Коста Фарнион : другие произведения.

Шум бури

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  КОСТА ФАРНИОН
  ШУМ БУРИ
  
  
  Перевод с осетинского
  Сулеймана Фарниева
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВЛАДИКАВКАЗ
  2016 г.
  
  
  
  
  
  
  Издатель:
  
  
  
  
  
  
  
  
  КОСТА ФАРНИОН
  ШУМ БУРИ. Роман. ДО СВИДАНИЯ.
  Пьеса. Владикавказ. 2016 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ШУМ БУРИ
  роман
  
  Книга первая
  
  Когда люди утомятся от рабской жизни,
  Когда люди поймут кто их угнетает и убивает,
  Знай, тогда в один день они встанут решительно,
  Знай, тогда в один день будет слышна их песня.
  1906
  Эй, горы,
  Эй, наши светлые горы,
  Э-эй, наши белые горы,
  Красивый край,
  Красивый Иристон!
   Ц. Гадиев
  
  Слишком много мы пролили своей крови.
   Б. Алборов
  
  Глава первая
  - Жизни тяжёлое колесо катится, ни к кому не испытывая жалости, кто оказывается под ним, того оно давит. Оставьте свои печали, забудьте свои горести!
  - А ну, Касбол, сыграй на своей двухструнной скрипке осетинскую мелодию! Может быть немного забудутся наши жгучие горести, наши горькие думы, наши маленькие дети. Начальники, а так же угнетатели Каражаевы, от упоминания которых все дрожат, как в лихорадке, разве будут сидеть, скучая? Так и опустят свои головы?! Нет, это невозможно! Придите в себя, приободритесь!
   - Так, так, сыграй ещё одну мелодию. А я и Ислам будем танцевать!
  - Ну, а теперь споём песню о Хазби, только негромко, а то откуда-то слышится шум арбы. А Хазби всё-таки рано сошёл в могилу. Но смерть его была смертью настоящего мужчины. Каждый мужчина обязан жить достойно, однако, умереть он должен ещё более достойней. Мужчине цена копейка, если он умел жить, но не сумел умереть с честью.
  Царство небесное мо́лодцу Аликову Хазби, который прославил Осетию, который мужественно принял смерть...
  - Правильно говоришь, правильно, Царай. Хазби выставил свою несчастную грудь из Кобанского ущелья царским последователям. Не допустил позора на свою голову, вместо этого принял геройскую смерть. Хазби презрел смерть на мягкой, тёплой постели, он предпочёл испустить дух на сырой земле в луже собственной крови. Царство небесное отважному сыну Осетии - Аликову Хазби!
  - Ну, в таком случае я хочу теперь поднять рог за здоровье всей удалой осетинской молодёжи, которая сочтёт за лучшее умереть, чем жить в омуте позора. Тем, кто сумеет и жить, и умереть, я желаю долгой жизни. Слово тебе, Будзи!
  - Твое здоровье, Царай!
  - Ну, хватит, ребята; давай-те почистим свои ружья и пойдём к окраине Бонгаса, на обочину дороги. Скоро туда подойдут люди с деньгами. Если мы их прозеваем, тогда наше дело плохо. Останемся без денег. Поторопитесь... Я пока пойду вперёд на разведку. Касбол, ты тоже иди со мной. А вы устройте засаду у дороги. Только в нас не стреляйте. Двигайтесь!
  Такие разговоры вела группа абреков во время обеденной трапезы возле кустов на берегу родника. Главарём этой группы был куртатинский кавдасард Царай Сырхаев. Высокий, небритый, с лохматыми усами, одетый в хорошо сшитую черкеску, поверх которой была накинута дагестанская бурка, он восседал на своём неразлучном кабардинском авсурге, держа в руке крымское ружьё. Когда-то он поссорился с алдарами и убил одного из них. Суд приговорил его к пожизненному сроку, но ему удалось сбежать из тюрьмы.
  С тех пор обретается в лесах и живёт волчьей жизнью, мало чем отличаясь от африканского льва. Он не ведает жалости и убивает... Его товарищи, такие же, как он, храбрые и решительные. Сейчас они едут к большой дороге навстречу хозяину магазина богачу Дзека; им нужны деньги, а у него они есть, и абреки должны его ограбить.
  - Тихо, притаитесь! Слышите шум телеги, приближается...
  - Эй, кто ты, стой! Слезай с телеги! Положи свои деньги, а сам езжай дальше!
  Дзека резко повернулся, но сделать ничего не смог, его револьвер выпал из руки.
  Царай и Касбол вышли из кустов, и забрали у него деньги. В телеге Дзека сидела одна женщина, но из-за сильного страха она накрыла голову одеялом. Царай подошёл к ней и сказал:
  - Слышишь, когда приедешь, передай от меня привет благородной девушке Каражаевой Мишуре. Поняла? Не забудь. Передай так же спесивой фамилии Каражаевых: Сырхаев Царай похитит у вас красавицу Мишуру, несмотря на вашу силу и доблесть. Теперь езжайте, счастливого пути!
  Дзека огрел свою лошадь и направил её прямо по дороге в ближайшее село. Дрожь в его коленях не унималась совсем, вплоть до полуночи. Когда он прибыл в село, то слез с телеги и громко крикнул: "Тревога!" Но мало кто явился к нему на его зов. Он стал рассказывать людям:
  - Как только я добрался до Бонгаса, то из кустов на меня напали сто всадников. Пули летели в меня градом. Что я мог поделать? Отдал им деньги - около тысячи рублей, и тогда они меня отпустили. Но пусть знают, я тоже им хорошо надавал: когда они меня отпустили, то я сзади начал в них стрелять и убил не меньше десяти всадников. Грабители погнались за мной, но я сумел удрать. Они меня не догнали.
  Царай и трое его товарищей сели на коней и по тропинке направились в глубь леса. Веселей всех был Царай, и он старался развеселить своих друзей. Их песня летела до небес, и так они продвигались по заросшим бурьяном лесным тропам. Все стражники округи ходили за ними следом, но нападать на них не решались.
  Абрекам из сёл носили хлеб их знакомые. Хлебоносам они иногда давали деньги. Таким хлебоносом для Царая был Чито, один парень. Стражники однажды заметили, что парень часто носит в лес хлеб и решили его подкупить. Чито продался им за большие деньги и пообещал убить Царая.
  Солнце стало опускаться за горы, в лесу начали петь разные птицы.
  Чито снял со стены кинжал и опоясался им, пистолет сунул за пояс, закинул за спину мешок с хлебами и отправился в лес убить Царая.
  * * *
  Царай и его товарищи сидели на небольшой поляне посреди леса. Долго смотрел Чито из леса на поляну, затем, когда Царай уснул, а его товарищи отправились в чащу пригнать назад коней, тогда Чито подбежал к Цараю. Встав над ним, он стал вглядываться в лицо спящего Царая. Грудь абрека, подобно груди великана, то поднималась вверх, то опускалась вниз при дыхании. Чито достал пистолет и пристально посмотрел на Царая. Затем взвёл курок и приставил дуло к груди абрека...
  Касбол, Ислам и Будзи искали лошадей, но не могли их найти. Они углубились в лес. Солнце собиралось сесть. Коней нашли в конце ущелья на берегу оврага. Они поймали их и повели наверх.
  Откуда-то послышался звук выстрела. Абреки застыли на месте. Стали внимательно вслушиваться. Ничего, никого. Выстрелов больше не последовало. Все двинулись к поляне. Добравшись до неё, начали искать Царая, но тщетно. Долго смотрели по сторонам, затем направились к большой дороге. Со страхом и беспокойством они думали о Царае, но не знали, что предпринять.
  Ещё глубже вошли в лес и расположились там. Какое-то время не решались разжечь костёр, но потом развели из сухих дров большой огонь. Они сидели, грелись, разговаривали, но все были невеселы, никому не хотелось спать. Абреки притихли, задумались, слушая своё тяжёлое дыхание. Опустив головы к земле, они погрузились в свои горькие думы. Все молчали. Долго сидели так, затем встретившись глазами, в один голос сказали: "Кто-то его убил спящим". Они с тоской сидели возле костра, не помышляя о сне.
  - Будьте добры, скажите, что с вами случилось, почему сидите опечаленные, кто в вас стрелял, весь вечер ходим за вами и нигде не можем найти?.. - Чито положил свои хлеба и присел возле огня. Абреки немного как-то растерялись, но потом их радости не было конца. Угомонившись, стали думать о том, кто же стрелял? Может кто-то ходит следом? А может это стражники отважились окружить лес и прочесать его?
  - Не бойтесь, ребята, стражники трусливы, а народ на нашей стороне. Угрозы нам нет! - сказал к концу Царай.
  Касбол достал из хурджина свою двухструнную скрипку и заиграл песню о Таймуразе. Остальные умолкли и стали слушать, затаив дыхание. Струны голосили унылым голосом.
  Костёр горел с задором. Ночь была тёмная, дул чуточку холодный ветер, и игра Касбола вытягивала из груди сосуды сердца. Чито тоже сидел возле огня, но молчал. Иногда он встречался взглядом с Цараем, однако, всё равно продолжал молчать, как ударенный молнией.
  Скрипка умолкла. Костёр стал угасать и тогда принялись за еду, которую принёс Чито. После ужина все уснули вокруг костра на своих бурках, точно медведи.
  Утром, когда солнце, улыбаясь, подбиралось к середине неба, абреки всё ещё спали. Когда они начали просыпаться, то вспомнили про вчерашний выстрел и снова стали говорить о нём.
  Солнце было высоко на небе, а Чито всё продолжал сидеть с абреками. Касбола это удивило. Он подозвал одного из абреков и дал ему понять, что подозревает Чито.
  Чито сидел возле Царая смущённый, скучный. Ни слова не произнёс он за всё это время. Абреки всё сильнее стали подозревать Чито. Они пристально смотрели на него, и каждый бросал ему какие-то реплики. Тут Касбол крикнул:
  - Бейте его - собаку, он нас предаёт!
  Чито сидел тихо. Абреки подошли к нему, но Царай остановил их: он не верил, что это дело сделал Чито, однако, сказать ничего не мог.
  - Ладно, почистите свои кремнёвки, Чито никуда не денется, убьём его, как собаку, - сказал Касбол и начал чистить своё ружьё.
  До утренней зари возились абреки со своими кремнёвками, вычистив их до блеска. Чито сидел тихо, испытывая смятение, но не верил, что стрелял он. Сердце подсказывало ему, что это не он стрелял, однако, Чито не верил словам своего сердца. Ему хотелось поскорее оказаться дома, язык не ворочался во рту. Страх вошёл в его сердце, и он стал дрожать. Гневные взгляды Касбола выворачивали ему душу. Он, вытянув ноги на зелёной траве, сидел, тяжело дыша. Сердце говорило, что сейчас его убьют, как бешеную собаку, что сейчас оборвётся его жизнь. От тяжелых раздумий лицо Чито сморщилось, глаза помрачнели и глядели на землю. Ему мерещились стражники, деньги, пистолет, кинжал и спящий Царай на поляне. Чито вздрогнул. Он открыл глаза, затем, тяжело застонав, крикнул:
  - О Боже, ты наверху, а здесь внизу - земля, ничего не знаю, даже если я чего-то совершил.
  Касбол время от времени поглядывал на Чито, как волк на овцу, а сам медленно и аккуратно протирал своё ружьё. Взгляды Касбола вселяли страх в душу Чито.
  Парень хотел бежать, но боялся. Долго поразмышляв, Чито, наконец, решился и пошёл к кустам, якобы по нужде. Скрывшись в кустах, Чито бросился бежать к долине. Он успел услыхать звуки выстрелов, но больше до его сознания ничего не дошло. Упав среди кустов, он простонал про себя: "Кто чего ищет, то находит". Эти слова глубоко засели в голове Чито.
  Абреки сняли шомполы с ружей и стали их протирать.
  - Кто нас будет предавать, тот умрёт как Чито, - сказал Касбол, и прислонил своё ружьё к ветке кустарника. Остальные тоже закончили чистить кремнёвки и сели завтракать.
  Первый рог взял Касбол и выпил за здоровье трудового люда. Второй рог принял Ислам и выпил за удачную дорогу. Третий рог получил Будзи и выпил за хороших друзей.
  Царай глядел на них молча и угрюмо, брови его повисли, как макушки облаков, морщины лица казались глубокими ущельями. Волосы на голове растрепались, усы и борода торчали прямо, а из глаз сыпались искры. Товарищи смотрели на него и дивились, но тот словно их не замечал, таким был его отсутствующий взгляд...
  Долго сидел так Царай, затем напряг жилы своего лица и произнёс:
  - Может быть вы правы, что убили его!..
  Он взял рог и выпил за упокой души Чито. Из глаз его капали слёзы. Коротко и откровенно начал говорить Сырхаев Царай своим товарищам после завтрака:
  - Вы пока не походили тёмными ночами по глухим лесам. Не глядели смерти в глаза, не пребывали в большой опасности, и я поэтому считаю себя опытнее вас. Не говорю, что у вас нет отваги, но обязан разъяснить вам в какую жизненную ситуацию вы попали. Я не знаю, что вам завтра скажет ваше сердце, но сегодня доверяю всем троим. В большей угрозе находится наша судьба, и мы должны беречь её своими руками. Врага никто и никогда не должен жалеть: иначе пропадём. Пусть никто из вас не стремится к радостям и наградам: тогда тот неосознанно предаст нас. Вы видели своими глазами, что случилось с Чито сегодня на утренней заре. Я до сих пор не верю, вправду ли он нас предал, но, боясь ошибиться, сдержал себя. Кто знает, что будет с нами, какая участь нас ждёт. Только запомните: нельзя сдаваться на милость врага, лучше принять достойную смерть. Сегодня девушки Осетии поют в вашу честь хвалебные песни, но если кто из вас ошибётся, тогда они начнут петь песни позора. Помните об этом каждый час. Я хочу сказать вам ещё одно слово, но не знаю, придётся ли оно всем по душе. Ладно, как хотите, так и судите. Это ваше право, а я всё равно скажу. Глядите, какие у меня длинные усы. Они выросли в лесах. В опасных местах, в глубокой тюрьме и в жизненных наблюдениях провёл я свои дни. Хотя мне не так уж много лет, но настрадался достаточно. Вползла в мою грудь одна задумка и не уходит оттуда. Не смейтесь надо мной, но нельзя уж не похитить у Каражаевых их изнеженную и благородную девушку Мишуру... Что скажете?
  Царай озирал лица товарищей взглядом горного орла. Никто из них не опустил головы.
  Глаза Царая загорелись огнём радости, и он пригладил свои усы.
  Они долго говорили, затем стали укладывать вещи в хурджины. Из руки Касбола выпал чурек и укатился в овраг. Закончив укладывать вещи, абреки оседлали лошадей и отправились вниз по склону Балкада к тыловой стороне села Каражаевых.
  Всадники неспешно двигались на своих кабардинских конях и всё думали как им похитить Мишуру. Из седоков больше всех пребывал в беспокойстве бородатый абрек Сырхаев Царай. Он ехал впереди всех и молча глядел на гриву своего коня.
  Солнце из-за гор бросало свои последние лучи, в лесу пели разные дивные птицы. Ветер время от времени качал старые, толстые чинары, и их листва тогда начинала жалобно шелестеть...
  Солнце зашло. До конца леса было уже недалеко. А близ опушки - село Каражаевых.
  Глава вторая
  К полудню добрался Чито в Овражное и, сразу упав на кровать, уснул глубоким сном до самого вечера. Селение Овражное расположено у опушки леса, на зеленой траве, на земле Каражаевых. Жители Овражного считаются чёрными людьми, кавдасардами Каражаевых. Село всегда жило тихо, без печалей. Из года в год выращивали зерно и отдавали Каражаевым их долю. Снова выращивали, и снова отдавали Каражаевым налог. Так и проводили дни своей жизни.
  В Овражном был один староста и хромой писарь.
  Сельчанам казалось, что больше их села нет нигде и что выше их писаря и пьяницы старосты начальников не бывает.
  В селе насчитывалось шестьдесят домов. Была ещё канцелярия, а в ней висел телефон, но кроме старосты и писаря к нему подходить никто не смел. По селу ходили всякие пересуды об этом телефоне: "В нём сидит чёрт, иначе как может звенеть звонок, или если бы нас не обманывали, тогда как бы слышался так далеко человеческий голос".
  В селе ни один мужчина не нёс свои жалобы дальше канцелярии, потому, что это им казалось постыдным делом. Материя, соль, керосин, мыло, нитки, гвозди, иголки, - всё, что угодно, всегда было полно́ в магазине Дзека.
  К знахарю тоже не ходили в другое село, потому, что свои знахари были более именитыми. Девушек тоже не брали из других сёл, потому, что лучше своих девушек не было нигде. Беззаботно и беспечально по вечерам сидели на ныхасе старики и курили свои трубки.
  С утра до самого вечера держал Дзека в руках аршин, но не уставал от него. Дзека искусно мерил аршином. Если у других при замере куска ткани получалось десять аршин, то у Дзека выходило одиннадцать. Люди спрашивали его:
  - Где ты научился так умело торговать?
  Он им отвечал так:
  - Умение торговать приходит не от учёбы. Бог даёт человеку какой-то талант, и тот пользуется им до самой смерти.
  Дзека после этих разговоров гладил усы и вновь принимался за работу. Он был искусен и с весами, стоило ему тронуть их рукой, и они тут же становились ровно.
  Очень были сельчане довольны своим житьём, потому, что не знали лучшей жизни, да и где бы они её увидали. Чего бы им ещё хотелось желать: из года в год у них бывали большие пиры, старики рассказывали старинные предания, а младшие слушали их вдумчиво, внимательно. Самый старший в селе, старик, каждый вечер начинал свой рассказ о том, как для нартов наступил голодный год: "И вот, говорил, в тот год у нартов не было еды. Их молодёжь с утра до вечера лежала на ныхасе. Сырдон всегда был источником бед для нартов, и он на лежащую на ныхасе молодёжь натравил свою собаку, и та сжевала у лежебок болтающиеся края их ремней, и ремешки их арчита". Затем сказ старика заканчивался словами: "Пусть бог не допустит больше такого времени. Мы довольны своей жизнью. Спасибо тебе, золотой Уастыржи!" Он вверял себя под покровительство божеств и, покачиваясь, отправлялся к себе домой.
  Село никогда не отлучалось надолго от песен и танцев. По праздникам молодёжь с утра до вечера танцевала за селом, на траве. Девушки дарили любимым юношам носовые платки. Глазами делали друг другу знаки. Посылали сватов, женились и жила жизнью отцов и дедов молодёжь Овражного...
  * * *
  Лишь на другое утро, когда солнце взошло высоко, очнулся от глубокого сна Чито. Он приподнялся на постели, огляделся по сторонам, затем встал, взял кувшин и начал быстро умываться. С улицы стали доноситься тягучие мелодии гармошки, и песня о Уастыржи. Только теперь Чито вспомнил, что сегодня праздник покровителя мужчин.
  Люди веселились, пели; солнце сверкало с высоты, однако сердце Чито ничего не радовало. Чито присел на кровать. Он провёл рукой по бёдрам, но всё равно не верил, что не умер. Парень думал, что всё происходит во сне и впал в удивление. Ему казалось, что он не дома, а погиб где-то в лесу и теперь находился в раю. Чито просидел так некоторое время, потом опять впал в дремотное состояние, и сон тут же сморил его.
  Люди шли на окраину села под большое дубовое дерево. Они несли с собой пироги, араку, пиво и жирные бараньи шашлыки. Старые ветви дуба были не видны от ленточек. Людей становилось больше и больше. Каждый подходил и привязывал ленточку к ветке дуба, затем бросал серебряную монету в чашку, что висела на дереве. Поприветствовав присутствующих, он вверял себя божествам и после этого садился на камень возле людей.
  Люди пришли все. Больше ждать было некого. Старейший села, ловкий на язык старик Тедо, взял в руки рог и стал ходить вокруг дерева, вознося молитвы к богу. Когда Тедо завершил обряд, все стали есть и пить.
  Люди сидели по трём поколениям: старики, пожилые мужчины и молодёжь. На пиру не было ни одной женщины, адат запрещал находиться женщинам рядом с мужчинами.
  Когда люди изрядно выпили, их песни стали слышны далеко. Еды, питья, песен и танцев было столько, сколько угодно каждой душе. Через некоторое время младшие вдруг заметили, что рядом с ними нет их хорошего друга. Сразу послали Басила проведать Чито. Добравшись до ворот двора Чито, Басил громко крикнул:
  - Эй, ты где, мой друг!?
  Услышав шум, Чито привстал с кровати. Он и теперь не верил, что жив, но сидел на кровати в одежде.
  Басил вошёл в дом:
  - Эй, сколько же ты спишь, отважный парень, разве не пора вставать? Вон молодёжь тебя дожидается.
  Чито эти слова понял основательно. Он пришёл в себя и вскочил...
  - Что с тобой, Чито, ты не болен?
  - Нет! Какой я тебе больной, просто ко мне пристал сон и не отпускает меня.
  Басил полил воды Чито; тот умылся, сменил обувь, напялил на голову праздничную шапку и пошёл вслед за Басилом. Выглянув наружу с крыльца, сердце Чито наполнилось радостью. Он высоко поднял шапку и произнёс про себя: "Все-таки я жив!"
  Пока Чито и Басил шли на пир, люди между тем опьянели и стали ссориться. Те, что сидели на пиру, разделились по фамилиям на группы и начали затевать драки. Кинжалы на солнце засверкали, как чистое серебро. Невозможно было разнять дерущихся. Остальные люди тоже разделились на две половины и бросились драться за обе фамилии!..
  Кто-то донёс про драку старосте, и тот явился со стражниками к дерущимся. Староста и стражники их окружили со всех сторон и арестовали двенадцать человек. Оставшиеся ещё немного подебоширили, затем снова сели пить.
  Стражники завели арестованных в тюрьму. Староста зашёл в канцелярию, и начал составлять протокол. Он долго что-то писал, потом позвал одного из стражников и послал его за свидетелями драки. Стражник первым делом привёл дочь арестованного старика Кавдина Асият - девушку на выданье. Он завёл её к старосте, а сам вышел наружу и встал у двери.
  Староста прочитал девушке протокол, затем сказал:
  - Слышала, Кавдин, очевидно, будет сослан в Сибирь.
  Он положил перед нею протокол и протянул ей ручку:
  - Поставь свою подпись, как свидетель!
  Асият покраснела, обида сдавила ей горло, и она не могла говорить.
  - Не знаешь как поставить подпись? Я покажу!..
  Староста встал с места и подошёл сзади к девушке. Он наклонился над Асият, опустив своё тело на плечи девушки, и взял её руку, в которой она держала ручку. Асият совсем пригнулась к столу под тяжестью старосты. Тот, завладев правой рукой девушки, что-то пытался писать. Усы старосты всё ближе и ближе подступали к лицу Асият. Он освободил руку девушки, притянул её щёки к себе и поцеловал Асият в её красивые губы. Та вздрогнула и смущённо встала в углу, проливая слёзы.
  - Что? Не веришь, что Кавдина отправят в Сибирь. Поверь.
  Староста зажмурил глаз, а одну бровь поднял кверху и сел за стол.
  Асият простояла некоторое время в углу, затем решительно подошла к старосте...
  Глава третья
  Балкад дивен своей красотой. В Осетии, наверно, уже нет такого леса, у которого бы сохранился его первозданный вид. От одного края до другого пять дней пути. Внутри Балкада не найти полян, всё покрыто деревьями. Наверняка в нём есть такие места, где не ступала нога человека. Лес называется Балкад потому, что там рыщут стаями голодные волки.
  В этот вечер Балкад был совсем тихим. Не слышны были стуки топоров лесорубов, не мычали сытые быки мужиков, приехавших в лес за дровами. Мягкий ветерок осторожно дул с юга. Временами начинали шевелиться листья на макушках высоких чинар. Не слышалось шума, издаваемого лесными мухами. Отдыхал от дневных забот прекрасный вековечный Балкад. Иногда, как сказочное платье, начинал шелестеть зелёный наряд кустов на радость мягкому ветерку.
  Откуда-то издалека лёгкий ветер нежданно приносил разрывающие душу причитания и прилеплял их к уху человека. Это кричал давно всеми проклятый табунщик, худший из пернатых, измождённый филин. Его плач всегда загоняет страх в сердце. Человеку приходят на память прошлые беды и мерещатся будущие страдания. Тело немеет, дыхание затрудняется. Человек начинает задыхаться...
  Филин перестал плакать. Ветерок примчался с приятной вестью, и стал весело петь в усталое ухо человека. В тело вошла уверенность. Вновь зажглось сердце, начав рваться из груди. Ноги, став упругими, несли человека.
  Отсюда недалеко до села Каражаевых. Внизу в овраге сидели Царай, Касбол, Ислам и Будзи. Они третью ночь ждали благоприятного момента. По оврагу промелькнула тень и что-то сообщила абрекам, затем убежала обратно. Это приходил благодетель Царая. Он известил о том, что этой ночью мужчины Каражаевых будут на пиру. Их благородная девушка Мишура останется на ночь одна-одинёшенька. Царай похитит её из уютной комнаты и унесёт в глухое лесное ущелье... На берегу оврага показались четыре всадника и бурей понеслись к Каражаевым. Не слышен топот коней. Из села донёсся лай собак.
  Четверо всадников направились прямо к дому Каражаева Челемета. Сам Челемет был приглашён на пир и велел накрепко запереть ворота своего дома.
  Всадники приблизились к двору Челемета, и трое из них перепрыгнули через забор. Прямо подошли к комнате Мишуры.
  Девушка спала одна в своей комнате.
  Её пышные волосы были рассыпаны на широкой белой подушке, подобно водам реки. Нательное бельё Мишуры блестело, как серебро, при свете лампы. Мягкие груди спящей приподнимали кверху тонкое одеяло. Лицо сверкало, словно око солнца.
  Царай прикладом кремнёвки разбил окно, и тут же трое прыгнули в комнату Мишуры. Девушка порывисто вскричала, но её нежную грудь уже обхватили крепкие руки Царая, и понесли через окно во двор. Глаза Царая блестели невиданным пламенем. Мишура, крича, пришла в себя в руках Царая на коне. Она старалась укусить зубами руки похитителя, но у неё ничего не получалось. Будзи и Касбол, прихватив одежду Мишуры, находились рядом с Цараем. Ислам скакал впереди, указывая дорогу в Балкад.
  Мать Мишуры выбежала во двор, царапая щёки, но не догнала даже ветерка, которым только что дышала её дочь... На крики женщины сбежалась лучшая молодёжь Каражаевых. Молодые люди бросились в погоню в разные стороны, однако это было бесполезно. Преследователи возвращались группами с хмурыми лицами и опущенными головами. С большим опозданием откуда-то появился, рыдая, и Челемет, но время было упущено.
  Все Каражаевы от мала до велика собрались во дворе Челемета и стали обсуждать происшествие, которое свершилось... На шум начали громче лаять собаки, кричали петухи, овцы, быки и коровы. Село забурлило и никому уже не спалось. Старики ворчали, поглядывая на младших. Те молча стояли с опущенными головами.
  Из комнаты доносился непрекращающийся плач матери Мишуры. Челемет, опустив голову, стоял, опершись на перило крыльца, и глядел вниз. Потом он высоко поднял голову и раскрыл уста:
  - Видели, наши доблестные младшие, как всё вдруг прояснилось! Оказывается, что есть много удальцов, которые отважнее вас. Пока вы ходили по гостям от дома к дому, чтобы набить брюхо, в это время под вашим носом Сырхаев Царай умыкнул красавицу села, вашу очаровательную сестру. Слушайте! Пусть больше никто из вас не бахвалится. Вы мужественными и доблестными бываете на пирах и поминках. Когда же требуется мужество, то вы прячетесь. Если вы ещё собираетесь носить на голове шапки, то не должны простить Цараю этой пощёчины. Умрите вместе с ним!
  Молодёжь совсем приуныла, и никто из них долгое время даже не решался поднять голову.
  Небо начало светлеть, закукарекали петухи, возвещая о наступлении нового дня, но Каражаевы не расходились. Наконец из толпы молодёжи вышел сын генерала Каражаева Данел, и твёрдым голосом дал старшим слово, что молодёжь свою обиду не простит. Все молодые парни достали кинжалы и приставили их к груди в знак дачи клятвы. Увидев это, старшие облегчённо вздохнули. Челемет высоко поднял голову и плачущим голосом поблагодарил всех, кто собрался в его дворе.
  Люди начали расходиться, видимо, на них стал находить сон, и они, торопясь, ушли по домам.
  Давший от имени молодёжи клятву Данел, тоже торопливо направился домой. Он постучал в дверь своей комнаты, и ему открыла её его жена. Войдя в комнату, Данел поглядел по углам; засунул револьвер под подушку, запер крепко дверь и сразу стал раздеваться. Сложив одежду на стуле, он залез в тёплую постель. Жена Чабахан его о чём-то спрашивала, но Данел ей не отвечал.
  Облака начали двигаться по синеве, подобно дыму большого костра. Природа становилась радостнее... С поля донёсся крик перепёлки, затем следом запели другие птицы, приветствуя восход солнца... Наступило летнее утро. Пастух за селом играл на свирели... Женщины стали выгонять скотину в стадо. Огромные быки своими большими рогами толкали друг друга. Громоподобное мычание быков-производителей оглашало лес, ягнята и козлята затеяли необычный танец-игру на утреннем воздухе, на зелёной траве...
  Пастухи погнали на пастбище стадо крупнорогатого скота. Чабаны овец играли на своих свирелях с разных склонов и кустарников. Солнце поднялось выше. Песни косцов доносились до тёмного леса и глубоких ущелий. Трудятся люди на полях и сенокосных угодьях: кто косит сено, кто собирает полосы скошенной травы, а кто весело пропалывает кукурузу. Радостна сельская работа в это время. Косари мощными руками крепко сжимают ручки своих кос, и поют утренние песни здоровыми, весёлыми голосами...
  Солнце достигло середины неба и направило в окна свои золотые лучи. Данел зашевелился в своей постели. Чабахан встала раньше, и подала ему свежестиранное нижнее бельё. Данел лениво облачился в одежду, затем вышел умываться. Умывшись, поглядел в зеркало, пригладил на голове волосы и отправился на кухню.
  На столе стояла хорошо приготовленная разнообразная пища. Он с брезгливостью что-то поел, затем пошёл в комнату к жене.
  Их горничная убрала со стола, потом принесла в тарелке Данелу и Чабахан красивые летние яблоки. Когда Данел увидел яблоки, он спросил жену:
  - Где растут эти яблоки?
  Но Чабахан тоже об этом ничего не знала. Позвали горничную и та объяснила, что яблоки растут в селе Каражаевых, а так же в саду у самого Данела. Услышав это, Данел обрадовался, и с особым аппетитом стал их есть.
  Пока ели яблоки, холоп тем временем подал фаэтон. Чабахан и Данел отправились в поле подышать чистым воздухом.
  Долго ездили по полю. Особенно удивлялись тому, как красиво растёт пшеница и какие у косарей ровные полосы скошенной травы. Данел рассказывал жене, как сильно его любили генералы в офицерской школе за то, что он был самым одарённым среди всех. Чабахан смотрела на погоны Данела, и в глазах её горел огонь радости. У них был зонт, но он не мог полностью оградить их от ярости палящего солнца, и Данел велел кучеру ехать назад в село.
  Косари вытирали пот широкими платками; их косы свистели и неустанно скашивали сырую траву. Чабаны ловили дойных овец, и в кустах пили тёплое парное молоко с холодным хлебом. Бараны, высунув языки, отдыхали в тени. Лошади от жары мотали мордами. Полорогие, высоко задрав хвосты, мчались к берегу реки.
  Не кончалось песнопение косарей...
  Данел и Чабахан добрались до дома, сошли с фаэтона и отправились в свою комнату. Закрыв окна, они опустились на кровать перевести дух. Горничная готовила обед.
  Молодёжь Каражаевых после обеда стала собираться на улице. Они вели разговор о похищении Мишуры. Данел встал и, скрипя зубами, вышел на улицу. Говорили долго и пришли в конце концов к мнению, что надо нанять людей для убийства Сырхаева Царая. Решили заплатить хорошие деньги тем, кто убьёт Царая. Найти убийц взялся Данел. На этом закончили. Каждый пошёл домой и говорил своей жене, какое мужественное дело они затеяли, сколько денег дадут убийцам Царая.
  Данел вошёл в свой дом крупными шагами и тут же сказал Чабахан:
  - Теперь Царай в моем кармане. Я ему покажу, как издеваться над кровными дворянами!
  Он сел на мягкое кресло и стал думать, каким образом отправит Царая на тот свет.
  
