Кончилась война, а с ней закончились детство, отрочество и юность, и началась совсем другая, сложная жизнь, полная борьбы, трудных побед и обидных поражений. Вот уже более шестидесяти лет я и Сонечка идем по жизни вдвоем. Поэтому все, что будет написано дальше это не мои, а наши мемуары, и это не только моя жизнь, а жизнь нашей семьи. Всякое было. Не избежали мы и очень грубых, скажу больше, грубейших ошибок и потерь. Но осознание и должная их оценка приходили, к сожалению, лишь тогда когда ничего уже исправить было нельзя. Сейчас нам обоим всерьёз за восемьдесят, но ничто не изменилось и не изменяется в нашей жизни - всё те же ненужные сложности и неприятности, все та же нервотрепка и неустроенность, и нет покоя ни в душе, ни в жизни. И если есть в сегодняшнем существовании что-то новое, так это только стариковские болезни и осознание вины перед родными и близкими за совершенные перед ними непреднамеренные ошибки.
ГЛАВА 1.
СТАЛИНО (ДОНЕЦК)
1,ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ
Москва. Заезжаю на Спассо - Глинищевский (это рядом с центральной синагогой и площадью Ногина) к дяде Грише и тете Фане. У них в двух комнатах коммунальной квартиры, форменным образом, голова на голове: их четверо, плюс Галя Рабовская со своим мужем Карлом Зайчиком только что демобилизовавшимся из армии. Мама живет не у них, а временно у Раввич-Щербо. Сваливаюсь им на голову без предупреждения. Однако, все рады. Оказывается, мама работает в Московском Рентгеновском Институте личным лаборантом у самого академика Самуила Ароновича Рейнберга, директора этого института. С работой все в порядке, но жить негде - своего жилья нет, и получения его не предвидится. Дядя Гриша работает недалеко от Москвы в Дзержинске. У него там отличная трехкомнатная квартира, в которой он живет вместе с домработницей Домашей. Но он в ближайшее время уезжает оттуда в Москву и может отдать эту квартиру маме. Упускать такой шанс - получить свою крышу над головой было бы просто глупо. Однако, я еще не был демобилизован и обязан был вернуться из отпуска обратно в Германию. Но получилось иначе.
* * *
Владимир Антонович Раввич-Щербо, помимо основной работы во Всесоюзном Институте Туберкулеза, являлся консультантом Главного Военного Госпиталя РККА в Лефортово. Он - генерал, главный фтизиатр Советской Армии. Узнав в чем дело, он удивился, что я, будучи нестроевым, ограниченно годным даже в военное время, продолжаю служить в армии, и меня не демобилизуют. Он тут же положил меня в этот госпиталь и провел через ВВК (Военную Врачебную Комиссию), которая без проблем признала меня негодным к строевой службе и демобилизовала из армии "вчистую". Возвращаться в Германию не было смысла - оформить увольнение можно в любом военкомате по месту жительства.
* * *
Это легко сказать - "по месту жительства". Но, где оно? О возвращении в Воронеж речи не было вообще, так как он, как писали в газетах, и говорили по радио, был разрушен даже больше, чем Сталинград. Совинформбюро официально сообщило, что в Воронеже из 20000 домов разрушено 18277, то есть, уничтожено почти 92 % его жилищного фонда и разрушена практически вся его инфраструктура, в том числе 67 км. трамвайных путей, водопровод, канализация, телефонная и электрическая сети, и все остальное, что только могло быть разрушенным. Короче, получалось, что город фактически стерт с лица Земли.
Мы были настолько уверены в абсолютной достоверности этой официальной информации, что даже не удосужились ее проверить, полагая, что и наш дом тоже сгорел. Много лет спустя, мы узнали, что вся эта "информация" была насквозь лживой, преследовавшей определенные пропагандистские цели. А на самом деле Воронеж, хотя и серьезно пострадал, но отнюдь не столь значительно, как об этом постоянно трубило радио, и писали газеты. Оказалось так же, что и наш дом был цел и невредим. И никакого пожара в нем не было. И все послевоенные годы (вплоть до 1971 года) в нашей квартире кто-то жил. ( Подробно об этом см. часть 5, глава 1 "Воронежская эпопея"). Но, тогда мы об этом, к сожалению, ничего не знали, и даже подумать не могли, что можно было запросто вернуться в свой город, в свой дом, в свою квартиру.
Как потом выяснилось, мы были далеко не единственными кто, поверив лживым пропагандистским басням Совинформбюро, оказался в таком же положении. Так, например, не вернулись в Воронеж в свой собственный дом родная сестра моего отца тетя Галя Файншмидт (Фарбман) со своей дочерью Мерой. Этот дом на Нееловской она купила незадолго до начала войны у наших родственников Кельманов. Так же, как и мы, она была введена в заблуждение все той же лживой официальной информацией, и думала, что дом ее сгорел до тла. А он стоит целехонький и невредимый, по сей день, на том же самом месте, где он и стоял с далеких дореволюционных времен! А ведь это - ее частная собственность! В 1972 году, когда я впервые после войны приехал в Воронеж, то не только видел этот дом своими глазами, но даже посидел на его крылечке, вспоминая те далекие времена НЭПа, когда моя мама водила меня в этот дом к Кельманам, в надежде, что богатые родственники догадаются хоть чем-нибудь покормить ее голодного ребенка.
Но это было уже потом. А в 1946 году речь о возвращении в Воронеж просто не возникла, и была лишь одна дилемма - или воспользоваться предложением дяди Гриши и поселиться в Дзержинске в его отличной квартире и вызвать Соню с ребенком, либо поехать к ней в Сталино. Логичней бы было, на первый взгляд, уехать в Дзержинск, но Соня уже поступила в Сталинский мединститут, и срывать ее с учебы мы сочли неверным. К тому же ведь и я мог восстановиться на первом курсе и учиться вместе с ней. Подумали и решили, что так и надо сделать. Теперь я думаю, что это была вторая подряд грубейшая ошибка, но тогда это решение казалось нам наиболее правильным. Мама тут же уволилась с работы, и мы вдвоем, без всякого предупреждения (хотя бы телеграммой), сели в поезд и поехали в Сталино, даже не подумав, где мы там будем жить, и ждут ли нас там.
Приезжаем ночью в незнакомый город. Спрашиваем, как добраться до района "Шлаколечебницы" на улицу Темирязьева. Частник на трофейной "Олимпии" (прототипе "Москвича" первой модели) погрузил наш невеликий скарб и мы опять, как тогда в Самарканде, выехали в ночь, в неизвестность.
Едем довольно долго. Улица Темирязьева дом 20. Третий час ночи. Окна закрыты ставнями. Стучим. Небольшая заминка. Спрашивают, дескать, кто там. Отвечаю, что это я - Саша, и что меня демобилизовали, и что я вот приехал. Опять заминка. Слышу, зовут Соню. Повторяю ей, что это - я. Дверь открывается сначала "через цепочку", но потом картина Самаркандской ночной встречи с Галей и бабушкой Симой повторяется один к одному. А тут выносят на руках двух годовалых малышей, одного черненького, а другого чуть посветлее, и предлагают на выбор определить кто из них Алла, а кто ее двоюродный братик Сеня. Посмотрел и безошибочно определил (точнее - угадал), кто есть кто, и впервые обнял и поцеловал свою дочку. Наконец-то и для меня действительно закончились военные дороги.
Спасибо Рахили и Семе. Они тут же выделили нам одну из трех небольших комнат своей, и без того перегруженной, трехкомнатной не очень благоустроенной квартиры. Но это была настоящая крыша над головой. Люметов самих было семь человек, а тут прибавилось еще нас четверо. Очень тесно, но как говорят, "в тесноте, да не в обиде". Скажу прямо, эта была со стороны Рахили и Семы такая жертва, переоценить которую просто невозможно, ибо она - то и позволила нам проучиться пять лет в мединституте и стать врачами.
* * *
2. ЮЗОВКА.
Современный Донецк и послевоенное Сталино - это два, совершенно разных города. Донецк - европейский, хорошо озелененный, довольно красивый город. А послевоенное Сталино - это была полуразрушенная войной бывшая шахтерская Юзовка, черная от копоти от металлургического завода и угольной пыли, сдуваемой ветром с высоких терриконов - гор вынутой из угольных шахт пустой породы. Грязи и пыли было так много, что свежий, только что выпавший снег, уже через несколько часов становился совершенно черным.
За исключением центральной, сильно разрушенной части города, все остальные его районы представляли собой слившиеся шахтерские поселки: Ларинку, Калиновку и какие-то еще другие, названия которых я уже не помню. Центральная улица города (ул. Артема) упиралась прямо в металлургический завод, территория которого разрезала город пополам. Огромные, вечно дымящие домны и мартеновские цеха завода выбрасывали в воздух сотни тонн копоти, углекислого газа и пыли, а между ними сновали маневровые паровозы, толкавшие железнодорожные платформы, на которых стояли большие ковши с раскаленным жидким металлом и горячим шлаком. Через весь завод от улицы Артема и до самой Ларинки, где мы жили, можно было пройти по пешеходному переходу, то нырявшему в небольшие туннели, то перепрыгивавшему через железнодорожные пути. В ночное время ходить по этому переходу не рекомендовалось - могли встретить и раздеть до трусов. Могли и убить. Был к нам из центра и другой путь - трамваем от находившейся в самом центре города Пожарной площади, через виадук до той же Ларинки. Однако, трамваи ходили редко и всегда настолько переполненными, что даже на подножку прицепиться было невозможно. Поэтому мы ими практически никогда не пользовались и ходили в Институт через завод по пешеходному мосту. Но это было только половина дороги до института, так как до него предстояло пройти пешком на другой конец города на Калиновку еще столько же. В зимнее время эта вторая половина пути была очень трудна, так как проходила по пустырю от берега реки Кальмиус через всю Калиновку до бывшего общежития института, превращенного в главный корпус, по непролазной грязи пустыря. Сейчас там прекрасный парк, а тогда даже тротуара не было, а идти по узкому (в один ряд) шоссе, по которому постоянно шли, разбрызгивая грязь автомобили, было опасно. Одна наша сокурсница так и погибла под колесами проходившего автомобиля. Общее же расстояние от дома и до института составляло примерно семь километров в один конец и столько же обратно. Я не случайно уделил так много внимания этому пути, так как после такой "прогулки" ни у меня, ни у Сони не оставалось ни сил, ни желания куда-либо идти, да и идти-то в то время было некуда. Вот поэтому от Сталино у нас остался в памяти только этот ежедневный бесконечный путь в институт и такой же длинный - длинный путь обратно домой.
