Ветер нёс запахи хлеба, парного молока и особенно уютного после долгой дороги домашнего тепла. Далеко, на грани слышимости мычала в хлевах скотина, ей подбрехивали собаки. Лениво, с достоинством, не то что оголодавшие шавки, сбившиеся в стаю и рыскающие в поисках пропитания по обозному шляху. Сельские псы, сытые, раздобревшие, никогда не зальются хищным, остервенелым лаем, разве что на волка, неосторожно приблизившегося к околице, иль на пришлого, странно пахнущего чужака откуда-нибудь с юга, где смуглые до черноты, кучерявые люди ходят в пёстрых полосатых халатах и обмотанных поверх головы тюрбанах.
Иржи поерзал, сподручнее наваливаясь спиной на толстый, иссечённый складками коры, будто чело ученого старца морщинами, березовый ствол. Блаженно пошевелил гудящими от бесконечной ходьбы ногами, смежил веки. Солнце, стоявшее высоко в зените, проникло сквозь сень деревьев и, огладив русую копну волос, скользнуло по носу с легкой горбинкой, вспыхнуло на редких конопушках, раскиданных по лицу. Окрасило пробивающийся на подбородке пушок в золотистый цвет. Вниз побежало - по чапану домотканому, по шальварам, в стоптанные сапоги заправленным, задержалось на кончике сапога, где палец большой из прорехи торчал, да и сгинуло. Много дел у краснобокого, не одного Иржи сонного обогревать-привечать, землю всю - долы и горы, поля вспаханные, на которых урожай зреет.
"Посижу чуток, - думал Иржи, не открывая глаз, - и пойду потихоньку. Часа за полтора, пожалуй, доберусь. Куда спешить-то?" Вокруг мерно шелестела березовая роща, смыкала над путником зеленые своды, прохладой дарила: на полуденной жаре в поле не поваляешься. Да и слепни там, а в теньке - благодать. Он пошарил рукой возле себя, пальцы ткнулись в обвернутую тряпицей лютню. Подтянув ее поближе, обхватил выпуклый кузов. Опричь лютни обшарпанной и нет ничего за душой у бедного музыканта. Ей и кормится, ей на хлеб зарабатывает, народ потешает.
* * *
Дремлет парень, не заметил, как в сон провалился; а дерева в роще ветками качают, убаюкивают, листочки наземь роняют. Кружат те, в вихорь обращаясь, и ступает из листвы, разом на землю опавшей, дева прекрасноликая с волосами льняными и очами камню-изумруду подобными. Стан ее тонок, губы бутоном маковым алеют. Зрит дева на спящего, улыбается.
- Иржи, - шепчет, и вторит ей шорох крон березовых. - Помню, помню... Шалопутом еще, мальцом непутёвым с другими сорванцами здесь бегал. Эвон вырос как, вымахал - молодицам на загляденье. Кому ж присчастливится сердце твое занять? Али занято уже? Не сыскал, верно, подмену взысканнице своей - странствовал, странствовал, да назад повлекло-поворотило, в деревеньку родную. Надоела тебе, Иржи, жизнь кочевая, иль заскочишь ненадолго, да снова в путь-дорогу сорвёшься?
- И рощу не забыл, куда и в радости, и в горе играть хаживал. Завернул допрежь прочего. Может, и меня помнишь? Часто, ох, часто безусым юнцом обо мне грезил. Тебе только и показывалась, никто в чудесную эолову рощу и хозяйку ее не верил, смеялись над дедовыми россказнями, враками называли - и в чём-то правы были.
Коснулась хозяйка лютни, что парень к боку прижал, отозвался инструмент мелодичным перезвоном. Подхватил перезвон налетевший ветер, задрожали березки, созвучьям отзываясь; птицей сказочной взвилась, взмыла над лесами и полями дрожащая нота.
- Да, были правы, - повторила хозяйка. - Ведь не проверишь, если не знаешь - как.
Спит Иржи, сон диковинный видит: будто спустилась к нему с дерев охранительница рощи березовой. Разговаривает приветливо, по голове гладит. Совсем как в мечтах отроческих.
Встрепенулись ресницы, шевельнулись губы.
- Брячислава... - выдохом кратким с уст слетело, и вновь звякнула лютня, на знакомое слово откликаясь.
Продрал Иржи глаза слипающиеся, вскочил, заозирался. Никого, лишь сорока стрекочет, да ветки березовые, плакучие, до земли свисают, едва ветерком колеблемые. А солнышко уж сильно за полдень перевалило. "Ой-ё, - спохватился, - разоспался-то как". И скорей от рощи к дороге припустил.
* * *
Вьется дорога, полозом юрким петляет, мягкой пылью под ноги ложится. Широко Иржи шагает, торопится: сестра у него в деревне, а родителей уж нет давно - схоронили. Марьяна хлопчику Иржи и за мамку была, и за тятьку, и за деда с бабкой. Как встретит-то братца блудного? Не осерчает ли, старое помянув? Не должна, наверно, добрый нрав у Марьяны, и муж ее пусть вспыльчивый, да отходчивый, и не надо было Иржи тогда удирать, ой, не надо. Обиделся, вишь, на обиженных-то воду возят. И что теперь? Бродяжничать, с перекати-полем наперегонки тягаться - куда ветер, туда и ты? Или осесть на родной земле, коли примут? Ведь если честно, обвык давнёхонько, по нраву даже жизнь кочевая, скиснет на одном месте сидючи, затоскует. Разве что посвататься к милке ненаглядной, любови прежней - Бажене, ребятишек наплодить сопливых, растить их да поучать, по хозяйству дела вести. Однако Бажена не Марьяна, забыла его, поди, девичья память короткая. Замужем, чай, самый возраст - девятнадцать-то лет. И надобен ли ей Иржи, босота без кола, без двора; Бажена и в ту пору, малявкой еще, красавицей слыла. Хата у отца ее, бондаря Яноша, справная, крепкая, тёсом крыта, не дешевой дранкой или убогой соломой. Не отдаст Янош дочку за первого встречного, и сама она не пойдет, даром, что когда-то тайком целовались. То раньше было, по глупости - молодо-зелено. Хотя...
Помнится, спустя полгода нагнал его почтовый голубь, к лапке цидулька крошечная привязана, и два слова всего: "Возвращайся, Иржи". Почерк округлый, женский. Подписи нет. Смекнул вначале - от Бажены. Но откуда у девчонки гроши на послание? На гонца магического? Дорогое это удовольствие. Не она, получается. А кто? Видать, ошибся гонец, не того Иржи нашел. Бывает. "Указатель" у курьеров при большом расстоянии изрядный сбой дает. Думал Иржи, думал, а осень уж кончалась, холода нагрянули, и решил-таки домой идти, да судьба замотала, карты спутала. На пять годков пришлось возвращение отложить.
За мыслями да рассуждениями музыкант и не заметил, как к изгородям деревенским выбрел. Дом их с краю стоял, вон, уж отсель различим - искать не придётся. А на огороде кто возится? Ох, забилось сердце - Марьяна!
* * *
Давно Иржи так не наедался, от пуза, чтоб руки-ноги не двигались, а сестра всё хлопочет, ровно клуша над цыпленком. Две миски каши умял, гречневой, со шкварками, похлебку из бурака, хлеба ковригу, пирогов не счесть сколько, киселя овсяного целый жбан выдул. Икнул сытно, да собрался было на полати завалиться, как налетели вдруг, закружили, вопросами засыпали. Детишки Марьянины, три огольца - мал мала меньше и дочуська Ксанка. Где ходил, дядько? видел что? в землях каких побывать пришлось? Да кто живет там, на нас похожие или так, не ахти? Гриня рыжий, ученик магика Теодора, сказывал, на востоке псоглавцы обретаются, а на севере народ пречудной - в шкурах яко звери ходят, и день в рубеже том страшно долог - полгода длится.