  Глава четвёртая
  Царай остановился на краю Балкада у балкарских пастухов. Утомлённые от тягот длинной дороги, все пятеро уснули в шалаше на подстилке из мягкой травы. С ночи до утра никто из гостей не пошевелил даже ногой. Особенно крепко спала Мишура: кто бы поверил, что изнеженная дочь Каражаевых когда-нибудь так сладко будет спать в шалаше балкарцев!
  Утром, когда восходящее солнце, улыбаясь, глядело с верхушек деревьев на шалаш, Мишура всё ещё спала. Раньше всех встал Царай и принялся расхаживать вокруг шалаша, осматривая всё внимательным взором. Цараю до сей поры не приводилось бывать в этих дивных местах, и он любовался красотой природы. Спустившись ниже, Царай сел перед ручьём, который исторгал из щели своей груди щетинистый утёс. Он коснулся ладонью родника, и приятная прохлада воды обрадовала его сердце. Долго смотрел Царай на хрустально-чистую воду ручья, и вспомнил всю свою жизнь от рождения до сегодняшнего утра. Он молча размышлял: "Этот прозрачный, звонкий родник вытекает из утробы скалы и весело бежит по вымытым камушкам. Ничто не преграждает ему путь, и он, звеня, как серебро, мчится куда-то вдаль! Да вот роднику неизвестно, что ждёт его впереди".
  Царай поднялся на ноги и пошёл дальше. Пройдя немного, он увидел в овраге грязную, мутную воду и, глядя на неё, стал снова размышлять: "Это разве не удивительно: чистый красивый родник, весело напевая, течёт по своей дороге никому не мешая, никого не трогая, но его всё равно проглотила грязная овражная вода. Вот и человеческая жизнь точно такая же. Родится человек, вырастает, играя и распевая песни. Не совершает дурных поступков, но некоторым грязным людям удаётся его запачкать. Почему так устроена жизнь, кто-нибудь это знает?"
  Царай сел на камень, опустил голову на колени и задумался. Неожиданно прилетел крупный овод и укусил больно в шею. Царай не шевелился какое-то время, потом медленно поднял руку и, поймав овода, стал его рассматривать.
  "Смотри-ка на него! Такой маленький, а смеет нападать на человека".
  Когда Царай произнёс эти слова, у него зачесалась шея. Он поднял руку туда, куда его укусил овод, и она наткнулась на бугорок. Царай долго глядел на двукрылое насекомое, затем бросил его в ручей и вновь стал смотреть на мутную воду оврага. Овод барахтался в воде, но выбраться не мог. Царай взял веточку и, вытащив овода на берег, положил его на камень.
  "Не-ет! Этого не будет, чтоб и меня кто-то вот так взял и положил на берегу. Каждый должен отвечать за свои поступки. Зачем он меня укусил! Разве бы я его просто так бросил в воду?! Пусть каждый знает своё место. Если бы меня не трогал Куртатинский пристав, то разве я рассёк бы своим кинжалом его гнилую голову..."
  Лай собак и мычанье скотины привели Царая в чувство. Он вспомнил про Мишуру и направился к шалашу. Навстречу ему вышел Касбол и стал говорить о Мишуре. Договорились, чтоб Касбол отправился в Нальчик и купил ей одежду.
  Мишура тихо сидела на траве, и грустно смотрела на высокие деревья Балкада. В других шалашах пастухи были заняты приготовлением обеда для гостей. Они зарезали жирного барана, мясо бросили вариться в котёл, а сами раскладывали чашки, тарелки и ложки.
  Мишура и Царай встретились взглядом. Царай улыбнулся, а Мишура опустила голову вниз, и желваки её лица задвигались. Глаза девушки увлажнились, и она ещё раз взглянула на Царая... Тот сконфуженно улыбнулся и посмотрел на Будзи, затем весёлым голосом обратился к Мишуре:
  - Эй, гордая дочь Каражаевых, кто тебя сюда доставил, те тебя здесь уже не оставят, не бойся. Кажется, ты ещё не умывалась. Пойдём к роднику, там есть вода, достойная тебя.
  Он потянул кверху опорный столб шалаша и вывел девушку.
  - Ладно, перестань горевать; ты же знаешь, что назад возвращаться тебе нельзя. Если стесняешься, то здесь не место для стыда. Видишь, вокруг нас нет ничего кроме леса. Посмотри на этот родник, разве он не прекраснее тебя?
  Мишура подняла голову и сказала громко:
  - Будь что будет, но я к себе не допущу позора от тебя!
  Она опять отпустила голову вниз.
  Глаза Царая загорелись, но он ничего не сказал в тот момент.
  - Ладно, умойся.
  Мишура глубоко вздохнула, затем присела на корточки у родника и своими изнеженными пальцами стала брызгать воду на своё усталое лицо. Царай встал с другой стороны ручья и пристально смотрел в лик девушки.
  - У тебя удивительно нежное лицо, где же ты выросла такой прекрасной. Странно, как я раньше не проявил интереса к такой прелестнице. Но это оттого, что мне никогда не доводилось видеть тебя близко, иначе как бы ты до сих пор оставалась непохищенной мною!
  Лицо Мишуры потемнело, потом просветлело, словно на него глянуло утреннее солнце.
  - Вот-вот, и я тебе удивляюсь, как ты оставил хоть одну девушку непохищенной.
  Царай добродушно улыбнулся и перешёл на другую сторону ручья. Мишура вытерлась своим платьем, и они ушли от родника. Девушка не помнила дорогу, и Царай повёл её не к шалашу, а в глубь леса. Под густой ивой на зелёной траве он постелил свою шубу и взглянул на Мишуру.
  - Не устала? Давай отдохнём.
  Мишура молча присела на шубу. Царай тоже расположился рядом с нею.
  - Ну, к чему много говорить. Чем позже начнёшь есть ужин, тем больше он не станет, - сказал Царай.
  Глаза его горели невиданным пламенем, он глядел в лицо девушки. Какое-то время Мишура не понимала о каком ужине говорил Царай, но когда он прикоснулся к ней ладонью, то она вся задрожала. Девушка хотела что-то сказать, но слова застряли в горле. Царай стал поправлять ей складки на платье. Мишура, с невесть откуда взявшейся силой, резко оттолкнула его и бросилась бежать прочь. Царай остался один на шубе.
  Мишура отбежала подальше в сторону, опёрлась о ствол дерева и уставилась на Царая дерзкими глазами. Тот встал, набросил шубу на плечи и, глядя на землю, сказал:
  - Пойдём в шалаш!
  - Нет, я рядом с тобой не пойду. Иди вперёд, я буду следовать за тобой, - ответила Мишура.
  Царай медленно и тоскливо направился к шалашу. Девушка пошла следом. Когда шалаш показался из тени ветвей, Мишура тогда стала идти рядом с Цараем.
  Возле шалаша на зелёной траве лежало богатое угощение, все ждали Царая. Мишура юркнула в шалаш, а Царай подошёл к мужчинам, ожидавшим его. Касбол моргнул ему, но Царай этого не заметил.
  За старшего пиршества сидел пастух, старик-балкарец Гургоко. Он поднял рог с аракой, и произнёс тост за здоровье гостей. Царай и Будзи умели говорить по-балкарски, и переводили тосты старика остальным. Когда изрядно попировали, тогда с младшим отправили бокал Мишуре. Она приняла бокал и отдала его Будзи. Тот сказал ей:
  - Если я достоин твоего бокала, тогда, видимо, я достоин быть тебе братом и желаю тебе счастливой жизни с моим лучшим другом Цараем.
  Из пировавших одни крикнули "оммен", другие - "бисмаллах", и Будзи осушил рог до дна.
  Мишура кивнула всем головой и вернулась в шалаш.
   Глава пятая
  Молодёжь Овражного возвращалась с пира в весёлом настроении. Когда парни проходили мимо канцелярии, то услышали сдавленные крики, и все гурьбой, обгоняя друг друга, хлынули в канцелярию. Стражник, что стоял у двери, отпрянул в сторону, и люди вбежали внутрь. Впереди всех был Басил. У внутренней двери он вдруг встал, как вкопанный, увидев диво. Мигом выхватив кинжал, Басил раскроил старосте голову. Схватив за руку Асият, он внимательно посмотрел на окровавленную голову старосты, затем резко повернулся и потащил за собою Асият. Они бежали вдвоём, но куда и зачем - не знали сами. На краю села пасся конь Басила. Смастерив из пут привязь, Басил пристроил девушку спереди и направил коня в лес.
  Когда молодёжь увидала умирающего старосту, то каждый из парней постарался ударить его ногой, а затем все кинулись бежать. Позже примчалась группа стражников, но к тому времени староста уже испустил дух и лежал, подобно мёртвой рыбине. Стражники не знали что предпринять и молча ходили кругом, обтираясь друг об друга. Старший из них взял трубку телефона и стал говорить с приставом.
  На улицах села не было людей, все сидели в своих домах.
  Солнце заходило за горы, и свои последние золотые лучи бросало на усталую землю. По селу без присмотра бродила скотина. Животные прорывались во дворы, в огороды, бились рогами, ревели, опрокидывали заборы, но всё равно никто не выходил присмотреть за ними.
  Шум скотины, и лай собак доносились до больших пещер за Овражным. Стоял мягкий летний вечер. Ветер с хохотом носился от дома к дому, и уносил секреты ветвям старых деревьев большого леса, что находился за селом... Звёзды в этот вечер блестели совсем другим светом. Человеку казалось, что когда солнце сбежало с неба, то луна стала зажигать по очереди звёзды.
  Ни в одном доме в этот вечер не затопили печь. Село чего-то ожидало, люди дрожали, как в лихорадке. Когда совсем стемнело, за селением послышалось пение, но оно становилось слабее и слабее, а потом отдалилось так, что перестало слышаться вовсе. Сначала люди подумали, что идёт пристав, но после поняли: группа молодых людей направилась в лес. Уяснив это, сельчане стали бояться ещё сильней, и сон никого не брал.
  Те, кто находились в тюрьме, с проклятиями толпились по углам, дрожа от страха. Иногда Кавдин начинал трясти головой и смеялся, как безумный: "Так тебе и надо, собачий сын! Молодец, Басил, молодец! Теперь забавляйся с Барастыром в раю. Он, что нас уже за осетин не считал".
  Кавдин снова смеялся и надвигал шапку на глаза. Все другие молчали. Через тюремное окно виднелось синее небо, но шума слышно не было.
  Рано утром село чуть расшевелилось. Люди по одному осмеливались выходить на улицы из своих домов. Сразу по селению прошёл слух, что к ним направился пристав. "Идёт, идёт и нас погубит". Новость разлеталась со скоростью разящей молнии, и в сердца людей вселяла суеверный страх.
  Между тем на том берегу показалась вереница всадников, возглавляемая толстым мужчиной на большом чёрном коне. Это был пристав. Большинство людей разошлось по домам, но Дзека с группой мужчин ходил по улицам и говорил людям:
  - Такого дива ещё не случалось. Вы же знаете, что пристав злой, так почему же мы заранее не готовим ему соболезнование.
  Когда люди слышали такие слова из его уст, то отворачивались от него и уходили домой...
  Пристав прямиком подъехал к канцелярии и слез с лошади. Он, не мешкая, вошёл туда, где лежало тело старосты, и что-то стал писать на бумаге, которую вынул из сумки. Закончив выводить каракули, пристав резко повернулся над трупом, позвал начальника стражников и, показав рукой на старосту, велел:
  - Можете похоронить его.
  Сам тут же вышел и сел в другой комнате, чем-то занявшись.
  Люди дивились, почему ничего не слышно от пристава, но что они могли услышать, если ни один из них не осмеливался зайти в канцелярию.
  Когда солнце добралось до середины небосвода, и когда вынесли тело старосты, то в канцелярию заявился Дзека с бумагой в руке. Он прямо зашёл к приставу.
  - Прошу прощения, но будет правильно, если вы, наши гости, утомлённые от бремени дороги, посидите в моём доме. Это не очень далеко, вон, где мой магазин, там я и живу. Снизойдите до меня и приходите.
  - Большое спасибо, придём. Спасибо за приглашение.
  Дзека хотел протянуть ему бумагу, что держал в руке, но передумал и засунул её за пояс.
  - Буду ждать вас, дорогие гости, как хорошо, что вы прибыли, возможно, сумеете избавить нас от несчастий; нет нам житья от абреков и грабителей.
  Дзека повернулся и отправился домой. Когда он добрался до угла первой улицы, то встретился там с Дрисом.
  - Откуда идёшь, Дзека?
  - Да вот наверху был. Сам куда направляешься?
  - Что мне скрывать от тебя. Вот несу жалобу приставу, может быть он решит мой земельный вопрос.
  - Пойдём пока к нам. Я тоже был у него. Сейчас он будет у меня в доме, и ты там вручишь ему свою жалобу.
  Оба пошли вместе. Семья Дзека оживлённо копошилась. Женщины готовили разные напитки и еду. Дзека и Дрис зашли в гостевую комнату.
  - Дрис, давай на тех, кто нам что должен, составим счёт и отдадим приставу.
  - Это было бы хорошо.
  Дзека высморкался на пол и растёр ногой... Взял ручку и начал писать:
  - Ну, самым первым напишем Кавдина, всё равно он уже не спасётся, и кто ещё будет выискивать его правду.
  - Ты запиши Кавдина, но если я за свои земли плату не получу вдвойне, то я не мужчина...
  За дверью послышался шум, и оба вскочили со своих мест.
  - Будь всегда здоров, наш дорогой гость!
  - И вы будьте здоровы.
  - Садитесь, садитесь, вы усталые. Вы расстроенные.
  Гости вольготно расселись за столом.
  Дзека выбежал на кухню и тут же появился с большой чашей пива.
  - Выпейте пока воды. Вас, наверное, мучит жажда, да минуют вас болезни, да будете вы всегда здоровы.
  Пристав взял чашу и пригубил её.
  - Ну и холодное же!
  - Так если бы у нас ещё и этого не было, тогда что мы за люди, - сказал Дрис и, подобострастно улыбаясь, смотрел на пристава.
  Хотя у Дриса глаза были не больше птичьих глаз, однако его жиденькие брови блестели живописно, когда он глядел на пристава.
  Дзека совсем возгордился собой, и его взгляд стал высокомерным.
  Стол ломился от различных угощений. Пиршество было в самом разгаре. Когда гости наелись и выпили, то Дзека и Дрис по очереди начали жаловаться приставу.
  Тот их обнадёжил.
  - Это пусть будет моей заботой, сегодня же я вам всё решу. Знаю, как вас злят эти наглые люди. Если их не обуздать, тогда они не будут плясать так, как нам надо. Одна группа из них сидит в тюрьме и ещё одну группу арестую: я с ними поступлю так, что они никогда не посмеют даже шевельнуться.
  В души Дзека и Дриса вошла уверенность, и они стали действовать сообща, безбоязненно клевеща на тех, кто сидел в тюрьме, не забывая и о других.
  Солнце заходило, однако гости вставать не собирались. Дрис послал к себе за новыми напитками. Угощения становилось больше и больше, но число гостей тоже понемногу увеличивалось. Добавился Гавди, придя с жалобой по поводу своей мельницы. Ещё прибыл Асджери, который желал получить пастбищные угодья для своего скота. Разговор затягивался. На столе угощение не уменьшалось. Лицо у пристава в некоторых местах стало красней красного перца, и он уже опьянел. Пристав всем раздавал обещанья, и время шло весело.
  * * *
  Эту песню Басил услышал, сидя на берегу Мары:
   Ой уарайда райда-а-а-а
   Е-е-ей уау-уау райда, ей.
   Уай, что делать нам, ребята,
   Уай, что делать нам, что делать
   Тем, кто налоги ещё не заплатил,
   И кто не в силах их заплатить.
   Идите, идите сюда к нам, ребята,
   В лесной чащобе лучше, чем в тюрьме...
  Басил стал внимательнее вслушиваться в песню.
   Тот, кто геройски не погибнет
   В бою с врагом, тому вы руку
   Не подавайте уж, ребята...
  Он узнал голос Мацыко и обрадовался. Поднявшись с места, Басил осторожно двинулся вдоль кустов в ту сторону, откуда доносилась песня. Когда он проделал значительный путь, то песня зазвучала недалеко от него. Спрятавшись в кустах, Басил стал выжидать. Посреди леса по дороге дровосеков шли Мацыко, Чито и его товарищи. Басил от радости запрыгал на месте, как ягнёнок.
  - Эй, ребята! Куда идёте?
  Певуны умолкли и повернулись в сторону Басила.
  Расположившись под раскидистой чинарой, они стали думать о том, куда идти и что делать. Долго говорили, наконец, договорились, и тронулись в дальний путь. В первую очередь надо было добыть где-то осёдланных коней, а там уже видно будет, что делать дальше.
  Путники шли по тёмному лесу и к концу дня добрались до Кабардинской степи. На опушке леса они увидели табун лошадей кабардинского алдара. Сколько же было в нём прекрасных коней, но табунщик был хорошо вооружён, а из них только двое имели оружие. Снова стали судить, и нашли хорошее решение... Мацыко отдал своё оружие Басилу. Басил и Чито вышли навстречу табунщику и припугнули его. Остальные начали ловить коней. Поймав семь скакунов, и, забрав у табунщика оружие, лихие парни отправились в свой лес. Теперь они уже совсем лишили себя возврата к прежней жизни, теперь у них своя дорога. Пока в Овражном будет староста им туда идти нельзя.
  Посреди леса их застала безлунная ночь, и они там остались ночевать. Этот лес молодые люди знали до веточки, потому, что большую часть своей жизни провели в нём за работой. Там, где они теперь находились, им нечего было опасаться, и они безбоязненно повели разговор о делах своей жизни. Ни один из них не верил, что Кавдина и остальных арестованных не выпустили; но всё равно есть какая-то опасность для их жизни. Не отпускали всех мысли о происшествии с Асият, и мрачнее всех был Басил. Когда он думал о ней, то начинал часто дышать. Чито же ни о чём не думал. Ему только лишь хотелось когда-нибудь увидеть Царая.
  Костёр дымил во тьме, вокруг него сидели вчерашние сельские ребята - сегодняшняя лесная молодёжь. Глядя на огонь, молодые люди говорили обо всём, радовались добытым коням. У Чито блестели глаза, когда он рассказывал о делах Сырхаева Царая. Все его слушали внимательно, и от слов Чито уверенность заполняла их сердца.
  - Значит мы не будем одни в этих лесах, - сказал Мацыко, и лицо его просветлело.
  Костёр угасал, ночь тоже достигла середины. Сон начал одолевать ребят. Ночь шла. Караульные сменяли друг друга. Когда рассвело, они оседлали коней и направились к подножию горы. Пройдя порядком по лесу, остановились на привал у родника, на зелёной траве. Хлеба у них не было, и их стал терзать голод. Рядом с ними в лесу была большая поляна, где держали овец, и там жили пастухи.
  Сала пошёл к пастухам просить хлеба, но когда те узнали, что он бежал из села, то ничего ему не дали, и он вернулся обратно. Пришлось применить силу - другого выхода не было. Чито и Басил, с башлыками на головах, сели на коней, и привезли хлеб, который отобрали у пастухов. Рассевшись свободно возле родника, они съели этот хлеб.
  Лошади паслись на зелёной поляне и фыркали, поедая вкусную траву. С опушки слышалась необыкновенно грустная мелодия свирели. Холодная вода родника сверкала на солнце, как рыбий глаз. Летние мухи налетали на коней, и те отмахивались от них своими пышными хвостами. На поляне было тихо, только ветер иногда шумел в кустах. Когда солнце стало греть сильнее, молодёжь перешла в другое место и отдыхала там в тени. У ребят в памяти всплывали их неубранные посевы, и они впали в уныние. А вот Дебола ни о чём не переживал, из глаз его исходил беспечный взгляд, а с губ не сходила улыбка. Чито тоже особо не печалился, зато Басил был очень грустным. Он думал о своей несжатой пшенице, о доме, покрытом соломой, о родителях и сёстрах. В сердце закралась дума: что будет? Эта мысль укладывала его волосы гривой, и со лба капал холодный пот.
  - Эй, Басил, я тебя таким не считал, а ты нос повесил, не стыдно тебе? - проворчал Дебола и отвернулся от Басила.
  - Как же мне не печалиться, как? Что будет с моими сёстрами, с моей скотиной, со всем моим добром? Чем я буду жить?.. Погубил я сам себя, больше ничего.
  - А что, у нас нет домов, сестёр, зерна? Почему ты опечален больше нас?
  - Если говорить по правде, то что у вас у всех есть? По одной корове и всё. О чём вам печалиться?
  - Иди, в таком случае, - сказали ребята Басилу и показали руками на дорогу.
  Басил покраснел, ничего не сказал в ответ и затих.
  - Слова ничего не стоят, надо этой ночью проведать Овражное, иного выхода нет, - сказал Дебола и пошёл за конями. Ребята все согласились, лишь Басил даже ухом не повёл.
  Глава шестая
  Стражники разделились на группы и разошлись в разные стороны. Пристав, зайдя в канцелярию, с мрачным видом сел за стол.
  - Так, так! Я им покажу где -где Туруханский край. Я им покажу!
  Он достал из кармана папиросы, одну сунул в рот и зажёг её.
  - Ахберд!
  - Я здесь.
  - Слышишь! Иди и извести всех. Сегодня будет собрание и пусть к обеду все соберутся.
  - Хорошо! Сейчас.
  Ахберд резко повернулся и отправился вниз по улице с известием.
  Пристав достал из сумки бумаги и начал их внимательно перебирать. "Мои друзья Бибо, Азджериев Казмагомет, Сугаров Кылци. Это те, кто мешает Дзека, Дрису, Гавди и Азджери".
  Пристав сунул бумагу в нагрудный карман и стал читать другую бумагу.
  - А-а, вот они, вот! Эх, схватить бы их. Загрыз бы их зубами: Цаликов Басил, Микоев Чито, Алаев Сала, Бердиев Дахцико, Галаов Дебола, Андиев Гби, Черенаев Исмел. Эх, где вы сейчас! Хоть бы один из них налоги заплатил, а пусть попробуют не заплатить! Я сегодня всё их имущество конфискую. А-а!
  В комнату вошёл Дзека. Пристав спросил его:
  - Здравствуй, Дзека. Какие новости?
  - Новостей нет, просто пришёл навестить тебя.
  - Вот у этих людей какое есть имущество?
  - Кроме Басила ни у кого ничего нет.
  - Так что с ними делать?
  - У них есть по одной корове, надо отобрать.
  - А ихние дома?
  - Дома никто не купит, все здесь в селе такие же коварные люди, как и они. Да и коров тут не продать, придётся их гнать в другое село.
  Пристав заскрипел зубами, и опять сунул бумагу в нагрудный карман.
  Вдруг откуда-то донеслось:
  - Уа-а-ай, слу-шай-те! Сегодня в полдень будет общее собрание, кто не придёт, тот будет оштрафован, и пусть никто не говорит, что он не слышал!
  - Так это же объявление. Вправду будет собрание? - спросил пристава Дзека.
  - Да, - ответил пристав.
  Дзека встал и быстро направился домой. Он думал про себя: "Если люди меня здесь застанут, тогда они обозлятся на меня, а мне это зачем?"
  С этими размышлениями он вошёл к себе в дом.
  Люди начали торопливо собираться, ожидая чего-то.
  У канцелярии народу становилось всё больше и больше. Кавдин с товарищами глядел на людей из окна тюрьмы, но к ним никто близко не подходил, все смотрели в сторону дверей канцелярии, ожидая появления пристава. Что же будет? Что скажет пристав? Эти вопросы засели у всех в головах. Люди были мрачны.
  Пристав, наконец, вышел и с крыльца канцелярии начал говорить:
  - Жители Овражного, вы сотворили такое мерзкое деяние, какое до вас в Осетии совершить никому не удалось, и это вам так просто не сойдёт. Царь на то и царь, да минуют его болезни, что такие дела не прощает. С вами так разговаривать нельзя, да и слов вы не понимаете, но когда узнаете Сибирские морозы, тогда поймёте, как силён царь. Чтобы вам всем не сгинуть, сдайте добровольно грабителей, ваших подстрекателей, которые вас губят!
  Никто из людей не поднял голову кверху, все с мрачным видом глядели на землю, опираясь на свои палки.
  Из толпы народа послышался голос Дзека:
  - Мы знаем, кто у нас что делает, но и вы, несомненно, это хорошо знаете, и что надо делать, то и делайте сами.
  - Из нас никто не сдаст грабителей, потому что мы боимся кровной мести, - выкрикнул со своего места Дрис и умолк.
  - Если вы боитесь кровной мести, тогда проведём тайное голосование. Заходите по одному, и пусть каждый скажет, кого он считает грабителем. Потом посмотрим и кого надо, тех и будем считать преступниками, - сказал пристав и прошмыгнул внутрь.
  Стражники встали у двери и впускали в канцелярию людей по одному. Через какое-то время изнутри послышался громкий крик пристава:
  - Что, ни одного у вас нет? Вы издеваетесь надо мной!
  После этих слов живший на краю села Быдзеу вышел из канцелярии красный и опять встал с мрачным видом у края забора.
  - Что случилось, Быдзеу, зачем он на тебя кричал? - спросил его бедняк Адза.
  - Откуда мне знать, кто тут у нас грабители. Я сказал, что один раз Дзека из своего магазина украл восемь фунтов пшеницы и кроме него других грабителей я не знаю. А он набросился на меня, словно волк, и даже не помню каким образом я сумел вырваться оттуда.
  - Это что за дело, непонятно. Зачем спрашивают таких, как мы, бедняков, они же всё равно к нам не прислушаются, - сказал Адза и почесал затылок. Тут к нему обратился стражник:
  - Заходи!
  Глава седьмая
  Солнце ещё стояло на ложном закатном столбе, протянув свои верёвки к реке, и, посмеиваясь, смотрело на грустную землю, и в первую очередь на Овражное.