* * *
3. ДОМ НА ЛАРИНКЕ.
Ларинка, как я уже писал, представляла собой типичный для Донбасса тех лет, слившийся с городом шахтерский поселок. Одноэтажные двухквартирные однотипные домишки с дровяными сарайчиками и всеми удобствами в небольших дворах. Отопление, разумеется, печное. Водопровод и электричество были, так что по меркам того времени это было вполне сносное жильё.
Вот в одном из таких домишек Рахиль и Самуил, жившие до этого около вокзала в небольшой ведомственной квартире, получили после окончания войны небольшую трехкомнатную квартиру. Дом этот был значительно разрушен во время боевых действий, но Люметы были рады и такой крыше над головой. Оба они работали в строительных организациях и быстро привели свою квартиру в порядок. В то время семья их была совсем небольшой - их двое, десятилетняя Ирочка и вернувшаяся после пятилетнего заключения из ГУЛАГа Эсфирь Ефимовна. А потом вернулась из армии Соня. Больше ей ехать было некуда. Рахиль всегда была для Сони не только старшей сестрой, но когда НКВД арестовало их родителей, заменила ей мать. Вскоре Соня родила Аллочку, а через два месяца Рахиль родила Сенечку. Потом приехала к ним тетя Моня, которой тоже деваться было некуда. А затем, без всякого предупреждения, свалились им на головы я и мама, даже не подумавшие, прежде чем это сделать о том, что там может быть и так уже настолько тесно, что повернуться негде. И если бы Рахиль и Самуил не пошли ради Сонечки на самую настоящую жертву, уступив нам одну из трех своих комнат, то мы вполне могли остаться на улице с маленьким ребенком. Просто удивительно, как я уже писал, с какой непродуманностью мы (я и мама) отнеслись к этому переезду в Сталино, когда имелась полная возможность получить Гришину благоустроенную трехкомнатную квартиру в Дзержинске. Ведь помимо всего прочего, было совершенно неизвестно, как сложится наша семейная жизнь, как сойдутся характерами Соня и мама - да и вообще захотят ли Самуил и Рахиль, которым мы были совершенно незнакомы, приять нас под свой кров.
* * *
4.НАЧИНАЕМ С НУЛЯ
Но, как говорят, что сделано, то сделано, и наша новая семья - я, Соня, мама и Аллочка наконец-то собралась вместе и познакомилась друг с другом. Начинался по сути дела совершенно новый этап жизни для каждого из нас. Всё надо было начинать с нуля от взаимоотношений в семье до организации ее быта. Ведь у нас не было абсолютно ничего - ни кола, ни двора, ни своей крыши над головой, ни утвари, ни одежды, ни средств к существованию. Надо было обдумать и решить, как жить, чем жить, и на какие средства. Ну, мы взрослые - еще, куда ни шло, но ведь у нас был годовалый ребенок, а это создавало и большую ответственность, и немалые финансовые и материальные сложности. Положение было абсолютно нетерпимым, и надо было срочно предпринимать какие-то меры к его исправлению и, в первую очередь, четко определить для себя, к чему стремиться, взвесив наши возможности и соединив воедино желаемое и действительное.
То, что мы должны учиться и получить высшее образование, не подвергалось даже обсуждению - это подразумевалось само собой, как общая жизненная установка во всех интеллигентных еврейских семьях, считавших, что только образование может дать определенный социальный и экономический статус. Поэтому Соня еще до нашего приезда пошла на подготовительные курсы и, успешно сдав экзамены, поступила на первый курс мединститута. Конечно, она могла воспользоваться тем, что еще до войны окончила первый курс литературно-филологического факультета Белорусского Университета и пойти сразу на второй курс аналогичного факультета пединститута. Но она правильно решила, что профессия врача надежней во всех отношениях профессии учителя. А я мог восстановиться на первом курсе мединститута, так как все необходимые документы о том, что у меня сдан весь первый семестр, были на руках. Правда, мне не очень хотелось идти в мединститут, и я, еще будучи в Германии, попросил маму прислать мне все учебники по математике за десятый класс. Свободного времени у меня там было хоть отбавляй, и я перерешал все примеры и задачки в учебнике Киселева и в задачнике Шапошникова и Вальцева, хорошо повторив при этом весь школьный курс. Поэтому, когда стал вопрос - где мне учиться, я обратился в деканат Сталинского ДИИ (Донецкого Индустриального Института) с просьбой принять меня на какой-то (теперь уже не помню какой) из инженерных факультетов. Декан, просмотрев мои аккуратно выписанные набело решения всех математических задач, тут же сказал, что может зачислить меня на первый курс. Но так как я опоздал к началу занятий уже на полтора месяца, он рекомендовал мне подождать несколько месяцев до начала зимнего набора, и начать учебу без ненужной спешки. Я согласился. Было ли это ошибкой, сейчас сказать трудно, но когда подошло время начинать учебу, оказалось, что зимнего набора в ДИИ не будет. Получилось, что я зря проболтался целых три месяца и чуть не потерял право восстановления без экзаменов на своем курсе в мединституте. Правда, я за это время подработал немного денег на монтаже рентгеновской аппаратуры в районах области в составе бригады рентгенотехников Областной Рентгеновской Станции, но было бы лучше, если бы я все это время учился на первом семестре, тем более, что моя "учеба" на нем в Самарканде могла быть названа учебой весьма условно. Поэтому я срочно подал документы в мединститут и, несмотря на нежелание Директора института, профессора Кузьменко принять меня в середине учебного года, добился через военного прокурора гарнизона зачисления на второй семестр, согласно Приказу Сталина о возвращении всех студентов, воевавших на фронте, к учебе на своих курсах в своих или профильных институтах.
Итак, я и Соня со своей судьбой определились. Учеба в институте давала нам хлебные карточки по 400 грамм в день и, хотя и очень маленькие, но все же реальные стипендии по 220 рублей в месяц (для сравнения скажу, что буханка хлеба у спекулянтов на базаре стоила 120 рублей). Жить на такие деньги было, конечно, невозможно, и если бы не мама, то не знаю, как бы мы пережили это время. Дело в том, что мама еще в Москве узнала, что Директором Рентгеновской Станции в Сталино был папин сокурсник Моисей Борисович Ципринский. Она его хорошо помнила еще по Воронежу. Моисей Борисович тоже узнал маму и принял ее на работу на две ставки рентгенолборантом с общим окладом в 900 рублей в месяц и рабочей хлебной карточкой. Таким образом, наш семейный бюджет сложился из трех хлебных карточек - моей, Сониной и Аллочкиной по 400 грамм в день и маминой в 800 грамм, то есть ровно из двух килограммов хлеба в день на четверых и, после разных вычетов, около 1100 рублей деньгами. Это было не просто мало, а очень мало - мы почти ничего не могли подкупать себе к хлебу, тем более, что в стране была в это время полная послевоенная разруха и страшный голод. Естественно, что никаких продуктов, кроме этих паек хлеба, по карточкам вообще не полагалось. Купить же что-либо на базаре у спекулянтов было практически не возможно из-за совершенно астрономических цен. Поэтому, лишь через день мы подкупали на базаре по одному стакану фасоли за 25 рублей и варили себе "фасолевый суп". Получалось впроголодь. Я пытался подрабатывать в мединституте микрофотографией, но это был очень небольшой и, самое главное, непостоянный заработок. Какое-то время мне удалось немного подрабатывать рентгено - лаборантом в ночных сменах на скорой помощи в областной больнице, но и это почти не меняло положения, тем более, что и эта работа была временной. Люметы жили тоже очень бедно, и помогать нам ничем, кроме как крышей над головой, естественно, не могли.
Если учесть при этом, что нам приходилось, как я уже отметил, ежедневно делать "прогулку" в институт длиной в пятнадцать километров, то время это иначе, как "трудным" не назовешь.
На всю жизнь запомнилось мне, как однажды замой, когда мы возвращались из института, Соня зашаталась и опустилась на снег в голодном обмороке. Она собрала с земли немного снега, положила его в рот и спросила:
- Саша, будет ли время, чтобы можно было вволю поесть хлеба?
Так продолжалось практически три года, до того дня, когда в 1949 году в течение одной ночи Сталин не провел десятикратную девальвацию и десятикратное снижение цен. При этом зарплаты и стипендии остались на том же уровне. И одновременно с этим была отменена карточная система. Я до сих пор не могу понять, за счет каких ресурсов это было сделано, но то, что жизнь у большинствагородских жителейв течение одной ночи улучшилась ровно в десять раз, могу засвидетельствовать хоть под присягой. Разумеется, мы по прежнему не могли позволить себе, что-либо лишнее, но голодать больше уже не пришлось.
* * *
5. МЕДИЦИНСКИЙ ИНСТИТУТ
Главный корпус мединститута и "Ворошиловская" больница, служившая до войны его клинической базой, были разрушены до основания. Поэтому институт был временно размещен в бывшем его общежитии, кое-как приспособленном для размещения теоретических кафедр. Теснота была ужасная, многие кафедры имели всего по одной комнате, а под аудитории использовались угловые комнаты, в которых были убраны разделявшие их стены. Анатомикум размещался в подвале.
Клиническими базами на старших курсах служили различные городские больницы, разбросанные по всему городу. Лекции шли в одних местах, а практические занятия в других. Словом, условия для занятий были, мягко скажем, далеко не лучшие. Однако на нашем и на шедшем впереди нас курсе основной костяк студентов составляли демобилизованные, прошедшие через фронт, уже немолодые люди, познавшие цену жизни, и поэтому никто из нас даже не задумывался над этими неудобствами. Только на нашем курсе среди студентов было два демобилизованных полковника (Юрий Авксеньтевич Бабенко, ставший через год после окончания института Ректором Иваново-Франковского Мединститута, и Михаил Николаевич Ковалев, тоже вскоре ставший Ректором Киевского Мединститута). Старостой нашей группы был подполковник Виктор Суетин. Кроме него на нашем курсе было еще шесть подполковников, а уж майоров, капитанов и лейтенантов никто и не считал. Все знали, что надо не ныть, а учиться, и все учились так, что из 220-ти студентов нашего курса 93 человека (и я в их числе) окончили институт с отличием. Практически такой же результат показал и шедший впереди нас курс. И не удивительно, что очень многие наши сокурсники очень быстро стали кандидатами и докторами наук, заведующими кафедрами.
