившийся, почерневший, но всё ещё опасный. Казалось, что и через тысячу лет он также будет нависать над ещё первобытным миром. Если бы я вгляделся в опустошительную, уничтожающую всё вокруг черноту и заслонился от вспыхивающей с треском вывески, то мог бы его заметить.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Койка пятая.
   Книга исхода
   Часть первая. Падший свет
   1.
   Он не смог бы жить среди бомжей, ночевать на теплотрассе, рискуя ночью быть посланным куда подальше, а то и избитым своими собратьями-однодневками. Он не умел повышать голоса, который всегда, напрягаясь, останавливался в недоумении, что же петь дальше. Он плохо видел: очки с огромными стёклами мешали ему, они словно наваливались на него своей тяжестью. И вот теперь, когда его не было, мы, трое из Тремпа, названного его именем музыкального коллектива, стояли в моей комнате и не знали, что делать дальше.
   - Никто теперь не пойдёт на нас, - вздыхала Соня-скрипачка, размазывала косметику со своего детского личика, сопела. - Наша великолепная четвёрка невозможна втроём.
   Я так не считал, оберегая в себе самом новую песню. Вообще я думал, что нам ещё можно спастись, но группа мешает раскрыться творческому потенциалу её участников, давит на каждого. Конечно, я никому не рассказывал об этом. Пусть сами заметят, что на концерты не приходит никто, кроме наших общих знакомых. И вряд ли это было связано с отсутствием Тремпа. Просто будь мы хоть вдесятером, толку бы не было. Скорее всего, мы упустили свою волну, а подлаживаться к чему-то новому не могли из-за своей категоричности.
   - Что делать с приглашением на фестиваль? - пробубнил молчаливый бас-гитарист Дорис, - Неделя халявной жрачки. Да и нам надо отвлечься. Паальцы устаали срываться опп струны, пальцы восстааали на девичьи луны.
   Я не хотел ехать в этот лагерь. Не потому, что уже ни во что не верил. Пожалуй, я считал эту поездку простой тратой времени, попыткой оживить похолодевший уже труп. Может, нам и дадут деньги за выступление, может, даже предложат выступить в каком-нибудь едва живом ДК, но работать вместе мы всё равно не сможем. Потому что с нами нет Тремпа.
   Его не было уже два месяца и за это время мы не дали ни одного концерта. Про нас стали уже забывать, и Сорвил с "Ливерпуля", встречая меня в универе, улыбался и с не скрываемым презрением спрашивал "Так вы ещё не подохли?" Я старался отвечать что-то маловразумительное, не понятное даже мне самому и проходил мимо. Наверное, это было хуже, чем смерть- шуршать в кладовой присыпанными пылью и нафталином, смятыми в комки однообразными словами.
  
   Наша Лиза перепилит оконные решётки пилочкой для ногтей и выберется отсюда. Так думали о ней в палате. Скрывая улыбку, пряча за пазухой ехидное замечание, Лиза не сердилась, она понимала, что здесь, когда смеются над другими, одновременно плачут над своим горем.
   В первый же день она обследовала территорию. Дальше коридора ей хода не было. Хохотун всегда находился на своём месте. Конечно тогда, когда они не галлюцинировали. Правда Лиза не видела никаких кошмаров - самым страшным для неё было само пребывание здесь - любой сон был бы спасением.
   В первый же день она заговорила с Владом о побеге. Ретли ей показался странным, Натка дурной, из Колина вообще слова нельзя было вытянуть. Влад выслушал её внимательно, сказал, что передаст всё Колину, как-то он умел с ним переговариваться. Ретли, Влад сказал, тоже надёжен, только не надо торопиться ему всё рассказывать. Он обязательно захочет перетянуть одеяло на себя, захотеть руководить операцией и тем самым провалит всё дело.
   На следующий день, скользкий и быстро стекающий под ноги, на обед подали очень вкусное мясо. Это блюдо, как объяснил Горавски, называется Колот, а особенностью его приготовления является то, что каждый кусочек говядины предварительно прокалывают.
   Всем понравилось новое кушанье. Конечно, оно было лучше пустого супа из свекольной ботвы или разваренных макарон. Но Лиза уже чуяла подвох. Да, тогда она была глупой, но уже понимала, что всё неспроста и даром их кормить разными деликатесами никто не будет. От них чего-то ждут, а что они, измученные, больные люди, могут дать в ответ?
   Без двадцати восемь Ретли уже постукивал пальцами по циферблату, ожидая ужина. Но подали ржавую, замоченную на воде овсянку, все переглянулись, приняли остывшее, клейкое кушанье. "Приятного аппетита", - не пощадила Донована Лиза, которой было всё равно, что есть. Ретли ей нравился, но его надо было отучать от мучившего его самого раздвоения личности, вырывать из опустошающих привязанностей, словно паутина цепляющих здесь каждого. Заново учить говорить, читать, писать, словно прежде у него и жизни-то никакой не было.
   - Варёного мозга бы дали, - отмахнулась она от подступающего времени приёма пищи.
   - Дядя Ми... Не дышит! - в очередной уже раз выкрикнула Натка, но никто не отозвался, даже Жасмин-Бурдынчик не скрипнул едва слышно картонными зубами, не пошевелился от легонького сквозняка с того света.
   Дядя Ми не подавал признаков жизни уже несколько дней. Лизе казалось, что он всё слышит и понимает, только не хочет отзываться на пустые одинаковые слова. Потом она также будет вслушиваться в лёгкие колебания воздуха над ними ничего не ощущать, теряясь в тонких гранях между человеческими состояниями.
   - Ты уже не можешь уследить его жизнь, так она глубоко забралась, - неохотно выдавила из себя Лиза. Вообще не хотелось говорить, тратить силы на однообразные жесты, выдохи, движения губ.
   - Мне страшно засыпать. А вдруг не проснусь,- призналась Натка в очередном порыве своих откровений, которые тут лешему сдались. Её красивое детское личико портили тёмные влажные круги под глазами. Она не спала уже четыре ночи, а днём ходила, будто во сне, вскрикивала, если тень на полу принимала уродливые змеиные очертания.
   - Ты умеешь играть на скрипке? - неожиданно вырвалась у Лизы скорая, невымученная фраза. Натка не поняла сперва, потом замотала головой виновато, однообразно. "Она не побежит, - вздохнула потом Лиза, когда они с Владом в его каморке обсуждали планы побега, - её запугали, убедили в том, что других миров, кроме нашего, уже не существует".
   Натка пряталась под одеялом, оберегая драгоценные веснушки. За окном рассыпался на искры душный летний мир, по разбитой асфальтной дорожке рубаха-ветер прогонял сквозь зиму сухие листья.
  
