Файншмидт Александр Бенцианович : другие произведения.

Мои Мемуары Часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:

   Александр Файншмидт
   МОЯ ЖИЗНЬ
   ПРЕДИСЛОВИЕ
   Видимо пришло время и уже не осталось ни одного родственника или просто знакомого человека, кто мог бы помнить то, и так, как я сам запомнил картины из моего детства и отрочества. Все умерли. И если при воспоминаниях возникнут у меня какие-то вопросы или сомнения, то помочь мне в их разрешении уже абсолютно некому. Поэтому неизбежны неточности и ошибки. Память, хотя еще довольно цепко держит не только главное, но и многие частные детали того, что было семьдесят и более лет тому назад, но многое вообще стерлось, а часть наверняка искажена временем. Но постараюсь предельно возможно, быть точным и ничего не "домысливать". Это очень трудно, ибо жизнь была не только долгой (уже перешагнул за середину девятого десятка), но и необычайно богатой событиями, ведь я, по-сути, свидетель почти всего ХХ века. На моих глазах произошло столько всяческих событий, что их с лихвой хватило бы на любые пять, если не десять поколений. Поэтому я, сразу же отказался от попытки подробного ее описания (да это и не представляет интереса), а постарался описать отдельные ее фрагменты, врезавшиеся в память в виде наиболее ярких картинок.
   И еще. Многие люди становятся совершенно взрослыми уже к шестнадцати, а то и к четырнадцати годам. Но есть сравнительно небольшая их часть, которая "взрослеет" практически всю жизнь, чуть ли не до самой смерти. Вот я, наверное, отношусь именно к этой, вечно "взрослеющей", части. Иначе совершенно невозможно объяснить, почему множество, казалось бы, самых очевидных вопросов, которые просто обязаны были у меня возникнуть лет семьдесят тому назад, вдруг четко и ясно возникли только сейчас, когда ответить на них нет возможности, а спросить абсолютно не у кого. Очень жаль, но они так и останутся без ответа, а все догадки и предположения так и не смогут получить ни отрицания, ни подтверждения.
   Хочу подчеркнуть, что воспоминания мои в некоторых местах немного перегружены частными деталями, носящими сугубо информационный характер, ибо многое изменилось за годы моей жизни, и мне думается, что без этих разъяснений значительная часть написанного, может остаться непонятой..
   Еще одно немаловажное замечание. Проще простого мне было все писать от лица меня СЕГОДНЯШНЕГО. Но такое "СТАРПЕРСКОЕ" изложение в ряде случаев не соответствует особенностям ДЕТСКОГО восприятия и не передает ни эмоционального состояния, ни соответствующего месту и времени настроения. Поэтому я преднамеренно переходил в некоторых случаях на манеру изложения и лексику меня ТОГДАШНЕГО. Мне так писать легче. Поэтому не удивляйтесь, когда обнаружите, что в некоторых местах рассказ ведет не восьмидесятилетний старик, а озорной восьмилетний пацан.
   * * *
  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   ЭТО БЫЛО ДАВНО, ЕЩЕ ДО ВОЙНЫ
   ГЛАВА 1
   НЕЁЛОВСКАЯ
   1.Я - ЭТО Я, НО МОЖЕТ БЫТЬ, И НЕТ
   0x08 graphic
Мои родители утверждали, что я родился в Воронеже. Вполне возможно, что это действительно так, хотя по "документу" (если вообще можно назвать "документом" пожелтевшую от времени рассыпающуюся от ветхости странную, без штампа и печати справку "Об усыновлении", выданную Макаровским Сельсоветом Иванинского Района Курской области моим родителям) я - "курский соловей". Дело в том, что родители просто забыли, как они мне говорили, вовремя зарегистрировать меня после рождения еще в 1923 году в воронежском ЗАГСе. Они спохватились лишь, когда пришло время отдавать меня в "нулевку". В результате я был "усыновлен" собственными родителями в шестилетнем возрасте. А до того я вроде бы и не существовал вообще на этом свете. И, если быть очень уж дотошным, то следует признать, что я вообще неизвестно как, и неизвестно откуда взялся в семье моих "приёмных" родителей к моменту "усыновления", и сразу в старшем дошкольном возрасте. И тут возникает один из тех "запоздалых" вопросов, о которых я говорил в Предисловии - почему мои родители, обнаружив такой "прокол" в их родительских обязанностях, не запросили справку о моем рождении из воронежского роддома N1 (это бывший роддом Вигелева - он и сейчас стоит там, где стоял с далеких, дореволюционных времен на Петровском спуске, недалеко от Чернавского моста), и не обменяли ее на стандартное "Свидетельство о рождении"? А, между прочим, это обстоятельство не один раз на протяжении всей моей жизни создавало мне не очень приятные проблемы и, в том числе, при подготовке документов на выезд на ПМЖ в Израиль. Доказать, что моя мать - Евгения Вениаминовна (Зелда-Злата) Рабовская-Файншмидт-это действительно моя мать и, следовательно, я являюсь галахическим евреем, мне без особого труда удалось на основании разных косвенных документов. А вот то, что Бенциан Гиллярович Файншмидт был действительно моим отцом, я доказать так и не смог, хотя у меня сохранился его довоенный паспорт. Дело в том, что брак моих родителей тоже никогда не был должным образом оформлен и, следовательно, официально я - безотцовщина! И только благодаря личной любезности и доброжелательному отношению к нам "олим-хадашим" со стороны старушки - волонтерши, заполнявшей мой бланк Министерства Внутренних Дел в 1991 году для получения "Теудат Зеута", в документах этого ведомства значится, что Я - иегуди Александр Бенцион Файншмидт.
   Но это далеко не всё, ибо тут всплывают еще несколько странных обстоятельств, связанных с моим рождением. Когда я родился, мой отец был студентом третьего курса Медицинского Факультета Вонежского Университета, а мама вынуждена была вообще оставить учебу и уйти со второго курса Филологического Факультета из-за безденежья.
   0x08 graphic
И хотя отец и мать происходили из некогда весьма состоятельных семейств, в то время, о котором я пишу, эта студенческая семья жила впроголодь на какие-то копеечные заработки отца, подрабатывавшего уроками. И, вот, когда утром в день моего рождения этот нищий студент пришел в роддом и спросил, как там его жена, акушерка сообщила ему, что его жена благополучно родила в ДВА (в смысле в два часа ночи). Но бедный мой отец не понял и решил, что она родила ДВА (в смысле двойню). Мама мне потом рассказывала, что он грохнулся в обморок, так как только этого ему тогда и не хватало. Дела эти давно минувших дней, и теперь можно лишь с улыбкой ему посочувствовать, но тогда ему было явно не до шуток, потому что в то время у моих родителей не каждый день были деньги даже на хлеб.
   От такой "жизни" у мамы не то что пропало, но, по-видимому, даже и не появилось грудное молоко. Обнаружилось это не сразу. Мама рассказывала мне потом, что я целый месяц орал от голода, как недорезанный поросенок, а она, по неопытности, не могла понять, что происходит. А я стремительно худел и за месяц превратился в живой трупик - косточки, обтянутые сморщенной кожей. Все говорили "не жилец". Но тут приехала в Воронеж мамина мать - бабушка Сима. Посмотрела она на все это дело, всплеснула руками, и тут же побежала на Благовещенский базар, купила коровьего молока, наладила бутылочку с соской и дала мне. Много лет спустя, она сама мне сказала, что еще бы пару дней такой "диеты для похудания" и, пиши - пропало... Короче, как я не умер тогда от голода и обезвоживания за этот первый месяц моей жизни, знает только Бог.
   Но, вполне возможно, что и Он знает далеко не все, так как именно в это же время случилось еще одно событие, о котором я так и не смог получить ни от родителей, ни от бабушки Симы сколько-нибудь вразумительного объяснения. И, сколь я теперь прихожу к каким-то не очень ясным выводам, мои родители не очень любили, когда я распрашивал их об этой истории.
   А дело было, кажется, так. Однажды, ранним очень холодным декабрьским утром на порог квартиры, где жили мои родители, был подброшен завернутый в жалкие цыганские лохмотья маленький мальчик примерно такого же, как я, возраста. Он почти замерз, и даже не плакал. Разумеется, его тут же занесли в дом. Но куда он потом делся, мне так никогда и не удалось узнать. Правда, бабушка Сима однажды мельком обмолвилась, что, его вроде бы обогрели, накормили и сдали в "Детский Приёмник". Но я не очень уверен, что такие "Приёмники" ("Дома малютки") вообще существовали тогда в стране. Бабушка Сима была изумительной сказочницей, и ей ничего не стоило буквально "на ходу" придумать любую, просто замечательную сказку, однако, не верить этой ее версии у меня нет оснований. Все может быть.
   Но опять возникает вопрос - если моим родителям удалось так запросто, без всяких проблем, отдать этого подкидыша в Детдом, то почему не смогла сделать то же самое его родная мать, и была вынуждена подбросить его зимним утром, в лютый мороз под двери чужой квартиры, в которой уже был один новорожденный? Стало быть, не такое уж простое это было дело "обогреть и накормить подкидыша", а затем без проблем, сдать его в Детдом, как рассказала мне про это бабушка Сима. Странно все это, хотя, если не придираться, то выглядит, на первый взгляд, вполне логично. Разумеется, я далек от мысли, что родной сын Евгении и Бенциана Файншмидтов умер тогда от голода, а вместо него был принят в семью этот цыганский подкидыш, "усыновленный" впоследствии в шестилетнем возрасте, с грубыми нарушениями действовавших тогда правил усыновления приёмных детей. Повторю - я далек от этой мысли. Но сейчас уже никто и никогда не сможет добраться до истины в этой истории. И знаю теперь о ней только я один. Спросить не у кого. Давно это было. Все умерли.
   * * *
   2. МОЯ УЛИЦА
   Неёловская - это моя "родная" улица. Именно на эту улицу в морозный ноябрьский день 1923 года в небольшой домишко под номером 10, принадлежавший в то время "купцу" Долбилову, у которого мои родители снимали комнату, меня принесли из роддома. Сейчас эта улица называется улицей Пятницкого. Но в то время, о котором идет речь, она называлась "Неёловской". Если пройти по центральной улице старой (правобережной) части Воронежа - Проспекту Революции (раньше эта улица называлась Большой Дворянской), от здания бывшей Бурсы (Духовной Семинарии) в сторону "Утюжка", то метров через сто, сразу же 0x08 graphic
за "Домом Книги" - нелепым многоэтажным бетонным ящиком, порождением модного в предвоенные годы "Пролетарского Конструктивизма", откроется Т-образный перекресток Большой Дворянской и уходящей перпендикулярно от нее круто вниз к реке этой самой Неёловской. "Дом Книги" и монументальное, с массивными колонами, здание Центрального телеграфа, обступающие с двух сторон перекресток с Неёловской, были построены в 1934 году, а в те годы, о которых я сейчас рассказываю, на их местах стояли небольшие, старинные домишки, самым "знаменитым" из которых была "Пожарка", стоявшая как раз на самом углу Большой Дворянской и Неёловской, точно напротив того места (см. фото), где сейчас растут две небольшие сосенки.
   Над тремя, казавшимися мне тогда огромными, выкрашенными, как и полагается "пожарным" в ярко красный цвет, воротами, за которыми всегда стояли готовые к немедленному выезду на пожар три "пожарные" параконные линейки, красовалась "Пожарная Каланча" - по нынешним меркам совсем невысокая, а тогда казавшаяся мне высоченной, чуть ли не до самых облаков, смотровая вышка. По ее площадке постоянно расхаживал с важным видом дежурный пожарный "наблюдатель" в брезентовой "пожарной" робе и в сверкающей на солнце медной каске. Как мне тогда объяснила мама, всегда выводившая меня на прогулку именно на Большую Дворянскую как раз к этой самой "Пожарке", "наблюдающий" зорко смотрел, не появится ли над каким-либо домишкой столб дыма - признак пожара. Телефонов в те годы в Воронеже ещё не было, а другого способа узнать о том, что где-то возник пожар, и выехать на его тушение, у пожарных тогда просто не существовало. Почему я так подробно пишу об этом? Да потому, что это - очень яркая примета времени. Где сейчас найдешь такую "Пожарную Каланчу"? Где найдешь сейчас такой крупный областной центр, в котором совсем нет телефонов, и в случае пожара, ты можешь уповать только на то, что "наблюдатель", стоящий на Каланче, вовремя заметит, что дом твой горит синим пламенем(?!).
   Выезд пожарной команды на пожар был одним из самых красочных и впечатляющих зрелищ того, небогатого на события, времени. Поглазеть на него собирались десятки, а то и сотни зевак. Вот и мне довелось однажды (было мне тогда уже года три- три с половиной) быть свидетелем такого, оставившего неизгладимый след в детской памяти, действительно очень красочного события.
   0x08 graphic
Сначала наблюдатель на пожарной каланче, видимо, заметив где-то признаки пожара, начал трезвонить в звонкоголосый медный колокол. При этом все зеваки и случайные прохожие, оказавшиеся в это время в створе ворот "Пожарки", бросились врассыпную, прочь с дороги, кто - куда, и даже на противоположные стороны Большой Дворянской и Неёловской, так как знали (мама мне тогда же это и объяснила), что, когда пожарные мчатся на пожар, стоять на их пути не только запрещено, но и очень опасно - если попадешь под колеса и тебя задавят "пожарные линейки", то отвечать за это никто не будет - сам виноват, не стой на дороге у пожарных! Потом разом распахнулись все трое ворот, и оттуда под оглушительный звон небольших медных пожарных колокольчиков (что-то вроде корабельных "рынд") выкатились, запряженные парами здоровенных битюгов, сверкающие ярким красным лаком и медью пожарных насосов, начищенных до блеска касок, багров, брандспойтов и лакированных раздвижных пожарных лестниц, три "Пожарные линейки". Кони разом взяли в карьер и вся эта шумная кавалькада, трезвоня во все колокола, помчалась куда-то вдоль Большой Дворянской в сторону Петровского сквера, сопровождаемая целой толпой бегущих следом и орущих во все глотки зевак, собачонок и уличных мальчишек. Все извозчики и даже "ломовики" со своими тяжело гружеными фурами спешно прижались к тротуарам, освобождая дорогу пожарным. Остановилась даже "конка" (см. фото) - небольшой, трамвайного типа вагончик, влекомый по рельсам довольно тощей клячей. Впечатление было просто потрясающее даже для сегодняшнего дня, а уж для того времени - просто сногсшибательное.
   А какие замечательные приметы времени! Ведь на этой фотографии вагончик "конки" снят на фоне и поныне существующего здания б. Первой Мужской Гимназии Воронежа, в котором после Революции размещался Медицинский Факультет Университета, и где учился мой отец!
   Где все это? А ведь я всё это видел своими глазами, и даже однажды, вместе с мамой прокатился на этой "конке" и, возможно, даже в этом самом вагончике, от Неёловской до самого Вокзала. До сих пор помню поразившее меня тогда ощущение, будто не мы поехали вперед, а все дома, деревья, столбы и все прохожие вместе с тротуарами поехали назад!
  
   * * *
  
   3. "РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ПИРАМИДЫ"
   А вот еще одна, сильно искривленная давностью, картинка с того же самого места и времени. Был какой-то праздник. Скорее всего, это было, именно то, знаменитое "Театрализованное Представление", которое, как я недавно узнал, было устроено властями города Воронежа с помощью артистов и работников клубов в связи с празднованием десятилетия Дня Октябрьской Революции. Стало быть, это ноябрь 1927 года, и мне ровно четыре года. Словно сквозь туман времени не очень четко рисуется сейчас перед моим мысленным взором, обращенным в тот далекий, холодный, какой-то пасмурный осенний день, все тот же перекресток Неёловской и Большой Дворянской, перед самыми воротами "Пожарки". Мама и я стоим на самом краю тротуара, а по булыжной мостовой (асфальта в то время, разумеется, еще не было) идут толпы людей с красными флагами и красными бантами, приколотыми на груди к пальто. Какой-то дядька несет прибитую к длинной палке, вырезанную из фанеры и ярко раскрашенную толстопузую куклу в смешных башмаках и с большим синим носом. На голове у куклы высокая, похожая на трубу черная шляпа - "цилиндр". Дядька все время дергает какую-то веревочку, заставляя куклу потешно дрыгать руками и ногами, а большой, тоже выпиленный из фанеры, кулак стукает ее при этом прямо по макушке. Мама сказала, что эту куклу зовут "Наш ответ Чемберлену".
   Где-то, вдалеке играет духовой оркестр. Может быть я не прав, но мне кажется, что именно тогда я впервые в жизни услышал звуки духовой оркестровой музыки, и мне сейчас сдается, будто оркестр играл "Варшавянку". Возможно, именно поэтому звуки этого марша всегда, на протяжении всей моей жизни, вызывали, и до сих пор вызывают у меня какое-то внутреннее, ничем необъяснимое волнение и ощущение, будто по спине "пробегают мурашки".
   На противоположном углу Неёловской толстая тетка с трудом удерживает в руках огромную связку рвущихся в небо разноцветных воздушных шаров и продает громко пищащие "уйди-уйди" - небольшие надувные шарики из тонкой резины с намалеванными на них смешными мордашками.
   А тем временем, к тому месту, где мы стояли с мамой, медленно, с большим шумом, приблизилось несколько странных, громко тарахтевших, дымящих и разящих керосином, похожих на грузовые телеги, повозок, которые ехали сами, почему-то без лошадей. Повозки эти были низкие и, как мне тогда показалось, очень длинные, и на них стояли, сидели и даже лежали в странных позах какие-то дяди и тети с красными повязками на рукавах и винтовками с примкнутыми штыками наперевес. Мама сказала, что эти "повозки" называются "автомобилями", и вместо лошадей у них есть "моторы". А дяди и тети, едущие на них, изображают разные "революционные пирамиды", и винтовки у них, чтобы "убивать буржуев". Я твердо знаю, что тогда так и не понял, что такое "автомобили", что такое "моторы", и что такое "революционные пирамиды". Не понял я тогда и кто такие "буржуи" и почему их надо убивать. А вот то, что мне стало тогда от всего этого очень страшно, я помню точно. Наверное, я расплакался, и какой-то дядька, ткнув в мою сторону пальцем, громко сказал, будто сразу видно, что я - "буржуйский сынок", а мама поспешила увести меня домой.
   Много воды утекло с тех пор, но две эти картинки из моего далекого детства - выезд "Неёловской" пожарной команды, и дядьки с тетками, с винтовками наперевес, ощетинившиеся штыками в "революционных пирамидах", и едущие по Большой Дворянской на тарахтящих "автомобилях" без лошадей, чтобы убивать "буржуев", остались со мной навсегда.
   * * *
   4.ВОРОНЕЖ - ГОРОД СКВЕРНЫЙ
   0x08 graphic
Два замечательных города построил Петр Великий. О том, что он построил Петербург, знают все. А вот о том, что именно он превратил маленький, пограничный, заштатный, деревянный городишко Воронеж в красивейший, утопающий в зелени, вполне европейский город, стоящий на реке того же имени, впадающей в десятке километров вниз по течению в Дон, большинство россиян просто никогда не слышало. А между тем, именно на верфях Воронежа построил Петр мощный флот - "Азов воевать" (См. раритетное фото, сделанное еще в августе 1900 года, к сорокалетию установки этого памятника работы скульптора Е.А.Шварца и архитектора А.А. Кюи, брата известного композитора).
   В обликах Питера и Старого (Правобережного) Воронежа так много общего, что они во многом напоминают друг друга. В первую очередь это относится к тому, что все улицы центра старого Воронежа очень широкие и прямые как стрелы, кварталы в центре города абсолютно прямоугольные, а внутри этих кварталов еще при их закладке были созданы великолепные скверы. Из-за этих скверов мы, коренные воронежцы, в шутку называли свой город "Городом Скверным". К тому времени, о котором я пишу, многие улицы Воронежа уже давно утопали в зелени под широченными кронами двухсотлетних лип и каштанов. Так, например, огромными липами была по обеим сторонам обсажена Большая Садовая (Старомосковская), переименованная после революции в ул. Карла Маркса. Широкая и абсолютно прямая, она шла от центральной (Никтинской) площади, образованной ее пересечением с Большой Дворянской, до самого Чугуновского кладбища, радуя взор кронами могучих лип со стволами в два обхвата. Слышал, что липы эти сейчас уже очень постарели и почти все упали. Но, слышал и то, что вместо упавших деревьев лет тридцать тому назад был подсажен молодняк. Может быть, это и не совсем так, но Оля Кулешова (моя бывшая одноклассница) писала мне, что традиция не была нарушена. А параллельная с Большой Дворянской Малая Дворянская (ул. Фридриха Энгельса) испокон веков была обсажена прекрасными могучими каштанами. Нельзя сказать, что и все остальные улицы центра тоже утопали в такой же великолепной зелени, но и "голыми" их тоже назвать было нельзя - город до войны был очень хорошо озеленен. Красивый был город. Особенно его центр.
   Красивыми и своеобразными были и многие другие его улицы, и, в том числе, улицы - спуски, сбегавшие вниз к реке с высокого правого ее берега, от самой Большой Дворянской до живописной Набережной. Перепад высот от центра старого города до уреза реки составлял, наверное, не меньше сотни метров, а расстояние, пожалуй, около километра. Поэтому оба наиболее крутых спуска - Петровский (Чернавский) и Неёловский столь круты, что почти всегда и, особенно, в зимние месяцы, оставались трудно доступными для гужевого транспорта. Далеко не всякая пара даже ломовых орловских першеронов могла втащить на такую длинную и высокую гору пустую фуру без груза. Ну а с грузом тем более. Зато для мальчишек и девчонок в зимние месяцы эти улицы, особенно Неёловская, всегда становились замечательным местом для катания на санках. Если сесть на санки на самом верхнем конце Неёловской, почти у самой Большой Дворянской, то можно мчаться на них добрый километр без остановок до самой Набережной.
   Но весной она преображалась. Из глубины памяти всплывает сейчас не очень четкая, чуть приглушенная временем картина одной такой весны. Наверное, это была весна 1926 года. Окно открыто настежь, я сижу на широком подоконнике и смотрю, как по улице бегут, купаясь в лучах утреннего солнца и чуть слышно журча, ручейки талой воды. Снег почти весь уже сошел, и из-под него у тротуаров пробивается зеленая травка. В окно ласково струится влажный, чуть прохладный ветерок и, какой-то совершенно особенный запах весны. На столе, стоящем посреди комнаты, широкая граненная хрустальная ваза, а в ней большой букет сине-голубых подснежников, от которых распространяется по комнате тонкий-тонкий, едва уловимый аромат. И это тоже запах весны, какой-то особенный и неповторимый. Странно, но такого нежного волнующего запаха, и одновременно с ним залитой ласковым солнцем утренней прохлады я ни до, ни после этой весны не ощущал никогда. И это тоже моя Неёловская. Такой она мне и запомнилась на всю жизнь.
  
  
   * * *
   5.ДОМ "КУПЦА" ДОЛБИЛОВА
   Так вот, в самом ее начале, на косогоре по правой "четной" ее стороне, среди одноэтажных частных домишек, прилепившихся к краю широкого оврага, по дну которого и пролегает эта улица, стоял небольшой, такой же, как и все остальные, деревянный домишко, принадлежавший в те времена, как я уже писал, "купцу" Долбилову. Почему и за что хозяина этого дома величали "купцом" - научно непонятно. "Купец" из него был, наверное, такой же, как из меня персидский шах. Видимо, дело было в том, что в полуподвале этого домишки хозяин оборудовал небольшую кустарную пекарню, в которой к утру каждого дня вручную выпекалась сотня, если не больше, пышных и очень вкусно пахнувших караваев ситного хлеба, которыми торговала в небольшом хлебном ларьке на углу Неёловской (рядом с керосиновой лавкой) сама хозяйка дома.
   Обратите внимание на эти два, совершенно вышедших теперь из употребления названия "Хлебный ларек" и "Керосиновая лавка"! - не правда ли, чудесная примета времени? Где теперь найдешь такой ларек и "керосиновую" лавку?
   Так вот, работали в этой "пекарне", как мне много лет спустя, рассказывала мама, сам хозяин ("купец" Долбилов), его взрослый сын и сноха. Все делалось там вручную, и хлеб насущный доставался этим "буржуям", надо думать, таким тяжким трудом, что не позавидуешь. Тем не менее, когда рушили НЭП, этого "мироеда" ГПУ вытрясло практически наизнанку, пекарню уничтожили, а самого его сослали на Соловки, откуда он так и не вернулся.
   Жилые "хоромы" в "сказочном замке" этого "буржуя" состояли, если мне не изменяет память, из трех небольших комнатушек, в двух из которых жила вся, довольно многочисленная, семья самого хозяина, а третью, имевшую отдельный вход со двора, снимали мои родители до тех пор, пока не женился старший сын хозяина. Ну, а когда "молодым" понадобилась своя крыша над головой, хозяин соорудил для нашей семьи крохотную "чердачную" комнатенку действительно на чердаке дома, смастерив из люка, через который можно было вылезать с чердака прямо на крышу, небольшое оконце с видом на стоящий напротив сарай. Мне тогда эта "комната" не казалась такой уж маленькой, какой она была на самом деле. Но когда в 1972 году, то есть через сорок пять лет, я впервые за эти годы приехал на какую-то научную конференцию в Воронеж и нашел, ради любопытства не только этот дом, но и одну из дочерей Долбилова, тетку Настю, помнившую еще моих родителей, и вместе с ней, из того же любопытства, поднялся "с риском для жизни" по почти совсем истлевшей от времени лестнице на чердак и увидел то, что еще оставалось от этих "апартаментов", мне, честно скажу, стало просто страшно. Пола в этой "комнате" уже не было. Видимо доски с него давно были сняты для других целей, но то место, где он когда-то был, составляло квадрат, размером не более чем два с половиной на два с половиной метра, ну, от силы, три на три. А потолка там, очевидно, вообще никогда не было, ибо никаких следов его существования в прошлом я просто не нашел. По-видимому, в то время, когда мы там жили, потолком служила сама крыша дома. Как можно было жить целой семьей с маленьким ребенком в такой, в полном смысле слова, "голубятне", уму непостижимо. И это при том, что это был уже, наверное, 1927 год и папа к тому моменту уже пару лет как окончил медицинский факультет и был врачом. Однако, желая, во что бы то ни стало, оставаться работать в клинике туберкулеза под руководством (тогда еще приват-доцента) Владимира Антоновича Раввич-Щербо, он работал на очень маленькой зарплате в должности фельдшера, так как вакантных врачебных должностей в клинике туберкулеза тогда просто не оказалось. В результате, семья продолжала жить в крайней нужде и, как мне потом рассказывала мама, в те дни (а ведь НЭП в это время был уже на самом пике!), когда в доме нечего было есть, она водила меня через улицу в дом к Кельманам, нашим богатым родственникам (мамин брат, дядя Гриша, к тому моменту уже был женат на одной из четырех их дочерей - тетке Фане). Водила она меня к ним в надежде, что сытые родственники (Натан Борисович Кельман был известным непманом и владел в то время знаменитой воронежской конфетной фабрикой, выпускавшей потрясающе вкусные "Раковые шейки") может быть, догадаются хоть чем-нибудь покормить ее голодного ребенка. Иногда догадывались, но чаще - нет. И очень не любили, когда она приводила меня к ним в гости, так как "этот засранец" неизвестно почему, каждый раз тут же устраивался на одном и том же углу большого персидского ковра, лежавшего на полу у них в столовой, и деловито "обкакивал" его без всякого почтения к богатству и пониманию пикантности ситуации. Тетка Фаня так и не смогла потом за всю ее жизнь простить мне такое беспардонное поведение, много раз напоминала мне о нем до самой своей смерти, и даже подробно описала его в мемуарах.
   В конце-концов, маме все это смертельно надоело, и она "взорвалась", поставив перед отцом ультиматум - или он, как и все его сокурсники, наконец-то, устраивается на работу врачом и, как все они, полностью решает финансовые и жилищно-бытовые проблемы семьи, или она забирает меня и уезжает к своим родителям за Урал, где они жили тогда в лесном поселке Чад под Свердловском.
   Видимо, угроза возымела действие. Отец тут же обратился в Курортное Управление (Курупр) Центральной Черноземной Области (ЦЧО) и был без промедления направлен на работу Директором и Главным врачом (тогда эти должности совмещались) в Макаровский Тубсанаторий под самым Курском. Семья быстренько собрала все свои немногочисленные пожитки и, не раздумывая, "упорхнула" из неёловской голубятни в эту самую Макаровку. Вот тогда-то и началась у нас совсем другая жизнь.
  
