Дело происходило во Франции. Давным-давно, кажется, в 1780 году, когда порывы ветра ещё разносили по Парижу запах свежего багета без примеси пороха, два молодых человека - Жак и Пьер - почти всё своё время проводили вместе. Их объединяла не только любовь к длинным прогулкам по узким улочкам столицы, где каждый камень мостовой словно шептал о грядущих переменах, но и страсть к литературе. Вместе они сочиняли короткие рассказы, эпиграммы и сценки для местных салонов, где собиралась молодёжь, жаждущая острых идей и свежих слов. Иногда их творения рождались прямо на скамейке у Сены, где один придумывал сюжет, другой - реплики героев, а прохожие, не подозревая, становились прототипами будущих персонажей.
Франция тех лет предоставляла необычные возможности для наблюдения. Одни подбрасывали дрова в разгорающееся пламя революции, другие - старались раздувать ветер контрреволюции. Между этими бурями история и судьбы людей переплетались самым причудливым образом.
Их совместное творчество порождало массу неожиданных идей. Жак, тяготевший к трагедии, однажды написал сценарий, где главный герой, отвергнутый своей девушкой, решил убить себя... скукой. Для этого он развернул четыре акта спектакля с бессмысленными диалогами, от которых должны были умереть не только герои, но и зрители - от отчаяния и зевоты. Пьер же горячо спорил и настаивал, что разочарованный герой обязан погибнуть под балконом своей красотки, поскользнувшись на корке апельсина, выброшенной из окна его возлюбленной. Они спорили об этом часами, пока не договорились, что герой просто напьётся хорошего бургонского, и зрители его поймут и будут солидарны с несчастным героем.
В другой раз Пьер написал басню в стиле Лафонтена. В этой басне, в то время как говорящий басом кот в сапогах и шляпе рассуждал о разных способах приготовления мышей, пронырливая свободолюбивая мышка ловко выскальзывала из ловушки с сыром. Но Жак едва не выбросил эту рукопись в реку, утверждая, что кот 'слишком умен для Франции', а мышка 'слишком проворна' для простого народа.
Был и третий опыт - своеобразная 'философская комедия'. Жак предложил написать пьесу о человеке, который всю жизнь ищет истину, но каждый раз натыкается на бюрократа, требующего у него новый документ. Пьер смеялся до слёз и добавил, что финал должен состоять из бесконечной очереди, где герой так и не получает искомый документ, так как количество окошек, в которые его перенаправляют, растет быстрее, чем сама очередь. Они спорили, стоит ли это считать трагедией или фарсом, но оба согласились: публика узнает себя и будет смеяться сквозь слёзы.
Пока они спорили, до них доходили слухи о новых налогах короля, о толпах, собирающихся на митинги, о чиновниках, обсуждавших опасности бунта. Эти случайные упоминания о неспокойной жизни за околицей словно подсказывали им, что их рассказы должны содержать и трагедию, и комедию.
- Представь, - шепнул Пьер, - если бы наш герой оказался в толпе, где каждый кричит одновременно очень важные вещи, но когда они их скандируют, то...
- Именно! - перебил Жак. - Тогда даже самая серьёзная трагедия будет выглядеть как фарс.
Однажды они устроили спор о том, может ли трагедия быть смешнее комедии.
-Представь, - говорил Жак, - герой выходит на сцену, готовится произнести последние слова перед смертью... и вдруг занавес падает раньше времени. Несчастный актер не успевает показать, как он выпивает чашу с ядом, хотя все время намекал на эти намерения. Зрители ничего не увидели, но все со смехом аплодируют, думая, что так и задумано. Разве это не смешнее любой комедии?
- Нет, - возразил Пьер, - настоящая комедия в том, когда трагический герой сам не понимает, что его страдания выглядят нелепо. Вот он рыдает, рвёт волосы, а публика истерически смеётся, потому что актер не заметил, как у него отклеился роскошный парик и пробивается весело сияющая лысина .
- Тогда выходит, - усмехнулся Жак, - что трагедия и комедия - это одно и то же, только зависит от того, кто смотрит и на что смотрит.
- Согласен! - оживился Пьер. - И если зритель смеётся там, где автор хотел вызвать слёзы, значит, автор написал лучшую комедию, чем он думал.