Пришлось Иржи с полатей слезть да вдоволь языком почесать - шутка ли, полдесятка лет дома не был. Скитался, судьбу испытывая. Трепал Иржи обо всём да помаленьку, где врал, где правду говорил, где умалчивал. Складно получалось, впору заслушаться - младшие моргали, рты разевая; Марьяна, на локоть опершись, прямо к лавке и прикипела; муж ее, Стась, со двора в дом заглянувший, тоже на лавку присел, в слух обратился. После дорожных побасенок достал Иржи лютню, тряпицу развернул аккуратно, струны тронул - поплыл по хате грядущей мелодии отзвук.
- Песен не хотите? - спросил. - Новых, - добавил лукаво. - А?
- Ой, тот самый струмент, - изумилась сестра. - Тот ведь? Который ты у пришлеца сторговал, что у магика в лето, когда тебе осьмнадцадь исполнилось, гостил?
- Тот. - Иржи горделиво тряхнул челкой. - За него ты меня порола, а ты, Стась, батогом охаживал. За гроши стибренные, впустую истраченные костерил. С ним и из дома убег.
- А то б не охаживал, - хмыкнул в густые усы Стась. - За те гроши, если столько же сверху накинуть, могли и корову купить. Да ты, шебутной, на музыку потратил.
- Не мог я без музыки, - улыбается Иржи. - Что у меня было? Кобза, и то чужая, на которой Богдан-хромец играть давал. Дров ему наруби, воду принеси, в хлеву навоз вычисти, тогда и даст. А тут целое богатство - лютня, почти новехонькая.
- Еще б не богатство, - встревает Марьяна. - Еще б не целое, в полкоровы ценой. И зачем тебе магический струмент занадобился?
- Нешто магический? - дивится Иржи. - Обычный. Звучит, правда, задорно - ноги сами в пляс пускаются, и песня ловчее складывается. А так ничего особенного.
- Чародейский, - хмурится Стась. - Магик по секрету поведал, когда гость его загадочный восвояси укатил. Но в чём волшба заключалась, не знал.
- Чтоб магик окружной и не знал? - вскинулась Марьяна. - Знал, да умолчал, шельма! Ой! - рот ладошкой зажала. - Кыш! - детей из хаты погнала. - Развесили уши! Окружной, - повторила, голос понизив. - Деревне нашей по укладу "О волхве и ворожбе" токмо зелейник положен, никак не магик. Сослали его из управы, в чине мажьем урезав, за... не скажу за что - сама еще дитем голопузым по двору сигала, не разумела дел государственных. Отец однажды во хмелю мамке сболтнул, невнятно очень, не разобрала я ни бельмеса. А кто осведомлен был, те помалкивали, воды в рот набрав, робели. Власти языки полощущиеся живо укорачивают. Батька с Теодором дружбу в чём-то имел, иначе с какой стати магик бы его привечал? Песенником он был, батька-то, как ты теперь, да помер рано. Мамка за ним вослед в десять дён с горя истаяла.
Марьяна быстро шмыгнула носом, слезинку, на щеку скатившуюся, рукавом утерла. Иржи тише мышки сидел, дыхание затаив: нечасто сестра про родителей говорила.
- Струмент отцовый я с голодухи продала, тебе тогда и двух годков не сполнилось. Эх... - пригорюнилась. - С магиком рассорилась с той поры: приходил он на третий день, как ты удрал. Выспрашивал. На лютню речь сводил. Тогда и намекнул, непростая, мол. Мабуть, краденая. Мабуть, беда приключится. Голос повышал - зачем били хлопчика? Сбежать понудили. Нам слова эти - колом острым, а он каркает, неприятности сулит. Вещички твои просил, колдовством, поди, вернуть намерился. Я не дала. Ох, оскорбился он, гадостей наговорил, я - в ответ. Так и не помирились.
- Клаусом его величали, - неожиданно хрипло проронил Иржи, - гостя мажьего. Шпильманом назвался. Из него шпильман, как из стряпухи толстозадой канонир при бомбарде. Сам меня поманил, лютню показал. Хочешь, твоей будет? - спросил. Я будто голову потерял, ее увидев. А Клаус... он не рядился, как купчины на торжке. Цену сразу заявил. Шепнул: бери, бери, не думай, деньги - тьфу, накопятся, а инструмент такой вряд ли сыщешь. До вечера срок. Сумеешь гроши раздобыть - отдам. Добывать как станешь, не моя забота. Вот и пришлось...
- Непутевый ты, - вздохнула Марьяна. - Непутевым и остался. Ладно уж, что было, то быльем поросло. Сыграй, что ли. Послушаем, как струмент магический веселить умеет.
* * *
Вечером Иржи около дома дядьки Яноша отирался, Бажену выглядывал. На что надеялся, сам не знал. Сердце ныло, к дому бондаря влекло, не прикажешь сердцу. Дивчину так и не высмотрел, зато нос к носу столкнулся с рыжим долговязым красавчиком. Рыжий цыкнул зубом, Иржи с ног до макушки взором обвёл, от чапана потрепанного до сапога левого, дырявого, бровки белесые дугой изогнул, удивляясь - тю! ухажер, и во двор прошел. Стукнул в дверь по-хозяйски. Здоровенный кобель, дремавший возле порога, на гостя не залаял, а на Иржи рыкнул, когда тот сдуру сунулся. Ну и правильно: выйди Бажена, что бы ей Иржи сказал?
Любу свою Иржи на следующий день встретил: к колодцу ходил, воды набрать. Да сперва казус неприятный случился: поутру заглянул в хату давешний рыжий красавчик, как выяснилось, тот самый Гринь, ученик мажий. Узнал Иржи, надулся индюком, бросил надменно: дескать, господин Теодор изволят с тобой приватную беседу провести. Ни Стася, ни Марьяны не было, поэтому Гринь добавил от себя, в лицо прошипев: Бажену не трожь, зубы повышибаю. Иржи, смурной, не выспавшийся, в думах тяжких, про Бажену услыхал - сам Гриню зубы пересчитал. И к магику не пошел.
После Марьяна попросила воду принести. Водрузил Иржи коромысло на плечи и к колодцу, что в центре деревни, направился.
* * *
Стоит Иржи, ворот колодезный крутит - вьется канат, бадья вверх ползет, кособочится, плещет на замшелые стенки студеной влагой. Ставит Иржи бадью на борт, в ведра уж перелить собирается - а тут голос из-за спины. Звонкий. Девичий.
- И мне, может, бадью подымешь, Иванко?
Оборачивается Иржи, смотрит, разом голоса лишившись. Высокая, статная, с яркими лентами в каштановых волосах, с монистами и стеклярусом на загорелой шее, с ведрышком в тонких руках глядит на него Бажена. Глядит - смеется:
- Ой, обозналась, хлопче. Что-то незнаком ты мне. Приезжий никак?
Разливается по сердцу хладная дрожь, мутится разум, ноги держать отказываются.
- Нет, - качаются ленты. - Нет, - брякают монисты. - А что, должна? - В серых глазах удивление: незнакомый, неказисто одетый парень требует, чтобы его признали.
- Иржи я...
- Иржи? Нет, не знаю.
Горбятся плечи. Сами. Сутулится спина. Не парень - мужчина пожилой воду из бадьи переливает.
- Ну, Иржи. Чего ты? Не обижайся, ладно? Подымешь мне бадью? Пожалуйста.
И - удаляется затем, пританцовывая, а ведрышко хоть и маленькое, но...
- Зачем? - Оказывается, серые глаза могут и сталью полоснуть. Наотмашь.