   * * *
   ГЛАВА 2
   МАКАРОВКА
   1.ЖИВА ЕЩЕ МОЯ СТАРУШКА
   Приехали мы в эту Макаровку где-то в начале апреля 1928 года, и, стало быть, c тех пор прошло уже больше семидесяти пяти лет. Так уж случилось, что за все эти годы я там ни разу так и не побывал. Разумеется, я предполагал, что за столько лет многое там могло измениться. Но когда я попытался уточнить с помощью справочной литературы, что же там действительно изменилось за эти три четверти века, то, поначалу, ни в официальной справке об административном делении Курской области, ни на ее карто-схеме вообще не нашел ни деревни Макаровки, ни, железнодорожной станции Лукашовка, на которой надо было сходить с поезда, чтобы попасть в эту самую Макаровку. Не нашел я и самого Иванинского района, где когда-то была выдана моим родителям та "шибко официальная" справка о моем "усыновлении". Не оказалось на этой карто-схеме и некогда очень большого, расположенного в нескольких километрах от Макаровки села Пены, в котором когда-то был знаменитый сахарный завод и ярмарка, на которой мой отец однажды, в зимнюю стужу купил за десять рублей у какого-то мужичка изумительную раритетную скрипку работы, как свидетельствовало выжженное на внутренней стороне ее нижней деки клеймо, либо самого Антонио Страдивари, либо (что более вероятно) кого-то из его замечательных учеников. Об этой скрипке и ее печальной судьбе я расскажу потом поподробнее, а сейчас лишь повторю, что ничего из того, что столько лет бережно хранила моя память, я тогда не нашел. Абсолютно ничего. И с горечью подумал, что каток Отечественной войны наверно полностью уничтожил не только эти чудесные, столь памятные для меня места, но и саму память о них. Однако, когда я совсем уже собрался оставить все эти поиски, мне пришла в голову идея заглянуть, на всякий случай, еще и в Справочник почтовых индексов. А там черным по белому: - "Курская область, Курчатовский район, село Макаровка, 307226". Все стало на свои места - изменилось название и теперь это не Иванинский (который я искал), а Курчатовский район, граничащий с Лаговским, от районного центра которого - города Льгова до Макаровки было всего лишь пять - шесть верст по широкому шляху, шедшему напрямую от Льгова до самого Курска. Теперь райцентром этого района является город Курчатов, в котором расположена Курская Атомная Электростанция. А в то время, о котором я веду рассказ, никакого города Курчатова в тех местах не было и в помине. Естественно, что мне очень захотелось узнать, где же он находится. Оказалось, как написано на его сайте, что "...город Курчатов расположился на левом берегу реки Сейм. В 1968 году туда прибыл первый отряд строителей, которых временно расселили в передвижных вагончиках на станции Лукашовка и в частных домах местных жителей, и быстрыми темпами начал строиться жилой поселок на 1200 жителей...". Нашлась и эта пропажа! Стало быть, город Курчатов и есть та самая Лукашовка, которая в те времена, о которых я пишу, была маленьким полустанком (домишек 10-15 не более), среди колдобин и непролазных луж привокзальной площади которого стояла непременная деталь того времени - длинная коновязь, вокруг которой важно расхаживали гуси и куры, копошившиеся в конском навозе. Трудно даже представить себе, что теперь это современный, довольно крупный (больше пятидесяти тысяч жителей) город, раскинувшийся на берегу красивого водохранилища, вблизи устья реки Реут при впадении ее в Сейм. Это ведь всего лишь в четырех - пяти верстах от того места, где когда-то на околице Макаровки находился небольшой паром, на котором наши макаровские мужики переправлялись со своими лошадьми и телегами на левый берег Сейма на ярмарку в Пены и по делам в эту самую Лукашовку.
   Как ни крути, а это ведь еще одна примета времени. Просто удивительно, как это я и не заметил, что прожил столько лет, и теперь вынужден чуть ли не "днем с огнем" отыскивать памятные мне места, где прошло мое детство.
   Любопытно, что в Справочнике по этому району фигурируют еще два поселка имеющих весьма интересное историческое прошлое. Во-первых, это Иванино - бывший центр района. Когда-то это село принадлежало Мазепе, потом перешло к Меньшикову, а от него к князьям Барятинским. До революции оно принадлежало известному просветителю и книгоиздателю Михаилу Васильевичу Собашникову. Тогда это было очень большое село, и жило в нем 5600 человек. А теперь там "хранилище изотопов".
   Кроме Иванино есть в Курчатовском районе еще и поселок им. Карла Либкнехта. Когда мы там жили, поселка с таким названием в тех краях не было. Однако, на поверку, оказалось, что этот поселок и есть те самые Пенны, что лежали некогда у самого устья небольшой речушки "Пенки" при впадении ее в Сейм и славившиеся, в свое время, той самой ярмаркой, на которой можно было купить за смешные деньги у местных "бывших 0x08 graphic
партизан" (читай - махновцев с Гуляй-Поля) подлинный Страдивари.
   Как эта скрипка попала к ним в руки сказать трудно. Возможно, она оказалась у них из расхищенной в Гражданскую войну бесценной коллекции смычковых раритетов князей Потоцких из Белой Церкви. Но не исключено, однако, что она была украдена из расположенного недалеко от Пенн родового именья князей Ширковых, бывших владельцев многих окрестных деревень и, в том числе, Макаровки, у которых еще с 1780-го года был свой крепостной театр, хор и симфонический оркестр. Кстати, князь Валентин Федорович Ширков (1805-1856) был близким другом Михаила Ивановича Глинки, и именно он надоумил его написать "Камаринскую", а сам написал стихи к каватине Гориславы "Любви роскошная звезда" и либретто к первой части "Руслана и Людмилы". Поэтому вряд ли стоит особенно удивляться тому, что такая бесценная раритетная скрипка оказалась на ярмарке в Пенах в руках у одного из "местных партизан".
   Мой отец, учился до революции в Екатеринославе скрипичному мастерству у самого Филиппа Генриховича Ямпольского, основателя знаменитой екатеринославской скрипичной школы. Филиппа Генриховича не следует путать с его племянником и тоже одним из его учеников - Абрамом Ильичем Ямпольским, профессором Московской Консерватории. Вместе с отцом учился у Филиппа Ямпольского ставший впоследствии всемирно известным скрипачом Яша Хейфец. В 1920 году отец окончил Варшавскую Консерваторию. Естественно, что, будучи профессионалом, он сразу же по достоинству оценил доставшийся ему таким невероятным путем этот замечательный инструмент и очень сокрушался, что лак в одном месте на верхней деке у этой скрипки был немного поцарапан в результате варварского обращения с ней предыдущим ее "хозяином". Но когда отец брал в руки этот инструмент, что случалось, к сожалению, не так уж часто из-за его постоянной занятости, то Мазурка Веньявскго, Цыганские напевы Сарасатэ, да и другие виртуозные скрипичные миниатюры Паганини, Крейслера, Бизе, Сен-Санса, Россини, Вивальди и других великих композиторов звучали в его замечательном исполнении на этой скрипке просто потрясающе, явно лучше, чем когда он играл эти же вещи на своей консерваторской скрипке, хотя и она была, безусловно, прекрасным "штучным" инструментом работы какого-то очень известного немецкого мастера. Мама однажды рассказала мне, что дед Гиллер подарил ее папе, когда папа поступил в Варшавскую Консерваторию. Дед заплатил за этот инструмент несколько тысяч рублей золотом. Она же рассказала мне однажды, что Филипп Генрихович Ямпольский, который сам был учеником великого Леопольда Ауэра, считал отца столь же талантливым, как и Яшу Хейфица и прочил отцу блестящую музыкальную карьеру и мировую славу. У меня нет оснований ей не верить, тем более, что я и сам до сих пор хорошо помню, как замечательно он играл и какая виртуозная была у него техника. Недаром по окончанию Консерватории он сразу же получил приглашение занять должность концертмейстера первых скрипок Лейпцигского симфонического оркестра и ангажемент на турне сольных концертов по крупнейшим городам Европы.
   Однажды, уже перед самой Отечественной войной, я спросил у отца, почему он, будучи таким замечательным музыкантом, любимым учеником Филиппа Генриховича Ямпольского, вместо того, что бы отправиться в это турне, вдруг оставил скрипку и, круто изменив жизнь, пошел в 1921 году учиться на первый курс Медицинского Факультета Дерптского (бывшего Юрьевского) Университета, эвакуированного во время Гражданской войны в Воронеж. Отец ничего не ответил мне. А мама рассказала, что он, всегда помнил о том, что шесть из семи родных его сестер умерли еще маленькими девочками в течение одной недели от дифтерии во время страшной эпидемии 1896 года, и поэтому с самого детства мечтал стать врачом. А когда появилась такая возможность, не задумываясь, отказался от музыкальной карьеры, предпочтя ей карьеру врача. Возможно, я не прав, но мне всегда казалось, что со временем отец об этом очень и очень пожалел, ибо если бы он не оставил скрипку, то несомненно, был бы далеко не последним среди замечательной плеяды знаменитых скрипачей-виртуозов, воспитанников екатеринославской скрипичной школы, принесших ей в ХХ веке мировую славу.
   Впрочем, врачом он стал тоже хорошим. К началу Отечественной Войны, защитив кандидатскую диссертацию, он возглавил кафедру туберкулеза в Воронежском Мединституте, сменив на этом посту своего учителя профессора Владимира Антоновича Раввич-Щербо. К сожалению, он вскоре (в апреле 1942 года) погиб при исполнении служебных обязанностей на фронте от инфаркта миокарда в возрасте всего лишь 42 -х лет, будучи военврачом второго ранга, начальником тысячекоечного фронтового эвакогоспиталя N 1911 и похоронен, как свидетельствует официальная "похоронка", в селе Грибановском Воронежской области в братской могиле.
   Но все это случилось уже потом. А тогда, весной 1928 года, когда мы только приехали в Макаровку, он был молод, красив, разносторонне талантлив и полон сил. Поэтому, когда он взялся за совершенно новую для него работу руководителя такого сложного лечебного учреждения, каким являлся тубсанаторий, особенно в тех жутких условиях, когда рушили НЭП и загоняли крестьян в колхозы, "раскулачивая" несогласных и учинив в стране потрясающий голод, в котором погибли миллионы людей, разносторонность отца проявилась в полной мере. Буквально в считанные месяцы он превратил запущенный, "дышавший на ладан" макаровский туберкулезный санаторий в одно из лучших в стране лечебно-профилактических учреждений этого профиля. У меня есть все основания гордиться моим отцом.
   * * *
   2 . МАКАРОВСКИЙ ТУБСАНАТОРИЙ
   Не думаю, что если бы я стал подробно его описывать, то смог бы воссоздать целостную картину типичной для средней России тех лет помещичьей усадьбы, ибо, несмотря на кажущееся их разнообразие, все они в чем-то главном были очень похожи друг на друга.
   Говорили, будто бы до революции макаровская усадьба принадлежала потомкам знаменитого флотоводца, героя Русско-Японской войны вице-адмирала Степана Осиповича Макарова. Поэтому и я всю жизнь думал, что название деревни и усадьбы были связаны с его именем. Однако, уже в процессе работы над мемуарами, используя возможности Интернета, выяснил, что ни у Степана Осиповича, ни у его родственников никогда не было своего именья, а усадьба эта принадлежала известному меценату Николаю Николаевичу Смецкому, а потом и его сыну Александру Николаевичу. Больше того, удалось узнать, что она входила в число самых известных исторических "Онегинско-Ларинских" усадеб России. Подробные сведения о ней имеются в книге А.Ю. Низовского "Самые знаменитые усадьбы России", а так же во Всероссийском Каталоге "Усадьбы и дворцово-парковые комплексы".
   Еще с восемнадцатого века деревня Макаровка (тогда она называлась "Теребовля", и входила в Льговский уезд) вместе с прилегающими к ней землями переходила из рук в руки от князей Ширковых к баронессе Дука, потом к Нелидовым, Карамзину, Клейнмихелю и только в 1874 году к Николаю Николаевичу Смецкому. Больше того, оказалось, что весь комплекс "Усадьба Смецкого" существует еще и по сей день, и в нем, как и прежде, находится все тот же Курский областной тубсанаторий. И, как и в былые времена, в его прекрасном лесопарке, хотя и значительно сократившемся в размерах, но все еще занимающем около сорока гектаров, произрастают двухсотлетние дубы, клены и множество других, редких даже для центрального черноземья (так написано в официальной справке) видов растений. Ничего этого я, к сожалению, раньше не знал.
   Кстати, выяснилось, что меценату Николаю Николаевичу Смецкому принадлежали еще два противотуберкулезных санатория: тубсанаторий "Гульрипш-2" в Сухуми (у меня есть его фотография 1913 года) и тубсанаторий "Агудзара" (архитектор А. В. Синицын - возможно дед или тесть моей классной руководительницы Полины Николаевны Синициной - он был в те годы главным архитектором Воронежской Губернии). Фотография этого санатория, сделанная еще в 1905 году, у меня тоже есть и хранится в моем архиве.
   Вся эта новая для меня информация натолкнула меня на мысль о том, что макаровская усадьба была превращена в тубсанаторий Н.Н. Смецким задолго до революции, и за много лет до нашего приезда в Макаровку. Подтверждением этому могло служить и то, что к тому моменту в санатории уже были рентгеновский и пневматораксный кабинеты, клиническая лаборатория и большой, хорошо оборудованный солярий. Совершенно очевидно, что в простой помещичьей усадьбе это сугубо медицинское оборудование было бы абсолютно ни к чему.
   * * *
   В центре усадьбы, под сенью крон высоких дубов и остролистых кленов, среди тенистых аллей старинного парка стоял очень красивый, двухэтажный "барский" дом с высокими стрельчатыми окнами, лоджией над главным его фасадом и двухэтажной полукруглой верандой с противоположной его стороны, обрамленной стройными колоннами ионического ордера. Рядом с фонтаном, облицованным белым мрамором, сладко нежились на солнышке роскошные клумбы астр, матиоллы, львиного зева, петуний и декоративного табака. А невдалеке от главного корпуса стоял прекрасный флигель с большой широкой верандой, опоясанной изящной балюстрадой, служивший в свое время жилищем для управляющего имением.
   Так вот, когда мы приехали в Макаровку этот флигель был целиком отведен семье директора санатория вместе с дорогой старинной мебелью из мореного дуба с удобными стульями и креслами, обитыми темно-голубым шелковым бароканом, с изумительными картинами на стенах в тяжелых позолоченных рамах и огромным, во всю стену старинным буфетом черного дерева в столовой с сервизом дорогого саксонского фарфора. В рабочем кабинете отца все стены почти до половины их высоты были затянуты строгими панелями из окрашенного темно-коричневым лаком тисненного немецкого линкруста, а на большом двухтумбовом письменном столе, покрытом зеленым сукном, стоял массивный письменный прибор из уральского малахита с очень красивой настольной лампой под зеленым абажуром. В мамином будуаре все стены от потолка до самого пола были драпированы сиреневым шелком, и стоял прекрасный трельяж из очень дорогого, как говорила бабушка Сима, "бемского" зеркального стекла. Просто поразительно, как все это уцелело во время Гражданской войны, да и после нее, и не было разграблено местными "партизанами". Вполне возможно, что произошло это потому, что к тому времени это была уже не просто помещичья усадьба, а именно санаторий, да еще и противотуберкулезный, а от "чахотки" все это "воинство" шарахалось как черт от ладана.
   Не трудно себе представить, какой разительный контраст представляли эти действительно барские хоромы по сравнению с нашей "голубятней" на Неёловской! Ну а если добавить к этому превосходное "ресторанное" очень вкусное и обильное пятиразовое питание из санаторской кухни, и все остальное, что полагалось в то время, семье директора такого элитного (обкомовского) специализированного санатория, включая обслуживающий персонал, то станет ясным, что поднятый мамой "бунт на неёловском корабле", несомненно, увенчался успехом к радости всего его экипажа.
   * * *
   Как и у всякой помещичьей усадьбы, был в Макаровке прекрасный "черный" двор с капитальными конюшнями, коровниками, лабазами и другими хозяйственными помещениями, а за его оградой располагались парники, теплицы и тщательно ухоженный фруктовый сад. Ну а еще дальше уходили в сторону Льгова санаторские сельскохозяйственные угодья - поля пшеницы, подсолнуха, гречихи и других культур, рядом с которыми у опушки небольшого перелеска примостилась пасека.
   Почему я так подробно пишу об этом? Да потому, что современное представление о санатории, да и само понятие "санаторий" кардинально отличается от того, что обозначалось этим термином до революции и в годы первого десятилетия Советской Власти. Сейчас санатории строят, то есть создают для этих целей специальные архитектурные комплексы, отвечающие задачам и требованиям санитарных, производственных и эстетических норм эксплуатации таких учреждений. А в те годы, под санатории обычно приспосабливали бывшие помещичьи усадьбы. Множество таких усадеб и дворцов погибло в огне гражданской войны, но не все. Часть из них была, как известно, превращена в музеи и другие подобные им учреждения, как например, дворцы Петербурга, Москвы и Подмосковья, а какая-то часть, например, "Светлана" - бывшая дача дочери Федора Ивановича Шаляпина в Сочи, летняя усадьба графа Алексея Григорьевича Орлова в Хреновом или макаровская усадьба Смецких, о которой я сейчас пишу, превращались в санатории разного профиля. После революции они предназначались в первую очередь для лечения больных теберкулёзом среди бывших политкаторжан, ветеранов РСДРП(б) и Героев Гражданской Войны. Санатории эти получались маленькими, не очень удобными, но они в значительной мере помогли стране в становлении санаторно-курортного дела в те трудные годы, и очень жаль, что их роль в этом до сих пор не получила должной оценки.
   Но и это еще не все. Была в деятельности этих санаториев еще одна, очень важная, особенность. Дело в том, что в те времена все продукты питания, включая даже хлеб для больных и персонала, санаторий был вынужден производить, как и до революции, самостоятельно на своих (бывших помещичьих) угодьях. Теперь такое может только присниться, да и то в каком-то страшном сне. А тогда не было ни совхозов, ни колхозов, которые могли бы все это производить, и не было каких-либо снабженческих организаций, которые могли бы всем этим обеспечивать санатории. Вот поэтому, когда всё это сопоставляешь с сегодняшними реалиями, начинаешь по-настоящему понимать, как изменилась жизнь за все эти годы, и какой квалификацией, энергией, ответственностью и хозяйственной хваткой должен был обладать человек (я с восхищением пишу сейчас о своем отце), взявшийся руководить таким сложным хозяйством в те годы, когда все нэпманы уже сидели в Соловках, а по лесам Центрального Черноземья шастали "банды" голодных "раскулаченных" мужиков, у которых "своя, родная рабоче-крестьянская власть" отобрала буквально все, включая право на жизнь.
   Я счел абсолютно необходимым дать всю эту "историческую" справку, характеризующую в какой-то мере место, время и общую обстановку тех лет, ибо почувствовал, что без нее все, о чем я сейчас пишу, будет до конца понятно только мне одному. А мне очень хотелось бы, чтобы оно не ушло вместе со мной и осталось понятным тем, кто, может быть, будет это читать, когда меня уже не будет. Хочу надеяться, что мне это в какой-то мере удалось.
   * * *
   Но, вернусь в те далекие годы и продолжу рассказ, сбросив со своих стариковских лет три четверти века.
   Итак, вспомним, что идет еще 1928-й год, и мне в то время нет еще полных пяти лет, и мои родители, стремительно покинув свою "голубятню" на Неёловской, привезли меня в "Сказочную Страну Макаровку".
   Но вот незадача - как писать дальше, ибо кого может сейчас удивить обыкновенный водопровод или ватерклозет, вместо "всех удобств во дворе"? А вот постарайтесь представить себе, что я увидел все эти "чудеса" первый раз в жизни. А, дальше - больше! Кто может сейчас прийти в неописуемый восторг, глядя, как под потолком зажигается простая "электрическая лампочка накаливания" (именно так они тогда назывались) на двадцать "свечей", с дрожащей "угольной" нитью? Разве что дикари из людоедского племени Умбу-Юмбу, для которых даже простая керосиновая лампа "трехлинейка" представлялась вершиной технического прогресса. Вот и мне тогда это показалось просто каким-то волшебством. Подумать только - "щелк" и в комнате стало светло, да так, что никакая, даже "семилинейка", не осветит! "Щелк" - и снова темно! И задувать лампу не надо! И совсем не пахнет керосином, и фитиль ни подрезать, ни подворачивать не нужно! И не коптит! Фантастика! А вот сейчас действительно "фантастикой" может показаться именно такая "фантастическая" реакция на все эти, ставшие абсолютно рутинными "чудеса". А тогда все они стали возможными только потому, что в санатории (точнее, в усадьбе Смецких) была еще до революции построена настоящая водокачка, водонапорная башня которой, вроде тех, что еще и сейчас сохранились кое-где на очень старых железнодорожных вокзалах со времен паровозов, поднималась даже над макушками высоченных клёнов. Старенький, пахнущий нефтью и машинным маслом "дизель" с большим "маховым" колесом, пыхтя и отдуваясь дымными выхлопами, днем крутил насос, качавший воду из скважины в водонапорную башню, а по вечерам вращал с помощью длинного, широкого приводного ремня "динамУ" от которой шли провода к распределительному щиту электрического освещения. И над всем этим "чудом техники" деловито колдовал, расхаживавший вокруг него с медной длинноносой масленкой в руках, маленький, щупленький "немец-перец-колбаса" Карл Карлович, зорко следивший за тем, чтобы никто из таких же, как и я, санаторских сорванцов не забежал в "Maschinenraum" и не попытался "прокатиться" на приводном ремне от "дизеля" до "динамЫ". Не помню, чтобы это кому-то из нас удалось проделать хотя бы один раз, но мечтали об этом, сколь мне не изменяет память, абсолютно все. И я, в том числе.
   0x08 graphic
Вот написал все это и поразился тому, насколько цепко память держит дела давно минувших лет, словно произошли они только вчера. И чем больше я "погружаюсь" в них, тем дальше уплывает куда-то туман десятилетий, снимая пелену с воспоминаний о событиях далекого детства, о которых теперь помню только я да несколько случайных, чудом сохранившихся, любительских, пожелтевших от времени довоенных фотографий из нашего семейного архива. Вот на одной из них хорошо видно, что на самой опушке дремучего бора (Урочища "Сетное"), сбегающего с крутого склона в неглубокий овражек, стоит маленький худенький мальчонка в беленьких несуразных трусиках, со сдвинутой на затылок тюбетеечке и поднятой над головой в "пионерском салюте" худенькой правой ручонкой. Это - я. Мне там еще нет шести лет. На оборотной стороне фотографии написано, что это 1929-й год и это действительно Макаровка, и именно то самое время, о котором я сейчас пишу. Бор, запечатленный на этой фотографии, был отделен от санатория широкой балкой, по дну которой протекал в те годы ручеек глубиной "воробью по колено" - старица проходившего здесь много тысячелетий тому назад русла небольшой безымянной речушки, впадавшей некогда в Сейм. Когда-то, как показали археологические раскопки (стоянки "Быки-1", "Быки-2" и др), на ее берегах жили в полуземлянках первобытные люди, охотившиеся на обитавших в этих краях мамонтов, оленей и даже медведей, кости которых были во множестве найдены около жилищ этих древних охотников. Жаль, что к тому времени, когда мы приехали в Макаровку, от всего этого "зоопарка" не осталось и воспоминаний, и самыми крупными "дикими" животными были там только полевые мыши.
   Если сложить ладошки "трубочкой" и, стоя спиной к санаторию, громко крикнуть в нее какое-либо слово через лог в направлении этого бора, то он тут же ответит тебе четким эхо, повторив его несколько раз. Теперь, когда со всех сторон постоянно обрушиваются на нас целые Ниагары всяческих звуков от ревущих в небе самолетов, рычащих мотоциклов и автомобилей, орущих телевизоров, магнитофонов и всяческой другой "электроники", вряд ли кто-нибудь обратит внимание на такую "мелочь", как эхо. А в то время, о котором я пишу, еще можно было "слушать тишину" и испытывать неизъяснимое волнение, услышав, как далекий сосновый бор, словно живой, отвечает тебе твоим же голосом, окрашивая его какими-то мягкими, очень теплыми обертонами.
   * * *
   З. "КРУГОСВЕТНОЕ" ПУТЕШЕСТВИЕ
   Где-то в середине февраля 1929 года папа первый раз в жизни получил отпуск, и мои родители решили совершить большое путешествие. Во-первых, было решено поехать в Гомель к папиным родителям - деду Гиллеру и бабушке Саре, оттуда в Москву к дяде Грише и тете Фане, и уж затем, через полстраны, на Урал к деду Нёму и бабушке Симе. Правда, дед Нём и бабушка Сима сами уже бывали у нас в гостях на Нееловской, но мои родители решили, что будет несправедливо и вызовет обиду, если одних стариков навестят, а других нет. Поэтому и было задумано такое "кругосветное" путешествие, которое, едва начавшись, чуть не закончилось катастрофой.
   В морозную, вьюжную, февральскую ночь мы сели на той самой станции Лукашовка в проходящий мимо поезд в отдельное купе полупустого вагона и начали устраиваться на ночлег. Но вдруг наш вагон начал форменным образом танцевать, подпрыгивая и мотаясь из стороны в сторону. Так продолжалось, наверное, целую минуту, пока папа не сообразил, что происходит что-то неладное, и не сорвал аварийный стоп-кран. Состав, завизжав всеми тормозами, быстро остановился. Прибежали проводники со всех вагонов и сказали, что папа спас весь поезд, так как наш вагон сошел с рельс и, если бы мы проехали еще немного, то катастрофа была бы неминуема, тем более, что это могло случиться как раз на мосту через Сейм, до которого оставались считанные метры. Видимо судьба хранила нашу семью.
   Ликвидация этой аварии заняла время, но всё, в конце концов, закончилось благополучно. Нас пересадили в другой вагон, и мы поехали дальше.
  
   * * *
   4 ДЕД ГИЛЛЕР И БАБУШКА САРА
   Мне тогда еще только пошел шестой год, и я не очень четко запомнил не только Гомель, где жили папины родители, но и самого дедушку
   0x08 graphic
Гиллера. А бабушка Сара в то время уже больше года лежала парализованная после перенесенного инсульта и, чтобы ее не расстраивать, меня просто не пустили к ней в комнату. Поэтому все, что мне известно о родителях моего отца, это только то, что рассказывали мне о них моя мама и бабушка Сима.
   Кстати, бабушка Сима и бабушка Сара были родными сестрами и, следовательно, мой отец и моя мама - двоюродные брат и сестра. Бабушка Сара была старшей, а Сима (Симе - Хана) - самой младшей из дочерей в многодетной семье Айзека Певзнера, главного раввина синагоги в Калинковичах. Чудом сохранилась его старинная фотография сделанная, еще в Х1Х веке - прадед в сюртуке и в кипе с Торой в руке. Высокий лоб, окладистая борода и сосредоточенный, внимательный взгляд.
   По-видимому, религиозным деятелем был и мой дед Гиллер (Гиллер Лейбович Файншмидт). На старинной, пожелтевшей от времени фотографии конца Х1Х века он снят в анфас, и трудно сказать - был ли он при этом в кипе или нет. Однако, судя по тому, что именно он сделал мне "брит - милу" (кстати, не на восьмой день от рождения, а почему-то в двухлетнем возрасте), он был "моэлем", ибо никто, кроме "моэлей", не имеет права это делать по еврейским законам. Бабушка Сима говорила, что до революции он был весьма состоятельным человеком. Но в первые годы НЭПа его до нитки обокрал бывший компаньон, сбежавший куда-то со всеми их деньгами. Все последующие годы, до самой смерти в 1938 году, он жил очень скромно.
   0x08 graphic
В 1919 году в Гомеле во время белогвардейского восстания были арестованы и расстреляны все члены Гомельского Революционного Совета, и в их числе Лейба Файншмидт. По-видимому, он был каким-то моим близким родственником. Больше того, поскольку отчество моего деда было именно "Лейбович", не исключено, хотя по времени весьма сомнительно, что именно этот, расстрелянный белогвардейцами Лейба Файншмидт, был моим прадедом по отцовской линии, хотя столь же вероятно, что он происходил и из какой-то другой ветви нашей фамилии - в Гомеле их было несколько. А имена "Лейба", "Илья" и "Исаак" (трансформировавшееся после революции в "Александр") - это наши фамильные имена, передающиеся до сих пор в разных ветвях Файншмидтов из поколения в поколение. Даже здесь, в Израиле, я встретил уже пожилого (1920 года рождения) выходца из Екатеринославской (Днепропетровскокй) ветви нашей, сравнительно редкой, фамилии, Александра Лейбовича Файншмидта. При этом можно вспомнить, что мой отец до революции учился играть на скрипке, как я уже писал, именно в Екатеринославе у Филиппа Ямпольского, и жил все эти годы у своего дяди, Исаака Лейбовича Файншмидта- родного брата деда Гиллера. Поэтому, вполне (по времени) возможно, что встреченный мною в Израиле Александр Лейбович был, очевидно, его внуком, и стало быть, моим троюродным братом. К сожалению, у меня нет возможности проверить по архивным данным, в какой действительно степени родства были со мной и этот, встреченный мною в Израиле Александр Лейбович, и тот, расстрелянный в Гомеле, Лейба Файншмидт, тем более, что в нашей семье о нем никто и никогда мне ничего не рассказывал, и я случайно узнал об этой истории совсем недавно из Интернета.
   Когда дед Гиллер и бабушка Сара были еще молодыми, у них родилось семеро детей. И все - девочки. Естественно, что дед Гиллер очень хотел, чтобы у него был наследник. Но случилось несчастье. В 1896 году разразилась в Чечерске, где они тогда жили, страшная эпидемия дифтерии, и за одну неделю шестеро из семи дочерей Гиллера и Сары умерли. В живых осталась только самая старшая из них - моя тетка Галя. Горю бабушки Сары, как рассказывала мне бабушка Сима, не было предела, и она пошла за советом к раввину. Он выслушал ее, помолился и сказал, что если она забеременеет, то Бог пошлет ей сына, которого она должна в благодарность за это назвать Бен - Сионом (Сыном Сиона). Так она и сделала. В 1899 году она родила долгожданного сына и назвала его Бен-Сион. Это имя стало моим отчеством, и я с гордостью ношу его всю мою жизнь, стараясь не запятнать его честь.
  