   Утро она ещё вытерпела со всеми, но потом, когда Сорвил откровенно стал подкатывать к ней, объяснила ему, куда надо идти и где его уже заждались. Натянула на плечи рюкзак, затянула потуже шнурки и выдохнула, покинув душные, одинаковые комнаты. Опаздывающее солнце виновато показалось из-под глухой стены главного корпуса, чтоб тут же впасть в проплешину облака. "Не торопись", - шептала она, пытаясь уберечь в невесомой памяти слова новой песни. Собирала цветы, наплевав на обед - во рту её белел одуванчик.
   Едва угадываемая в траве тропинка вывела её на заброшенную железнодорожную ветку. Рельсы порыжели, когда дорога цеплялась за холм, можно было приметить тяжёлый, обросший временем гравий. Калитина подумала, что это кладбище мушек, комаров, мелких птичек, которым надо куда-то деваться, когда жизнь пройдёт. Так и забирает всех железная дорога, на звенящем, забитом до отказа поезде едут они отыскивать притомившееся солнце. Зеленоватым жабьим цветом вспрыгнет оно на отяжелевшую шпалу, чтоб соскользнуть в густой дурманящий цвет.
   Так бы ей и идти, теряясь в спутанных травах, но тяжёлое серое пятно отвлекло внимание, навалилось справа, будто внезапная туча. Развалины? Наверное. Помахав невидимому поезду, она сошла на безымянной станции, улыбнувшись встречавшим её белым одуванчикам-солдатам, готовым уже отправиться за неё в бой на небеса. Но сейчас не хотелось дышать, отпуская по ветру служивых, надо было скорей исследовать тёмные морщинистые камни.
   Это была заброшенная церковь, ухнувшая в белый пух одуванчика, удручающее буйство пустырника, пляску коротконогих клёнов. Встречались даже пшеничные колосья, Калитина не понимала, откуда они тут взялись, как не пропал в кленовом безумии куст костяники. Тяжёлые мухи, лениво жужжа, упадали в невесомый дверной проём, разбивались о незримые камни. Её удивило, что мрачная стена не почернела, не обрушилась, не подмяла своих дурнопьяных командиров. Она вошла в тёмный, обволакивающий своей пустотой коридор и тут же услышала до боли знакомую мелодию. В церкви кто-то был. Страх сегодня не мог поселиться в ней, потому включив для надёжности фонарик, она пробралась по тёмному забросанному мусором коридору в огромную светлую комнату. Калитина не могла понять, как такая комната поместилась в невеликой, почти растворившейся в траве церкви. Со стен на неё смотрели, наверное, интересные в прошлом люди, но прежде суровые и мужественные их черты было уже не разобрать, они слишком долго находились здесь и съёжились, потеряв надежду углядеть, понять, что происходит снаружи.
   Впрочем, один живой человек здесь всё же был. Он мучил гитару, развращая её на звуки, причём мелодии перетекали одна в другую, некоторые она не распознавала и они пропадали, прячась в тёплых гнилых углах здешнего прошедшего времени.
   - Почему вы не со всеми? - удивилась девушка, не узнав очередной мелодии и рассердившись на себя за это, - Там сейчас самая движуха-то и началась.
   - Мне не хватает Тремпа, Карпатова, Гришки, многих старичков,- проговорил парень, его глаза сверкнули на мгновение и тут же снова угасли, - но, наверное, они уже не вернутся сюда.
   - Старичков? - девушка уже готова была рассмеяться, но её смутила измученная, действительно слишком уж какая-то взрослая улыбка.
   - Лиза, - смутившись, девушка протянула ему руку.
   - Стас Ерохин, - осторожно прикоснулся парень ладонью к её руке.
   Они вышли наружу, двоим одновременно очень трудно оставаться в прошлом. Словно подчиняясь им, показалось тонкое солнце, но потом опять увяло, скользнув по седым пушинкам взметнувшегося вверх дыхания. Он невольно задел её каштановую прядь и,кашляя, извинился, но ей было приятно хотя бы на мгновение ощутить тепло человека.
   - Как ты думаешь, здесь построят очередной Маус-хаус?- оглядел Стас тёмные неприветливые дерева, поймал над ними тонкую плёнку неба, - Будет тогда здесь степь с большой юртой посредине.
   - Сорок третий километр, сюда ехать далеко, - пожала плечами Лиза. Ей было всё равно, что здесь будет и какая дура сможет оказаться тут, окружённая обжорками и бутиками. Я хочу обойти все маленькие магазинчики, милый! Полынь, пустырник, клевер, шиповник... Всё равно и через сто лет одуванчики пробьются сквозь дорожную пыль, и какая-нибудь глупая девчонка станет их собирать.
   - А я помню тебя ещё на прошлогоднем фесте с кольцом в носу, - впервые Ерохин изобразил что-то похожее на улыбку, - Вы тогда исполняли "Мы ждём перемен" и ещё пару вещей.
   Тремп тогда после концерта впервые сказал, что в ней есть что-то, пугающее его, но именно так проступает настоящий талант, который на сухой и больной почве пропадёт.
   - В детстве дура была, наделала дыр и вот теперь ощущаю пустоты внутри себя, -после долгого молчания отозвалась она, - я, наверное, тоже здесь в последний раз. Путной музыки уже не услышишь, а пьянка начинается не после концерта, как раньше, а уже с утра.
   У него не было денег, никогда не было, даже купить себе бутылку минералки он не мог, а от грязной воды в туалете дешёвенькой студии, которую мы снимали, всех тошнило.
   -Есть люди, которым не нравится то, что происходит вокруг,- лениво перебирая струны гитары произнёс Ерохин. - Они пытаются всё осмыслить и на что-нибудь решиться.
   -Но ты же присоединишься к ним? - неуверенно проговорила Лиза,- Наверное, им нужна... наша поддержка.
   -Чтоб идти вслед за ними, нужны золотые ноги,- меланхолично вытравил из себя Ерохин. Показал на томящееся в небе солнце, не знающее, за какое облако себя запихнуть, на сколько лучей расщепить свою силу.
   Он наверняка тоже пойдёт вслед за солнцем, постоянно теряя его прячущимся в тени огромных очков взглядом. Недоумённо хмыкнув, Тремп двинется дальше, и тут оглушённое солнце покажется из его кармана.
   - У башен-близнецов на следующей неделе мы все встретимся. Будет много студентов, подойдут и рабочие бывшей стрелецкой фабрики, сажевого завода. Приходи, там ты увидишь много знакомых лиц из старой гвардии рокеров.
   Она вернулась в корпус и как раз и поспела к обеду. Удивительно, ей казалось, что прошла целая жизнь, а ничего не случилось, лишь на второе подали какое-то невиданное прежде блюдо: роскошные сочные куски мяса, выложенные не то в форме звезды, не то креста.
   - Объявим протест вкусной пище! - кричал Дорис, который, казалось, и ехал сюда, чтобы вдоволь поесть, - Мы рокеры, а в нас хотят насильно запихнуть попсовые, сиюминутные удовольствия! Жрите сами ваши куски мяса!
   Соня механически кивала, вроде поддакивала ему, но у самой во рту уже шевелилось что-то бесформенное, жирное. Куски мяса предварительно прокалывают, так ей объяснил Сорвил. Лиза попробовала, ей понравилось. Не всё же макароны с яйцом дома трескать. Хотелось съесть ешё и ещё. Огромная компания музыкантов дружно чавкала, да только это никак не было похоже на общую, объединяющую всех мелодию. Где-то среди рокеров затесался и Влад, маленький, неприметный, успевший даже спрятать в карманы несколько самых крупных кусков. Калитина насвистывала простенькую мелодию, потерявшись среди шума, брани и толкотни. О своём недавнем знакомстве она больше не думала, одуванчики отправились в мусорное ведро. Как-то попыталась найти Ерохина в огромном полупустом корпусе, но отчаялась, когда услышала в дальнем коридоре отчаянные крики случайной рокерской любви. Вспомнила о том мгновении тепла, которое ощутила тогда у церкви и махнула рукой. Всё равно всех здесь разведут на грязные отношения, в последний день творения возлюбленных можно будет обнаружить даже на детской площадке.
   2.
   Аминазин, феноборбитал, сульфазин, дайте ещё парочку сильнодействующих таблеток, обвяжите всемирное буйство капельницами, чтобы наступила вечная гармония в моём бессодержательном мире. Я торчал в своей крохотной съёмной комнатушке в трёхэтажной развалине на окраине города, курил Мальборо и слушал красивую, но глуповатую девчушку, которая извиняющимся тоном объясняла, почему не может остаться подольше.
   -Я потом к бабе Вове. У ней никого-никого нет, даже продукты некому купить. Ходит там какая-то, продаёт вчерашний хлеб втридорога.
   - Так это баба Вова и есть,- я выдохнул липкий дым. Липа закашлялась, помахала миниатюрными, какими-то игрушечными ладошками. - На самом деле по прописке я живу там в твоём районе и всех знаю. Они не меняются, просто проходят, а на их месте оказываются другие, даже лица порой совпадают.
   Зря эта дура приехала сюда искать идеальных людей, ловить припадочную мечту. Здесь, как я уже понял, жили лишь ветхие люди. На первом этаже существовала безымянная бабка с козлёнком. Вонь стояла на весь дом, на звонки и стук она не отзывалась, на угрозы старшей по подъезду вызвать ментов козлина блеяла на весь дом. Наверное, плохо было безвылазно сидеть в четырёх стенах и не иметь даже маленькой надежды выбраться из своей старости, наступившей с рождения.
   - Трон сказал, ты не подходишь, -извиняющимся тоном проговорила Липа, -привычки слишком... дурные. Ты мне нравишься, но... ты понимаешь.
   - Некогда было учиться равновесию, - отозвался я, предложив девушке чай, мило улыбнувшись. Разочарования не было, я понимал, что до идеального человека мне далеко. Может, пожилая пара на втором этаже сможет её заинтересовать. Там жили благообразные бабушка и дедушка, они ни с кем не спорили, ничем не интересовались, по вечерам смотрели новости и негромко их обсуждали. Пусть Трон устроит президиум идеальных и посадит их туда. И неважно, что они не хотят перемен, важно, что перемены захлестнут их, заставят дрыгать руками и ногами. Большинство потонет, но возможно кое-кто и научится плавать.
   - Но ты ведь не будешь на меня сердиться? - Липа улыбнулась, отхлебнула чай, -Мы ведь и так можем видеться у Ерохина, Карпатова да и на разных акциях. У тебя ведь есть старый телефон, которого было бы не жалко? Мы скоро освобождаемся от ненужных гаджетов, переходим к живому общению. У тебя тоже есть шанс!
   Эти наманикюренные пальцы... Такими не выцепить революцию, только ходить по квартирам и предлагать никому не нужные брошюрки, увеличительные очки и средства для похудения.
   - Мне жалко, - отозвался я, - потому приду и выброшу. Освобождение не может быть безболезненным, иначе, что мешает тебе сейчас оставить свой телефон в моём чёрном пакете? Вынесу мусор утром, не переживай.
   - Трон может позвонить, - смутилась она, - а ты вдруг ответишь, и он поймёт не то, что нужно.
   - Ты ведь встречаешься с другим парнем? - поспешил напомнить ей я, - этим сумасшедшим писателем. Вот за него бойся, а с Троном мы уж как-нибудь разберёмся. Говоришь, идеальные люди? Не знаю даже, кого вам ещё посоветовать...
   Моя соседка с третьего этажа работала в управляющей компании бухгалтером. Политикой не интересовалась, сразу же начинала махать руками, когда пытался что-нибудь ей объяснить. Встречалась с молодым директором девятнадцатой гимназии, что в центре, как этому упитанному хрену хватало терпения провожать в такую глушь свою избранницу, я не знал.
   - Ты теперь... живёшь так далеко,- Липа поднялась с места, отставив недопитый чай. - А у нас в городе, маньяк объявился, знаешь ведь. Не хочу, ну попасться ему. Потому побегу.
   Наверное, нужно было проводить её хотя бы до остановки, да только не хотелось встречаться с соседями, выслушивать их однообразные правильные реплики о капитальном ремонте, уборщице лентяйке и перемене погоды. В моё окно, путаясь в воздухе, подгоняемый очередным припадком ветра заглянул странный, почти жёлтый голубь и, словно бы удивляясь, что смог взлететь так высоко, ухнул вниз за очередными дарами местной помойки.
  
   Лиза взяла подушку, заметила, что пальцы дрожат, обругала себя в сотый раз тварью. Ей очень не хотелось делать это своей, но Ретли отчаянно вцепился в пухлую спутницу, согревающую его сегодня, и что-то бессвязно мычал. По грязной наволочке текла слюна, открытый правый глаз Донована подрагивал. Он ничего не видит, сейчас во сне его одолевают сочные девчонки, ему не до тебя. От прелой духоты захватывало уши, сухой шёпот прошлогодних листьев бился в её виски. Неужели я не смогу? Жасмин-Бурдынчик смеялся над ней, это он в углу похрустывает забытые Владом чипсы. Дядя Ми лежал в тёмном углу, лёгкий, прилипающий к ладоням лунный свет не мог дотронуться до его души.
   Подошла, шатаясь, будто пьяная, три шага до койки дяди Ми получились тяжёлыми, долгими, оторвать ноги от пола она не могла. Санитары уже бегут за мной, все давно уже слышали мой страх, сейчас включится свет и сон рассыплется на мелкие бусины. Сердце стучало глухо и виновато, проснувшаяся мошка на стекле отчаянно звенела. Дядя Ми будто бы хотел сказать, давай, смелее и не мог, лишь воздух над ним тонко подрагивал, холодил её руки, цеплялся за пальцы со следами давнишнего маникюра.
   Я ведь помогаю ему освободиться. Он всё равно ничего уже не может понять.Ей казалось она стоит над чужой кроватью всю жизнь, стараясь не глядеть на него, не слушать его обвиняющее молчание. Краем глаза она заметила, как Ретли кусает угол подушки, из его остекленевшего глаза вытекала слеза, пропадая в темноте сна. Я ведь избавляю от мучений не только его, а всех нас. Посапывала за перегородкой Натка, где-то, среди завалов книг, пылились Влад с Колином, видели донкихотовские сны. Только ей сегодня повезло углядеть кошмар, отдаваться ему со всей страстью и не решаться проснуться. Подушка приросла к её пальцам, в ней прятались души тех несчастных, кто ночевал на ней. Они шепчутся, да шепчутся. Какой тяжёлый потолок, как больно от колючего звона в ушах. Она упала вместе с подушкой на дядю Ми, словно сама лишилась в один момент дыхания. Хотелось закрыть глаза и давить, давить, представляя себе тёплое южное море, жаркий виноград или на худой конец старое здание спортзала в пыльном бараке, куда она ходила подростком. Прошла ещё одна вечность и пальцы её перестали дрожать. Подушка отправилась в кровать Ретли, пусть помилуется дурак сегодня с двумя бабами, помнёт чёрное, липкое тело убийцы. Сама же направилась к Натке в женский уголок и тут же провалилась в тяжёлый, опустошающий сон, который потом было не вспомнить.
  