- Иржи я... - глухо, с отчаянием бросает парень. - Марьяны брат младший. Помнишь, целовались как? В роще гуляли. Я тебе на кобзе Богдановой играл, песни пел. Гонец еще магический... с весточкой...
Морщит лобик Бажена, вспоминает; озаряет лицо понимание.
- А-а, - говорит. - Иржи. Ну да, пел. Целовались. И что? - усмехается белозубо. - Где та девчонка, Иржи? Где тот хлопчик? Пять лет прошло. У меня женихов - батька гонять замучился. Думаешь, из-за того, что целовались, на шею тебе вешаться? Вот так, махом? Ошибаешься, Иржи.
Уходит Бажена, не оглядывается. Иржи вслед смотрит, губы до крови кусает: терзает сердце любовь нежданно-негаданно из малого огонька, что тлел исподволь, вспыхнувшая. Да ярко-то как, тронь - обожжешься. Горит душа, мается. Больно душе. Плохо. Муторно. Хоть к магику ступай, шапку ломай пред ним, совета испрашивай. Но если и захочет магик, проникнется бедой, всё одно - не пособит. Не окудник он, не чаровник. Скорее от зелейника помощи дождешься, да запрещены привороты строго-настрого. Плети за них полагаются, а знахарю-травнику - острог.
* * *
Видел потом Иржи господина Теодора - издали: признал сразу, как не признать? Однако не подошел, забоялся, ну как за ученика поколоченного спросит? По всей строгости? Отвернулся от греха - и вдруг ни с того ни с сего опасность почуял от магика исходящую: будто тучи в ненастье сгустились, закрыли солнышко. Угрозой стылой повеяло, тяжелой, давящей. Сомлел Иржи от страха, затрепыхался мелким карасиком, поблазнился ему Теодор щукой зубастой. А с чего бы - непонятно. Человек как человек, учтивый, благообразный. В сюртуке суконном, иссиня-черной, согласно табелю ранговому, епанче с алым подбоем. Лицо бледное, узкое, бородка седоватая - клинышком, седина в волосах тщательно закрашена. Сам поджарый, держится прямо, точно аршин проглотил. Не подумаешь, что в летах. Дом у магика соответствующий - добротный, каменный; над первым этажом полуярус деревянный, богато резьбой изукрашенный, сверху крыша черепичная. Во дворе Гринь околачивается, фингалом отсвечивает - крепко ему Иржи глаз подбил, четвертый день синяк держится. Плюнул Иржи, скрестил пальцы за спиной, до хаты побрёл - нагрузит Марьяна работой, отвлечёт на время от занозы, в груди поселившейся.
Нет, не отвлекла.
* * *
Пропадает Иржи вечерами, сон-покой потерял, и так и сяк к Бажене подступается: удаль молодецкую кажет, песни поет, гостинцы дарит, у сестры грошей подзаняв. Мимо Бажена смотрит, не замечает. Не привечает. Пустое место для нее Иржи, и знаться с ним не желает. А он, ровно муха назойливая, кружит обок, вьюжит - надоел дивчине хуже горькой редьки, даже здороваться перестала.
Брат Баженин, Мирослав, отозвал как-то Иржи в сторонку, шепчет на ухо: бросил ты ее в малолетстве, в странствия подавшись, о себе лишь радел. Она полгода забыть не могла, а после - вишь, забыла. Старое-то не вороши, как присохло, так и отсохло. Не люб ты ей.
Ходит Иржи, света белого не видит - одна Бажена грезится. Если бы, если бы... Не сбежал бы из дома, не купил бы лютню, иль возвратился пораньше, цидульку прочтя. Или... Всё у парня из рук валится. "Непутевый", - беззлобно бранится Марьяна. "Давай с Яношем потолкую?" - предлагает Стась. Отнекивается Иржи - толкуй, не толкуй, не любит она меня. Не нужен я ей. Совсем.
Берет Иржи лютню, в рощу заветную спешит; торопится, как и прежде, в юности, кручину излить. Невзгодами поделиться, выплеснуть вовне, душу облегчить. Плачет лютня, жалуется, была б радость - ее бы миру доверила, а если праздник - сообща справили. Утехи и услады, кои нашлись бы - всем раздали, берите - не жалко! Но пока только горечь полынную струны исторгают, печалью веют. И песни, беззаботные, разудалые, больше не сочиняются; не складываются заунывные элегии. Вообще ничего не рифмуется.
В деревне разлад, раздрай: люди хмурые, пасмурные, не люди - буки угрюмые, какими ребятню няньки пугают.
На закате и на рассвете
Сетует лютня, стонет.
В жгучий полдень и ночью звездной
Обливается лютня слезами.
* * *
Не ест музыкант, не спит и не пьет; щеки ввалились, конопушки оспинами обращаются. Сидит, к стволу березовому притиснувшись, струны терзает. Гуляет меж верхушками дерев ветер, сыплет листья на траву, ковром устилает - зеленое к зеленому. Падают они, вздымаются смерчем травяным, фигуру человеческую обрисовывая, а рассыпавшись, являют взору прелестницу из видений давних. Хороша она, рощи березовой хозяйка: лик светел, зеницы, что звездочки сияют, кожа белая, наряд богатый; не ступает по земле - павой плывет. Приблизилась.
Иржи ресницами хлопает, уразуметь не может: то ли сон это, то ли...
- Здравствуй, Иржи, - говорит Брячислава. - Помнишь меня?
Кивает он судорожно, как не помнить? Еще когда с кобзой в роще сиживал, песни пел, нет-нет да и мелькал меж стволов силуэт девичий.
- Не печалься, - смеется Брячислава, легко-легко до музыканта дотрагивается, и розовеет лицо его, мысли ясность обретают. - Зачем лютню изводишь? Себя мучаешь? Ты пой лучше, Иржи. Про зазнобу свою, пой, Бажену. Любит она тебя, чуть-чуть да любит - глубоко в душе чувство запрятано. Схоронила его, погребла, на семь засовов заперла, а ты открой, Иржи, распахни дверцы. Счастье на свободу выпусти.
- Как? - страдальчески кривится парень.
- Я подскажу, - рядом Брячислава садится, смотрит искоса. - Знаешь, почему рощу чудесной кличут? А сведущие - эоловой? Нет? Ужель не слыхал в детстве стариковских побасенок? Тех стариков, которым и магик ваш с неохотой, мельком, но кланяется. Ужель магик Теодор, что с уездными да городскими окудниками дружбу водит, кому ни попадя поклоны бить станет?
Внимает Иржи хозяйке, задумался, а та продолжает.
- Есть такие арфы, эоловыми зовутся, ветер на них играет. Сами звучат, без человеческого участия. И роща эта так же - пролетает чрез нее ветер, колеблет березы, кои струнам натянутым подобны. Извлекает из трепета крон мелодию. Но тиха она, не летит далече, только по соседству и слышно.
- И есть на свете инструменты музыкальные, чаровничьи: волшба в них при создании заложена, сродная с арфой эоловой. Сами играть могут, коли ветер тронет. Ну а человек, едва нитей упругих коснется, восхитительную музыку порождает. Лютня твоя - чудесница, слух красотой пленяет, завладевает и мыслями.
- Но... - вскидывается парень.
- Не спорь, - перебивает хозяйка. - Порознь и роща, и лютня немногого стоят, а вместе... Станешь играть здесь - усилит роща напев, на все голоса повторит, а ветер окрест разнесет. Проникнет мотив в сердца людские и помыслы, в русло созвучное направит. Играй, Иржи, пой, Иржи, о любви своей, о том, что и Бажена тебя полюбить может. Вливай любовь в ее сердце. Поплывет весть на многие версты - исполнятся твои чаянья.