   * * *
  
   6.ДЕД "НЁМ" И БАБУШКА СИМА
   В Москве нам не повезло. Оказалось, что дядя Гриша уехал куда-то в длительную командировку, а тетка Фаня была в Воронеже у своих родителей, и как раз в это время 28 -го февраля 1929 года родила там своего первенца Бориса, который стал впоследствии, как и его родители, очень известным химиком, кандидатом наук. В 2004 году он умер от рака в США в городе Рочестер в возрасте семидесяти пяти лет.
   Не застав дядю Гришу и тетку Фаню в Москве, мои родители очень огорчились. Но делать нечего, и мы поехали дальше, через полстраны в уральский поселок Чад, расположенный недалеко от Свердловска, где жили тогда дед Нём и бабушка Сима. До революции дед Нём (Вениамин Гиршевич Рабовский) был очень крупным лесопромышленнииком и владел обширными лесными угодьями по берегам Припяти. В принадлежавшем ему лесничестве было несколько лесных бирж со своими лесопилками и флотом специальных барж для перевозки готовых пиломатериалов по Днепру до Николаевского порта. Для 0x08 graphic
того, чтобы иметь возможность вести зарубежную торговлю лесом он, приняв православие, стал купцом второй гильдии. Мама рассказывала мне, что только за ней дед Нём положил в приданное 3000 десятин строевого леса, как раз там, где потом была построена злополучная Чернобыльская атомная электростанция. Теперь всё это несостоявшееся мамино приданное, весь этот лес находится в зоне самого сильного радиоактивного заражения.
   Во время революции все дедово хозяйство было национализировано, и он уехал из тех мест (от греха подальше !) за Урал. Не афишируя себя, он проработал там, в одном из лесничеств рядовым технологом лесопильного производства до самой своей смерти. Он умер от рака пищевода в 1939 году в Воронеже, куда приехал в командировку за три дня до смерти. Оказалось, что он уже больше месяца не мог, не только есть, но и пить - пищевод был полностью непроходим. Папа срочно госпитализировал его в хирургическую клинику, но помочь ему было уже не возможно.
  
   * * *
   6. КАК СТАТЬ ЦАРЕМ?
   Путешествие в Чад доставило моим родителям большое удовольствие, особенно "уральская" парная баня, в которую нас всех отправили сразу же по приезде. Но у меня, наверно по малолетству, от этого путешествия почти не осталось воспоминаний. Единственное, что произвело на меня большое впечатление, это рассказ бабушки Симы о том, как царь пьет чай из дырки в "сахарной голове".
   0x08 graphic
Дед Нём сидел перед "ведерным" тульским самоваром и пил чай вприкуску, откалывая для этого специальными щипчиками маленькие кусочки сахара от "сахарной головы". Я никогда ранее не видел это "сахарное чудо", похожее по форме на артиллерийский снаряд крупного калибра, в днище которого было большое углубление и, естественно, спросил у бабушки Симы, которая, как мне было хорошо известно, "знала абсолютно все", зачем у этой сахарной головы такая "дырка в пузе"? Разумеется, я тут же получил "исчерпывающий" ответ. Оказалось, что когда Царь пьет чай, он наливает его прямо в эту дырку и пьет его из "сахарной головы", как из стакана. Это очень удобно, очень сладко и не надо щипчиками откалывать от нее кусочки сахара, чтобы пить чай вприкуску.
   Естественно, что я тогда очень позавидовал царю и спросил, что надо сделать, чтобы стать царем? К сожалению, у деда Нёма чувство юмора было развито гораздо слабее, чем у бабушки Симы, и он тут же отрезал, что для этого надо научиться не задавать глупых вопросов. Сказал он это, конечно, зря, ибо его авторитет в моих глазах был от этого потерян на долгие годы. Правда, он попытался его вернуть, подарив мне прекрасный "Конструктор" и детский набор столярных инструментов, но это мало помогло делу.
   Дед Нём и бабушка Сима проводили нас до самой Макаровки. Вскоре дед Нём уехал домой один, а бабушка Сима почему-то навсегда осталась жить с нами. Что там произошло, я не знаю, а спросить об этом теперь не у кого. Тетка Фаня возможно знала, но ни в одном из пяти толстенных томов своих мемуаров не обмолвилась об этом ни одним словом.
   * * *
   7. ЖИДЕНОК, СКАЖИ: - "КУ - КУ - ГУ - ЗА"
   Я очень хорошо, до мельчайших деталей, запомнил тот, немного пасмурный, осенний день уходящего бабьего лета 1929года. И, хотя с тех пор прошла практически вся моя сознательная жизнь, какой-то тяжелый осадок и острое ощущение глубокой, гнетущей обиды и оскорбления, нанесенного мне, тогда еще совсем маленькому ребенку, осталось у меня навсегда.
   Я сидел за своим заваленным игрушками столиком на веранде нашего "директорского" дома и что-то мастерил как раз из этого, подаренного дедом Нёмом, "Конструктора". Видимо я настолько увлекся "конструированием", что даже не заметил, как подошли и остановились около веранды два каких-то дядьки. Одеты они были "по городскому", не в простые рубахи из домотканой холстины, а в сатиновые, "магазинные" косоворотки, и были не в лаптях, в каких обычно ходили все наши деревенские мужики, а в "смазных" сапогах - непременной детали убранства городских "ломовых" извозчиков, которых я много раз видел еще в Воронеже. Сразу видно было, что эти дядьки не наши, макаровские, и я подумал, что они приехали к папе по санаторским хозяйственным делам из Лукашовки или из Льгова, а может быть даже из самого Курска, о котором часто говорили мои родители.
   Я не сразу даже понял, что эти дядьки окликают именно меня, когда один из них, почему-то со смехом, громко крикнул:
   - Эй, жиденок, подойди сюда"!
   Слова "жиденок" я никогда до этого не слышал и подумал, что этот дядька спутал меня с каким-то другим мальчиком, у которого было такое странное имя. Я подошел и сказал, что такой мальчик здесь не живет, а меня зовут не Жиденок, а Саша, и очень удивился, когда увидел, как оба эти дядьки буквально покатились от хохота. Я не мог понять причины такого их веселья, но, глядя на них, тоже начал смеяться. Повторю, это был 1929-й год, и мне тогда еще не исполнилось и шести лет. Однако я все же подумал, что они меня не поняли, и снова попытался им объяснить, что меня действительно зовут Саша, а где живет мальчик по имени Жиденок, я не знаю. В ответ на это оба дядьки стали не просто хохотать, а буквально ржать. Нахохотавшись вволю один из них, почему-то, сказал:
   -А ну, Жиденок, скажи "Ку-ку-Гу-за!"
   Разумеется, что я при этом еще больше удивился и снова стал объяснять этому непонятливому дядьке, что он ошибается и что я не Жиденок, а Саша, и что надо правильно говорить не "Ку-ку-Гу-за", а " Ку-ку-Ру-за". Я абсолютно точно помню, что у них при этом начался не просто хохот, а какие-то конвульсии. Ну а я, естественно, так и не смог тогда понять, чего же хотят от меня эти два взрослых дядьки и почему они такие непонятливые. А потом один из них сказал мне:
   - Жиденок, спой песенку:
   Жид, жид, жид, жид
   По веревочке бежит,
   Все попердывает
   И штанишки поддергивает.
   Вот тут даже до моего, детского, совсем еще неискушенного сознания начало доходить, что эти взрослые бугаи не просто смеются, а издеваются надо мной. Не знаю, сколько бы еще продолжалось это глумление над маленьким, не понимающим, что происходит ребенком, если бы в это время не пришла мама и не спросила у этих идиотов, что они тут делают. Дядьки перестали "ржать", обозвали маму "жидовкой" и, грязно выругавшись матом (с этой лексикой я тогда уже был знаком), пошли прочь от нашего дома. А я тут же спросил у мамы, кто такой "Жидёнок", и где живет этот мальчик, и почему эти дядьки так хохотали и сказали, что надо говорить не "Ку-ку-Ру-за" а "Ку-ку-Гу-за"? Мама просто позеленела от гнева, но ничего толком объяснить мне тогда не смогла.
   * * *
   8. " ПОЛУ - НАМОЧЕННЫЙ"
   Спокойная, размеренная, подчиненная четкому лечебно-охранительному режиму жизнь санатория неожиданно начала давать сбои и спотыкаться о какие-то странные, совсем непонятные для меня, шестилетнего мальчонки, события. Сейчас, когда прошло уже три четверти века, и я разменял девятый десяток лет своей жизни, все эти события давно улеглись в голове и получили свое четкое объяснение. Их можно легко описать одной простой фразой - в стране шла "сплошная коллективизация". О том, как все это тогда происходило, знают теперь все, и мне нечего к этому добавить. Поэтому, я хочу восстановить здесь не столько хронологию событий, сколько те детские впечатления и ощущения очевидца, которому тогда было, как я уже сказал, всего лишь шесть лет, и передать их объективно именно такими, какими я сам ощутил и увидел их своими глазами, выбрав для иллюстрации всего лишь один, но яркий и, самое главное, непосредственно коснувшийся нашей семьи, эпизод.
   Где-то в самом конце марта на санаторский скотный двор, кто-то пригнал такое большое стадо все время мычавших коров, что они просто с трудом разместились в его отнюдь не малых, пределах. Все взрослые и, особенно папа, почему-то очень волновались и говорили, что этих коров абсолютно нечем кормить, что их надо хотя бы напоить и, что их надо подоить, так как они уже несколько дней не кормлены, не поены и не доены. Что это означало, я не очень понимал, но догадывался, что это плохо. Я спросил у бабушки Симы, откуда взялись все эти коровы. Она покачала головой и сказала, что их отбирают у "кулаков" и "подкулачников", которые не хотят записываться в какой-то "колхоз". Честно скажу, что я тогда совершенно не понял кто такие "кулаки" и "подкулачники", и решил, что бабушка Сима просто пошутила.
   А потом прямо к нашему дому подкатил легковой "фордик", и из него чуть ли не вприпрыжку выскочил какой-то дядька, одетый во все черное и кожаное - черную кожаную куртку, черные кожаное галифе и начищенные до блеска высокие черные сапоги. Поверх кожанки он был перепоясан двойной "комиссарской" портупеей с наганом на боку, черная рукоятка которого торчала из черной кожаной кобуры. И даже фуражка на его голове была тоже черная и тоже кожаная с красной звездочкой над козырьком. Одного взгляда на это "революционное" пугало было вполне достаточно, чтобы мог испугаться даже взрослый человек, не говоря уже о маленьком, очень впечатлительном ребенке. Вот я его и испугался, особенно когда бабушка Сима сказала, что этого дядьку зовут "Полу - намоченный", и что он занимается какой-то непонятной "коллективизацией". Сейчас я не совсем уверен, что она произнесла именно это новое и совсем непонятное мне слово, но тогда я еще больше испугался. И тут этот "Полу - намоченный", разговаривавший с папой и без того на повышенных тонах, просто заорал на него что-то вроде:
   - Запомни, что если хоть одна корова сдохнет, я тебя сам расстреляю вот этими руками!..
   При этом он показал отцу свои здоровенные ручищи, хлопнув одной из них по кобуре своего нагана. Отец попытался ему втолковать, что сена, заготовленного с осени для небольшого санаторского стада коров и нескольких лошадей слишком мало для такого огромного, вновь пригнанного стада, и его вряд ли хватит даже на неделю. Но "Полу-намоченный" только махнул рукой, уселся в свой "фордик" и помчался куда-то дальше заниматься своей "коллективизацией". А буквально через несколько минут, к отцу прибежал запыхавшийся завхоз и сказал, что кто-то поджег единственную скирду сена и что теперь не только новое, но и санаторское стадо останется без корма.. Можно себе представить, что чувствовал в этот момент мой отец. Помню, что он медленно сел на стул и закрыл лицо руками.
   Но и это было еще не все. Через несколько дней к нам пришли какие-то люди во главе с милиционером. Он уселся за папин стол в его кабинете, и сказал маме, что он будет составлять какой-то "протокол", и что дядьки и тетки, которые пришли с ним, это какие-то "понятые". Слово "протокол" я тоже никогда до этого не слышал и тогда так и не понял, почему его надо "составлять". Понял лишь, что он собирается что-то писать на большом листе бумаги, который он вытащил из "папки".
   Я не мог понять, о чем говорит этот милиционер и эти "понятые". Они все время спрашивали у меня о том, умею ли я зажигать спички и как я "поджигал" эту скирду сена, и зачем я "это сделал", и "кто научил" меня это сделать, и так далее (как потом выяснилось, кто-то из "доброжелателей" специально пустил слух, что скирду поджег "директорский сынок"). Услышав все это, мама и бабушка Сима сказали этой "милицейской шишке" и "понятым", что они не имеют права допрашивать такого маленького ребенка и тем более задавать ему такие провокационные вопросы, да еще и ставить их в такой безобразной, форме. А этот милиционер начал кричать на маму и требовать, чтобы она не вмешивалась и вышла из комнаты. Но как раз в это время пришел отец, который уже точно знал, кто и зачем поджёг эту скирду, и когда узнал, что тут происходит, выгнал их всех не только из дома, но и с территории санатория.
   И, в связи с этим, еще одна примета времени. Несмотря на то, что после революции прошло к тому моменту уже больше десяти лет, все макаровские мужики при встрече с отцом всегда обязательно снимали шапки, кланялись и обращались к нему по старинной привычке не иначе, как "Господин доктор", а то и просто - "Барин". Возможно, этому способствовало то, что отец в то время был, во-первых, единственным врачом в округе, и к нему очень часто обращались за врачебной помощью со всех хуторов, и, во-вторых, будучи директором санатория, он фактически был и управляющим всем санаторским хозяйством, то есть всей бывшей помещичьей усадьбой. Да и жили мы в бывшем доме управляющего именьем. Поэтому, авторитет его был непререкаем, и сравнивать отношение к нему со стороны окружающих с тем, как люди относятся теперь к врачам, просто невозможно. Другое было время!
   Видимо, приход к нам в дом этого милиционера настолько разозлил отца, что терпение его лопнуло, тем более, что это была уже не первая попытка "накатить на него бочку". Он тут же поехал в Воронеж и через пару дней привез оттуда Приказ Областного Курортного Управления о переводе его на должность директора в Хреновской тубсанаторий.
   * * *
   Три дня на сборы, сутки в пути, и наша легкая на подъём семья уже начала распаковывать чемоданы в небольшом, но уютном "директорском" доме шикарного Хреновского санатория, расположенного в бывшем имении графа Алексея Григорьевича Орлова на самой опушке изумительного соснового бора и безбрежной ковыльной степи.
  
   * * *
   ГЛАВА 3.
   ХРЕНОВОЕ
   1. ЦАРСКИЕ ХОРОМЫ
   Шок, пережитый мною, когда после холодной и голодной жизни в "голубятне" на Неёловской наша семья вдруг очутилась в "барских" хоромах макаровской усадьбы Смецких, показался мне просто детской забавой по сравнению с тем шоком, который довелось испытать, когда мы очутились в хоромах в полном смысле слова "царских", в летней усадьбе графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского, фаворита царицы Екатерины Второй.
   Говорили (хотя есть и другие версии), что граф специально построил ее, чтобы действительно по-царски принять свою патронессу, пожелавшую однажды приехать к нему на рандеву в Хреновое. Наиболее вероятно, что это было во время ее поездки в Крым с князем Григорием Потёмкиным-Таврическим в 1787 году.
   Думаю, что будет не лишним, если, прежде чем рассказывать о нашей жизни в этом санатории, я приведу несколько кратких сведений о селе "ХреновОе" (так надо правильно ставить ударение в его названии) и о самой летней усадьбе графа Алексея Орлова, в которой, задолго до нашего приезда, еще в 1897 году был создан санаторий для лечения больных открытой формой туберкулеза легких.
   * * *
   Итак, во-первых, не надо путать село "ХреновОе", Бобровского района Воронежской области, возникшее в 1758 году на берегу теперь почти совсем пересохшей речушки "ХреновОй", притоке Битюга, давшей название этому селу, с селом ХрЕновым Новоусманьского района той же области, возникшем как острожек от набегов Крымских татар на сто с гаком лет раньше, еще в 1652 году.
   В 1762 году граф Алексей Григорьевич Орлов был одним из участников заговора, в результате которого Екатерина Вторая взошла на Российский престол. В благодарность за это он получил от царицы чин генерал-майора, 800 душ крепостных, несколько имений и солидное вознаграждение серебром и золотом. А когда он, уже в чине адмирала флота, в 1770 году потопил в Чесменской бухте Эгейского моря весь турецкий флот, он был удостоен титула "Чесменский", награжден орденом Георгия 1-й степени и получил 120 тысяч десятин земли вокруг села Хреновое, включая изумительный бор, раскинувшийся на многие десятки верст вдоль реки Битюг, и воистину безбрежную ковыльную степь на юге Бобровского уезда Воронежской губернии. На этих землях Алексей Григорьевич и построил знаменитый на весь мир ХреновскОй конезавод - родину бесценной породы "Орловских рысаков" и другой, бывшей очень популярной до появления автомобилей, а ныне совсем уже забытой и никому не нужной породы мощных "ломовых Битюгов" (названных так по имени протекающей недалеко реки) - выведенной скрещиванием английских "Першеронов" с какими-то другими породами больших и очень сильных "тяжеловозов". Огромный комплекс зданий этой усадьбы, возведенный уже после смерти Алексея Григорьевича в центре села Хреновое в 1810-1818 годах по проекту архитектора Д. М Жилярди, является одним из замечательных памятников отечественного зодчества и давно уже взят под охрану государства. А недалеко, примерно в километре от околицы этого села, на самой опушке дремучего соснового бора, четко, словно по линейке, обрывающегося у самого края уходящей за горизонт ковыльной степи, и была построена та самая "Летняя" усадьба, в которой много лет спустя, и был развернут Хреновской тубсанаторий. Однако, повторю, есть и другие версии возникновения комплекса зданий "Летней усадьбы". К сожалению, уточнить всё это по архивным данным, я не имею возможности.
   * * *
   2. ПОЧЕМУ ОНА ЛЕТНЯЯ ?
   Возможно потому, что в отличие от очень красивых, капитальных построек конезавода, сложенных из хорошо обожженного красного кирпича с толщиною стен, как утверждает "Путеводитель музея Хреновое", в 95 сантиметров, "Летняя усадьба" представляла собой пример деревянного зодчества России конца ХУШ века. В центре ее стоял громадный (возможно мне, тогда еще маленькому мальчику, это только показалось) главный корпус - "Курзал", предназначенный, как говорили, в качестве апартаментов для самой царицы и ее фаворита. По периметру он был опоясан широкими верандами с изящными балюстрадами, с затейливой вязью наличников на высоких стрельчатых окнах, весь в каких-то причудливых надстройках и портиках на втором и третьем этажах, с накладными деревянными колоннами, витражами и фигурными пилястрами. Теперь я думаю, что был он не столько образцом зодчества, сколько вычурности и безвкусицы, но тогда он казался мне верхом великолепия.
   Особенно поразили меня действительно очень красивые многоцветные витражи на высоченных, в два этажа, окнах просторного зала, показавшегося мне тогда не просто большим, а воистину колоссальным, хотя по нынешним меркам был он, наверное, весьма скромным. Но, как известно, детское восприятие окружающего не идет ни в какое сравнение с тем, как воспринимают его взрослые люди, и мне теперь вполне понятно то потрясение, которое я пережил тогда при виде этого "чуда".
   Фасад Курзала смотрел прямо в степь. А сам дворец и еще с полдюжины небольших, но очень добротных и красивых, сложенных из сосновых бревен, домов - пятистенок, служивших в наше время жильем для персонала санатория и, в том числе, семьи директора, стояли прямо среди вековых мачтовых сосен нетронутого дремучего бора, между которыми были проложены аккуратные пешеходные дорожки.
   Был в санатории точно такой же, как и в Макаровке, хозяйственный двор, с точно такими же хозяйственными службами и точно такой же водокачкой, "дизелем" и "динамОЙ", вокруг которых колдовал точно такой же, а может быть и тот же самый, Карл Карлович с такой же масленкой в руках. Вот только своего огорода и пашен в этом санатории уже не было. Видимо, необходимость в них к тому времени отпала.
   Сколь я разбираюсь в медицине, лучшего места, с точки зрения климатотерапии, для лечения легочного туберкулеза найти было просто невозможно. До сих пор помню ощущение какой-то внутренней радости, когда сухой, кристально чистый воздух безбрежной ковыльной степи, смешанный с густым скипидарным ароматом нагретого солнцем естественного соснового бора и неповторимыми запахами полевых цветов, словно туман, окутывают тебя покоем и миром.
   Однако, работал этот санаторий только в теплое время года с середины апреля до середины октября. Происходило это, как я теперь понимаю, не потому, что в Курзале и в домах для врачебного персонала, приезжавшего работать в этот санаторий только на летние месяцы, не было устроено печное отопление, а потому что главный лечебный его фактор - климатотерапия, зимой просто отсутствовал. К тому же надо помнить, что в те годы еще не существовало ни хирургических методов лечения туберкулеза, ни сульфаниламидов, ни антибиотиков, и климатотерапия, наряду с наложением пневмоторакса, была важнейшим методом борьбы с этим тяжелым заболеванием. И если климатическая компонента лечебного комплекса в зимние месяцы исчезала, то и больным туберкулезом в это время года в Хреновом делать было нечего. Разумеется, мне это сейчас ясно и понятно, а тогда, как я вспоминаю, мне очень не понравилось, что на зиму пришлось переехать из санатория в деревню, сняв для этого квартиру в сельском доме у какого-то работника конезавода.
   * * *
   3. ДВУХДНЕВНЫЙ "КЕФИР
   ПОВЫШЕННОЙ ЖИРНОСТИ".
   ХреновскОй тубсанаторий уже много десятилетий известен, как знаменитая кумысолечебница и теперь уже практически никто не помнит и не знает, что еще с дореволюционных времен, с самого начала его основания, то есть с 1897-го и по 1931-ый год, в этом санатории в качестве лечебного фактора применялся не кумыс, а великолепный "молодой" (двухдневный) "кефир повышенной жирности". Считалось и, естественно, не без оснований (я это много раз слышал тогда от своих родителей, когда воротил нос от этой кислятины), что он очень хорошо способствует повышению сопротивляемости организма и, тем самым, увеличивает шансы выздоровления. Еще бы ему не способствовать! 1931 год! В стране царит форменный голодомор вплоть до каннибализма, а тут кефир, да еще и повышенной жирности. Наверно не требовалось никакой "науки", чтобы представить себе, как могли действовать на здоровье тяжело больных открытой формой туберкулеза легких, три стакана превосходного кефира в день, по стакану утром, днем и вечером! Этому "лечебному фактору" придавалось тогда такое большое значение, что для этой цели санаторий содержал довольно большое стадо молочных коров и специальный цех, где готовилось это "чудодейственное лекарство".
   И опять яркая примета времени - найдите теперь где-нибудь хоть один такой санаторий, где бы было свое специальное поголовье крупного рогатого скота, который надо кормить, поить, доить, "ремонтировать", воспроизводить и т.д. и т.п., и где был бы специальный цех со специальным персоналом и специальным "заграничным" (так тогда принято было говорить) оборудованием для изготовления этого "чудо - напитка". С позиций сегодняшнего дня совершенно непонятно, зачем все это нужно, если можно запросто приобрести не только кефир, но и любые другие молочные продукты в любом количестве, на любом молочном комбинате или в любом гастрономе? Все правильно! А дело в том, что ни до революции, ни в течение, по крайней мере, первых двадцати лет после нее, в стране не было ни колхозов, ни совхозов, ни молочных комбинатов, ни товарных ферм, ни другой подобной "роскоши", и все это приходилось делать самим. Следует еще учесть, что если слово "кефир" теперь знает любой малыш ясельного возраста, то в то время оно вряд ли было известно подавляющему большинству взрослых жителей российских городов, а уж деревенским мужикам и подавно. Вот "простокваша" - это понятно. Но "кефир"(?). Если не учитывать всех этих различий в том, что было тогда и что мы имеем сейчас, то, как я уже несколько раз отмечал, останется совершенно непонятным, зачем и почему я здесь об этом пишу. А было все это не так-то уж и давно, всего лишь каких-то три четверти века тому назад, и я тому живой свидетель.
   На каждый стол в столовой для больных, оборудованной на одной из веранд "Курзала", к завтраку, обеду и ужину ставились очень красивые, еще "дореволюционные", покрытые снаружи темно-синей, а изнутри белоснежной эмалью большие кувшины с этим "кефиром повышенной жирности". Не трудно себе представить, с каким удовольствием и благодарностью изможденные тяжелым недугом и не менее тяжелой жизнью бывшие подпольщики и политкаторжане (санаторий был тогда "обкомовским") в шутку "чокались" стаканами с этим замечательным и таким вкусным " лекарством".
   * * *
   4. КУМЫС И "ЗЛЫЕ КИРГИЗЫ"
   Казалось бы, зачем морочить себе голову - санаторий работает четко, словно часовой механизм, все налажено и отработано, и можно жить спокойно, не ломая копий, и не прибавляя себе седины. Но не таков был, как я уже писал, мой отец, чтобы сидеть, сложа руки, и не придумывать новые заботы себе на голову. Не прошло и месяца с тех пор, как мы приехали в Хреновое, а он уже мчится в Воронеж в Обком ВКП(б) и Курортное Управление с новой идеей. На стол первому секретарю обкома Центральной Черноземной Области (ЦЧО) Иосифу Михайловичу Варейкису ложится обстоятельная "Докладная Записка", что в одном из номеров журнала "Проблемы туберкулеза" за 1929 год, напечатана статья, о том, что в "Туркестане", около города "Акмолинска", на берегу озера "Боровое" есть тубсанаторий, где уже с 1927 года налажено лечение туберкулезных больных с помощью какого-то "кумыса", который готовят живущие там "киргизы" из молока "степных кобылиц". Этот "передовой опыт" надо немедленно перенять и внедрить! Поэтому нужна срочная командировка в "Туркестан", в "Акмолинск", в этот самый санаторий "Боровое", чтобы на месте разобраться, что к чему, купить там, и привести в Хреновое табун "степных кобылиц", так как "специалисты" из Хреновского конезавода утверждают, будто бы молоко "орловских рысаков" для приготовления кумыса, может оказаться непригодным, и что для этого нужны именно "степные кобылицы"(!). И, кроме того, надо пригласить на работу в Хреновое пару семей "киргизов", которые умеют делать этот загадочный "кумыс".
   Подключен к этому делу второй секретарь обкома ЦЧО тов. Малинин, курировавший здравоохранение. Получена поддержка и положительное экспертное заключение Заведующего кафедрой туберкулеза Воронежского Мединститута, профессора Владимира Антоновича Раввич-Щербо. Подключены заведующий ОблФО тов. Попов и заведующий ОблЗО, бывший политкаторжанин Андреев-Трубка и еще целая куча всяких начальников и их заместителей. Специальным Постановлением Бюро Обкома и Облисполкома ЦЧО выделены немалые деньги. Тогда всё это делалось гораздо быстрее, чем сейчас и без всякой бюрократической волокиты, тем более, что Хреновской тубсанаторий был тогда "обкомовским", то есть относился, как я уже отметил, к ведомству 4-го Управления Наркомата Здравоохранения СССР (т.е. "Кремлёвки"). В "два счета" была составлена целая бригада из каких-то очень и не очень нужных "спецов" из разных Областных Управлений, и весь этот "кагал", во главе с главврачом Хреновского тубсанатория Бенцианом Гилляровичем Файншмидтом, мчится в начале мая 1931-го года куда-то, чуть ли не "на край света", в далекий и еще не очень свободный от басмачей "Туркестан".
   Сейчас я пишу об этом с улыбкой, а тогда даже я, хотя и был, как говорят, "от горшка два вершка", навсегда запомнил все эти новые и непонятные слова: "Туркестан", "Акмолинск", "Киргизы", "Кумыс". Они все время были на слуху. Разумеется, много позже стало понятным, что это был не "Туркестан", а Казахстан и не "киргизы", а акмолинские казахи из "Малого Жуза", но сути дела это не меняет.
   Прошло еще немного времени, и из нескольких товарных железнодорожных "теплушек" на станции "Хреновое" выгрузился табун из пятидесяти низкорослых, косматых (шерсть на носу и вокруг копыт), норовистых "степных кобылиц", и два семейства странных, желтолицых с узенькими глазами дядей и тетей, одетых в не очень чистые и порядком драные одежды, и в странных шапках - "малахаях" на головах.
   Разочарованию у всех санаторских мальчишек, и у меня, в том числе, не было предела. "Степные кобылицы" несмотря на такое "романтическое" их название, начисто проигрывали по всем статьям красавцам "Орловским Рысакам", и тем более, мощным "Битюгам", а "киргизы" оказались совсем не "страшными басмачами", о которых мне рассказывала бабушка Сима, а довольно жалкими оборванцами, говорившими между собой на каком-то непонятном языке. Реальность решительно не соответствовала ожиданиям. Ну а когда эти "киргизы" отказались жить в хороших, благоустроенных домах для работников санатория, и установили на хозяйственном дворе, недалеко от водокачки две настоящие юрты, выглядевшие на фоне добротных капитальных домов хозяйственного персонала просто шалашами, все санаторские мальчишки потеряли к ним всякое уважение. Правда, когда они начали делать настоящий, всем нам очень понравившийся кумыс, наше отношение к ним круто изменилось. Кумыс был явно вкуснее кефира, и производство последнего было вскоре окончательно свернуто.
   * * *
   В отличие от кефира, который подавали к столу в больших эмалированных кувшинах, для расфасовки кумыса были специально закуплены за валюту в Германии, на каком-то пивзаводе, тысяча фирменных полулитровых пивных бутылок коричневого и темно-зеленого стекла, со специальными фарфоровыми откидными пробками с резиновыми кольцами, и проволочными замками. Обычно больные получали только "молодой" кумыс, то есть выдержанный в течение не более двух дней, так как "трехдневный" и, тем более, "четырехдневный", становился слишком крепким. А "недельный" мог, как говорили, вообще разорвать бутылку - холодильников в те времена еще не существовало, а "ледник" (погреб с заготовленным с зимы и пересыпанным соломой льдом), очевидно, не обеспечивал длительного хранения готового кумыса. Вот так, на моих глазах, а я, по-видимому, уже единственный, все еще живой свидетель тех событий, Хреновской тубсанаторий превратился в быстро получившую широкую известность на весь Союз кумысолечебницу-клиническую базу кафедры туберкулеза Воронежского 0x01 graphic
  
   Мединститута.
   На старинной фотографии 1931 года из нашего семейного фотоархива, запечатлены недалеко от "Курзала" (он слева) шефы кафедры туберкулеза вместе с медицинским коллективом Хреновского тубсанатория.
   В первом ряду (слева направо): доктор Немировский, ассистентка кафедры туберкулеза Воронежского Мединститута Надежда Дмитриевна Игнатовская; зав. кафедрой рентгенологии, доцент Борис Григорьевич Дворкин; главный врач санатория (мой отец) Бенциан Гиллярович Файншмидт; заведующая клинической лабораторией санатория, врач Кураева и доцент кафедры туберкулеза Юлия Александровна Остроумова (сидит в кресле-качалке).
   А вот из всех, стоящих во втором ряду, я помню только крайнюю слева диет-сестру санатория (видимо потому, что именно она угощала нас, санаторских ребят, кумысом, когда возникали его излишки). К сожалению, ни имени, ни фамилии ее я теперь уже не помню - давно это было. Вот именно эти врачи и медицинские сестры и превратили в 1931 году Хреновской тубсанаторий в кумысолечебницу.
  