  Из-за угла улицы на большой чёрной лошади показался пристав с взъерошенными усами. За ним с завязанными руками шли двенадцать мужчин. Лязг арестантских кандалов наводил страх на собак, и они все вместе громко лаяли. За арестованными по улице следовали с плачем и причитаниями их домочадцы. Малые дети смотрели на кандалы своих отцов со страхом, с широко раскрытыми глазами.
  Колонна медленно свернула с улицы и прошла к ущелью реки. Семьи арестованных смотрели с откоса вниз. Если кто-нибудь из арестантов оглядывался, тогда стражник толкал его плетью.
  Маленький сын Дзабо, засмотревшись, сорвался с края обрыва и разбился насмерть, упав на каменистый берег. Люди по тревоге бросились к мальчику. Стражники, увидев бегущих к ним людей, перепугались и разделились на две группы: одна продолжала гнать арестантов, другая пыталась остановить людей. Люди столпились под горой, прижавшись друг к другу, но мать мальчика, царапая себе щёки, собирала в охапку лоскутки разорванной одежды ребёнка и прижимала их к груди. Когда стражники убрались прочь, люди с плачем собрались вокруг мёртвого мальчика. Сердце стыло от причитаний плакальщиц:
   Пусть кровь прольётся дождём
   Над тобою, бессердечная мать,
   На которую обрушились
   Два бедствия
   В вечерние сумерки.
   Плачьте, хорошие люди,
   Что мы ещё в состоянии делать.
   Ой, чтоб моё сердце разорвалось,
   Мой маленький луч солнца, малыш Бола.
   Плачьте, хорошие люди,
   Не придут к вам больше дни веселья,
   Плачьте над маленьким Бола, -
   Он уже не будет играть на улицах села,
   И кровь отца не возьмёт.
   Его отец с чёрными кандалами
   Уходит в чёрную Сибирь.
   Плачьте, хорошие люди,
   Наша жизнь заслуживает рыданий.
   Что у нас еще осталось
   Кроме чёрных слез.
  Пронзительный плач людей оглашал берега реки, и шум разносился эхом до дальних ущелий. Солнце село, как наседка, на белых горах, и с неба падали крупные капли дождя на Овражное. Люди положили тело мальчика на бурку и понесли в село.
  Вечер становился темнее и темнее. Скот возвращался из пастбищ в село. Но из Овражного не доносился, как прежде, шум песен. Старики тоже не сидели на ныхасе, рассказывая о подвигах нартов.
  Дзека, Дрис и другие собрались в доме Асджери, и пировали, радуясь тому, что дела их стали складываться удачно. Сияя от счастья, вручали друг другу почётные бокалы.
  Плач людей в траурном доме не прекращался до полуночи. Горестней других плакали те женщины, чьи мужья были сосланы в Сибирь. Из леса неожиданно послышался звук выстрела, но что это было, никто не понял.
  * * *
  Лязг кандалов в безлунной ночи раздражал усталую природу.
  Стражники не спускали глаз с арестантов, неотступно кружа вокруг них. Если кто из арестованных отходил в сторону, то всё равно убежать не мог, его тут же обнаруживали стражники по звону кандалов.
  Они шли по дороге, но до места было ещё далеко. Тёмная ночь и безмолвные овраги, скалы и лес наполняли души стражников жгучим страхом. Из уст пристава не вылетало ни одно слово, да и от стражников он уже ничем не отличался, - от небольшого порыва ветра у него от страха душа уходила в пятки. Про себя он думал: "Если вдруг появится Царай, то что мы будем делать".
  Арестанты все молчали, разговаривать не разрешалось. Шли в полном молчании, тоскливо, глядя на землю. Им мерещились сибирские морозы, их детишки и Овражное. Они брели с безрадостным сердцем: длинная тяжкая дорога, сибирская зима, стальные кандалы и безлунная ночь. Всех мучил вопрос, и этот вопрос не выходил у них из головы:
   "За что, почему, что мы сделали?"
  Глава восьмая
  В поздний час в центре села раздался крик Дзека:
  - Тревога, тревога, я разорён! Меня обокрали, тревога!
  Люди, и пребывающие в трауре, и остальные высыпали из своих домов по поднятой тревоге и стали собираться у дверей магазина Дзека. Тот с испуганным видом стоял на крыльце, указывая рукой людям на край села, затем из уст случайно сорвалось:
  - Живее, убегают в лес!..
  Люди спокойно стояли и ничего не говорили. Гавди и Асджери с горящими, как факелы, глазами старались воодушевить людей на преследование, но напрасно - никто их не слушал.
  Быдзеу постоял какое-то время, потом завернулся в шубу и отправился домой.
  "Так, так! Пусти его, он у меня пшеницу выдуривал! Так, так!" - эти слова про себя говорил, живший на краю села Быдзеу, когда добирался домой.
  Люди постояли немного и разошлись по домам. Возле Дзека остались Гавди и Асджери. Они вошли внутрь магазина и стали подсчитывать то, что осталось. Через какое-то время все трое встретились глазами и тяжело вздохнули.
  - Разве теперь эту жизнь можно назвать жизнью, - сказал Дзека, и бросил рулон материи на полку. - Нет, мне уже здесь жить нельзя, надо уходить куда-то в безопасное место.
  Он с унылым видом кинул рыбью тушу в кадушку.
  - Нет, нет, Дзека, с этими людьми уже жить так нельзя, надо что-то делать.
  Асджери молчал, но с усердием устранял последствия погрома.
  - Что теперь мне делать, кому сообщить?
  - А на кого ты собираешься жаловаться? Ты узнал, кто они?
  - Да как бы я их узнал! Ты, Асджери, иногда такую глупость скажешь, хоть умирай от удивленья. Когда я от вас ушёл, Асджери, то явился сюда и вижу, как у дверей моего магазина всадники что-то носят и укладывают на лошадей.
  - А много их было?
  - Подожди, чтоб из тебя покойник вылез, дай договорить! Откуда я знаю, сколько их было? Разве мне было до их подсчёта. Я обратился к ним: "Кто вы?" А они в ответ выстрелили в меня. Из глаз моих полетели искры, и я спрятался в овраге. Всадники тут же куда-то пропали. Мне не удалось узнать, кто они были.
  - В прошлом году обворовали мою мельницу, и сначала было неизвестно, кто это сделал, но потом их всех выявили. Может и эти станут известны, - сказал Гавди и зажёг свою трубку.
  - Поверь, Дзека, когда у меня пропадает какая-то часть скота, то я об этом даже не узнаю́, и на тебе, возможно, не отразится эта пропажа, но теперь в Овражном нет никого богаче меня.
  - Да не нахвалиться вам своими баранами и мельницей, мне сейчас не до них, а, впрочем, пусть мой враг держит овец или небольшую водяную мельницу. Что они стоят! Я теперь больше не буду держать магазин, а построю кирпичный завод. Поняли! За-вод! Это будет дело, ко мне тогда уже не придут воры, и я заживу спокойно. Буду сидеть, закинув ногу на ногу, и давать указания своим слугам. А вы за своей мельницей и овцами будете бежать тяжёлой рысью.
  Всем троим их перегар бил в губы. Хотя сейчас было не время, но они всерьёз вели спор. Дзека и Асджери постоянно перебивали друг друга, а Гавди, подобно своей мельнице, молчал, только иногда бросал слово в разговор:
  - Моя мельница даёт большую пользу, я каждый день получаю с неё восемь килограммов муки, а вы её охаиваете.
  Дзека и Асджери продолжали затеянный спор. Наконец, когда устали спорить, то вышли из магазина и, немного постояв на улице, разошлись по домам.
  * * *
  Из дома, где был покойник, звуки плача больше не доносились, однако люди там сидели. Женщины, собравшись вокруг мёртвого мальчика, вели разговор. Мать Бола сидела возле него, тяжело дыша, и вытирала платком слёзы. Соседи прибирали двор, кололи дрова, готовили дом к поминкам.
  Ночь была такой тёмной, что человек не видел даже себя. Село пребывало в тишине и покое, только иногда начинали лаять собаки, затем замолкали. С низины река жалобным, душераздирающим голосом пела грустные песни усталому и испуганному селу. Рыдание воды оседало на сердце, как тяжёлый щит, заставляя его учащённей биться в груди.
  Овражное этой ночью являлось совершенно свободным селом. Староста покоился на кладбище, пристав ушёл, стражники увели арестантов. Село оказалось предоставленным самому себе и, наверное, поэтому в эту тёмную, безлунную ночь притихло Овражное.
  Не знало село, что будет завтра. Не знало в каком виде к нему явит себя небесное, красивое, утреннее солнце.
  Глава девятая
  Чито и его товарищи остановились в лесу; развели огонь и стали ужинать. Мацыко был весел и рассказывал сказки. Все его внимательно слушали. Рядом лежали хурджины, набитые товарами из магазина Дзека.
  - Когда Дзека крикнул, кто вы, тогда я навёл на него оружие, и он мгновенно, как мышь, спрятался в овраге. Дзека думает, что такого второго как он больше нет!
  - Это ещё ничего, Дебола, интересно бы было услышать, как он звал на помощь. Однажды на дороге его ограбил Царай, и он, явившись в село, так всем говорил: я десятерых уложил, а их всего четверо было.
  - Ха-ха-ха, он действительно так говорил, ты прав, Чито.
  - Не бойтесь, ребята, коли Царай жив, то мы его скоро встретим, и он нам будет указывать дорогу. Басил, если ты уже не хочешь быть с нами, тогда поступай как хочешь. Возьми свою долю из того, что у нас есть, и ступай к Асият, живи с ней. Только предупреждаю, если тебя схватят стражники, то уже не спасёшься. Они тебе на хвост соль насыпят.
  - Конечно, мне хочется быть с вами, но мой дом остался без хозяина и надо идти. Асият я оставил в Кабарде у своего приятеля и нужно забрать её оттуда, иначе куда ей деваться.
  - Ну и бабник же ты, Басил! Возьми к примеру меня, мне всё равно... В Овражное мне возвращаться нельзя. Слышишь, Басил, передай привет Дзека - моему другу, ягодке моего сердца. Скажи ему, что в овраг загнал его я, Мацыко, чёрный человек и не боится, скажи, он тебя нисколько. Если, скажи, злишься, то выпей воды. Пожалуйста, Басил, скажи ему.
  - Замолчи, Мацыко, хватит, лучше расскажи сказку про баранов Дзего.
  - Сказку? Пахс-а-лыстан.
  - Не про падж-а-лыстан сказку, а про...
  - О-о-о, сейчас. Только позволь.
  Он подбросил дров в костёр, вытер губы и начал рассказывать сказку:
  "На горном плато паслись два барана Дзего и тут к ним откуда-то явился волк и говорит им:
  - Сейчас я вас съем.
  Бараны испугались, но спросили волка:
  - Кого из нас съешь первым?
  - О том договаривайтесь сами!
  - Ну, тогда мы сейчас разойдёмся в разные стороны, затем помчимся к тебе. Кто прибежит вторым, того и съешь первым; ведь он жирнее.
  - Хорошо, давайте.
  Бараны, как и сказали, разошлись в разные стороны, затем помчались к волку и ударили его рогами в живот. Волк с поломанными рёбрами покатился вниз.
  Похворав некоторое время, он отправился на юг и там вблизи какого-то села увидел телят, которые паслись на лужайке. Волк говорит им:
  - Я вас сейчас съем!
  Телята обратились к нему:
  - Разреши нам хотя бы спеть напоследок.
  - Ладно, пойте, - разрешил им волк.
  Телята так громко замычали, что в селе все люди всполошились. Они прибежали на лужайку и побили волку бока, но он чудом спасся. Похворал он опять какое-то время и направился в лес.
  На опушке леса пасся осёл лесорубов, и волк сказал ему:
  - А ты куда от меня денешься? Сейчас я тебя съем.
  - О славный волк, если ты меня избавишь от этих тяжёлых поклаж, то я тебе буду благодарен. Только вот в копыте у меня торчит гвоздь, и ты можешь им подавиться.
  - А нельзя его вытащить?
  - Можно, он болтается.
  - Тогда протяни ко мне своё копыто.
  Осёл повернулся к волку задом и изо всех сил лягнул его по голове. Волк укатился в овраг и околел там. До сих пор его мясо едят черви".
  - Ого, вот это сказка! Было бы хорошо, если и с Дзека случилось бы то же, что и с волком. Я правильно говорю, Чито?
  - Правильно, правильно, но уже пора спать.
  Они привязали коней к кустам и улеглись спать вокруг костра. Луна с середины неба светила, как лампа, во все стороны. Молодые люди спали. Видимо, от радости, что их вояж закончился удачно, они мгновенно уснули.
  Лошади стояли смирно и, словно прислушиваясь к земле, опустили морды вниз.
  В лесу чуть пониже послышался какой-то шум, затем раздался чей-то тяжёлый вздох. Ребята повскакивали с мест и схватили своё оружие. Басил спрятался в кустах. Все стали прислушиваться, но кругом стояла тишина, откуда-то ещё послышалось короткое блеяние, потом в лесу стало тихо.
  - Что это может быть? Пойдём-ка, Мацыко, проверим с тобой, - сказал Чито, и они направились к низине леса. Шли крадучись, но опять нигде ничего. Чито вдруг остановился и ладонью прикрыл рот Мацыко. Подняли ружья и одновременно произвели выстрелы. При свете луны они отчётливо увидели, как замертво упал волк.
  - Вот он, вот он, люди! - закричал от радости Мацыко.
  От звуков выстрелов кони возбудились, но остальные парни их крепко держали.
  Между тем Мацыко притащил волка за хвост.
  - Это вам тот, кто хотел съесть баранов Дзего со своим кривым хвостом. Видели, как его ружьё завалило!
  Ребята весело хохотали над убитым волком и словами Мацыко.
  - Куда делся Чито?
  - Появится он тоже, бояться за него уже нечего, ведь мерзкохвостый мёртв.
  Чито спустился ещё ниже в лес и, увидев покусанную волком косулю, прирезал её. Он взвалил тушу на плечи и принёс к костру.
  - А это вам на шашлыки за счёт Сырдона.
  Сон пропал, и молодые люди веселились. К тому времени откуда-то появился Басил и смущённо присел у огня.
  Когда рассвело, он оседлал коня, забрал свою долю из всего и отправился в Кабарду к Асият. Мацыко крикнул ему вдогонку:
  - Эй, не забудь про то, что я тебе сказал, передай Дзека от меня привет!
  Но в голове Басила были совсем другие заботы, его не грела собственная жизнь. Он жалел о содеянном. Только одного ему хотелось, чтобы пришла возможность тихой жизни, однако возврата к такой жизни уже не было, и он это понимал.
  Басил ехал по тропинке посреди леса и ему казалось, что каждый кустик говорил ему: "Трус".
  В глазах стало темнеть, и Басилу пришлось глядеть по сторонам. Позже он пришпорил коня, и тот стал идти резвее. "Выбраться бы скорее из леса, тогда, возможно, мне станет легче". Эта мысль не покидала Басила, и он не жалел боков коня.
  Но вот, наконец, лес кончился, и перед ним показались жёлтые пшеничные поля. Из глаз закапали слёзы. Он вспомнил про свои посевы, и его злоба начала кипеть.
  В полдень Басил добрался до места. Заехал во двор и спешился; навстречу ему вышел его друг, но почему-то с угрюмым видом.
  - Что с тобой, Батыко, почему ты грустный?
  - Со мной ничего, но Асият приболела и...
  Оставив коня во дворе, Басил зашёл в дом. Асият лежала на кровати бледная, но увидев Басила, лицо её просветлело.
  - Что случилось, чем ты больна? - спросил он, но Асият не была в состоянии говорить, только хрипела.
  Дни проходили скучно и долго.
  Асият день ото дня таяла, потом умерла и её похоронили на краю кабардинского кладбища.
  Басил каждое утро и каждый вечер приходил на могилу Асият и там горько плакал.
  Дни шли, и думы Басила становились тяжелей и тяжелей. Чем дальше, тем больше он приходил в смятение. Целыми ночами Басил оставался возле могилы Асият, горько плача.
  В селе кабардинцы стали говорить, что гость Батыко сошёл с ума.
  В один из дней Басил куда-то пропал. Батыко с озабоченным лицом его везде искал, потом нашёл своего гостя мёртвым возле могилы Асият. Жители кабардинского села не знали, что произошло с Басилом, но выкопали ему могилу и похоронили рядом с Асият. Батыко вокруг двух могил сделал ограду и с той поры больше не приходил их проведывать.
  Когда наступает вечер пятницы, то кабардинское кладбище заполняется людьми. Каждый вспоминает своих усопших, но у этих двух могил никто не присядет, никто не грустит. Только возле их ограды собаки грызут кости, которые им бросают люди. Так и стоят рядышком две могилы на кладбище крайнего села Кабарды.
  Глава десятая
  Унылые арестанты шли по своей печальной дороге. Стражники со всех сторон смотрели за ними, как за табуном жеребцов. Ветер трепал усы арестованных стариков.
  Природа была совсем тихой, подобно глубокой реке. До места назначения оставалось немного, и пристав тоже стал их сопровождать.
  Облака начали понемногу расползаться по небу, и с чаши небосвода капли света падали на землю. Арестанты дошли до оврага: пристав ехал впереди на чёрном коне. Откуда-то с близи раздались ружейные выстрелы, и пристав, словно подрубленное большое дерево, свалился на землю с коня. Опять выстрелы и двое стражников упали на землю, тяжело дыша.
  - Эй, вы, рождённые собаками, что вы делаете! Стыда уже у вас нет? Кто вам позволил одеть на стариков кандалы? Мы осетины и такого позора на свою голову не допустим!
  Из оврага вышли трое мужчин и сбросили с коней всех стражников. Один из них подошёл к лежащему приставу и ударил его ногой по лицу.
  Арестанты стояли, как вкопанные. Они не поняли, что произошло. Абреки сняли с их рук кандалы и сказали им:
  - Теперь вы свободны, идите куда хотите!
  Арестанты смотрели друг на друга, но никто из них не мог произнести даже слова. Наконец, Кавдин сказал:
  - Я хоть и стар, но если бы знал кто вы, то пошёл бы вслед за вами.
  - И мы, и мы, - в один голос крикнули люди.
  - Если вы так говорите, тогда идём-те с нами, потом нас узнаете!
  Арестанты сели на коней стражников и поскакали вслед за абреками.
  По дороге они вели между собой разговор, но ни один из них не знал, куда направляются. Дорога повела к лесу, но что им делать в лесу, тоже не знал никто.
  Когда добрались до леса, солнце уже выглянуло, и капли росы с деревьев падали на землю. Остановившись на какой-то поляне, стали совещаться.
  Главный из абреков вышел и сказал:
  - Должен вам сообщить, что не все пойдёте с нами, да и не пустим к себе, но одно пожелание скажем: теперь вам возвращаться домой нельзя, потому, что вас повесят на ваших же деревьях. Пусть одни уйдут в другие края. Другие пусть скитаются сами, а вот, что у нас есть три старика, тех мы заберём с собой и найдём им место. От длинных разговоров пользы нет, нам надо идти, а вы сами решайте свою судьбу. Старшие, пошли с нами.
  Закончив говорить, абрек пригладил свои длинные чёрные усы и сел на коня. Его товарищи тронулись за ним. Старики тоже поехали вслед, но всё равно тревожились: кто же они?
  Оставшиеся стали решать, что им делать дальше.
  Абреки молча углублялись в лес, старики за ними со своими сомнениями.
  - Кто знает, может это Царай?
  - Нет, про Царая давно ничего не слышно, это не он.
  - Хоть бы это был не Царай, иначе мы погибнем.
  Эти мысли тревожили старикам их ум, но они молчали. Когда старики замечали хорошие дрова, то сердца у них радовались, и глаза начинали блестеть.
  До самого вечера они не отлучались из тёмного леса, потом на другом конце леса, под горой, явились к шалашам и там спешились. К их приезду уже варился ужин на огне, и девушка дивной красоты пекла хлеб.
  От лая собак, мычанья животных и при виде шалашей старикам вспомнились их жилища, и они загрустили, стоя у входа в шалаш. Пока абреки возились с лошадьми, старики стояли во дворе, потом их завели в шалаш. Они погрелись у огня, поужинали и после этого один из абреков принес в шалаш двухструнную скрипку.
  Старики, освоившись, стали спрашивать у абреков, кто они.
  - Кавдин, ты узнаешь, кто мы, но пока сыграй на скрипке, - сказал черноусый абрек и протянул скрипку одному из стариков.
  - Откуда ты узнал моё имя?
  - Узнал, на свете много хороших людей.
  Кавдин больше ничего не сказал, а стал под звуки скрипки рассказывать осетинское сказание. Он играл и со всех сторон его внимательно слушали, дивясь игре старика. А он ещё более печальным голосом продолжил своё повествование.
  Долго внимали слушающие сказанию Кавдина, потом, когда пришло утомление и время сна, тогда девушка расправила им подстилочную траву и ушла в другой шалаш. Два абрека тоже покинули их, но черноусый абрек остался с ними. Старики стали упрашивать его, чтобы он открылся им.
  - Хорошо, если вы настаиваете на этом, то слушайте. Я вам расскажу о своей жизни: я сам родился... - абрек, нагнувшись, подбросил дров в костёр. Старики вылупили глаза и уставились ему в рот. - На горном перевале Куртатинского ущелья за чьей-то дверью того дома, у хозяина которого мой отец пас скотину за долю приплода. С малых лет до возмужания у меня на ногах никогда не было хорошей обуви, но с отцом ходили за скотиной и так проводили свои дни. Когда настал день расставания с хозяином, у которого мы пасли стадо, то он не хотел отдавать нам даже половину положенной доли. Мой отец вступил с ним в спор, и тот его убил. Это вывело меня из себя, и я убийце отца кинжалом выпустил кишки наружу.
  Обе фамилии помирились, но пристав был фамильным братом того, кого я убил, и он со стражниками пришёл убить меня. Кровь у меня снова закипела, и я ударил его кинжалом, раскроив ему череп надвое.
  Меня арестовали и заключили в тюрьму на пожизненный срок. На ноги и на руки мне надели кандалы - пусть с вашим врагом будет то же.
  - И на ноги, и на руки?
  - Да, да! Вот на этих ногах, и на этих руках звенели стальные кандалы, Кавдин.
  - И как же ты вырвался оттуда? - спросил с сомнением Тедо и умолк внезапно.
  - Не удивляйтесь моим поступкам, бывают деяния и похуже. Посадили меня в кандалах в машину и повезли вниз. Много нас было, много было и умных людей среди арестантов, но кто сейчас вспомнит все их разговоры. Время шло, мы жили жизнью узников. В один из дней сняли с нас кандалы и повели на работу, а на ночь снова загнали в тюрьму.
  Однажды втроём решили мы бежать. Когда нас вывели на работу, нам удалось спрятаться в лесу в бурьяне и с наступлением темноты бежать.
  - Вот это диво, а как вы сбежали, скажи, пожалуйста, вас что, не стал преследовать староста?
  - Придержи язык, пожалуйста, Камбол, не мешай ему, - прервал Камбола Кавдин.
  - Дело было сделано, но мне в село возвращаться нельзя было. В жизни я уже кое-что смыслил и с тех пор ненавижу тех, кто даёт беднякам на содержание овец за долю приплода. Вот вам история моей жизни.
  - Но кто ты, этого мы от тебя не услышали, - сказали старики хором.
  - Моя фамилия... - у стариков загорелись глаза, - Сырхаев, а имя - Царай.
  Старики не смели даже пошевелиться, и каждый из них о чём-то думал про себя.
  Наконец, Кавдин пригладил усы и, без боязни в голосе, сказал:
  - Царай! Дай мне руку, да минуют тебя болезни и несчастья. Хорошо, что ты сумел вырваться. Большое спасибо и за то, что освободил нас. Твой нрав, и твоя честь достойны осетина. Спасибо, пусть удастся тебе совершить в жизни много хорошего!
  - Не знаю, что сказать вам, вы старшие, но я не очень доволен нашей молодёжью. Пусть мой враг простит алдару или начальнику удар плетью! Что поделать, я тоже живу в лесу жизнью зверя, провожая так свои дни. Конечно мне не хочется, кому же понравится жизнь зверя, но время меня так застало. Нет правды, нет человеку почёта и уважения. Одни в жире и масле купаются, другие от голода умирают.
  Когда он произнёс эти слова, то высоко поднял руку и громко произнёс:
  - Верьте, придёт лучшее время. Те, с кем я был в тюрьме, были умными людьми, и они тоже говорили: солнце взойдёт в скором времени.
  Опустив руку, он задумался. Молчали и три старика, глядя на землю, и о чём-то думая.
  Жилище пастухов совсем затихло. Из леса поздний осенний ветер иногда прибегал, болтая что-то, и успокаивался у дверей шалаша. Мягкая одежда ветра шелестела, подобно шёлку, и в воздухе сеяла большие надежды. Ярко-жёлтая луна с середины неба с улыбкой смотрела на молчаливые деревья Балкада.
  Царай вышел наружу, принёс им полную охапку дров и пожелал спокойной ночи. Во дворе он оглядел всё - коней, скотину, кусты, затем ушёл в свой шалаш.
  Старики переглянулись, потом уставились на огонь.
  - Чудеса, чудеса, вот теперь наша жизнь разве жизнь? - произнёс старый Камбол, и бросил взгляд на товарищей.
  - А этот всё время удивляется. Сейчас не время для изумлений, спать пора. Удивляться завтра будем.
  После этих слов Кавдин стал снимать пояс. Тедо молча встал и вышел во двор. Тут же со двора раздался лай собак, и Будзи крикнул:
  - Тише, чтоб вас паршивые волки съели!
  - Ничего, ничего, это я вышел наружу.
  Собаки угомонились. Тедо зашёл в шалаш, и все трое улеглись бок о бок. Их сразу же сморил сон, и они затихли, как мертвецы.
  Луна скрылась, кутан успокоился, и лишь звёзды неустанно смотрели с неба.
  Глава одиннадцатая
  - Мацыко, понизу, понизу! Не видишь?
  Когда так крикнул Чито, то его товарищи вернулись за ним в глубь леса. По дороге двигалась телега, запряжённая быками.
  - Эй, эй, чтоб вас на поминки прирезали... Ца-бе-е! Ца-бе-е-е-а!