   - Мама Мантакаша - неплохое кафе, там мы часто собираемся небольшой компанией, - Ерохин никогда ничего не предлагал прямо, но Лиза поняла, что её приглашают пожрать.
   - Как оно ещё не треснуло, - они зашли в полупустое в утренний час кафе, Стас заказал мороженое и горячий кофе. "И здесь впадает в крайности", - подумала она, не решаясь признаться даже себе, замерзает она или разгорается всё сильнее.
   - Меня, знаешь, никто раньше не приглашал просто так посидеть, - призналась Лиза, когда принесли мороженое, - всё как-то на скорую руку, вьетнамка, лаваш, шаверма. А потом снова - запись, репетиции, концерты, хрустишь звуками, оскомину набиваешь, что съел в обед уже и не помнишь. Так и жизнь проходит, упираясь в киоски быстрого питания.
   Ерохин рассеянно слушал, порой прикрывая рот ладонью, чтобы вволю позевать. Сегодня он устроил ночную одиночную акцию протеста у здания правительства. Лиза не понимала, зачем это надо. Ну, днём, когда там хоть люди есть, это может привлечь внимание, а ночью там кого - охранников что ли пугать?
   - Эта акция за то, чтоб окраины города были освещены, - рассказал Стас, когда Калитина встретила его утром и они пошли развеяться, - сама ведь наверняка деревья лбом по вечерам бьёшь.
   - Ещё и кресты, у меня там кладбище заброшенное по дороге на остановку, - улыбнулась Калитина, - но ты заходи в гости, если не боишься, конечно.
   - У правительства страшнее, сотни комнат, а пусто и мертво, - Ерохин вспомнил огромное тяжёлое здание с дрожащими угольками сигнализации, вздрогнул, - даже дыхание замерзает.
   Тебе там холодно было? - Лиза приготовила ему термос с горячим кофе, Ерохин улыбнулся, огоньки благодарности заиграли в его уставших глазах, - Ещё ведь зима и ещё с реки воздух идёт холодный.
   -Пойдёт, - Стас отхлебнул кофе, поворочал головой, пригладил ладонью длинные волосы, - я ведь там ходил вокруг, даже по лестнице как воробушек прыгал. Там светло, хоть книжку читай. Сперва Оки со мной долго стояла, уходить не хотела, потом я её прогнал, она совсем ребёнок, окоченела, носом клевать стала. Сказал, что пикет у меня одиночный, а если менты увидят, что вдвоём, то могут и забрать. Соврал, я, собака, иначе она не ушла бы.
   Принесли мороженое, тёмные рожки с лёгкой шапкой сиропа сверху.
   - Только не усни, - легонько толкнула его Калитина, когда Стас уже минут пять, закрыв глаза, развалился на убогом кафешном стуле, - рассыпаешься на части. Давай я тебе спою какую-нибудь озорную песенку из наших.
   - Давай в парке? - Ерохин открыл глаза, встряхнулся, серое пыльное его лицо было похоже на видавший лучшую жизнь футбольный мяч, - Может, тогда я тебе подпою. Голос вроде цел.
   - Ну, пошли скорей, если так, - поднялась с места Лиза, но Стас улыбнулся и показал ей на мороженое.
   - На вафельном рожке съедобный микрочип - прежде чем съесть, проведи тут, выпадет бесплатный второй рожок, - объяснил Ерохин, сухие бессонные глаза его потеплели, - погрызём сухой сладкий холод и двинем.
   - А с помощью второго нельзя выудить третий? А потом четвёртый и так до бесконечности?
   - Нельзя, - улыбнулся Стас, - Иначе мы все умрём от переохлаждения. Весна только началась, не стоит кормить её льдом.
   В парке играло одинокое радио, рвался с веток его опустошающий шум. Словно старая галка, прятался между деревьев ЗИЛ пенсионер. Тихо степенно ходил он по улицам, дворам, парковым аллеям, собирал снег, ждал своей измученной механической душой, когда его спишут за ненадобностью и дадут вволю отдохнуть на заднем дворе автопарка.
   - Давай угадаю, кто это поёт, - Ерохин стал насвистывать лёгкую мелодию, вторя рваному рассеянному звуку из старенького репродуктора.
   - Это одна из двух песен, которые у нас взяли на радио, - смутилась Лиза, - ничего особенного, на самом деле. Мне больше нравилась "Гаснущие с рассветом", но она длинная, сказали неформат.
   Кружился над ними ранний воздушный змей, словно призывал лето своими яркими красками. "Какого-то древнего ребятишку сюда занесло", - подумала Калитина, скользнув взглядом по тонкой почти незримой нити убегающей на соседнюю тропку.Змей скоро набрался холодного утреннего воздуха и обмер, дёрнулся, пытаясь противиться надвигающейся тяжести, ноне справившись с порывом холодного, совсем зимнего ветра, рухнул в кусты.
   - А мы ведь любим, - неожиданно отозвалась она после нескольких минут молчания, когда зимний всхлип ветра вырвал у них голоса, заставив даже бодрое радио неприлично шептать.
   - Кого любим? - осторожно проговорил Ерохин, собирая рассыпавшийся по аллее свежий снег.
   - Этот город,- проговорила Лиза, - хорош он, скотина эдакая, хоть и грязен, и воняет. Мне кажется, мы другого и не заслуживаем. Только тут я поняла, что что-то не так, что надо по-другому. А в Питере бы тренькала, как дура, на гитаре, пела бы сопливые песенки, может быть, даже с девушкой встречаться бы стала. А тут поняла, ещё не знаю что, но думаю, ты мне объяснишь, поможешь.
   Ерохин скатал тощий комок из последнего снега и пустил его в небеса. Голуби, тяжёлые, глухие, лениво падали вниз, не успевая даже углядеть утреннее первобытное небо.
   - Слушай, мне нельзя у тебя подремать? А то ко мне гости из района вчера приехали, вечером они придут на собрание, познакомишься.
   Лиза кивнула. Незаметно они подошли к остановке - стандартной синей уродине, обклеенной афишами уже прошедших концертов. Устало отдуваясь, фыркая, словно извиняясь, что никого не берёт, троллейбус, прибавив скорости, чтобы не уснуть, пронёсся в депо.
   - Я не знаю, как передать это ощущение, - проводила взглядом дремлющую машину Лиза, - когда в троллейбусе замирает на некоторое время, а потом гаснет свет. Будто бы находишься на границе нашего изъезженного мира и чего-то... необъяснимого, что ли. Это не загадка - их детям загадывают, скорее это осознание себя нового, с которым я прежде не встречалась. Говорю "Привет", а в ответ молчание, то второе Я только учится говорить.
   - Я знаю одного парня, похожего на тебя, когда я с ним говорю, чувствую, что он не с того света, что ли, - Ерохин вспомнил своего давнего приятеля, что-то сообразил, - Надо вас познакомить.
   - Все мы тут не в своей тарелке, - хотелось сказать ему что-то грубое Лиза, - и знакомить меня ни с кем не надо. Благодаря тебе у меня и так на каждой окраине по приятелю и все они мне уже предложили встречаться. Предлагаешь объявить день морального разложения? Готова быть администратором группы ВКонтакте, но никак не главной примой вашего балета.
   Стас только и мог, что махнуть рукой, мол, подумаем, может и устроим что против всеобщего непотребства. Подошёл пазик, конопатый от ещё прошлогодней, наверное, грязи.
   - Что это за блошка? - удивился Стас, готовый видимо, посадить эту машинку на свою ладонь, а второй прихлопнуть.
   - А до меня ходит только такой маленький автобус, - улыбнулась Лиза, -представляешь, как на нас пялятся и когда мы перевозим аппаратуру, всякие струны души, вот и докажи таким, что наша музыка что-то значит. На концерт-то они не пойдут, а в памяти нас сохранят как хулиганов. Воды, если что, не подадут.
   Блошка постепенно наполнялась, наверное, вчерашним интеллигентам пришло время ехать на работу, отбывать часы в глухих душных офисах. Лиза не обращала ни на кого внимания, бурчала что-то неопределённое, огрызнулась на женщину с ребёнком, которая попросила уступить место.
   - Сами выбрали пепси, пусть толкаются, - пожала плечами Калитина. Стас молча поднялся и пропустил женщину на своё место. Так он весь путь и торчал посредине салона, упираясь головой в потолок, словно хотел удержать срывающееся время, готовое закидать их убегающими минутами.
   3.
   Впервые я оказался в палате Гром в тринадцатилетнем возрасте. Угрюмо возвышалось серое трёхэтажное здание над частным сектором, недалеко дрожала от надвигающейся грозы заброшенная железнодорожная ветка.
   - Здесь мальчики с девочками вместе? - удивлённо я оглядел тесное, полутёмное пространство. Сухой чёрный фикус был обмотан использованными жёлтыми бинтами и цветущая рана его засыхала.
   - Да, только девочки за перегородкой, - откликнулась смазливая деваха, расположившаяся на постели смуглого чернявого паренька. Тот, не смущаясь, гладил её волосы, шевелил пухлыми губами. Он был не прочь и прикоснуться к более секретным материалам, но деваха каждый раз с присмешком била его по рукам.
   - Зураб мой пламенный раб, - объяснила она, стараясь неприметно изучить меня, - чё, схавал взгляд? А ему нравится, Зураб-Зураб, ты кто Цоткилава или Церетели? Меня Соня звать. А вот по рукам тебя, сладкая гнида!
   У меня не было ни постельного белья, ни койки, я торчал у выхода, словно случайный, брошенный сюда камень, и не решался говорить, боясь оставить здесь все известные мне слова.
   -Почему нам запрещают общаться, - возмущалась Соня, -мы уже взрослые, сами решаем, что для нас лучше. Зураб, ну не лезь!
   Я усмехнулся: ничего ты, красоточка, не можешь решить. Тебя запихнули в палату, прописали кучу непосильных сознанию таблеток и отпустили гулять по миру, который уместился бы в кармане среднестатистического великана.
   - Кол Кол Колот!- активизировался Зураб, глядя на часы. Похоже, даже Соня перестала его интересовать.
   - Ещё не сейчас, Зурабчик, - принялась она его успокаивать, - сейчас только ужин, обед будет завтра, там и посмотрим, что нам дадут.
   Я смотрел на неё и не мог понять, отчего у ней, семнадцатилетней - не старше -такие старческие морщинистые руки. Лицо было детское, глаза мучительно искали, за что бы зацепиться, но мир оставался прежним и взгляд, обычный девичий взгляд, падал в темноту грозового неба.
   Наконец Соня поднялась с чужой постели и решила, на всякий случай, поближе познакомиться со мной.
   - Я мучаю скрипку. Родители говорят, что у меня гениальный талант, но надо заниматься, иначе стану обычной ленивой бабой, обрасту от безделья подбородками. Никто на меня даже и не посмотрит.
   Играла она, как я потом понял, весьма неважно, больше изображала из себя незаменимого персонажа, и Тремп ругал её чаще остальных.
   - А вот и наш новый пациент, -из тёмной каморки показалась нянечка,- прямо напротив столовая, налево дежурный пост, направо игровая комната. Дальше по коридору - дежурный врач, но его нельзя беспокоить по пустякам. В углу у нас цветочки, их у нас поливают по очереди. К сожалению, в уборной у нас сейчас разбито стекло, так что там к окну не подходите. Вы не боитесь грома?
   Я отрицательно покачал головой.
   - На втором этаже у нас мамы с маленькими детьми.
   - А на третьем?- невольно вырвалось у меня.
   - На третьем этаже... дети, лишённые родительского обеспечения.
   - Там уродцы, - шепнула Соня, - когда там была, я старалась казаться нормальной, как сможешь и ты пудри им мозги, если тебя туда поведут. Нам бы не хотелось тебя потерять, мы ещё познакомиться-то толком не успели.
   - А кто это у нас разворошил грозу? - нянечка подошла ко всем обитателям палаты, нашла для каждого ободряющее словечко. Мне от неё перепало чистое бельё и свободная койка в дальнем углу. Облегчённо вздохнул, скользнул взглядом по молнии, услышал ровный расчётливый шум дождя. Мне захотелось познакомиться со всеми своими соседями. Курносая девчонка уставилась в фанерную перегородку, не отзывалась на мои приветствия, таила ото всех колючий взгляд. На ровной холодной её щеке будто бы замёрзла слезинка.
   -Что с ней? - удивился я, - Может, она боится грозы?
   - Её лет пять насиловал отец, - охотно отозвалась Соня-скрипачка, - тоже мне семейка из какого-то таёжного засранска. Она и не возражала шибко, там у них развлечений особых нет. Не обращай внимания, ей на тебя пофиг.
   Чёрная пелена покинула своё прибежище, я знал, что не справлюсь с ней, но всё же крепко сжал кулаки, напрягся. Но ногти мои были обстрижены почти до корней, и боли не было. Лишь ощущение тёплых трусливых пальцев, которые только и могут что
   мучать гитару.
   - Выучи, - кричал я, пальцы мои тянулись к горлу скрипачки,- выучи название её родной деревни.
   Я понимал, что не справлюсь со своим гневом, нужно было уколоть себя, ударить, убить, но у меня отняли все острые предметы, а здесь, наверное, ничего подобного не водилось, потому я ударил кулаком о стену. Но фанерная перегородка лишь хрипнула, взъерошилась, девчонки завизжали, я ощущал, что по длинным, тёмным коридорам санитары уже бегут по мою душу. Трясётся пол от их тяжёлых ботинок, но я успею придушить эту Соньку-гадину, я уууу...
   Гроза запрыгивала в окна, врывалась в мысли, вбивала во вчерашний день острые капли. Было слышно, как где-то наверху, над тёмным протекающим потолком, громко кричит ребёнок.
  
