Это мой выбор! Если мне снова придется пройти через это, я вздохну с облегчением.
Потому что Верония или была, или есть, или будет.
Когда-нибудь она обязательно будет!
Вот они, мои первые секунды после рождения. Это все равно как выныриваешь из хлорной воды бассейна без шапочки и очков, ужасно болят глаза, и кажется еще немного и носом пойдет кровь. Довольно неприятные ощущения.
Появиться на свет в столь беспомощном и уязвимом состоянии, унизительно, наверное, потому что еще теплятся воспоминания о прежней устроенной жизни. И тут я увидел свою мать, уродливую и раздутую как инопланетянку, мне даже взбрело в голову, что я в космосе и какая-то сверхразумная цивилизация проводит опыты над моим сознанием, признаться, я предпочел бы оказаться подопытным кроликом бесчувственных гуманоидов, чем очередным человеческим плодом.
Меня вытащили из ее живота голым и разумным, с каким же наверное остервенением кишечные палочки, сарцины и стафилококки взялись уничтожать мой свеженький организм, я лишь смиренно хлопнул длинными ресницами, отчего медсестра блаженно взвизгнула. Затем воспоминания начали покидать меня, и я почувствовал себя одиноким.
Мать не удосужилась выдавить меня из своего лона, ознакомив с флорой ее родовых путей, облегчив мою участь. Я рад, я бесконечно рад, что на мне не осталось следа от ее гениталий. Ее зашили, она больше никогда не рожала. Так что мои шансы оказаться дизиготным, да и вообще каким либо близнецом, равны нулю.
Утром, в метро я шел, погруженный в свои мысли, в расхлябанном строю прохожих, где каждый норовил обогнать другого. Громкий топот, шарканье, волочение по ступеням лестниц и эскалаторов раздражали меня. Я прижался к стенке. Какой-то вонючий тип впечатался мне в спину, я обреченно закатил глаза. И вдруг увидел его. Абсолютную мою копию. Я упал. В яму своего сознания. Очередной удар по моему самолюбию. Я не уникален, я повторим. Очнулся в набитом людьми душном вагоне, в плечо мне впилась потная подмышка высокой старухи. К горлу подступила тошнота, меня мутило. Я никогда не завтракаю. Пустой желудок предательски спазмами реагировал на запахи чеснока и мочи, принимая их за возможную пищу, они как будто бы даже приобрели форму и осели на одежде, волосах и коже, отчего мне хотелось умереть. Человеческая неряшливость злит меня, потому что я до крайности брезглив и чистоплотен.
Рядом стоящая женщина подмигивает моему отражению в окне. Она по правую от меня сторону. Весьма привлекательная, но с женщинами в метро я больше не знакомлюсь. Меня тошнит от них, прямо с тех пор, как одной из них я наблевал прямо в рот, когда она страстно облизывала мой язык. Вкус лука и остатки гамбургера между ее зубами надолго отбили во мне охоту обмениваться ротовыми бактериями. Пока я не встретил Веронию.
Я думал, что разделю с ней свою судьбу и она будет единственной женщиной, которой я предложу жить вместе со мной. Но ее возбуждали только мужчины, переодетые в женщин. Каждый вечер я перевоплощался в вульгарных блондинок, брюнеток, рыжих, чтобы удержать ее рядом с собой. Она медленно раздевала меня, к моменту нашего слияния, я практически бездыханным пластом лежал на ее гладком, скользящем, как шелк, белоснежном теле, вспоминая ее утром перед зеркалом в ванной, это лишь та малая кроха удовольствия, которая доставалась мне от нее. Вспоминание, ее брезгливо морщившей вздернутый кверху нос, заметив в раковине ватную палочку с застывшей на ней ушной серой, по сей день горячим теплом отзывается внизу живота. По утрам ее, как и меня мучили приступы тошноты, но едва ли она, спешила заморить червячка. Вместо этого она взглядывала в зеркало и отражение ее больших зеленых бархатных глаз возбуждало ее больше всего на свете. Мы были так в этом похожи. Пока я не встретил его.