  Хозяин телеги, не жалея сил, бил быков, гоня их вперёд. Колёса задевали кусты и слышался треск. Быки, высунув языки, тащили телегу.
  Хозяин, поглядывая по сторонам, кричал:
  - Цабе, цабе, хе-е! Чтоб тебя на поминки прирезали! Пёстрый, пёстрый, цабе!
  Быки, топча ногами кусты и камыш, бежали вперёд.
  - Чито, интересно, кто хозяин этой телеги, проверим его, а? - Мацыко высоко поднял брови, устремив слух к дороге, где гремела телега.
  - Давай-ка, Чито, пожалуйста, узнаем кто это.
  - Если вам так хочется, то взгляните на него, но берегите себя.
  Исмел и Сала пошли понизу, другие поверху. Тут же раздался крик Мацыко:
  - А-а-а, добрый день, да минуют тебя болезни, откуда ты взялся? Что за солнце, что за непогода привела тебя к нам! От длинных речей пользы нет, слезай-ка со своей телеги. Будем тебе радушными хозяевами.
  Владелец телеги побледнел и не мог вымолвить ни слова. Он слез и встал, бледный, возле своей телеги.
  - Ну, Асджери, откуда идёшь, какие новости? Пристав ещё не ушёл из села?
  - Какие новости у меня могут быть, Чито.
  - А, хитрая лиса! Думаешь мы не наслышаны о ваших делах. Извини, теперь не убежишь. Здесь чёрные парни, чёрные. Я Мацыко. А ну, ребята, хлопаем! Асджери должен станцевать танец старшего!
  Сала языком заиграл мелодию кругового танца. Парни встали кругом, глядя на Асджери. Тот опустил голову и уставился в землю.
  - Что это стоит наш гость, быстро один танец!
  Мацыко выхватил пистолет и наставил его на Асджери:
  - Не будешь, ишачье отродье?
  - Подожди, подожди, не убивай, уже танцую!
  С этими словами Асджери вышел на середину. Парни с насмешливыми возгласами стали хлопать ему в ладоши:
  - Эйт, эйт, арс тох, арс тох!
  Асджери начал нехотя танцевать.
  - Живее, живее!
  С этими словами Мацыко вновь выхватил пистолет. Асджери упал на колени перед ним.
  - Сюда, сюда, парни! - позвали Дебола и Гби, которые стояли возле телеги. Толкая вперёд Асджери, все подошли к телеге. Дебола достал оттуда араку и хлеб. Быков повернули обратно и начали угощаться...
  - Теперь иди, счастливого пути! Передай привет Дзека!
  После этих слов Дебола дал Асджери кленом по заду.
   - А это тебе наш подарок! - Дебола огрел его по спине кнутом.
  Асджери, не оглядываясь, бросился бежать.
  Он бежал, бежал, и ветер ерошил ему усы, из глаз сыпались искры. Он бежал, ни о чём не думая, только радовался тому, что спасся.
  Парни сели на коней и, погнав впереди себя быков, двинулись лесом наверх в сторону гор. Все были веселы. Мацыко пробовал петь, но его утихомиривали. Ребята радовались, что им в руки попался Асджери.
  - Эх, вот бы ещё повстречаться с Дзека, я бы ему сделал то, что надо, но где, ай-джиди, эй!
  - Не спеши, Мацыко, торопливая речка не достигает моря. Встретимся и с ним.
  - Сала, ты слишком нерасторопный - всегда опаздываешь; когда это будет?
  - Не беспокойтесь, ребята, никто от нас не уйдёт, впереди ещё много дней. Вот встретим Царая, тогда что нам кроме этого нужно. Никто из нас домой возвращаться не собирается.
  - Попробуй вернись и там тебя прирежут, как барана, - сказал Мацыко. - Нельзя нам идти назад. По правде говоря, кому захочется добровольно жить в лесу, но наша жизнь так повернулась. Пойдём быстрее, иначе нас здесь ночь настигнет.
  - Идти-то мы идём, но куда? - спросили ребята у Чито.
  - Мы идём в сторону подножия горы к кутану балкарских пастухов. Я случайно услыхал, что Царай находится там.
  - О, о, о, тогда идём быстрей и скажи ему, что меня зовут Мацыко, и что я настоящий мужчина!
  Все дружно захохотали от слов Мацыко. А тот, сумев рассмешить ребят, вознёсся в собственных глазах, и толкнул своего коня:
  - Нуо-о, абречья лошадь!
  Всадники снова рассмеялись, а Сала сказал ему:
  - Сказал бы я тебе, какой из тебя абрек...
  Откуда-то раздались звуки пастушьей свирели и верховые остановились.
  - Кажется, ребята, мы добрались. Стойте здесь, а я пойду к пастухам.
  Чито спешился и пошёл вниз вдоль кустов. Вскоре он нашёл пастуха.
  - Здравствуй!
  - Хос гелы!
  - Ты с какого кутана?
  - Я балкарец.
  - Царая не знаешь?
  Когда Чито произнёс эти слова, пастух изменился в лице и покачал головой:
  - Кто такой Царай?
  - Сырхаев Царай.
  Пастух немного постоял, потом влез на дерево и что-то крикнул по-балкарски в сторону шалаша. Тут же из-под кустов выскочил один мужчина.
  - Ты кто? Кого ищешь? - спросил он Чито по-осетински.
  - Никого, вот свечерело, и я ищу, где бы найти ночлег, - ответил Чито и подошёл к мужчине.
  - Вот это да! Ты не Будзи?
  - Откуда ты меня знаешь? - удивился мужчина.
  - А ты меня не помнишь? Я Чито, Чито. Носил хлеб Цараю.
  - А разве Чито ещё жив?
  - Вот стоит перед тобой. Если доверять людям, то я и есть Чито. Куда делся Царай?
  - Пойдём в шалаш, там его и увидишь.
  - Это хорошо, но со мной товарищи и их тоже надо привести.
  - Кто они, что за товарищи?
  - Все свои, опасаться их не надо. Ма-цы-ко-о-о, идите сюда!
  На крик Чито лес отозвался эхом, затем послышался голос Мацыко:
  - Идём, идём!
  Вскоре они пришли. Все направились к шалашу. Солнце заходило, но свои последние лучи направило на Балкад. Со всех сторон мычала скотина, лаяли собаки. Когда прошли за угол, то оказались перед шалашом. Из него вышел Царай и сказал Чито:
  - Здравствуй.
  Увидев Царая, у молодёжи загорелись глаза, и в их души вселилась уверенность.
  - Что здесь ищете, парни? - спросил Царай, улыбаясь.
  Мацыко, осмелев, ответил:
  - Мы пришли к тебе с жалобой. Не дают нам житья.
  Он покраснел, надвинул шапку на глаза, и встал позади.
  - Ну, если, говорите, вам не дают житья, тогда заходите, погрейтесь!
  Царай пригнулся и вошёл в шалаш, за ним последовали все остальные.
  В шалаше горел большой костёр, осенний костёр. Все расселись вокруг огня. Царай встретился взглядом с Чито и удивился:
  - Вот это чудо, ты не Чито?
  - Да, я Чито, - смущённо ответил тот.
  - Мы после этого долго скорбели о тебе, узнав, что это была не твоя вина. Короче говоря, Будзи признался, что тебя убили по ошибке. Выстрел, о котором шла речь, произошёл так. Когда они вели коней вдоль кустов, тогда кремнёвка Будзи была со взведенным курком и выстрелила, зацепившись за куст. Что дело было именно так, выяснилось после того, как застрелили тебя; у Будзи ружьё не выстрелило.
  В шалаш вошёл Будзи.
  - Будзи, расскажи Чито про тот случай.
  - Расскажи, расскажи, это в самом деле интересно, - попросили ребята, хотя не понимали о чём шла речь.
  - Не бойтесь, парни, - сказал Царай и вышел из шалаша. Чито опустил голову на колени и вспомнил, как он наставил пистолет в грудь Царая, как раздался в лесу выстрел, и как он выбросил пистолет в овраг. Вспомнил, как сильно испугался и про себя устыдился этого.
  Некоторое время молодые люди сидели молча, потом стали рассказывать Будзи новости. Тот слушал их молча и иногда улыбался...
  - О доброй ночи вам, наши младшие, и здравствуйте, что за солнце, что за непогода вас сюда занесла?
  Молодёжь встала на ноги.
  - Вот это чудеса!.. Кавдин, Тедо, Камбол. Вы сумели спастись? - в один голос спросили молодые.
  Старики вошли внутрь и расселись.
  - Садитесь, садитесь, парни, чего стоите. Мы не в Овражном, к чему лишние почитания, - сказал старший из стариков Кавдин. Молодёжь се́ла, Будзи вышел наружу и вернулся с Цараем с угощением.
  - Кавдин, молодёжь с дороги, да и вы голодны, поешьте что-нибудь, - сказал Царай, поставив угощение посреди шалаша.
  - Хорошо, хорошо, Царай, - ответили старики.
  После ужина постелили подстилку и все улеглись спать. Царай, пожелав всем доброй ночи, ушёл с Будзи к другому шалашу. Мацыко подложил дров в костёр, затем тоже лёг на подстилку. Старики стали рассказывать о своих происшествиях, а молодёжь внимательно слушала. Иногда из огня выскакивали искры, больше никакого шума не было.
  Природа затихла. Люди отдыхали, скотина тоже тихо жевала жвачку. Кавдин продолжал рассказывать молодёжи свои истории. Огонь горел, искры с треском падали на подстилку.
  Глава двенадцатая
  Дни текли медленно и приносили с собой всё новые и новые вести. Молодёжь Овражного жила в кутане балкарцев, и оттуда совершала разбойные набеги. Абреки грабили богатых и этим жили. Три старика ходили за скотом вместе с балкарцами и тем занимали себя, коротая дни своей жизни. С утра до темноты не умолкала свирель с гор до края Балкада. Три старика загоняли скотину на три склона и оттуда друг другу играли нартовские скучные мелодии. Скотина весь день паслась на сочной траве, и вечером шла, сытая, к кутану жевать жвачку.
  Царай тоже жил с Мишурой такой же скучной жизнью. Мишура больше не злилась, перестала считать Царая зверем, был у них мальчик четырёх лет и ещё двое умерли.
  В солнечные дни, когда Царай выносил на крыльцо сбрую, мальчик прибегал к нему с просьбой: "Отец, возьми меня с собой и дай мне коня". Царай с улыбкой хлопал его по плечу: "Не бойся, моё солнце, когда придёт твоё время, я дам тебе двух коней". Возбуждённый мальчик бежал к матери хвалиться.
  Уже много дней Мишура, сидя в стороне, погружалась в печальные думы, затем вставала и, подойдя к Цараю, спрашивала его:
  - До каких пор мы ещё будем так жить?
  Царай ей каждый раз отвечал, смеясь:
  - До тех пор, пока твои родственники не убьют меня, до тех пор, пока твои родственники будут жить на своём месте; но когда они там перестанут жить, тогда мы переселимся в их жильё и будем там проживать.
  Мишура тяжело вздыхала и возвращалась обратно на место с грустным лицом. Хотя Мишура присмирела, но злость её не покидала, как и гордость. Царай из-за этого часто повышал на неё голос, а она тогда произносила одну-единственную фразу:
  - Пусть с неба упадёт на землю бог, который проклял меня.
  После этих слов Царай приходил в бешенство, начинал трясти головой и грозить ей. Тогда Мишура умолкала.
  Вот так жили в тёмном лесу Царай и его товарищи.
  В один из дней, когда Царай чистил ружьё, к нему подошёл Чито и спросил:
  - А где Касбол, я его здесь не вижу?
  Царай отложил в сторонку ружьё, присел на чурбан и сказал:
  - Я отвечу тебе, только ты присядь возле меня.
  Он достал из кармана кисет и набил табаком свою трубку:
  - После того случая с тобой, мы украли у Каражаевых девушку. Ты, наверно, это слышал.
  - Конечно. Только об этом и говорили во всём Овражном.
  - После этого, когда мы здесь обосновались, решил Касбол отправиться в Нальчик. Уехал с одним из наших балкарских пастухов. День их нет, второй, третий. Тогда вот пастух-старик решил их разыскать. Долго он ходил по городу, но безрезультатно. Потом один кабардинец рассказал ему, что в пятницу на большом базаре в Нальчике произошла драка и послышались ружейные выстрелы. Там на одного широкоплечего осетина набросились стражники-кабардинцы, связали его и увели. За осетином шёл балкарец и что-то говорил. Стражники и его увели с собой. Эту весть принёс нам старый пастух, больше он ничего узнать не смог.
  - И до сих пор ничего о них не слышно?
  - Через какое-то время мы услышали, что Касбола отправили в Сибирь, а балкарец, что был с ним, сидит в тюрьме в Нальчике. С той поры от Касбола нет никаких вестей.
  У Царая из глаз пошли слёзы, и он их вытер рукавом. Чито, опустив глаза, смотрел на землю.
  Царай встал и продолжил чистить ружьё.
  - Что теперь беспокоиться о Касболе. Как повернётся его счастье, так он и будет действовать. Но вот узнать бы, кто арестовал его, - сказал Царай, и от злости прикусил зубами ладонь своей руки.
  Чито, задумавшись, сидел тихо, потом внезапно поднял голову и спросил:
  - Царай, а Сибирь далеко, нельзя добраться до неё?
  - Добраться, конечно, можно, а то бы как Касбола туда отправили, но очень далеко отсюда.
  Чито задумался на время, затем сказал:
  - Если бы мы знали, где Касбол, то отправили бы к нему кого-нибудь.
  - Конечно, но кто что знает. Может весть пришлёт, да и то куда и кому? Нет, тут уж ничего не поделать, а вот кто его арестовал, того надо найти.
  Царай стряхнул пепел из трубки и положил её в карман:
  - Знаешь что, Чито?
  - Что?
  - Надо нам собрать побольше оружия, потому что нас становится всё больше и больше, и если не будем иметь оружия, то что мы можем сделать.
  - Это правда, да и возможности есть.
  - Возможностей много. В Овражном пост несут двое. Вот тебе и оружие для двоих, а если подумаем, то ещё найдём.
  Царай поднял ружьё и направился к шалашу, затем остановился и спросил Чито:
  - А куда ушли Будзи и ребята?
  - В сторону Кабарды.
  Царай больше ничего не сказал и вошёл в шалаш. Чито, сидя на солнце, уснул. Рядом с ним улеглась собака пастуха.
  Со двора послышался разговор и топот коней. Чито вскочил на ноги. Будзи и остальные слезли с коней, постелили на земле бурку и положили на неё тело Сала.
  У Мацыко из глаз рекой текли слёзы. Царай с хмурым видом ходил туда-сюда и что-то говорил Будзи. Когда Чито увидел мёртвого Сала, то огорчился, и слёзы полились по щекам.
  - Что с ним случилось? - спросил Чито у Будзи.
  - Сейчас не до расспросов, надо могилу копать, - сказал Царай.
  Чито, Дебола и Ислам взяли лопаты и пошли вниз вслед за Будзи. Царай и Мацыко остались стоять у изголовья мертвеца.
  - Мацыко, иди и сообщи старикам.
  Мацыко сел на коня и отправился к старикам. Те явились с воплями, проливая слёзы.
  Старики с плачем встали у тела Сала. Чуть погодя пришли пастухи-балкарцы и выразили свои соболезнования.
  Пока копали могилу, Царай и Мацыко успели из разных досок сколотить гроб. Уложив в него Сала, предали покойника земле.
  Солнце зашло и, когда управились со скотиной, то все зашли в шалаш, развели там костёр и сели вокруг огня.
  Будзи повёл речь о случившемся, остальные внимательно слушали. Он говорил долго, затем сказал напоследок:
  - Из стражников никто не ушёл: вот их оружие, а вот это их бумаги.
  С этими словами он передал Цараю полную ладонь запечатанных бумаг.
  Царай раскрывал бумаги и смотрел на них при свете костра, затем поочерёдно бросал их в огонь. Старики от утомления сидели молча.
  К концу Царай стал внимательно читать одну бумагу.
  - Вот это чудо! - воскликнул он и снова углубился в чтение. Наконец, подняв голову, сказал:
  - В этой бумаге написано, что сосланный в Сибирь Касбол сбежал и всем надо быть внимательными. Бумага адресована приставу.
  Все собравшиеся обомлели, и только Ислам произнёс:
  - Пусть бог его освободит, а там знаем, что делать.
  Храня тягостное молчание, люди сосредоточенно смотрели на огонь. Все находились здесь, кроме Сала, которого похоронили на закате солнца. Мацыко, в отличие от других ночей, тоже был невесел. Кавдин с опозданием взял скрипку и стал причитать. Остальные слушали его и плакали по Сала.
  Глава тринадцатая
  Небо было укрыто облаками. Снег крупными хлопьями падал на землю. Всё вокруг белым-бело.
  Ветер громко фыркал, далеко слышалась трескотня деревьев. Это их сковывал холод, это ветер заставлял их плакать унылым голосом. Лес стоял голый, покорный. Длинные ветви деревьев тянулись к небу и с высоты пристально смотрели на тихий мир, на спящее лицо природы и дивились переменчивому виду жизни.
  Человек по своей воле не пойдёт по этому снегу, по такой стуже. Если он не замёрзнет в лесу, то его растерзают волки.
  Когда вой ветра и вой волков сливаются, то от страха корни сердца дрожат до основания.
  Только в Сибири бывает такая зима. Нигде на земле нет такого леса, как знаменитая на весь мир тайга. Кто изведал на себе сибирскую зиму в тайге, тот никогда её не забудет. Те места не изобилуют людьми, но там много сосланных людей, которых прокляла судьба, которых время согнало с родных мест, у которых разрушена семейная жизнь. Кого там только не увидишь? Русских, кабардинцев, татар, евреев, осетин, грузин, чеченцев и ещё много других. Живут они среди тёмного леса, откуда сбежать невозможно. Надёжно охраняют сосланных охранники. Если посмотреть, то у многих сосланных их белые усы достают до пояса, однако срокам их заключения не видно конца.
  Каких только песен не поют сосланные. Поют длинные и грустные, короткие и весёлые. В холодные и тоскливые вечера их песни, как гром, гремят из окон тюрьмы. Они так западают в сердце, что слушая их, у человека застывают слёзы на щеках.
  На одних арестантах кандалы, за другими прочно запертая дверь, третьих сверлит холод карцера, но всё равно их сердца не покрывает ржавчина, не пристаёт плесень. У кого-то срок заключения три года, у кого-то пять, у кого-то десять, у кого-то двадцать, а кто-то будет пребывать в тюрьме вечно, пока будут видеть его глаза, пока будет стучать сердце, совершив последний удар. Сосланных терзают дни их жизни, они мечтают о свободе, стремятся к свету, к борьбе, но их крылья не подчиняются им. Не в силах они разорвать тяжкие цепи. Многие сюда попадают детьми, делая первые шаги в жизни, и здесь проводят остаток своих дней. Однако, нет у них чувства страха, они не скулят и не плачут, как другие. Когда им удаётся собраться вместе, то их песня летит далеко, проникая в таёжный лес. У них совсем другие песни, как и жизнь их.
  Песне арестантов свободно вторят звон кандалов и скрип ржавых цепей. Их жизнь растаптывает грязной подошвой сапога бесстыдный охранник...
  День подходит к концу.
  Ночь накрывает тёмными крыльями лес...
  Сидят в тюрьме арестанты, сбившись в кучу. Слышен тайный разговор...
  Лишь только с улицы доносится шум, арестанты тут же вскакивают с мест и устремляют свои взоры на дверь... Открывается дверь.
  Входит одетый во всё чёрное, высокий, худощавый человек с звериным взглядом, который начинает ходить по углам, обыскивая арестантов. Кому даст тычок, на кого прикрикнет, кого-то ударит сапогом, не скупясь на обидные оскорбления.
  Даже если цепи прочно сковывают руки, даже если арестанты сидят смирно, он всё равно находит повод для придирок. Его приход, подобно волчьему вторжению в кутан, заставляет вздрагивать арестованных. Нет таких, кто не смотрит на него, кто не боится его.
  В последний раз он шарит глазами по углам; осмотрев всё, уходит обратно, и слышится снова лязг замка в двери. Возобновляются разговоры, кто говорит о побеге, кто о свержении царя... Есть и те, которые всё время в углу играют в карты. Арестанты разные, и каждый занят своим делом, подходящее ему по нраву и по уму. Говорят в углах, говорят тихо, говорят тайком, но всё равно понимают друг друга.
  В длинном помещении в углу сидят двое мужчин и ведут тайный разговор. Один из них всё время машет руками и таким образом растолковывает свои слова. Говорят, но постоянно поглядывают в сторону людей, а уши у них направлены на дверь.
  - Завтра, завтра...
  - После обеда, тогда лучше будет.
  - Только... никому... ничего!
  - Не беспокойся из-за этого, не бойся.
  Они опять бросили взгляд в сторону людей. Затем встали и разошлись по своим местам.
  Арестанты поодиночке и парами ложились на солому, закутываясь в лохмотья. Между тем донеслось:
  - Разве не пора? Почему не ложитесь? Ложитесь скорей!
  Группы людей распались, и все улеглись на солому. Тюрьма затихла... Прекратился шум внутри, свет погас.
  Ходят вокруг тюрьмы охранники. Под их ногами скрипит сибирский снег. Время от времени ветер начинает выть у стен тюрьмы и внезапно замолкает...
  Лежат, объятые сном, арестанты. Ночь затихает совсем. Порой из каждого угла большой тюрьмы обращаются друг к другу охранники, и тогда ветер приносит: "Ге-ге-гей!"
  Глава четырнадцатая
  "... Здесь... здесь... здесь!.."
  У дверей тюрьмы стоял толстый жандарм, держа в руке бумагу, и обращался к арестантам. Кого он называл, тот кричал: здесь!
  Когда солнце чуть взошло, тогда жандарм закончил проверку арестантов. Пригладив усы, он ушёл на своё место. Арестанты шли по одному, по двое, а охранники вели их на работу. Ссыльную работу выполняли по законам ссыльных.
  Те двое, что вчера что-то замыслили, тоже шли на работу; копать землю в большом овраге.
  Думы о семьях и тяжкая жизнь ссыльного тянули жилы из сердца, и у обоих лица были бледными, как ситец. На белом лице чёрные волосы виднелись далеко. Ещё нагляднее белизна лица показывала горечь сердца, печаль сердца. Переглянувшись, оба тяжело вздохнули и стали отдыхать в овраге. Жандарм стоял над ними и внимательно наблюдал. Если кто из работавших, устав, садился отдохнуть, то охранники тут же поднимали его на ноги.
  Любая работа тяжела, а ссыльная жизнь многим добавляла болезнь лёгких. Некоторые во время работы испускали дух.
  Сегодня тоже работали двое ссыльных. Один день был похож на другой, с какой стороны не посмотри. Время от времени ссыльные встречались взглядом, и тогда оба начинали смотреть на охранника.
  Охранник стоял на высоком месте и размахивал толстой плетью, которой погоняют свиней, над теми, кто садился передохнуть. Когда его взъерошенные усы начинали тянуться к небу, тогда он принимался бранить арестантов. У охранников сформировалась устойчивая привычка коротать свои однообразные дни пустой болтовнёй. Принудив арестантов браться за работу, они собирались в кучу, начиная вести разговоры, и день проходил быстрее. Каждый говорил о том, как он отличился на службе, какие чудеса совершил. Ведя эти разговоры, они вертели плетьми, как собачьими хвостами.
  - Вот я, - сказал один из них, - ещё помню, как однажды отсюда сбежали трое мужчин. Тогда была отвратительная ночь, и снег лепил глаза. Никуда нельзя было выглянуть, стонала буря. Весть разнеслась мгновенно, как выстрел пушки. Мы зажгли старые пучки трав и целой сотней пошли искать их вон по тем оврагам. Искали беглецов до самой полуночи, но безрезультатно. Сердце мне подсказывало, что нам их не найти, но возле одного сугроба я увидел большое дерево. Посмотрев на снег, заметил свежие следы. Пустились мы по этим следам и догнали беглецов. Хорошенько отходили их плетьми и доставили обратно на место.
  В разговор вступили и другие, но все говорили об арестантах. Не было у них другой темы, да и не скучно им говорить об этом... Двое ссыльных встретились глазами и подмигнули друг другу. Они медленно, как будто по своей нужде, направились в лес.
  - Ну, теперь наше мужество, и мы сами.
  - Разговоры ни к чему, нужно бежать сколько есть мочи, - ответил второй, и оба ускорили шаг. Бежали, оглядываясь назад. Им были знакомы дороги, и они бежали по безопасным местам. Беглецы направились к ближайшему русскому селу, время от времени оглядываясь назад. Солнце стало заходить. Они вдвоём добрались до этого села, но бежать уже сил не было.
  На окраине беглецы присели отдохнуть возле копны сена. Они дышали учащённо, как охотничьи собаки, и дыхание их было слышно далеко. Через какое-то время из крайней избы к ним вышел один мужчина и принёс воды. Когда те выпили, то он присел возле них, и завёл разговор.
  - Значит, вырвались, да? - спросил он, доброжелательно глядя на них.
  - Пока не знаем, - ответили беглецы, с недоверием поглядывая на него из-под шапок и бровей.
  - Ладно, хорошо, я доставлю вас до места, но...
  - Да будет на нас твоя милость, если ты нам сумеешь помочь, - сказали ему оба в один голос. Тот ничего не ответил, но по лицу его было заметно, что он впал в раздумье.
  Беглецам сомненья грызли их сердца: "Он что-то вынюхивает. Может убить нас хочет? Что делать?"
  Эти думы у них не выходили из головы.
  После долгих размышлений, мужчина спросил:
  - Как ваши фамилии?
  Этот вопрос вновь впустил холод в души беглецов.
  - Зачем тебе наши фамилии? - спросили те в ответ.
  - А как иначе? Без бумаг вам идти нельзя. Назовите себя, и я подготовлю бумаги. Мне нужны не ваши настоящие имена, а выдуманные. Кто из вас как себя назовёт?
  Беглецы успокоились. Они назвали вымышленные фамилии, и мужчина отправился в село.
  Глава пятнадцатая
  Ветер несёт снег. Дорога не видна от метели, но олени знают куда им надо идти. Хозяин оленей размахивает хворостиной, и олени бегут весело. Олени мчатся вперёд, как буря. Снег укрывает тех, кто сидит в санях. Из саней виднеются только оленьи шкуры. Сибирская одежда не боится холода, и те двое, что находятся в санях, даже не шевелятся. Иногда полозья саней попадают в ухабы, и сидящие в санях тогда расшевеливаются. Сани легко скользят по гладкому снегу, как будто летят по воздуху. Свищет сибирская буря, без устали метёт сугробы, но это не волнует путников. Они хотят лишь быстрее... быстро, быстро, быстрее. Других мыслей у них в голове нет. Они начали забывать тяготы тюремной жизни.