Они долго спорили, пока не пришли к выводу, что сама жизнь - величайший драматург, который умеет превращать трагедию в фарс и фарс в трагедию, не спрашивая согласия у зрителей.
Как-то они сидели на скамейке у Сены и пытались придумать финал к новому рассказу. - А что если наш герой, в финале, неожиданно обнаружит, что всё вокруг - сон? - предложил Пьер.
Жак пожал плечами: - Сон? Нет, это слишком банально. Финал должен быть таким, чтобы читатель хлопнул себя по лбу и сказал: 'Это страшно забавно!'
Но достойного завершения истории они так и не придумали. Особенно обидным было ощущение, что если бы рассказ был опубликован, он мог бы принести авторам мгновенную литературную славу.
Впрочем, они были не одиноки: множество литераторов, словно однодневные бабочки, порхали возле издательств и бесславно исчезали, когда редактор доходил до последней страницы сочинения и выносил беспощадный приговор - 'автор не умеет достойно завершить рассказ'.
Рукопись друзей была спрятана в шкаф до лучших времён, а Жак и Пьер договорились: если кто-то из них найдёт недостающий штрих финала, они немедленно опубликуют опус и разделят славу поровну. После этого молодые люди разошлись и долго не встречались.
14 лет спустя
Прошло четырнадцать лет. 28 июля 1794 года - или же 10 Мессидора года 182, (если кому-то ещё не надоел новый календарь). Город жил в тревожном ожидании: улицы были переполнены бесцельно снующими куда-то людьми. На площадях ораторы произносили пламенные речи, а вокруг им внимали, разинув рты, любопытные горожане.
Париж казался одновременно праздным и угрюмым: лавки открыты, торговцы выкрикивают цены, но каждый разговор неизбежно возвращается к событиям революции.
Узкие улицы гудели от марша солдат, спешивших к Конвенту, а над площадями стоял тревожный гул толпы. Люди переговаривались вполголоса, словно боялись, что каждое слово может стать доносом. Но в глазах многих уже светилась надежда: казалось, что вместе с падением Робеспьера рухнет и власть террора.
Когда весть о его аресте разнеслась по городу, толпа словно взорвалась. Крики радости перемешались с злорадным смехом, женщины плакали от облегчения, а мужчины обнимали друг друга, будто пережили страшный сон. Париж, ещё вчера скованный страхом революционного террора, теперь дышал свободнее, хотя никто не знал, что принесёт завтрашний день. Они не могли себе представить, что идея террора окажется столь привлекательна для революционеров и диктаторов будущих поколений из разных стран и разных народов.
А тем временем страшное чудовище по имени Гильотина продолжало свою работу с удвоенным энтузиазмом. Только поменялись её жертвы. Те, кто ещё вчера выписывали приказы, отправлявшие своих идеологических в пасть чудовища, сегодня сами оказались 'главным блюдом' прожорливого зверя, столь усердно отделявшего головы от тел. Гильотина, похоже, была самым последовательным и самым ярым революционером, которого на интересовали тонкие идеологические различия .
Именно в этот день, возле этой самой причудливой и кровавой аттракции Парижа, произошла неожиданная встреча старых друзей. Жак и Пьер почти сразу узнали друг друга и, несмотря на необычные обстоятельства их встречи, с энтузиазмом завели оживлённый разговор.
Они обнялись и как будто не было всех этих лет легко заговорили друг с другом в той же шутливой манере.
- Пьер! Что ты тут делаешь? Этот тот единственный случай, когда мне не хочется сказать - я рад тебя встретить!
- Честно говоря и я бы хотел повстречаться с тобой при других обстоятельствах. Меня несколько нервирует вид этой машины.
- Ну что, Пьер, - усмехнулся Жак, кивая на Гильотину, - старушка работает без выходных. Настоящий трудовой герой революции.
- Да, - ответил Пьер, оценивающе рассматривая сооружение, - только вот начальство у неё меняется быстрее, чем даже цены на муку.
- Но ведь главное - это стабильность, - хмыкнул Жак. - Головы падают регулярно, как по расписанию. А по голове никогда не скажешь о политических предпочтениях хозяина головы. Честно говоря, не ожидал тебя увидеть здесь. Мне казалось, что ты больше склонен к творчеству, чем к политической деятельности.