   Как-то она попросилась на второй этаж, говорила какую-то ерунду, что в будущем, когда поправится, сама хочет стать матерью. Горавски хмурился, хмыкал, но, наверное, у них не хватало санитарок, и ей разрешили. Может, в планы доброго доктора входило и на время разлучить их с Ретли, Лиза не знала. Конечно, Хохотун навязался ей в попутчики и долгую дорогу по лестнице рвал из себя пошлые анекдоты, взамен норовя обхватить её тонкую фигуру, провести грубой ладонью по каштановым кудряшкам, прижать к тяжёлой больничной стене. Калитина, наконец, не выдержала и тихо, но отчётливо проговорила, кто он такой.
   - Ну и как хочешь. Тебе же хуже, я здесь ещё лучше найду. Знаешь ведь, что молодой петушок у нас расцвёл, - Хохотун смачно облизнулся, - подскажи мне как зовут этого вашего мудреца, Колин Мак... Мак... Мудило? С такими фамилиями вообще надо запрещать ложиться в больницу.
   - Если его тронешь, - она задохнулась, едва сдержала в себе гнев, - я убью тебя. Вернусь в палату, там снова сделаюсь сумасшедшей, всё будет позволено, и сперва вырву тебе яйца, а уже потом... сам будешь рад, если до больницы доживёшь.
   Вся надежда была на Влада. Пока Колин с ним, можно было не бояться, в их каморку Хохотун редко заглядывал, видимо боясь, что в один прекрасный момент книги обрушатся и раздавят его тяжёлую неграмотную тень.
   Бежать было невозможно - это Лиза поняла, как только оказалась на втором этаже. Окна там тоже были забраны решётками, а у двери на лестницу постоянно дежурил санитар.
   Первый день был кошмарным, дождь упорно стучал в неприступные окна, гром прятался в тёмных углах палаты, дети орали, а ночью санитары притащили бьющуюся в истерике женщину.
   - Верните мне ребёнка! - кричала она, колючие, бессонные её глаза пытались найти сочувствующего и не находили, - скажите, что он делал, он кричал, он искал мою грудь?
   - Он и не жил ни минуты, - отвечали ей, - не смог вздохнуть мы его били, шлёпали, а ему было уже всё равно.
   - Может, надо было не бить, а погладить? - скользнула ломаной фразой Калитина, но её никто не услышал.
   - Моя сына тоже чуть не умерла, -переборщившая с тональником девчонка не глядела ни на кого из своих соседей, она была занята пухлым, высунувшим язык оболтусом, - врачи в процедурном уронили, однако я не ною тут, не выступаю, не мешаю остальным. Снимайте себе отдельную палату и хоть разорвитесь там, а моему сыне спатеньки надо.
   - Я не могу, не могу, он же мой первый, мой любимый, - голос её по-прежнему дрожал, но уже утихал, как буря, истрепавшая себя, оставившая лишь черноту надвигающейся ночи, непролазную грязь и ощущение чего-то ушедшего, перехватывающее дыхание.
   - А ты живи через не могу, - Лиза не знала, как ей помочь, какие слова бросить в бурлящий поток её отчаяния, - я тоже потеряла ребёнка, правда, это было давно, дура тогда была, не могла всё равно ему ничего дать. Но и сейчас, особенно почему-то в дождь, ощущаю, что я не полная, что-то у меня отняли, из души вырвали.
   Её не слушали, несчастная женщина уткнулась лицом в стену, остальные иронично улыбались, не приняв рассказ всерьёз.
   - Мне страшно, такой гром, - на койке у окна дрожала пухленькая девочка. Её собственная запеленатая кукла лежала рядом в кроватке и не шевелилась. - Внутри всё дрожит и в глазах темнеет. Меня тянет его задушить, чтоб не орал.
   - Пой, пой какую-нибудь песню, чтобы отвлечься! - Лиза знала, что это такое, разгорающаяся постепенно чернота в человеке, и не хотела, чтоб вместо живых детей в колыбели лежали недвижимые, похожие друг на друга куклы, а то и чёрные тени, которых санитары унесут с рассветом.
   - Чооорный вооорооон, - затянула жирная дура хриплым прокуренным голосом, -удивительно, ей стали подпевать, безбожно фальшивя, пытаясь внушить себе, что это колыбельная. И только потерявшая первенца женщина, лежала скукожась на кровати и сама напоминала запоздавшего родиться ребёнка.
   Завязать тесное знакомство ни с кем не получалось. Палата была набита матерями одиночками, у которых было двое, а то и трое детей - рабов материнского капитала. Они отвечали что-то нечленораздельное, слова их пугались того запаха, который поселился вместе с ней. "Она пахла порохом", - потом скажут о Лизе мамочки. Однажды Хохотун ухмыльнулся, сказал, что ней пришёл старый друг. Калитина испугалась - "Неужели его взяли?" - бросилось в голову. Да, это в их стиле, лишить человека всего живого и устроить свиданку с близкими людьми. Вот мы и в туалет сходили! Вот мы и тётю Лизу повидали! Увидеть здесь кого-нибудь с баррикады будет тяжело, высохшее чёрное солнце невидящим зрачком опустится за гору парт, за похолодевшие развалины старого корпуса. Вы кого привели? Я их не знаю. Никого не знаю.
   - Мне разрешили тебя навестить, потому что я хорошая девочка, - уверенно проговорила Натка, радуясь этой неожиданной встрече. - Ретли просил передать, что скучает.
   - Наверняка уже к тебе пристаёт, - махнула рукой Калитина, - вообще, что там у вас происходит? Все живы? Как Колин?
   - Ничего не меняется в Палате гром, - пожала плечами Натка, - мошкары много, в какие щели пролазят, не знаю. У вас меньше.
   - Дидичка!- пухлый "сына" весь в прыщах, волдырях и язвочках потянулся к Лизе, зачмокал, покрутил пуговицу на её джинсах.
   - Это конфетка, - объяснила Лиза, - на его языке, взращённом в палате. Здесь трудно учатся говорить, иногда смотришь - парню два года, а он ещё ни бэ, ни мэ. Я для них держу конфетки в карманах, в палате прячу, прошу, чтоб искали. Тычутся носами в грудь, сопят, привыкаешь к ним, паразитам. Но меня завтра отправляют обратно. Боятся, что пролезу между прутьями решётки или поднатужусь и заползу в утку. Как в сказке: игла в яйце, яйцо в утке, а утка в палате.
   - И девичьи груди я принял за живот беременной. Как они пали! - рассказывал очередную пошлость Хохотун, закатывал глаза от удовольствия. Мамочки неестественно смеялись, тут же заказывали сигареты, журналы мод, косметику. До детей им не было никакого дела.
   - Можно нам... ну того же, что в прошлый раз, - накрашенная девчонка смущённо улыбалась, - кола у нас есть.
   - Расценки повысились, - равнодушно отвечал Хохотун, - начальство совсем озверело. Нам самим не разрешают приносить в каптёрку даже пиво. Наверное, скоро сам себя шмонать буду и штрафы выписывать. В общем, пять косарей за бутылку. Меньше нельзя. Я сам рискую.
   - Азартный ты наш! Благородный ты наш! - в потную ладонь его пихали скомканные бумажки, а неожиданно повзрослевшие дети холодно и высокомерно взирали на своё убегающее в панике детство, которого никто из них потом не вспомнит.
  
   В тринадцать её изнасиловал брат. Выждал, когда зачуханные родители уехали в очередные горемычные праздники на дачу, ворвался рано утром в её комнату, навалился сверху, словно дурной сон, не дал проснуться. От каждого поцелуя захватывало в ушах, перехватывало дыхание, казалось, сон не прошёл, а лишь извернулся, показав чёртовый хвост.
   - Теперь не стыдно и на улицу выйти, - щерился он, пуская тонкую желтоватую слюну, - а то меня во дворе не уважать будут. Такая красоточка, а ходит ещё неопробованная.
   Лиза даже не плакала, она недоумённо глядела на того, в ком прежде искала защиты. Теперь тонкая стенка, на которую прежде хоть и с трудом, но можно было опираться, рассыпалась. А самой ходить было больно, она изрезала ноги, словно русалочка, выброшенная на каменистый берег. Она перестала бояться крови, в трудноощутимом будущем смелость эта здорово выручала, потому что не раз ещё пришлось ей потом собирать себя по частям.
   Змей бился за окном, не умея летать, он всё же пытался освободиться от нити, но лишь беспомощно кружился и переворачивался вместо того, чтоб рвануться изо всей силы. Что с ним случилось дальше, Лиза не знала. Вельветовое поле братниного плаща закрывало обзор, и даже сквозь слёзы будущего было не увидеть.
   4.
   По лестнице я уже поднимался сам, поддерживаемый двумя рослыми санитарами. Взгляд мой цеплялся за паутину в углах, меня решительно подталкивали, не давали запутаться и оказаться, например, в тесной детской колыбели.
   - К нам на третий этаж? - осторожно, взвешивая каждый звук, прежде чем выпустить его наружу проговорил мальчик с огромной головой. Я кивнул. Он протянул мне маленькую, совсем кукольную руку.
   - К нам редко кто приходит... Так если поохать да повздыхать. Хорошо, что ещё экскурсии не устраивают. Вход два рубля, выход трояк, сдачи, извините, не даём.
   - Выхода нееет! - пропели хором мои новые соседи. Голова одного была свёрнута набок так, что правое ухо глядело в небо, у другого голова была сплюснута, будто кто утюгом её погладил. Метались по полу багровые полосы, но самого солнца видно не было, огромный детина заслонял собой окно.
   - Он голубя ховает в подушке! - охотно отозвался коротенький пухленький мальчик с бабьим лицом, - тот давно, поди, задохся, скоро вонять будет!
   - А вот и неправда, - огромная фигура у окна шевельнулась, - он собирается в дальний полёт. К богу поближе. А пока он устал и отдыхает.
   - Вы откуда такие тут? - я скорее не понимал, что сам такой, что выше отправлять некуда, только если с голубями на небеса. Кто мои новые соседи, мне, в общем, было ясно.
   - Авария в маршрутке была! Вот у меня голову-то и своротило! - мне отвечали охотно, наверное, друг другу они уже надоели со своими историями, - Ну, ничего, мне тут её обещают на место поставить!
   - На мне огромная муха живёт, серая, что твоя собака, и мы с ней лучшие друзья...
   - Что твоя муха! Вот у меня саранча в спичечном коробке!
   - Привет, я Пеликан, мне говорят, я тут временно, - маленький паренёк был покрыт огромными нарывами и язвами, - я тут, пока внизу не освободится койка...
   - Да внизу то же самое, не гоношись, - хором ответили ему, да так громко, что у меня уши заложило.
   - Повезло, что сегодня тебя к нам направили, нянечка как раз сегодня колот на обед обещает! - дождался своей очереди пухленький с бабьим лицом, - Это такое очень вкусное мясо, тебе понравится.
   - Сколько вы уже здесь?- спросил я, располагаясь на свободной койке, что будет на обед, меня не интересовало.
   -Долго, - махнул рукой парень с большой головой, - школы-интернаты сейчас переполнены, да и там над нами издевались. Заставляли кровати старшим ребятам застилать и чего ещё похуже. А когда я отказался, меня избили сильно, вот с тех пор я здесь.
   - Бегите! - решился я, оглядев своих новых друзей, - Здесь у вас нет решёток, не расшибётесь, можно выбраться. Больница низенькая, внизу нет асфальта, только цветы и трава. Сейчас тепло, вы одеты не в тюремные робы, а в нормальную одежду. Все так ходят.
   - Куда мы побежим? - головатый серьёзно глядел на меня, - Да нас на первом перекрёстке остановят.
   - На заброшенных дачах можно некоторое время пересидеть, - я вспомнил свою, заросшую с протекающей крышей. - У меня есть несколько на примете. Давайте махнём отсюда в субботу, когда врачей нет!
   Наверное, я уже сам понимал, что уйти невозможно, что это лучшая из жизней, которая мне дана. Но ещё отчаянно за что-то цеплялся, может, за уходящее за горизонт детство.
   - Ведь если мы уйдём, здесь ничего не будет, - огромная фигура повернулась ко мне,- а мы ведь придумали здесь своё царство. Ко мне часто залетают голуби, я для них собираю крошки от завтрака.
   Я смутно осознавал, что многие из этих голубей умрут и завтра не прилетят, но утешал себя, что всё равно не узнаю пропавших, для меня сольётся прошлое с будущим, я потеряю само ощущение времени, и любая минута, проведённая здесь, не будет отличаться от уже минувших.
   -Пеликан вот учится играть в шахматы, - объяснил мне головатый, предлагая лишнее полотенце, - в детдоме ему постоянно мешали, грозились сломать доску, так он её и фигуры в сортире прятал.
   - Нас не спрячешь, - я глядел в окно, видел серые, будто картонные домики, покачивающиеся от живого дыхания. За ними высились сухие заводские трубы, собирали в лёгкое одеяло облака. Солнце дрожало между рельсами, казалось, это какой-нибудь поезд счастья выбивается из-под земли. Но ещё, ещё один миг, и мир потемнел, даже зелёные листья, казалось, ушли глубоко в деревья, а голые ветки остались взмахивать костлявыми пальцами, пересыпая от неба до земли дорожную пыль.
  