  Открытая, бесконечная равнина добавляет в сердце человека какую-то неведомую уверенность, и он забывает о тяготах жизни и жгучих обидах. Что такое жизненные заботы по сравнению с этой бесконечной равниной? Особенно житейские хлопоты одного человека?
  Природа поглощает жизненные невзгоды, временные трудности, собственные печали и множество разных дум.
  Так и эти путники. Закрыв глаза, они мечтают, стремятся к чему-то; видят перед собой, как морозная зима играет с природой: забыты печали. Думы рождаются снова и снова из разных дивных надежд. Не тревожатся сейчас их сердца. Не напряжены тела. Нет здесь у них царя, алдара и притеснителя. Подобно свободным птицам, летят по белой ситцевой дороге, по бескрайним степям.
  Интересно, когда человек мчится по такой дороге, то что есть лучше этого?.. Мечтай о чём хочешь, - всё в твоей власти...
  Понемногу стало темнеть. Конца дороги пока не видно. Буря не воет, как прежде. Вечер тихий... Белый снег... Дальние степи...
  Изредка по краям дороги показываются низенькие кустики. Путники понемногу начинают дремать. Иногда до их ушей долетает звон кандалов, и тогда они вздрагивают, но стоит им выглянуть наружу, то сердца их снова наполняются радостью...
  Нет больше тюрьмы, не слышно шума кандалов, но всё равно спросонья сердце тревожится. Путникам не верится, что они свободны. Дни уже не так медленно тянутся, но всё равно они пока не нашли свою меру. Со спин оленей, как дым, идёт пар, дыхание животных учащённое. Погонщик остановил сани, и обошёл их со всех сторон. Проверив как запряжены олени, он сказал:
  - Уже недалеко, через двадцать вёрст будет станция. Когда доберёмся до неё, тогда - прощайте!
  Путники зашевелились, выбрались из саней и посмотрели на себя. Вздохнули и один из них произнёс:
  - Если так, то хорошо, очень хорошо!
  Пониже ростом путник стал петь про себя, затем, когда сел в сани, тогда закричал во весь голос:
  - Жандарм! Диржидт мне жа хвост. Мая поехал, поехал, поехал, хажйаин!
  Он уселся на своё место. Погонщик тоже сел и тронул оленей своей длинной хворостиной.
  Низкорослый путник пел вполголоса грустные песни своих родных мест, и песни таяли в белой, огромной степи. Эти песни и грусть степи гармонировали друг с другом.
  Родился и вырос невысокий путник среди Кавказских гор в маленькой Осетии. С детских лет до сей поры остались в его сердце тяжёлая жизнь в Осетии и грустные песни. Теперь он пел эти безрадостные песни в сибирской степи, и они удивительно соответствовали друг другу.
  Степь проглатывает грустные слова и безмолвно слушает Касбола. Касбол вспоминает песни, сказания, свою скрипку, но что поделать - она осталась в Нальчике. Он успокаивает себя, говоря тихо: "Ничего, найду её".
  Касбол снова продолжает петь:
  "Плачьте навзрыд, снеговые вершины,
  Черной золой лучше видеть мне вас.
  Судьи, чтоб стали вы жертвой лавины, -
  Доблестный нрав проявите хоть раз".
  Поёт Касбол про себя, но его песню уносят к себе длинные равнины, и в сердце отдаются жгучей досадой.
  Много видели эти степи беглых арестантов, слышали удары плетей, звон кандалов, скрип цепей. Ничему не удивляются люди, но всё-таки песню Касбола слушают с особым усердием. Очень им нравится песня. Наверно, песня уносит из сердца старые печали и будущие упования.
  Внимательно слушают степи. Темнота укрыла всё вокруг чёрным, мягким, тёплым одеялом.
  Олени стремятся вперёд, пробивая холодную грудь сибирской бури.
  Когда свернули на повороте, погонщик сказал про себя:
  "Теперь уже приехали. Брр-рр, стоп!"
  Когда ещё немного проехали, показался тусклый свет из домов. Олени ускорили ход и вскоре остановились возле домов.
  Путники вышли. Радости не было конца, но всё-таки в каких-то тёмных уголках сердца бегали туда-сюда мыши страха. Разные мысли, как пчёлы, жужжали в их головах.
  Погонщик оленей забежал в здание железнодорожного вокзала, и вскоре вернулся назад.
  - Ну, ладно, до свидания! Здесь никого нет, безопасно. В полночь будет ехать машина, и вы на неё садитесь. Вот вам билеты.
  Пожав путникам руки, он повернул оленей обратно.
  Путники крикнули ему вслед:
  - До свидания! Не будь на нас в обиде, сам знаешь, больше этого мы ничего не можем.
  Касбол с товарищем не спеша вошли в здание вокзала. В одном углу, где было побольше людей, они расположились, рассевшись молча в ожидании машины...
  Иногда кто-нибудь из двоих выходил к двери и смотрел на железную дорогу, желая увидеть машину. Возвращался назад, и садился на своё место.
  Оба всматривались в окружающих их людей. Им казалось, что вокзал полон осведомителей и тех, кто должен их преследовать. Касбол вытянул шею, посмотрел по сторонам, затем спросил:
  - Степан! А здесь нет таких, как мы? Кроме нас никто не сбежал из ссыльных?
  Степан улыбнулся и сказал:
  - Кто это знает. Вон тот, кого мы считаем осведомителем, тоже беглый. Как мы его боимся, так и он нас боится.
  Касбол не удержался и спросил:
  - Разве это не удивительно: если бы человек человеку не был зверем, тогда зачем было бы нам бояться друг друга? Зачем есть сильные, слабые, униженные и рабы?
  - Правильно говоришь, так устроена жизнь. Одни живут в нужде и тревоге, другие - в достатке и изнеженности, сытые и надменные. Такова жизнь. Если бы не было так, тогда нам не надо было бороться, не нужны были бы больше тюрьмы и толстая палка. Я вспомнил слова Афанасьева, который сидел с нами в тюрьме. Он так говорил: "Борьба - это борьба классов". Эти слова я буду помнить всегда.
  Они не закончили говорить, как послышалось:
  - Г-у-у-у-г!
  Люди зашевелились. Касбол и Степан тоже встали и побежали к машине. Какая радость была в тот час в их сердцах, то невозможно передать словами.
  Глава шестнадцатая
  - Ладно, пусть что будет, то будет. Посмотрим, что получится. Что есть человеческая жизнь? В один день рождается, в другой день умирает. Что когда случится с человеком, этого не знает никто, но он всё равно должен быть готовым ко всему.
  Царай с этими словами чистил своё ружьё возле дверей шалаша сначала песком, потом золой. Когда он его старательно вычистил, то сталь блестела на солнце, подобно зеркалу. Царай своё ружьё любил, как свою душу, и никогда не чистил его небрежно, всегда ухаживал за ним старательно, как и за своим кабардинским конём. Коня он выводил рано утром из хлева и начинал его мыть тёплой водой. Затем старательно вытирал. Поил Царай коня не простой водой, а родниковой, прямо из истока. После того, как он заканчивал уход за конём, отпускал его танцевать. Конь, храпя, начинал скакать вокруг шалаша, задрав морду. Царай глядел на него со двора с радостью на сердце и говорил про себя:
  "Гаппи меня не подведёт. Мы с Гаппи друзья, много трудностей видели вместе, мы понимаем друг друга. С Гаппи мы, если понадобится, и ветер обгоним".
  Говоря эти слова, он не сводил глаз с Гаппи...
  Царай очень любил и коня, и кремнёвку. Не было такого дня, чтобы Царай усердно не заботился о них. Когда он заканчивал чистить своё ружьё, то не мог на него наглядеться и начинал говорить себе:
  "Если я не буду заботиться о тебе, то ты меня где-нибудь подведёшь! Нет, так не пойдёт; я тебя не подвожу, а ты меня не подводи. Тогда наши дела будут идти хорошо. Если я тебя обману, то и ты меня обманешь и тогда мне - конец, а ты попадёшь в чужие руки, и твои бока разъест ржавчина. Нет, уж лучше жить в дружбе, как сейчас, и тогда нам обоим будет лучше".
  Он в последний раз протёр тряпкой ружьё, затем осмотрел дуло на солнце: оно сверкало, отражая солнечные лучи, и Царай стал радоваться. Он ещё долго осматривал кремнёвку, но потом, наконец, сообразил, что солнце катится за горы и начинает вечереть. Царай собрал тряпки, которыми вытирал ружьё, и вместе с кремнёвкой зашёл в шалаш. Повесив ружьё на место, он вышел во двор кутана.
  Солнце зашло. С верхушек гор кое-где глядело на кутан бледное заходящее солнце. С пастбищ начала возвращаться скотина. Царай к возвращению товарищей принялся разводить костёр в шалаше. Мишура заботилась об ужине. Она вынесла в корыте к дверям шалаша тушу разделанной овцы и поместила мясо в котёл. Вокруг хлопотавшей Мишуры играл её маленький сын Куцык.
  Хоть и живет Мишура с Цараем уже несколько лет, хоть и играет рядышком её сын, но всё равно не может она забыть свою роскошную жизнь в доме своего отца Челемета в селе Каражаевых. Когда наступает вечер, когда она заканчивает готовить ужин, и мужчины приступают к трапезе, тогда Мишура, сидя в шалаше возле огня, начинает вспоминать отцовский дом, чудеса Владикавказа, своего возлюбленного кадета и ещё много чего. Живёт она с Цараем без радости, как арестантка. Много слёз она льёт на свои белые щёки, оставаясь наедине с собой, но что может поделать. Когда Мишура плачет, Куцык начинает спрашивать её, хныча:
  - Мама, а мама, что с тобой? У меня нет пирожка, мама...
  Куцык своими расспросами не оставляет мать в покое, но когда она ему не отвечает, тогда огромные глаза мальчика превращаются в родники, и он, расплакавшись, катается по постели, а потом сразу засыпает, распластавшись...
  Побросав куски баранины в котёл, Мишура ушла в свой шалаш, а следом за ней вприпрыжку Куцык. В шалашах горели костры. Царай обошёл двор. Покачиваясь, вслед за овцами пришёл к костру Кавдин. Загнав овец в овчарню, он проследовал в шалаш. По одному, по двое возвращались и остальные. Управившись со скотиной, каждый направлялся к шалашу. Они так привыкли к кутану, что никто из них не произносил лишних слов, пока не наступал вечер. Вечером молодёжь заходила в шалаш к старикам, и там вела с ними разговор. Особо говорить было не о чем, и их разговор вёлся о каких-то произошедших днём незначительных делах; кто что видел, где что случилось, что слышно из села. За этими разговорами ночь незаметно проходила, забывались невзгоды жизни.
  Охотнее всего говорили о делах абреков. Ущелья Осетии заполнялись беглыми людьми и о их делах ходили слухи от одного края до другого. Когда Кавдин слышал, что кто-то этих людей называл абреками, то он от злости едва не плакал:
  - Чтоб мои несчастья легли на ваши плечи, если я не абрек! Какой из меня абрек? Если прогнать человека из дому, и он станет жить в лесу, то разве он абрек? К чему лживые слова, есть настоящие абреки, но они другие. Эти люди ушли в лес, чтобы грабить и насильничать. Они другие люди, не такие, как мы.
  Он долго не мог успокоиться и под конец начинал кричать:
  - Пусть мне дадут право спокойно жить в Овражном. Кто-нибудь тогда меня здесь ещё увидит? Что мне делать здесь в лесу, когда я не зверь?
  - Эй, Кавдин, ты опять добрался до своих сказок, - сказал ему Царай. Кавдин утихомирился, но Царай не оставлял его в покое. Он, улыбаясь, разговаривал с ним и подшучивал над его размышлениями.
  - Кавдин, вот если полиция тебя поймает, то что ты им скажешь? - спросил Царай, подморгнув глазом.
  - Что бы сказал?.. А... чья это вина...
  - Говори, говори, Кавдин, зачем смущаешься. Не бойся, - сказал Будзи и пошевелил головешки огня.
  - Ну, что я им могу сказать такого. Что вы меня сейчас спрашиваете! Вот когда меня арестуют, тогда будет видно, что я скажу.
  После этого ответа перед глазами Кавдина возникал огромный полицейский с взъерошенными усами, с блестящими глазами и со сверкающими сапогами. Покачав головой, Кавдин снова начал:
  - Отвечу им, что когда волк поймал скотину, то его уже не спрашивают. Что хотите, то и делайте со мной, мне нечего сказать.
  Пока Кавдин говорил, Царай, глядя на огонь, погрузился в молчание, потом неожиданно наклонил голову и произнёс:
  - Вот если бы я попал в их руки, то они насадили бы мою голову на кол плетня. И то, что сделал, и то, чего не сделал, всё бы взвалили на мои плечи.
  - Да-да, - оживился Кавдин, - сказали бы, что всё сделал ты, и нас всех в лес привёл ты, и во всех делах виноват ты.
  - Не-ет, я в их руки так легко не попаду. Для них люди враги, и они со мной жестоко разделаются.
  - Царай, нас не так легко поймать, а то бы они это давно сделали. Не удастся это им, пока Царай жив. Я и Ислам не будем для тебя лишними и в дальнейшем. Будзи, у нас корень крепкий, - не боимся.
  - Вы поглядите на Тедо! Он всё время спорит со мной, я, мол, резвее тебя. Если Тедо не угонится за Кавдином, то что ему сказать.
  Тедо зашевелился на подстилке напротив Кавдина, затем поднялся, протёр кулаком глаза, вышел из подстилки и застегнул ремень. Потом глухим голосом громко произнёс:
  - Ты отстанешь от меня, ишачий хвост, или что-то надумал?
  Сказав это, Тедо добродушно засмеялся. Кавдин усмехнулся, затем сказал:
  - Если бы у тебя не было этого языка, тогда бы тебя съела свинья вместо груши.
  Молодые люди весело посмеивались над двумя стариками.
  - Ладно, не так, - сказал Тедо.
  - А как? - спросил Кавдин.
  - Побежим, Кавдин, если ты осмелишься на это, - ответил Тедо и подмигнул молодёжи.
  Кавдин почесал затылок, затем, наконец, ответил Тедо. Тот посмеивался, но Кавдин не видел этого.
  - Бежать нет, лучше посостязаемся в прыжках, Тедо.
  - Кто прыгает, тот прыгает, а я предлагаю другое дело. Если хочешь, тогда, - Тедо подмигнул молодёжи, - сейчас же один из нас пойдёт в Песчаный овраг, а другой пусть смотрит в землю, и кто куда пойдёт, там сделает метки, а завтра мы их проведаем.
  После этих слов молодые люди громко рассмеялись. Они знали, что Кавдин боится темноты, и затея Тедо у них вызвала смех. Кавдин со злостью произнёс:
  - Тебе ещё не пора поумнеть? Зачем ведёшь детские речи?
  - Ха-ха-ха! - засмеялись все, кроме Кавдина.
  Тедо прекратил смеяться, пригладил усы, затем обратился к Кавдину:
  - Не злись, Кавдин, не хочешь, как хочешь. Но ты признай, что я пока мужественней тебя.
  - Это бывает видно по тебе, когда ты в лесу вдруг замечаешь всадника, - ответил Кавдин и отвернулся в сторону. Тедо снова подморгнул Будзи, затем, похлопав по плечу Кавдина, сказал:
  - Зачем ты злишься? Если мы уже и шутить не будем, то от скуки помрём.
  Мишура принесла на деревянном подносе ужин и, положив его у огня перед стариками, ушла назад. Царай подбросил дров в костёр, затем позвал Ислама и Будзи, и все сели ужинать. За едой старики примирились и вместе со всеми ужинали, сидя вокруг подноса. Огонь горел весело, и искры летели в разные стороны. Со двора не доносился шум. Скотина отдыхала в хлеву и жевала жвачку. С кутана балкарцев свет не исходил, видимо, они уснули, чтобы утром встать пораньше. Царай со своими товарищами так сильно подружились с балкарцами, что жили в одном дворе, как братья.
  Глава семнадцатая
  Луна над лесом играла со звёздами. Лес в удивлении стоял тихо, спокойно, как сказочный великан. Тихий ветерок шевелил листву, и в осеннем лесу слышалось шуршание, какое издаёт шёлковое платье...
  Уже не пели в лесу, как весной, разные певчие птицы... Весной с вечера до утра не умолкали дивные песни соловьёв. Лес был полон всяких красивых цветов, диких плодов, малиной, ежевикой, клубникой и много ещё чем, но сейчас кто их ещё упомнит... О весне уже и слух пропал... Деревья поменяли свой зелёный наряд на медноцветный, вместо соловьёв в лесу свистел осенний ветер. Деревья роняли свой нежный наряд на холодную землю, и ветер устилал землю чудным ковром.
  Высокие, с длинными шеями сорняки тоже по весеннему уже не играли лунными ночами, смеясь, с небом: они опустили свои уши, нагнули головы до груди и теперь будут стоять на своих корнях до самой весны.
  Лес был готов надеть свой белый тулуп. Мир находился в удивительном покое, словно в летний вечер косарь отдыхал на куче сена. Вот так же тиха была сегодняшняя ночь. Никто не нарушал тишину; изредка ветер дышал в уставшее лицо земли... Безмолвие царило и на кутанах. Тишину, спокойствие и покой мира охраняла луна с небосвода...
  За кутаном послышался какой-то шорох, и собаки стали лаять. В кустах шуршание стихло, и лай прекратился до поры до времени, но потом возобновился. Шорохи кустов стали слышаться громче, и собаки лаяли не переставая. Скотина понемногу стала приходить в возбуждение.
  Царай поднялся с постели, взял кремнёвку и вышел во двор. Оглядев двор, он подошёл к хлеву. С шалаша балкарских пастухов начал доноситься шум. Царай стал прислушиваться к каждому шороху, но слух его ничего не улавливал. Собаки лаяли в сторону кустов, что стояли поближе к кутану. В одно время Царай услышал какой-то шорох, и он устремил свой взгляд на куст. Ничего не было видно, но шум был слышен. С шалаша балкарцев послышался свист, потом кто-то крикнул:
  - Эй, эй-ей-й! Уст, уст! Наверно, волк хочет проникнуть в кутан!
  Царай по-прежнему был настороже, но шум из кустов больше не доносился. Он постоял ещё какое-то время, а когда и собаки перестали лаять, то отправился к своему шалашу. Не успел Царай раздеться, как снова раздался лай собак, и ему пришлось идти обратно. Выйдя на крыльцо, он услышал крик балкарцев:
  - Эй, эй-й! Уст, уст!
  Собаки перепрыгнули через плетень и стали лаять в сторону куста. Царай стоял на месте. Лай становился сильней. Из кутана балкарцев раздался треск ружейного выстрела и кто-то сказал:
  - Этой ночью, видно, паршивохвостый не хочет уйти ни с чем.
  Собаки продолжали лаять. В кустах опять возобновилось какое-то копошение, приближаясь всё ближе и ближе. Царай увидел на небольшой поляне мужскую тень, двигающуюся к шалашу. В тот же час его голова наполнилась думами, и он твёрдо решил: "Если кто-то идёт арестовывать нас, тогда нам понадобится мужество; держись Царай!" Он быстро завернул за хлев, и зашёл в шалаш Будзи:
  - Вставайте, ребята, кто-то идёт к нам во двор!
  Будзи и Ислам быстро вскочили на ноги, взяли оружие и вышли вслед за Цараем во двор. Все трое присели в тени напротив хлева и стали ждать своих врагов. Шум возни слышался из кустов и приближался. Собаки не переставали лаять... Сидящие в засаде ждали. Они глядели на кустарники и при свете луны видели, как шевелятся ветки. Ближе и ближе всколыхались они. Собаки не переставали лаять. Время от времени показывалась тень мужчины. Все трое с заряженными ружьями ждали в засаде.
  Один мужчина выглянул из кустарника и полез вниз. Собаки бросились туда. Царай крикнул:
  - Эй, ты кто?
  На крик никто не отозвался, но из оврага показался человек. Царай снова крикнул:
  - Эй, ты кто, я спрашиваю.
  Бах... Гул ружейного выстрела разнёсся по лесу. Мужчина опять исчез в овраге. Будзи перепрыгнул через плетень и пустился в нижний конец. Из оврага показалась голова мужчины, и он закричал:
  - Свой-свой-свой... Не стреляйте!
  Будзи по берегу оврага прокрался наверх, затем спросил мужчину:
  - Ты кто, из каких будешь, куда идёшь?
  - Свой, свой, я Касбол, сибиряк Касбол!
  Будзи был удивлён, но голос Касбола узнал и подошёл ближе. Царай уже точно знал, что это Касбол и, перепрыгнув через плетень, бросился к нему навстречу с криком:
  - Здравствуй, здравствуй, Касбол!
  Будзи раньше успел к Касболу и сердечно его обнял. Царай тоже крепко прижал его к груди. Вскоре прибежал Ислам, и все четверо соединились.
  - Ну, пойдём, - сказал Царай и направился к кутану. Остальные двинулись за ним следом.
  - Да чтоб ты своего лучшего увидел, как ты нас всех напугал.
  - А что мне оставалось делать, Царай, у меня не было другого выхода; в овраг я залез нарочно. Знал, какое у вас положение и если б оказался в другом месте, то ты бы снёс мне башку. Когда я поднял голову, то пуля просвистела возле моего уха, - сказал Касбол, и его товарищи стали посмеиваться над ним.
  Будзи достал свои ружейные патроны и показал их Касболу.
  - Ещё немного и эти ягоды загорелись бы у твоего виска.
  - Конечно, конечно, я из Сибири к тебе только из-за этого и вернулся.
  Собаки узнали Касбола и стали ласкаться к нему. Они пришли к кутану и зашли в шалаш.
  - Эй, Ислам, разведи огонь, мы хорошенько угостим нашего пропавшего нарта, - сказал Царай Исламу.
  Сам он пошёл за мясом для шашлыка. Ислам принёс сухих дров, раскопал в золе горячие угольки, и развёл огонь. Пока Будзи и Касбол разговаривали, Царай и Ислам пожарили шашлык и положили перед Касболом. Когда тот принялся за еду, все трое смотрели на него и улыбались. Не верилось им, что это был настоящий Касбол, но вспомнили о почтовой бумаге на имя пристава. Из шалаша стариков раздался кашель; вскоре в дверях шалаша показался Тедо.
  - Здравствуй, здравствуй, да минуют тебя болезни, как хорошо, что ты благополучно добрался сюда!
  - Садись, пожалуйста... Ты старший, не стой.
  Тедо сел на чурку возле огня и стал расспрашивать Касбола обо всём. Касбол, греясь у огня, отвечал на вопросы Тедо. Разговор длился долго и в конце Тедо спросил полушутливо:
  - А Кавдин тебе нигде не встретился на пути?
  Тедо с улыбкой посмотрел на остальных.
  - Чей Кавдин? Из Овражного?.. А он там? Его тоже сослали в Сибирь?
  - Нет, - ответил Тедо, - не сослали, но когда недавно во дворе раздался шум, он куда-то исчез. Быстро выбежал из шалаша и больше не вернулся.
  То, о чём говорил Тедо, поняли все, кроме Касбола, и расхохотались. Касбол озадаченно смотрел по сторонам, при этом не сводя глаз с Тедо. Старик пригладил усы, затем лениво произнёс:
  - Ладно, может заявится и Кавдин; дело его, так далеко он уйти не осмелится.
  Лишь закончил Тедо говорить, как со двора послышался шум шагов, и в шалаш зашёл Кавдин. Пожав Касболу руку, он присел у огня. Тедо хотел вновь подшутить над ним, но на этот раз Кавдин был зол, и он оставил его в покое.
  Они ещё посидели некоторое время, поговорили, потом старики встали и отправились в свой шалаш. Остались четверо друзей вместе, и повели разговор, сидя у костра в шалаше. Шум во дворе понемногу затихал. Из шалаша балкарцев тоже не доносился шум. Под конец старик-балкарец заглянул к ним в шалаш с двери и, когда узнал Касбола, то кинулся к нему и обнял его.
  - Салам алекум, салам алекум!
  Касбол тоже обрадовался старику и крепко обнял его в порыве радости. Старик вскоре ушёл в свой шалаш. Вновь остались вчетвером друзья, и возобновили прерванный разговор. Когда вспоминали, как чуть было не убили Касбола, то качали головами, и глаза их начинали блестеть. Разговаривали тихо.
  Касбол последовательно рассказал о своих злоключениях, начиная с ареста в Нальчике и до сегодняшней ночи. Друзья слушали его внимательно, охотно, с радостью: и время от времени качали головами, когда Касбол говорил о каких-то удивительных вещах. Он дышал часто, как будто только что сбежал из тюрьмы.
  Огонь горел весело, и языки пламени, глодая головешки, тянулись кверху.
  При свете костра сверкали глаза то у Царая, то у Будзи, и временами показывались на лице Касбола глубокие думы. Огонь то с одной стороны, то с другой горел ярче и тогда лица сидящих у костра друзей принимали удивительный вид. Особенно заострённое, бугристое, глубокое лицо у Царая, его чёрные длинные усы прикрывали собой верх черкески. Глаза сверкали, как у орла, но когда сдвигались, тогда становились похожими на утёс. Касбол хотя был тонковат, зато быстрым и ловким в движениях. Нехватку слов он дополнял жестами рук, и этим его рассказ становился привлекательнее.
  Долго бы ещё говорили друзья, если бы Касбол не был уставшим. Это понимали все, и Ислам начал готовить ему тёплую постель. Касбол временами шевелился, вытягивая тело. Царай хотел уходить, но вдруг вспомнил про одно дело и вернулся обратно, чтобы сказать о нём, но опять повернулся и с двери проронил:
  - Ладно, спокойной ночи. Хороших снов вам.
  Он ушёл в свой шалаш. Открыв дверь, зашёл внутрь. Мишура, одетая, сидела на постели. Куцык спал глубоким сном. Увидев Царая, Мишура тут же спросила его:
  - Что случилось? Что это были за выстрелы?
  - Касбол, которого сослали в Сибирь, вернулся назад, а его собаки не пускали к кутану.
  Мишура успокоилась, страх у неё прошёл, и она улеглась на постель рядом с сыном.
  Царай повесил кремнёвку на стену и опустился на постель, снимая с себя одежду.
  