- А помнишь наш юношеский спор? - вдруг вспомнил Пьер. - Мы никак не могли найти достойный конец для нашего рассказа. Видишь, даже в тени этого железного монстра люди продолжают мечтать о литературе и философии.
Их голоса словно напоминали, что даже в самые мрачные дни Париж умел находить место для мыслей о прекрасном мире слов.
- Ты знаешь, Жак, - задумчивого произнёс Пьер, - я наконец понимаю, как завершится наш рассказ! Я вижу историю, славу, трагедию и позор... Но с комедией у меня пока не выходит. Может, тебе придёт в голову идея, где найти недостающее звено?
Жак улыбнулся, легко щёлкнул пальцами, будто играя на воображаемом инструменте.
- Пьер, ты мне подал неплохую идею, - сказал он. - Я обещаю доработать финал. Ты был бы доволен, если бы мог его посмотреть. Ну к сожалению, мы не можем продолжать наш разговор - ты видишь, мы задержали всю очередь, а всех этих людей надо обслужить. Почему-то люди бывают нетерпеливы - даже когда им некуда спешить.
-Поверь мне Пьер - я бы с радостью посидел с тобой, на берегу Сены - как в старые добрые времена...
-Но... - он показал рукой выстроившихся в очередь хорошо одетых людей, с которыми у него была назначен встреча.
-А сейчас позволь, я тебе помогу...
Он мягко наклонил голову Пьера на деревянную рамку.
- Не бойся, Пьер! Положи голову сюда. Ты ничего не почувствуешь, дружище - обещаю!
Жак привычным движением хлопнул приятеля по плечу - почти так же, как когда-то в юности, перед началом их бесконечных споров о будущем. Затем, словно выполняя долг перед историей, нажал рычаг сооружения, предназначенного 'очистить человечество от неправильных и консервативных людей'.
В тот миг, когда механизм загрохотал, Жак тихо пробормотал:
- Ну, держись, Пьер. Ты всегда любил эффектные финалы - вот тебе самый громкий аплодисмент Парижа.
Дождавшись характерного стука, он наклонился к корзине, где теперь покоилась голова друга, и печально прошептал:
- Видишь, даже сейчас ты не один. Толпа шумит, а я всё ещё рядом, как обещал.
И, словно подытоживая их давние разговоры, добавил:
- Ты всегда говорил мне: 'Жак, учись у Жизни! Она подскажет самый неожиданный финал'. Ну что ж, Пьер, ты был прав.
Толпа вокруг то смеялась, то ахала, а Жак, будто желая смягчить жестокость момента, говорил так, словно это была всего лишь ещё одна их беседа - только теперь с головой, которая как будто продолжала его внимательно слушать.
Затем он глубоко вдохнул и с удивлением узнал следующего клиента, который неторопливо приближался к нему. Жак обратился к нему с почти церемониальной вежливостью:
- О, боже! Для меня большая честь обслужить Вас, месье Робеспьер. Прошу простить за задержку: до вас я встретил старого друга - нам хотелось немного поболтать. А теперь... уверен, что вы и ваши соратники оцените это великое и гуманное изобретение революции. Ведь эта ваша инновация - не так ли? Какой глубокий символический смысл в процессе отделения головы от туловища. Мы как бы подчеркиваем, что душа без тела не годится для борьбы с революцией. Прошу опробовать лично, месье! .
Он с подчеркнутым уважением указал, куда следует опустить шею, и, слегка подогнув воротник важного гостя, добавил, с лёгкой иронией обратившись к корзинке с головой предыдущего клиента:
- Пьер, мне кажется, я обнаружил трагедию и комедию и достойный конец - все в одном.... - и Жак осторожно, как бы высказывая респект к важному клиенту, нажал рычаг.
В этот момент над площадью пронёсся лёгкий вздох толпы, где страх, азарт и смех смешались в странной гармонии. И Жак, будто дирижёр в собственной трагикомедии, почувствовал, что финал, которого он искал все эти годы, наконец написал сама жизнь пользуясь кровавым пером и саркастической улыбкой.