В значительной мере этому способствовало то, что у нас были хорошие учителя, в большинстве своем пожилые люди, сделавшие все возможное и невозможное, чтобы в тех трудных, послевоенных условиях помочь нам получить хорошую подготовку. Особенной любовью и уважением пользовался наш декан - Николай Дмитриевич Довгялло, и мне очень хочется написать о нем чуть подробнее.
* * *
6.НИКОЛАЙ ДМИТРИЕВИЧ ДОВГЯЛЛО
Нам повезло. Встретить на жизненном пути такого неординарного человека - это большая удача. Маленький, невзрачный, вечно взъерошенный, манжеты на рукавах и брюках в бахроме - ну мужичок - мужичком, типичный БОМЖ вроде служителя в морге, за которого его поначалу и приняла его седьмая (по счету) жена, наша однокурсница. Была она старостой одной из групп и, как и многие первокурсники, не очень жаловала лекции по анатомии, и кто их там читал, представляла не очень четко, тем более, что на их потоке анатомию читал не Довгялло, а его доцент Нудельман. Подошло время первого коллоквиума, и надо было договориться с заведующим кафедрой о времени и месте го проведения. Бежит она по коридору анатомки и всех подряд спрашивает - не видели ли они профессора Довгялло? Налетела на него самого и тоже спрашивает:
-Ты не видел профессора Довгялло ?
А он прищурил свои хитрющие глаза и говорит:
- Ну, допустим, это - Я...
Она взглянула на него сверху вниз (здоровенная была деваха, наверное, под метр восемьдесят), скорчила рожу, махнула рукой и "ляп" ему:
-Рылом не вышел!
И побежала дальше " искать профессора Довгялло".
Через две недели она вышла за него замуж.
* * *
А был он человеком, безусловно, талантливым и очень разносторонним, доктором не только медицинских, но и педагогических, и физико-математических наук, и трижды профессором. В нашем институте он был деканом лечфака и заведовал кафедрой анатомии, одновременно с этим в Пединституте он вел курс медицинской психологии, а в Донецком Индустриальном Институте с блеском читал курс аналитической геометрии.
Он все читал с таким искромётным лекторским мастерством, в такой потрясающе интересной манере и с таким своеобразным "туше", что мы, уже будучи старшекурсниками, очень часто, при первой же возможности старались прийти на его лекции и еще раз его послушать. И не столько ради получения новых знаний (это было само собой), сколько ради получения воистину эстетического наслаждения. Мы так и говорили между собой:
-Идем на Довгялло.
Разумеется, никаких конспектов, планов лекций, муляжей, таблиц, схем и шпаргалок к ним. Доска, мел и тряпочка - вот и весь "арсенал подручных средств" и наглядных пособий. Вот типичное начало почти любой из еголекций:
- Так на чем мы там остановились в прошлый раз? Ах, на том, что " печень ВСЕ ЕЩЕ находится в правом подреберье!" Ну, добро, пойдем дальше!..
И вот так практически всегда! Хоть стой, хоть падай!
Каждая лекция - экспромт, каждая лекция - творчество, и всё от простого к сложному, все стройно, логично и строго последовательно. Никаких шаблонов и "непререкаемых истин", и так чтобы у студентов сложилось впечатление, будто они не только присутствуют, но и сами участвуют в открытии новых знаний, так, чтобы они не столько "конспектировали", сколько сами думали, мыслили и обобщали.
Он никогда не читал системный курс анатомии, справедливо полагая, что нет необходимости повторять то, что можно прочитать в учебнике. По сути дела его лекции всегда шли "рядом с курсом", существенно расширяя диапазон знаний слушателей, очень смело, и очень интересно вводя их в полемические проблемы сравнительной анатомии.
Каюсь, грешен! Забегая вперед, скажу, что когда я через двадцать лет получил кафедру, то сразу же постарался читать лекции в той же "довгялловской" манере и в том же ключе, но, разумеется, не обезьянничая, а пропустив его стиль через себя, через своё "Я", через свою сущность, оставив себе только саму манеру и общее "туше". Готовясь к своим первым лекциям, я постарался вспомнить и проанализировать методические принципы его лекторского мастерства и пришел к выводу, что он всегда начинал лекцию какой-либо нестандартной фразой, или интересной, но краткой историей, а то и просто анекдотом (вроде того, который я привел выше). Взяв аудиторию, словно "быка за рога", он не отпускал ее минут десять, а когда внимание слушателей начинало ослабевать, вновь "выдавал" что-то нестандартное, интересное и привлекающее. И так повторялось на протяжении всей лекции, причем под конец ее, когда слушатели уже уставали, и их внимание рассеивалось, он такие "психологические разгрузки" выдавал, чуть ли не каждые три-пять минут, всегда заканчивая лекцию какой-либо шуткой, порой на грани фола, анекдотом или запоминающейся фразой. Для этого у него всегда было в запасе с десяток таких "тщательно подготовленных экспромтов", и лекции его обычно заканчивались аплодисментами. И у меня тоже.
Но была у нашего "Николая" одна слабость - любил он "заложить за воротник" и, причем, очень крепко. От общежития, где он жил, и до института было метров пятьсот, и через каждых сто метров была пивная. Каждое утро, отправляясь на работу, Николай Дмитриевич заходил по дороге в каждую из них и заказывал одно и тоже блюдо - "сто грамм и два сырых". Итого, в сумме полкило водки и десяток сырых яиц на закуску! Это был его "завтрак". Что уж там было "на обед" и "на ужин" я не знаю, но то что "было" - сомневаться не приходилось.
Парадоксально, но без такой "заправки" наш Николай Дмитриевич ничего не соображал, и напрочь забывал даже анатомию. Мы были еще на первом курсе, когда он, читая лекцию, "слетел с нарезки" и насчитал одиннадцать ребер и двенадцать промежутков. Споткнулся на этом "подсчете", попытался еще раз пересчитать их, но опять запутался. Махнул рукой, хитро прищурился и, попросив у аудитории "пардону", быстро выбежал из лекционного зала, "нырнул" в свой кабинет (благо он был рядом) и через пару минут вернулся в аудиторию, довольно улыбаясь и картинно разглаживая усы. Взошел на кафедру и, не моргнув глазом, объявил, что "нашел пятнадцать капель". А потом, как обычно, спросил:
- " Так на чем мы там остановились?" - и, как ни в чем не бывало, продолжил лекцию, сразу же "доказав" нам всем (и себе самому), что ребер все же двенадцать, а промежутков между ними только одиннадцать!
* * *
7.ПРОФЕССОР ЛЕТНИК
Представьте себе две коротенькие тумбы, обутые в башмаки какого-то "сорок-последнего" размера - это, так сказать, ноги. На них покоится большой, абсолютно круглый, метрового диаметра, шар. Это - туловище. А всю эту "конструкцию" венчает лысая как колено и круглая как футбольный мяч, растущая прямо из туловища без какого-либо намека на шею, голова с большими, оттопыренными ушами, носом - картошкой и узенькими щелочками глаз, с трудом выглядывающих из-за толстых, как у хомяка, щек. Это - профессор Летник, заведующий кафедрой ЛОР (в смысле - оттолярингологии). Бывают же такие люди, которых природа одарила столь экстравагантной внешностью, что при взгляде на них сразу же хочется улыбнуться. Вот и одного взгляда на профессора Летника было вполне достаточно, чтобы улыбка сама засветилась на вашем лице.
Но внешность обманчива, ибо был он врачом, как говорят, божьей милостью, и оперировал виртуозно. Сказать, что и лекции он читал столь же успешно, я не могу, но не потому, что делал он это не ахти как, а по той простой причине, что меня оттларингология совсем не интересовала, и если я и посетил его лекции хотя бы пару раз, то и это будет преувеличением.
Но он обладал не только экстравагантной внешностью, но и был таким оригиналом, что хоть стой, хоть падай. О его чудачествах ходили просто легенды. Наичаще это проявлялось во время экзаменов.
Ну, как обычно проходят экзамены? Отвечаешь на билет, получаешь в зачетку все, что заслужил за свой ответ, и можешь быть свободен. Но на кафедре у Летника был совсем другой порядок. Отвечаешь на билет и не знаешь, говоришь ли ты то, что надо, или несешь чепуху, так как профессор все это время молчит как рыба и смотрит на тебя, как окунь на червяка. Ответил, допустим на первый вопрос, и не знаешь продолжать ли отвечать на него дальше или можешь переходить к другому вопросу. Молчит, как сфинкс, и, не мигая, смотрит на тебя, а ты уж сам решай, переходить ли тебе к другому вопросу или нет. И никаких дополнительных вопросов. Состоянице, скажу Вам откровенно,
хуже губернаторского. Ответил на все вопросы в билете и опять таки не знаешь, толи еще что-либо сказать или убираться по добру, по здорову. Опять таки - решай сам. Уходишь в растерянности, а зачетка при этом остается у профессора до той поры, пока вся группа не закончит сдавать экзамен. Все торчат под его дверью, и никто не знает, получил ли "Отлично", или провалился с треском.
Проходит минут десять, дверь кабинета профессора открывается, и ассистенка очень уважительно называет фамилии нескольких студентов, и обращаясь к ним по имени и отчеству, приглашает их зайти в кабинет. Это те, кто получил "Отлично". Профессор встает из-за стола, вручает им зачетки, пожимает руки, и желает дальнейших успехов.
Проходит еще минут десять, выходит ассистентка и, раздает зачетки тем, кто получил "хорошо".
А еще через несколько минут дверь кабинета с шумом открывается, и на пол коридора вышвыривается все "остальное". И все, кто получил тройки и двойки, ползают по полу, разыскивая в этой куче свои зачетки...
Вполне возможно, что кто-то и обижался, но, зная чудачества профессора Летника, большинство из нас воспринимало их с юмором. Он сам был таким смешным, что обижаться на него было просто не возможно.
Училась на нашем курсе одна деваха такая тупая, что о ней самой ходили среди студентов забавные байки. Поэтому, когда наша Зойка пошла сдавать экзамен по оттолярингологии, то многие безошибочно предположили, что сенсации не миновать. Ожидания оправдались.