  * * *
  Касбол разделся, улёгся на постель, затем, вздохнув, произнёс:
  - Давно я не лежал на такой безопасной постели.
  - Здесь тоже не так безопасно, Касбол, - сказал Ислам. - Как слышно из сёл, где-то что-то происходит... У полиции такой вид, точно что-то произошло. Я думаю, что Чито со своими товарищами ей на хвост соли насыпал.
  Услышав про Чито, Касбол не удержался и спросил?
  - А где Чито?
  - Чито сбежал из села и уже два года с товарищами орудует в соседних краях. Думаю, что он им что-то сделал...
  Касбол задумался: если даже Чито посмел уйти в лес, то кто же ещё остался в селе, но Ислама об этом не спросил.
  Ислам ещё продолжал говорить, но разговор никто не поддерживал, и он, замолчав, завернулся в тулуп. Будзи сразу уснул, и тут же раздался его храп.
  Хотя Касбол в эту ночь лежал в хорошем и безопасном месте, но ему всё равно не спалось. Он вспоминал свою дорогу из Сибири, погрузившись в раздумья. Он то поворачивался на один бок, то на другой, то поправлял изголовье постели. Через щель двери шалаша ему была видна чёрная верхушка леса, и это добавляло много лишних дум. Он желал, чтобы скорее наступил день, и он умылся бы в роднике, побродил по дороге и много ещё чего. Множество желаний теснилось в груди Касбола в эту бессонную ночь, и когда он изрядно утомился, то сразу погрузился в глубокий сон.
  Кутан вновь угомонился, луна стала играть со звёздами. Собаки спали у двери хлева, положив головы на свои усталые лапы. Тихо было в мире в этой лунной ночи посреди леса, в кутане. Не слышно ни звука, но изредка из леса доносился шелест листьев. Этого шума сердце не боялось, а укреплялось от того, что природа жива. Блестевший из-под пепла последний уголёк завернулся в тёплый тулуп из золы и тоже уснул.
  Глава восемнадцатая
  Овражное жило тихо, мирно, спокойно. Известия в село поступали с опозданием, и жители дивились им с утра до вечера и с вечера до утра. Так и проходили дни. Дзека опять наполнил свой магазин изумительными товарами и бойко ими торговал, по-прежнему ловко орудуя аршином. Убийство старосты и другие события не были забыты в селе, и о них каждый вечер говорили на ныхасе. Мирно, скучно, спокойно текли дни в Овражном. Но в один из дней люди совсем всполошились. Никто не знал что произошло, но каждый как понимал пришедшую весть, так её и толковал.
  Дело было так. В одно утро глашатай заранее объявил, затем и колокольчик прозвенел о тревоге. Глашатай сообщил людям:
  - У-о-о-о, послушайте! Сегодня утром в канцелярии состоится собрание. Кто не придёт, тот будет оштрафован на пять рублей. Пусть никто не говорит, что он не слышал!
  Когда глашатай заканчивал своё объявление в одном месте, тогда он зажигал свою трубку и шёл с ленцой дальше. На все расспросы людей, он коротко отвечал:
  - Ничего не знаю, на собрании вам всё скажут.
  Люди торопливо шли во двор канцелярии и там собирались, ожидая старосту. Людей собралось довольно много, и староста вышел к ним из канцелярии. Встав на крыльце, он начал говорить. Писарь открыл дверь канцелярии и, слушая оттуда выступление, писал протокол. Староста поднял руку вверх, потом растворил рот и громко произнёс:
  - Хорошие люди, пришло время войны!
  Он вытер губы, посмотрел в бумагу и продолжил:
  - Царь Германии хочет отнять нашу землю.
  Люди слушали старосту и внимательно глядели ему в рот. С краю стояли двое мужчин и говорили друг другу:
  - Пусть дерутся, что они нам мешают.
  Но тут же стали снова прислушиваться к старосте. Тот продолжал:
  - Царь призывает в армию, он надеется на своих людей и ждёт их. Кто призван, те записаны в эту бумагу, и писарь их объявит.
  Писарь вытянул голову из окна и стал называть фамилии тех, кого призывали.
  Чьё имя называл писарь, тот про себя улыбался.
  - Ну, я не простой мужчина, раз царь меня зовёт, - говорил он, почёсывая шею. Когда староста закончил свою речь, а писарь объявил все имена и фамилии людей, тогда староста сказал:
  - Кого назвал писарь, те пусть будут готовы к воскресенью.
  После этого он отпустил людей по домам.
  Люди смиренно разошлись. Каждый торопился домой, чтобы сообщить семье об этой вести. Кто как добирался до дома, тот прямо с ворот начинал говорить о новости, идя в дом.
  Быдзеу тоже был на собрании и, дойдя до дома, крикнул громко с ворот:
  - Жена, прощай, больше меня не увидишь!
  Та с испуганным видом выглянула к нему и спросила:
  - Мой огонь погас, что с нами произошло?
  - Что, что? Царь меня к себе зовёт. Он будет воевать с Германией, и, чтобы люди на него смотрели, зовёт кое-кого из нашего села и среди них я тоже значусь. Слышала, жена! Снаряди меня в дорогу к воскресенью.
  Жена испуганно глядела на Быдзеу, потом улыбнулась:
  - Ну, если ты идёшь к царю, то почему я тебя не снаряжу.
  Быдзеу радовался и говорил про себя: "Подождите теперь староста и стражники, если я на вас не натравлю царя... Тогда вы узнаете. Я про все их дела царю сообщу".
  Улыбаясь, он крикнул в сторону жены:
  - Эй, жена! Не забудь купить мне в магазине одну коробку папирос "Леформа", а то как я буду курить плохой табак возле царя.
  - Хорошо, хорошо, отнесу четыре килограмма пшеницы и возьму тебе. Зачем нам ещё нужна пшеница, если царь тебе даст много денег, наверно. Тогда наша жизнь станет другой.
  Быдзеу принялся приводить в порядок себя и свою одежду. До воскресенья оставалось немного, и если он не успеет подготовиться, то будет плохо: царь на него обидится. Вертелась веретеном и жена, снаряжая мужа в путь к самому царю.
  Весь день эта весть ходила по селу от дома к дому. Старики, как только зашло солнце, стали собираться на ныхасе. Говорили о войне. Один старик, качаясь, вышел со своего двора и на ныхасе, ещё не присев, начал говорить:
  - Наверно, как раньше уаиги боролись, так и цари будут бороться. Какая счастливая у нас молодёжь, кто на них будет смотреть. Присылайте нам оттуда весточки, да минуют вас болезни, а то, что мы услышим, а если к нам будут идти вести, то мы к вашему возвращению приготовим жертвенных животных. Впрочем, к чему вести, я и так знаю, что наш царь поборет царя Джермана. Разве можно победить русского царя? Он сильный!
  - Так, так, правильно говоришь, но не забывай, что дело не только в одной силе, - сказал старику священник Овражного.
  - Да, и я тоже так говорю, ты меня, священник, хорошо не понял. Каждый знает, если бог не захочет, то ни один из них не осилит другого. Разве я это не знаю.
  - Замолчи, пожалуйста, Беппа, что за разговоры ты ведёшь. Пока ещё неизвестно, кто кого поборет, - сказал со злостью другой старик первому. Затем, успокоившись немного, продолжил:
  - Может быть это наш царь чем-то разозлил царя Джермана, и у них возникла ссора, тогда что будет, Беппа, ты об этом не думаешь.
  - Об этом я ничего не знаю, - ответил Беппа, - но однажды я слышал от своего кабардинского приятеля, как наш царь поссорился с царём Японии.
  - Как, будь добр, расскажи, - попросил тот же старик.
  - Как, вот так: не приведи господь, иначе пропадём. Оба царя призвали людей, дали им оружие и те стали убивать друг друга.
  - О боже, не допусти этого, - в один голос промолвили старики и притихли на какое-то время. Священник пригладил свои усы, и, как толковый человек, заикаясь, повёл речь:
  - Как захочет бог, так дело и повернётся. Бог с давних пор на стороне русского царя... То, что победит русский царь, об этом даже разговора нет. Много будут воевать, мало будут воевать, много прольётся крови, или мало, всё равно русский царь победит.
  - Это ты как сказал? - спросил кто-то из стариков. Другой старик прибавил к этому:
  - Какая ещё кровь?
  Священник на какое-то время впал в молчание, затем строго сказал:
  - Цари, как вы говорите, так не бьются, нет, они не вступают в поединок подобно борцам.
  Быдзеу явился на ныхас и поздоровался со всеми. Те тоже поприветствовали его и продолжили слушать священника:
  - Они дают своим людям оружие, и те начинают воевать. Где это видано, чтобы царь боролся!
  Быдзеу, повернув голову в сторону священника, внимательно его слушал, затем спросил:
  - Значит оружие людям... мы тоже... на войну?
  - Да, да, в воскресенье для вас вознесём молитву богу и до свидания. Не уступите нашу землю Германии, бейтесь за нашего царя.
  Быдзеу понял в чём дело и задумался. Старики зажгли свои трубки и стали усердно курить... Каждый думал о словах священника. Перед глазами каждого привиделись капли крови, и все поняли, что на войне проливается кровь. Беппа спросил священника с жаром:
  - На войне разрешено убивать, или люди только избивают друг друга?
  - Убивают по воле бога. Там всё случается по воле бога. Война - это война и там убивают, а как же иначе. Кто на войне умрёт за царя, тому открыты двери рая, по воле бога.
  Люди умолкли, никто даже слова не проронил, но каждый погрузился в свои думы. Быдзеу совсем притих на краю, и в голове у него дивные картины сменяли друг друга, хотелось побольше выведать у священника, прикинувшись ничего не понимающим.
  Ветер поднимал на улице пыль и приносил к сидящим на ныхасе. Напустив на них пыли, он затем оставлял их в покое.
  Говорить никому не хотелось, но каждый о чём-то думал. Священник посидел ещё какое-то время, потом встал и, пожелав всем доброй ночи, отправился по улице наверх.
  Люди поднялись с мест, когда уходил священник, затем сели обратно.
  - Неужели, - сказал Быдзеу, - священник прав. Как может быть царь таким бездумным, чтобы призывать своих людей на гибель. Нет, этому я не поверю, пока сам не увижу.
  - Там выяснятся все дела, - добавил к его словам другой...
  - Ладно, спокойной вам ночи, - сказал кто-то из стариков и направился домой. За ним и другие по одному, по двое стали расходиться по домам. Каждый торопился к семье, чтобы сообщить новые вести. Новыми были для людей слова священника, и все были ими удивлены. Слова эти вселяли страх в сердца людей, и радость дня у многих начала сменяться злостью.
  Быдзеу, задумавшись, шёл домой. Даже если он хотел что-то узнать, то всё равно в этот час он не был в состоянии это сделать. Быдзеу научился выдумывать всякие чудеса, и его голова становилась тяжёлой от горьких дум. Объятый грустью, он перешагнул через порог и присел возле очага.
  Ветер усиливался, и дым не уходил через дымоход наверх. В заполненном дыму доме ветер кое-где пробегал через щели стен. Быдзеу, положив локти на колени, подпёр руками голову и сидел, погрузившись в думы. Жена в другом углу усердно занималась шитьём чувяков. Прошло какое-то время, и она обратилась к мужу:
   - Что ты опустил голову, посмотри-ка какие я тебе сшила чувяки для поездки. Таких чувяк и у царя не будет.
  Она положила их рядом с ним на стул и опустила руку на плечо Быдзеу.
  Тот нехотя поднял голову и посмотрел на чувяки.
  - Мой очаг погас, ты почему такой грустный, услышал что-нибудь? Может быть царь уже не зовёт тебя?
  - Не знаю, что и сказать. На ныхасе услышал, что цари не будут бороться друг с другом, а их люди станут уничтожать друг друга. Вот такая весть.
  - Это как? Не стыдно обманывать. Позвал людей смотреть, а вместо этого бросить их в такое дело! Может так не будет.
  Глава девятнадцатая
  Война... война... война! Необычайная война!.. Война с Германией!.. Что будет?.. Как будет?.. Война... Война!..
  Женщины села через плетень говорили друг другу: "Война... война?.." Провода разносили весть с одного края земли на другой: "Война... война..." Ветер подхватывал весть и в лесу шептал впопыхах в ухо каждого дерева: "Война..."
  Мычала скотина, зашевелились звери, птицы и воды. В каждом шуме природы слышалось, наводящее страх, тайное слово: "Война..." Знахари, попы и муллы сообщали людям о дивных делах. Слышались, подобно раскатам грома, везде слова: "Война... война... война..."
  Призывная бумага, вопя, донесла утром рано весть и до кутана балкарцев.
  Царай, Будзи, Касбол и Ислам сидели на чурке возле кутана и вели разговор.
  - Попробуем, будь что будет. Сколько жить такой жизнью. Надо сделать конец трате наших сил, - сказал Царай.
  - Правильно говоришь. Но если обманут, тогда что? Может они нас заманивают в мышеловку, - произнёс Будзи, взглянув на Царая.
  - Будзи, ты прав. Беречься необходимо, поэтому надо действовать осторожно. В бумаге ясно написано, что все, кто добровольно пойдут в армию, будут прощены от прошлых дел.
  - Я верю, потому, что ещё в Сибири слышал о войне. Там было много умных людей, и они каждую ночь говорили о таких делах.
  Ислам погладил усы, затем лениво произнёс:
  - Чем жить такой жизнью, я готов отправиться даже в тюрьму, но только чтобы меня не убили. Что наша жизнь, скажите мне, до каких пор будем жить так?
  Он махнул рукой, и опустил глаза вниз.
  - Ладно, не так, - сказал Будзи, и все на него посмотрели. - Пойдём вдвоём, а там дело себя покажет. Я готов идти. Кто ещё идёт со мной?
  - Я пойду, - лениво отозвался Ислам.
  - Хорошо, тогда вечером я и ты отправимся в село, а там уже будет видно.
  Царай, опустив глаза на землю, задумался. Замысел ему понравился, и он погладил плечо Будзи своей ладонью.
  - Иди, иди! Узнай, что к чему. Если вознамерятся что-то сделать с тобой, тогда горе их дому.
  Будзи умело свернул призывную бумагу и засунул её поглубже себе в карман. Про себя сказал: "Когда приду, то положу эту бумагу перед ними, и что они мне тогда скажут? Отказать не в их силах; на бумаге стоит подпись царя".
  Все четверо поднялись и зашли в шалаш. До вечера они были заняты приготовлениями. Царай и Касбол у дверей шалаша разделывали тушу барана. Будзи с Исламом готовили к дороге коней. Мишура тоже была вовлечена в суету, готовя пищу.
  Когда солнце склонилось к закату, позвали стариков и сели ужинать. Тедо поднял рог и начал усердно возносить молитвы богу, а младшие кричали "оммен".
  - О бог богов, если где-нибудь у путников была удачная дорога, то пусть по твоей воле эти два парня станут их товарищами!
  - Оммен, - в один голос сказали младшие.
  - Бисмелахи, - послышалось слово балкарцев.
  - Бедным людям они не причиняли зла. Живут, как им указывает время, которое их настигло. Если в этой жизни эти двое в чём-то ошиблись, прости их, любящий путников Уастыржи!
  - Оммен... Бисмелахи!
  -Чем много молитв, лучше много благ, и ты, Уастыржи, надели наших двух путников долей из этих земных благ!
  Он поднёс рог ко рту, желая выпить, но потом добавил ещё к своим словам:
  - Ну, мои солнышки, удачной вам дороги! Если кто-то вернулся домой счастливым, то пусть и вы по воле Тыбаууацилла станете их друзьями!
  - Оммен, оммен! Бисмелахи!
  Тедо выпил и передал пустой рог обслуживающему младшему. Тряхнул головой, затем принялся за еду.
  - Ну, Тедо, пусть исполнятся твои молитвы, что ещё я могу к ним добавить... прямой дороги нашим путникам, - произнёс Кавдин и тоже выпил.
  Пока возносили молитвы, тем временем солнце своими ладонями опёрлось на вершины гор, и путникам настало время трогаться в путь. Юноша-балкарец подготовил коней и привязал их в кутане к коновязи. Все встали и выпили на прощание за удачную дорогу.
  - Ну, Будзи и Ислам, до свидания, мои солнышки, - с этими словами Тедо протянул рог Будзи.
  Будзи принял рог и поблагодарил стариков, затем вернул его Тедо. Старик развёл руками, поднял глаза кверху и произнёс:
  - Ну, мои солнышки, до свидания, до свидания. Да услышим мы о вас добрые вести. Пусть сопутствует вам Уастыржи.
  Будзи и Ислам пожали руки старикам и пошли к лошадям. Юноша-балкарец отвязал их и подвёл поближе. Ислам забрал своего коня и, не вдевая ногу в стремя, завертелся юлой и очутился на спине коня - в кабардинском седле. Юноша-балкарец хотел помочь Будзи сесть на коня, но тот отстранил его кнутовищем, и сам запрыгнул на своего скакуна. Кони под седоками заплясали, они не могли стоять на месте. Будзи и Ислам, резвясь на конях, быстро углубились в лес. Оставшиеся во дворе вернулись к своим занятиям. Царай и Касбол вели разговор в шалаше. Мишура принялась за уборку.
  Глава двадцатая
  Дзека уже три дня не выходит из своего магазина. С раннего утра и до полуночи ведёт он торговлю. Конфеты, орехи, пирожки с мясом, пуговицы и чего только не покупают те, у кого есть деньги. Парни покупают подарки любимым девушкам, а девушки - парням. Покупают всё в эти три дня. Молодёжь шляется от дома к дому и пьёт араку. Каждый призванный прощается со своими близкими. Отцы и матери не могут насмотреться на своих сыновей. Хотя в Овражном всё пришло в движение, но без радости, как-то грустно проходит вся эта суетня. Таких громких новостей в Овражном никогда не было, и все от мала до стара в селе завертелись юлой, но что ещё делать - не знает никто. Сельчане собирают в дорогу на службу сыновей, мужей, братьев, возлюбленных.
  Днём и ночью в селе суета. Старики на ныхасе уже долго не сидят потому, что вести сами прыгают через заборы, ходят по улицам, проползают под двери и врываются в дома, проникают в сердца.
  Волнуется село, подобно волнам моря. Буря бьёт, бьёт каждое сердце.
  Дзека весел, торговля у него идёт хорошо. А Быдзеу грустен из-за того, что его забирают на войну. Плачут тайком девушки, которые остаются засватанными. Грустят и парни, но когда напьются, тогда ночью на улицах слышатся песни...
  В воскресенье рано утром в церкви пробили в колокол. Люди от мала до велика собрались в церковном дворе. Те, кто поместились внутри, находились там, остальные стояли у двери и передние сообщали задним слова священника. Тот, размзахивая кадилом, кричал своим тонким голосом:
  - Иисус Христос!.. Наш царь Николай!.. На войне, победа, победа над нашими врагами. Счастье будет на нашей земле!..
  Его слова полностью не были слышны, но некоторые долетали до двора. Закончив службу, священник вышел на крыльцо церкви и стал говорить людям:
  - У русского царя, у нашего царя, царь Германии хочет отнять его земли и объявил войну. Люди живут от земли и если у нас отнимут землю, то что мы будем делать? Долг каждого человека помочь царю. Кто уклонится от войны, тот будет грешником. Не поленитесь, будьте расторопны. Кто пойдёт на войну, те на войне, а кто остаётся здесь, те пусть своими молитвами помогут нашему царю.
  Много он говорил, затем вверил себя божествам и ушёл. Люди, глядя на священника, тоже вверили себя божествам и разошлись.
  Те, кого призвали, начали собираться в канцелярии. Подходили и не призванные, чтобы поглядеть на казаков.
  Возле людей сосредоточились казаки, встав недалеко от лестницы - у дверей канцелярии. Старики, опершись на свои палки, стояли возле плетня и смотрели на землю. Женщины не пришли во двор, но те, которые жили вокруг канцелярии, смотрели туда через щели плетней.
  Быдзеу явился самым последним. Покачиваясь, пришёл он из дому к канцелярии. Его новые чувяки блестели, как намазанные жиром; в сумке - хлеб, и он, надев её на палку, положил на плечо, словно шёл пасти скотину.
  Быдзеу завернул к двери канцелярии и встал рядом с теми, кто был призван. Он снял сумку и сел на ступеньки. Тем временем с угла улицы показались телеги. Доехав до канцелярии, они остановились.
  Староста с окна подал знак, и молодёжь начала усаживаться в телеги. Быдзеу тоже нехотя, медленно влез в телегу. Немного погодя староста вручил бумаги одному из призванных и крикнул в сторону телег:
  - Теперь отправляйтесь!
  Телеги тронулись. Глаза у людей заблестели, затем молодёжь запела унылым голосом:
  "Ну, прощайте, прощайте
  Наши кавказские горы!
  Больше вас не увидим,
  Больше нас не увидите".
  От этой песни у стариков пошли слёзы, и они опять опустили головы вниз. Женщины так и остались глазеть через щели плетней. Никто не трогался с места, пока в последний раз от песни молодёжи обрывки слов не донеслись до их ушей. Откуда-то тихо долетело:
  "Ну, прощайте
  ......................ры
  .......................им...."
  Когда песня перестала слышаться, тогда каждый двигался с места и, вздыхая, отправлялся домой. Старики выпрямили спины, сняли шапки и, вверившись божествам, стали разбредаться по домам. Каждый про себя говорил: "Ну, теперь я пропал, вся работа опять свалилась на мои плечи".
  Солнце неспешно шло на своё место. Шум в селе затихал, вскоре и вовсе утих, но всё равно с улиц доносился разговор девушек:
  - Я Ахболу три носовых платка положила.
  - А я Баппи папиросы купила.
  Шум становился меньше, а к ночи прекратился совсем. Тёмным одеялом накрыла безлунная ночь Овражное. Тихо... Спокойно... Мирно... Изредка доносится откуда-то лай собаки, потом пропадает. В полночь село затихает, как безлюдное, только с низины доносятся неистовые вопли реки.
  Глава двадцать первая
  В понедельник рано утром в кутан из Овражного явился всадник. Во дворе он спешился. Привязал коня к плетню и направился к кутану.
  Когда Царай увидел всадника, то вышел ему навстречу.
  - Здравствуй, ты откуда? - обратился к всаднику из дверей кутана Царай.
  Парень подошёл ближе, пожал руку Цараю, затем сказал:
  - Будзи меня к тебе прислал. Он вчера был в нашем селе, и сделал своё дело. Потом объяснил мне, где ты и прислал вот эти бумаги.
  Парень вынул из пояса скрученную бумагу и отдал её Цараю. Тот сразу начал читать. А парень, увидев Камбола, Тедо и Кавдина, направился в их сторону.
  - Здравствуйте! Вы тоже здесь?
  - А где же ещё, да минуют тебя болезни. Какие новости в сёлах? - Камбол, Тедо и Кавдин вопросительно смотрели на парня.
  - Что есть больше новостей, но почему вы не возвращаетесь в сёла? Вас уже не ловят. Вы ещё не слышали эту новость? Тогда с вас причитается.
  У троих стариков глаза заблестели, как солнце, и кожа лица натянулась. Им хотелось смеяться, но они пока не осмеливались. Не верили этой новости.
  - Так ты правду говоришь?
  - Правду, правду. Как я могу подшучивать над вами, вы ведь не дети.
  Три старика улыбнулись и посмотрели друг на друга. Царай позвал парня, и тот ушёл к нему, но у троих стариков радости не было конца.
  - Парень, ты сейчас возвращаешься или после обеда? - спросил Царай.
  - А как лучше, когда скажете, тогда и отправлюсь.
  - Хорошо, иди поболтай пока с Тедо.
  Парень повернулся и ушёл к старикам.
  Царай с бумагой зашёл в шалаш и разбудил Касбола:
  - Слышишь, Касбол, вот что пишет Будзи!
  Касбол привстал, протёр глаза, затем взял бумагу и стал громко читать: "Всё в порядке, придумайте что-нибудь насчёт Мишуры и Куцыка, а сами приходите. Мы направляемся во Владикавказ, но вы нас догоните. Я говорил обо всём, и мне кроме хорошего никто ничего плохого не сказал. Во Владикавказе формируют какую-то осетинскую бригаду и нас отправляют туда. Одним словом, подумайте и приходите. Старики пусть идут по домам, никто им ничего не сделает. Начальству сейчас не до них. Война, Будзи. Война, война!.."
  Царай внимательно выслушал Касбола, потом покачал головой и засмеялся:
  - Дела хороши, пойдём я договорюсь со своей семьёй.
  Касбол отрицательно покачал головой: иди без меня, а сам сел на скамейку и задумался, держа в руке бумагу.
  Царай бодро вошёл в свой шалаш и присел на постель. Мишура разводила огонь и даже не взглянула на мужа.
  - Эй, хозяйка, чудесные новости! Чудесные новости! - сказал радостно Царай.
  - Что опять? Над чем опять смеёшься, качая головой? - тихо спросила Мишура.
  - Что, что, знаешь, в обед расходимся по сёлам. И я, и ты, и все остальные.
  Мишура не подала виду, что рада сообщению, но от большой радости заболело сердце и стало плясать в груди, как ягнёнок.
  - Я уже говорил тебе, что царь Германии объявил войну, и русский царь простит нам все наши дела, если мы пойдём на войну.
  Мишура не удержалась и проронила:
  - Любая война лучше этой жизни.
  - И я тоже так считаю, вот только не знаю куда девать тебя и Куцыка.
  Мишура смутилась на какое-то время, потом сказала:
  - Доставь меня в отцовский дом, и я побуду там, пока ты вернёшься.
  Царай задумался, затем, наконец, взглянув на Мишуру, произнёс:
  - Ладно, я доставлю тебя туда, только...
  Больше ничего не сказал Царай, проглотив конец своей речи. Мишура поднялась и обняла Царая. Тот никогда не видел свою жену такой мягкой и доброй, и в его сердце вкралось подозрение, но тут ему словно кто-то сказал: а что же ей делать, она устала жить в лесу.
  - Так нам готовиться к отъезду? - спросила Мишура и поцеловала его.
  - Готовься. После обеда отправимся.
  Царай привлёк к себе Мишуру, горячо её обнял, потом встал и вышел во двор.
  Солнце достигло середины неба, когда путники и провожающие пили последний рог. Во дворе стояла уже готовой запряжённая телега. Осёдланные кони тоже рвались с коновязи.
  - Счастливого вам пути, - сказал на прощание старик-балкарец. Они пожали друг другу руки, и путники тронулись в путь.
  У трех стариков не было конца их радости, и они, разговаривая, двигались по дороге, впопыхах замахиваясь кнутами на своих лошадей. Царай и Касбол ехали рядом на своих конях. Юноша-балкарец вёз Мишуру в село Каражаевых. Царай не сводил взгляда с жены и сына. Смотрел с грустью, словно видел их в последний раз.
  Кусты... бугорки, ямы, потом добрались до дороги, что вела в село Каражаевых. Старики попрощались с Мишурой, и продолжили свой путь. Касбол сошёл с коня и пожал Мишуре руку. Царай тоже остановил коня и спешился. Касбол снова сел на коня и вернулся на дорогу.
  Царай сказал "до свидания" Мишуре, пожал ей руку, затем обнял Куцыка. Запрыгнув на коня, он поскакал догонять своих товарищей. У него в памяти запечатлелись глаза Мишуры. Жена показалась ему в этот раз особенно красивой.
  - Значит, едем, - сказал Касбол, когда Царай с ним поравнялся.
  - Ехать то едем, только куда едем, - вздохнул Царай.
  Лес не кончался. Солнце зашло. Пришла безлунная ночь... Едут путники, но дороги своей не видят.
  