   В кабинете главного врача она увидела лёгкую, почти воздушную берёзовую ветку, на которой набухли почки.
   - У меня для тебя есть подарок, - Горавски вынул ветку из банки с водой и протянул Лизе. Солнечный всплеск наполнил её дрожащую душу. Она ощущала ломкость и хрупкость весеннего солнца каждым взглядом, каждым вздохом. Сухие губы тянулись за радужными каплями.
   -Я позвал тебя поговорить о Ретли. Конечно, мы поощряем дружбу между пациентами, воспитываем хорошие отношения, но мне кажется, он недостоин тебя. Ты вполне можешь найти кого и получше, даже здесь.
   Лиза не отвечала.
   - Настоящая его фамилия то ли Придворов, то ли Задворнов. Что он ещё наплёл. Что выйдет отсюда и женится?
   - Мне всё равно, - пожала плечами, показала всем видом, что говорить не расположена.
   Ветку с почками она принесла в палату, протянула её Ретли. Нужно было ещё набрать в кружку воды, чтобы надолго сохранить дыхание свободы.
   - Будешь их жрать? - протянула ветку Доновану. Тот отрицательно мотнул головой.
   - Ты... ты была у Горавски?
   - Я всё равно из тех, кто при замужестве оставляет свою фамилию, - успокоила Калитина, -что и ты имел удовольствие беседовать с ним?
   - Мне он сказал, что у Натки фамилия Шегалова, а ты, что ты...
   - Ладно бы кто сказал, кому можно верить, а это враач сказал, - Лиза рассмеялась, потом обняла его, - ну, это прикол для умных, ты вряд ли поймёшь.
   - Калитин... Был такой чудак на баррикаде, - Ретли пожевал губы, а потом сплюнул горькую слюну, - бывший учитель, стихи сочинял, всех подбадривал... Он твой дядька?
   Она попыталась вспомнить его лицо и не смогла, все восставшие смялись в её сознании, превратились в бесформенный комок.
   - Нет, просто однофамилец. Нас много было таких Ивановы, Петровы... Где они теперь, и не скажешь. Всех в одну палату не запихнёшь. Хотя я многих хотела бы встретить, пусть даже здесь. Это лучше, чем видеть своих друзей постаревшими чиновниками или продающими бургеры толстяками.
   Подошли Шегалова и Дорис, встали в сторонке, бросали друг другу ничего не значащие фразы. Эту парочку обогнал ходящий без сознания дед - палата наполнилась до отказа, новые лица не запоминались. Однажды Калитина не узнала себя в красивеньком в голубенькой оправе зеркальце, которое ей подарил добрый доктор.
   - Голова болит. Словно я дом, и с меня сняли кровлю, - Дорис жаловался непонятно кому, но все знали, что его слова обращены только Палате, так как только она здесь может карать и миловать.
   - Горавски зовёт на обучающий курс, называется основы кровельного мастерства, - сообщил Коринец будто бы между прочим. -Выйдем отсюда и настоящие дома сможем построить.
   - По кровельному? Безумно интересно, - не расслышав толком предложения Влада, пробубнила Натка. Лишь бы отзываться, лишь бы не потерять слово, отправленное ей. Аллё! Аллё! Три раза человек не отозвался? Вычёркиваем его из списка пациентов палаты.
   - Почему ты не говоришь то, что думаешь? - возмутилась Лиза, - Что, трудно сказать фиговая тема? Давай, повторяй за мной - фи-го-ва-я.
   - Я тебе не Маккиавели, чтоб бормотать всякую чушь, - отмахнулась Натка, - я хорошая девочка и не поддаюсь дурным влияниям.
   - Ты помнишь, Нат, сколько ты здесь? - Калитина не кричала, не возмущалась, ей действительно было интересно, кто из них что помнит из другого непалатного мира, - Когда ты последний раз дышала воздухом?
   - Талоны на воздух можно получить у Горавски, - рассмеялся Дорис,- Лиз, судя по тому, какие у вас с добрым доктором отношения, тебе самое время учиться существовать в безвоздушном пространстве.
   - Я умею, не беспокойся, - Лиза снова, как в первый раз оглядела старого знакомого по рок-тусовкам, - вот только тошнит поначалу, как после плохого концерта да в глазах бегают однообразные чёртики.
   - Это от голода. Горавски сказал, что завтра на обед снова будет колот, - устало проговорил Дорис, глядя на Калитину,- Что ж ты не радуешься?
   - Радовалка сломалась, - бросила в ответ Лиза.
   Удивительно, но когда-то ей казалось, что она может его полюбить. Когда музыка звенела в ней, и она сама была музыкой и летела по миру, в каждом городском дворце культуры цепляясь за зло, равнодушные взгляды сторожей и упадая, не всегда даже сумев раскрыться, выбраться из тяжёлого, почти цинкового корпуса гитары, тогда вокруг были такие же, как она, бойкие, нахальные, но слабые. Дорис никогда не стригся, в его волосах отдыхает время, шутил Тремп. Интеллигентность, нет, наверное, какая-то непередаваемая ясность сквозила тогда в его глазах. Теперь глаза были пусты, Да Дорис скоро пропал из палаты. Может, его перевели на третий этаж, может, признали здоровым, абсолютно нормальным и выписали, Лиза не знала. Но сейчас он в ожидании обеда кружился на месте, причмокивал и кричал каждому.
   - Это же круто! Повторяй за мной: Кол Кол Колот! Кол Кол Колот!
   Жасмин-Бурдынчик злорадно оскалился, готовый поддержать этот бессмысленный крик.
   - Эх, Дорис, Дорис, - выдохнула Лиза, махнула рукой и ушла в женский уголок. Правда, теперь койки с безымянными девушками появились во всей палате, не только здесь, и оставалось только радоваться, что остался уголок, в котором можно укрыться от звенящего в уши настоящего.
   - Надоело спать, надоело, - Натка, не пролежавшая на своей кровати и минуты, вскочила, - уснуть бы незаметно, глухо, без сна, а проснуться утром и ничего не помнить, и чтоб солнце нас легонько касалось.
   - Ты не спишь, - Калитина закрыла глаза, красивые всё же веки, когда смотришь на них изнутри, - ты просто не можешь проснуться.
  
   - У меня есть новая песня,-она была непривычно оживлена, глаза её горели, - я принесла шампанское, будем отмечать.
   Он улыбнулся, но в глазах его она уловила тяжёлую горючую грусть. Шампанское было открыто, они уже успели выпить за встречу и за искусство.
   - Песня называется "Любвимая", - торжественно произнесла девушка и тут же стала наигрывать простенький мотив:
   А я живу в дуркмении,
   А ты живёшь в дуркмении,
   А мы живём в дуркмении, дуркмении, дуркмении...
   Стас внимательно слушал, где-то хмыкал, где-то кивал, что-то ему категорично не нравилось, и он хмурился, видимо борясь с желанием взять с кровати свою гитару и сыграть так, как надо.
   - Как думаешь, будет хитом? - Лиза сощурилась, - если добавить бас-гитару, ударные, скрипку может. Не смотри на меня с такой болью, знаю, я сама дура, но я не могу не творить, не писать песен. Начинаю с простых мотивов, потом что-нибудь да будет.
   Ерохин был не против послушать ещё, но больше Лиза ничего играть не стала. Даже гитару демонстративно отложила в сторону.
   - Расскажу тебе про трёх глупеньких девочек, решивших в свои тринадцать лет, что в нашем городе в пятнадцать можно постареть, а в двадцать и вовсе состариться. Валить, валить отсюда надо и, конечно, в одну из столиц, решили они. И плевать на всякие там громкие, но пустые слова, как честь, доброта, достоинство. "В постель! В постель!" - кричали они как чеховские три сестры. А того не понимали, что то и другое в принципе тождественно, и что девушкам из глубинки покорить первопрестольную будет ой как непросто. Одна из этих девочек я. Ещё есть мои бывшие подруги Катя и Зелёнка, мы давно уже не общаемся. Кажется, они тоже никуда не попали: живут, стареют, воображают, что будущее само их найдёт.
   Стас всё же не выдержал, сковырнул с кровати гитару, принялся наигрывать лёгкую дразнящую мелодию.
   - Знаешь, где я на днях побывала? - Лиза поняла, что сейчас её бить за песню не будут, - в школе черлидинга, попробуй не то что пропеть, выговорить это слово. Но на девочек бы ты полюбовался, конечно. Можешь ещё попробовать, но мне они сказали, что с нами сегодня принимать участие не будут. Они вне политики, мой дружок, их помпончики разве что не лаяли на меня.
   Лиза смотрела на них, есть ли среди них девушки и не угадывала ни одной, одинаковые куклы ритмично дёргались, лёгкие помпончики ничего не могли прикрыть. Они бросали Лизе одинаковые улыбки, а той было стыдно не за себя, а за них, за то, что Стас мог им поверить.
   - Мне один знакомый сказал, что Тремп ночевал в девятиэтажной заброшке, - новостей у Калитиной на самом деле было много. Теперь её голос дрожал, а в глазах запрятались злые слёзы, - Говорили, что его гопники скинули с шестого этажа, но я не хочу в это верить.
   - Нам пора, - только и проговорил Ерохин, голос его повис в воздухе и замёрзнув, грохнулся вниз, оставив после себя разбитые грустные звуки.
   Ехали в час по чайной ложке, собирая пробки, выслушивая сотни звонков - задерживаюсь, попал в затор, припоздаю, подождите немножко. Зато потом мобильники стали мужественными и строгими капитанами, ни одного жалостливого слова они не допустили, отправляясь на поиски своей Атлантиды. Телефонные номера плыли, теряя цифры, толкаясь, расходились в разные порты корабликами смски. Лиза глотнула из бутылки, чтобы запить ощущение разлуки, но шампанское было горьким, на дне его бесполезным грузом плавал песок.
   5.
   Первым нашим кругом стал Там - большой первобытный камень, позеленевший, осевший навсегда в болоте. Мы должны были искать кружки по свежим, почти горячим стрелам, чтобы, в конце концов, обнаружить наш штаб. Лёша прыгал от нетерпения, желание обскакать остальные группы следовало вместе с нами как дополнительный спутник.
   - Стрела ведёт в самую топь, - вздохнула Зелёнка, оправив новенький спортивный костюм,- может, это нарисовано с целью нас запутать? Мы ведь все изгваздаемся!
   - Ничего, - Шумира была как бы командиром нашей поисковой группы, на рукаве её торчала красная повязка, как у школьного дежурного. Руки её были раздавлены клавиатурой, в нормальной жизни она работала офисным служкой, но любила выбраться за город, поискать воображаемую стрелу, - Нас потом никто не заставляет идти в офис, завтра воскресенье.
   Из тяжёлой чёрной воды выпрыгнула жаба и уставилась на нас, как на безумных мошек. Мы толкали ленивую, недвижную воду, сухое незримое дно хватало нас за пятки, набивало души песком.
   - Это куст... круглый куст, - тихо, почти шёпотом произнесла Сига, подружка Лёши, приметив следующий ориентир.
   - Он горит! - крикнул Пеликан, прячась за Шумирину спину.
   - Красными листьями, дурной травой, неизбежной осенью, - отозвалась Шумира, взгляд её упал в самый огонь куста, - Лёхан, ищи стрелу!
   - Вот она,- прокричал из тёмных зарослей наш бесёнок, - стоп, а я знаю, куда она ведёт.
   - И куда же, наш жизнерадостный умник? - ядовито прошипела Зелёнка, - в очередное болото?
   - Это метеорологическая станция. Бывшая, конечно, в деревне Сперановка. Туда мы лазили прошлый год, нашли кучу старых справочников да дохлого козла. Пеликан у нас в подвал провалился!
   - А что, - обиделся пухленький Пеликан, - полы там, небось, сто лет не ремонтировались.
   От Сперановки осталось кладбище, чёрное, молчаливое, на краю его торчала заброшенная церковь, даже не церковь, так часовенка, заросшая мятой и медуницей. Там в советские времена и помещалась метеорологическая станция, но погода давно поменялась, здешняя роза ветров вымерзла и засохла.
   - Здесь ведь собирались рокеры? - попытался что-то припомнить я.
   - Да, тут рядом заброшенный корпус бывшего пионерского лагеря, - охотно рассказывал мне Лёша. - Можно пошариться, конечно, но местные шакалы здесь всё давно подчистили.
   - Не отвлекаться, искать стрелу! - оборвала его Шумира, - потом свои женские дела обсуждать будете!
   - Да у меня глаза уже отсырели по вашему болоту скользить! - Зелёнка ругалась, словно старуха, в её остывших глазах толкались лишь тревога и раздражение.
   - Брось, лягушонок,- хлопнул её по плечу я, - дыши воздухом, получай удовольствие, отдыхай от толпы потных городских мужиков с расстроенными гитарами у твоего балкона.
   - Я иду ради призового фонда. Мне должно что-то обломиться, ведь я украшение команды, - делилась со мной возможными обретениями Зелёнка.
   - А как же мечта о том, что чудодейственная стрела приведёт нас к счастью? Сколько пар нашли друг друга, бегая по задницу в болоте, бросаясь друг в друга комками грязи.
   - А чё это надо мечтать, когда я не знаю, как оно будет, - если бы она говорила пьяным заплетающимся языком, я, пожалуй, бы её простил. Но сейчас мне захотелось её убить. Уколол палец о скользкую булавку на рукаве, лёгкой бусинкой крови упал во мрак, таящийся в глубине сознания.
   - Искааать стрелу, не отвлекаааться, - словно из другого мира доносился до меня голос. С трудом, пропадая в трясине, я поймал его в своём сознании, бросил на соседнюю тропинку.
   - Твоя Соня Громова-то удачно себя продала, - скользнула болотистыми глазами по твёрдой почве Зелёнка.
   - Теперь она не Громова. Теперь она Сорян, - вспоминать о Соне не хотелось, да, когда-то мы играли вместе. Но сразу признаюсь, только играли.
   - Следующая стрелааа, - услышали они отчаянный Лёшин голос, - ничего не понимаю. Указывает прям на круглое солнце, на эту тусклую треснутую тарелку. Вы не знаете, может, его можно незаметно снять, а потом быстро снова на место повесить?
  
