Ты просыпаешься ранним утром. Хмуро плюёшь в развратно врывающееся в твой любимый мир пятно первого света. Садишься на измятую ночными истериками постель. Просовываешь ноги в вечномахровые тапочки. Одеревенелыми пальцами тянешься к лежащим на тумбочке пачкам таблеток и сигарет. Жадно закуриваешь. Подходишь к окну. Бросаешь свой взгляд на изъеденные ещё свежим синим сумраком вновь зачатые сутки, на исполосованную развязками вечно мёртвых путей сортировочную станцию, размеренно гремящую тасуемыми вагонами дней, месяцев, лет, переплетающихся в эшелоны, составы судеб, необъяснимой комбинацией восьмизначных чисел вытекающих в чью-то (твою?) жизнь. На безликих машинистов и путевых рабочих. На недопустимые ярко-оранжевые блики несоразмерных баб. На тело старика, что замёрз в прошлой жизни и сне. На прохудившуюся, покрытую плесенью времени вагонетку с корявой, плоховыведенной надписью на брюхатом боку:
МАРАТ ФАДЕЕВ DEAD
Ты накидываешь пальто и, хлопнув дверью, выходишь на мокрый, озяблый воздух. Тридцать два шага и вечность под покровом небольшой, но обладающей своим могуществом таблички маршрутов. Две прорезиненные ступеньки вверх. Сорок минут дизельного угара и бокового стекла. Сорок минут убегающей ленты и вот ты уже давишь чавкающую, коричневую грязь, уходящего в горизонт вечного русского поля. Безмерного символа настоящего одиночества. Готового принять тебя так же, как и покосившиеся ограды, склонившиеся в верном поклоне полю кресты и плиты, так же, словно и полусгнившую потрескавшуюся скамейку, на которой сидишь ты, наблюдая за одиноким скарабеем, переползающим с холмика на холм, от плиты к плите, от креста к кресту, из окна на окно, из души в душу, как вечный пастырь, пекущийся об увеличении стада.
- Прости, Марат, давно я у тебя не был. Я писал тебе письма. Я слал их тебе. Но, видно, ты не получал их мой друг. Голубиная почта совсем разорила меня. Твой состав отогнали в тупик. И, знаешь, мне кажется они собираются закрашивать номера. Твои числа. Цифры всех твоих дней.
Ты смотришь на потрескавшуюся, обветшалую плиту. Посеревшую от времени и изъеденную дождями и ветром. На теряющий очертания холм. На цифры и буквы, на низкое небо, на сорняки, так обильно покрывшие всё. Эту грязь. Эту глину. Суглинок, унавоженный сотнями тел.
Ты вспоминаешь его улыбку, его губы, его волосы, цвет его кожи и языка, его глаза, которых никогда не было, как нет ничего за серебром амальгамы. Как отразившиеся лучики света, гниющего ночью пня. Его тень духа, проскочившую за мгновенье искрой в разряженном мозге. Его обтекающая синева, родившегося мёртвым младенца.
- Прощай, Марат и прости. Я обязательно вернусь к тебе. Ты знаешь это. Всё повторится. Поганой лентой Мебиуса, пропущенной через глазницы твоего кортехо. Всё. Неизбежно. Прощай, Марат. Muchas gracias мой chico.
Ты расстегиваешь штаны, садишься. Окаменелым взглядом смотришь на цифры и буквы, на низкое небо, на сорняки, так обильно покрывшие всё. Срываешь самый большой. Вытираешь...
И вот ты уже давишь чавкающую, коричневую грязь, усасывающую тебя навстречу сорока минутам дизельного угара и бокового стекла. Сорока минутам убегающей ленты обочины. Ещё свежему синему сумраку вновь зачатых суток и вагонетке с надписью на брюхатом боку: