Аннотация: Исторические реалии в этом произведении есть лишь антураж и декорации - не более того. Как и всегда, я ничего не жду, лишь прошу помнить: война не заканчивается, она отдыхает...
В ПЯТЬ ЧАСОВ ПОСЛЕ ВОЙНЫ
...Война не заканчивается с последним выстрелом; она не заканчивается в тот день и час, когда чей-то голос произнесет над головами миллионов: "Мы победили. Война окончена"; не заканчивается она и в тот момент, когда победное знамя водружается над руинами оплота побежденных; миллионы и миллионы будут помнить войну - и, разбуженные эхом далекого взрыва, что вырвется из недр памяти в затуманенное сном сознание, проклинать ее. Так было. Так будет - вовек.
Миллионы пали жертвой братоубийственного антагонизма; в чем смысл здесь - и чем была эта война, как не суицидом самой цивилизации? И окончилась ли война в тот день - прохладный весенний день, пропитанный ароматами цветущих яблоневых садов, говорком суетного ветерка, о чем-то перешептывавшегося с остовом разрушенной колокольни, влагой недавнего ливня? Было ли это концом - концом многих лет боли, лишений, надежды? Было ли это началом? И чего?
...Не так давно, всего пять часов назад, в моей жизни был смысл - победа; лишь ради нее я жил, раз за разом творя злодеяния братоубийства; я хотел жить? Не знаю, должно быть... Но чего в действительности желал я тогда - в холодный весенний день, под серыми, плачущими небесами, слушая голос того неведомого мне благодетеля, что говорил на всех волнах лишь единственное: "Война окончена"?
Я желал войны - ибо с последним отзвуком последнего взрыва, что-то ушло из моей жизни - что-то, ради чего проживал я свою жизнь, что вошла для меня в простую привычку; я ничего не знал и не умел - война была домом для меня и, слушая голос чужого мне диктора, я тосковал - тосковал по войне, что дала приют моему усталому сознанию изможденного гения...
Гения зла.
* * *
...Я никогда не видел лиц тех, кого убивал. Всю жизнь я посвятил единственному искусству - созданию идеальных, смертоносных ловушек, равных которым быть не могло; мой талант оставался невостребованным - я взрывал карьеры и пробивал новые штольни в шахтах, но грезил я иными свершениями - дерзкими и отвратительными. И когда пришла война, я был почти рад ей - блаженный дурак, влюбленный в отзвуки властных взрывов.
Судьба улыбалась мне - голодная и алчная, смерть раз за разом обходила меня стороной, отбирая жизни тех, кто вставал со мною на одну дорогу; многие - слишком многие, пали ее жертвами, навсегда растворившись в пламени гаснущих взрывов. И еще большие ломались - не выдерживая, они, молодые и седые, трясущиеся, как паралитики, смотрели мне вослед мутными глазами, не понимая меня в моей неудержимой страсти к сложным и смертоносным ловушкам.
Я устанавливал мины - сложные, высокотехнологичные игрушки, они были для меня тем, чем была палитра для художника; да, я видел красоту в этом - не простом закапывании сотен и сотен ловушек в сухой грунт степей и хлюпающую грязь торфяных болот; нет - то было творение, почти искусство. Тончайшее знание человеческой психологии смешивалось во мне с потрясающей технической осведомленностью и талантом находить верные решения. Поэтому все и ценили меня - ценили и боялись, в тайне опасаясь моего дара заговаривать мины.
...Они были для меня друзьями - холодные и смертоносные, они покорны были воле моей и моим рукам; и там и тогда, когда необходим был талант не просто сапера - почти бога, аватара, все обращались ко мне; и я создавал один шедевр за другим.
Да, я ни разу не видел лиц тех, кто пал от моей руки - ни одного выстрела не сделал я, ни одной бомбы не сбросил, ни одного сердца не пронзил штыком; но сотни, тысячи были жертвами моими. Поезда шли под откос, здания оседали, погребая под развалинами своими людей; горели танки и машины, склады боеприпасов и ставки враждебного командования, корабли и мосты; и за все эти годы я ни разу не повторился - сделать это было равносильно предательству самого себя, своего труда, что был для меня воплощением некоего божественного смысла.
Мины - они были моими друзьями и соратниками; я не видел, как убивали они людей - и не мучался, просыпаясь ночами в холодном поту. Даже мое командование боялось меня - не раз отправляли меня на задания, с которых не мог я вернуться живым, и всегда я разочаровывал их, не только выполняя приказ, но и делая это с каким-то зловещим, пугающим вызовом.