  
  
  
  
  Конец первой книги
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Книга вторая
  Глава первая
  Паровоз медленно, тяжело дыша, подкатил к красивому зданию и, издав последний сигнал, резко встал на месте. Люди начали выходить из вагонов и, словно мухи, с лепетанием смотрели по сторонам перрона. Многие не могли оторвать взгляда от красиво покрашенных вагонов: им казалось дивным, как один паровоз мог тащить столько вагонов, и что вагоны очень похожи на дома. Удивляясь, некоторые молодые люди говорили друг другу:
  - Если паровозу между зубьев колеса засунуть лом, то что будет?
  - Что будет, остановится.
  - Ну, да. Разве остановит твой лом машину, которая везёт столько домов.
  Ведя такие разговоры, они не сводили глаз с колёс.
  Беспокойство и изумление переплелись в головах сельской молодёжи, никогда не видевшей паровоза. От удивления и раздумий их глаза сверкали каким-то невиданным пламенем огня. Кому ведомо, кто из них что думал тайно про себя, но было видно по их лицам, что в этот час они позабыли о своих ежедневных заботах. Столько много впервые увиденного сразу закружило им головы.
  Быдзеу тоже, наконец, выполз из дивного дома - красивого вагона, прижимая к боку свою сумку. Посмотрев по сторонам, он подошёл к группе своих односельчан и встал с краю, поодаль. Оглядевшись, он спросил:
  - Царь здесь живёт или дальше?
  Овражновцы удивились, но потом ответили Быдзеу.
  - Здесь живёт, где же ему ещё жить? - сказал один, но другой его перебил:
  - Если бы он здесь жил, то разве б нас сюда пустили?
  Такие слова кое-кому показались обидными, и они промолвили с досадой:
  - Если нам не разрешается предстать перед царём, тогда зачем нас привели сюда из наших бедных домов?
  Все ненадолго умолкли, задумавшись над произнесёнными словами, затем поднялся со своего места овражненский весельчак Дебола. Закинув за спину подол своей красной казачьей черкески, и, засучив рукава до локтей, он расставил ноги, сказав:
  - Эх, а ведь этот парень покажет царю Джирмана.
  Знали все, что Дебола весельчак и, глядя на него, не очень дивились, но помирали со смеху. Дебола, пошевеливая плечами, и, размахивая руками, продолжал говорить. Временами его глаза блестели так сильно, что казались больше корзинки подсолнечника.
  - Я в этой черкеске предстану перед царём и скажу ему (он поднял руку кверху, и приставил палец ко лбу).
  - Что я скажу ему? - он постоял так некоторое время, находясь во власти размышлений, затем глаза его заблестели, и он затряс плечами:
  - О царь, да минуют тебя болезни, кто тебе мешает? Пусти его сюда, отдай его в мои руки, посмотрим, что он вынесет от приземистого парня Дебола, посмотрим, что увидят и над кем будут смеяться ребята.
  Произнеся эти слова, Дебола ударил себя в грудь, довольный собой. Было видно, что произнесённая речь ему самому очень понравилась.
  - После этого царь скажет: "Пустите к Деболе царя Джирмана", - подражая царю, он растопырил в разные стороны губы, и молодёжь Овражного в один голос расхохоталась над его ужимками. Дебола говорил без конца, и чем больше он говорил, тем сильнее горячился:
  - Царь Джирмана выйдет и сначала начнёт бороться со мной. Когда он меня не одолеет, то выхватит кинжал, но я тоже не маленький мальчик, не напрасно меня мать кормила своим молоком: в нужное время - эйт, - и Дебола через голову Быдзеу перепорхнул, как орёл.
  - Эй, эй! Что вы делаете? А ну-ка отнимите у него кинжал, - приказал мужчина, одетый в блестящий мундир, парням, что стояли наряженные в дивные одежды.
  Дебола не удивился, но сразу сказал:
  - Так вы и отнимите кинжал у этого парня!
  Он тут же вложил кинжал в ножны.
  Четыре солдата оказались перед молодёжью Овражного и встали возле Дебола. Старший из них строгим голосом приказал:
  - Быстро достань свой кинжал и дай его сюда!
  Дебола плаксиво-наигранным голосом сказал ему:
  - А больше тебе ничего не нужно? Мне дома так не говорили, нет, клянусь мамой. Я не отдам кинжал.
  Сказав это, Дебола изящно подморгнул своим товарищам.
  - Не говори лишнего. Быстро достань свой кинжал, - вновь прикрикнул старший из солдат и на этот раз топнул ногой о землю.
  Дебола умело сплёл три пальца в кукиш и протянул его кричащему, желая ссору перевести в шутку.
  - А это видел? Осетин свой кинжал живым не отдаёт.
  Старший из солдат покраснел, жилы на горле у него зашевелились, и он громким голосом крикнул солдатам:
  - Схватите его и заберите у него кинжал!
  Услышав эти слова, Дебола понял, что дело не шуточное. Он отпрянул в сторону и, выхватив в мгновение ока кинжал из ножен, произнёс твёрдым голосом, с непоколебимой уверенностью:
  - Ну, кто из вас смелый, подойди сюда.
  Солдаты не осмеливались близко подойти к Дебола, и их старший кричал на них:
  - Схватить его, приказываю вам!
  У него от злости глаза были готовы выпрыгнуть из глазниц, а голос дрожал, как ветка ивы.
  Люди стали глазеть на это диво, но приближаться опасались.
  Парни из Овражного сначала хохотали, но когда поняли, что дело принимает серьёзный оборот, то впали в уныние и со страхом смотрели за действиями Дебола. Видя, что происходящее добром не кончится, Быдзеу поднялся с места и крикнул:
  - Вы разве не осетины? Кто вы? Дерущихся следует разнимать.
  С этими словами он встал между Дебола и солдатами, намереваясь прекратить ненужную стычку.
  - Перестаньте, пожалуйста, какая у вас причина для драки? - говорил он, расталкивая их в разные стороны. Старший из солдат сначала ничего не сказал Быдзеу, но поняв, что тот и не думает схватить Дебола, скомандовал солдатам:
  - Взять и его!
  Один из солдат стал тащить за руку Быдзеу в сторону, но тот вырвался и снова встал между ними. Тогда два солдата схватили его за руки и увели.
  Крики становились всё громче и громче. Не сдавался Дебола, не отдавал кинжал...
  К месту стычки прибыло около двадцати солдат. Увидев подкрепление, старший крикнул посмелее:
  - Окружить его и схватить!
  Дебола воскликнул в ответ:
  - Клянусь матерью, я не дам себя окружить, но если даже вы меня окружите, это вам не поможет.
  И он стал отступать к невысокой стене.
  Солдаты всё ближе подходили к Дебола и постепенно загоняли его в угол. Когда уже отступать было некуда, Дебола перепрыгнул через стену, и забежал в один двор. Оглядевшись, он выбежал через ворота на улицу. Там опять к нему кинулись солдаты. Размахивая кинжалом, он встал у стены, близко не подпуская к себе никого.
  Несколько ребят из Овражного поверх стены наблюдали за ним, даже хотели подойти ближе, но их увидел командир и крикнул им:
  - Куда вы смотрите, ворочайтесь назад!
  После этих слов молодёжь вернулась на перрон к вагонам.
  Станционное начальство бегало туда-сюда с озабоченным видом, в спешке, торопясь отводить призванных, выяснять их места.
  Дебола медленно пятился вдоль стены наверх. Солдаты шевелили шомполами в своих пятизарядках, но не стреляли. Дебола, видимо, от сильного страха уже ничего не боялся, и не обращал внимания на пятизарядки. Он крепко сжимал кинжал за рукоятку и размахивал им, никого не подпуская близко. Как бы он не боялся, ведь такого оружия ему сроду видеть не приходилось, но в этот час его это не трогало. Цвет лица Дебола заметно менялся, и он стал бледнеть - очевидный знак усталости и страха, однако желания сдаться у него не возникало. Глаза блестели в темновато-бледном свете, как яркие звёзды в безлунную ночь. Колени подгибались и от усталости дрожали, но он их выпрямлял. Руки не дрожали, не ведали усталости, крепко сжимали рукоятку и размахивали кинжалом.
  Дебола медленно отступил назад вдоль стены, защищая себя от наседавших на него солдат. Он оказался в положении волка, застигнутого разъярёнными пастухами в овчарне и загнанным ими в угол.
  Солдаты не находили возможности схватить Дебола. Наконец, один из них сообразил, и принёс длинный кол, которым начал колоть Дебола. А у того кинжал уже не доставал до врагов, и он не знал, что делать. Через какое-то время Дебола сказал про себя: "Ладно, что будет, то будет". Он схватил левой рукой конец кола, а правой замахивался кинжалом на солдат.
  Солдат бросил кол и убежал назад. Дебола перепрыгнул через стену и кинулся прочь. Преследователи бросились за ним, сбившись в кучу. Свернув на поперечную улицу, Дебола оказался в углу среди двух высоких стен. Солдаты его догнали, и он спрятаться уже не мог, но опять стал размахивать своим кинжалом.
  Дебола намеревался бежать, глядел по сторонам, однако на этот раз стены были слишком высокими - перепрыгнуть через них ему не представлялось осуществимым.
  Солдаты его окружили. Старший вновь крикнул строго:
  - А теперь куда убежишь, зверь! Отдай кинжал!
  - Нет, не отдам, я такого позора на свою голову не допущу, лучше смерть, - ответил Дебола, и тогда старший приказал принести длинную стальную трубу, которой стали тыкать в угол. Защищающийся отбивался от трубы кинжалом, сыпались искры, но бежать было невозможно.
  Это продолжалось долго, но Дебола не сдавался. Когда ничего поделать с ним не могли, тогда старший сам взял трубу в свои руки. Он несколько раз уколол Дебола в живот, а тот всё равно окровавленной рукой хватался за трубу. К концу, старший, весь красный от злости, изо всех сил опустил трубу на голову Дебола. Кожа головы треснула, а труба повисла на шее. Лицо внезапно сморщилось, поджилки затряслись, и Дебола рухнул на колени. Какое-то время он ещё собирался защищаться, стоя на коленях, но старший ударил его во второй раз, уже по шее, и парень упал на землю, распластавшись на ней со сморщенным лицом, но всё равно крепко сжимая рукоятку своего кинжала.
  Старший, увидев распростёртого на земле Дебола, достал из кармана брюк носовой платок, вытер усталой рукой со лба запылённый пот, пригладил усы, затем уже смягчившимся голосом сказал одному из солдат:
  - Иди и принеси воды вон из того дома.
  Солдат приложил руку к виску и ответил:
  - Слушаюсь, ваше благородие.
  И тотчас направился к указанному дому.
  Старший опять отдал приказ:
  - Найдите верёвку и свяжите ему руки за спину.
  Солдаты сняли с Дебола ремень и связали ему руки, как было приказано. Меж тем солдат вернулся с водой и плеснул её в лицо Дебола. Тот начал приходить в себя и дёрнулся. Когда он понял в чём дело, то горько простонал: "Эх, несчастный я".
  Поглядев по сторонам, и, увидев свой кинжал в руках старшего из солдат, Дебола сразу закрыл глаза...
  Из раны шеи сочилась кровь, стекая, как тёплый родник вниз и на вороте белого бешмета оставляла след, но, добравшись до красного моря черкески, пропадала там. Дебола понемногу стал уразумевать, что с ним случилось. Он тяжело застонал, и крупные, горькие слёзы покатились по его щекам.
  Старший над солдатами глядел на Дебола издевательским взглядом, покручивал усы и был так доволен собой, как будто он, подобно Наполеону, покорил Европу. Через какое-то время прошла радость победы, и он приказал солдатам:
  - Ведите собаку!
  Солдаты подняли Дебола на ноги и погнали впереди себя. Когда проходили мимо станции, Дебола увидел своих товарищей, которые стояли в стройных рядах. Он хотел заговорить с ними, но солдаты толкнули его, не дав раскрыть рта.
  Призванные уставились на Дебола, но старший прикрикнул на них, и они отворотили свои лица.
  Будзи покраснел от злости, но, не сказав ни слова, повернул голову в сторону и, словно слушая говорящего с ними, стоял спокойно. В сердце у него кипела жгучая злость, однако сделать или сказать что-либо он не мог. Возможно заговорил бы, но помнил, каким образом попал в армию и поэтому остерегался, держа язык за зубами, хотя сердце горело синим пламенем.
  - Смирно! - скомандовал начальник, и молодёжь, выпрямляясь, зашевелилась в рядах.
  - Как ты стоишь? Втяни живот! Что ты его выпустил наружу? Выше грудь! - выговаривал начальник кому-то, когда с края оглядел ряды.
  Новобранцы снова зашевелились, и каждый старался втянуть живот внутрь, а грудь поднять выше.
  После долгих придирок, начальник построил их по четыре и повёл за собой. Покинув железнодорожную станцию и выйдя на улицу, он остановил новобранцев и громко спросил:
  - Какую песню хорошо знаете?
  - Про Хазби... Про Хазби...
  - Про Кудайната из Ларса... Про Кудайната...
  - Про Тотраза... Тотраз...
  Со всех сторон молодые голоса выкрикивали разные названия песен. К концу чаще слышалось:
  - Про Хазби споём... Хазби...
  - Ладно, даже если не очень хорошо знаете песню о Хазби, то всё равно спойте её.
  Затем он скомандовал:
  - Тихо! Вперёд марш!
  Призывники зашагали, и начальник снова скомандовал:
  - Запевай!
  Несколько голосов тут же затянули песню о Хазби.
  "Эй, э-й-ей, Хазби.
  Вон у слияния двух рек
  Сюда к нам движутся враги..."
  По шоссейной дороге осетинские чувяки издавали такой шум, словно какие-то огромные птицы били крыльями об асфальт дороги.
  Когда голоса стали стройнее, тогда песня начала лететь так далеко, что люди на улицах превратились в зрителей. Из окон, из дверей, из-за углов улиц люди слушали и смотрели с большим удивлением на поющую молодёжь. Такую красивую, сельскую песню им никогда не доводилось слышать в городе. Новобранцы сразу приободрились, видя, как много людей внимательно слушали их и поэтому не жалели своих голосов, от чего песня звучала ещё красивее.
  Большинство молодёжи впервые оказалось во Владикавказе, и сельские парни сами тоже не сводили глаз с улиц, домов, дорог, людей: всё для них было удивительным, очень удивительным. Больше других удивлялись ребята из Овражного, ведь им редко приходилось отлучаться из села, да и не за чем; Дзека привозил в селение все необходимые товары.
  Поднялись по улице, перешли через мост. В конце города у длинного дома их остановил начальник и сказал:
  - Будете находиться в этих казармах.
  Затем завёл их внутрь и там каждому показали его место. Осмотрев казарму, новобранцы из Овражного вспомнили своё село и говорили друг другу:
  - Если бы этот дом находился в нашем селении, то мы бы в нём вместились все вместе с птицей и скотиной...
  В казарме усталые люди пришли в себя. Они смотрели на красивый лес в широкой степи и осетинских путников, но это им уже не казалось чем-то удивительным. В казарме каждый уже знал где его кровать. Новобранцы оглядели все углы, и в короткий срок освоились в казарме. Под каждой кроватью виднелись сельские вещи: сумки и тряпьё. В час отдыха все улеглись на кроватях и тихо разговаривали.
  Они сидели и лежали группами. Было видно, что кровати подбирались по сёлам. Молодёжь Овражного расположилась в дальнем углу, но её разговоры не были похожи на разговоры остальной молодёжи. Они сидели плотной группой и понуро вспоминали о происшествии, в которое попали Быдзеу и Дебола. Разговор не разносился далеко, ребята больше делали знаки руками и глазами; кто что хотел сказать, тот говорил тихо и спокойно, вполголоса. Не верилось им, что всё хорошо закончится у Быдзеу и Дебола; эта мысль съедала их сердца горячей досадой. Не верилось им, хотя те ни в чём не были виноваты, и их арестовали ни за что. Сама молодёжь Овражного тоже не чувствовала себя в безопасности. Из сердца не выходила правота и наказание Быдзеу и Дебола.
  Иногда из сердца уходило происшествие с Дебола, и тогда их разговор поворачивал во все стороны и впопыхах переходил от одной темы к другой. С особым вниманием ребята рассматривали углы казармы, указывая руками на разные вещи и устройство помещения. Вонзая в углы казармы свои острые взоры, у них в головах возникали тайные мысли: "В этом помещении может уместиться всё Овражное". Снова бросали они свои взгляды по углам.
  Ислам и Будзи тоже сидели, но в отличие от всех, им было не до изумлений, они не ведали сна уже три ночи, и находились в дремотном состоянии. К тому же оба не были уверены в том, что избавились от царских ищеек. Поэтому сидели и молчали, но старались слушать и глядеть по сторонам.
  Пока молодёжь отдыхала, начальники суетились изо всех сил, торопливо летая, как мухи, с места на место, по всем углам и двору казармы. Что-то носили, что-то с усердием искали, что-то готовили, как приветливые хозяева, отдыхающей молодёжи...
  Когда солнце отдалилось от середины неба, тогда молодёжь начала понемногу успокаиваться. Не слышно стало со всех углов казармы ровного жужжания пчёл. Сидели ещё некоторые на кроватях, но их разговор не был слышен никому; бросалось в глаза, как они говорили что-то друг другу на ухо, не издавая шума. Большинство новобранцев спали сном нартовских уаигов. Их груди то поднимались вверх, то опускались вниз. У некоторых губы как-то странно шевелились, и когда они дышали, тогда раздавался храп. Кто-то так свистел носом, что казалось будто вокруг казармы выстроилась полиция. Уснули молодые люди: кто на боку, кто на спине, у кого одна нога задралась кверху, у кого кончик уса во рту, но всё равно спали, очень сладко спали...
  