   Сегодня раньше всех поднялся Влад, когда рассвет ещё не скорчился в тёмном окне, не набух, чтобы вдруг взорваться, наполнив палату огненными стрелами, обжечь морщинистые пыльные ладони.
   - Прислали новые книжки, но мне нужно ещё их проверить, - он заметил не спящую Калитину и равнодушно скользнул взглядом по её лицу.
   - Не заныкал ли там кто случаем сотню-другую? - улыбнулась Лиза, караулившая его сон, - Да брось, дай мне библию.
   Влад вздрогнул. Наверное, он подумал, что Лиза хочет украсть ту разодранную, кой-как скрепленную книжку, которую он прячет под подушкой. Мятое лицо его сжалось ещё больше. Равнодушно протянул ей библию и вышел, пряча испуганный удивлённый взгляд в тёмных углах.
   Она открыла её наугад, не понимая даже, что делает, теряясь между мокрых букв рассыпающихся откровений. На ладонь ей упало бритвенное лезвие. Лиза приняла его, ладонь торопливо задрожала: "Оно тупое, да, совершенно тупое". Ей казалось, она чувствует его холод даже через бумагу. Здесь было запрещено иметь острые, колюще-режущие предметы, она была уверена, что их койки обыскивали, и не решалась скрывать в тумбочке даже шпильки.
   - Какую книгу ты читаешь? - засопел со своей койки Ретли. Палата просыпалась, кошмары дозревали в смотрибельные сны и пропадали, не задерживаясь в памяти ни на минуту.
   - Книгу исхода, - огрызнулась Лиза, быстро сжав кулак, - а что, тебе советую. И была густая тьма по всей земле Египетской три дня; не видели друг друга, и никто не вставал с места своего три дня...
   - Не надо, - отмахнулся Донован, - лучше выгляни в окно, там поди уже от рассвета деваться некуда.
  
   - Ты ведь сейчас с Дорисом, - вымучил из себя Ерохин. Его квартира горела, охваченная закатом, незначительные предметы, такие как поломанные барабанные палочки, отвёртки, непарные перчатки вытягивались в размерах, двоились, готовы были вырваться на свободу через форточку.
   - Когда он кончает, в глазах его я вижу ненависть, будто бы ему жалко отдавать своё семя. Да, ты угадал, с Дорисом. А ещё с Сорвилом, Максом и Пашкой, тебе всех перечислить?
   Заброшенная церковь таила столько нерастраченного покоя, что хотелось и сейчас забиться туда, представить, что никто тебя никогда не хватится, и молчать, пряча в куче мусора невыраженную злость.
   - Говорят, что ты неадекватна? Кидаешься на всех, - Стас внимательно смотрел на неё, и сил не было выдерживать этот взгляд.
   - Надо просто меня поцеловать, и я превращусь в принцессу, - съязвила Лиза, бросаясь в него раскалённым взглядом, - что, решишься выполнить эту миссию? Или мне зайти потом?
   Она попыталась обнять его, но Стас отшатнулся, руки её схватили пустоту. Отчаянный солнечный луч постарался ухватиться за рычажок выключателя, но внезапное облако приблизило конец света.
   - Думаешь, ты здесь самый мудрый? Куда ты ведёшь этих людей? Ты сам знаешь, куда?
   Ерохин ничего не ответил, лишь сам обнял её, прижал к себе, погладил спутанные волосы.
   - Ты убийца! - плечи её тряслись, она пыталась вырваться, одолеть его, но с каждым мгновением побеждала саму себя, - ты меня убиваешь каждый день, казнь моя египетская.
   Стас ничего не говорил. Пройдёт очередная тысяча лет, а огромная виноватая фигура в старом свитере всё также будет томиться в тёмной огромной комнате, оберегать гнев ближнего. И любое слово будет лишним, ненужным, словно взятым случайно из оставленного Египта.
   6.
   - Менты! -прокричал Шкитун, глаза его бегали, пальцы непроизвольно сжимались в кулачки, - говорят, они всех, возвращающихся с площади, брать будут!
   Мы проводили первое открытое протестное выступление. Весна гудела в нас, играла усталым стуком сердца. Собралось человек сто пятьдесят, но наверняка даже это число полицейским внушало тревогу. Вряд ли они могли нам предъявить что-нибудь серьёзное, но это была наша первая попытка и мы боялись, даже Ерохин беспокойно глядел на разбегающихся приятелей, стремящихся обойти въедливые, прилипающие к глазам зелёные полицейские цвета.
   - Надо уходить, - я затравленно глянул на велосипедную дорожку вдоль реки, но и там увидел знакомые жабьи пятна и поморщился, - они на набережной.
   - Можно перебраться на другой берег, - Стас оглядел площадь, заметил, что наши разбегаются врассыпную, выдохнул, - им не нужны все, они возьмут нас, самых матёрых уголовников, и успокоятся.
   Я посмотрел на чёрную реку. Она неширокая да неширокая. Наверняка там мелко, если провалишься, то уйдёшь по колено, не глубже. На противоположном берегу ворошила в снегу перья седая чайка, косилась на нас красноватым глазом.
   - Я пройду. Я вешу триста граммов, - я улыбнулся, но страх, навалился на меня, прибавил ещё полкило.
   - Тогда я впереди. Я тяжелее. Давай за мной, - из-под ног его показалась тёмная вода, вот-вот он провалится, оставив после себя лишь неровную с рваными краями полынью, но Стас упрямо шёл, вовремя замолчав, потому что голос в таком тонком, ломающемся на части мире весит много. Брюки Ерохина до колен потемнели, но он ничего не замечая, упадал всё глубже, становясь с каждым шагом меньше и тяжелее, а за ним, стараясь не попасть след в след, волочился я, представляя как одолевает, прижимает ко дну меня ледяной скользкий камень, впивается лишними ударами сердца. Вода похожа была на кровь, густая, чёрная, она билась подо льдом ломаными ударами пульса, хватала меня за пятки, проникала сквозь дыру в кроссовке в самую душу. Но не было больше страха, осталось лишь механическое желание идти следом, чтобы совсем скоро самому ощутить под ногами твёрдую почву.
   - Думаю, на середине я стал подпёрдывать, - мне удалось проговорить это слово, и я засмеялся. Чтобы остановить мой рваный нескончаемый смех, Ерохину пришлось ударить меня по щеке.
   - Как девчонка,-мы сидели на дальней скамейке в грязном и безлюдном скверике, окружённые ленивыми голубями. -Ты мне сейчас напоминаешь Стайлза, он также истерично визжит, когда хочет разделаться со мной.
   - Я больше не буду, - пообещал я, придя в себя, - интересно, что там наши? Выбрались? Созвонюсь с Калитиным, Карпатовым, даже Трона наберу, хоть и терпеть его не могу.
   - Ты мой самый надёжный соратник и боец,- Стас искал взглядом людей, пусть даже случайного бомжа, но мир был пуст, все наши остались на другом берегу. -Мне не хватает Тремпа. Он бы объяснил, почему на душе как-то не так.
   Да, Тремпа не хватало и беспокойному мне. Оттого и так тихо было в нашем теперешнем мире, что не звучали нечаянные мотивы его гитары, не бурчал рассеянный, но верный голос.
   Мы сидели, а над нами нахлынув шапкой здоровенного тополя висел тяжёлый переросток-мир, которого почти невозможно было угадать.
  
   - Ты похож на Тремпа, - Лиза вгляделась в его лицо, что-то неуловимо знакомое скользнуло по подушке и пропало, - может, вы были друзьями?
   Неизвестный вспомнил печального слепого рокера, которому приходилось ночевать на теплотрассах, представил его сутулую фигуру, жёлтые грустные глаза и тепло улыбнулся - память ещё была жива.
   - Он пытался изменить мир, но у него не вышло, - преодолевая боль в себе, проговорил он, - про таких мало кто знает, где они сейчас.
   Неподалёку от них остановился Самукьянец, его растерянное лицо тревожило Калитину, беспокойные глаза искали Жасмин-Бурдынчика и не находили, в разбитом оконном стекле пропадал его бегающий взгляд.
   - Хочешь? - предложила Гришке сигарету, тот поворочал её в косматых пальцах, хмыкнул, - Нет? Ну, так и не слушай. Здесь у каждого свои источники информации. Понимаешь, нельзя поймать Москву, настроившись на Жмеринку. Иди общайся со своими голубями.
   - От неё остались одни развалины, - пробубнил он виновато, - от нашей детской больницы, где водилось много голубей.
   - Меня там не было, - резко оборвала его Калитина, - я не так много в своей жизни провела в больницах, чтоб потерять память.
   -То, что мы проживаем, уже с нами было когда-то, - почесался Гришка, пустил из носа пузырь, - меня выписывают, говорят, скоро. А вы для меня уже родные, как без вас? Кто меня будет считать шпионом, просить вырвать с корнем оконную решётку? Я ещё здесь, а уже всё болит, уже на свою койку тянет забыться, а койка-то уж не моя, смотри, как она трясётся, пустая.
   -Поболит и пройдёт,- пожала плечами Лиза, - потрясётся койка и снова на неё кто-нибудь ляжет. По-другому не бывает.
   - Но мы другие, - вздохнул Самукьянец, - я теперь и не знаю, как на домашней перине усну. Может, мы все попросим не разлучать нас? Натка, Влад, Ретли, ты - это уже много. Горавски должен выслушать и понять.
   Она не думала, что это разумный выход. Ей самой не очень-то хотелось оставаться навека с ними со всеми, как бы тепло порой тут не было. Сперва привязываешься к этим добрым безобидным придуркам, потом сам выживаешь из ума и становишься верным солдатом на службе у Горавски.
   - У каждого здесь есть возможность совершить свой побег, - неизвестный посмотрел на Гришку, из-под одеяла показалась сухая, цвета слоновой кости рука, которую Самукьянец осторожно пожал.
   - Для каждого из нас лучше, если мы больше не встретимся, - проговорила Калитина и тут же уставилась в трещину в полу, чтобы Гришка и неизвестный не смогли понять, что её глаза влажные и в них грустят, перекатываются и разбиваются на части два маленьких Гришки.
  
   И ещё запомнилась последняя встреча с братом, Лиза уже собиралась бежать на собрание, как услышала тупой стук. Так иногда бьётся испуганное сердце, сбиваясь о рёбра, безнадёжно бухая в уши, оставляя судорожное ощущение жизни.
   - Нормальнушки, - выдохнула она, узнав незваного гостя, - только тебя сегодня не хватало. Чего забыл?
   - В тебе ведь сидит моя сперма, - собравшись с силами, произнёс братушка, - вот она и притягивает меня к тебе.
   Он был жалок, с его редких седых волос стекала дождевая вода. Надо было его прогнать, пригрозить ментами, позвать соседей на худой конец, но Калитина вздохнула и пропустила его в комнатушку.
   - Меня Катька прогнала, - всхлипнул он,- заперлась с Сонькой на внутренний замок и сказала, что больше не допустит меня к дочери.
   - Давно пора,- бросила в ответ Лиза, - не понимаю, как с тобой можно было жить эти два года. И ребёнок, твой ребёнок...
   Перед её глазами показалась маленькая уродливая девочка, молчащая, недвижимая. Бейте её, колотите! Жизнь повисла в воздухе, треснула перегоревшей лампочкой рассвета, вцепилась в ускользающее время.
   - Консервы на полу, макароны в буфете,- других слов не нашлось, придумывать новые было некогда. Больше она в эту квартиру не вернулась.
   По дороге к остановке она задержалась на краю кладбища. Местные жители тайком по ночам хоронили здесь своих кошек, собак, попугайчиков, а сейчас накануне пасхи принесли сюда куличи, яйца, просто куски хлеба. Вдалеке красным пятном разгорелся дорогой вольво. Проститутки прятались под крестами, выжидали на земле, случалось, собирали крашеные яйца и подкармливались. Лиза их не осуждала. Ей самой хотелось забиться глубоко под землю, но Стас на неё надеялся. Начало восстания было назначено на сегодня.
   7.
   Когда закат охватывает вечерние окна, дома кажутся брошенными, в их опустевших скелетах прячемся мы, замирая до следующего утра, когда природная ржавость вновь пробьётся в суматошных, вечно опаздывающих нас.
   - Я выпил вина. Вполне благородно, - Ерохин стоял на пороге и предупреждал, что по-хорошему его надо бы выгнать вон, пусть подышит свежим воздухом.
   - Проходи, - буркнул я, - только давай договоримся, что ты будешь спать. А то у меня завтра экзамен.
   -Правда от меня пахнет немытым мужским телом?
   - Ты ещё тут своей штуковиной помаши, - я освободил койку, сам устроился на немытом полу. - Что тебе в своей огромной квартире не спится? Хочешь, подгоню кого-нибудь?
   - Мне не нужно никого. Пусть идут лесом. Мне нужна она, чтобы только сказать ей спасибо.
   - Так за что говорить спасибо, - недоумевал я, - если твоя Веснуша твёрдо сказала нет и послала тебя на три буквы?
   - Лучшее умение благодарить, - Стас печально поглядел на меня, как на слабоумного, - за отказ дать надежду, за безразличие другого к этой моей надежде. Ты ведь иногда говоришь спасибо, когда в автобусе тебе кто-нибудь наступит на ногу?
   - Это другое, - пожал плечами я, - там поболело и прошло, а у тебя всё серьёзно, парень. Я бы на твоём месте уже весь мир обвинил в такой несправедливости.
   - Самое страшное, когда человека уже не можешь ни в чём обвинить, - пробубнил Ерохин, - когда он вроде и не хорош, но и не плох, всё выполняет, что скажешь, придраться вроде не к чему.
   - Но ты же достоин кого получше, чем эта конопатая стерва, - мне было неприятно видеть Ерохина пьяным и слабым, я словно бы сам уменьшался в размерах, становился гаже, чем был, - а обвинить-то каждого можно. Приведи мне свою Веснушу, я её быстро на грешки разведу.
   - Почему в тебе...что-то дьявольское, не могу объяснить,- Стас посмотрел на меня, тусклые глаза его были чуть навыкате, в длинных волосах запутался кленовый лист, - тычешь всем под нос своё зло, раздражение, а за ними себя прячешь. Иногда гляжу на тебя и думаю, ты, не ты...
   - Попробуй тут добро разводить, так тебя первого же в нём и утопят, - отмахнулся я,- ты у нас хороший полицейский, вакансия уже забита.
   -Тремп - это же ты, - проговорил Ерохин сквозь наступающий сон, - все песни, вся душа коллектива в тебе. Пой свои песни, сочиняй новые, а не прячься за чужие, давно стёршиеся слова.
   - Я - это я, - мне оставалось только выдохнуть, а потом принести Стасу из кухни лишнее одеяло.
  