Тысячи и тысячи моих детей лежали в земле, поджидая своих жертв; и никто и никогда не скажет точно, как много крови пролил я на металл своих орденов, что вручали мне втихую, без помпы и оваций, как признание моего темного, зловещего мастерства, в котором я преуспел.
И вот теперь все кончилось - кончилось ровно пять часов назад, когда над чужой цитаделью взвился наш флаг; когда замолчали орудия, притихли моторы военной техники, застыли недвижимыми военные корабли; война окончена... Верил ли я в это?
Нет.
* * *
...Мы познакомились на простом железнодорожном переезде; что породнило нас - безумного мастера тайного искусства диверсии и девушку-снайпера, слишком юную для того ремесла, коим вынуждена была она заниматься? Кто знает... Но любовь, что рождается на войне, способна двигать горы - яркая и страстная, она всегда была сродни мимолетности твоего собственного бытия под градом пуль и ударами обстрела.
О, да! Я любил ее - тонкую и хрупкую, не созданную для грязи военных будней; мы были вместе лишь ночь - одну ночь, и, расставаясь, мы договорились встретиться с ней - в старом парке, в тени яблонь у полуразрушенной часовни, в пять часов после войны...
* * *
...Не дни минули с тех пор - о нет, года... Я продолжал делать свою работу - делать то, что умел лучше всего; четыре звезды горело на моей груди - вряд ли хоть один летчик, - танкист, пехотинец, - удостаивался за ратные подвиги такой чести, какой одарен был я за то, что делал дело своей жизни; скольких я спас - тысячи. Скольких сгубил - им не было счета...
И с каждым шагом, каждым движением приближал я конец - конец войны, конец братоубийственной междоусобицы человеческого рода, становясь все изощреннее. Там, на другой стороне, за голову мою была установлена награда - я смеялся в ответ; десятки охотников заманил я в западни и они навсегда уснули, умерщвленные моими крохотными игрушками...
Мины - мои друзья и соратницы, убивали и убивали, калечили, крушили, вырываясь из-под земли в неистовой ярости пламенных взрывов. Они не ведали жалости и сожалений, не знали пощады, им чужды были человеческие слабости и пороки. И там и тогда, когда бессильными оказывались танковые армады, все решал один человек - я, и мои зловещие игрушки...
Но однажды все закончилось - и чей-то голос, не ведая, что творит, произнес где-то над головой, как приговор: "Война окончена"...
* * *
...Я ждал ее - как и договаривались мы когда-то, в тени цветущих яблонь, подле обгоревшей стены разрушенной часовни; пахло цветами и мокрым дерном, подгнившей штукатуркой и озорным весенним ливнем. Было прохладно - солнце клонилось к закату; пустая улица равнодушно смотрела на меня - укрытая пылью давнишних баталий, но все равно цветущая белесыми яблонями наперекор угасшей войне. Я ждал - ждал встречи с той, чьей любовью должен был наполнить ту пустоту, что вырвала в моем сердце наша победа; ибо я желал войны.
Как я увидел ее? Не знаю... Но словно кипящим потоком обожгло меня - как пружина, сорвался я с места, устремляя свой взор в направлении ее хрупкой фигуры, что не шла - бежала навстречу мне, сияя утренним светочем в затухающей серости дня. Но ни единого шага не сделал я навстречу той, что ждал и любил - как завороженный, смотрел я на край тротуара, на мелкую черную выбоину в растрескавшемся, неухоженном асфальте; как хорошо помнил я ее - эту выбоину, серую и неприглядную! Давным-давно, годы назад, я стоял над ней и, возбужденно роя голыми руками обожженную землю, готовил пристанище для одной из своих любимых подруг; и поныне, мина эта лежала там - никем не тронутая, ждала она этого часа, как небесное возмездие, что настигло меня здесь, в старом парке, в пять часов после войны.
...И не в силах вымолвить ни слова, я стоял, точно парализованный; боги отобрали у меня голос и силы - ни единого движения не мог сделать я, ни единого звука произнести, точно жаждали они, чтобы стал я свидетелем собственной казни. И, уже видя миниатюрную ножку в новеньком лакированном сапожке, занесенную над моею проклятою миной, неспособный жить, чувствовать и осознавать, я закрыл глаза, молча ожидая взрыва...