Какую уж там околесицу она несла во время ответа, трудно было представить, но даже "сфинкс" Летник не выдержал, и, нарушив обычное для него молчание, неожиданно спросил:
-Перечислите, пожалуйста, основные признаки беременности!
Разумеется, получив такой вопрос на экзамене по оттолярингологии, мола растеряться не только наша Зойка. Но, надо отдать ей должное, собралась с духом и пролепетала:
-Ну, большой живот... ну, нет менструаций... и тошнит...
Летник одобрительно хмыкнул, и подытожил:
-Все правильно! У меня бо-о-льшой живот... у меня нет менструаций... и меня тощнит - я забеременел от Вашего ответа!
Летник - есть Летник!
* * *
8.РАСПРЕДЕЛЕНИЕ
Незадолго до госэкзаменов нескольких ребят из нашего курса, и в том числе меня, пригласили в деканат и предложили заполнить очень подробные анкеты, включавшие вопросы чуть ли не о наших дедах и прадедах. Николай Дмитриевич объяснил, что нас хотят, после соответствующей проверки, передать в Министерство иностранных дел для использования врачами в наших посольствах и миссиях. Мне была предложена Бразилия (!). Естественно, что я согласился. Прошли госэкзамены, прошло общее распределение, а ответ из Москвы задерживался. Наконец, всех утвердили. А меня - нет. Правда, объяснили, что это произошло из-за того, что незадолго до этого СССР разорвал дипломатические отношения с Бразилией. Но думаю, что причина была в "инвалидности пятого параграфа" - влияние, которой в те годы было уже очень велико. Шел 1951 год, дипломатические отношения с Израилем были разорваны, и всюду, во всех центральных газетах постоянно печатались грязные, антисемитские статьи о "безродных космополитах и сионистских пособниках мировому империализму". Стал вопрос о получении назначения, так как мы не участвовали в общем распределении. О том, что диплом "с отличием" давал право на свободное распределение, я просто не знал. В нашем институте это не только не афишировалось, но даже скрывалось, так как могло помешать выполнению плана по распределению выпускников. Нас просто обманули, сказав, что диплом с отличием никаких преимуществ в этом плане не даёт, и направили обоих в Казахстан, причем, Соню в Кустанай, а меня - в Кокчетав. Более безобразного и откровенно издевательского отношения к нам, участникам Отечественной войны, придумать было невозможно. Тем более, что у меня к тому времени была вторая группа инвалидности ВОВ по туберкулезу легких. И только глубоко сидящая в нас законопослушность не позволила нам возмутиться и, послав всех ко всем чертям, устроиться самым так, как это было нужно нам. В значительной мере оказывало давление на нас то, что вместо дипломов всем выпускникам института, и нам в их числе, дали только "Временные удостоверения", подлежащие обмену на дипломы по прибытию на место назначения. Неприбытие на место распределения в положенный срок приравнивалось к самовольному уходу с работы и грозило тюремным заключением на год. Но и выполнить такое "назначение" мы тоже не могли, так как Кустанай и Кокчетав находятся друг от друга в 800 километрах и являются областными центрами двух разных областей. Поэтому, по совету Николая Дмитриевича, мы поехали прямо в Алма-Ату с намерением обратиться с просьбой непосредственно в Министерство здравоохранения Казахстана и получить какое-то другое, а не такое идиотское, с позволения сказать, "назначение". Причем, Николай Дмитриевич, работавший во время войны в Алма-Атинском мединституте и немного знавший Казахстан, посоветовал нам попросить направление в Талды-Курган.
Мы были настолько обозлены всем этим на порядки, и атмосферу махрового антисемитизма, царившие в то время в нашем институте, что даже не стали фотографироваться для альбома выпускников 1951 года, расстались с этой "Альма-Мачехой" без какого - либо сожаления, и практически никогда не вспоминаем о ней
* * *
ГЛАВА 2
ТЕКЕЛИ
1. ЕДЕМ В КАЗАХСТАН
Получили подъемные и проездные, подсчитали и убедились, что на такие деньги мы все вместе добраться до Алма-Аты не сможем. Решили ехать сначала до Москвы, там временно оставить маму с Аллочкой у Гали Рабовской в Зеленоградской, а самим добираться до Алма-Аты только вдвоём. А когда получим новое направление, устроимся и соберем немного денег им на дорогу, то и вызовем их к себе.
Багажа двенадцать мест, из них десять - книги (учебники и всякие монографии), которые, как потом оказалось, никому не были нужны. Но мы об этом тогда еще не догадывались.
Добрались до Алма-Аты без больших проблем и обратились в Министерство Здравоохранения. Нам предложили поехать в Караганду санитарными врачами. Мы отказались и попросились в Талды - Курган. Зам министра по кадрам Клавдия Ильинична Костина очень удивилась, но просьбу нашу удовлетворила.
Приехали и схватились за головы. Разочарование было полнейшим. Это теперь Талды-Курган стал, настоящим стотысячным городом, центром Алма-Атинской области, а тогда оказалась, что это - бывшая семиреченская станица Гавриловка. Деревня - деревней в наихудшем южно-украинском варианте. Единственным кирпичным двухэтажным зданием на весь "город" был облисполком, а всё остальное - бедные, кривобокие мазанки под соломенными крышами.
По Закону о молодых специалистах нам должны были предоставить жилье. Но это - по Закону. А на практике нам сказали, что если мы хотим оставаться в этом "областном центре", а не оказаться в каком-либо отдаленном казаХском районе у черта на куличиках, то мы имеем шансы снять частную квартиру за свой счет. Стали искать. С трудом нашли. Предлагают мазанку в одну комнату с земляным полом, под соломенной крышей без потолка за 300 рублей в месяц. Для сравнения - зарплата врача равнялась 600 рублей. А с работой и того пуще - участковыми терапевтами по одной ставке. И всё. Было о чем задуматься и стало понятным удивление Костиной, когда мы сами попросились в эту дыру. Вот уж воистину - пути Господни неисповедимы и, как говорят, дураков не сеют и не жнут - они сами родятся. Просто удивительно, почему Николай Дмитриевич, хорошо ко мне относившийся, дал нам такой, мягко скажем, "странный" совет.
* * *
2. МИР НЕ БЕЗ ДОБПЫХ ДУШ
Сидим, пригорюнившись в раздумье на крылечке Облздравотдела. Денег на дорогу обратно в Алма-Ату нет, да и вряд ли нам во второй раз поменяют назначение.
Мимо прошла в Облздрав какая-то немолодая женщина, потом вернулась и спросила - кто мы такие и о чем задумались. Рассказали. Говорит, что она - главный судмедэксперт области и ей нужен врач- эксперт в Медсанчасть в одном хорошем рабочем поселке в сорока километрах от Талды-Кургана. Там все дома городского типа и там находится очень крупный Свинцово-цинковый комбинат Союзного подчинения. И вообще там очень нужны врачи, так как там недавно за какие-то грехи сняли главного врача и ее мужа рентгенолога. Поэтому, если я соглашусь поехать туда на должность судмедэксперта и по совместительству рентгенолога, а Соня на должность инфекциониста, то она всё устроит, и мы получим такое назначение. А для того, чтобы не "покупать кота в мешке" она предлагает мне, буквально через несколько минут поехать вместе с ней по каким-то ее делам в этот поселок, который называется Текели. Правда есть одно препятствие - там пограничная зона c Синцзяном и для проезда туда надо получить специальный пропуск. Это дело долгое - дней десять, если не больше, но у нее хорошие связи с погранслужбой и она провезет меня туда без пропуска. Делать нечего - еду. Километров сорок по жутко "раздрепанной" проселочной дороге через степь к самому предгорью Заилийского Ала-Тау.
* * *
Вполне европейский новый рабочий поселок. Крупный Свинцово-цинковый комбинат. Большинство домов - капитальные двухквартирные коттеджи, нормальные магазины, кинотеатры, нормальная больница, нормальные люди, много интеллигенции - инженеров и учителей, А вот врачей всего шесть человек на всю больницу. Говорят, что где-то повыше, в горах есть еще один "кордон" этого поселка. Там находится рудник и там тоже есть небольшая больница, и там тоже мало врачей - должностей хоть отбавляй.
Поговорил с новым Главным врачом. Немолодой казах Рахимбай Досумбеков - бывший личный врач акына Джамбула. Обещает хоть по две ставки - мне рентгенолога и судмедэксперта, а Соне заведующей инфекционным отделением и вторую ставку инфекциониста в ее же отделении. Разумеется, будет и жилье.
Познакомился с Эльси Альтемировым - зубным врачом. Он чечен - спецпереселенец. Объяснил мне, что в Текели живет довольно много ссыльных чеченцев, ингушей и балкарцев. До этого я и понятия не имел, что Сталин выселил их всех с Кавказа, так как все это преступление, естественно, не афишировалось, и многие, и мы в том числе, об этом ничего не знали.
Вернулся в Талды-Курган, и мы взяли направление в эти Текели. Почти десять дней пришлось ждать пропуска, жили в какой-то хатенке. Спали на полу, не раздеваясь, в сенях на соломе.
Но все когда-то кончается, кончилось и это. Приехали, оформили устройство на работу и временно поселились за занавеской в проходной комнате бухгалтерии. Получили немножко дополнительных подъёмных и вызвали маму с Аллочкой из Москвы.
Они приехали в Алма-Ату через неделю. Прямого сообщения с Текели тогда еще не было, и пришлось везти их двести пятьдесят километров на попутной грузовой машине по пустынной степи из Алма-Аты до Талды-Кургана. И опять пришлось ждать десять дней оформления их пропусков и только после этого, наконец, мы соединились с ними в одной (но отдельной, с отдельным входом) большой комнате в бараке с печным отоплением, без водопровода, канализации и с "туалетом во дворе. Не фонтан, но все же лучше, чем на земляном полу под соломенной крышей без потолка за 300 рублей в месяц.