* * *
Пропадает Иржи вечерами, домой поздно вертается: всё с Баженой гуляет, счастливчик. Обратила на него дивчина взор благосклонный. Но порой и на Гриня поглядывает, первого среди женихов бывших, то ли дразнит Иржи, то ли еще что. Сам Гринь котом диким на хлопца косится, бока намять обещается, и дружки его тут как тут - хорохорятся, кочетами наскакивают. Вразумил Иржи самых настырных - попустило, стороной обходят, плюются в спину злым шепотом.
Мирослав, брат Баженин, дивится - ишь ты. Ай, сестренка, ой, сестренка, семь пятниц на неделе! Недавно бедолагу отваживала, нынче - не разлей вода.
Муж Марьянин, Стась, усы поглаживает, усмехается хитро, со значением.
- Почто смеешься? - сердится Иржи.
- Есть толк, есть, - подмигивает Стась. - Уладили, стало быть, дело твое.
- Тьфу! - вконец Иржи серчает. - Да я!.. - и замолкает: Стась, получается, уладил. Хорошо. Я в рощу наведаюсь - отменней управлюсь.
Сочиняет музыкант песни - каждая предыдущей краше, соловьем заливается, выводит коленца затейливые; рокочут струны, гудит ветер, струится из Иржи любовь, вытекает по капле. Наполняет душу Баженину. Не смотрит уж она на Гриня - вообще никого не замечает, глаз от Иржи не отводит.
А дядько Янош знай шуточки соленые отпускает, подзуживает - свадебничать-то скоро будем? Грошей у тебя, хлопче, на угощение хватит? Угол свой есть али нет? Где поселитесь-то?
- У Стася пока, - бурчит Иржи. - Дом погодя срубим, на следующий год. Обживусь маленько, хозяйство налажу.
- Хозяйство, эт прально, - щурится бондарь. - Нравишься ты мне, парень, - добавляет раздумчиво, скребет щетину на подбородке. - Веселый ты, работящий. И доне моей по сердцу, и Стасю - родня. За иного незаможника нипочем бы девку не отдал, тебе - отдам. Засылай сватов.
* * *
Вышагивает Иржи по улице - гоголем; молодой, удалой, собой гордый донельзя. И встречается ему господин Теодор: плащ цвета крыла воронова, подкладка раной кровавится, туфли остроносые, что когти, в руках трость резная с бронзовым набалдашником. Уцепил парня немигающим рыбьим взглядом. Колким. Пронизывающим. Трепыхается Иржи во взгляде том, ровно птичка в силках. Карасиком на крючке.
- В рощу, значит, наведываешься, - произносит магик утвердительно. - Поешь, значит. Ну-ну. Смотри, хлопче, ежели не о том петь вздумаешь... - и уходит, речь оборвав.
Пожимает карасик-Иржи плечами - и бочком, бочком в камыши. Чего тебе Теодор, щука страховитая, от меня надо? Что тебе до песен моих? Соображает-кумекает - уяснить не может, да и забывает назавтра.
Будни для Иржи - праздниками, и до того-то всё хорошо, лучше некуда. Уж свадьба не за горами. Но крадется в сердце змеей скользкой тайная печаль - странное за собой музыкант подмечает: прежде на Бажену нарадоваться не мог, что ни сделает она, как ни поступит - слова поперек не скажет, а сейчас ссорится по пустякам, прикрикивает, того и жди, поколачивать начнет. Нешто так к невесте любимой относятся? Отчего размолвки те, неурядицы? Чувством не охладел ли? Да быть такого не может!
Бредет Иржи в рощу, вновь лютню терзает - утверждает любовь свою. Расцветает она хризантемой пышной, горит-пылает. Люблю! Люблю!! Люблю!!!
Мольба? Заклятие?
Запамятовал музыкант, что Брячислава говаривала - не играй сверх меры, худо будет.
И действительно - хуже и хуже: плачет Бажена, брату старшему, Мирославу, жалобится. А он всерьез не принимает, отмахивается - милые-де бранятся, только тешатся.
* * *
Тут и новая беда подоспела: намяли-таки Иржи бока, чуть не до смерти. И неспроста как-то, не Гринь это был с молодчиками, грозиться-то рыжий грозился, да не сподобился - бахвалился лишь. Сам Иржи, когда отходили его, травами отпоили, так лиходея описывал: фигура темная, жуткая, на человека-то еле похожая. Не пальцы на руках - когти, тело косматое. Лютню отобрать пытался. Шипел по-гадючьи. Спасибо дядьке Яношу и дядьке Мыколе, отбили от супостата.
Бондарь и пасечник Мыкола, кои с подмастерьями Яноша в шинке до ночи бражничали и домой поздно шли, подтверждали: отож - нечистая сила, не иначе. Петицию б в окружную управу подать, пусть дознатцев-ведунов, что на кознях чернокнижных жабу съели, пришлют. И некромансер не помешает. Однако магик сельчан отговорил: нарасследуют, мол, дознатцы те. Век помнить будете. Единолично управлюсь. Ни полушки не возьму.
Как Теодор посулил, так и случилось: вдругорядь тать нощной не пожаловал.
* * *
Сидит Иржи на завалинке, на солнышке греется - выздоравливает, под боком "струмент" музыкальный; примостился у поленницы - не видно парня, не слышно. Скрипит калитка воротная, шарк-шарк, шажки мягкие, осторожные. Полкан, кобель шелудивый, и не залаял.
Поднимает Иржи голову, да тут же в плечи втягивает, как зверь морской - черепаха. Стоит перед ним господин магик, улыбается, а в глазах лед сверкает, торосами громоздится.
Вскакивает Иржи, теряется, неловко на ногу калечную, припадает. Не зажила еще нога.
- Продай лютню, - без обиняков бросает Теодор. - Случайно тебе в руки попала, а я, считай, полжизни за ней охотился. Или подари.
- Ты свое получил. Знаю. Зачем тебе лютня, олух?! Станешь дальше играть - пропадешь. Не предупреждали тебя?
- Не отберешь... не отдам... - бормочет хлопец.
- Не отберу, - кривится Теодор. Бледнеет лицом, кожа пергаментом желтым скулы обтягивает. - Сам откажешься, тогда и возьму. Меру-то не блюдешь, дурень.
Отворачивается, уходит.
Холодно. Зябнет музыкант на солнце, ежится.
- Иржи, - кличет Бажена. - Где ты?
"Здесь я, убогий, ничтожный. Здесь. Не искала б ты меня - рассоримся..."
* * *
Поселилась в душе у Иржи пустота, закралась гостем незваным - махонькая поначалу, разрослась грибницей, пустила корешки во все закоулки. Вздорит он с Баженой совсем уж напрасно, из-за чепухи, без повода даже. Одно спасение видит - в роще да в игре чародейной. Пока там обретается, хорошо ему - плещется любовь вином в кувшине, пенится до края самого, но стоит уйти - спадает напор. И день ото дня меньше и меньше. Утекает любовь, убегает; треснул кувшин.
Хоть сиднем в роще сиди. Безвылазно. Днюй и ночуй.
Не одному Иржи плохо, не спится и господину магику: былые кошмары одолевают. Дела давнишние, неправедные. Растет в Теодоре алчность, ширится, саму себя распаляет. Неспроста магик в свое время тут обосновался - любую деревню мог в округе выбрать, когда в глушь ссылали. Эту предпочел, с рощей эоловой, о которой мало кто ведал, крамольники же о ту пору всё необычное на заметку брали.
Корябали позднее летописцы, перьями гусиными скрипя: "Бысть в лето от сотворения мира такое-то раскол великий средь мажьего племени... и смутьяны злокозненные, что тайно супротив власти светской злоумышляли, сим расколом воспользовавшись..."