   - Как ты думаешь, - спросила Лиза, нервно ломая пальцы, - он ещё жив? Он должен быть жив, ведь даже такие ничтожества как мы, им почему-то нужны...
   Натка понимала, что он мёртв, но подруге сейчас и без её правды было плохо.
   - Кто-то думает, что и мы мертвы, если кто-то там... ещё способен думать, - голос её был чуть жив, он с трудом прорывался сквозь томительное ожидание обеда, пугающее шуршание змей, - так что это не важно.
   Тут она в первый раз вспомнила о послании, которое где-то на заброшенной теперь даче оставил ей Стас. Когда её выпишут отсюда, она выберется на заброшенный участок и постарается разыскать то письмо. Конечно, Горавски сказал бы, что это глупость, но ведь она тут совершила столько хороших и правильных вещей, что одна мелкая шалость ничего уже не изменит.
   Какими мы будем, когда выберемся отсюда?
   Луна вглядывалась в каждого из них по очереди и не находила ответов. Жирные мухи падали на освещённые половицы, бились в судорогах, были похожи на приходящие по ночам кошмары.
   Неизвестный шевельнулся, Натка вздрогнула, оглядела его спокойное будто бы светящееся лицо, в испуганных глазах её застыли синие льдинки ночи.
   - Твои веснушки осветят нам путь, - улыбнулся он, и не было понятно, снится ли это ей или на самом деле пришла пора идти за призрачным лунным светом, догонять лёгкие неземные блики, собирать звенящие скользкие монеты за пазуху.
  
   Ничего нельзя было разглядеть, тьма сковывала их движения, наслаждалась серой волчьей властью перед рассветом. Где-то, наверное, за заброшенным корпусом больницы орал ребёнок.
   - Пойдём, - сказал Колин, - я ждал тебя.
   - Ты что тоже умер?
   - Нет, не умер, но умру. А это одно и то же.
   - Что это за стрельба? - Калитина вглядывалась в липкий туман, но видела только развалины, почерневшие, гнетущие, давно утратившие былое величие.
   - Это Ретли, - отозвался мальчик и вдруг сам стал похож за неудачливого писателя, - он решил тряхнуть стариной, собирает всё внимание в свою корзину. Все остальные ничего из себя не представляют, на свете есть только Донован Ретли.
   - Я хотела спросить... дядя Ми с тобой рядом? - говорить было трудно, тёмные хрипы, похожие на квакание, рвались из горла.
   - Ты его не убила, - твёрдо проговорил Маккиавели, - он умер сам на следующий день. Не вини себя.
   - Ты врёшь, - Лиза со злостью глядела на своего маленького друга, - я убила его. И тебя бы убила тоже, попроси Влад об этом.
   - Здесь не надо скрывать свою доброту за наносным скороспелым злом, - светлая сутуловатая фигура Тремпа неожиданно показалась вдали, на его руках как раз и орал ребёнок, - ведь мы уже не в палате.
  
   Часть вторая. На грани исхода
   - Ты понесёшь суровое наказание, если подпишешь кому-нибудь пропуск вне очереди, - сказал Командарм. Не понимая, чего от меня хотят, я кивнул, снисходительно улыбнувшись. Да, я согласился пожить здесь несколько дней, чтобы лучше познакомиться с обитателями Палаты. Командарм был старостой, он каждый день интересовался у больных как у них дела, а потом отчитывался перед Горавски, смакуя каждую новость, которых обычно было мало.
   В первый день на обед дали очень вкусное блюдо: кусочки мяса, выложенные в форме креста.
   - У вас всегда так вкусно кормят пациентов?- не поверил я, вспоминая недавно прочитанные вырезки из газет, - Я читал, что даже в тюрьмах ситуация лучше.
   - Если они и здесь не поверят, что светлый справедливый мир существует, то какими они выйдут отсюда? - доктор и не ждал от меня ответа, он сам его знал, - Они снова выйдут, и снова будут представлять угрозу цивилизованному миру. Потому кормить вас мы всегда будем хорошо, пальчики оближете. Дома вам жена никогда такого не приготовит.
   Я только махнул рукой думая, удобно ли будет попросить добавки. Но пока я сидел, механически пережёвывая пищу, все разошлись, лишь угрюмые санитары у выхода из столовой казались мрачными колоннами, лениво и равнодушно взирающими на меня. Скатал салфетку в грязный шарик и поднялся, надеясь в следующий раз уже не упустить своего.
  
   На второй час жизни баррикады навис пухлый, похоже умственно-отсталый дядька с листовками. Он с трудом шёл, растопырив ноги, на огромной голове цвела улыбка, выпученные глаза с изумлением взбирались на кучи старых парт, бросались в густое тепло картонных коробок. Он хотел было и Лизе дать листовку, да что-то его остановило, да так он и замер, опустив лысоватую голову.
   - Ну, давай мне листовку! Всю, всю пачку давай! А теперь вали! Вали далеко, чтоб я тебя не видела здесь. Тоже мне революционер нашёлся!
   Он погундел немного, пожевал губы, но не ушёл. Пришлось дать ему поручение - вернуться обратно, передать Ерохину, что у нас всё хорошо, а потом идти домой и оберечь своих кошек от дурного глаза полицейских.
   - Нам каждый человек важен, - укоризненно протянула Шумира, провожая взглядом убогого. Она уже готова была приказать ему искать указующую стрелу, которой не было. Только если прочитать что на старой парте, да только замучаешься идти в направлении, указанном там.
   - Здесь ведь не игра,- осторожно проговорила Лиза, - хватает нам и школоты сопливой. Здесь могут и убить.
   Убить... Поначалу ей тоже казалось это хорошо продуманной игрой. Бабах, и ты визжишь от странного восторга, заползшего тебе под мышки. Ещё и ещё выстрелы, и восторг постепенно сбегает под ноги мурашками по коже. Ещё один однообразный щелчок и ты ощущаешь шоколадный мусс, растёкшийся по рубашке, удивляешься, где это можно было так запачкаться и упадаешь вниз, глубоко под парты, ещё успевая обвинить себя в усталости. Ничего, пять минут отдохнём и снова, начнёмся снова, но уже немеют чувственные со стёршейся помадой губы, а в подведённом глазу дрожит, не находя приюта, ледяная слезинка.
  
   - Горавски мне показал фотографии... Там все девушки, о которых писали газеты, - выдавила из себя Лиза, - правда, мне казалось, что они были красивее...
   - И что же, - нервно процедил он, - ты хочешь мне их загнать? Фото девочек здесь хорошо идут.
   - Это ведь ты убивал их?
   - Ну а что, если я? - оскалился Влад, - Что, хочешь упрятать меня в место хуже этого? Вряд ли отыщешь.
   Калитина не сочла нужным что-то ему отвечать.
   - Говорят, ты набросилась на Горавски, - выдохнул Коринец, - он этого не оставит так просто.
   - А мне плевать,- она улыбнулась, пряча в уголках глаз колючий страх.- Как-нибудь пробьёмся.
  
   Бегство по изломанному бордюру, потом прятки под огромным грузовиком, в прошлой жизни перевозящим продукты, потом покорение пары парт и наконец, весёлое "привет" защитникам нашей баррикады. Если бы Гаврош не умер, я бы подумал, что это он.
   - Это с укрепления на Восточной улице, - объяснила мне Шумира, показав на белоголового мальчика со смятым конвертом в руках.
   - Мне поручили передать это Лизе, - он смутился, во рту у него не хватало зубов. -Вы... не знаете, где она?
   - Может, тебе ещё и ткнуть на неё пальцем надо? - я усмехнулся. Мальчик был сух и прям, глаза смотрели открыто, рот постоянно полуоткрыт, чтобы не тратить лишних движений, если нужно будет что-нибудь прокричать.
   - Где зубы потерял? - я не хотел его обидеть, просто устал торчать здесь, хотелось поговорить, сберечь в памяти новое лицо.
   - А твоё какое дело? - напрягся он, сунул мне конверт, - в общем, передадите. Некогда тут с вами.
   Хотелось его уберечь, выдумать какое-нибудь неопасное задание, да только я понимал, что он всё равно не послушается, пошлёт меня куда подальше и прибежит умирать.
  
   За ней пришли, когда рассвет ещё даже и не собирался обращать их дрожащие тени в кровавые пятна.
   - Можно мне сигарету? - Лиза была невозмутимой, - А то я за так никуда не пойду с вами. Мало ли, вдруг у вас весеннее обострение.
   - Лиза Калитина, - голос потерялся во мне, истаял, словно я вообще не имел права произносить это имя, - я прошу...
   - Пойдёмте в нашу библиотеку, - предложил Горавски, я заметил на лице его злую, нехорошую ухмылку, - у меня есть один исторический документ, я вам его хочу показать.
   -Я надеюсь, вы позволите взять с собой библию?- Хохотун нерешительно переглянулся с другим санитаром, затем кивнул.
   - Книга исхода, вам понравится.
   - Лиза, - Ретли заслонил собой её, он готов был кинуться на Хохотуна, если б она приказала, - не уводите её. Это я виноват, что она разозлилась, это я довёл её, она на самом деле хорошая, добрая, она никому не сделает зла.
   - Ретли, - коротко одёрнула его Калитина, - не надо.
   Мы пошли по убегающему в темноту коридору. Лёгкий огонёк медицинского поста звенел вдалеке, будто отчаянный трамвайный зов.
   - Куда! - Хохотун выругался матом, и тут же они услышали его топот, потом ругань другого санитара.
   - Что, что там происходит? - зашевелилась Шегалова, - Лиза...
   - Она заперлась в уборной, - проскрипел Влад, страх в его голосе свежел, скользкий глаз торопился протиснуться сквозь дверную щель. - Которая в дальнем конце коридора.
   - А там... есть окно? - воскликнула наивная Натка, - если выходит на улицу, то...
   - Есть, - вздохнул Донован, - но оно забрано решёткой с двух сторон. Ей надо стать мушкой, чтобы выбраться отсюда.
   Лёгкие листки глядели на меня и виновато подрагивали, я долго не решался их взять. Казалось, на них дунешь, и гордый красивый одуванчик в один миг останется ни с чем.
  
   - Ну что вы думаете, это написано здравомыслящим человеком? - Горавски уничтожающе глядел на меня, уже то, что я в душе мог согласиться с ней, выводило его из себя.
   - Нет, - осторожно проговорил я, страницы дневника жгли, мне хотелось подуть на пальцы, - но здесь у вас больница и, стало быть, лечат...
   -Мы тут, уважаемый, не архангелы, а я не господь бог. Мы назначили ей интенсивную терапию. Через несколько дней она бы вернулась к остальным освобождённой, никакие тягости её бы не одолевали, чрезмерной активности она бы не проявляла.
   -И что же?- я боялся услышать ответ, мысли путались, казалось, в голове у меняорудуют сотни бритвенных лезвий.
   - Она сбежала, - впервые я видел Горавски в гневе,- сумела уйти к этому уроду, устроившему весь этот бардак.
   - Так между ними было что-то, - я задумался, вспомнил, как Светка в последний раз хлопнула дверью, сказав, что ноги её больше в моём доме не будет. Стало тошно, захотелось вдруг ей позвонить и попросить прощения, хотя я уже не помнил, в чём был виноват.
   - А где вы были во время некоторых волнений в городе? - добрый доктор поглядел на меня оценивающе, наверное, понял, что я вляпался мыслями в любовь-морковь.
   Каждый из вас был в разное время в одних и тех же местах. Иногда вы встречались, но сами не сознавали этого.
   - Я пока ещё не ваш пациент, - грустно улыбнулся я, - потому извините, но вам ничего не отвечу.
  