* * *
3. В ЗАИЛИЙСКОМ АЛЛА-ТАУ
Текели расположено в очень красивом месте. Три ущелья Заилийского Ала-Тау собираются вместе перед выходом на равнину. По дну каждого из них текут чудесные горные реки (Чажа, Кора и Текелинка) с кристально чистой водой с ледников и, сливаясь прямо посреди поселка, образуют Каратал - одну из семи великих рек Семиречья. Сам поселок располагался вдоль Текелийского ущелья, а два других ущелья в то время, когда мы там жили, были абсолютно нетронутыми человеком и практически непроходимыми. Во всех трех реках водилось много прекрасной рыбы "Маринки" и "Османа". Но горный лесной массив начинался значительно выше первого кордона, а в самом Текели зелени было мало. Но повторю, место это было в то время очень красивым. Пишу "было" потому что прочел на сайте "Текели", что оно теперь так загажено отходами свинцово-цинкового комбината, что считается зоной экологического бедствия. Забегая немного вперед, скажу, что в свое время, когда Текели из рабочего поселка был превращен в город, я, будучи заведующим текелийским горздравотделом, многократно поднимал вопрос о срочной необходимости реорганизации "хвостового" хозяйства этого комбината и официально предупреждал руководство города о том, что это плохо кончится и неминуемо наступит экологическая катастрофа. Но мне было приказано(!) председателем горисполкома Омаром Сайлибековым не вмешиваться в это дело и заниматься здравоохранением, а не делами комбината. Прошло пятьдесят лет и эта красивейшая жемчужина Заилийского Ала-Тау превращена в зону, опасную для жизни людей. Отличная примета времени. В России тех лет, да и сейчас, все так делается по принципу "где жрём, там и гадим".
* * *
4. МЫ - ВРАЧИ
И опять все с нуля от табуреток и кастрюлек до приличной одежды и обуви, но уже не нищими студентами, а врачами с соответствующим социальным статусом и соответствующей зарплатой. И хотя нам обоим было уже под тридцать, но чувство удовлетворения от того, что мы, несмотря ни на какие трудности, голод и нищету, все же "выбились в люди", давало нам моральное право посмотреть на самых себя с уважением.
Я сел за экран без всякой специализации, а Соня приняла инфекционное отделение, постоянно переполненное скарлатиной, корью и дизентерией (в то время все эти три инфекции подлежали госпитализации в обязательном порядке и на длительные сроки).
Следует так же иметь в виду, что наш курс был самым последим, учившимся по пятилетнему циклу образования. Ни субординатуры, ни интернатуры - диплом в руки и вперед по шпалам! И ничего. Справлялись. Ведь мы были не первыми, а последними, кто учился по такой схеме. Сказать, что мы на первых порах наделали много ошибок - это значит погрешить против истины. Ошибки, конечно, были, но не чаще, чем у тех, кого сейчас нянчат семь лет подряд.
Кроме нас в тот год в Текели приехало еще человек пять молодых врачей. Начиналось освоение целины, и Минздрав Союза направил в тот год в Казахстан почти три тысячи выпускников со всех институтов страны. Оказалось, что мы приехали одними из самых первых и если бы были чуть-чуть поумнее, то попали бы не в Талды - Гавриловку, а получили работу, и жильё в самой Алма-Ате, как многие из тех, кто приехал после нас. Но это была не первая и далеко не последняя из сделанных нами ошибок, и развивать это сослагательное наклонение у меня нет ни желания, ни настроения.
Из всей группы приехавших молодых врачей мы были единственной семейной парой, да еще и с ребенком и совсем еще молодой мамой. Так получилось, что они все стали как-то группироваться вокруг нас. Сама собой образовалась хорошая, дружная молодежная компания и мама очень способствовала тому, чтобы нам всем было хорошо и не скучно. Все стали довольно часто собираться у нас на вечеринки и посиделки, в значительной мере компенсировав в этом отношении скучные, трудные и голодные студенческие годы. К тому же надо сказать, что жизнь в Текели в те годы была очень дешевой, и мы могли себе позволить, хотя и не шикарную, но вполне человеческую жизнь. Зарплаты у нас были достаточно высокими, и, кроме того, мы оба получали существенные надбавки за пограничную зону и за вредность (я - как рентгенолог, а Соня - как инфекционист). В материальном плане жизнь наша изменилась кардинально.
* * *
5.ПРОСРОЧЕННЫЙ ПЕННИЦИЛИН
Где-то, в начале февраля 1952 года мне пришлось всю ночь проработать вместе с прокурором на двух или трех (уже не помню) случаях убийств и самоубийств, а потом проводить пять вскрытий. К концу этой работы я устал и, потеряв осторожность, порезал палец во время вскрытия эксгумированного трупа. Остановил кровотечение, залил порез йодом, и успокоился. И напрасно. Буквально через несколько часов начал стремительно развиваться лимфангаит и поднялась температура. Словом, типичная картина отравления трупным ядом, совсем как у доктора Базарова. Принятые меры не помогали, и лимфангаит быстро добрался до подмышечных лимфоузлов. Положение стало критическим. Позвонили в областную больницу, и там нашли два просроченных флакона пенициллина. Напомню, что это был февраль 1952 года и антибиотики только начали внедряться в практику, Достать пенициллин, было целой проблемой, и распределялся он Главным Аптекоуправлением по строгой разнарядке прямо из Минздрава.
Единственная санитарная машина нашей больницы помчалась в Талды-Курган и привезла этот пенициллин. И хотя он был просрочен, но если бы не он, то писать эти мемуары было бы некому еще пятьдесят лет тому назад. Эффективность его была в те, самые первые годы его применения, просто потрясающая.
Выцарапался. Температура начала понижаться. Распространение лимфаденита остановилось. Словом, пошел на поправку. Вылез на крылечко нашего дома, сижу, греюсь на солнышке. Смотрю, бежит, запыхавшись, мой рентгенолаборант и говорит, что горит наш рентгеновский кабинет и, что уже приехали пожарные.
* * *
6. ПОЖАР
Не понять, откуда взялись силы. Бегом к поликлинике. Пожар уже потушен, но кабинет выгорел полностью. Дело в том, что мой предшественник "для красоты" обшил все стены и потолок кабинета листами фанеры, и покрасил их масляной краской. Все это высохло как порох, и лучшего горючего материала для пожара было не придумать. Конечно, это было грубейшим нарушением пожарной безопасности, тем более, что все здание поликлиники было "каркас - камышитовым". Его стены были сделаны из подвешенных на деревянных столбиках и оштукатуренных снаружи глиняным раствором камышовых "матов". В тех местах, где такая "штукатурка" обсыпалась, и камыш торчал открытый, достаточно было одной спички или брошенной в него папиросы, чтобы все это сооружение вспыхнуло как костер. Размещать в таком здании рентгеновский кабинет, да еще и обшивать его фанерой, разумеется, было грубой ошибкой, и то, что пожарная охрана разрешила это сделать, было форменным безобразием. Но что сделано, то сделано, и я получил все это в "наследство" от своего предшественника.
Пожарным, естественно, было не выгодно признавать такую свою грубую ошибку, так как разрешение на установку рентгеновского кабинета в таком пожароопасном помещении было подписано самим начальником пожарной охраны. Вот они и стали искать "стрелочника". Обнаружили, что в фотолаборатории стояла в шкафу электоплитка, и устроили вокруг нее танец племени "Умбу - Юмбу". Напрасно я им доказывал, что плитка находилась в шкафу и, естественно, не могла быть включенной и, что в фотолаборатории вообще нет электро-розетки. Всё бесполезно! Плитка и все дела! Составили грозный Акт и обвинили в пожаре меня, как заведующего кабинетом. Не принималось в расчет даже то, что я был на больничном листе и, вообще, чуть было не отдал Богу душу. Ну а то, что больничное начальство (главврач больницы - казах Досумбеков и зав. поликлиникой - татарка Абдурашитова) вроде бы были совсем тут ни при чем, подразумевалось само собой.
Прокуратура возбудила уголовное дело, и последовал грозный приказ заведующего Облздравотлелом Терликбаева о взыскании с меня материального ущерба в размере 22 000 рублей (в то время - очень большие деньги). А тут возникли еще и кагебешники - пожар произошел 23 февраля в День Советской Армии. Напомню, это 1952 год, и сталинская антисемитская компания была в самом цвету. Словом - весело.
Решил, что мне надо самому найти действительную причину пожара. В обращенной к улице стене кабинета выгорела большая дыра. Смотрю на нее и "думку гадаю". Подошел какой-то невзрачный мужичек и говорит, что хотя его уже давно выгнали за пьянку из начальников пожарной охраны, но он - бывший лейтенант и профессионал, и свое дело знает хорошо. Поэтому, если я дам ему на бутылку водки, то он точно укажет мне, откуда и почему начался пожар. Три рубля - не деньги. О чем речь?!.
- Посмотри, - говорит, - через эту дыру в стене и обрати внимание на то, что, несмотря на такой сильный пожар, пол в кабинете всюду абсолютно цел и даже краска не пострадала.
Посмотрел - действительно это так. Ну и что?
- А теперь, говорит, посмотри через эту же дыру под пол, и обрати внимание на то, что все доски его снизу (!) совершенно обгорели.
- Верно... Ну, и что?
-А то, говорит, что конвекции сверху вниз не бывает - она всегда идет снизу верх и, следовательно, пожар начался не в кабинете, а под полом, который загорелся от обнажившегося снаружи камыша из-за того, что штукатурка на этом месте обвалилась. Кто-то либо поджег этот камыш, либо бросил в него папиросу, и он вспыхнул ярким пламенем, огонь пошел под пол, а от него через выгоревший плинтус в кабинет. А уж потом схватилась и вся эта фанерная обшивка. А электоплитка в шкафу фотолаборатории не имеет к пожару никакого отношения. Беги, говорит, домой, бери фотоаппарат, сфотографируй всю эту картину и положи на стол прокурору. Только оставь себе копии.
Хватаю фотоаппарат, делаю с десяток фотографий в разных ракурсах и бегом к прокурору. Он (кстати, казах) ко мне очень хорошо относился как к судмедэксперту, и мы с ним хорошо работали "в одной упряжке". Он только взглянул на фотографии и все понял. Съездили вдвоём на место пожара, он всё осмотрел и тут же закрыл заведенное на меня уголовное дело. И завел новое - на начальника пожарной охраны, обвинив его в злостном укрывательстве истинной причины возникновения пожара, заведомо направившем следствие по ложному пути.
Начальник ВОХРА был снят с работы, и дальнейшая его судьба меня не интересовала. Разумеется, отцепились от меня и кагебешники. Приказ Облздравотдела о взыскании с меня 22 000 рублей материального ущерба был опротестован прокуратурой и, естественно, отменен.