Вздрагивает Теодор под одеялом пуховым, ворочается - тоже в заговоре замешан был. Взят под стражу, в остроге полгода провел, затем сослали его, предварительно в способностях магических ограничив. Многих высокородных чаровников, в бунте предводительствующих, казни негласно предали. На мелких-то сошек сквозь пальцы посмотрели, особо не наказывали, зато родовитые да именитые сполна ответили. Некоторые, правда, в бега податься успели, по схронам ныкались, пока указ об амнистии всеконечной не объявили. Тайно, разумеется, ни к чему подданным знать о распре меж аристократией и чародеями гильдейскими.
Молчком поперву сидел Теодор, мышкой, крепко их запугали. Но воспрянул впоследствии, приободрился, связи с иными мятежниками восстанавливать принялся, с обществом подпольным. Не погнушался и непримиримыми из "чернаков", что вновь заговор плели. Сообщество же к кровопролитиям не стремилось, влияние свое мирным путем намеревалось распространить. Магик двурушничал: и нашим и вашим угождал, но выгоду искал лишь себе.
Пять лет назад проезжал через деревню как бы невзначай конфидент союза тайного, шпильманом Клаусом назвавшийся, с заданием - лютню, что владыке ветров посвящена, укрыть. На хранение верному человеку передать. Неприметному. Возможно, и Теодору. Гонялись уж за инструментом волшебным непримиримые. Да почуял жадность магика ко власти, понял - не жди добра, беды жди, роща ведь рядом. А ну как восхочет ссыльный чаяниями людскими управлять? Сердцам приказывать начнет, будто окудник внеранговый, каких на свете не рождалось еще? Конечно, не ясно, выйдет ли толк от соединения ущемленного таланта мажьего и волшбы эоловой, но проверять - ой, накладно. Власти же предержащие Теодор непременно озлит. Это никому не надо, магам и поныне от смуты провальной икается. А ежели другой расклад выпадет, ляжет на стол картой крапленой, удачливой - о том и думать боязно.
Решил Клаус лютню сплавить, аккуратно, подозрений не вызывая. Хитро поступил, по принципу "прячь на видном месте" хлопчику русоголовому, Иржи, продал. Да цену заломил, пусть печенкой музыкант прочувствует, хранит потом и оберегает. Внушил парню, что жить тот без инструмента не сможет, внушил, и чтоб деньги из кубышки сестриной украл. Родственники, как пить дать, взбеленятся, резонно полагал заезжий гость, намылят хлопцу шею, лютню вернуть потребуют - парень в бега и подастся. Шито, господа, крыто - не подкопаешься.
Уехал Клаус, однако до столицы, куда спешил, не добрался, погинул, хотя в управу наведаться успел - перекинулся кое с кем парой фраз. Как установили позже - разбойное нападение на тракте. Пошаливают душегубы, дань дорожную собирают: кто попался, тому и голову прочь. При осмотре тел обнаружили характерные следы когтей и зубов. Уездный врач, позеленевший вдруг как от морской болезни, с неподобающей расторопностью подмахнул заключение, в котором обглоданное состояние трупов списывалось на лесное зверье. Ночью мертвецки пьяный лекарь, разбуженный громким стуком, получил увесистый кошель и ледяную усмешку от оборванца в темном балахоне.
Ворочается Теодор, вздрагивает. Промашка с Клаусом вышла: расправились с тем "чернаки", а ответственность братья из сообщества чуть на магика не повесили, доверять перестали. Ладно, умный ни вашим, ни нашим не служит, на себя работает. Лютня! Лютня!! Лютня!!! - бьется в сознании. Моя! Мне! Справлюсь. Выдюжу. Умеет Теодор играть - никудышно, неважно, но умеет: не зря с отцом Иржи дружбу сводил, выучился кое-как. И это "кое-как" ему исключительно на пользу - не может магик себя целиком песне отдать, не выплеснет в музыку полностью. А любому искуснику беда грозит: увлечется - изольет чувство до последней капли, до дна сухого. Без остатка.
* * *
Сидит Иржи в роще с утра до вечера, в деревню носа не кажет. Дома по нему Бажена рыдает, а он не идет, не торопится. Припозднился сверх обычного. Звенит лютня - нисходит на Иржи любовь, купается он в ней как в озере, блаженствует. Вот бы всегда так - мечтает. Грезит наяву. И не замечает ни ветра усилившегося, ни Брячиславы, что с неимоверной печалью взирает на него.
Вот и завершающий аккорд взят. Еще две оборвались, не выдержали. Натянулась струна единственная, дрожит-зыбится. Лопнула.
Стих ветер.
Всё.
Заполняет душу Иржи пустота.
* * *
А Бажену, что к милому, ноги сбивая, бежит, сердцем уж недоброе чуя, любовь переполняет.
Застывает над книгой колдовской господин Теодор; вскакивает, стул роняя. Нервно из угла в угол по комнате прохаживается. Не выдерживает - хватает трость, шляпу надевает, вниз спускается.
Музыкант ни жив ни мертв ниц лежит, на земле распростершись. Поднимает его Брячислава, впивается взглядом в глаза остекленевшие. По щекам бьет.
- Иржи! Иржи!!
Не отвечает музыкант, мотается голова как у болванчика уродливого. Подбирает Брячислава лютню, по струнам ладошкой бережно водит, наговаривает слова чудные - срастаются струны. Оживает Иржи... Как кусок дерева ожить может, как статуя каменная. Безучастная, оцепенелая кукла.
Но пропадает угловатость в движениях.
Постепенно. Пропадает.
Розовеет кожа.
Глаза не оттаивают - холодные они. Спокойные. Мертвые.
Трет Брячислава музыканту виски, в лицо дышит, плетет заклятий кружево.
- Проснись, Иржи. Очнись, слышишь? Прошу!..
* * *
Появляется в роще Бажена, кидается к жениху; тормошат они его вдвоем с Брячиславой. Мимо Иржи смотрит, не узнает невесту свою, не желает узнавать. Обеспамятел.
Не понимает - кто он и зачем он.
Не понимает - что нужно этой красивой девушке. Двум девушкам.
Не осознает.
Битые черепки вместо некогда полного кувшина.
* * *
Они сидели на поляне втроем: любимый, нелюбимая и посередь них - Брячислава, обережница рощи эоловой. Иржи бездумно оглаживал корпус лютни, касался струн; лицо застыло скорбной маской, а невидящий взор, с каким он вперился в сливающуюся с зеленью синеву, мог бы принадлежать безумцу. Грудь Бажены часто вздымалась, она судорожно, глубоко дышала, всё пытаясь сглотнуть застрявший в горле шершавый ком. Пытаясь найти нужные слова, докричаться до Иржи. Тщетно. Точно так же часом раньше силилась сделать это и Брячислава.
Обережница приподнялась, медленно, шажок за шажком отошла ко взгорку с низко нависшими купами берез; ее стан, просвечивая в закатных лучах, колыхался размытым отражением в озерной глади. Красивые зеленые глаза потускнели, тая горькую печаль.
- Поутру восходит солнце, - напевно произнесла она. - На заре. Выше и выше подымается, разгорается ярче, а потом... опускается, меркнет. Ночь настает. Холодно ночью, - пожаловалась, - не согреет никто, не утешит. Но встанет солнце назавтра, сызнова путь свой повторит, и от века в век так. Иначе с жизнью человеческой, с чувствами людскими, что зарождаются на рассвете-юности, днем, в зрелости, пылают горячо и сильно, а ввечеру-старости гаснут, туманом развеиваются. Долго горят, ровно, мощно, - обережница поворотилась к Бажене. - Прогорят, так угли останутся, тлеть им еще лет несколько. Не досталось тебе ни костра ярого, ни углей, девонька. И никому уж не достанется - в одночасье жаром запредельным полыхнуло, до конца выгорело, а пепел ветер унес.