   * * *
   С тех пор прошло три четверти века и, как удалось узнать из Интернета, старые здания санатория к концу ХХ столетия пришли в такую ветхость, что над санаторием нависла реальная угроза его закрытия. Однако, в мае 2003 года был сдан в эксплуатацию новый современный корпус на 55 мест, завезено новое оборудование, и произведено объединение санатория с Бобровской туббольницей и тубдиспансером. В одной из статей, опубликованной на сайте Воронежской областной газеты "Коммуна" (Б. Ваулин, "Кто одолеет палочку Коха?", 17.03.03), сообщалось, что в ближайшие годы планируется строительство еще нескольких корпусов чуть ли не на 360 мест, в чем я очень сомневаюсь, так как для обеспечения кумысом такого количества больных потребуется табун молочно-товарных кобылиц, как минимум, в две сотни голов! В той же статье сообщалось, что главного врача санатория Виктора Антоновича Нежельского, проработавшего в этом санатории 37 лет, сменила врач-фтизиатр Татьяна Ивершина, и санаторий обрел второе дыхание. При этом, он как был, так и остался кумысолечебницей, и по-прежнему содержит свое подсобное хозяйство с табуном в полсотню кобылиц, и специальный цех, в котором готовят кумыс. Но занимаются этим теперь уже не "злые киргизы", а местные жители во главе с техником-технологом этого цеха Галиной Лепилиной.
   * * *
   К сожалению, оказалось так же, что теперь уже никто толком не помнит и не знает историю возникновения ХреновскОго противотуберкулезного санатория, и понятия не имеет о том, кто и когда превратил его в кумысолечебницу. Так, например, на сайте всё той же воронежской областной газеты "Коммуна" в 2002 году была опубликована статья Надежды Сувориной, в которой она, со слов бывшего главного врача В. А. Нежельского, писала, будто бы санаторий был создан "... военным врачом Дмитрием Габриловичем..." и сразу же (с 1897 года), как кумысолечебница. Удивляться ошибочности этого утверждения не приходится - с тех пор прошло столько лет, что почти все непосредственные свидетели тех событий давно уже умерли (видимо, я - последний из них), и теперь просто некому помнить, что и как там было на самом деле. Однако, достоверно известно, что военный врач Дмитрий Габрилович в списках еврейских общин Воронежа и Воронежской Губернии никогда не числился - это личность мифическая, в отличие от магистра фармации, владельца самой крупной аптеки города Воронежа Иосифа Габриловича, отца широко известного киносценариста, заслуженного деятеля искусств СССР Евгения Габриловича и его компаньона, владельца другой крупной аптеки и противотуберкулезной лечебницы Воронежа (до революции она находилась в Доме Мартынова, на Большой Садовой д.55) Лазаря Ширвинда, имеющих прямое отношение к борьбе с туберкулезом в Воронеже и Воронежской губернии в конце Х1Х, начале ХХ веков. Кроме того, есть, не подтвержденное документально, свидетельство (мемуары коренной жительницы Воронежа Фаины Натановны Кельман-Рабовской) о том, что именно Иосиф Габрилович и Лазарь Ширвинд превратили Хреновскую "Летнюю Усадьбу" графа Орлова в противотуберкулезный санаторий. К сожалению, у меня теперь нет возможности проверить это по документам Воронежского Губернского Архива.
   Однако, свидетельствую, что с 1897 года по до 1931 год, в этом санатории больных лечили не кумысом, а кефиром, и превращен этот санаторий в кумысолечебницу был лишь в 1931 году в соответствии со Специальным Постановлением Бюро Обкома и Облисполкома ЦЧО коллективом санатория, во главе с главным его врачом, моим отцом Бенцианом Гилляровичем Файншмидтом, в содружестве с коллективом кафедры туберкулеза Воронежского мединcтитута, чему я - непосредственный свидетель.
   * * *
   5. ЦАРСКАЯ ДОРОГА
   Не думаю, что сейчас можно кого-то удивить широкой просекой через лесной массив - таких просек под проложенными над ними высоковольтными линиями электропередач теперь понаделано множество и пересекают они всю страну вдоль и поперек. Но в то время, о котором я пишу, ни одной ЛЭП, естественно, не было. А вот просеки существовали. Но было их не много. Одна такая просека называлась "Царская Дорога" и была прорезана графом Орловым через весь принадлежавший ему Хреновской сосновый бор от переправы через Битюг до самой "Летней Усадьбы". Это была действительно "Царская Дорога" и предназначалась она, как сказала мне бабушка Сима, только для того, "... чтобы Царица смогла промчаться по ней под звуки охотичьих рожков через весь дремучий сосновый бор в своей золоченной царской карете в сопровождении кавалькады придворных, слуг и блестящих офицеров...". Вполне возможно, что на самом деле все это было, не столь уж живописно, но именно так это представлялось мне, когда я, наверное, с открытым ртом, слушал, как рассказывала мне об этом бабушка Сима. А рассказчица она была просто изумительная. Не исключено, что она все это тут выдумала, превратив в одну из множества замечательных сказок, которые она часто рассказывала мне, выдумывая их прямо на ходу, когда укладывала меня спать.
   Дорога эта была совершенно прямой, но не такой широкой, как современные просеки под ЛЭП. Думаю, что если бы на ней встретились два экипажа, то разминуться им было бы совсем не просто. Кстати, ездили по ней очень мало и очень редко. Во всяком случае, несмотря на то, что она подходила к санаторию буквально в пятидесяти метрах от "директорского" дома (корпус N 5), я ни разу не видел, чтобы кто-то хотя бы один раз проехал по ней за все время, что мы прожили в Хреновом.
   Разумеется, хотя она и называлась "царской", но была, по сути дела, обыкновенной грунтовой дорогой, проложенной прямо по песку. Да и вела она, можно сказать, "в никуда". Но не в этом была вся ее прелесть, а в том, что с обеих сторон ее окружали вековые, мачтовые сосны, казавшиеся мне тогда такими высокими, что если еще чуть-чуть, то они зацепятся макушками за облака.
   А если сойти с дороги и хоть немного углубиться лес, то можно было тут же оказаться в сказочном царстве Берендея. До сих пор с восторгом вспоминаю, какое сильное впечатление производили на меня, прятавшиеся в неглубоких увалах, заросшие по берегам хвощем и камышами, неглубокие озерца и болотца - вотчины зеленых лягушек и черных длинных ужей с желтыми ушами. А над ними вечно порхали большие стрекозы, разноцветные капустницы и большие черно-оранжевые махаоны. Майские жуки с зелеными крыльями, большие и толстые жуки - носороги и жуки - олени с ветвистыми, как у настоящих изюбров, рогами сновали между веток и стволов упавших деревьев, карабкались по кустам, деловито спеша куда-то по своим делам. Кукушка отсчитывала кому-то оставшиеся годы жизни, большие, в черном оперении с белыми крапинами дятлы, выстукивали барабанную дробь, иволги в разноцветных одеждах и в высоких "тюрбанах" на головах важно расхаживали по лесным полянам, и все это великолепие буквально тонуло в густом, напоённом скипидарным запахом смолы и преющих листьев, кристально чистом лесном воздухе. Бабушка Сима часто водила меня в этот лес по "царской дороге", собирая попутно целые лукошки боровиков, сыроежек, лисичек и маслят. Хорошее было время.
   * * *
   6. В ДЕРЕВНЕ
   Это теперь время мчится со страшной скоростью. А тогда казалось, что оно медленно плывет, словно лодочка по тихой воде. Возможно, что мне это только казалось, потому что времена года, хотя и неспешно, но все же сменяли друг друга. Пошли моросящие дожди, стало холодно и неуютно. Больные разъехались по домам, и санаторий закрылся до самой весны. Пришло время и нам переезжать на зиму в деревню, тем более, что мне давно пора было идти в школу в первый класс.
   Снять квартиру в Хреновом не представляло никаких трудностей. Дело в том, что на самом конезаводе был известный на всю страну ипподром, на котором практически круглый год проводились всякие конные соревнования, разыгрывались престижные призы и кубки, а так же работал тотализатор. Для участия в соревнованиях приезжали представители разных конезаводов, жокеи, привозились лошади и, естественно, жаловали любители поиграть на тотализаторе. Правда, в те годы, когда мы там жили, тотализатор был официально закрыт, но на самом деле он подпольно работал на всю катушку. Все это создавало отличные условия для предпринимательской деятельности местных жителей, многие из которых были работниками конезавода. Деньги у них водились немалые, и это в полной мере сказывалось на облике самой деревни. В отличие от той же Макаровки, в которой большинство крестьянских домов представляло собой обыкновенные мазанки с соломенными крышами и земляными полами, большинство домов в Хреновом, особенно в его центральной, прилегающей к конезаводу части, были добротной кирпичной постройки, стояли на высоких фундаментах и были крыты листовым оцинкованным железом. Подстать им были и дворы с капитальными сараями, конюшнями, хлевами и прочими хозяйственными постройками. Большинство из них были специально приспособлены для того чтобы их можно было сдавать в аренду на постой приезжим. Поэтому наша семья без проблем сняла на всю зиму половинку одного такого дома у какого-то работника конезавода. Естественно, что переезжало в деревню на зимние месяцы не только санаторское начальство, но и большинство обслуживающего персонала. Даже Карл Карлович закрыл на замок свой "ДИЗЕЛЬ" и "ДИНАМУ", и перебрался в один из домов в центре деревни. В санатории остались жить только "киргизы", так и не пожелавшие переезжать из своих юрт в нормальное жилье, и санаторские сторожа.
   * * *
   7. МОГИЛА "СМЕТАНКИ"
   Арендованная родителями квартира находилась в самом центре села, недалеко от главного въезда в конезавод, и уже один из первых дней жизни в ней принес очень неприятный сюрприз, связанный с таким соседством. Близь нашего дома, чуть в стороне от центральных ворот завода, находилась большая могила, огороженная высокой оградой красивого старинного чугунного литья. Разумеется, мама спросила у хозяина нашего дома, кто там похоронен. Рассказ его поверг всех нас и, особенно меня, просто в ужас. Оказалось, что там захоронен знаменитый арабский жеребец "Сметанка", купленный графом Орловым в 1774 году непосредственно в Аравии за 60 000 рублей золотом и ставший родоначальником всей породы Орловских рысаков. Его привезли в Хреновое через Турцию под усиленной охраной. Но он не выдержал местных климатических условий, и через год пал. К счастью, он оставил потомство, от которого и пошла вся порода Орловских рысаков.
   Но не это оставило такое жуткое впечатление от рассказа хозяина дома, а то, что граф Алексей Григорьевич Орлов был так разгневан этим событием, что приказал связать конюха, который, по его мнению, был повинен в смерти Сметанки, и закопать его живым вместе с этим конем в одной могиле.
   Такой рассказ может повергнуть в ужас даже взрослого крепкого мужика. Ну а я был тогда очень впечатлительным ребенком с ярко выраженным образным мышлением, и тут же представил себя на месте этого конюха, связанным по рукам и ногам, когда его живым закапывали в могиле. Я представил себе, как сверху сыплется на него земля, и уже нечем дышать, а могильный холм все растет и растет, все больше и больше сдавливая грудь, и нет сил вырваться из этого кошмара, и никто не спешит прийти ему на помощь. У меня началась форменная истерика, и я просто заболел.
   Эта жуткая картина потом очень много лет преследовала меня во сне, и даже теперь я иногда просыпаюсь ночью в холодном поту потому, что мне приснилось, будто меня живым закапывают в могиле. А тогда, проходя каждое утро мимо этой страшной могилы по дороге в школу, я всегда останавливался у ее ограды и чутко прислушивался - не зовет ли кого на помощь этот конюх из - под земли.
   * * *
   8. " РЕЛИГИЯ - ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА"
   В Хреновом, недалеко от главного входа в конезавод, стояла красивая церковь с высокой, колокольней, построенная еще дочкой графа Орлова.
   Однажды, когда я шел из школы, вокруг церкви собралась большая толпа местных жителей, шумно обсуждавших какое-то событие. Несколько старушек крестились, глядя на колокольню, и явно не одобряя то, что происходило там наверху. Потом какие-то дядьки разогнали тех, кто стоял близко к колокольне, и вдруг с самого ее верха кувырком полетел самый большой ее колокол. Он гулко ухнул, ударившись о землю и раскололся на несколько кусков. Следом за ним полетели и другие колокола размером поменьше и, наконец, с лязгом шлепнулись на землю совсем маленькие, привязанные к какой-то доске. Старушки заголосили, неистово крестясь и проклиная кого-то, а долговязый дядька, руководивший всем этим действом, закричал на них, чтобы они шли домой, и бросил странную фразу, цепко застрявшую у меня в голове - "Религия - это опиум для народа", и поэтому они должны не расстраиваться, и орать на всю улицу, а очень даже радоваться тому, что эту "заразу" сейчас уничтожили.
   Что все это означало, до меня дошло лишь через несколько лет, когда я повзрослел настолько, что смог все это понять и оценить.
  
   * * *
  
   ГЛАВА 4
   МОСКОВСКИЕ КАНИКУЛЫ
   1. МЫ ЕДЕМ В МОСКВУ
   "ПОВЫШАТЬ КВАЛИФИКАЦИЮ"
   Я уже писал, что отец мой был человеком очень энергичным, и поэтому сидеть в Хреновом, сложа руки, и коротая длинные зимние вечера в безделье, он не смог даже одного месяца. Съездил в Воронеж в Курупр, получил путевку на курсы повышения квалификации в Москву и тут же туда уехал. Надо сказать, что тогда еще не было Института усовершенствования врачей и эти курсы были одним из самых первых "пробных шаров" в этом деле. Однако, надо было знать еще и мою маму, чтобы догадаться, что и она тоже не высидит без папы ни одной недели. Раз-два, и вся семья (мама, бабушка и я) уже мчится в поезде в Москву вслед за папой. Правда, была одна загвоздка - я ведь уже начал учиться в первом классе. Но не беда! Решено, что я достаточно умный мальчик и мне нет необходимости ходить в школу, чтобы научится читать, писать и считать - все это можно в два счета выучить самому, и поэтому ничего плохого в том, что я буду сорван с занятий в школе, произойти не может. Нерешенным оставался и еще один (совершенно пустяковый) вопрос - где мы будем жить? Папа, естественно, живет в общежитии для курсантов, но для нас место там не уготовано. Но и это - не беда! Ведь есть же дядя Гриша и тетка Фаня, и совершенно не имеет никакого значения, что живут они в одной крохотной комнатушке коммунальной квартиры на втором этаже в Большом Казихинском переулке, и что у них есть маленький ребенок ясельного возраста. Бывает хуже! Правда, в сумме это получается семь человек, и на каждого приходится меньше, чем по два квадратных метра. Тесновато, конечно, но у нас уже есть богатый опыт жизни в "голубятне" на Нееловской. Ну, а то, что тетка Фаня от всего этого совсем не в восторге - мелочи жизни.
   Как "разместились" все остальные, я уже не помню, но то, что я спал на каком-то коврике под обеденным столом, стоявшим посреди всего этого великолепия, запомнил так крепко, что вспомнил сейчас об этом без всякого труда.
   Разумеется, такой "кавардак" могла устроить только моя мама. Но надо знать, что она была достойной супругой своего мужа и этим все сказано.
   * * *
   2. ВИНОГРАД ИЗ ТОРГСИНА
   А тут в гости к тетке Фане и дядьке Грише пожаловал сам дед Нём. Две вещи всю жизнь не могла простить родственникам своего мужа тетка Фаня. Во-первых, то, что в детстве я обсирал их дорогой персидский ковер. Но я уже писал об этом. И, во-вторых, она просто не переносила дедовы "смазные" сапоги, от которых разило дегтем так, что выдержать эту "газовую атаку" мог далеко не каждый и, тем более, такая "дамочка из бывших", какой была моя тетка. Ну а когда дед закуривал здоровенную, в восьмушку газетного листа, "козью ножку" из усманьской махорки с уральским донником, с ней приключались истерики. Поэтому, когда он заходил в комнату, то сапоги оставлял за ее порогом, а курить ему разрешалось только в коридоре.
   Но был он человеком добрым, великодушным и необидчивым. Поэтому в каждый свой приезд в гости обязательно привозил всем подарки - жалкие остатки "былой роскоши", которой он владел до революции. Вот и в тот раз он всех щедро одарил ценными "семейными реликвиями". Маме он подарил чудесный набор маленьких серебряных рюмочек, стоящих на узеньком, очень изящном серебряном подносе. Если бы это было сейчас, то такая действительно реликвия, несомненно, заняла бы свое достойное место в серванте. Но тогда она оказалась совершенно невостребованной, и мама тут же отнесла ее в "Торгсин". Не знаю, во сколько 0x08 graphic
был оценен этот дедов подарок, но этих денег хватило только на покупку, во-первых, довольно нарядного детского джемпера и (о чудо!) килограммовой кисти порядком подвявшего винограда - невиданной, "заморской" экзотики. До этого я, "докторский сынок", которому уже шел восьмой год, не только еще ни разу его не видел, но даже не слышал о том, что есть на свете такие вкусные вещи! Вот написал и подумал, что современные "ура-пидриоты" должны молиться на "лиц кавказской национальности", которые умеют выращивать и привозить в Россию такие чудеса, а не устраивать на них настоящие погромы - еще одна, очень характерная, примета времени! А тогда вкус и запах этого чуть подвявшего "киш-мишного" винограда произвел на меня такое потрясающее впечатление и оставил о себе такую память, что я до сих пор ощущаю его во рту, когда вспоминаю этот " праздник чревоугодия".
   Сколь я теперь понимаю, оценщик в Торгсине здорово обманул мою маму, ибо ничего, кроме воспоминаний о той небольшой кисти винограда и чудом сохранившейся в нашем семейном альбоме, очень хорошей (профессиональной) фотографии, на которой я запечатлен одетым в тот самый детский джемпер, у меня не осталось.
   * * *
  
   3. ПАТРИАРШИЕ ПРУДЫ
   Я был уже достаточно "взрослым" мальчиком и мне разрешалось самому, без сопровождения взрослых, бродить по окрестным улицам и переулкам той части старой Москвы, где проходит Большой Казихинский переулок. Однажды, во время одной такой прогулки я забрел в какой-то очень широкий, окруженный невысокой оградой чугунного литья, сквер, в середине которого был замерзший и превращенный в каток большой пруд. Вокруг пруда, окаймляя его со всех сторон, пролегала аллея, вдоль которой под деревьями с опавшими листьями стояло несколько парковых скамеек с литыми из чугуна красивыми ножками в форме львиных лап и сидениями из толстых длинных реек. Я уселся на одну из них и долго с завистью смотрел, как множество мальчишек и девчонок раскатывает по льду на настоящих сверкающих металлических "Нурмисах" и "Снегурочках". У меня не было таких коньков, и я, удрученный этим обстоятельством, побрел домой. Подождал у единственной калитки - вертушки, через которую только и можно было выйти из этого сквера на улицу, пока пройдет по рельсам, проложенным буквально в метре от ограды трезвонивший сигнальным звонком трамвай, и подумал, что Москва - это все же лучше, чем Хреновое.
   Много лет спустя, когда мне впервые попал в руки "Мастер и Маргарита", я тут же вспомнил эту свою прогулку по старой Москве. Нет никаких сомнений в том, что я сидел тогда именно на той самой, ближайшей к выходу из сквера, скамейке, на которой незадолго до этого Воланд беседовал с Берлиозом, и что вышел я из сквера как раз через ту самую калитку-вертушку, у которой Аннушка пролила масло, и отдал Богу душу несчастный Берлиоз.
   Ну откуда мне было знать тогда, что этот каток называется Патриаршими Прудами, и что не иначе, как сам черт угораздил меня усесться тогда именно на ту самую, знаменитую теперь на весь мир, скамейку. Не знаю, как Воланд, а вот то, что сам Булгаков явно сиживал в свое время именно на этой, ближайшей к калитке-вертушке скамейке, обдумывая сюжет своего бессмертного романа, двух мнений быть не может.
   * * *
   4. ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР
   0x08 graphic
Все знают знаменитый памятник А.С. Пушкину работы сына бывшего крепостного крестьянина Ярославской губернии А. М. Опекушина, открытый в 1880 году. В бронзовой фигуре все поэтично, и чуть склоненная в задумчивости курчавая голова, и свободно падающие складки плаща. Он словно задумался о чем-то, заложив правую руку за борт сюртука, возможно над какой-то только что рожденной поэтической строкой. Теперь этот памятник стоит в самом центре Пушкинской (Страстной) площади, куда он был перенесен в 1950 году во время ее реконструкции. А в то время, о котором я пишу, он стоял (см. раритетное фото тех лет) в самом конце Тверского бульвара, повернувшись к нему спиной.
   В январе 1930-го года было холодно, весь бульвар был завален глубоким снегом, и только его дорожки были немного разметены, чтобы по ним можно было ходить. Я очень часто один гулял по этому бульвару и особенно любил бывать не около памятника Пушкину, а в самой нижней его части. Там в те годы работал "Аттракцион" - именно там я впервые услышал это странное слово. "Аттракцион" этот представлял собой небольшую площадку, огороженную по периметру невысокими, размалеванными большими ядовито-желтыми и фиолетовыми "ромашками" фанерными щитами. Вход в него через калитку стоил 10 копеек и позволял прокатиться (три круга!) либо верхом на верблюде, которого водил на поводке какой-то дядька, либо на норовистой пони, без седла, на сшитой из куска старого ватного одеяла "попОни" (именно так!). Пони часто брыкалась, сбрасывая седоков, а верблюд плевал на тех, кто ему не нравился или перебегал дорогу.
   Мама не очень баловала меня гривенниками, и я лишь несколько раз за всю зиму покатался на верблюде и один раз на пони, такой же зловредной, как и ее хозяйка.
   Но однажды в верхней части бульвара, почти у самого пьедестала памятника Пушкину заиграла шарманка, и худой, длинный, как кочерга, дядька в тулупе, но в шутовском колпаке с помпоном на конце, расстелил прямо на снегу небольшой коврик и стал созывать "публику" играя то на шарманке, то на губной гармошке.
   А потом началось "представление". На середину коврика вышел и поклонился "публике" маленький худенький мальчик лет десяти, одетый в выцветшее нитяное трико, в матерчатых тапочках на такой же матерчатой подошве. Он сделал несколько "цирковых" номеров: "ласточек", "мостиков" и "стоечек" на руках, а потом прошелся на них по всему коврику. Он совсем посинел от холода и сильно закашлялся. Наверное, он был очень простужен. Я был одет в теплое зимнее пальто с меховым воротником, в ушанку, и на ногах у меня были добротные валенки с галошами, но мороз был так силен, что даже мне в моих одеждах было холодно. Мне стало так жаль этого мальчика, что слезы тут же навернулись мне на глаза. А потом вышла на коврик совсем маленькая и тоже очень худенькая девочка, в таком же трико, сделала "мостик" и "книксен", поклонилась "публике" и запела тоненьким, срывающимся голосочком какую-то грустную песенку под аккомпанемент губной гармошки на которой играл "хозяин" этого бродячего цирка. Девчоночка тоже посинела от холода, и было видно, что ее знобит. Хозяин набросил ей на плечи какую-то рваную шубейку, а мальчик завернулся в коврик, на котором только что проходило "представление", подняв его с земли и отряхнув от приставшего снега. Хозяин снял свой "дурацкий" колпак и, подставляя его, обошел "публику", клянча у нее деньги. Публики было не много - несколько таких же, как я ребят, пара зевак и две или три старушки "из бывших", прогуливавших своих внуков в этом сквере. Мне было так нестерпимо жаль этих маленьких бедных "артистов", что я без малейшего сожаления бросил в колпак хозяина "цирка" гривенник, который мне дала мама на "Аттракцион". Жаль мне этих несчастных бродячих "артистов" и до сих пор, и я нередко с душевной болью вспоминаю эту, по сути дела жуткую картинку из моего далекого детства, и то острое, щемящее чувство сопереживания, которое охватило меня тогда при виде этих посиневших от холода и голода маленьких, бездомных "артистов".
   Теперь, когда я иногда вижу по телевизору как около этого памятника Пушкину волтузят друг друга толстые, хорошо одетые и наверняка не голодные "Наши" и "Не наши" разных мастей, я с грустью вспоминаю эти места времён моего детства и начинаю просто физически ощущать, как долго я живу на этом свете.
  
   * * *
   5. НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
   Примерно в конце мая 1932 года отца срочно пригласил к себе второй секретарь Обкома ЦЧО Малинин и сказал, что "есть решение" (партийно-бюрократический сленг тех лент) построить новый обкомовский санаторий Лечкомиссии на берегу Черного моря в городе Сочи. Уже выбрано прекрасное место для его строительства недалеко от самой "Кавказской Ривьеры", и что обком партии (кстати, папа был беспартийным) поручает ему, как опытному, хорошо зарекомендовавшему себя директору санатория, возглавить это строительство. Оказалось, что уже имеется проект этого санатория, выполненный главным архитектором города Воронежа Николаем Владимировичем Троицким, что есть уже прораб - Григорий Олейников, и что строительство уже идет полным ходом. Поэтому папе надлежит срочно сдать руководство Хреновским санаторием вновь назначенному директору и, не откладывая в долгий ящик, выехать в Сочи.
   Через неделю отец уже работал на новом месте, а еще через несколько дней и мы поехали вслед за ним.
   Переезжать с места на место было для нас делом уже настолько привычным, что и этот переезд не вызвал ни малейшего неприятия. Даже наоборот, ибо жажда к перемене мест всегда была отличительной чертой нашей семьи, и не оставляет ее до сих пор. Может быть это и хорошо, особенно когда ты молод и полон сил. Не плохо это и когда тебе уже несколько раз "стукало" по голове всякими "круглыми" датами. Но, честно скажу - неприкаянность и отрыв от родных корней не прибавляют оптимизма.
  