* * *
7. СТАРАЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ
Но кабинет сгорел, и никто не собирался его восстанавливать. Больных на рентгеновское обследование стали направлять в Талды-Курган, а меня посадили на лошадку (без кучера!) и превратили в терапевта, обслуживающего больных на дому (напомню, что участковый принцип обслуживания был внедрен в стране лишь с 1954 года, то есть только два года спустя). Моя "патронесса" из областной судебно-медицинской экспертизы куда-то уехала, а с новым начальством (противной бабой) я не сработался. Фактически я остался на одной ставке. Работаю месяц, работаю другой, третий. Рахимбай не куёт, не мелет, и делать новый рентгеновский кабинет не торопится. Надоело. Думаю - надо брать инициативу в свои руки.
Повнимательней осмотрел то, что осталось от моего рентгеновского аппарата (УРДД) и решил вспомнить старую специальность.
Смотрю - краска на пульте управления обгорела, но внутри пульт практически не пострадал и вполне может быть приведен в рабочее состояние, а ысоковольтный трансформатор не пострадал совсем. Если достать штатив и высоковольтные кабели от такого же аппарата, то собрать из этого " утиля" работающий аппарат - дело нескольких дней. Поехал в Талды-Курган и обратился к рентгенотехникам областной рентгеновской станции. Они подсказали, что недавно выбросили на свалку старый УРДД, и его штатив с рентгеновской трубкой и экраном валяется там до сих пор. Пошел, посмотрел. Вижу, что не "прима", но вполне можно привести его в рабочее состояние, надо только немного над ним "поколдовать". Воспользовался попутной машиной и привез этот выброшенный штатив в Текели. Пошел к Рахимбаю и говорю, что если он даст помещение, то я берусь бесплатно сделать из всей этой рухляди работающий аппарат. Рахимбай, кстати, самый первый казах, окончивший Алма-атинский Мединститут, половину своего врачебного стажа занимался только тем, что один раз в день измерял температуру у "Народного акына" Джамбула, спрашивал его каждое утро:- " Жахсым сыз?"- ну, в смысле - "Как вы себя чувствуете?" и почтительно желал ему здоровья. Ничего другого он делать не умел, и в медицине разбирался не лучше, чем я в китайском языке. Убедить этого тупицу в том, что Медсанчасть существовать без рентгеновского кабинета не может, и надо дать заявку на получение нового аппарата и его установку, было абсолютно немыслимо - он боялся областного начальства, как огня. А вот на то, что я бесплатно (!) могу восстановить аппарат, его уговорить было проще простого, и он выделил новое помещение.
Дня три я возился с этим хламом, но аппарат сделал и испытал. Работает хорошо, и можно проводить и скопию, и графию. Единственное - это то, что экран, много времени пролежавший на свалке под дождем и солнцем, значительно утратил флюоресцирующее качества и светился очень слабо. Конечно, его надо было заменить. Но Рахимбай потратить каких-то жалких сто рублей не захотел. Не захотел он и потратить немного денег на приобретение защитной ширмы и защитных перчаток. Не было у меня и обыкновенных кювет для проявления снимков. Комплект из трех кювет стоил тоже не больше пятидесяти рублей, но и этих денег выпросить у Рахимбая не удалось. Сделал деревянные (!) кюветы и, чтобы они не текли, пролил их парафином от обыкновенной свечки.
Даже в то время ни один человек не согласился бы работать в таких условиях, а при сегодняшних требованиях к радиационной защите - и говорить нечего. Теперь вся скопия идет через электронно-оптические преобразователи на мониторах, и при этом рентгенологи, стоящие далеко от аппарата, укрытые свинцовыми фартуками и ширмами, управляют работой экрана с помощью манипуляторов. Они пришли бы в ужас от тех условий, в которых мне пришлось тогда работать. Ну а сравнить современное проявление и сушку рентгенограмм на проявочных автоматических машинах с ручным проявлением пленок в деревянных самодельных кюветах просто невозможно. И не случайно, что мой рентгенолаборант - молодой парень, выпускник Киевского рентгеновского техникума, категорически отказался работать в таких условиях и уволился с работы. Но у меня другого выхода не было и пришлось не только самому работать в этом " кабинете", но и просить маму, что бы она заняла должность рентгенолаборанта. Бедная мама! Она, работавшая с Аркузским и даже с самим Рейнбергом, работая со мной, вынуждена была мириться со всеми этим положением.
Но и этого судьбе показалось мало, и она преподнесла нам еще один сюрприз. И если бы Сталин не сдох в марте 1953 года, то мы могли оказаться в еще худших условиях.
* * *
8.ДЕЛО ВРАЧЕЙ
Шла избирательная компания, и меня поставили руководителем группы агитаторов от нашей больницы. Работаю на участке, хожу по домам, уточняю списки избирателей. Ходить по дворам вечером, по неосвещенным улицам, дразнить собак - удовольствие не из самых лучших. Пришел домой уставший, и только сел ужинать, как приходит какая-то санитарка и говорит, что меня и маму срочно вызывают к главному врачу. Собираемся, идем. В кабинете Рахимбая в сборе все врачи, представитель горкома и почему-то санитарка нашего рентгеновского кабинета Миля. Главврач открывает собрание. На повестке дня - сообщение Информбюро о том, что в Москве арестована целая группа еврейских врачей Кремлевской больницы, "...занимавшаяся отравлением руководителей Партии и Правительства...". Принимается резолюция о том, что коллектив врачей больницы возмущен наглой деятельностью этих сионистских пособников империализма и присоединяется ко всеобщему негодованию. Коллектив требует для них смертной казни..
Второй вопрос - о недобросовестной работе врача - рентгенолога Файншмидта, установившего очередь на приём больных на скопию желудка. Бедные больные вынуждены по три дня дожидаться своей очереди, так как Файншмидт не желает смотреть больше, чем по четыре таких больных в день, и ссылается при этом на какие - то, неизвестно кем установленные и вообще, наверное, несуществующие нормы облучения. Он отказывается проводить профилактические осмотры школьников больше, чем по два класса в день (по сорок человек в каждом), чем срывает проведение профосмотров в отведенные для этого областной санэпидстанцией сроки. Он и его мать, работающая с ним рентгенолаборантом, грубо разговаривают с санитаркой кабинета Милей и постоянно придираются к ней по всяким пустякам, заставляя ее мыть полы в рентгеновском кабинете каждый день, хотя она - санитарка, а не уборщица. Кстати, ни одной уборщицы в штате больницы тогда не существовало и полы во всех кабинетах мыли именно санитарки.
Выступает председатель месткома молодая врач Валентина Дроздова, которую мы постоянно принимали у нас дома в нашей компании, и которой я буквально за два дня до этого дал рекомендацию в кандидаты партии. Более гнусного, насквозь антисемитского выступления в свой адрес ни до, ни после этого я не слышал никогда.
Потом выступил Рахимбай, которому я тоже за два дня до этого дал, по его большой просьбе, рекомендацию в кандидаты партии, и несет бог знает что. Дескать, еще не известно, кто поджег кабинет, что есть подозрение, что эту "диверсию" организовал сам зав. кабинета, так как это произошло в День Советской Армии, и что он "развел семейственность", приняв на работу свою мать (можно подумать, что это я, а не он являюсь главным врачом и я, а не он подписываю Приказы о зачислении на работу). Что моя лаборантка вызывает в кабинет в первую очередь "своих евреев", а казахов самыми последними. Ну и так далее...
Оказывается, что это собрание "врачебного коллектива" готовили уже несколько дней, а нас вызвали на него, когда уже все собрались в кабинете Рахимбая. Постановили. Рентгенолаборантку Файншмидт Е.В. с работы снять без выходного пособия, как не справившуюся со своими обязанностями, а рентгенологу Файншмидту А.Б. объявить строгий выговор с предупреждением и уволить с занимаемой должности по совместительству.
И началось. Все, кому не лень, считали своим "долгом" сказать мне какую ни - будь гадость в стиле, описанном мною в первой части в главе "Жиденок". Начали записывать мне на приём без всякого ограничения, по десять и более желудков и по пятьдесят и более грудных клеток. И, кроме того, стали без всякого предупреждения присылать сверх этого еще по два класса школьников на профосмотр. И все это за одну ставку и без рентгенолаборанта (откуда ему было взяться?). И это при том, что рабочий день рентгенолога равен всего пять часов, Если я не успевал справиться с таким, превышающим нормативы облучения в пять-шесть раз объёмом работы за свои пять часов, стали требовать, чтобы я работал, пока не приму всех. А когда я возмутился, меня вызвали в горком и предупредили, что отдадут под суд "за саботаж". Обстановка накалялась с каждым днем и стала совершенно нетерпимой. Всех больных в поликлинике настроили на то, что рентгенолог, наверное, тоже из сионистских врачей - отравителей, и больные начали мне угрожать, что если с ними что-то случится, то они не будут дожидаться суда надо мной, а сами расправятся с мной, как с сионистским пособником империализма.
Но вдруг все изменилось, Сталин сдох, и "Дело врачей" с треском провалилось. Что тут началось! Все стали приходить ко мне и извиняться, говорить, что их ввели в заблуждение, что они "всегда считали, что я, "хотя и еврей, но человек хороший", ну и так далее. Рахимбай сам приперся ко мне домой и пригласил для разговора в свой кабинет. Чуть ли не слезно просил извинить его, и тут же отдал приказ о зачислении меня на совместительство. И попросил, чтобы мама вышла на работу.
Я высказал ему тогда все, что я думаю и о нем, и всей этой истории. А мама категорически отказалась работать в этом коллективе и вышла на пенсию.
Прибежала месткомовская Валентина, и тоже стала извиняться. Но с ней я тогда разговаривать не стал, и посоветовал держаться от меня как можно дальше, и что б она не смела больше переступать порог нашей квартиры.
Многие думают, что когда "Дело врачей" лопнуло, то всё сразу стало на свои места. Нет, это не так. Молодые врачи, которых наша семья так привечала, а они отплатили нам такой подлостью, конечно, извинились, но неприятный осадок от всей этой истории остался, и мы перестали приглашать их к себе. А население было так настроено против евреев, что прошло еще немало времени, прежде чем я перестал получать угрозы от "шибко совковых" пациентов. Пришлось учить их уму-разуму в "индивидуальном порядке", отправляя наиболее нахальных "на консультацию" за сорок километров на попутных машинах в Областной центр Тлды-Курган под предлогом, что наш рентгеновский аппарат слишком "слабый" и "такие болезни распознавать не может". Отучил "базлаться" в два счета, и стало тихо - тихо.