- Нет... Нет! - Глаза Бажены полнились ужасом. - Так не бывает! Это неправда!!
- Правда, - тоскливо сказала Брячислава и исчезла, слилась с белыми, в черных крапинах стволами, в шуме листвы затерялся ее голос. Но Бажене мнилось, что сквозь шелест крон доносится еще: "Смирись. Оставь его. Не вернуть теперь ничего, нет, не вернуть".
Бажена помотала головой, отгоняя дурные мысли, придвинулась ближе; упрямо закусив пухлые губы, смотрела на Иржи и, наконец решившись, осторожно приобняла. Всхлипнула, ткнулась носом в русые кудри.
- Иржи, Иржи, - шептала, - как же так? Я люблю тебя...
Тот угрюмо дернул плечом, отстраняясь. Не повернул головы, не глянул на девушку; глаза слепо уставились вдаль, на умирающий, окрасивший небо чахоточным румянцем закат. На бело-розовую кипень облаков.
Солнце медленно и величаво падало за горизонт, щедро забрызгивая дальний лес и тянущееся вдоль гряды невысоких холмов поле багрянцем и киноварью. На землю исподволь опускались незаметные пока сумерки; скоро воздух загустеет, потеряет прозрачность, наполнится смутными фиолетовыми тенями, в небесах пурпурным росчерком блеснет последний луч, светило окончательно канет во тьму, и крупные, похожие на рассыпанную по столешнице соль звезды станут лукаво перемигиваться с рогатым месяцем. В такую ночь девки и парни водят вкруг костров хороводы, поют песни, засиживаясь до утра, бродят в обнимку с сужеными-ряжеными, захмелев от нежданного счастья и, разбившись на парочки...
Две тени украдкой отделились от людей, неспешно текли к горизонту. Одна черная, вторая - полутемная-полусветлая, как от витражей соборных бывает. Уходящая и провожающая, они держались за руки. Две любви, новая, звездочкой вспыхнувшая, и старая, дотла выгоревшая. Старая на Запад стремилась, в край мертвых, во мрак и тьму подземельную, новая не пускала, противилась, назад влекла.
Бажена, словно заклинание повторяла: люблю, люблю тебя... Волосы ее рассыпались по плечам, упали на грудь, лицо закрыли - спрятали мокрый блеск глаз.
Иржи не обращал на нее внимания. Он "играл": длинные тонкие пальцы бегали по струнам, перебирали, не касаясь. Слышно ничего не было. Еще Иржи "пел": немо, беззвучно открывал рот, и в шорохе травы, пригибавшейся под дуновением ветра, в цвирканье кузнечиков, в трепете березовых листьев, чудились срывающиеся с губ слова.
Где моя любимая? Где моя желанная?
Самая красивая, Богом в счастье данная.
С бусами гранёными, в сарафане с обнизью,
Где моя речённая с косами до пояса?..
На девушку Иржи так и не взглянул. Доиграв, встал и побрел, спотыкаясь, с трудом переставляя негнущиеся ноги. Вдогонку за пропавшими тенями, за любовью сгубленной. Бажена вскочила, кинулась вслед, отчаянно хватая за руку. Упала и жалобно тренькнула лютня. Иржи зло оскалился, отшатнулся от девушки, как от мары ночной, навки, оттолкнул, что есть силы. Побежал, запинаясь и падая.
Роща шумела на разные лады, сокрушаясь, сострадая, вливая в сердце дикую, неизбывную тоску. Прощения испрашивала - ведь всё, всё, теперь всё. Он даже не подобрал лютню...
И Бажена, будто только сейчас поняв - кончено, назад дороги нет, и не будет, а если и будет, то не для нее вовсе и не для него - тихо заплакала.
* * *
От ближнего дерева, где, сгорбившись, сидела на траве девушка, метнулась неприметная серая тень - в широкополой, низко надвинутой на лоб шляпе. Плеснули алой изнанкой края черного плаща, фигуру скрывавшего. Сграбастала тень лютню, под полу спрятала. Растворилась в ночи.
Эолова роща
Ветер нёс запахи хлеба, парного молока и особенно уютного после долгой дороги домашнего тепла. Далеко, на грани слышимости мычала в хлевах скотина, ей подбрехивали собаки. Лениво, с достоинством, не то что оголодавшие шавки, сбившиеся в стаю и рыскающие в поисках пропитания по обозному шляху. Сельские псы, сытые, раздобревшие, никогда не зальются хищным, остервенелым лаем, разве что на волка, неосторожно приблизившегося к околице, иль на пришлого, странно пахнущего чужака откуда-нибудь с юга, где смуглые до черноты, кучерявые люди ходят в пёстрых полосатых халатах и обмотанных поверх головы тюрбанах.
Иржи поерзал, сподручнее наваливаясь спиной на толстый, иссечённый складками коры, будто чело ученого старца морщинами, березовый ствол. Блаженно пошевелил гудящими от бесконечной ходьбы ногами, смежил веки. Солнце, стоявшее высоко в зените, проникло сквозь сень деревьев и, огладив русую копну волос, скользнуло по носу с легкой горбинкой, вспыхнуло на редких конопушках, раскиданных по лицу. Окрасило пробивающийся на подбородке пушок в золотистый цвет. Вниз побежало - по чапану домотканому, по шальварам, в стоптанные сапоги заправленным, задержалось на кончике сапога, где палец большой из прорехи торчал, да и сгинуло. Много дел у краснобокого, не одного Иржи сонного обогревать-привечать, землю всю - долы и горы, поля вспаханные, на которых урожай зреет.
"Посижу чуток, - думал Иржи, не открывая глаз, - и пойду потихоньку. Часа за полтора, пожалуй, доберусь. Куда спешить-то?" Вокруг мерно шелестела березовая роща, смыкала над путником зеленые своды, прохладой дарила: на полуденной жаре в поле не поваляешься. Да и слепни там, а в теньке - благодать. Он пошарил рукой возле себя, пальцы ткнулись в обвернутую тряпицей лютню. Подтянув ее поближе, обхватил выпуклый кузов. Опричь лютни обшарпанной и нет ничего за душой у бедного музыканта. Ей и кормится, ей на хлеб зарабатывает, народ потешает.
* * *
Дремлет парень, не заметил, как в сон провалился; а дерева в роще ветками качают, убаюкивают, листочки наземь роняют. Кружат те, в вихорь обращаясь, и ступает из листвы, разом на землю опавшей, дева прекрасноликая с волосами льняными и очами камню-изумруду подобными. Стан ее тонок, губы бутоном маковым алеют. Зрит дева на спящего, улыбается.
- Иржи, - шепчет, и вторит ей шорох крон березовых. - Помню, помню... Шалопутом еще, мальцом непутёвым с другими сорванцами здесь бегал. Эвон вырос как, вымахал - молодицам на загляденье. Кому ж присчастливится сердце твое занять? Али занято уже? Не сыскал, верно, подмену взысканнице своей - странствовал, странствовал, да назад повлекло-поворотило, в деревеньку родную. Надоела тебе, Иржи, жизнь кочевая, иль заскочишь ненадолго, да снова в путь-дорогу сорвёшься?
- И рощу не забыл, куда и в радости, и в горе играть хаживал. Завернул допрежь прочего. Может, и меня помнишь? Часто, ох, часто безусым юнцом обо мне грезил. Тебе только и показывалась, никто в чудесную эолову рощу и хозяйку ее не верил, смеялись над дедовыми россказнями, враками называли - и в чём-то правы были.
Коснулась хозяйка лютни, что парень к боку прижал, отозвался инструмент мелодичным перезвоном. Подхватил перезвон налетевший ветер, задрожали березки, созвучьям отзываясь; птицей сказочной взвилась, взмыла над лесами и полями дрожащая нота.