   * * *
   ГЛАВА 5
   У ЧЕРНОГО МОРЯ
   1.ГОРНЫЕ ТУННЕЛИ
   Сразу же за Туапсе поезд повернул налево и начал медленно взбираться на высоченную гору, подошва которой упиралась прямо в море. Таких гор не было ни в Воронеже, ни в Макаровке, ни в Хреновом - так, небольшие холмы да холмики. Самой большой "горой", которую я до этого видел, была наша улица Неёловская. Но та гора, на которую пытался влезть наш поезд, была действительно до самых облаков, зацепившихся за ее вершину. Паровоз пыхтел и отдувался горячим паром так, что казалось, он вот-вот лопнет. А потом к нему прицепили еще один паровоз, и они, буксуя и отфыркиваясь, вдвоем медленно поползли вверх к самым облакам.
   Мы ехали не в первом вагоне, и я все время выглядывал в окошко, стараясь разглядеть, что же там происходит около паровозов. С нами в купе ехала какая-то заполошная тетка, все время боявшаяся, что вагонная сцепка оборвется, и все вагоны покатятся с горы назад, и мы все обязательно расшибемся. Видимо, она была большая трусиха и заражала своим страхом всех окружающих. Много ли мне было тогда надо, чтобы, слушая ее, я тоже стал бояться. Наконец, мама не выдержала и сказала ей, что если та не прекратит пугать ребенка, то она пожалуется кондуктору. Тетка заткнулась, и все постепенно успокоились. Состав, наконец, взобрался на перевал и быстро покатился вниз под гору.
   А потом он неожиданно "нырнул" в тоннель. Стало темно, и в окна ворвался густой со сладковатым запахом угольный дым из паровозной топки. Стало трудно дышать. Но, через несколько минут он "вынырнул" из туннеля и снова полез в гору. Я не знаю, много ли сейчас туннелей на том отрезке пути от Туапсе до Сочи, но тогда их было, наверное, штук пять или шесть. Поэтому вся эта дорога так и запомнилась мне чередованием подъемов, спусков и туннелей. Нет сомнений, что это было незабываемое путешествие. Вот я его и не забыл.
   * * *
   Написал и опять, в который раз, уловил еще одну примету времени. Поезд наш тащили в гору, как я уже написал, сразу два паровоза. Но это были "Кукушечки" - маленькие (маневровые) паровозики еще дореволюционной постройки. Где им было тягаться с пришедшими им на смену всего лишь через несколько лет мощными "СУ", скоростными "ФД" и, тем более, "ИС". Потому и работали они на этой дороге в "сцепке". А потом пришли еще более мощные тепловозы и, наконец, электровозы. И когда они "ныряют" теперь в тоннели то, разумеется, не дымят, и ведут составы совсем, как в метро, к которому все давно уже привыкли. Кого может теперь испугать железнодорожный тоннель? А тогда? Тогда испугался не только я.
   Время это ушло незаметно. Растаяло, словно и не было его совсем. И вслед за ним, вместе с паровозами, ушла целая эпоха не только моей жизни, но и всего моего поколения. И только в воспоминаниях еще сохранился острый, терпкий, ни с чем не сравнимый запах паровозного дыма, всегда вызывавшего у меня какое-то неизъяснимое волнение, какую-то внутреннюю тревогу, словно зовущую куда-то в неизведанное, в дальнюю - дальнюю дорогу.
  
   * * *
   2. ЗАМОРСКОЕ ВЕЛИКОЛЕПИЕ
   Папа встретил нас прямо на перроне и, подхватив наши немногочисленные чемоданы, повел через небольшую привокзальную площадь к своему "директорскому" автомобилю - неслыханной в те годы роскоши - небольшому "Фордику - кабриолету" с откидным, как у фаэтонов, верхом.
   Но не это "чудо техники" поразило меня в тот день, а совершенно потрясающий вид и аромат белых и алых чайных роз, и больших, в две ладони величиной, цветов магнолий. Цветов этих на деревьях было не много, всего по нескольку штук, но их необычайно приятный аромат был так силен, что казалось, будто кто-то разлил целое ведро прекрасных духов. Ко всему этому великолепию примешивались запахи каких-то экзотических цветов и листвы "заморских" деревьев. Поразила форма ровно и красиво подстриженных кустов лаврового листа и еще каких-то, невиданных ранее растений и потрясающая величина, и форма широких и длинных листьев бананов. Большие, ярко красные канны и сиреневые гладиолусы выстроились длинными шпалерами вдоль просыпанных темно-серым морским песком тротуаров. А над всей этой ошеломляющей неискушенное воображение красотой высились никогда ранее невиданные мною пальмы, раскинувшие широкие, похожие на огромные веера, листья. Все эти названия растений я узнал, конечно, гораздо позже, а вот увидел их тогда впервые в жизни. Впечатление было близкое к шоку, и хотя Макаровка и, тем более, Хреновое были, несомненно, райскими уголками, но куда им было тягаться со своими петуниями, астрами и декоративным табаком против этой невероятной заморской роскоши.
   Отец усадил нас в свой служебный автомобиль, и мы покатили с "бешеной" по тем временам скоростью (километров, наверное, 25-ть, а может быть, даже и все 30-ть!) по улицам этого очень своеобразного города, совершенно не похожего на города средней России, "промчались" по Платановой аллее и по старому, еще деревянному, мосту через речку Сочинку на правый ее берег, в тот район города, который в то время назывался "Новые Сочи". Миновали легендарную "Кавказскую Ривьеру" и, нырнув в высокие деревянные ворота, над которыми красовалась надпись "САНАТОРИЙ ЦЧО им. ВАРЕЙКИСА", "с шиком" подкатили к длинному, несуразному, наскоро сколоченному из фанерных листов бараку... Затащили свои пожитки в небольшую "келью", отделенную от соседей перегородками из такой же фанеры, и все четверо уселись на единственной, простой железной койке - другой мебели в этом "дворце" не было. Новостройка, она и есть новостройка.
  
   * * *
   3. САНАТОРИЙ ЦЧО им. ВАРЕЙКИСА
   Если пройти вдоль берега моря направо от Ривьеры, в сторону Туапсе всего лишь 300-400 метров, то сразу же за пляжем самого элитного в стране санатория под названием "СОЧИ", принадлежавшего еще совсем недавно ЦК КПСС и СОВМИНУ СССР, откроется небольшое ущелье, отделяющее этот санаторий от санатория ГПУ - НКВД - КГБ - ФСБ им. Ф.Э. Дзержинского (именно в такой последовательности менялись его хозяева за последние семьдесят пять лет). Ошибиться не возможно, так как это ущелье единственное на этом участке морского пляжа Новых Сочей. Когда-то, еще в конце Х1Х века в самой нижней, широкой части этого ущелья, почти у самого моря, стоял большой кирпичный дом, принадлежавший, как гласила легенда, какому-то местному князю, владевшему здесь большим участком земли. Когда и куда делся этот князь, не помнил никто. И даже в то далекое время, о котором я пишу, от его дома уже оставался только полностью разрушенный, наполовину засыпанный землей фундамент, да небольшая кучка битого кирпича.
   Так вот, если подняться по ущелью от этих развалин к самому его верху и выйти на лежащее чуть выше него широкое плато, доходящее до самой дороги Новороссийск - Сухуми, то попадешь в большой и очень красивый старинный парк, ничем не уступающий по величине территории и разнообразию растущих там растений парку Кавказской Ривьеры. В те годы, о которых я веду речь, центральную часть парка занимала целая роща огромных в полтора обхвата ливанских кедров. Во множестве росли там разнообразные виды пальм, кипарисы и туи, рододендроны, азалии, и другие "заморские" деревья и кустарники. Почти круглый год цвели магнолии, олеандры и мимозы, а под "пробковыми", "железными" и какими-то другими редчайшими деревьями красовались всевозможные кактусы и мексиканские агавы. Наверное, легче было сказать, чего там не было, чем перечислить все то, что там было.
   Кто и когда создал этот ботанический рай, тоже не знал никто, да, видимо, и не интересовался. Разумеется, я тоже ничего не знал об этом, пока не начал писать эти мемуары. Но, добравшись до этой главы, я подумал, что нельзя же быть таким "Иваном Непомнящим" и не воздать должное тем, кто был до нас. Разумеется, для этого мне пришлось углубиться в материалы по истории города. Однако, поиск показал, что если рекламных материалов о курортных учреждениях Сочи в Интернете хоть пруд пруди, то материалов по его истории, как говорят, "кот наплакал", да и те не отличаются ни полнотой, ни достоверностью. К сожалению, другие источники сведений сейчас для меня совсем недоступны. Поэтому пришлось использовать те, которые удалось получить. Сказать, что поиски ответов на все мои вопросы увенчались полным успехом, я не могу, однако, кое-что узнать все же удалось.
   В 1872 году всю правобережную часть Сочи от устья Сочинки и до самой Мамайки приобрел московский купец первой гильдии Николай Николаевич Мамонов. Недалеко от того места, где теперь расположена Ривьера, он основал именье, назвав его "Раздолье". В очень красивом и удобном месте, у самого берега моря, им был возведен большой двухэтажный дом (вилла "Вера"), а рядом с ним, на той территории, где сейчас находится санаторий "Сочи", был посажен большой фруктовый сад и бахча, на которой росли очень сладкие арбузы и бухарские дыни. Забегая немного вперед, скажу, что когда мы жили в Сочи, этот сад был в отличном состоянии, а главным садовником в нем был младший брат Мичурина, с сыном которого Сергеем я учился в одном классе и был с ним в большой дружбе.
   Рядом с этим садом Н. Н. Мамонов заложил большой парк - питомник, где выращивались на рассаду различные экзотические растения - кипарисы, туи, олеандры и многие другие заморские деревья. Именно из этого питомника вся эта экзотика потом распространилась по всему кавказскому побережью Черного моря, потеснив, коренные для этих мест бук, граб и чинару.
   Так вот, поскольку парк санатория им. Варейкиса практически вплотную примыкал к мамоновскому фруктовому саду, составляя с ним единый ландшафтный комплекс, я, не без оснований, полагаю, что именно этот парк как раз и был некогда тем самым парком - питомником Николая Николаевича Мамонова.
   Более того, развалины "княжеского" дома на берегу моря, о которых я писал выше, и мамоновский фруктовый сад соединяла старая, мощеная нетесаным морским булыжником дорога, от которой отходила ветвь, ведущая прямо в этот парк. Поэтому я думаю, что этот "княжеский" дом как раз и был той cамой виллой "Вера", построенной в 1872 году Н.Н, Мамоновым в его усадьбе "Раздолье". В 1920 году в этих местах шли ожесточенные бои с остатками армии Деникина, и именно в Сочи был подписан [Author ID1: at Sun Jul 24 12:14:00 2005 ] Акт о полной и безоговорочной капитуляции деникинских войск (сам Деникин был в это время уже в Турции), означавший конец Гражданской войны. Видимо тогда, в ходе этих боёв и была до основания разрушена мамновская вилла "Вера". [Author ID1: at Sun Jul 24 12:14:00 2005 ]
   Так вот, если моя догадка верна (а других вариантов просто нет), то станет понятным, кто же на самом деле был тем "князем" о котором повествовала легенда, и станет ясным кого надо благодарить за то, что он создал в свое время этот райский уголок. А если быть уж совсем точным и до конца последовательным, то особо благодарить надо управляющего мамоновским именьем Р. И. Гарбэ, непосредственно руководившего всеми работами по созданию усадьбы "Раздолье". К сожалению, мне известны только его инициалы, а полное имя и отчество установить не удалось.
   * * *
   К тому моменту, когда началось строительство корпусов санатория ЦЧО, мамоновский парк был так запущен, что пробраться через его дебри можно было далеко не всюду, так как дорогу там преграждали непролазные заросли лиан и одичавшей лозы винограда. Вот на одной из немногочисленных фотографий тех лет, на фоне неухоженных и нерасчищенных от подроста кустов олеандра стоим у ствола "железного" дерева папа, мама я и мамина младшая сестра - тетя Галя (Рабовская). Я думаю, что для этой фотографии было выбрано далеко не самое запущенное место этого парка. Сколь я помню, другие места были там запущены в гораздо большей степени. На всем лежала печать заброшенности и запустения.
   Трудно сказать, сколько лет простоял без хозяина этот парк, но чтобы привести его в порядок, потребовались очень большие усилия. Для этого
   0x08 graphic
были приглашены специалисты из Дендрария и им в помощь создана большая бригада рабочих. Понадобилось несколько месяцев, чтобы выполнить всю эту работу, а заодно и сделать новые посадки.
   Тогда были в моде "субботники", "воскресники" и всякие другие "халявы" (шла первая пятилетка), и все сотрудники санатория и члены их семей привлекались для таких бесплатных работ. И опять примета времени - на этом голом энтузиазме было выполнено не меньше трети всех работ по строительству санатория и, особенно, по приведению в нормальное состояние его территории. Очень хотел бы посмотреть, как все это получилось бы "за спасибо" в настоящее время!
   Поразительно, но никто не роптал, не ныл и не отлынивал от работы - все это считалось в порядке вещей. Вот и мы, санаторские мальчишки, тоже посадили тогда целую аллею маленьких, метровой высоты саженцев пирамидальных кипарисов, которые теперь вымахали почти до небес и которым сейчас уже больше семидесяти лет. Была посажена прекрасная липовая аллея, бамбуковая и барбарисовая рощи, десятки новых пальм и магнолий. Все ожило, словно птица Феникс, зазеленело яркой южной листвой и стало наверно еще лучше, чем было в стародавние времена.
   А тем временем строительство корпусов санатория шло, как говорили тогда, "ударными темпами", и уже через три - четыре месяца после нашего приезда санаторий был полностью построен, оборудован и оснащен, включая точно такую же, как в Хреновом и Макаровке свою небольшую электростанцию с точно таким же "ДИЗЕЛЕМ", "ДИНАМОЙ" и водокачкой. Только "командовал" всем этим хозяйством уже не Карл Карлович, а какой-то другой, очень зловредный дядька.
   Необходимости в своём, большом подсобном хозяйстве у санатория уже не было, но молочную ферму создать все же пришлось, так как во время "сплошной коллективизации" практически весь скот в деревнях был уничтожен, и молочные продукты доставать для санатория было почти невозможно. Поэтому папа, со свойственной ему энергией и хозяйственной хваткой, решил эту проблему быстро и капитально - съездил Воронеж, привез голов тридцать дойных коров и построил свою, санаторскую молочно-товарную ферму.
   И снова отличная примета времени - тогда такие хозяйственные вопросы решались, как я уже писал, гораздо проще, чем в последующие годы, без волокиты и бюрократических препон. Кстати построили эту ферму на Бочаровом Ручье, как раз там, где сейчас находится Резиденция Путина. Я много раз бывал и на Мамайке, и на Бочаровом Ручье (мы ездили туда попить парного молока), и хорошо помню все эти места. Никакой "экзотики" там в то время не было, а стеной стоял густой лес из чинары, кавказского бука и граба, под кронами которого были непролазные колючие заросли боярышника и дикого шиповника. Да и под ноги надо было смотреть очень внимательно, а то, неровен час, наступишь на медянку или гадюку.
   * * *
   По современным меркам санаторий этот был небольшим, всего лишь на сто мест. Его основу составлял главный ("Большой") двухэтажный корпус, предназначенный для размещения так сказать "рядовых" работников обкома, и рай(гор)исполкомов ЦЧО. Построен он был в стиле модного в те годы "конструктивизма", но внутри был очень хорошо спланирован и состоял из неслыханной тогда роскоши - двухместных палат с собственными (!) санузлами и небольшими балкончиками. В просторном холле первого его этажа стоял (подумать только!) настоящий бильярд под зеленым сукном с шарами из настоящей (!) слоновой кости, а все стены в коридорах были украшены настоящими дубовыми панелями.
   И опять примета времени - кого теперь можно удивить такими "буржуйскими" удобствами? Но в то время это было просто умопомрачительно!
   Кроме этого корпуса был еще один, стоящий несколько в стороне, так называемый "Малый" корпус (хотя и был он трехэтажным), где были оборудованы личные апартаменты первого секретаря Обкома ЦЧО Иосифа Михайловича Варейкиса, второго секретаря Малинина и еще нескольких, самых высоких "чинов" в нарождавшейся тогда обкомовской партократии. Кроме них отдыхали там писатель Ф.И. Панферов - автор одного из первых "советских" романов "Бруски", повествовавшего о "шибко счастливой жизни" в колхозах, друг Варейкиса поэт Иосиф Мандельштам, командующий Центральным военным округом, тогда еще комбриг второго ранга Павел Иванович Батов с дочкой Кирой, с которой я потом учился в Воронеже в параллельных классах 5-й образцовой школы и другие, очень известные люди.
   И еще одна яркая примета времени - апартаменты "самого" И.М. Варейкиса, члена Пленума ЦК ВКП (б), фактического хозяина огромной Центральной Черноземной Области, представляли собой крохотную двухкомнатную (!) квартирку, ничуть не больше, чем всем теперь хорошо известные "хрущебы". А у Малинина и всех остальных руководителей обкома "апартаменты" были еще скромнее - обыкновенные, одноместные, и далеко не первоклассные по сегодняшним меркам, номера. И не было у них ни охраны, ни "телохранителей", ни автомобилей, ни персональной обслуги - все эти "льготы" появились у партийных бонз гораздо позже. Старые большевики, бывшие подпольщики и политкаторжане были несопоставимо скромнее современных "шибко демократичных" слуг народа. В 1937 году всех их расстреляли сталинские костоломы из ГПУ.
   0x08 graphic
Особой гордостью санатория был первый и, наверное, единственный в то время на всем сочинском курорте "спортивный комплекс", состоявший из площадки для городков, площадки для тогда еще совсем новой, "заграничной" игры в волейбол и двух прекрасных теннисных кортов, о которых надо рассказать особо. Дело в том, что это были одни из самых первых кортов в стране. До них, как тогда говорили, был в СССР только один настоящий корт в Ленинграде в Институте физкультуры им. Лесгафта. Даже сама идея построить в санатории эти корты принадлежала кому-то из старых большевиков еще "Ленинской гвардии", живших какое-то время до Революции за рубежом и видевшим, как играют в эту игру "буржуи на Уимблдоне". Чтобы построить эти корты были приглашены два специалиста из Германии, которые привезли с собой приобретенные за золото 4 (четыре!) ракетки и дюжину настоящих (!) теннисных мячей. Корты имели грунтовое покрытие и были огорожены высокими сетками Рабица. И вряд ли кто-то теперь знает, что именно на этих кортах зародилась ныне гремящая на весь мир сочинская школа тенниса, давшая стране десятки выдающихся теннисистов и, в том числе, Марата Сафина и Марию Шарапову. В нашем семейном архиве вот уже более семидесяти с лишним лет бережно хранится ручной работы "Почетная Грамота", которой папа был тогда награжден Сочинским Курортным Управлением за лучшую организацию спортивных сооружений на всем Сочинском курорте тех лет.
  
   * * *
   В 1974 году, то есть ровно через 40 лет после этих событий, я впервые за все эти годы побывал в Сочи и, естественно, в первую очередь захотел посмотреть, что ж там осталось из того, что было в начале тридцатых годов. Но, не тут-то было! Я натолкнулся на такую охрану, будто за забором, окружавшим территорию, находился не санаторий, а космодром или какой-то другой, важный стратегический объект. И только тот озорной санаторский мальчишка, что все еще сидел во мне (хотя было мне тогда уже за пятьдесят), да хорошо сохранившееся в памяти отличное знание местности, позволило мне без особого труда оставить всю эту охрану с длинным носом.
   К тому времени на месте нашего санатория находился фешенебельный санаторий "Россия", принадлежавший Совету Министров РСФСР и ничего из того, что было там построено в 1932-м году, не осталось и в помине. Однако, вся планировка местности, все старые, еще мамоновские, посадки замечательного парка и все дополнительно посаженные в тридцатые годы тоненькими саженцами, но вымахавшие чуть ли не до небес, кипарисы, пальмы, магнолии и другие экзотические растения остались на своих местах. А на том, когда-то голом, месте, где стоял некогда тот самый временный фанерный барак, высился (см. фото) новый, красивый, утопающий в зелени многоэтажный главный корпус. Время - есть время.
   * * *
   Но с тех пор прошло уже еще 30 лет и я, ради любопытства, набрал на поисковике сайт "Сочи, санаторий Россия" и получил такую справку (привожу ее копию без купюр прямо с сайта):

Санаторий "Родина" в прошлом принадлежал Совету Министров РСФСР и назывался санаторий "Россия".

0x08 graphic
 Естественно, для отдыха российских министров были созданы прекрасные условия. Например, парк санатория "Родина" ("Россия"), расположенный на склоне горы, которая плавно спускается к самому морю, занимает 14,5 га! Место для своего санатория правительство России выбрало очень удачно. Это центр города Сочи. Неподалеку центральный сочинский рынок, городской парк "Ривьера". Впрочем, у самой здравницы парк ничем не уступает парку "Ривьера".
Добираться в санаторий "Родина" лучше всего от сочинского ж.д. вокзала автобусами

N 5, 6. 
Рассчитанный на российских правительственных чиновников высокого ранга отдых в санатории "Родина" - "Россия" отличается комфортом. Здравница располагает четырьмя спальными корпусами на 328 мест со всеми удобствами. Кстати, немногие здравницы Сочи могут похвастаться таким количеством номеров класса люкс. В этом санатории 44 люкса. 39 одноместных и 102 двухместных номера

   Однако и это объявление тоже уже устарело, так как этот (теперь уже бывший) санаторий ныне принадлежит Холдингу "Русские отели", афилированному с концерном "Базовый Элемент", который контролирует самый богатый человек России олигарх Дерибаска.
   Недавно санаторий был реконструирован в пятизвездочный отель самого высокого международного экстра-класса, со стоимостью номеров люкс от 600 до 2-х и более тысяч долларов в сутки.
   * * *
   Что сказать? Очень и очень жаль, что нет уже больше ни санатория ЦЧО, ни санатория "Россия", ни санатория "Родина". И только, спрятавшиеся под кроной старого, могучего ливанского кедра (см. на фото справа), три высокие пальмы-хамеропсы (я хорошо помню, когда их небольшими саженцами привезли из дендропитомника, и мама с тетей Галей на воскреснике высадили их на этом месте вдоль главной аллеи), да длинный ряд стройных кипарисов (среди них есть и тот, который я посадил когда-то своими руками) хранят память о том далеком, навсегда ушедшем времени, когда создавался этот райский уголок.
   И подумалось мне - неужели не осталось вообще никаких свидетельств о том, что был когда-то в Сочи этот замечательный санаторий, в создание которого мой отец вложил столько сил, труда и энергии? Набрал на поисковике кириллицей "Сочи, санаторий ЦЧО имени Варейкиса" и получил четкий ответ: - "На ваш запрос не найдено ни одного документа". Прочитал я все это, и стало мне грустно-грустно. Стерт с лица Земли не только наш санаторий, но и сама память о нем. Нет ни санатория, ни самого Иосифа Михайловича Варейкиса - героя Гражданской войны - в 1937 году его замучили в застенках сталинские заплечных дел мастера. Нет ни тех, кто еще за много лет до того, как "...правительство России выбрало для санатория это удачное место...", возродил его из небытия и построил на нем прекрасный санаторий. Все умерли и все давно забыты, как были забыты в свое время Н.Н. Мамонов и управляющий его именьем Р.И. Гарбэ, создавшие этот замечательный экзотический парк, без которого не было бы ни санатория ЦЧО, ни санатория "Россия", ни санатория "Родина". И вряд ли кто на всем белом свете, кроме меня, помнит сейчас о том, как всё это было.
  
   * * *
   4. "ДЕВЯТЫЙ ВАЛ"
   Еще в Макаровке, когда бабушка Сима длинными зимними вечерами читала мне (сам я читать еще не умел) про то, как суровый и бесстрашный капитан Немо стоял на палубе "Наутилуса", зорко вглядываясь в морской горизонт и отыскивая там трехмачтовый фрегат "Авраам Линкольн", я, с замирающим от страха сердцем, тоже вглядывался в висевшую на стене папиного кабинета прекрасную копию "Девятого вала" Айвазовского. Страшные волны с ревом набрасывались на несчастных, потерпевших крушение моряков, стремясь сбросить их с обломков мачт, за которые они цеплялись, чтобы не утонуть. Это море было ужасным, враждебным, злым и коварным. Только таким я представлял его себе до тех пор, пока мама в первый же день нашего приезда не повела меня к нему, чтобы засвидетельствовать наше почтение. Сама она тоже никогда до этого море не видела и, наверное, тоже представляла его себе именно Черным и Страшным. Поэтому она все время крепко держала меня за руку, пока мы не оказались на его берегу.
   И снова шок! Ласковое, темно-голубое, искрящееся яркими солнечными бликами, спокойное и величественное, оно медленно накатывало на широкий песчаный пляж небольшие волны, которые с легким плеском тут же отступали обратно, оставляя за собой неширокую, совершенно гладкую, словно выглаженную утюгом, полоску мокрого морского песка.
   А над морем, почти сливаясь с ним у горизонта, простиралось синее - синее небо, по которому медленно плыли белоснежные, словно сделанные из ваты, небольшие облака. Все дышало миром и покоем, утопая в лучах яркого южного солнца. Воздух был кристально чист, влажен и напоён неповторимым запахом моря. Нет, это море совсем не было похоже на то море, что было нарисовано на той картине, и совсем не то, по которому бороздил волны "Наутилус". Не полюбить его, и не подружиться с ним было просто невозможно.
   И опять еще одна примета времени. Теперь его так загадили, что когда я только один раз искупался в нем в Сухуми в 1980 году, то так провонял дерьмом, и мочой, что потом с большим трудом отмылся под душем. Грязная вода попала мне в ухо, и у меня начался такой жуткий отит, что я провалялся с температурой и сильными болями в ухе весь месяц почти до самого отъезда домой. Отпуск был испорчен полностью. И не мудрено. Все сточные воды со всех городов и поселков всего северного побережья Черного моря спускаются в него почти без всякой очистки. Целые реки самого настоящего дерьма ежедневно попадают в его прибрежную полосу, источая такие "ароматы", что невольно вспоминаются обозы "золотарей". И это не говоря уже о совершенно нетерпимой эпидемической обстановке из-за которой санэпиднадзор вынужден ежегодно просто закрывать многие пляжи от самой Одессы и до Батуми включительно.
   И это еще не все. В первые послевоенные годы какие-то "шибко ученые идиоты" убедили руководство страны, будто бы "море съедает берега" и их надо укреплять пилонами - широкими, уходящими метров на тридцать - сорок в море бетонными блоками, расставленными через каждую полусотню метров вдоль всего побережья от Одессы до Батуми. Сколько было при этом израсходовано цемента и какие сумасшедшие деньги были потрачены на реализацию этой дурацкой затеи я не знаю, а вот то, что морю был нанесен колоссальный вред - это точно. Если раньше вода у берегов была такой чистой и прозрачной, что можно было, нырнув и открыв глаза под водой (ни масок, ни дыхательных трубок тогда не было) увидеть, как по дну на трехметровой глубине ползают крабы, снуют толстые бычки и усатые барабульки, то теперь все пространство между этими идиотскими "пилонами" наглухо заросло вонючими водорослями. В результате этого, полоса прибоя перестала промываться прибрежным течением и стала почти непригодной для купанья. А вот помогло ли это "мероприятие" самим берегам - не известно. Во всяком случае, берега ведь есть не только у северного побережья Черного моря, но нигде в мире такого "пилонного" идиотизма нет и в помине.
   * * *
   5."ГРУЗИЯ" Теперь в Сочи есть большой и удобный морской порт. Он построен недалеко от Ривьеры. А в те годы большие пассажирские корабли становились на якоря далеко в море на рейде, и пассажиров подвозили к ним на катерах.
   Я очень любил смотреть, как становится на якоря самый большой из ходивших тогда по Черному морю, выкрашенный черной краской двухтрубный красавец "Грузия", и слушать низкий, густой, чуть вибрирующий бас-профундо его громкого гудка, словно звавшего уплыть вместе с ним куда-то далеко - далеко, за горизонт.
   0x08 graphic
Когда я и Соня в 1980 году были в Сухуми, и решили немного пройтись по сухумской бухте на прогулочном катере, я увидел, что недалеко от берега торчат из воды какие-то ржавые надстройки давно затонувшего корабля. Ради любопытства я спросил у капитана нашего прогулочного суденышка, кто это покоится там, на морском дне. Капитан посмотрел на меня, словно почувствовав во мне родственную, мятежную душу, и рассказал, что был когда-то на Черном море очень красивый корабль - флагман пассажирского пароходства, на котором еще до войны его дед ходил вторым помощником капитана. В начале войны этот корабль привез из Севастополя несколько тысяч тяжело раненных красноармейцев, но еще не успел разгрузиться, когда налетели "Мессершмиты" и потопили его вместе с экипажем и привезенными раненными.
   Я, конечно, сразу же догадался о каком корабле идет речь, но все же спросил у капитана:
   -Как назывался этот корабль? -
   Он помолчал немного и тихо ответил:
   -"Грузия"...
  