* * *
9. РУТИНА
Смерть Сталина и провал "Дела врачей" несколько разрядили обстановку, и я решительно отказался работать в таких, просто безобразных, условиях. Вызвал рентгенотехников из Областной Рентгеностанции и показал им свой "кабинет". Они схватились за головы и пожурили меня за то, что я не рассказал им об этом раньше. Тут же был составлен Акт о списании моего "аппарата", и составлена заявка на установку нового.
Не прошло и трех недель, и к началу мая 1953 года я уже сидел за нормальным экраном нового аппарата, за нормальной защитной ширмой, в нормальных перчатках. Руководство больницы получило утвержденное Минздравом официальное "Положение о нормативах радиационной нагрузки" на рентгеновский персонал, и я, послав и Рахимбая, и всех остальных ко всем чертям, установил, наконец, нормальный режим работы кабинета в пределах допустимой дневной нормы облучения - 36 диагностических единиц в день и ни одной больше. Это, как минимум, в пять раз меньше, того, что меня заставляли делать во время этой безобразной антисемитской компании.
Изменились и наши жилищные условия - мы получили хорошую (по тем временам) двухкомнатную квартиру с большой кухней (фактически еще одной комнатой) и просторным подсобным помещением, которое мы и превратили в кухню.
Купили хорошее пианино, и отдали Аллочку в музыкальную школу. Словом, жизнь, хотя и с большим запозданием, но все же, приобрела, наконец, более или менее нормальный вид.
Два последующих года шла обычная рутинная работа, не оставившая о себе каких-либо воспоминаний. Единственное, что осталось от того времени, это то, что я сделал шесть попыток поступить в клиническую ординатуру и две попытки - в аспирантуру но, несмотря на диплом с отличием, круглые пятерки при сдаче аспирантских экзаменов и участие в ВОВ, отовсюду получил отказы под совершенно дурацкими предлогами. Путь внауку для меня был наглухо закрыт.
* * *
В середине 1955 года появилась возможность поехать в Ташкент на пятимесячный цикл усовершенствования на кафедру рентгенологии. Этот цикл дал мне очень много, позволив упорядочить свой собственный, накопленный за четыре года опыт, и получить, наконец, нормальную профессиональную подготовку.
Как раз к моему возвращению из Ташкента была открыта новая типовая больница, главным врачом которой была назначена Лидия Ивановна Стрелкова, а Рахимбай был смещен до должности заведующего поликлиникой. Я получил новенький, хорошо оборудованный кабинет в стационаре, и с большим удовольствием начал в нем работать. В больнице уже работали приехавшие в Текели муж и жена Полле. Гельмут был очень опытным хирургом, а Эльза - не менее опытным оперирующим гинекологом. Я быстро нашел общий язык с Гельмутом, и мы в паре начали осваивать торакальную хирургию, для которой как раз и нужен был не только хороший, опытный хирург, но и хороший рентгенолог, умеющий делать контрастную бронхографию. Всё пошло так, что лучше не придумаешь, и уже первые операции, проведенные в этой связке, дали хорошие результаты.
Но ничто не вечно под Луной! Буквально через пару недель приходит ко мне в кабинет старшая сестра и говорит, что меня просили, оставив всё, срочно явиться в Горком Партии.
Делать нечего, оставил больных и пошел в Горком.
* * *
10. "ЗАДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР"
За столом в кабинете у первого секретаря горкома тов. Блохина четверо. Сам хозяин, с ним второй секретарь, Председатель Горисполкома Омар Сайлибеков и его заместитель. Захожу, здороваюсь. Предлагают присесть с ними за стол. Сажусь. Жду, что скажут. Блохин оглядел всех, и говорит:
-Мы тут "обменялись" (специфический сленг бюрократического аппарата тех лет, означающий "посоветовались"), и решили выдвинуть тебя, Александр Бенцианович, на новую, ответственную работу. Освободилась должность заведующего Горздравотделом, и "есть мнение" (тот же сленг), поставить тебя на эту работу. Возражения есть?
Говорю, что есть, что я только что прошел усовершенствование, и сейчас хочу работать только по своей специальности. А он посмотрел на меня, покачал головой и тихо так, мягко, "задушевно", говорит:
- Ты, Александр Бенцианович, не понял, Мы выдвигаем тебя на эту должность не потому, что ты - такой хороший, а потому, что у нас нет выбора.
Пытаюсь возразить, дескать, я совсем не знаю эту работу, и из-за этого могу наделать много ошибок и т.д. и т.п.
А Блохин снова покачал головой и говорит:
- Александр Бенцианович, ты опять не понял. Здесь сидят сейчас все первые руководители города, и все мы - члены Бюро Горкома. Нас четверо, и это кворум. Если будешь так себя вести, то из кабинета выйдешь исключенным из партии. А насчет трудностей, не волнуйся - поможем. Знаешь, как Ивана Ивановича выдвигали на должность "Председателя колхоза"? Не знаешь. Так вот, слушай. Иван Иванович говорит:
- Товарищи! Так я ж ведь пью!
А ему: - Поможем!
Он опять: - Братцы, так я ж ворую!
А ему: - Поможем!
Он говорит: - Так меня ж посадят!
А ему : - Поможем!
- Так вот, Александр Бенцианович, завтра утром, в 9.00 принимай все дела, а мы поможем! Ну, а если будешь плохо работать, и тебя посадят, то мы, конечно, тоже поможем! Свободен!
Нет! Пути Господни неисповедимы.
* * *
11.ЛЕНОЧКА
За две недели до родов Сонечка упала и сломала голеностопный сустав, и если бы не Гельмут, превосходно репанировавший сложнейший трехлодыжечный перелом, да так, что вот уже почти пятьдесят лет он и не виден, и ни разу о себе не напомнил, то Соня могла бы остаться на всю жизнь хромоножкой с дюпюитреновской контрактурой.
Леночка родилась сразу с "прической", черноволосенькая и очень даже симпатичная. Но, что-то было неладно, и она все время беспокоилась и плакала. И чем дальше, тем больше. Прошел почти месяц. Взяли ее на весы, а она не только не прибавила, но даже потеряла грамм триста от веса при родах. Стали разбираться. У Сони, когда она родила Аллочку, несмотря на голодное время, молока было хоть отбавляй. А тут оказалось, что молока очень мало, и Леночка просто голодала. Соня и мама давно уже подозревали, что ей не хватает молока, но наши шибко умные педиатры только руками махали, и категорически возражали против дополнительного искусственного питания. Повторялась история с первым месяцем моей жизни. Но когда я узнал, что она не прибавляет, а теряет в весе, то послал всех к черту, и мы тут же наладили соску с коровьим молоком. Малышка взялась за него с таким аппетитом, что за один месяц удвоила свой вес.
Развивалась Леночка очень хорошо. Всем на удивление она очень рано заговорила. Однажды, когда ей было только восемь месяцев, мама шла с ней по улице, и остановилась поговорить с какой - то знакомой женщиной, Леночка увидела, что у той в сумке лежит хлеб, протянула к нему руку и потребовала:
- Х(Е)ба!
Мама была в шоке! А когда Леночке исполнился только один год, она сама топала по лестнице и при этом очень забавно считала: - Лас! Два! Тли!
К тому же она была такой же хорошенькой, как и Аллочка в ее время.
* * *
12 ГОРЗДРАВОТДЕЛ
Предшественница оставила мне полностью разваленное дело, и полный стол бумаг из Облздрава и Министерства. Ни бухгалтера, ни инспектора, ни секретаря. Пустой кабинет и ни одного сотрудника. Чем она занималась до меня - уму непостижимо. Все пришлось создавать заново на практически пустом месте.
Быстро разобрался с делами, набрал сотрудников, установил контакты со всеми тремя своими больницами, тубдиспансером, санэпидстанцией и пятью детскими яслями. Разгреб бумажные завалы. На ходу, самоучкой, освоил основы планирования и финансирования, материально - технического снабжения, работу с кадрами и основы организации городского здравоохранения. Очень помогло мне в этом умное и прекрасно написанное двухтомное руководство Розенфельда. Не прошло и месяца с тех пор, как меня заставили принять отдел, а я уже был, как говорят, на своем месте. Работа пошла, и нужный уровень авторитета и относительной компетентности был достигнут без больших ошибок и потерь.
Мемуары - не место для того, чтобы описывать профессиональные вопросы, и я не стану это делать. Скажу лишь, что уже через год Текели получил Переходящее Знамя Минздрава Казахстана за лучшую организацию работы здравоохранения в республике. За это время удалось полностью переоснастить все больницы и тубдиспансер новеньким мягким и жестким инвентарем, аппаратурой, новым специальным автотранспортом, добиться удвоения бюджета здравоохранения и утроить количество врачей, получив из выпуска 1956 года сразу тридцать молодых специалистов, обеспечив всех и жильём, рабочими местами, и хорошей зарплатой с надбавкой за пограничность с Синцзяном. Сравнивать их устройство с тем, как нас встретил в Талды-Кургане Терликбаев и в Текели Досумбеков было просто не возможно. Словом, как это ни странно, но я оказался совсем не плохим зав. горздравом, и Блохину не пришлось мне "помогать". Очевидно, сказались папины гены!
А вот Рахимбаю я припомнил и то антисемитское собрание, и его выступление на нем. Припомнил вынесенный мне тогда "строгий выговор с предупреждением", и увольнение мамы без выходного пособия. Не забыл я и то, как он мурыжил меня с кабинетом и не давал денег даже на новый экран и простые кюветы. При первом же "проколе" в работе поликлиники, которой он заведовал, я с треском снял его с должности , со строгим выговором с предупреждением, и поставил рядовым врачом здравпункта на проходной обогатительной фабрики Комбината, что вполне соответствовало уровню его "квалификации". Он вполне этого заслужил.
* * *
ГЛАВА 3
АМА-АТА
1.МАМА КУПИЛА "ДОМ"
Мама поехала в Алма-Ату в гости к Гольдбергам - своим давним знакомым еще по Воронежу. Соломон Григорьевич учился вместе с папой на одном курсе. Гольдберги уже давно жили в Алма-Ате, были хорошо устроены и имели хорошую квартиру. Соломон Григорьевич работал доцентом на кафедре рентгенологии.