- Да, были правы, - повторила хозяйка. - Ведь не проверишь, если не знаешь - как.
Спит Иржи, сон диковинный видит: будто спустилась к нему с дерев охранительница рощи березовой. Разговаривает приветливо, по голове гладит. Совсем как в мечтах отроческих.
Встрепенулись ресницы, шевельнулись губы.
- Брячислава... - выдохом кратким с уст слетело, и вновь звякнула лютня, на знакомое слово откликаясь.
Продрал Иржи глаза слипающиеся, вскочил, заозирался. Никого, лишь сорока стрекочет, да ветки березовые, плакучие, до земли свисают, едва ветерком колеблемые. А солнышко уж сильно за полдень перевалило. "Ой-ё, - спохватился, - разоспался-то как". И скорей от рощи к дороге припустил.
* * *
Вьется дорога, полозом юрким петляет, мягкой пылью под ноги ложится. Широко Иржи шагает, торопится: сестра у него в деревне, а родителей уж нет давно - схоронили. Марьяна хлопчику Иржи и за мамку была, и за тятьку, и за деда с бабкой. Как встретит-то братца блудного? Не осерчает ли, старое помянув? Не должна, наверно, добрый нрав у Марьяны, и муж ее пусть вспыльчивый, да отходчивый, и не надо было Иржи тогда удирать, ой, не надо. Обиделся, вишь, на обиженных-то воду возят. И что теперь? Бродяжничать, с перекати-полем наперегонки тягаться - куда ветер, туда и ты? Или осесть на родной земле, коли примут? Ведь если честно, обвык давнёхонько, по нраву даже жизнь кочевая, скиснет на одном месте сидючи, затоскует. Разве что посвататься к милке ненаглядной, любови прежней - Бажене, ребятишек наплодить сопливых, растить их да поучать, по хозяйству дела вести. Однако Бажена не Марьяна, забыла его, поди, девичья память короткая. Замужем, чай, самый возраст - девятнадцать-то лет. И надобен ли ей Иржи, босота без кола, без двора; Бажена и в ту пору, малявкой еще, красавицей слыла. Хата у отца ее, бондаря Яноша, справная, крепкая, тёсом крыта, не дешевой дранкой или убогой соломой. Не отдаст Янош дочку за первого встречного, и сама она не пойдет, даром, что когда-то тайком целовались. То раньше было, по глупости - молодо-зелено. Хотя...
Помнится, спустя полгода нагнал его почтовый голубь, к лапке цидулька крошечная привязана, и два слова всего: "Возвращайся, Иржи". Почерк округлый, женский. Подписи нет. Смекнул вначале - от Бажены. Но откуда у девчонки гроши на послание? На гонца магического? Дорогое это удовольствие. Не она, получается. А кто? Видать, ошибся гонец, не того Иржи нашел. Бывает. "Указатель" у курьеров при большом расстоянии изрядный сбой дает. Думал Иржи, думал, а осень уж кончалась, холода нагрянули, и решил-таки домой идти, да судьба замотала, карты спутала. На пять годков пришлось возвращение отложить.
За мыслями да рассуждениями музыкант и не заметил, как к изгородям деревенским выбрел. Дом их с краю стоял, вон, уж отсель различим - искать не придётся. А на огороде кто возится? Ох, забилось сердце - Марьяна!
* * *
Давно Иржи так не наедался, от пуза, чтоб руки-ноги не двигались, а сестра всё хлопочет, ровно клуша над цыпленком. Две миски каши умял, гречневой, со шкварками, похлебку из бурака, хлеба ковригу, пирогов не счесть сколько, киселя овсяного целый жбан выдул. Икнул сытно, да собрался было на полати завалиться, как налетели вдруг, закружили, вопросами засыпали. Детишки Марьянины, три огольца - мал мала меньше и дочуська Ксанка. Где ходил, дядько? видел что? в землях каких побывать пришлось? Да кто живет там, на нас похожие или так, не ахти? Гриня рыжий, ученик магика Теодора, сказывал, на востоке псоглавцы обретаются, а на севере народ пречудной - в шкурах яко звери ходят, и день в рубеже том страшно долог - полгода длится.
Пришлось Иржи с полатей слезть да вдоволь языком почесать - шутка ли, полдесятка лет дома не был. Скитался, судьбу испытывая. Трепал Иржи обо всём да помаленьку, где врал, где правду говорил, где умалчивал. Складно получалось, впору заслушаться - младшие моргали, рты разевая; Марьяна, на локоть опершись, прямо к лавке и прикипела; муж ее, Стась, со двора в дом заглянувший, тоже на лавку присел, в слух обратился. После дорожных побасенок достал Иржи лютню, тряпицу развернул аккуратно, струны тронул - поплыл по хате грядущей мелодии отзвук.
- Песен не хотите? - спросил. - Новых, - добавил лукаво. - А?
- Ой, тот самый струмент, - изумилась сестра. - Тот ведь? Который ты у пришлеца сторговал, что у магика в лето, когда тебе осьмнадцадь исполнилось, гостил?
- Тот. - Иржи горделиво тряхнул челкой. - За него ты меня порола, а ты, Стась, батогом охаживал. За гроши стибренные, впустую истраченные костерил. С ним и из дома убег.
- А то б не охаживал, - хмыкнул в густые усы Стась. - За те гроши, если столько же сверху накинуть, могли и корову купить. Да ты, шебутной, на музыку потратил.
- Не мог я без музыки, - улыбается Иржи. - Что у меня было? Кобза, и то чужая, на которой Богдан-хромец играть давал. Дров ему наруби, воду принеси, в хлеву навоз вычисти, тогда и даст. А тут целое богатство - лютня, почти новехонькая.
- Еще б не богатство, - встревает Марьяна. - Еще б не целое, в полкоровы ценой. И зачем тебе магический струмент занадобился?
- Нешто магический? - дивится Иржи. - Обычный. Звучит, правда, задорно - ноги сами в пляс пускаются, и песня ловчее складывается. А так ничего особенного.
- Чародейский, - хмурится Стась. - Магик по секрету поведал, когда гость его загадочный восвояси укатил. Но в чём волшба заключалась, не знал.
- Чтоб магик окружной и не знал? - вскинулась Марьяна. - Знал, да умолчал, шельма! Ой! - рот ладошкой зажала. - Кыш! - детей из хаты погнала. - Развесили уши! Окружной, - повторила, голос понизив. - Деревне нашей по укладу "О волхве и ворожбе" токмо зелейник положен, никак не магик. Сослали его из управы, в чине мажьем урезав, за... не скажу за что - сама еще дитем голопузым по двору сигала, не разумела дел государственных. Отец однажды во хмелю мамке сболтнул, невнятно очень, не разобрала я ни бельмеса. А кто осведомлен был, те помалкивали, воды в рот набрав, робели. Власти языки полощущиеся живо укорачивают. Батька с Теодором дружбу в чём-то имел, иначе с какой стати магик бы его привечал? Песенником он был, батька-то, как ты теперь, да помер рано. Мамка за ним вослед в десять дён с горя истаяла.
Марьяна быстро шмыгнула носом, слезинку, на щеку скатившуюся, рукавом утерла. Иржи тише мышки сидел, дыхание затаив: нечасто сестра про родителей говорила.
- Струмент отцовый я с голодухи продала, тебе тогда и двух годков не сполнилось. Эх... - пригорюнилась. - С магиком рассорилась с той поры: приходил он на третий день, как ты удрал. Выспрашивал. На лютню речь сводил. Тогда и намекнул, непростая, мол. Мабуть, краденая. Мабуть, беда приключится. Голос повышал - зачем били хлопчика? Сбежать понудили. Нам слова эти - колом острым, а он каркает, неприятности сулит. Вещички твои просил, колдовством, поди, вернуть намерился. Я не дала. Ох, оскорбился он, гадостей наговорил, я - в ответ. Так и не помирились.