   В ту ночь я долго не мог уснуть. Стоило мне только прикрыть глаза, как вновь и вновь предо мной возникала до боли знакомая картина - "Грузия" снимается с якорей и уходит за горизонт, послав мне оттуда три низких коротких прощальных гудка, словно зная, что уходит от меня навсегда, увозя с собой самые лучшие годы моего детства.
   * * *
   6. ДАЧИ И ДАЧНИКИ
   Сочи соединяет с Туапсе не только железная дорога, но и довольно узкое шоссе Новороссийск-Сухуми, идущее через все Новые Сочи по невысокой гряде, отделяющей ущелье реки Сочинки от берега моря. До 1933 года оно проходило прямо от Ривьеры, мимо нашего санатория и далее по-над морем через Мамайку и Лазаревку до самого Новороссийска. Слева от него, под крутым спуском к Сочинке, располагался большой Ривьерский парк, а справа, за невысокой изгородью из ровно подстриженных кустов лавра, стояли три стареньких, неприметных одноэтажных домика, окруженных фруктовыми деревьями бывшего, как я теперь знаю, мамоновского сада. Дорога была совершенно свободна, и по ней, не торопясь, ездили местные греки на своих двухколесных арбах, запряженных парами больших черных ленивых буйволов с огромными кривыми рогами.
   Говорили, что в этих дачах живут какие-то московские дачники, приезжающие отдыхать в них каждое лето. Несколько раз, по утрам, когда я шел по этой дороге в школу, они попадались мне навстречу. Один из них обычно был одет в "командирскую" военную форму с портупеей, а двое других - в очень модные тогда белые чесучевые брюки и белые, тоже "че-чунь-чевые", как тогда говорили, пиджаки. У одного из них была довольно длинная бородка клинышком и гладко зачесанные назад прямые волосы. Мне казалось, что я где-то раньше видел этого "красноармейца" и этого дядьку с "козлиной" бородой, но вспомнить не мог, да и не старался. Но однажды после очередной встречи с этими, гуляющими по дороге "дачниками", спросил об этом у мамы. Мама пожала плечами и, не отрываясь от какого-то своего дела, сказала, что военный дядька - это Народный комиссар обороны страны товарищ Климент Ефремович Ворошилов, дед с "козлиной" бородой - Всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин, а третий - это партийный начальник и зовут его Николай Иванович Бухарин.
   Никакого впечатления на меня эта информация тогда не произвела. Подумаешь - начальники! А вот мой папа - директор санатория и его все слушаются!
   И в связи с этим еще одна яркая примета времени - никакой охраны, никаких телохранителей у этих "дачников" не было тогда и в помине. Я сам видел, как однажды, при встрече с едущей им навстречу деревенской арбой на огромных в человеческий рост колесах, запряженной парой ленивых буйволов Ворошилов, Калинин и Бухарин спокойно отошли в кювет, и уступили ей дорогу. Я дорого бы дал сейчас посмотреть, как мчащиеся на Мерседесах в сопровождении милицейских эскортов Президент страны, Министр Обороны или Спикер Государственной Думы спокойно посторонились бы и уступили дорогу такой арбе с восседающим на ней старым греком-погонщиком.
   * * *
   Но уже весной 1933 года эту дорогу наглухо закрыли со стороны Ривьеры и со стороны нашего санатория, а вместо нее проложили новую объездную, круто спускающуюся вниз от санатория Кирова к набережной Сочинки. Там она проходит и до сего дня, мимо Ривьерского парка. А за загороженной частью дороги, там где был когда-то фруктовый сад Н.Н. Мамонова и эти "Кремлёвские" дачи вскоре был построен самый знаменитый, самый элитный в стране санаторий "Сочи" Курортного Управления ВЦИК ВКП(б) и Совета Народных Комиссаров СССР.
   Пару лет тому назад я где-то читал, что этот санаторий справил свое семидесятилетие. Это абсолютно точно. Я отлично помню, как из-за того, что его начали строить, мне пришлось ходить в школу не напрямую через Ривьеру, а вкруговую по набережной Сочинки, а на обратном пути взбираться на высокую крутую гору к въезду в наш санаторий, утопая чуть ли не по щиколотку в размокшей от дождей коричневой сочинской глине.
   0x08 graphic
Еще совсем недавно этот санаторий принадлежал Управлению Делами Президента. Не исключено, что его уже тоже "прихватизировали" и превратили в фешенебельный отель. Сколь я понимаю, у "простых смертных" шансов попасть туда никогда не было, так же как и в стоящий справа от него санаторий НКВД им. Ф.Э. Дзержинского. Когда-то на месте и этого санатория тоже стоял небольшой бревенчатый домик - пятистенка, в котором каждое лето отдыхали "московские дачники" - Генрих Григорьевич Ягода и его заместитель Яков Саулович Агранов. Назывался этот домик "Дача ГПУ". В 1974 году, когда я, нелегально пробравшись в бывший наш санаторий, с настольгической грустью смотрел на ту часть ущелья, что когда-то отделяла его от этой дачи, и где когда-то были запушенные как джунгли, задушенные одичавшей виноградной лозой заросли черной черешни, инжира и лещины,, по широкой лестнице, украшенной парковыми вазонами и изящными полуколоннами с дорическими капителями, важно шествовали к морю толстопузые кагебешные генералы и их толстозадые супруги.
  
   * * *
   ГЛАВА 6
   ГРЕЧЕСКИЙ ГОРОД СОЧИ
   1. ВТОРОКЛАССНИК И ВТОРОГОДНИК
   Сталин интернировал не только чеченцев и ингушей. Под его каток попали, как известно, многие народы и, в том числе, сочинские греки. Сейчас их там практически нет. А до войны они составляли большинство местного населения. Это были потомки тех древних греков, которые заселяли когда-то весь северный берег Понта Эвксинского до самого Трапезунда. Разумеется, ничто в их внешнем облике не напоминало о тех далеких временах, когда их предки колонизировали эти края. Но в образе их жизни все еще продолжали оставаться какие-то национальные черты и, в первую очередь, родной греческий язык. Поэтому греческих школ в Сочи было не меньше, чем русских. Вот и та 3-я Железнодорожная школа, в которой я учился, состояла фактически из двух школ - русской и греческой, расположенных в одном школьном дворе, но имевших разные входы. Я пишу об этом потому, что это тоже одна из примет времени - теперь таких школ в Сочи нет. Нельзя сказать, что между учениками этих двух половинок нашей школы существовала большая дружба, но и неприязни тоже не было. И не этим школа эта запомнилась мне навсегда.
   Когда я пошел в эту школу, разумеется, во второй класс, то сразу же сказалась грубая педагогическая ошибка, совершенная моими родителями, сорвавшими меня с учебы в первом классе хреновской школы. Ни писать, ни читать, ни считать я не умел совершенно. А второй класс - это второй класс и учиться в нем с такими знаниями, разумеется, невозможно. Напрасно, увозя меня в Москву "на повышение квалификации", мама решила, что я сам все это преодолею без труда. Черта с два! Как можно писать и читать, если не знаешь даже букв. А как можно заниматься арифметикой, если не умеешь считать даже до десяти? Родителям, сколь я теперь понимаю, надо было не только спохватиться, но и принять самые срочные меры. Но не спохватились, видимо продолжая думать, что "Саша умный мальчик, и выучит все это сам". Отец был очень занят санаторскими делами, и ему было не до меня. Это понять можно. Но почему не спохватилась мама, я до сих пор понять не могу. Возможно, она действительно очень сильно переоценивала мои способности. А я продолжал просто "ходить в школу", ничерта не понимая, о чем там шла речь на уроках, да и не очень всем этим интересуясь. Меня гораздо больше интересовало купание в море, ловля барабулек и бычков на закидушку, лазанье по обвитым лианами и виноградной лозой деревьям в еще не совсем расчищенном парке, словом, все, что угодно, но только не учеба. Не способствовало успехам и то, что железнодорожная школа N 3, в которой я "учился" была довольно далеко от санатория, километрах, примерно, в трех. Идти до нее в зимний дождливый сезон года из Новых Сочей до самого железнодорожного вокзала по размокшей глине грунтовой дороги, утопая по щиколотку в вязкой сочинской глине, было не то что трудно, а просто очень тяжело. Я приходил в школу уже уставший и с систематическими опозданиями, пропуская первые уроки. Где уж там было до занятий! А потом предстояла обратная дорога домой - все те же три километра, утопая по щиколотку в липкой глине. Была бы тогда там такая же асфальтированная дорога, как сейчас, да ходили бы по ней те самые автобусы маршрутов N 5 и N 6, о которых повествует приведенная в предыдущей главе рекламная справка о санатории "Родина", то может быть, и закончилось тогда мое "хождение в школу" как-то иначе. Но, не было тогда всей этой нынешней роскоши и все закончилось именно так, как и должно было закончиться.
   Спасая положение, учителя сначала назначили мне "переэкзаменовку" на осень по русскому письменному и арифметике, видимо, полагая, что, при определенных усилиях, еще можно хоть как-то исправить это положение. Но и это не насторожило моих родителей. Никто мною всерьез не занялся, и вместо интенсивных занятий, я провел и это лето в свое удовольствие, купаясь, загорая, и лазая, как мартышка, по обвитым лианами деревьям. А когда на "переэкзаменовке" я, с большим трудом, наконец, вывел кривобокими, "печатными" каракулями свою фамилию, состоящую из девяти букв, сделав при этом три ошибки, моя классная руководительница, проводившая "переэкзаменовку", лишь мельком взглянув на мои "художества", сказала, что я могу идти домой. Разумеется, я помчался домой, как на крыльях, полагая, что блестяще выдержал "переэкзаменовку", о чем с гордостью доложил своим родителям, и тут же побежал на море купаться. А когда 1-го сентября я пришел в школу, то долго не мог понять, почему моей фамилии нет в списках учеников "нашего" третьего класса, и почему я должен учиться не со своими "третьеклассниками", а с какими-то "первоклашками".
   Поразительно, но даже такой провал, не встревожил моих родителей, и на следующий год, когда надо было самым серьезным образом заняться моими школьными делами, папа и мама уехали почти на пол зимы в отпуск и по другим делам в Воронеж, оставив меня на попечение бабушки Симы. И все снова покатилось по накатанной дорожке. А тут я еще и очень сильно заболел. У меня начались просто нестерпимые боли в коленных суставах, и поднялась температура - типичная картина ревматизма. Телефонной междугородней связи тогда вообще не существовало, а адрес, где родители остановились в Воронеже, они бабушке Симе не сообщили, и вызвать их телеграммой она тоже не могла. Когда же они приехали, то застали меня тяжело больным с развернутой картиной церебральной формы ревматизма. Были приняты, хотя и запоздалые, но активные меры, и я довольно быстро пошел на поправку. Но учеба в школе была и в этом году полностью сорвана. Если я и "побывал" в школе в том году раз десять, то это - максимум. Поэтому гораздо правильнее говорить, что я не "просидел" во втором классе два года, а лишь два года "числился" учившимся в нем. В результате получилось, что я фактически не учился ни в первом, ни во втором классе. Кстати, в "нулевке" (в Макаровке) я тоже почему-то не учился. Поэтому, когда к осени 1934 года мы, наконец, уехали из санатория и вернулись в Воронеж, и мне предстояло идти в третий (а по возрасту - в четвертый) класс, то "этот вундеркинд" не только не умел ни читать, ни писать, ни считать, но по прежнему, еще не очень твердо знал кириллицу и арабскую цифирь. Вот когда пришла пора всерьез браться за ум, и срочно догонять своих, далеко ушедших сверстников. Как это ни странно, но мне удалось это сделать. Хотя и с большим трудом, но довольно быстро. Однако, отсутствие навыка читать по складам, прослеживая взором все буквы каждого слова, всегда очень мешало и продолжает мешать мне при освоении иностранных языков.
   Ровно через сорок лет в свой первый и последний приезд в Сочи я, конечно, не мог не проведать "свою" школу. Поразительно, но в ней изменилось только то, что в бывшей "греческой" ее части теперь занимались не греки, а русские старшеклассники. Нашел я и учителей, которые еще помнили мою бывшую классную руководительницу. Встретили они меня радушно и поразились, когда я вспомнил, что в классе, где я когда-то "учился", справа от двери стояла большая, круглая, обтянутая листовым железом и окрашенная черной краской "голландка", а за ней стояла парта, на которой когда-то сидел я. И, когда, войдя в свой бывший класс, я спросил, куда делась эта печка, они просто ахнули. А потом, когда меня пригласили в учительскую выпить чашечку чая, произошел очень курьезный случай. Сидела с нами за столом очень молоденькая учительница, которая, видимо, еще недавно сама училась в этой школе. Когда она узнала, что я не просто учился в этой школе, а оказался второгодником, лицо ее сурово помрачнело. Она укоризненно посмотрела на меня, чуть-чуть скривила губы и с нескрываемым презрением спросила, чего же я смог достигнуть в жизни с таким "багажом" знаний. Надо было видеть, как округлились ее глаза, вытянулась и стала похожа на огурец смазливая мордашка, когда она узнала, что я - доктор медицинских наук, профессор, и уже давно заведую кафедрой. Она всплеснула руками и на полном серьезе растерянно произнесла фразу, которая всех нас тогда очень рассмешила:
   - Странно! Оказывается, из второгодников тоже могут получаться
   серьезные люди.
   * * *
   2. КАВКАЗСКАЯ РИВЬЕРА
   Думаю, что небольшая историческая справка не помешает.
   В 1883 году весь огромный участок земли от устья реки Сочинки и до самой Мамайки у Мамонова купил потомственный почетный гражданин города Москвы Василий Александрович Хлудов. С тех пор весь этот район стали называть "Новые Сочи" или "Хлудова сторона".
   0x08 graphic
В 1896 году, Василий Александрович построил близь устья Сочинки, на правом ее берегу двухэтажную дачу, назвав ее "Ривьера". Тогда же он заложил вокруг нее большой парк от самого берега моря и на добрый километр вдоль набережной реки, посадив в нем множество различных экзотических растений - пальм, магнолий, кипарисов, туй, олеандров из мамоновского питомника. Василий Александрович развил на своих землях бурную хозяйственную деятельность. Он хотел заниматься виноделием, и с этой целью заложил на обширной площади виноградники средиземноморских сортов. Но ему не повезло - сочинского солнца для этих сортов винограда оказалось недостаточно, и виноград получился кислым, непригодным для производства столового вина. Хлудов разорился, оставив о себе лишь великолепную память - чудесный Ривьерский Парк. В 1904 году при распродаже земель Хлудова весь Ривьерский парк купил московский коммерсант А.Г. Тернопольский. Быстро сообразив, какую выгоду можно извлечь из организации курорта в воистину райских климатических условиях сочинского побережья, он построил в этом парке, близь хлудовской дачи, у самого моря очень хороший, по меркам того времени, санаторий с двумя четырехэтажными гостиничными корпусами и корпусом для различных лечебных процедур, сохранив при этом очень понравившееся ему название "Кавказская Ривьера". 14 июня 1909 года она приняла первых отдыхающих.
   * * *
   Само название "Кавказская Ривьера" звучит так романтично и так многообещающе, что сразу же ассоциируется с чем-то вроде "Женевское озеро", "Карлсбад" или "Баден-Баден". Все верно. До революции отдыхать на Ривьере могли себе позволить только очень известные и состоятельные люди, преимущественно, аристократы, чуть позже, где-то во второй половине двадцатых - богатые непманы, а в начале тридцатых - известные артисты, деятели Коминтерна и моряки заходивших иногда в Сочи иностранных судов. В те годы реалии "Ривьеры" в полной мере отвечали ожиданиям. Большой и очень красивый парк с экзотическими растениями, шикарные (по тем временам) гостиничные апартаменты, превосходный ресторан на сваях над морем с отличной кухней и "американским" (!) джазовым оркестром. Словом "шик - модерн"! И не случайно курорт "Кавказская Ривьера" получил такую известность не только в России, но и за рубежом.
   Однако, с позиций сегодняшнего дня, это была, хотя и хорошая, но все же заурядная гостиница, пригодная разве что для какого-нибудь провинциального областного центра, но отнюдь не для современного, всемирно известного курорта, каким являются Сочи. Думаю, что, ожидания, навеянные столь звучным названием, как "Кавказская Ривьера", могли бы теперь споткнуться о жестокое разочарование. Видимо поэтому в 2003 году все старые здания "Ривьеры", принадлежавшие к тому моменту Брынцалову, взорвали и расчистили территорию под строительство нового, современного гостиничного комплекса.
   Что и как там сейчас - я не знаю и поэтому, во избежание всяческих недоразумений, постараюсь при мысленном возвращении в те годы, описывать ее именно такой, какой она была еще тогда, когда моим родителям едва исполнилось по тридцать лет.
   0x08 graphic
Вот на одной из чудом сохранившихся фотографий мама в ривъерском парке. Она молода, красива (эталоны женской красоты сильно изменились, смотрю на нее с позиций тех лет), очень модно одета , на ногах у нее модные туфельки. Она стоит около пальмы, чуть наклонив голову к большому ее листу. На лице ее легкая улыбка. Это Ривьера, и фотография запечатлела не столько маму и саму Ривьеру, сколько уловила именно то время, и то настроение. Я не могу передать его словами - фотография предает его гораздо лучше.
   А вот мама на другой, пожелтевшей от времени, фотографии на веранде Ривьеры в удобном "кресле - качалке". За ее спиной море. Вдали на рейде небольшие корабли. Все залито ярким светом южного солнца.
   0x08 graphic
   Простор и покой. Время и настроение и на этой фотографии схвачены абсолютно точно. Мама счастлива и уверена в себе, руки свободно лежат на подлокотниках кресла, во всем облике женственность, спокойствие и сила - вся жизнь впереди. Чудом сохранилось еще несколько таких же фотографий (им теперь уже больше семидесяти лет!), но они мало, что могут добавить к тому, что я уже написал.
   Откуда-то, с моря над всей Ривьерой разливается серебристая трель "Соловья" Алябьева - это Валерия Владимировна Барсова (прима Большого Театра, одна из лучших в мире калларатурных сопрано) пробует голос, катаясь недалеко от берега на небольшой прогулочной шлюпке с Иваном Семеновичем Козловским. Он с восхищением слушает Валерию Владимировну, глядя на нее влюбленными глазами. Но вот последние трели соловья умолкают и, словно в благодарность, над морем возникает ария Ленского в замечательном исполнении Ивана Семеновича. Он оставил весла и поёт во весь голос, что бывает с ним очень редко даже на концертах. Видимо, влажный, пахнущий морем, воздух Ривьеры и присутствие Валерии Владимировны очень его вдохновили. Ривьера - есть Ривьера! Замечательный импровизированный концерт! Жаль, что зрителей мало - мама да я, случайно оказавшиеся в этот момент на веранде Ривьеры.
   А вот еще одна картинка из глубины детской памяти. У входа в Ривьерский парк стоит молоденькая тетя невысокого роста, одетая в простенький сарафан и в тапочках на босу ногу. Она разговаривает с каким-то толстяком и громко смеется. Я знаю эту тетю. Несколько дней тому назад она вместе с другими артистами приезжала к нам в санаторий и участвовала в концерте, который они давали для наших отдыхаюших. Она совсем, как маленькая девочка, тоненьким голосочком читала смешные стихи:
   КАЛАсиновая лаНпа
   ГоЛько плакала в углу,
   За дЛовами, на полу...
   Я знаю, что эту тетю зовут Рина Зеленая. Очень даже смешно. Не ЕкатеРина, а просто Рина. И еще она, почему-то, Зеленая!
   Теперь, когда я с удовольствием, уже в который раз, смотрю по телевизору прекрасный фильм "Буратино" и слушаю, как старая черепаха Тортилла поет о том, что и она была когда-то юной ("...триста лет тому назад..."), я могу под присягой свидетельствовать, что это действительно так и было. Ну, не триста лет назад, а гораздо меньше. Но было. Я сам видел.
   А вот недалеко от входа в парк конечная остановка автобусов - "СевКавДорТранс". На линии "Ривьера - Мацеста" ходят длинные, неуклюжие колымаги "РЕНО" с откидным брезентовым верхом и шестью (!) стоящими друг за другом (как в кинотеатре!) рядами пятиместных скамеек - у каждого ряда своя дверца. Шесть дверей подряд (!) - тридцатиместное "заграничное" чудо техники...
   За старым, деревянным, построенным еще в 1902 году мостом через реку Сочинку, слева от него, Лимонадный завод. Над его воротами вывеска "СевКавБродПром". Лимонад - пять копеек стакан. Это, конечно, дороговато, но очень вкусно! " ГрубО!" (ударение на последнем слоге) - местный сленг сочинских мальчишек, означающий восторг, одобрение, восхищение. Кстати, когда я был там в 1974 году, то слышал, как сочинские мальчишки в разговорах продолжали пользоваться этим словечком.
   Чуть подальше от моста, в самом конце платановой аллеи, по левой стороне Курортного проспекта, почти на перекрестке его с улицей, идущей к железнодорожному вокзалу (не знаю, как она теперь называется) прилепился к пригорку небольшой одноэтажный, ни чем не приметный домишко. Сколько раз я стоял недалеко от него на автобусной остановке, пытаясь зайцем прошмыгнуть в автобус на обратном пути из школы и доехать хотя бы до Ривьеры! Ну, как я мог тогда знать, что за ситцевыми занавесками окон этого домишки лежит слепой, парализованный Николай Островский и пишет о том, "Как закалялась сталь"! Говорят, что теперь там музей его имени.
   Рядом с главным входом в Ривьерский парк на низенькой скамеечке сидит старый грек. Перед ним небольшая "буржуйка" с тлеющими кипарисовыми углями. На буржуйке кастрюлька с вареными каштанами, а рядом с ней сковородка с жаренными. Их специфический запах, смешанный с кипарисовым дымком от буржуйки и ароматом цветущих магнолий создает какое-то особое, волшебное настроение, какую-то неповторимую экзотическую ауру. Каштаны, какие хочешь - на пятак небольшой кулечек на выбор. Мне больше нравились вареные.
   К сожалению, в 1974 году ни старого грека, ни его каштанов там уже не было.
   С тех пор прошло, как я уже писал, еще тридцать с гаком лет, и что там теперь я, наверное, не увижу уже никогда. Очень жаль.
  
   * * *
   3. ДЕНДРАРИЙ
   Когда-то, еще в конце Х1Х века в районе Верхнего Сочи, среди Верещагинских дач, была построена очень красивая (в мавританском
   стиле) дача "Надежда". Принадлежала она известному московскому издателю Сергею Николаевичу Худекову. В 1892 году он заложил вокруг этой дачи большой парк, решив собрать в нем множество всевозможных экзотических растений, как это сделал Николай Николаевич Мамонов на своей даче "Вера" и Василий Александрович Хлудов на "Ривьере". Сорок лет спустя, к тому времени, когда мы приехали в Сочи, этот парк превратился в знаменитый на весь мир дендрарий, в котором трудился большой коллектив известных ученых - дендрологов под руководством основоположника современной науки о ландшафтах, классика ботанической географии профессора Александра Николаевича Краснова, ученика В.В. Докучаева, друга и соратника академика В.И. Вернадского.
  