Я уже не помню, как и откуда мама узнала их адрес и списалась с ними по почте. Они пригласили ее навестить их, и мама с удовольствием приняла их приглашение. Погостила у них с недельку, приехала и объявляет, что она ... купила дом. (!).
-Какой дом? Где? На какие "шиши"?
-Идет возвращение чеченцев в Чечню, и они продают свои дома. Дом еще не достроен, но есть все стены, полы, потолки и крыша. Там три комнаты и оставлено место под крышей для веранды или четвертой комнаты. Но в этом месте нет ни пола, ни стен, ни потолка все надо достраивать самим. Есть небольшой участок земли, всего двести квадратных метров (включая землю под домом), но нет ни воды, ни канализации. Водопровода нет даже на всей этой улице, и люди таскают воду ведрами из колодца, расположенного на соседней улице, примерно в двухстах метрах от этого дома.
-Чудо!!! Царские хоромы!!! Сколько стоит этот "Дворец"?
-Тридцать тысяч рублей !!!
-??? (!) Ну и ну! Где возьмем такие деньги? Наш бюджет вместе с маминой пенсией всего четыре тысячи в месяц, а на книжке нет ни одной копейки!
- Займем, соберем, постепенно отдадим! Я заняла у Гольдбергов три тысячи и отдала хозяину дома задаток!
- ???,!! Но ведь это - чистейшей воды авантюра! Когда надо платить чеченцу остальные деньги?
- В течение десяти дней!
-"Трах сучку по яйцам"!!! Где возьмем?
- Кто ищет, тот всегда найдет!
В Москву к дяде Грише летит телеграмма с просьбой срочно занять и прислать по телеграфу пятнадцать тысяч. Продается за тысячу через комиссионку фотоувеличитель и отличный фотоаппарат. Соня Приказом Горздравотдела увольняется с работы, получает зарплату, отпускные за два года и выходное пособие (в сумме набралось шесть тысяч на руки!) Я тоже получаю свою зарплату, и компенсацию за два года за неиспользованный отпуск (еще столько же!). Чеченец получает свои деньги, а Гольдбергов просим подождать один месяц с отдачей трех тысяч долга. Они - скряги, разумеется, не довольны, но денег больше нет, осталось чуть-чуть на жизнь на один месяц. Соня и мама с девочками переезжают в свою "хату" в Алма-Ату на попутной больничной грузовой машине (экономия средств!), а я остаюсь в пустой квартире на неопределенное время - мне уволиться сложнее, так как я по должности вхожу в "номенклатуру" горкома партии.
Не дразню собак, помалкиваю и продолжаю работать, как ни в чем не бывало. Соня быстро нашла работу с хорошей зарплатой эпидемиологом в Алма-Атинской областной санэпидстанции, а я ищу всякие возможности подработать в Текели. Повезло. На втором кордоне открываем новую больницу. Там надо установить новый рентгеновский аппарат. Вспоминаю свою старую специальность, заключаю с главным врачом хоздоговор по официальным расценкам рентгеностанции и сам в течение трех дней устанавливаю аппаратуру вместе с силовой электропроводкой. Все строго по закону, и никто придраться к этому не может. Получаю за это честно заработанные пять тысяч, которые нас очень выручили. Тут же расплатились с Гольдбергами, и еще осталось всем на жизнь.
Воспользовался тем, что на Комбинате можно на законных основаниях приобрести по государственной цене различные пиломатериалы и купил десять кубометров разных досок, погрузил на попутную машину и отправил в Алма-Ату. Это позволило без проблем заниматься достройкой дома.
Пришло время самому перебираться "домой". Это было непросто, но руководство города понимало, что удержать меня им не удастся, и что законы (они изменились!) на моей стороне, вынуждено было меня отпустить.
Прощайте Текели! Прощайте еще пять бездарно потерянных лет! Опять начинаем новую жизнь!
* * *
2 ЧЕЧЕНСКАЯ "ХАТА"
Риторический вопрос на засыпку:
- Зачем надо было связываться с этой "хатой", когда можно было за те же деньги купить (да еще и в рассрочку на десять лет и без всякой очереди!) прекрасную трехкомнатную кооперативную квартиру в самом центре города?
Каков вопрос, таков и ответ:
-Тогда еще никто толком не знал, что это такое - "кооперативная квартира" и было еще непонятно, зачем надо платить такие деньги, если государственные квартиры раздаются бесплатно. Мы тогда в это дело просто "не врубились" и, живя в глубокой провинции, были совершенно не в курсе дела. К тому же, мама поставила нас перед свершившимся фактом.
Есть хорошая украинская пословица, не хуже той - японской: -"Бачилы очи что купповалы - иште пока не повылазят". Так и случилось - наелись мы этой хатой досыта.
Во-первых, все стены были кривые и косые, все сделано "на глазок" - словом, "чеченская" работа! Пришлось их хоть как-то выравнивать, и для приличия, обклеивать обоями с таким рисунком, чтобы хоть чуть-чуть прикрыть их кривизну. Обои почему-то все время отрывались от стен вместе с глиняной штукатуркой и валились нам прямо на головы. В основном, по ночам. Пришлось прибивать их гвоздями (!).
- Где это видано? Где это слыхано?!
- Се ля ви!
Во-вторых, пришлось полностью делать эту (четвертую) комнату - стелить полы, подвешивать потолок, прибивать к нему дранку (сухой штукатурки тогда еще не было) - это тысячи мелких гвоздей снизу вверх, стоя на столе, А потом все это штукатурить,
Ставить каркас из столбов и навешивать камышовые маты, на стены, а потом "набивать" их соломенно-глиняным раствором. Это, как минимум, сто ведер глины с соломой, которую надо было месить ногами, подтаскивать к стене и замазывать ею все эти стены. А потом, когда стены высохли, их надо было оштукатурить снаружи и изнутри штукатурным глиняно-песчаным раствором (еще ведер пятьдесят !). Потом пришлось делать заново печное отопление так, чтобы можно было топить не две, а одну печку. Печку эту сложил сосед, но помогать ему, подтаскивать кирпичи, месить и подавать в ведрах глиняный раствор пришлось мне. Потом пришлось нам вдвоем с Соней копать в подполье погреб 2 х 2 метра, глубиной в два метра. Это восемь кубометров земли, которую надо было накопать и вытащить из этой ямы. Я копаю и набираю ведра внизу, а Соня принимает их от меня и оттаскивает на отвал. А потом этот погреб надо было забетонировать: сделать "скользящую" деревянную опалубку, месить песчано-цементный раствор (примерно сто ведер) и заливать им стены погреба. Потом делать железобетонное его перекрытие. Зачем погреб? Да просто, тогда еще не было холодильников, и жить без погреба в условиях Алма-Ата было просто нельзя.
Но и это еще далеко не все. Чтобы дом не завалился, пришлось делать по всему его периметру (30 погонных метров) бетонный "отеплительный" фундамент высотой в 70 и толщиной в 20 сантиметров. На это все ушло два полных самосвала гравия и больше двадцати мешков цемента. Все это мы вдвоём вручную месили, таскали, заливали в опалубку, а затем закрывали "шубой". Напомню - водопровода не было и воду пришлось для всего этого таскать ведрами из колодца с другой улицы за двести метров (если не больше)- это сотни ведер!
Крыша дома была без фронтона, и ветер гулял по чердаку как по полю. Пришлось самому делать фронтоны со всех четырех сторон дома - тоже "работа для городового".
Единственное, что было сделано не моими и Сониными руками, так это пристежная довольно просторная веранда. Ее сделал сосед - уйгур. Он был столяром и взял относительно недорого - ровно 1000 рублей. Разумеется, из наших досок и оконных рам, которые пришлось покупать и стеклить отдельно. Правда, крышу над верандой и потолок в ней пришлось делать мне самому. Я обнес весь двор глухим забором, построил капитальный сарай и солнечный душ, а мама посадила десяток хороших черешен и слив, которые уже через год вымахали выше крыши и начали обильно плодоносить.
. Два года мы трудились с Соней каждый вечер после рабочего дня часов до двух ночи, но дом сделали. И только собрались отпраздновать победу, как обнаружилось, что пока мы трудились над домом сверху, одновременно с нами, снизу "трудился" грибок, напрочь съевший все полы и даже лаги к нему под всем нашим домом!
Пришлось снимать все полы и настилать новые. Половых шпунтованных реек, из которых обычно делаются полы, нас не было и мне пришлось делать его из толстенных "пятидесяток", подгоняя их друг к другу по старинке "под ножовку", то есть, многократно пропиливая промежутки между каждой парой досок до тех пор, пока они не подгоняться точно одна к другой. Это - не работа! Это - каторга! Надо было иметь просто воловью силу и по-настоящему отменное здоровье, чтобы сделать такую работу. Но самое главное оказалось, что в доме, зараженном грибком, вся эта работа - мартышкин труд, так как грибок начинает жрать новые полы с не меньшим апетитом, чем старые. И никакая химическая обработка йодистыми препаратами ему в этом не помеха. Уму не постижимо, сколько мне пришлось ползать на брюхе под полом, опрыскивая все новые и новые очаги этой пакости йодистым калием!
Поэтому, забегая вперёд, скажу, что когда мы в 1964 году уехали из Алма-Аты и, наконец, продали этот дом ровно за столько же, за сколько его купила мама, а все наши труды полетели псу под хвост, я был, честно говоря, очень рад даже этой продаже, как избавлению от каторги.. Жаль, конечно, было и тех трудов и денег, что пришлось вложить сверх тех тридцати тысяч, что мы отдали за него при покупке, но я готов был еще и приплатить тому, кто купит у нас эту "фазенду"! Скажу больше. Среди разных причин, вынудивших нас уехать из этого, очень красивого города, осточертевшая мне война с грибком, отсутствие водопровода и канализации, удобства во дворе и печное отопление, сыграли далеко не последнюю роль.
* * *
3. НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
Но вернемся в осень 1957 года. Соня быстро нашла работу в областной СЭС на должности эпидемиолога. Илья Пильский, зав отдела, в котором она работала, отзывался о ее работе очень лестно и ценил ее как сотрудника. А вот она была своей работой, почему-то не довольна. Даже, не столько работой, сколько самой собой, и ушла из СЭС. И совсем зря. Она потеряла не только хорошую работу, но и очень хорошую специальность. Правда, она ушла в Больницу Совета Министров на физиотерапию, что было тоже неплохо.