   Возле нашей баррикады когда-то была детская площадка, превратившаяся в стоянку для машин. Теперь парочка автомобилей оказались дружелюбно опрокинутыми, а из одного разбитого стекла испуганно таращился игрушечный медведь.
   - Тебе нужен вай фай? - спросил Максим, не знающий, в какую дырку себя запихнуть, - может, хочешь написать последнее послание родным?
   - Ну, если ты и виртуальных родных мне сообразишь,- отозвался я, понимая, что писать некому. Даже у тех, кто отправился странствовать в ковчеге были какие-никакие а родственники. Я же торчал в этом мире опустошённый, дикий, способный лишь что-то сломать среди и так уже слетевшего с катушек мира.
   - Это турник? - Максиму хотелось поиграть на детской площадке да только даже подпрыгнув, он не смог дотянуться до верхней перекладины.
   - Это были крылатые качели. Но они улетели, - я поворошил свои каштановые волосы, - далеко, далеко.
   - Лизаа Калитина, - крикнули позади, и пришлось обернуться, услышав знакомый голос. Стас смотрел на меня, словно извиняясь, в глазах его двоилась грустная маленькая девочка.
  
   Я дочитал эту книгу исхода до конца, что-то додумав сам. Хотелось поговорить с Лизой, спросить её, каково быть мужчиной. К вечеру я понял, что мне не хватает её. Все в палате уверяли друг друга, что завтра на обед обязательно будет колот, только я не участвовал в общем бормотании, уткнулся в подушку, глотая солёный ком слёз. Красное пятно над моей кроватью росло, Жасмин-Бурдынчик жадно скалился, представляя мою голую шею, коротко стриженная деваха прикоснулась ко мне тёплыми влажными пальцами. Стало противно, с трудом сдерживая себя, я поднялся.
   - Расскажи мне о Лизе Калитиной, - мне было по-прежнему трудно выговаривать её имя, - вы с ней дружили?
   - Я не знаю, кто это, - пожала плечами девчушка, пожалуй, даже обиделась, - я ведь здесь недавно. К тому же доктор говорит, что я иду на поправку, и меня скоро выпишут.
   Мне осталось лишь усмехнуться и попросить её домашний адрес. Однако она вздрогнула, стала говорить на отвлечённые темы, отвечала что-то о своём давнем деревенском детстве, у меня сложилось впечатление, что своего прошлого адреса она уже и не помнит.
   Иногда не думаешь, что кого-то встретишь ещё или мог встретить и так и не вмещаешься в день, запрыгиваешь на подножку, а оказывается поезд уже проехал. Лиза Калитина сидела в нём, одуванчик гордо поднимался из казённого стакана. Листочки её книги исхода легонько дышали на моей койке.
   Каждый из нас был в палате Гром. У каждого она своя.
  
   Часть третья. Снаружи
   Сорок третий километр падал им под ноги, убегал, хромая раздавленными метрами. Лес был лёгким, казалось, он улетит сейчас, подхваченный ветром. Но каждый чувствовал, что они приближаются к чему-то страшному, воздух становился чернее, навязчивей, теперь он готов был поднять их лёгкие, едва проклёвывающиеся души. Падая, оставляя под ногами убегающие следы, они поднимались на холм, в руках у Ретли и неизвестного были автоматы. Склон торопился сделаться круче, бежать стало намного тяжелее. Натка пару раз сорвалась вниз, проехавшись носом по солёной грязи. Донован вытянул её на ровную, покрытую жухлой травой площадку, дыхание его перехватило, он сам потянулся к лёгкой полоске света впереди, скользнул по ней губами, но потом качнулся назад, словно решаясь на что-то, кивнул неизвестному и махнул им рукой.
   - Вы бегите, я их отпугну, - он хотел казаться смелым, несостоявшийся убийца и насильник Донован Ретли, пытавшийся создать свою идеальную версию мира. Он остался в ложбинке, прекрасно зная, что умрёт, но ещё он знал, что надо дать Натке и неизвестному уйти. Потому быстро умирать было нельзя.
   - Мы тебя дождёмся, - виновато бросила Шегалова, и он молча кивнул.
   Пока ещё у него было немного времени. Он ни разу не стрелял из автомата и не знал, сможет ли. Умения придуманного Ретли были не в счёт.
   - Мне очень нравятся твои повести, - проговорила Лиза, погладив его спутанные волосы.
   - Правда? - Ретли был уверен, что она не читала ни одной, но заставил себя улыбнуться, нашёлся хоть один человек, который хоть что-то читал, кроме тупых постов о собственной внешности.
   - Но зачем, зачем ты писал этот ужасный роман, про убийцу?
   Ответ дался ему тяжело, слова с трудом складывались во что-то осмысленное. Надо просто прижаться к ней, может, тогда она всё поймёт?
   - Я хотел быть сильнее, смелее, хотел, чтоб на меня смотрели и думали, вот и он чего-то да смог. А получается, смог лишь подстегнуть на убийства другого. Я ведь не думал, что Влад был предателем и читал все наши записи.
   - Поехали со мной! Я за две недели во Франции с ума сойду без тебя.
   - И как я поеду? Как беспризорник в товарном вагоне? У меня ведь нет ни заграничного паспорта, ни денег. Вот придут времена, когда по всей земле можно будет путешествовать без паспортов, тогда поедем.
   - Но мне уже пора, - вздохнула его избранница,-там за деревьями отправляется мой поезд.
   - Тогда пока, - он любил её, но его время ещё не пришло.
   - Каждый имеет право на жизнь и не только тот, кто постоянно пишет об этом, - прошептал Ретли.
   Он стоял в огне, окутанный густым дымом, земля дрожала, гремел гром, блестела молния, и в шуме разбушевавшейся стихии, покрывая его, звенел голос Лизы - до встречи-речи-речи-речи. Хотя, может, это стрекотали смельчаки кузнечики, отвечая на выстрелы своими точными очередями.
  
   Нужно привыкать к новым дорогам, вздыбленным, пыльным, готовым в один момент пропасть в траве и также неожиданно появиться снова. Земля рвалась и рассыпалась под ногами, словно морское дно.
   И всю траву полевую побил град, и все деревья в поле поломал.
   Когда они добежали до засохшей яблони, мир ещё существовал, его отголоски вспыхивали, дрожа каждым звуком.
   Здесь кто-то ел крашеные яйца, казалось, тёмная скорлупа шевелилась, из-под неё выбирались засохшие крошки куличей.
   - Ты совсем замёрзла, - он бы давал фору донжуанам из старых картин, да только прошлая жизнь рассыпалась вместе с прежними праздниками, от неё осталась лишь горстка присыпанных пудрой крошек.
   - Да я ничего,- она нашла большой кусок плохо пропечённого теста и механически сжевала его, - бери, ты тоже голодный.
   -До твоего Стаса добежим, тогда, - отмахнулся он, есть действительно не хотелось, - там и согреемся, и чего тёплого из одежды найдём.
   -Оконных стёкол там совсем не осталось,- виновато пробубнила она, - и ещё Ретли, нам надо обязательно вернуться за Ретли.
   - Ты меня любишь? - спросил он.
   - Да, - выдохнула она, смиряясь с неизбежной новой разлукой, - но этого они и ждут. Что мы не сможем расстаться после палаты, а двоих легче поймать. Нам надо разделиться.
   - Ты, - он не думал, что у неё хватит сил на это расставание, и все слова разлучились с ним, оставив лишь виноватые звуки.
   - Не попадись им. Я... я найду тебя.
   - Я буду в Ивановке, - он посмотрел на ближайший указатель, - там я оставлю следы нашего с тобой пребывания. За тобой они вряд ли погонятся.
   - Мы надеемся лишь на фиговину, которую в прошлой жизни спрятал один, пусть очень хороший, но человек, - улыбнулась Натка, - Настоящие психи.
   Он смотрел, как она пропадала, унося на своих плечах тяжёлые капли тумана. Потом Он пошёл медленным шагом в первое попавшееся село. Таких будет много на его пути. Потом кто-то его видел стариком, прячущим в седой бороде улыбку, кто-то молодым мужчиной, собирающим учеников, кто-то углядел его в себе. Может, он это и есть вы. Вы лежали в этой палате, укрывшись одеялом с головой, а я вас давно позабыл. Может быть, потому, что остался в палате Гром навсегда. А вы ушли. Вас теперь здесь не будет.
   Когда я оказался в Палате Гром, Горавски радушно познакомил меня со всеми её обитателями. Те неохотно отзывались в ответ на моё приветствие, что-то бурчали, просили закурить, девчонка, кивая колючей стриженой головой, предложила пройти за картонную перегородку, от чего я благоразумно отказался. Чувствуя, что ночью мне не избежать её чар, я чертыхнулся и побежал догонять доброго доктора.
   В холле на старом растроенном пианино играл мальчик. Я осторожно попытался намекнуть, что подобные звуки могут расстроить нервную систему остальных больных, но главный врач только махнул рукой.
   - Пациенты не возражают,- бросил он равнодушно,- был случай, мурку просили сыграть.
   - Несколько лет назад у вас здесь произошёл несчастный случай, - осторожно начал я, припоминая всё, ранее прочитанное в газетах.
   Скрипнул стул, мне пришлось пережить тяжёлое молчание, казалось, время остановилось, а потом обрушилось на кабинет, разбазаривая попусту драгоценные секунды.
   - В одной из палат устроили пожар, - голос одолевал меня, каждой его интонацией я уходил всё глубже в Палату, - вы не вправе их винить. Это тяжело больные психически люди.
   - Никому из них не удалось выбраться?
   - Хотели бы написать сенсационный материал? Скандальное интервью с единственным выжившим из "Палаты Гром"? Увы, вынужден вас огорчить. Все они задохнулись в дыму.
   Когда Натка вернётся она не найдёт его. А может, обнаружит его всюду, в каждом пробегающем мгновении.
  
   Натка легко сбежала по ускользающей тропке, подгоняемая попутным ветром. Потерявшийся козлёнок мемекал, тычась мордой в туман, ворошил низкие липкие облака, она погладила его, он успокоился и даже стал пощипывать траву.
   Стёкла были вставлены, в домике таился запах чего-то мужского и тёплого, будто кто-то недавно жил здесь. Скользкий случайный свет уходил, рассыпавшись по полу рыжеватыми пятнами. В домике нашлось несколько свечей, она зажгла две и осмотрелась. На полу среди крошек она углядела голубиное перо, оно легонько подрагивало, словно пыталось улететь. Между стёклами лениво шуршали прошлогодние листья. Я помню, Стас. Это была не шкатулка, а просто жестяная банка, наверное, в таких в старину хранили леденцы. Натка выдохнула, в голубых её глазах пробежали искорки. Задержала дыхание, боясь спугнуть лёгкое боязливое счастье. Чего она ждала? Что в этой жестяной банке лежит единственный ответ на все вопросы, волшебные кольца, которые перенесут её тут же в землю обетованную. Будто бы оберегая банку, сверху лежало письмо, Натка не удержала его, уронив взгляд на пол, угаснув под дыханием свечи.
   Пальцы её дрожали, письмо словно рвалось из рук, буквы прыгали в глаза, разбегались, их сложно было связать в цельный кусок.
   Мне было тяжело писать, оставляя самое дорогое здесь, но я счастлив, что оно-для тебя, что когда-нибудь ты заглянешь в эту банку, и тебе станет легче. Там ты найдёшь карту дальнейшего пути.
   Теперь ты знаешь все ориентиры и без труда доберёшься до следующего пункта назначения. Наверняка, он будет определяющим, но может случиться и так, что ты найдёшь там новые указания и двинешься дальше. Знаешь, я всегда мечтал отправиться в путешествие с тобой, покорять горы и пересекать пустыни. Может быть, это будет звучать по-детски. Не знаю.
   Я люблю тебя.
   Прости, что у меня не хватило сил сказать тебе это.
   Стас.
   Натка кончила читать, глаза её были влажны от слёз, губы ещё что-то беззвучно шептали. А ночь цвела над ней удивительным фиолетово-красным цветом, осыпалась прозрачными семенами. Натка потрясла банку, пламя свечи изогнулось вопросительным знаком, скользнуло по смятому листку в крупную клетку, вырванному из ученической тетради. Натка потрогала банку - да это же его лицо, тёплое, светлое, такое знакомое. На небе догорали и падали на землю последние звёзды.
   И заглянула внутрь.
  
   2008-11 мая 2018
   Омск
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Игорь Федоровский
  
   161
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"