   0x08 graphic
В дендрарии проводились большие экспериментальные научные работы по акклиматизации флоры чуть ли не со всего мира. К тому же парк этот был очень красиво спланирован и обустроен. Чудесный был дендрарий! Красота неимоверная. Вот на одной из сохранившихся в нашем семейном архиве фотографий тех лет центральная его аллея. Мраморный фонтан с кристально чистой водой, а дальше в гору уходит широкая лестница, в конце которой потрясающей красоты грот. Вокруг лестницы редчайшие экзотические растения и уходящие ввысь пирамидальные кипарисы. На бордюре фонтана папа, мама и ее младшая сестра - тетя Галя (Рабовская). Они молоды и тоже очень красивы. Солнечный день, легкие облака отражаются в воде фонтана, и над всем царит тишина. Она ощущается даже на фотографии.
   Но в середине лета 1933 года в Дендрарий ворвался рев тракторов, корчующих бесценные насаждения редчайших экзотических растений, визг пил и стук топоров, под ударами которых падают привезенные много лет тому назад из дальних стран чудесные "Хамеропсы", "Секвойи" и "Семейные" пальмы. Воздух наполняется цементной пылью, гремят бетономешалки, дымят котлы с гудроном, и большие катки укатывают его поверх привезенных с моря камней. Дендрарий безжалостно, прямо по самой красивой центральной его части прорезает широкая прямая дорога "Курортный Проспект", идущая от Ривьеры до Мацесты.
   Люди недоумевали - зачем это? Что случилось? Ведь есть же другая прекрасная, очень красивая дорога, идущая вдоль берега моря по улице Московской (после войны она называлась ул. Орджоникидзе), отделяющая Дендрарий от Приморского парка! Кто, какой негодяй приказал так изгадить это рукотворное чудо? А приказал это сделать лично товарищ Сталин. Ему не понравилось, что на пути от железнодорожного вокзала до его новой дачи на Мацесте дорога имеет слишком много крутых поворотов. Труслив был, за свою "драгоценную" жизнь дрожал, засады боялся. А Дендрарий стал инвалидом, разрезанным на две половинки (верхнюю и нижнюю), и потерял не только свою сказочную красоту, но в значительной мере и свою научную ценность. Хорошо еще, что при этой "реконструкции" уцелела знаменитая платановая аллея, и не пострадал расположенный рядом замечательный Приморский парк, (бывший Ермоловский бульвар), тот самый, о котором когда-то пела Изабелла Юрьева, все время спрашивая:
   Саша, ты помнишь наши встречи
   В Приморском Парке, на берегу?
   Нет, я не помнил. Мал еще был. И, вообще в этот парк никогда не ходил - он был очень далеко от нашего санатория, даже дальше "Светланы" - бывшей дачи дочери Шаляпина.
   * * *
   4. ШАЙТАН
   "Ну, о чем может мечтать этот папаша?"... Пардон, это написал не я, а Исаак Бабель. А я, во-первых, тогда еще не был папашей и, во-вторых, мечтал не "...об рюмке водки и об дать кому-нибудь по морде..." а, конечно, о своей собаке. Большой и красивой. Мечта сбылась. У одного сочинского зубного врача была прекрасная, совсем еще молодая (ей только пошел второй год), отлично обученная немецкая овчарка с такой замечательной родословной, что можно было упасть - одни чемпионы да призеры. Но был голод, и хозяину нечем было ее кормить. Скрепя сердце, он попросил директора санатория им. Варейкиса взять у него эту собаку хотя бы для охраны склада, и за это кормить ее объедками с санаторской кухни.
   Когда этого, черного с коричневыми подпалинами красавца привели к нам в дом, мы все тут же в него влюбились. Раз и навсегда. Звали его "Шайтан" (Черт), хотя ничего "чертовского" в нем абсолютно не было. Чистокровные немецкие овчарки - собаки крупные и сильные, но они немного поменьше и чуть пониже ростом, чем представители выведенной в питомниках ГУЛАГа породы здоровенных, и злых восточноевропейских псов, специально натасканных на травлю людей. Нет. В его просто по - человечески умных глазах светилась доброта и дружелюбие. Слушая кого-либо, он очень забавно наклонял на одно ухо свою умную мордашку, словно стараясь понять, о чем ему говорят. Наверное, это какая-то специфическая особенность этой породы собак, так наклонять свою голову набок, удивленно вслушиваясь и всматриваясь в то, что его заинтересовало. В телесериале о Рексе снялось несколько таких собак, и у всех у них была точно такая же манера выражать любопытство легким наклоном головы. Шайтан был превосходно обучен, знал все служебные команды, и с удовольствием их выполнял. Нюх у него был потрясающий - спрятать от него что-либо было абсолютно невозможно - обязательно и очень быстро найдет, хоть под землей. Он был смел, силен и отважен - не собака, а мечта. На нашу любовь и заботу о нем он ответил такой собачьей преданностью, на которую способны только собаки. Но самая большая дружба завязалась у него с Тасей. Тасе было тогда лет тринадцать или четырнадцать. Ее старшая сестра работала в санатории клиническим лаборантом и Тася жила с ней. Родители ее умерли от голода в тридцатом году на Украине. Девочку эту очень полюбили мои родители и постоянно привечали. Так вот, когда привели к нам Шайтана, она тут же побежала на санаторскую кухню и принесла полную кастрюльку всяких объедков (питание в санатории было по тем временам очень хорошее). Шайтан посмотрел на это изобилие, облизнулся, но есть не стал а, наклонив голову, взглянул на своего хозяина, словно спрашивая разрешения приступить к пиршеству. Хозяин произнес только одно слово - "Ешь!". Повторять команду необходимости не возникло. Пес умял все, что ему принесла Тася и, словно понимая, что это именно она, а не кто-то другой принесла ему этот обед, подошел к ней, вильнул хвостом и благодарно лизнул руку. С тех пор, и до самого нашего отъезда из Сочи в Воронеж, Тася и Шайтан были просто неразлучны.
   Второй такой умной и дисциплинированной собаки, как Шайтан я больше никогда не встречал. Однажды мои родители решили съездить на папиной машине в Гагры. Меня и Тасю взяли с собой, а Шайтана оставили дома одного. Дверь в квартиру, разумеется, осталась открытой, и он мог свободно выходить погулять. Тогда двери в квартиры сотрудников санатория вообще не запирались. Кроме того Шайтану была дана команда "Охраняй" и этого было вполне достаточно, что бы быть абсолютно уверенным, что никто в квартиру не зайдет. Поездка была рассчитана на пару дней и поэтому ему поставили миску с водой и полную кастрюльку всякой еды, полагая, что когда он проголодается, сам съест столько, сколько захочет. И уехали. Приезжаем через два дня и застаем картину - еда не тронута, а Шайтан, бедняга, сидит перед ней, распустив слюни, но, не тронув ничего. В чем дело? Оказывается, ему забыли дать команду: - "Ешь!", а без такой команды он ни за что бы к еде не притронулся, даже умирая от голода! Вот такой это был дисциплинированный пес!
   А вот еще одна смешная история. Это было уже через пару лет после того, как мы вернулись в Воронеж. Однажды мы собрались на лето на дачу в Графскую. Отвезли туда на пригороднем поезде кое-какие вещи, оставили там бабушку Симу, а сами вернулись домой, чтобы взять еще кое-что, и захватить с собой Шайтана. Заходим в парадную и видим, что дверь в нашу квартиру открыта настежь, а на пороге лежит Шайтан. Шерсть на загривке дыбом, зубы оскалены, как у волка и глаза злющие - презлющие. А в квартире недалеко от двери сидит на тюке с вещами здоровенный мужик. Лицо бледное, руки трясутся, двух слов вымолвить не может. Вызвали милицию и увели вора в отделение. Оказалось, что он сначала несколько раз позвонил в дверь. Никто не отозвался и он решил, что хозяев дома нет. Открыл отмычкой замок и вошел в квартиру. Видит, что действительно никого нет, все тихо и спокойно. Обшарил все шкафы, собрал ценные вещи, увязал их в узел из простыни, и только было собрался уходить, как из-под кровати молча вылез Шайтан, оскалил зубы и лег у порога. И все! Сел мужичок на узел с вещами, да и просидел на нем, боясь пошевелиться часа четыре, пока мы не приехали. Чуть не уписался.
   Шайтан прожил с нами в Воронеже до самой войны. В самом ее начале его, несмотря на уже солидный возраст, мобилизовали по повестке в питомник Осоавиахима (он состоял на воинском учете, как служебная собака) и направили в команду собак - подрывников. Я знаю, что питомцы этой команды собак - камикадзе подорвали при обороне Воронежа больше двадцати танков. Все они при этом погибали точно такой же геройской смертью, как и люди, бросавшиеся грудью на амбразуры. Видимо, и наш Шайтан тоже совершил в начале войны такой геройский подвиг. Людям за это давали посмертно звание Героя Советского Союза. Шайтану такое звание присвоено не было, и где упокоились его останки мне теперь уже не узнать никогда.
   * * *
   5.МЫ ВОЗВРАЩАЕМСЯ В ВОРОНЕЖ
   Шесть лет мы прожили в разных санаториях, последовательно в Макаровке, в Хреновом и, наконец, в Сочи, по два года в каждом. Жилось нам в них, конечно, очень хорошо. И в каждом санатории папа оставил после себя добрую память. Макаровку он превратил в один из лучших противотуберкулезных санаториев страны. В Хреновском санатории создал знаменитую на всю страну кумысолечебницу. Ну а элитный сочинский санаторий ЦЧО он вообще построил с нуля, полностью наладив его работу, да так, что еще до войны в 1939 году этот санаторий перешел на баланс Управления Совета Министров РСФСР и превратился в самый знаменитый правительственный санаторий Российской Федерации.
   Но все, как говорят, хорошо только в меру. Директорская жизнь папе осточертела, и он посчитал, что мамин бунт на корабле, который назывался "Неёловская Голубятня" вполне достиг своей цели, и экипаж получил все, что хотел. Все просьбы и требования Обкома ВКП(б) Центральной Черноземной Области к "беспартийному большевику" доктору Б.Г. Файншмидту были тоже полностью удовлетворены.
   Он поехал в Воронеж и сказал своему шефу второму секретарю обкома ВКП(б) ЦЧО тов. Малинину, что он не для того оставил в свое время скрипку и пошел учиться на врача, чтобы командовать шоферами, поварами и кладовщиками. Он больше не хочет всем этим заниматься и стремится снова заняться научной работой под руководством профессора Владимира Антоновича Раввич-Щербо. Малинин относился к папе очень хорошо, ценил его и уважал. Он понял отца и удовлетворил его просьбу об освобождении от занимаемой должности. В благодарность за всю проделанную папой работу, он наградил его отдельной квартирой, в самом центре Воронежа, в небольшом элитном четырехквартирном доме, изначально предназначенном для него самого и для первого секретаря Обкома партии тов. Варейкиса. Для этого начальства были построены к тому моменту другие апартаменты, и дом этот им не понадобился. Малинин вручил отцу ключи от прекрасной (даже по нынешним временам) квартиры, в которой до этого жил сам, и пожелал больших успехов в науке.
   В конце августа 1934 года мы уже распаковывали чемоданы в своей новой квартире N 2 в доме N 61 по улице Карла Маркса на пересечении ее с Проспектом Революции, на углу площади Никитина в самом центре города Воронежа. Шайтан обошел все ее комнаты, обнюхал все углы, и остался очень доволен.
   * * *
   ГЛАВА 7
   ВОЗВРАЩЕНИЕ В ВОРОНЕЖ
   1.НАШ ДОМ
   За те шесть лет, что мы жили по разным санаториям, Воронеж значительно изменился. Во-первых, исчезла "конка" и вместо нее по городу ходил современные трамваи, такие же, как в Москве. Появилось довольно много легковых и грузовых автомобилей горьковского автозавода, а в самом центре, на Никитинской Площади, рядом со старым зданием Драматического Театра был построен четырехэтажный Универмаг, формой очень напоминавший большой утюг, за что и получил название "Утюжок". Во время войны он сгорел, но был полностью восстановлен и до сих пор стоит на том же самом месте, превратившись в одну из достопримечательностей города. Но во всем остальном город, особенно его исторический центр, остался точно таким же, каким был до нашего отъезда - прямые, утопающие в зелени, широкие улицы, абсолютно прямоугольные кварталы со скверами внутри и неспешное течение жизни крупного, но все ж провинциального города. Возможно, я не прав, но никакого нового гражданского строительства в городе, как и во всей стране, тогда не велось - шла индустриализация страны, и все внимание было сосредоточено на строительстве промышленных объектов. Строительство "Утюжка" было, 0x08 graphic
видимо, исключением. Жилых домов в центре города, как правило, не строили и, в случае необходимости, перестраивали старые, приспосабливая их для каких-то новых целей. Один такой небольшой двухэтажный жилой дом, старой, еще дореволюционной постройки, расположенный в самом центре Воронежа по улице Карла Маркса на углу Никитинской площади, был отремонтирован и предназначен, как говорили мои родители, под жильё для первого и второго секретарей Воронежского обкома партии Варейкиса и Малинина. А две квартиры первого этажа предназначались для руководителей Облисполкома ЦЧО.
   Кстати, я всю жизнь был почему-то уверен, что этот дом был построен незадолго до наше0x08 graphic
го приезда в Воронеж. Однако, уже работая над этой главой мемуаров, я обнаружил в Интернете несколько старинных, еще дореволюционных фотографий этой части Никитинской площади и убедился в том, что на самом деле дом этот был очень старым, построенным еще в те далекие времена, когда все слова на вывесках и афишах писались через "ять" и с твердым знаком на конце. Так, например, на фотографии нашей улицы выполненной еще в 1912 году, вскоре после открытия памятника поэту Никитину, хорошо видно не только то, что дом этот существовал еще в те далекие времена, но и то, что уже тогда в квартире N 1 на втором этаже этого дома были почему-то наглухо заложены первые два окна с боковой ее стороны. Просто удивительно, что я никогда раньше не придавал этому значения, хотя, разумеется, видел, что просветы этих окон были, не только заложены, но и аккуратно заштукатурены.
   Вообще-то вся улица Карла Маркса (бывшая Большая Садовая) сформировалась еще 0x08 graphic
в Петровские времена и первоначально называлась Старо-Московской, так как непосредственно переходила в Московский тракт.
   На всем ее протяжении от Большой Дворянской и до Чугуновского кладбища по обеим ее сторонам стояли, да и до сих пор стоят, утопая в зелени старинные особняки, построенные еще в ХУП и ХУШ веках. Буквально через дом от нашего дома стоит большой и красивый, теперь уже на половину "вросший в землю", особняк Городского Головы Нечаева, построенный еще в 1770 году, а напротив него его ровесник, не менее красивый трехэтажный особняк Сомовых, в котором до 1915 года жил Самуил Маршак. Поэтому, не удивлюсь, если узнаю, что дому нашему, стоявшему в самом начале этой улицы (как раз на том самом месте, где в 1585 году была впервые построена мощная деревянная крепость "Воронеж"), уже в те годы было не меньше ста, если не больше, лет. Во всяком случае, судя по полуметровой (в три кирпича) толщине его стен и ветхости почерневшей от времени двери парадного входа в дом, для такого предположения есть все основания.
   С 1911 и до 1933 года, недалеко от этого дома стоял, не столько красивый, сколько большой памятник знаменитому воронежскому поэту Ивану Саввичу Никитину (см. выше фотографию "Памятник на фоне нашего дома"). Поэт сидит в кресле на высоком, в два человеческих роста, постаменте в задумчивой позе, чуть наклонившись вперед. Злые языки обозвали этот памятник "Дедушка на горшочке". Подмечено было точно - сходство действительно было. Но в 1933 году памятник перенесли в нижнюю часть Кольцовского сквера, где он и простоял еще сорок лет. Однако в 1974 году его вновь перенесли на Никитинскую площадь, водрузив как раз напротив того места, где когда-то стоял наш дом. Рассказываю я об этой одиссее памятника Никитину не случайно. Дело в том, что официальной причиной переноса памятника считалось, будто бы он мешал движению транспорта. Но, на старинных фотографиях этого памятника хорошо видно, что эта версия не соответствует действительности. Наверное, памятник Никитину чем-то другим мешал областному начальству и его убрали с глаз долой. Во всяком случае, в то время, когда мы там жили, этого памятника Никитину на Никитинской площади не было - он стоял в Кольцовском сквере.
   Как я уже писал, для областного начальства было построено другое жильё, и Малинин подарил бывшую свою квартиру моему отцу.
   Эта была очень хорошая (даже по сегодняшним меркам) трехкомнатная квартира с небольшим балконом на втором этаже и выходом по широкой парадной лестнице прямо на улицу. А "черный" ход во двор выходил на общую площадку с двухэтажной пристройкой, видимо изначально предназначенной, для обслуживающего персонала. На эту же площадку выходила из пристройки дверь в квартиру наших очень хороших соседей - преподавателя истории из Пединститута Иустина Григорьевича Прошакова, его милой супруги тети Нины - учительницы языка и литературы и их дочки Аллочки, которая была года на два моложе меня. Прошаковы довольно часто заходили к нам по-соседски на чашечку чая. Словом, прекрасные были соседи. Тихие, культурные, вежливые, интеллигентные.
   Но неожиданно в начале 1937 года оказалось, что скромный и неприметный Иустин Григорьевич Прошаков никакой не преподаватель Пединститута, а ни много, ни мало Начальник следственного отдела НКВД Воронежской области. А к середине 1939 года, в чине Комиссара ГБ 2-го ранга ( что соответствовало общевойсковому званию " Генерал - лейтенант") с тремя ромбами в петлицах он был уже начальником Областного Управления НКВД. Что это значило, в полной мере стало ясно, когда мама однажды, уже после хрущевской оттепели, побывала у Прошаковых в гостях в Москве. "Дядя" Иустин, совершенно спившийся отставной генерал, валялся спьяну у мамы в ногах и, обливаясь горючими слезами, причитал:
   - "Женька! Ты не знаешь, ведь я ж ходил по колено в крови! Не в своей! В чужой!".
   И тут же, словно испрашивая у мамы реабилитацию, рассказал ей, что в свое время не дал ходу не менее чем десятку различных доносов и "телег" на моего отца, чем наверняка спас его от участи многих "врагов народа". Однако, я думаю, что Иустин Григорьевич проявлял при этом заботу не столько о моём отце (трудно ожидать от такого человека проявления какого-либо альтруизма), сколько о самом себе, так как добрососедские отношения с "врагом народа" могли "выйти боком" ему самому - доносчиков в то время было хоть пруд пруди.
   Еще в "Предисловии" я написал, что отношусь, наверное, к той категории людей, которые "взрослеют" всю жизнь до самой своей смерти. Так вот, с той довоенной поры прошло уже семьдесят лет, но только сейчас, уже в Израиле, когда мне перевалило за восемьдесят, я вдруг сообразил, что в нашем доме кроме нас, по-видимому, никто не жил. Ни в квартире N 1, что была напротив нашей, на одной с ней площадке со стороны парадного входа (той самой в которой были заложены два боковых окна, (см. фото), и ни в одной из двух квартир первого этажа. Только сейчас я сообразил, что за все шесть лет, что мы прожили там вплоть до самой войны, я ни разу не видел, чтобы хоть один человек входил в какую-либо из этих квартир. И, только один раз, в какой-то зимний вечер, когда я по своим делам вышел через нашу парадную дверь на лестничную площадку, из квартиры напротив появился какой-то военный, в длиннополой, "кавалерийской" шинели и надвинутой на лоб "буденовке". Едва встретившись со мной взглядом, он быстро отвернулся, угрюмо буркнул что-то в ответ на мое приветствие, и чуть ли не бегом скатился вниз по лестнице. Шмыгнул в парадную дверь и исчез за углом. И только теперь я вспомнил, что ни в одном из наглухо зашторенных окон этого дома никогда не горел свет ни на первом, ни на втором этаже. Вечерами он светился только в нашей квартире - в двух окнах комнаты родителей и в окне моей комнаты. Поразительно, но только сейчас мне пришло в голову, что все эти "странности" нашего дома и то, что нашими "соседями" были именно Прошаковы, имели, по всей вероятности, какие-то общие "корни" с тем, что дом этот изначально предназначался под жилье самого высокого областного начальства. Потрясающе, но только сейчас я задумался над тем, что когда в 1939 году Прошаковы переехали в свою новую квартиру в новом жилом доме для начальства НКВД их старая, соседняя с нами квартира в пристройке так и осталась никем не заселенной и закрытой на ключ вплоть до самой войны, хотя дефицит жилья в Воронеже был в те годы ни чуть не меньшим, чем в любом другом городе. Просто уму непостижимо, что всё это я сообразил буквально только сейчас, когда нет ни самого этого дома, ни папы, ни мамы, ни бабушки Симы. Спросить не у кого, Все умерли. Но самое удивительное заключается в том, что ничего этого я не замечал и так тогда и не понял, что жили мы в каком-то странном "Мертвом Доме". Сейчас я думаю, что он, не был заселен, потому, что принадлежал Хозяйственному Управлению Обкома ВКП(б). И не случайно Секретарь Обкома Малинин наградил моего отца квартирой именно в этом, обкомовском доме, остальные три квартиры которого оставались незаселенными в резерве Хозуправления.
   * * *
   2. ПЯТАЯ ОБРАЗЦОВАЯ
   Но хватит о мрачном. Итак, к тому моменту, когда пришла мне пора идти в третий, а по возрасту в четвертый, класс, мой "научный багаж" соответствовал уровню новичка, идущего в школу "в первый раз, в первый класс". Все могло закончиться очень плохо, но мне повезло и я, правда, не сразу, а со второй четверти, оказался в одной из лучших в городе 5-й Образцовой Школе. Это была действительно ОБРАЗЦОВАЯ школа. Ни до, ни после я таких школ не видел нигде. До Революции это была Николаевская женская прогимназия, которая размещалась в специально для нее построенном в 1876 году замечательном здании (арх. А.М. Баранов), расположенном на углу Малой Дворянской (Фридриха Энгельса) и Тулиновского переулка (ул.Комиссаржевской). Она и сейчас стоит на том же самом месте. Говорили, что сейчас там расположено Медицинское Училище. Рассчитана она была только на два параллельных потока "А" и "Б". Кроме учебных классов в ней были отлично оборудованные еще с дореволюционных времен классы по физике, химии и истории. Гербарию класса по естествознанию, наверное, мог бы позавидовать биофак любого университета. То же самое можно было сказать и о других специализированных классах. Были в этой школе специальные залы "ИЗО" и "МУЗО". В зале "ИЗО" находились мольберты и, наверное, не меньше десятка гипсовых копий классических статуй, статуэток, бюстов и старинных "греческих" амфор для рисования с натуры, а в зале "МУЗО" стоял превосходный беккеровский концертный рояль. До революции преподавателем музыки в этой прогимназии работал Леопольд Витольдович Растропович - отец виолончелиста Мстислава Растроповича. (Кстати, жили Растроповичи на моей родной улице Неёловской, очень близко от дома Долбиловых в доме N 51). Гордостью школы был очень просторный Актовый зал с настоящей сценой, театральным занавесом и артистической уборной. После революции он был превращен спортивный зал, хорошо оснащенный современным спортивным инвентарем - брусьями, турниками, кольцами, "конями", подкидными мостиками и шведскими стенками. Именно этот спортивный зал стал впоследствии отправной точкой для возникновения знаменитой воронежской школы женской спортивной гимнастики, из которой вышла потом олимпийская чемпионка Любовь Бурда, учившаяся в этой школе, и многие другие выдающиеся советские гимнастки, чемпионы и призеры олимпийских и мировых первенств. Подстать всему этому был и педагогический коллектив школы. Костяк его составляли старые учителя, работавшие в этой гимназии еще до революции вместе с А. П. Киселевым - автором замечательного учебника алгебры, по которому учились многие поколения школьников.
   Поэтому нет ничего удивительного в том, что уже через год-полтора, к концу четвертого класса я, несмотря ни на какие трудности, практически полностью догнал всех своих одноклассников по всем предметам. Однако, я так и не привык делать домашние уроки, предпочитая все учить со слов учителей, когда они объясняли тот или иной материал, или внимательно слушая ответы своих одноклассников, отвечавших у доски на вопросы учителей. При этом я научился хорошо и быстро самостоятельно соображать и логически добираться до сути дела в тех случаях, когда информации и знаний не хватало, а в них возникала острая необходимость. При этом я вынужден был "изобретать" для себя самого множество "деревянных велосипедов", восполняя этим недостающие знания, вплоть до самостоятельного доказательства выводов из Теоремы Пифагора прямо в классе, во время одной из контрольных работ по математике. Это было очень непросто, но сожалеть об этом не стоит, так как привычка и навык к логическому мышлению в условиях недостаточно полной информации очень помогали мне впоследствии и в жизни, и особенно, в научной работе. Почти по всем предметам у меня к окончанию школы были отличные отметки. Исключение составлял только русский письменный, по которому я всегда получал за сочинения две отметки "отлично" за содержание и никогда не выше "уда" за нелады с пунктуацией и безобразный почерк. Откуда ему было взяться?!
   Когда я через много лет впервые за все послевоенные годы побывал в Воронеже то, естественно, пошел проведать и свою школу. Во время войны она немного пострадала, но, как и всё в Воронеже, была полностью восстановлена в том же виде, в каком она была в довоенные годы. Я представился завучу школы, который, как оказалось, хорошо знал моих бывших учителей. Он любезно дал мне адрес Полины Николаевны Синициной (Извцковой) - моей бывшей классной руководительницы. Мы прошлись с ним по всем этажам школы и классам, где я когда-то учился. А потом мы подошли к большой мраморной памятной доске, на которой было крупными бронзовыми буквами написаны имена всех тех ребят из нашей школы, которые не вернулись с войны. Многих из них я знал и помнил.
   Разумеется, я воспользовался адресом, который дал мне завуч школы, и в тот же вечер навестил Полину Николаевну. Она жила совершенно одна на пятом этаже в маленькой комнатушке на Карла Маркса, недалеко от того места, где когда-то был наш дом. Старушка не узнала меня и попросила сказать ей, кто я. Я назвал себя, и мы сердечно расцеловались. Мы проболтали с ней весь вечер, вспоминая давние годы и перебирая старые фотографии. Жаль, что мне не довелось повидать ее хотя бы еще один раз.
   * * *
   3. НОВЫЕ БОТИНКИ
   Папа работал ассистентом на кафедре туберкулеза с очень скромной зарплатой и, чтобы семья (мама, бабушка Сима и я) могла более или менее сводить концы с концами, вынужден был подрабатывать по совместительству еще и в медицинском училище. Конечно, это была совсем другая жизнь, чем в санаториях. Сказать, что мы бедствовали, было бы неверным, но и позволять себе ничего не могли. Сколь я помню, у папы был один единственный костюм, в котором он ходил на работу, и одна пара поношенных, многократно ремонтированных туфель. Ничего нового из одежды и обуви не могла себе позволить и мама. Донашивала старое. Я рос, и мне, конечно, иногда подкупалось кое-что, когда чинить мою одежду было уже невозможно. Но так жили все, и стесняться того, что на самом "причинном" месте моих брюк красовались аккуратные заплаты, не приходилось. Дело было не только в том, что на покупки не было денег, но и в том, что в промтоварных магазинах были тогда совсем пустые полки. Купить что-либо было проблемой. Правда, в так называемых "коммерческих" отделах крупных Универмагов можно было кое-что купить, хотя выбор и там был невелик, а вещи стоили так дорого, что нам они были просто не по карману. Я сам отремонтировал себе старые ботинки, когда у них отлетела подошва. Где-то, примерно за год или полтора до своей смерти, дед Нём приехал к нам в гости и, увидев как я пришиваю дратвой отставшую подошву на своих единственных ботинках, повел меня в "Утюжок" и купил мне (в "коммерческом отделе"!) новые ботинки с брезентовым верхом на резиновой подошве. Я точно помню, что они стоили целых тридцать рублей - деньги по тому времени не очень большие, но для нашей семьи недоступные - это примерно 10% папиной зарплаты.
   Такое финансовое положение семьи было вызвано, наверное, тем, что в отличие от большинства своих сокурсников и Владимира Антоновича Раввич - Щербо, папа категорически отказывался иметь свою частную практику (в те годы она была не только разрешена, но и поощрялась). Но отец брать деньги с больных за лечение считал аморальным, и был в этом столь принципиален и непреклонен, что переубедить его было невозможно. А у мамы не было профессии, и она нигде не работала. И только перед самой войной, окончив краткосрочные курсы библиотекарей, она начала работать в школьной библиотеке.
   Но, повторю, так жили очень многие, это было нормой. Может быть именно поэтому восприятие окружающего было у меня тогда совсем иное, чем сейчас, и жизнь, несмотря ни на что, казалась мне просто замечательной. Наверное, так оно и было.
   * * *
   4. ГРАФСКАЯ
   И именно несмотря ни на что, наша семья каждое лето выезжала "на дачу" в Графское - довольно крупный поселок, расположенный недалеко от Воронежа, в большом Усманском лесном массиве бобрового заповедника. Обычно для этого снималась комната у местных жителей, и целые дни мы проводили в сосновом бору, валяясь в гамаках, или купаясь в смолистой воде небольшого лесного озера. Нередко мы уходили через лес довольно далеко, километров за пять от Графской, в вотчину бобров на речку Усманку. Я очень любил такие походы. Один из них я запомнил особенно хорошо. Было это, кажется, году в 1938-м. В кои веки, как я уже писал, приехал к нам в гости на несколько дней дед Нём, и отец решил показать ему наши воронежские заповедные места. Пошли мы туда втроем - дед, отец и я. Миновали весь бор, и вышли на речку Усманку на бобровые плотины. Деда, разумеется, мачтовым лесом не удивишь, но даже он оценил графский бор по достоинству, сказав, что этот лес - всем лесам лес. А места там действительно изумительные. Речка в нескольких местах перегорожена бобровыми плотинами, вода в запрудах чистейшая, по берегам камыши стоят стеной, а мелководья заросли белыми лилиями и желто-оранжевыми кувшинками. А чуть ниже по течению, у железнодорожного моста, зеленые лужайки и удобный пляж для купания. Берега обрывистые, но невысокие, до воды метра полтора-два и сразу же глубина метра три-четыре. Лучшего места чтобы прыгать в воду не придумать!
   Разделись, искупались, лежим на травке загораем. Отец разогрелся на солнышке и, видимо, решил "тряхнуть стариной".
   - А ну, - говорит, - давай, сынок, поборемся!
   Он высокий, сильный стройный, а я против него коротышка, да и было тогда мне всего-то лет около пятнадцати. Но был я к тому времени уже довольно хорошо "накачан". Мне отца, разумеется, не побороть, но и он никак не может меня как следует "захватить" - верткий был, из всех его захватов выскальзывал, как угорь. А дед лежит на циновке, курит свою "козью ножку" и посмеивается. Повозились мы так с отцом с минуту-другую, слышим, дед ему говорит:
   - Цион! Что ты с этим щенком возишься?!
   Встал с циновки, бросил свою "козью ножку", поманил меня к себе пальцем да как ухватит за шею, я и ахнуть не успел. А он согнул меня в дугу, головой к коленкам, взвалил себе на плечи, отнес к берегу и закинул с обрыва в воду. А сам устроился опять на циновке, лежит, загорает, курит свою "козью ножку" и посмеивается в усы. Я думаю, что было во мне тогда, наверное, килограммов шестьдесят, если не больше! А деду в то время - уже лет под семьдесят. Крепкий он был мужик, ничего не скажешь!