Мое отражение в зеркале больше не будит во мне восторженного трепета, вместо себя я вижу его. И Веронию, которая смеется надо мной. Я больше не кажусь ей особенным, ведь заменить меня может другой, тот самый, во всем мне уступающий, но так странно похожий на меня.
Осень, не более чем сменяемость времен, увядание, обманчивое искажение действительности, все повторится. В желто-красных листьях, листовка с каким-то докладом, мокрая, не читаемая. Два слова, почти размытых: "время неабсолютно". И Верония. Моя память - Верония! Ее огромные бархатные глаза томно всматриваются в зеркало, складка на переносице разглаживается и она улыбается, божественно, по ней моя тоска, единственное, что осталось от нее.
Дикий младенческий плач внезапно взорвал операционную. На радость врача с моего синего вальковатого лица наконец-то сошло равнодушие и тоска с какой смотрели на него мои огромные голубые глаза, вполне удовлетворила его. И вдруг...
- Нажми на курок, - говорит она.
- Я не умею.
- Это же так просто, - настаивает она.
Ее руки нависают над моими плечами, обвиваются вокруг шеи, левая ладонь, как змея скользит вниз, обхватывает локоть, ногтем указательного пальца проводит по вене, сжимает запястье. Мышцы напрягаются, затекают, нестерпимо покалывают и вот уже моя рука удлиняется, делается тонкой, бледной, без единого волоска, становится продолжением ее во мне. Процесс слияния, это как будто долго сидишь нога на ногу, только в сто раз сильнее. Ритмическое сокращение мышц внизу живота. Чтобы удержать ее, отныне я должен убивать, непременно в белой рубашке с закатанными до локтя рукавами.
- Стреляй же! - кричит она.
Выстрел. Жирная пуля медленно выползает из ствола, впереди нее завеса дыма в виде шапки большого гриба, как после атомного взрыва, жужжание в ушах, это не пуля, а шмель. Он приземляется прямо на голубой рубашке под левой грудью жертвы, перебирает тонкими черными лапками, настойчиво ищет, куда бы вонзить свое жало.
- Все не по-настоящему, - я истерически хохочу.
Несколько секунд длиною в вечность, за то время, что мы с ней, я вижу удивительные сны. Затем опустошение и боль в центре нервной системы, я понимаю, что все только в моей голове. Но она не уходит, как обычно. Ей не понравилось, на мне не осталось крови, она просила с кровью, но она все равно не уходит. Она несколько минут топчется рядом и, решившись, наконец сесть, плюхается возле меня на голый асфальт, сохранив дистанцию. Подчеркнуто небрежное разделение границ, так и хочется бросить в нее пистолетом, чтобы щелчок в ее голове - неловкость, унижение, стыд.
Потом все снова исчезает, меня уносят от матери-инопланетянки, от Веронии. И появляется он. Абсолютная моя копия. Он впечатывается мне в спину, в одном из самых людных переходов метро. Во мне вскипает ярость. Прохожие, должно быть, испытывают что-то сродни первобытному экстазу, когда в стаде однообразно движущихся серых тел, я вырываюсь на свободу, из своей скорлупы. Они завистливо провожают меня, тянущего за грудки какого-то мужчину и это придает мне уверенности. Я не такой, как они, я восстал против колонны в никуда идущих людей, чтобы остаться, чтобы никуда не идти, чтобы удержать Веронию. Я швыряю его, абсолютную свою копию, на рельсы, дрожащие от приближающегося поезда. И слышу в голове звон бокалов, аплодисменты, кто-то говорит: "исцелит нашу не проходящую боль, вечная жизнь" и струя горячего красного вина стекает по моей щеке. Жаль, что рядом нет Веронии, ей бы понравилось...