- Клаусом его величали, - неожиданно хрипло проронил Иржи, - гостя мажьего. Шпильманом назвался. Из него шпильман, как из стряпухи толстозадой канонир при бомбарде. Сам меня поманил, лютню показал. Хочешь, твоей будет? - спросил. Я будто голову потерял, ее увидев. А Клаус... он не рядился, как купчины на торжке. Цену сразу заявил. Шепнул: бери, бери, не думай, деньги - тьфу, накопятся, а инструмент такой вряд ли сыщешь. До вечера срок. Сумеешь гроши раздобыть - отдам. Добывать как станешь, не моя забота. Вот и пришлось...
- Непутевый ты, - вздохнула Марьяна. - Непутевым и остался. Ладно уж, что было, то быльем поросло. Сыграй, что ли. Послушаем, как струмент магический веселить умеет.
* * *
Вечером Иржи около дома дядьки Яноша отирался, Бажену выглядывал. На что надеялся, сам не знал. Сердце ныло, к дому бондаря влекло, не прикажешь сердцу. Дивчину так и не высмотрел, зато нос к носу столкнулся с рыжим долговязым красавчиком. Рыжий цыкнул зубом, Иржи с ног до макушки взором обвёл, от чапана потрепанного до сапога левого, дырявого, бровки белесые дугой изогнул, удивляясь - тю! ухажер, и во двор прошел. Стукнул в дверь по-хозяйски. Здоровенный кобель, дремавший возле порога, на гостя не залаял, а на Иржи рыкнул, когда тот сдуру сунулся. Ну и правильно: выйди Бажена, что бы ей Иржи сказал?
Любу свою Иржи на следующий день встретил: к колодцу ходил, воды набрать. Да сперва казус неприятный случился: поутру заглянул в хату давешний рыжий красавчик, как выяснилось, тот самый Гринь, ученик мажий. Узнал Иржи, надулся индюком, бросил надменно: дескать, господин Теодор изволят с тобой приватную беседу провести. Ни Стася, ни Марьяны не было, поэтому Гринь добавил от себя, в лицо прошипев: Бажену не трожь, зубы повышибаю. Иржи, смурной, не выспавшийся, в думах тяжких, про Бажену услыхал - сам Гриню зубы пересчитал. И к магику не пошел.
После Марьяна попросила воду принести. Водрузил Иржи коромысло на плечи и к колодцу, что в центре деревни, направился.
* * *
Стоит Иржи, ворот колодезный крутит - вьется канат, бадья вверх ползет, кособочится, плещет на замшелые стенки студеной влагой. Ставит Иржи бадью на борт, в ведра уж перелить собирается - а тут голос из-за спины. Звонкий. Девичий.
- И мне, может, бадью подымешь, Иванко?
Оборачивается Иржи, смотрит, разом голоса лишившись. Высокая, статная, с яркими лентами в каштановых волосах, с монистами и стеклярусом на загорелой шее, с ведрышком в тонких руках глядит на него Бажена. Глядит - смеется:
- Ой, обозналась, хлопче. Что-то незнаком ты мне. Приезжий никак?
Разливается по сердцу хладная дрожь, мутится разум, ноги держать отказываются.
- Нет, - качаются ленты. - Нет, - брякают монисты. - А что, должна? - В серых глазах удивление: незнакомый, неказисто одетый парень требует, чтобы его признали.
- Иржи я...
- Иржи? Нет, не знаю.
Горбятся плечи. Сами. Сутулится спина. Не парень - мужчина пожилой воду из бадьи переливает.
- Ну, Иржи. Чего ты? Не обижайся, ладно? Подымешь мне бадью? Пожалуйста.
И - удаляется затем, пританцовывая, а ведрышко хоть и маленькое, но...
- Зачем? - Оказывается, серые глаза могут и сталью полоснуть. Наотмашь.
- Иржи я... - глухо, с отчаянием бросает парень. - Марьяны брат младший. Помнишь, целовались как? В роще гуляли. Я тебе на кобзе Богдановой играл, песни пел. Гонец еще магический... с весточкой...
Морщит лобик Бажена, вспоминает; озаряет лицо понимание.
- А-а, - говорит. - Иржи. Ну да, пел. Целовались. И что? - усмехается белозубо. - Где та девчонка, Иржи? Где тот хлопчик? Пять лет прошло. У меня женихов - батька гонять замучился. Думаешь, из-за того, что целовались, на шею тебе вешаться? Вот так, махом? Ошибаешься, Иржи.
Уходит Бажена, не оглядывается. Иржи вслед смотрит, губы до крови кусает: терзает сердце любовь нежданно-негаданно из малого огонька, что тлел исподволь, вспыхнувшая. Да ярко-то как, тронь - обожжешься. Горит душа, мается. Больно душе. Плохо. Муторно. Хоть к магику ступай, шапку ломай пред ним, совета испрашивай. Но если и захочет магик, проникнется бедой, всё одно - не пособит. Не окудник он, не чаровник. Скорее от зелейника помощи дождешься, да запрещены привороты строго-настрого. Плети за них полагаются, а знахарю-травнику - острог.
* * *
Видел потом Иржи господина Теодора - издали: признал сразу, как не признать? Однако не подошел, забоялся, ну как за ученика поколоченного спросит? По всей строгости? Отвернулся от греха - и вдруг ни с того ни с сего опасность почуял от магика исходящую: будто тучи в ненастье сгустились, закрыли солнышко. Угрозой стылой повеяло, тяжелой, давящей. Сомлел Иржи от страха, затрепыхался мелким карасиком, поблазнился ему Теодор щукой зубастой. А с чего бы - непонятно. Человек как человек, учтивый, благообразный. В сюртуке суконном, иссиня-черной, согласно табелю ранговому, епанче с алым подбоем. Лицо бледное, узкое, бородка седоватая - клинышком, седина в волосах тщательно закрашена. Сам поджарый, держится прямо, точно аршин проглотил. Не подумаешь, что в летах. Дом у магика соответствующий - добротный, каменный; над первым этажом полуярус деревянный, богато резьбой изукрашенный, сверху крыша черепичная. Во дворе Гринь околачивается, фингалом отсвечивает - крепко ему Иржи глаз подбил, четвертый день синяк держится. Плюнул Иржи, скрестил пальцы за спиной, до хаты побрёл - нагрузит Марьяна работой, отвлечёт на время от занозы, в груди поселившейся.
Нет, не отвлекла.
* * *
Пропадает Иржи вечерами, сон-покой потерял, и так и сяк к Бажене подступается: удаль молодецкую кажет, песни поет, гостинцы дарит, у сестры грошей подзаняв. Мимо Бажена смотрит, не замечает. Не привечает. Пустое место для нее Иржи, и знаться с ним не желает. А он, ровно муха назойливая, кружит обок, вьюжит - надоел дивчине хуже горькой редьки, даже здороваться перестала.
Брат Баженин, Мирослав, отозвал как-то Иржи в сторонку, шепчет на ухо: бросил ты ее в малолетстве, в странствия подавшись, о себе лишь радел. Она полгода забыть не могла, а после - вишь, забыла. Старое-то не вороши, как присохло, так и отсохло. Не люб ты ей.
Ходит Иржи, света белого не видит - одна Бажена грезится. Если бы, если бы... Не сбежал бы из дома, не купил бы лютню, иль возвратился пораньше, цидульку прочтя. Или... Всё у парня из рук валится. "Непутевый", - беззлобно бранится Марьяна. "Давай с Яношем потолкую?" - предлагает Стась. Отнекивается Иржи - толкуй, не толкуй, не любит она меня. Не нужен я ей. Совсем.