   Вот написал про то, как дед "искупал" меня в Усманке и вспомнил рассказ бабушки Симы о том, как они однажды, еще до революции, вдвоем с дедом пошли на берег Припяти посмотреть, как идет погрузка готовых пиломатериалов на его баржи. Видят, как около одной из них три грузчика кантуют к сходне тяжеленный шестипудовый якорь. Дед посмотрел, как они возятся с ним, бросил свою "козью ножку", сказал им пару "теплых слов" на языке биндюжников, поставил этот якорь "на попа", подсел под него, взвалил на плечо и пошел по сходне. Бабушка Сима говорила, что сходня под ним дугой выгнулась, а он спокойно поднялся на баржу и аккуратно положил якорь на палубу. Шесть пудов - это не игрушка, а центнер! Чтобы вот так запросто с ним "баловаться" силенка нужна. И немалая. И это притом, что росту он был совсем не большого. Ну, не то чтоб "метр с кепкой", но сантиметров еще 15-20 ему бы не помешали. Зато в плечах был он - "косая сажень". Таким он и остался в моей памяти - сильным, добрым и великодушным.
   * * *
   5. ДЕЖУРНЫЙ ЧУДАК
   Но вернемся в школьные годы. У Ивана Берестова в "Государыне Пустыне" есть замечательный рассказ, который так и называется "Дежурный чудак". Автор, известный археолог, много времени проводивший в различных экспедициях, вывел очень интересный Закон. Сформулирован он так: "Всякий замкнутый коллектив обязательно выбирает из своего состава "дежурного чудака", который все делает "не так", все говорит "не про то" и всегда "невпопад", вызывая при этом всеобщие насмешки и подтрунивания. И сколько бы этот чудак ни старался исправить положение и доказать, что он ничуть не хуже других, тем хуже бывало только для него самого, ибо из этого ничего не получалось". Могу подтвердить - закон действует безотказно. Сам проверил.
   Когда я со своим "научным багажом" появился в дружном коллективе третьего "А", сложившимся за два с лишним года совместной учебы в одном классе, и поначалу стал выдавать такие "перлы знаний", что хоть стой, хоть падай, то был тут же назначен на бессменную должность "Дежурного чудака".
   Иначе и быть не могло. Так, в один из первых дней моего пребывания в этом классе Полина Николаевна вызвала меня к доске для решения какой-то задачки. По ходу дела, там надо было что-то многозначное разделить на другое многозначное и, разумеется, "в столбик". Это легко сказать - "разделить в столбик", если знаешь, что это такое и, самое главное, если вообще знаешь, что такое "деление"! А этого-то я как раз и не знал, ибо, как я уже отмечал, фактически не учился ни в "нулевке", ни в первом, ни во втором классе, хотя и "просидел" в нем два года. Называя вещи своими именами надо четко сказать, что был я к тому моменту до безобразия педагогически запущенным неучем. Разумеется, на бытовом уровне я понимал, что если арбуз разрезать пополам, то это, как раз, и будет "делением на два". Но, как "разделить" какие-то тысячи на какие-то сотни, да еще и "в столбик", не имел ни малейшего представления, и начал рисовать на доске большой "столбик" с электрическими изоляторами и проводами, предположив, что по условию задачи, все это, очевидно, надо делать почему-то "в столбике". В классе поднялся такой оглушительный хохот, что он до сих пор все еще звучит в моих ушах. А я никак не мог понять - чего это они все так хохочут и, подумав, что мой рисунок недостаточно красив, начал его всячески "исправлять" и "дополнять".
   Ну откуда им всем, и в том числе Полине Николаевне, было знать, что за годы так называемой "учебы" в первом и втором классах я так и не научился ни читать, ни писать, не говоря уже о таких "заоблачных высотах знания", как четыре арифметических действия и "Таблица умножения". Ну откуда они могли знать, что за целый год, прошедший с момента моей "необычайно успешной" переэкзаменовки "при переходе из второго класса снова во второй", когда я в своей фамилии, состоящей из девяти букв, умудрился сделать три ошибки, мои "научные познания" не сдвинулись ни на полшага, и остались практически нулевыми, как у "первоклашки". Естественно, что на фоне третьеклассников образцовой школы я выглядел тогда непроходимым тупицей.
   Насмешки, подначки и всяческие подтрунивания посыпались на меня, как из рога изобилия, и сколько бы я ни старался доказать, что я - "хороший", это ни к чему хорошему не приводило.
   Естественно, что никаких друзей, которые могли бы мне помочь хотя бы сориентироваться в том, что происходило вокруг меня в этой школе, тогда появиться просто не могло. В строгом соответствии с Законом "О Дежурном Чудаке" все ребята и девочки нашего класса, каждый в отдельности, оказавшись в какой-либо момент со мной только вдвоем, очень хорошо ко мне относились и были достаточно дружелюбны. Но стоило им собраться хотя бы вдвоём, а уж если больше, то и подавно, то тут же срабатывал "рефлекс стаи", и от былого дружелюбия не оставалось и следа, и я снова оставался один против них всех, соревнующихся между собой в том, кто придумает самую "удачную" подначку надо мной. Дети, как известно, очень жестоки.
   Поразительно, как все это смогла выдержать и не надломилась моя детская психика, притом, что я был тогда очень легко ранимым, отзывчивым и, конечно, очень добрым мальчиком. Поразительно, что ничего не поняла тогда и не пришла мне на помощь наша классная руководительница Полина Николаевна. Видимо, она решила, что я - просто "умственно отсталый" и, вместо того, чтобы помочь мне, поначалу повела дело совсем в другую сторону, стремясь, очевидно, избавиться от такого "подарка" ее классу. Несколько лет спустя мать моего одноклассника Мая Гончарова рассказала мне, что на одном из родительских собраний Полина Николаевна предупредила тогда всех родителей, что по направлению РайОНО в ее классе появился совершеннейший "дебил", и она рекомендует им всем запретить своим детям заводить с ним дружбу, и советует держаться от него подальше. Не менее "лестную" характеристику дала она мне и перед всеми учителями на Школьном Педсовете. И надо сказать, что многие учителя еще не один год потом были так и ориентированы по отношению ко мне, хотя я, несмотря ни на какие трудности, давно уже опередил многих своих свестников, обогнав не догоняя. Спас меня тогда от исключения из школы за неуспеваемость только действовавший тогда жесткий "Закон о всеобуче", запрещающий исключать, кого бы то ни было из школы до окончания четвертого класса, то есть до окончания "начальной школы".
   Я ничего не говорю и о моих родителях, никогда не посещавших родительских собраний, и не имевших ни малейшего представления о том, в какой тяжелой, депремирующей, стрессовой ситуации я оказался, отнюдь не по своей вине. Отец всегда был очень занят на работе, и, приходя домой тут же погружался в работу над своей диссертацией. Теперь я думаю, что, несмотря на такую занятость, он все же мог бы, хотя бы один раз в жизни сесть рядом со мной, поговорить по душам, выяснить, как и чем я живу, как учусь, с кем дружу, что составляет круг моих интересов, ну, и т.д. К сожалению этого не произошло, хотя я твердо знаю, что он любил меня ни чуть не меньше, чем я его. Думаю, что и мама могла бы хотя бы раз в жизни спросить у меня, как идут дела в школе. Но не спросила. Ни разу. И ни разу не спросила - что нам задали на дом, и выполнил ли я это домашнее задание.
   Разумеется, о том, что можно было самому рассказать ей обо всей этой возникшей вокруг меня обстановке я просто не догадывался, так как для этого сам должен был бы объективно, по-взрослому, ее оценить. А это было мне и не по возрасту, и не по силам. В результате, я оказался вынужден самостоятельно, по-сути дела "один против всех", бороться на свою честь, свое человеческое достоинство, да и просто - за место под солнцем, стремясь доказать и взрослым, и одноклассникам, что я не "умственно отсталый", а совершенно нормальный, но просто педагогически чрезвычайно запущенный ребенок, очень отставший в учебе от своих сверстников в результате серии грубых педагогических ошибок, совершенных отнюдь не мною.
   Горькое чувство глубокой обиды, оскорбленного и униженного самолюбия, несправедливости и безысходности постоянно преследовало меня, понуждая искать хоть какую-нибудь защиту. Но она, к сожалению, так и не пришла. Часто, ложась спать, я засыпал со сладкой мечтой о том, что когда я вырасту и стану большим и взрослым, я всем ИМ "покажу, где раки зимуют", и всем ИМ отплачу за то, что ОНИ обижали и оскорбляли меня. Иногда я представлял себе, что если я "вот возьму и умру", то всем им станет очень стыдно, и все они будут говорить, что я был очень хорошим мальчиком и, что все они очень сожалеют, что я умер. Сейчас, по прошествии стольких лет, я не думаю, что это были мысли о настоящем суициде, но то, что такие мысли очень часто посещали меня тогда, с несомненностью свидетельствуют о том, что это было трудное для меня время. И не известно, чем все это могло окончиться. Просто удивительно, что я в этих условиях не сломался и не превратился в злобного, затравленного хорька, оставаясь добрым, отзывчивым и очень чутким к чужой боли ребенком, с ярко выраженным образным мышлением. .
   Но мысли - мыслями, мечты - мечтами, а жизнь настойчиво заставляла меня искать реальные выходы из этого, по-сути дела нетерпимого, положения, ибо ни помощи, ни поддержки мне в то время ждать было неоткуда.
   Однако, в строгом соответствии с "Законом о Дежурном Чудаке", все мои старания были, как я уже отмечал, напрасны. Сколько бы я ни старался доказать, что "я - хороший", все получалось наоборот. Так для начала я решил стать художником. Пошел к учителю рисования и записался в кружок "ИЗО". Николай Павлович (высокий, тучный не-то китаец, не-то монгол) тут же решил выяснить мои художественные способности и, положив на желтый экран красивый лимон, сказал только одно слово: - "Рисуй!" - и куда-то ушел. Ну, как можно, не умеючи рисовать, изобразить акварелью лимон на лимонном фоне? Разумеется, я такое там "ИЗОбразил", что когда он вернулся и посмотрел на мое "произведение", то, покачав головой, сказал, что ни Репин, ни Левитан из меня не получится.
   Между прочим, это была еще одна, очень грубая педагогическая ошибка, ибо, когда я лет через двадцать, будучи врачом, в 1954 году показал свои любительские скульптурные этюды в пластилине самому Вице - президенту Академии Художеств Матвею Генриховичу Манизеру, он отозвался о них очень лестно и тут же предложил мне поступить к нему сразу на третий курс в Строгановское Художественное Училище по классу ваяния. Но это было уже потом. А тогда пришлось "менять профессию".
   Потерпев фиаско в "ИЗО", я обратился к Циле Абрамовне - нашей учительнице музыки. В это время в зале "МУЗО" под ее руководством кипела работа, готовилась к постановке самая настоящая детская опера под названием "Лесовик - Еловая Шишка". Либретто этой "оперы" и кто его автор я, разумеется, уже не помню, но то, что музыка к опере была очень хорошей, могу сказать точно. В спектакле были задействованы все лучшие "артисты" младших классов. Высокая, стройная Олечка Кулешова исполняла роль "Ночи", а Сашенька Шербакова (моя тайная любовь) - играла лесную красавицу "Ладу". Разумеется, мне сначала пришлось выдержать экзамен на "оперного артиста". Но, видимо, мои вокальные способности, несмотря на абсолютный музыкальный слух, были оценены не очень высоко, и меня ангажировали лишь на роль "Лешего", поскольку его "ария" должна была исполняться только речитативом.
   К спектаклю все готовились очень тщательно. Мне тоже были сделаны "парик", "борода" и "костюм" из самой настоящей рогожи.
   Репетиции прошли успешно, и наступил долгожданный момент премьеры. В присутствии общешкольного родительского собрания в зале "МУЗО" все "артисты" играли и пели очень хорошо, и им охотно аплодировали. Но вот наступил момент "Арии Лешего". Аккорд, еще аккорд и еще аккорд... Что случилось? Оказывается "Леший", от волнения, напрочь забыл не только все свои слова, но и все то, что он во время своего "выступления" должен делать на сцене. Минутное замешательство, но "Леший" не теряется и начинает исполнять сногсшибательный "экспромт". Скорчив "страшную" рожу, он вприпрыжку бегает по сцене, гоняясь за "сыроежками", "маслятами" и "мухоморами", хлопая себя при этом руками по бокам, и вопя, что было духу, что-то вроде: "... Кыш - кыш, кукаре - ку - ку! ". Занавес падает, и все зрители лежат под стульями в приступе гомерического хохота. "Успех" был оглушительный и меня с треском вышибли из "Оперной студии МУЗО". Больше я там, разумеется, не появлялся, хотя слава о моих "артистических способностях" гремела еще не один год. Что поделаешь? Пришлось продолжить поиск своего "места под солнцем".
   * * *
   6. МЕКСИКАНЕЦ
   "...Никто не знал его прошлого, а люди из Хунты и подавно. Он был их "маленькой загадкой", их "великим патриотом" и по-своему работал для грядущей мексиканской революции..." Нет, так писать мог только Джек Лондон! Как можно было не полюбить его самого и его маленького, отважного героя, сильного и смелого боксера Риверу, который, теряя последние силы, но, не сдаваясь, добывает деньги для революции, чтобы освободить бедных и угнетенных...
   Все! Решено! Я буду боксером и всем своим обидчикам, всем кто смеется надо мной и, особенно, Борьке Малиге, дам такую сдачу, что мало не покажется...
   Сегодня, когда я пишу эти строки, 31 апреля 2005 года - ровно и точно, день в день - семьдесят лет с тех пор, как я впервые 31 апреля 1935 года вошел в тренировочный зал секции бокса воронежского Дворца пионеров, и сказал тренеру, заслуженному мастеру спорта Сергею Константиновичу Васильеву, что я хочу стать настоящим боксером, таким, как тот Мексиканец Джека Лондона. Сергей Константинович оценивающе поглядел на меня и сказал: - " Хорошо. Посмотрим, какой из тебя получится Филиппе Ривера!", и тут же выдал мне новенькую спортивную форму - синие трусики, белую маечку с голубой эмблемой "Спартака" и настоящие черные высокие хромовые "боксерки" на лосиной подошве.
   Ура! Я стал боксером и на следующий день, 1-го мая 1935 года, гордо шел на парад вместе с другими такими же, как и я, новичками и нес в руках одну из угловых стоечек переносного ринга. А в нем по очереди проводили на ходу "показательные бои" ребята из старшей группы, которые уже умели боксировать.
   Надо знать, что детский бокс до войны был в СССР запрещен, и заниматься этим видом спорта разрешалось только с восемнадцати лет. Но Сергей Константинович - врач по образованию, окончивший к тому же Ленинградский Инфизкульт им. Лесгафта, получил во Всесоюзном Комитете Физкультуры и Спорта специальное разрешение создать, учитывая такое его двойное образование, Детскую Экспериментальную Школу бокса при воронежском Дворце пионеров. По результатам этого эксперимента Сергей Константинович перед самой войной защитил кандидатскую диссертацию, доказав, что при соблюдении определенной осторожности, занятие боксом не только не вредит детскому здоровью, но развивает отличные физические и морально-волевые качества. На основе опыта этой школы впоследствии были разработаны "Правила проведения соревнований по боксу среди детей и подростков", утвержденные Всесоюзным Комитетом Физкультуры и Спорта СССР. Эти правила с небольшими дополнениями и изменениями действуют в России до сих пор.
   Вот куда я попал. Но прошло еще почти два года напряженной общей физической и специальной подготовки прежде, чем Сергей Константинович дал нам в руки боевые перчатки и разрешил осторожно проводить так называемые "условные" бои. И только еще через год мы все боксировали уже на полном серьезе. Не все выдержали такой "марафон". Из "новобранцев" моего набора через три года в школе осталось только двенадцать человек. Но большинство из них, за исключением меня и погибших во время войны Дани Воронина и Сережи Локтионова, стали заслуженными мастерами спорта, двое из них - чемпионами страны в своих весовых категориях, а Сережа Молчин (кстати - потомственный столбовой дворянин, граф Молчин) - главным тренером Центрального Совета спортобщества "Трудовые Резервы" Украины. Но и я был тогда уже достаточно техничным и волевым боксером, самым молодым в стране мастером спорта по боксу, и летом 1940-го года стал чемпионом Центрального Совета "Спартака". К сожалению, вскоре после Всесоюзного первенства "Спартака" я очень тяжело заболел (прободной аппендицит с перитонитом), и так и не смог после этого восстановиться до кондиции, необходимой для продолжения спортивной карьеры на таком высоком уровне. А после войны я вообще оставил спорт - не до того было. Надо было учиться и заботиться о семье.
   Это теперь почти вся молодежь знакома с "Дзю-до", "Джиу-Джицу", "САМБО" и другими видами восточных единоборств, а в те времена, о которых я пишу, обо всех этих "искусствах" никто даже и не слышал. Естественно, что человек, хорошо владеющий боксом, имел тогда существенные преимущества перед уличными драчунами. Поэтому Сергей Константинович с самого начала категорически запретил нам применять знание бокса на улице, считая это аморальным, и посоветовал вообще поменьше болтать о том, что мы учимся боксу. За нарушение этих правил можно было запросто вылететь из секции - Сергей Константинович был в таких случаях очень суров. Поэтому мне пришлось еще долго сдерживать себя, когда мои обидчики, а было их немало, продолжали подтрунивать над "Дежурным чудаком". Но однажды, уже классе в седьмом, когда Борька, самый большой мой обидчик (кстати, он был очень крепким и сильным парнем, значительно выше меня ростом) в очередной раз попытался на перемене покуражиться надо мной, я не выдержал, выскользнул из его "захвата" и влепил ему такой апперкот по челюсти, что он просто рухнул на пол в глубоком нокауте. Один из его приятелей, Женька, тоже не из хилых, ничего не поняв, бросился на меня с кулаками, но тут же оказался на полу рядом с Борькой. Целая толпа ребят окружила нас, с удивлением разглядывая валяющихся на полу Борьку и Женьку. Тогда никто из них еще не знал, что я уже давно и практически на профессиональном уровне учился боксу в нашей очень серьезной экспериментальной школе и, что уложить на пол еще парочку обидчиков мне не стоило бы тогда большого труда, так как к тому времени я боксировал уже на уровне хорошего первого разряда и обладал очень резкими и сильными ударами с обеих рук из любого положения. Но желающих не нашлось. С тех пор, как в той песенке Высоцкого: - "...Все стали вежливы со мной...". Правда, не сразу, и некоторым из них очень захотелось самым поваляться на полу. Пришлось удовлетворять их настойчивые просьбы в индивидуальном порядке, Ну, а когда летом 1940-го года я, неожиданно для многих, да и для себя самого, стал чемпионом ЦС "Спартака" в легком весе, отправив в нокаут таких грозных противников, как заслуженный мастер спорта, чемпион Украины Виктор Панасюк и чемпион Москвы, мастер спорта Станислав Облезов (4-е Всесоюзные соревнования ЦС "Спартака" проходили в Воронеже в помещении цирка), то тут же из бывшего "Дежурного чудака" превратился, чуть ли не в кумира, в объект подражания для многих ребят не только нашей школы. Обо мне и моих товарищах по команде появилось несколько хвалебных статей в Воронежской областной газете "Коммуна", в "Воронежском Комсомольце" и даже в "Известиях". Меня стали узнавать на улице незнакомые мне люди, и я часто слышал, как они за моей спиной уважительно говорили обо мне - пришла вполне заслуженная спортивная слава. К сожалению, очень недолговечная.
   Спасибо Джеку Лондону - это он меня надоумил. А общая спортивность и бойцовские морально-волевые качества, полученные мною тогда в школе бокса у Сергея Константиновича Васильева, чувствуются до сих пор.
   * * *
   7. "АМУР"
   В воздухе пахло войной, и комсомол бросил клич: " Молодежь! На самолет! На трактор! На коня!". Повсюду начали работать кружки "ГСО" (Готов к санитарной обороне), "ПВХО" - (Противовоздушная и химическая оборона), "ГТО" - (Готов к труду и обороне) и, особенно, Аэроклубы, готовившие летчиков и парашютистов. Ребята из нашего класса были в этом очень активны, и мы старались заниматься во всех этих кружках. Но в аэроклубы принимали только с восемнадцати лет, и нас туда не взяли. Тогда мы все решили пойти учиться в Кавалерийскую школу Осоавиахима. Эта школа, как и многое другое в Воронеже, была очень капитальной. Дело в том, что до революции в городе был Кадетский Корпус. Здание, которое он занимал, передали Дерптскому Университету, эвакуированному в Воронеж еще в 1918 году, а его плац (он так и назывался " Кадетский Плац") превратили в стадион. Но был у Кадетского Корпуса и филиал - "Кавалерийский Манеж", находившийся недалеко от Заставы. Его-то и превратил Осоавиахим в свою Кавалерийскую школу.
   На довольно большой, огороженной высоким кирпичным забором территории, размещались капитальные конюшни и все другие помещения, включая крытый вольтижировочный манеж. Командир школы, инструкторы и конюхи были донские казаки из соседних станиц, а табун формировался из списанных по возрасту строевых лошадей из конных полков РККА. Ничего общего с современными школами конкура, в которых лошадей и всадников учат "лошадиному балету", в этой школе не было. Учили самой настоящей строевой кавалерийской подготовке - всем видам аллюра, рубке лозы, вольтижировке и преодолению барьеров. Видимо, "прототипом" для этой школы были учебные команды строевых кавалерийских полков. Хорошая была школа. Настоящая.
   Мне достался конь по кличке "Амур" - старая опытная бестия, хитрюга и лодырь. Он, несомненно, был кровным родственником тех "степных кобылиц", что в свое время привез папа в Хреновое из Туркестана вместе с "киргизами". Невысокий, косматый (шерсть на носу и бахрома над копытами) буланой масти иноходец, упрямый и своенравный, как и все степняки. Наше знакомство началось с того, что он не пустил меня к себе в денник. По команде "Принять" все строевые кони обычно смещаются в стойле вправо, пропуская к себе всадника, чтобы тот мог его оседлать и одеть уздечку. На мою команду Амур не только не сместился вправо, а приподнял копыто левой задней ноги, вооруженное здоровенной подковой, и угрожающе подрыгал ногой, словно предупреждая: - "Только сунься! Получишь копытом такого пинка, что век не забудешь, если останешься жив". Но стоило мне только показать ему кусочек сахара, как этот "негодник" тут же взял вправо и примирительно фыркнул. Контакт был установлен. Теперь коня надо было оседлать. Все шло более или менее благополучно как учил инструктор. Но когда я вывел коня в манеж и, поставив ногу в стремя, попытался сесть в седло, оно тут же съехало ему под пузо, а я шлепнулся на землю. Оказалось, что когда я затягивал подпруги, это "исчадье ада" сильно надуло живот. Подпруги оказались затянутыми очень слабо. Поэтому при попытке сесть в седло, оно, естественно, съехало вниз, и я кувыркнулся вместе с ним. А Амур только посмотрел на меня, чуть скосив глаз, и сделал вид, будто он тут абсолютно не при чем. Пришлось пойти на хитрость и дать ему еще один кусочек сахара. Пока он его с хрустом уплетал, естественно, надуть пузо ему было несподручно, и я успел затянуть подпруги, так как надо. Так он мне сразу же доказал, что задаром ничего делать не будет, и за все придется платить. Он учил меня уму- разуму все время, пока мы учились в этой школе, каждый раз придумывая новые пакости. Он мог, например, при взятии барьеров, разогнаться до строевой рыси, а то и в карьер, но в последний момент остановиться как вкопанный перед самым препятствием, затормозив всеми четырьмя копытами и низко наклонив голову. Естественно, что я от такой внезапной остановки кубарем летел по инерции через его голову и в одиночку "преодолевал" препятствие. А этот "бандит" оставался по другую его сторону и хитро поглядывал на меня, словно говоря: - "Ты хотел взять барьер? Пожалуйста! Но только без меня". Словом, этот "старый разбойник" хорошо познакомил меня со строевой кавалерийской подготовкой. Но расстались мы с ним большими друзьями. Он получил от меня за время учебы, бог знает сколько, хлебных обрезков с солью и кусочков сахара в виде взяток за свои "услуги", а я сдал норматив на "Ворошиловского всадника 1-й ступени".
   * * *
   8. ВОЙНА!
   Команда нашей школы заняла первое место на областных соревнованиях по ПВХО и нас (я был ее капитаном) 15 июня 1941 года направили на неделю на сборы в летний лагерь Осоавиахима для подготовки к Республиканским соревнованиям. Место чудесное, кругом густой лес, рядом река, живем в армейских палатках, кормят, как на убой, тренировочные занятия не обременительны, и вообще все идет, лучше не придумаешь.
   Последний день подготовки. Последняя тренировка по дегазации с помощью РДП- 2 (Ранцевого Дегазационного Прибора). Упражнение тяжелое. В герметичном противохимическом костюме, в бахилах, в противогазе с этим ранцевым прибором на плечах надо быстро, на скорость "дегазировать" щит величиной в 10 квадратных метров, всё время качая одной рукой помповый насос, а другой направляя форсунку распылителя так, чтобы ни одна капля раствора не пролилась зря. Жарко, пот застилает глаза, дышать в противогазе очень трудно, но позади уже девять из десяти метров и остается ерунда, всего один квадратный метр и все закончится. Иду по отличному графику времени, наверное, будет республиканский рекорд. Еще чуть-чуть и... но кто-то сильно трясет меня за плечо, мешая закончить упражнение. Пытаюсь стряхнуть его руку, но он срывает с меня противогаз:
   - Саша! Кончай это дело! Кончай! Война! Там по радио выступает Молотов! Сегодня утром бомбили Минск!..
   Ошалело, еще не до конца соображая, что происходит, переспрашиваю об этом инструктора. Проходит еще какое-то время пока я, наконец, начинаю понимать, что произошло...
   * * *
   -Ура! Ну, все! Теперь фашистам конец! Наши "бомбовозы" ТБ-3 (так они тогда назывались), наверное, уже разбомбили Берлин, а конница, конечно, мчится во весь опор через всю Польшу! Теперь будут знать, как нападать на нашу непобедимую Красную Армию! Мы, их победим дня за три и, конечно, как говорил наш железный маршал Клим Ворошилов, "на вражьей земле, малой кровью, могучим ударом".
   Однако, немного странно - война идет уже третий день, а про наши победы радио, почему-то ничего не говорит. Всё время передают про какие-то ожесточенные оборонительные бои и почему-то не на вражьей земле, а на подступах к Минску и еще на каких-то северо-западном и центральном направлениях. Странно, очень странно. И вообще не понятно, почему о начале войны нам сообщил Молотов, а не наш любимы вождь и учитель, товарищ Сталин? И почему он всё время молчит? Почему все еще не объявил о нашей полной победе?
   Неделя, еще одна неделя. Папа развернул в Студенческом городке свой эвакогоспиталь N 19-11 на 1000 коек, который он уже разворачивал в Финскую войну. Он ходит в военной форме с двумя "шпалами" в петлицах - он военврач П ранга. Он целыми сутками там в госпитале. Вчера госпиталь принял два эшелона раненых. Госпиталь уже переполнен до предела. Папа сказал, что раненых уже больше полутора тысяч и в госпитале их приходится размещать в коридорах, прямо на полу. Матрасов и носилок не хватает. Ничего не понятно! Откуда столько раненых? Ведь мы должны победить "малой кровью".?..
   Наконец выступил по радио товарищ Сталин. Но тоже как-то странно... Он всегда говорил по радио прекрасным голосом знаменитого радиодиктора Юрия Левитана, твердо, уверенно, четко... А тут выступил сам и заговорил каким-то странным, перепуганным, "блеющим" голосочком, словно нищий на паперти:
   - Братья... и сестры...к вам ...обращаюсь я... друзья мои...
   Да не может такого быть! Неужели это говорит наш великий вождь, наш любимый товарищ Сталин? Как же так? Что случилось? И почему мы до сих пор все еще не уничтожили всех фашистов в их логове?.. Странно, очень странно ...
   Всех старшеклассников вызывают в Райком комсомола. В этом году очень большой урожай, и хлеба стоят стеной. А убирать их некому - всех трактористов мобилизовали в танковые войска. Поэтому идет комсомольский призыв - надо помочь селу. При Воронежском Сельхозинституте открываются краткосрочные курсы трактористов - комбайнеров. Месяц интенсивной подготовки, и всех нас (человек 500) направляют на уборку урожая. Надо успеть до начала учебного года. Работаем в колхозах по 12 часов в сутки, а то и больше. И не только убираем урожай, но и пашем - "двоим пары" - залог урожая будущего года. "Удостоверение тракториста", полученное мною по окончанию этих курсов, до сих пор бережно хранится в нашем семейном архиве.
   К 1 сентября возвращаемся в Воронеж и начинаем учебный год. Город сильно изменился. Тщательная светомаскировка, окна во всех домах наглухо зашторены. Даже курить на улице в ночное время нельзя, а прикуривать - тем более. За нарушение светомаскировки можно угодить в НКВД, а там начнут разбираться - не шпион ли ты. К добру это не приведет. На вокзале устроен эвакопункт - там принимают беженцев из западных районов страны, выдают им "сухие пайки" и отправляют в товарных эшелонах куда-то дальше, на восток.
   Странно, но все или почти все эвакуированные - почему-то евреи. Странно и другое, ведь в Воронеже совершенно не было антисемитизма и я, например, совсем забыл, что я - еврей, а тут только и слышны разговоры, что у всех этих ЖИДОВ оказывается полные чемоданы денег. Ясно, что это вранье, ибо большинство эвакуированных говорит, что бежало от немцев буквально "в чем мать родила". Однако, как потом выяснилось, для таких слухов были достаточно веские основания, так как многие областные и городские начальники, завмаги, "хозяйственники", заведующие и кассиры отделений банков и сберкасс, директора ювелирных салонов, словом, все те, кто имел дело с деньгами и ценностями, "не растерялись", и у них действительно были полные чемоданы денег и ювелирных изделий. Разумеется, это были не только евреи, но, как говорят, "весь интернационал", однако из-за того, что основную массу эвакуированных составляли евреи, все подобные относительно очень немногочисленные случаи воровства приписывались именно им, подняв мутную волну ненависти и антисемитизма.
   Приехала из Москвы мамина сестра тетя Галя, забрала бабушку Симу и уехала с ней в "эвакуацию" в Самарканд. Она инженер - текстильщик, и в Самарканде ей сразу дали работу сменным инженером на шелко-прядильной фабрике "Худжум" и комнату в общежитии.
   Город начали бомбить. Немецкие бомбардировщики "Дорнье-До-215" сбросили фугасные бомбы на авиационный завод N 18. По ночам дежурим на крышах, на случай если на дома сбросят зажигательные термитные бомбы. Мы все знаем, что если не успеешь вовремя сбросить железными "клещами" с крыши такую "зажигалку", дом загорится как костер.
   8-е октября 1941 года. Немцы захватили Курск и Белгород. Возникла реальная угроза их наступления на Воронеж, и началась спешная эвакуация населения и крупных промышленных предприятий в глубокий тыл страны. Папа решил эвакуировать семьи врачебного персонала госпиталя. Собрались за один час, сложили кое-какую одежду, фотографии и личные документы в пару чемоданов и поспешили на вокзал с твердой уверенностью, что скоро немцев остановят, и мы вернемся домой.
   В санитарном поезде, идущем в Ташкент, выделена половинка вагона. Набиваемся в каждое купе по две-три семьи. Очень тесно. Спешно прощаемся на перроне, и не понимаем, что это навсегда. Поезд трогается. Папа идет рядом с нашим вагоном, прощально машет рукой. Больше я его не видел никогда.
   Он закрыл нашу квартиру на ключ, а сам ночует в своем кабинете в госпитале. Вскоре его госпиталь перевели в Грибановку, а в дом, как говорили, попала "зажигалка", и он сгорел. А вместе с ним сгорели и обе папины скрипки: консерваторская - подарок и память деда Гиллера, и его любимый "Страдивари".
   * * *
   Продолжение следует
  
   0x01 graphic
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"