  Глава вторая
  То наверх, то вниз, то поперёк, то налево солдаты водили по улицам Дебола и, наконец, завели в одно помещение, где караульный солдат закрыл за ним тёмную тюремную дверь. Когда лязг ключа в замке достиг ушей Дебола, он кинулся к двери, но она была уже заперта, а шаги часового слышались всё тише и тише по мере отдаления его от двери.
  В тёмной комнате с каменными стенами ничего не было видно, и Дебола с кряхтеньем и стоном закатился в один угол. Он опустил голову на пол, и слёзы начали обильно литься по его щекам. Дебола понемногу стал вспоминать о своих злоключениях, и от злости принялся кусать зубами ладони: "Эх, завидую тем, у кого есть время".
  На опухшей шее кровь затвердела, но всё равно мало-помалу текла, не прекращаясь. Живот, грудь, спина, колени, да и где только не почернело тело? Когда внезапно живот пронизывала боль, тогда он уже не мог сдержать стона:
  - Ой-ой, несчастный я!
  Эти слова произносились так громко и путано, что кто бы захотел, ничего не смог бы разобрать в кряхтеньях и стонах горемыки.
  Заслыша стоны, караульный тут же начинал стучать в дверь тяжёлым солдатским сапогом:
  - Замолчать, тебе говорят!
  Но страдалец не обращал внимания на окрики солдата. Ему было не до этого, его не трогали слова караульного.
  Раны остывали и болели всё сильней. Дебола не умолкал от навалившегося на него несчастья, дрожа и вздрагивая на своём месте...
  Вдруг что-то стало шевелиться в тёмной комнате в одном из её углов. Шевелилось тихо, время от времени, затем затихало. Дебола уловил это, но если бы человеку выколоть глаза, всё равно он ничего бы не увидел в тёмной тюремной комнате. Бедняга уже не верил, вправду ли он слышал возню. Ему казалось, что слышал бред, что потерял рассудок, однако, время от времени шум доходил до его ушей. Слышалась возня, но он не решался вымолвить даже слова, сердце приходило в смятение, и тогда Дебола начинал стонать и охать:
  - Ох, несчастный я, что со мной случилось, что!
  Караульный снова стучал в дверь, грозил, но Дебола на это не обращал внимания.
  Когда боль колола живот, тогда Дебола начинал безжалостно кусать зубами губы; потом ладони своих рук, и его лицо кровь окрашивала в красный цвет.
  Возня слышалась всё ближе и ближе. Дебола стал метаться в разные стороны; ему казалось, что голова уже не его, что он сошёл с ума, а как иначе, ведь здесь не было ни одной живой души, а, значит, и некому шевелиться. Сердце стучало так, словно хотело вырваться из груди, глаза стали ползти вперёд. Мучениям Дебола, казалось, не было конца.
  Через какое-то время шуршание приблизилось совсем близко, и вот-вот рядом с Дебола должен был раздаться шум шороха. Дебола пытался подползти к углу, голова билась о стену, он уже верил, что сошёл с ума...
  Возня приблизилась сбоку и затихла возле другой стены; не было слышно даже шороха.
  Дебола дёрнулся и ударился головой о стену. Его стоны опять разнеслись по всем углам тюрьмы:
  - Ой-ой, несчастный я!
  Стоны горемыки прекратились не скоро.
  Дебола устал и когда уже не мог шевелиться и метаться в разные стороны, то успокоился и стал засыпать. Что-то прикоснулось к макушке головы несчастного. Дебола подскочил на месте и принялся тянуть руки по сторонам, но нигде ничего. Чуть позже что-то опять коснулось его тела, и шум раздался совсем рядом.
  Дебола даже не шевельнулся с места, усталая плоть несчастного ныла от невиданных напастей. Но всё равно мысли не выходили из головы, эта возня и прикосновения наполняли сердце страхом, но из-за изнурения и боли он не мог пошевелиться. Дебола сказал сам себе:
  - Ладно, будь что будет, я всего лишь умру!
  Он совсем затих, словно у него ничего не болело и ничего ему не мешало, и стал ждать, что же будет дальше. Время проходило в ожидании, а шума возни не было слышно, да и никто не лез к нему. В конце, когда Дебола начал радоваться тому, что ум его вернулся на место, из темноты вдруг послышался испуганный голос, который осторожно спросил:
  - Ты осетин?
  Дебола какое-то время не отвечал, потом обрадовался и ответил:
  - Осетин-то я осетин, но что мне делать?
  Голос у Дебола был таким осипшим и усталым, словно он целую неделю провёл на пиру, распевая песни и веселясь. Можно было подумать, что он оказался в тюрьме из-за сильного опьянения, но это предположение опровергалось стонами во время разговора.
  - Если ты осетин, то что с тобой, почему стонешь?
  Дебола теперь поверил, что действительно слышит осетинскую речь. На сердце стало чуть веселей, и он сказал в ответ:
  - Подойди поближе.
  Тот, кто говорил из угла, тут же оказался рядом с Дебола, и завёл с ним разговор. Дебола узнал Быдзеу и обрадовался:
  - О-о, Быдзеу, а ты как сюда попал, кто тебя привёл?
  - Я тоже здесь не по своей воле. Правильно говорят, что властный - сильный. Ты кто? Откуда меня знаешь?
  - Так ты меня уже не знаешь, Быдзеу, нет?
  - Честно говоря, я тебя не припоминаю.
  - Ты не помнишь Дебола?
  - Ты Дебола, Дебола! - воскликнул испуганный голос и спросил торопливо:
  - Что случилось, что с тобой?
  - Не видишь разве? Хотя как меня можно видеть, темно же, но ты меня не узнал, так что спрашиваешь. Избили, раздавили меня и силой бросили сюда. Проведи рукой по моему лицу, и тогда узнаешь про мои дела.
  Быдзеу стал искать в темноте лицо Дебола и когда нашёл, провёл ладонью по нему:
  - Ты где так сильно вспотел? Тебя, наверно, много гоняли туда-сюда?
  - Это не пот, Быдзеу, а красная кровь! Кровь гнева!
  - Это кровь?!
  - Кровь это, кровь. Кипящая кровь! - сказал Дебола и, тяжело застонав, опустил голову вниз.
  Быдзеу на какое-то время впал в удивление и не мог произнести ни слова, потом заговорил.
  - Как?! Ты ранен, в тебя стреляли, ты убегал? - забросал он вопросами Дебола.
  Тот глубоко вздохнул, и начал медленно говорить о том, что с ним произошло. Быдзеу слушал так усердно, что не было слышно его дыхания. У него в голове рождалось и пропадало множество мыслей, но сказать он ничего не мог: Дебола говорил много, и конец своего повествования закончил решительными словами:
  - Если ещё моя душа вырвется из этой тюрьмы, тогда что надо будет делать, я знаю хорошо. Ожесточённая, безжалостная борьба, другой дороги для себя я не выбираю...
  - Это как, разве можно, чтобы царь призывал людей, а солдаты их избивали? Это что такое? - возмущённо произнёс Быдзеу, высоко поднял брови и направил вопрошающий взгляд на Дебола. Тот простонал и вздохнул.
  - Эх, завидую тем, кто свободен, я знаю кто царь, кто пёс, кто осёл!.. Эх, несчастный я, вырваться бы на свет. Увидеть бы ещё Овражное.
  Слово за слово, и оба отошли от начала. Понемногу они стали забывать о своих горестях. У Дебола уже не болели раны, только иногда рана живота колола сердце, и он тогда начинал стонать.
  * * *
  Пока Царай и Будзи искали городские казармы, солнце стало заходить и своими последними лучами, как столбами, опёрлось на горы и в последний раз, подобно хорошему хозяину дома, внимательно смотрело на лицо земли, удостоверяясь в том, что всё на своём месте, что земля хорошо убрана.
  Как только они вошли в ворота казармы, то откуда-то послышались звуки свирели. Люди бежали во двор и встали на свои места, но свирель не умолкала:
  - Ду-ду-ду, у-ут-тут-тут-тут-тут!
  Слышались голоса командиров.
  - Все по местам, живо!
  - Что ты там ещё делаешь, иди быстрей!
  - Ты как одет?
  - Равняйтесь, справа налево!
  Когда все построились и выровнялись, тогда им начали раздавать маленькие медные котелки и деревянные ложки. После раздачи послышалась команда:
  - Смирно!
  Все резко застыли в ряду.
  - Шагом марш!
  Все, как один, подняли ноги и двинулись, слаженно опуская ноги на землю.
  - Левой! Левой! Левой!
  Так строем они отправились на ужин.
  Пока длился ужин, солнце унесло свои лучи с вершин гор, и темнота пугливо начала красться с гор к степям. Когда ужин закончился, их опять заставили построиться в ряд, и они вышли во двор казармы. Там прозвучала команда:
  - Стой!
  Все одновременно встали.
  - Разойдись!
  Каждый ушёл куда хотел. Когда же наступило время отдыха, то свирель своим дивным голосом позвала новобранцев ко сну. Все разделись и закутались в одеяла. Наступила первая ночь после первого дня.
   * * *
  В бане новобранцы прыгали с раскрасневшимися лицами в солдатской форме. Наверно, к ним тепло так глубоко никогда не проникало, и у некоторых лица блестели подобно краснобоким яблокам. У худощавых лица покраснели, но в отличие от других не разбухли, а блестели, словно смазанные жиром верёвки. Выходя из двери, они собирались во дворе бани. Сбиваясь в группы, говорили друг другу о дивной печи:
  - Вот это чудо! Плеснёшь в неё воды, и она начинает шипеть, а потом из неё обильно выходит пар.
  - Если туда, куда брызгают водой, бросить человека, то что будет? - спросил один и тут же над ним все в один голос стали весело смеяться. Сам парень тоже понял, что задал не очень умный вопрос, и поэтому решил оправдаться:
  - Я не про горячую сказал, а про холодную!
  Опять все рассмеялись над ним и спросили:
  - А кто должен быть холодным? Человек или печь?
  Парень заметил, что над ним начали подтрунивать и решил уйти в сторону, но его схватили за локоть:
  - Куда убегаешь, ответь нам.
  Вырвавшись, он ушёл к другой группе новобранцев, и стал слушать их разговоры, но уже помалкивал.
  Из молодёжи кто-то крикнул ему вслед:
  - Закинуть тебя в печь, тебе бы ничего не было. Только лишь сгорел бы дотла и больше ничего.
  Пока вели разговоры, тем временем новобранцы все вышли из бани и каждый искал своего товарища. Из-за того, что все были одеты в новую солдатскую форму, которая была одинаковой у всех, то приходилось громко звать друг друга, и затем выходцы из одних сёл собирались в группы во всех углах двора.
  Начальники в последний раз вышли к новобранцам и, оглядев их, скомандовали:
  - Становись!
  Каждый быстро побежал занимать своё место и вскоре все оказались в рядах.
  - Те, кто выше ростом, встаньте правее! - послышался властный голос командира.
  Новобранцы засуетились и, кто был выше ростом, шли направо, но когда сталкивались двое одинакового роста, то начинались раздоры:
  - Я выше тебя.
  - Ну уж нет, сам иди вниз.
   - Я не пойду, иди сам - ты ниже меня.
  Ссоры не прекращались, пока младшие командиры не ставили их по местам. Но тот, кого ставили внизу, недовольно пялился на другого. А этот другой задирал голову повыше, как будто отличился в большом деле.
  Тотчас же вспыхивала новая перебранка:
  - В сторону, мишень! Встань выше, а не то врежу тебе.
  - Ты кого назвал мишенью?
  - Встань ниже, гнилой пень!
  С такими пререканиями и толкотнёй ряды понемногу стали выравниваться. Наконец, все нашли свои места, ссоры прекратились, но тех, кто сверлил глазами других, было предостаточно.
  - Что, ещё не построились, ещё не закончили? - спросил их начальник.
  Некоторые хотели пожаловаться ему из-за своих мест, но тот не стал выслушивать их жалобы, и они замолчали. Все стояли на своих местах, и ряды колыхались, как в летний день пшеничная нива. Наконец, когда споры утихли, и каждый основательно закрепился на своём месте, тогда начальник оглядел ряды. Кого надо, тех подравнял, затем громко скомандовал:
  - Смирно! Равнение направо!
  Новобранцы подняли высоко грудь, и устремили глаз направо.
  Снова раздалась команда:
  - По четыре становись!
  Молодёжь не знала, как правильно встать по четыре, но тут же в дело вмешались младшие командиры и уладили ситуацию. Стали ждать дальнейших приказаний. Командир привычно растворил рот:
  - Вперёд шагом марш!
  Учёба в этой специальной ходьбе возлагалась на него. Ему от их шага стало весело на сердце, и он спросил:
  - По-русски петь умеете?
  Несколько парней выкрикнули: - Жнаем!
  Все остальные промолчали. Когда командир услышал "жнаем", то приказал шедшим в середине четверым младшим командирам:
  - Запевай!
  Те в один голос тут же затянули песню:
  "Соловей, соловай пташечка,
  Конарейка жалоппо пойот..."
  Когда эти пели русскую песню, тогда новобранцы стали пробовать им подпевать, но песню они не знали, поэтому подпевали так, как подпевают песне о Хазби. Кто какую песню знал, ту и вторил разными голосами. Временами громче слышалось подтягивание из песни о Тотразе:
  "Эй, лалай, ребята..."
  Иногда на первое место выходило подпевание из песни о Хазби:
  "Гъе-гъе-гъе.
  Гъе-гъе-е, гъе-гъей-й..."
  Кто какую песню знал, той и подпевал, но все кричали так громко, что от русской песни слышалось только:
  ".................Соловей пташечка...
  .......................................................
  ......................................пойот......"
  Но даже то малое, что слышалось от русской песни, сразу подминала под себя осетинская "уарайда". Шум был слышен так далеко, что улицы заполнились людьми. Они с удивлением слушали это пение и от души хохотали. Дети издевательски подражали поющим, и то блеяли, то мычали в сторону шагающих солдат.
  Командиру, шедшему впереди, показалась дивной смешанная песня. Он забыл посмотреть как шагают солдаты, только шёл и слушал песню и больше ничего.
  Новобранцы, слушая каждую песню и всякие голоса, сбились с шага, и уже никто не знал куда ставить ногу. Наступали друг другу на пятки, и слышалась осетинская речь:
  - Эй, вол, куда рвёшься, почему не смотришь перед собой?
  Топот ног и песня смешались, и как кому идти уже не знал никто.
  От этого шума собаки взбесились так, что, громко лая, хотели разорвать свои цепи, куры с кудахтаньем бежали во дворы. На перекрёстке городовые возбуждённо засвистели, но когда увидели идущих солдат, то остались стоять на месте, подобно столбам... Дети не переставали издеваться над их пением и, шагая вслед за ними, кто свистел, кто звенел колокольчиком, кто, не жалея сил, бил палкой кусок доски.
  Когда командир пришёл в себя от слушания песни, то резко повернулся назад и приказал:
  - Отставить пение.
  Большинство перестало петь, но всё равно некоторые, крича "уарайда-уарайда", ставили ноги как попало. Вскоре все прекратили петь, и командир стал командовать сердитым голосом:
  - Раз... два, раз... два!
  Он бросил взгляд на ряды и направился к кому-то:
  - Как ты поднимаешь ногу? Не слышишь? Раз, два, левой, левой!
  Когда все начали шагать в ногу, то люди перестали уже с прежним любопытством смотреть на них, да и дети сзади стали петь.
  Свернув на противоположную улицу, новобранцы увидели казарму и принялись резвей поднимать ноги. Они быстро вошли во двор казармы, и старший стал командовать:
  - Раз... два, раз... два!
  Затем приказал:
  - Стой!
  Новобранцы, как вкопанные, застыли на своих местах. Командир встал напротив рядов и с раздражением спросил:
  - Вы где выросли?
  Он ещё не закончил, как кто-то ему ответил:
  - Кто где, кто где. Я сам из нижнего Барзджина.
  - Молчать! Будешь стоять под винтовкой четыре часа, - он умолк на какое-то время, пока не утихла злость, затем продолжил:
  - Вы выросли в лесу среди зверей или в сёлах среди людей? Петь не умеете, ходить не умеете, вам совсем не стыдно?
  Новобранцы притихли и тут впервые увидели себя в настоящем солдатском положении и условиях; некоторые опустили глаза и с грустью думали о дальнейшей жизни, о солдатской доле.
  Командир продолжил дальше:
  - После обеда пойдёте с младшими командирами-ефрейторами вон в поле и будете учить песни. До завтра разучите две-три песни, вот так. Сейчас разойдитесь и ждите обеда. Идите по своим местам и приберите свои вещи.
  Солдаты тут же разошлись. Каждый принялся укладывать свои вещи, потом в ожидании обеда стали собираться группами по разным углам.
  Царай и Будзи сидели напротив друг друга и вели разговор. Вокруг них постепенно начала собираться молодёжь. Парни из Овражного безбоязненно сидели возле них, а вот ребята из других сёл как-то смущённо смотрели издали на Царая. Разговор начался о делах Дебола и Быдзеу.
  Когда понемногу перешли к другим делам, и случай с Дебола отошёл в сторону, тогда Царай с улыбкой вспомнил:
  - Разве не удивительное дело произошло сегодня с нашей песней?
  - Что там удивительного, - сказал Будзи, - мы осетины и знаем свои осетинские песни, а они нас заставили петь по-русски и всё смешалось.
  Собравшиеся вокруг них молчали, но внимательно смотрели на говорящих и ничего не пропускали мимо ушей.
  Касбол и Ислам вместо разговоров улеглись на кроватях и отдыхали.
  - Делать нечего, - сказал Царай, - надо выучить русские песни, иначе дело хорошо не пойдёт.
  Собравшиеся ничего не говорили, но по их глазам было видно, что случай с Дебола они хорошо запомнили.
  Пока Царай разговаривал с молодёжью, меж тем новость шёпотом разошлась по всем углам казармы:
  - Во-он тот мужчина - Царай.
  - Какой Царай, что за Царай?
  - Абрек Сырхаев...
  - Это он?
  Постепенно все глаза из всех углов казармы устремились на Царая. Доносились обрывки разговоров:
  - Какой он плечистый мужчина!..
  - Посмотри на его лицо!..
  - Глаза - горящие угли...
  По мере продолжения разговора вокруг Царая собиралось всё больше и больше молодёжи. Задние тянули назад передних, говоря вполголоса:
  - Пусти меня, я его ещё не видел.
  - Подожди, дай мне ещё немного постоять.
  Некоторые встали на кровати и оттуда смотрели на Царая. Очень всем хотелось видеть его, а особенно послушать, что он говорит. Каждый желал сесть рядом с Цараем и поговорить с ним. Стоило Цараю что-то сказать и в казарме не было слышно даже шороха. Всем хотелось послушать Царая, но Царай много не говорил, он больше смотрел по сторонам, и разные мысли возникали у него в голове. Вспоминались прошедшие дни. Тряхнув головой, он сказал про себя:
  "Счастливы те, в чьих руках эта молодёжь".
  Он тут же устыдился от своих слов.
  "В чьих они руках? В чьих они руках? - два раза Царай задал себе этот вопрос, и опять окинул взглядом молодёжь. Хотелось ему что-то сказать, спросить:
  "Нравится вам солдатская жизнь?"
  Но подумав, он сдержался и ничего не сказал.
  Шум в казарме стал усиливаться. Царай испугался, что кто-нибудь из ребят из-за этого шума попадёт под арест и негромко им сказал:
  - Ребята, не шумите, иначе вас накажут, здесь начальников много.
  Шум прекратился, но каждый продолжал стоять на своём месте, и к ним обратился Будзи:
  - Разойдитесь по местам, а то если кто зайдёт, тогда наше дело будет плохо.
  Молодёжь неохотно расходилась по местам и всё равно оттуда глазела на Царая и Будзи. Шум стих окончательно.
  Пока Царай разговаривал с молодёжью Овражного, солнце тем временем стало клониться к горам. Ислам и Касбол уснули сладким сном, и их храп доносился до всех углов казармы. Царай повернулся в другую сторону, и всякие разговоры прекратились. Его жилистая шея и тонкий стан придавали ему вид богатыря. Молодёжь стала перешёптываться.
  - Такому человеку всё по плечу, - сказал худощавый парень, но ему кто-то возразил:
  - Только лишь жилистая шея и узкая талия ни о чём не говорят, внутри их должна быть ещё и сила, и мощь.
  Когда он это сказал, то вопросительно посмотрел по сторонам.
  - Только мощь и сила ничего не стоят, если у человека нет ума. Ум нужен, чтобы мощь и сила действовали плодотворно, - ответил худощавый второму.
  - Что вы говорите, что? Разве вы не слышали о его делах? Рост у него есть, сила есть и всё остальное. Царай не тот мужчина, которого вы можете поносить языком. Он обладает уверенностью, умом и силой, - закончил спор парень, который сидел дальше всех и говорил меньше всех.
  Глава третья
  Тихие разговоры, сладкие сны и дивные мечтания прервал со двора резкий звук свирели. Новобранцы засуетились, подобно пчёлам, выбегая с медными котелками во двор, и там становились в ряд. Слышался возвещающий голос командира:
  - На обед с котелками, живо!
  Когда все встали по местам (теперь уже каждый знал своё место), тогда ещё некоторые ряды немного подравняли и по десять человек стали отправлять в столовую. Каждая десятка занимала один четырёхугольный стол. Как только все столы оказались занятыми, то принялись за еду. Каждый получил свою порцию еды сам и поэтому никто не проявлял жадность; все ели неторопливо и аккуратно, пережёвывая старательно каждый кусок... Никуда никто не торопился, кроме еды в этот час других дел не было. Если бы не так, то почему все на окрик командира оглянулись с возбуждением.
  Тот неожиданно закричал:
  - Эй, который ты, почему твой головной убор у тебя на голове?
  В середине столовой один толстый парень встал из-за стола и начал просить прощения у него:
  - Прости меня, я забыл снять с головы, больше так не сделаю.
  - Встань и уходи, сюда больше не возвращайся, - приказал командир.
  - Про...
  - Молчать, - прервал его тот и у парня половина слова застряла в горле.
  Новобранец, опустив глаза вниз, вышел из столовой. Едва он перешагнул за порог, как командир приказал ему:
  - Вернись обратно!
  Парень повеселее посмотрел на начальника, прошёл мимо него и направился к своему месту, надеясь сесть и продолжить обедать. Но командир тут же затопал на него ногами:
  - Куда, кто тебе разрешил садиться?
  - Ты же сам сказал мне "вернись"?
  - Так ты считаешь, что между словами "вернись" и "садись" нет никакой разницы?
  Парень замер на месте, как вкопанный, не зная, что делать. Он не осмеливался идти ни вперёд, ни назад.
   - Что там встал, я же сказал тебе иди!
  У парня увлажнились глаза, но он ничего не сказал и снова отправился прочь из столовой. Когда новобранец дошёл до порога, то командир опять приказал:
  - Назад!
  Парень развернулся на месте и спокойно встал.
  - Я сказал "назад", почему не садишься на место?
  - Между словами "назад" и "сядь на место" есть разница.
  - Хорошо! Хорошо усвоил! Садись и поешь, но после обеда пойдёшь караулить вне очереди.
  Царай долго смотрел на этого парня, но сказать ничего не мог и умирал от злости. Он не съел и половину своего обеда, но досидел до конца и ждал своих товарищей. Когда поели и вернулись в казарму, то Царай сел на кровать и, опустив голову на руки, погрузился в раздумья. Перед глазами предстала его прежняя жизнь с самого начала, и он тяжел вздохнул. Внимательно разглядывая свою одежду, говорил про себя:
  "Если эта солдатская форма и не из железа, то всё равно она ничем не отличается от кандалов".
  В этот час Царай понял цену человеческой свободе. Ничего не казалось ему лучше её, и он мечтательно говорил: "О свобода, свобода, человеческая свобода!"
  Перед глазами вставали красивые деревья Балкада, кутаны балкарцев, его малыш... Он старался успокоить себя.
  "А что, я здесь ради свободы. Сюда потому и пришёл, чтобы получить свободу... Благодаря кандалам свобода, - подумал он и, взглянув на свою солдатскую форму, улыбнулся: "Ха-ха-ха, благодаря кандалам свобода! Как хорошо звучит!"
  Затем произнёс прямо:
  - Благодаря кандалам свобода! Ха-ха-ха!
  Царай сидел спокойно, не двигаясь, а мысли в голове копошились, как цыплята под наседкой, но брови и лицо оставались напряжёнными. Кто смотрел на него, тот бы не поверил, что Царай о чём-то думает, так тихо и спокойно он сидел.
  Напоследок перед глазами предстал его маленький сынишка, и он впал в состояние сомнения. Захотелось ему на своём чёрном коне погарцевать от души в поле, свободной бабочкой перелететь с места на место на покосах. Пока в его голове эти мысли сменяли друг друга, тем временем Будзи присел возле него и, толкнув локтём, спросил весело:
  - Эй, что скажешь, как жизнь? Видал!
  Царай тут же поднял голову, затем ответил Будзи:
  - Ну, что тебе сказать, увидим потом, подождать надо ещё.
  Будзи достал из кармана кусок хлеба и протянул Цараю:
  - Держи, видел я, что ты ничего не ел. Это ни к чему. Если ты не будешь есть каждый раз, когда начальство будет кого-то наказывать, тогда тебе плохо придётся.
  - Дело не в наказании, а в том, что у меня их еда вызвала тошноту.
  Он положил хлеб в карман и, поглядев по сторонам, сказал Будзи:
  - Хорошо, если бы нас никто не увидел, а то и мы получим нагоняй. Но страшно не наказание, страшно то, что человек может не сдержать себя перед ними, а это к хорошему не приведёт.
  - Ты прав, - кивнул головой Будзи.
  Царай опять погрузился в омут своих горьких дум и печально глядел вниз. Будзи понял его состояние и ничего ему не говорил, однако продолжал смотреть на него с удивлением.
  Те, кто ещё были снаружи, начали по одиночке и парами заходить в помещение казармы. Ребята из Овражного, входя, бросали хлеб в сумку Царая и смущённо поглядывали на него. Видимо, во время обеда они заметили, что он почти ничего не ел. Царай сам тоже пришёл в смущение, но ничего сказать не мог. Ему было приятно, что ребята так хорошо к нему относятся, и что он у них пользуется уважением. Когда один из парней опять бросил хлеб в его сумку, тогда Царай уже не сдержался:
  - Что случилось, скажите, пожалуйста, зачем столько хлеба, разве я обжора.
  - Ничего не случилось, просто хлеба много оказалось. Мы не считаем тебя обжорой.
  - Ладно, ладно, ничего, - сказал Царай и похлопал парня по плечу.
  - Царай, надо подумать, куда девать эти хлеба, - сказал Будзи другу на ухо.
  - Что-нибудь придумаем. Давай-ка мы их выбросим куда-нибудь.
  - Так дело в том, что некуда выбрасывать, если их обнаружат, тогда начнут искать нас.
  - Ты ведёшь разговоры робкого и напуганного человека. Неужели мы нигде не найдём укромного места, куда бы их можно было выбросить!
  - Найдём, почему не найдём, только надо хорошо поискать, чтобы они это место не отыскали. Наши начальники подобны свиньям, всё должны раскопать.
  - Если не искать, то и дом свой не найдёшь, это правда, - подтвердил его слова Царай.
  Тут ещё один парень принёс кусок хлеба, следом - другой. Царай опять не сдержался:
  - Так, так, ребята! Меня ваши куски хлеба не вернут из того света, но то, что вы цените своих товарищей, это очень хорошо.
  Сначала смутились оба, потом один из них сумел сказать:
  - Ты прав, Царай.
  Второй к тому времени нашёл, что добавить к словам первого:
  - Я хочу сказать, что жалко Дебола и Быдзеу, но мы ничем не можем им помочь.
  После этих слов парни повернулись и направились к своим кроватям.
  Сумка наполнилась хлебом так, что даже два куска из неё выпали на пол. Будзи уставился на сумку и, смеясь, сказал Цараю:
  - Я же говорил, что этот хлеб принесёт нам неприятности!
  - Что случилось, кто-нибудь идёт? - торопливо спросил его Царай.
  - Идти никто не идёт, но посмотри на землю, куски уже не вмещаются в сумке и падают на пол. Если начальство это увидит, то дело будет плохо.
  - Вместо разговоров встань и вынеси их в своём кармане наружу, отдай их лошадям или собакам, или ещё кому-нибудь, лишь бы они нигде не обнаружились.
  Будзи встал и, положив куски хлеба в карман, отправился наружу. Он долго смотрел по сторонам, но не увидел ни собаки, ни коня и, не зная, что делать, бросил куски в туалет. Причём, бросил в одну сторону и их не только найти, а даже увидеть было нельзя. Когда Будзи вернулся в казарму, Царай его сразу спросил:
  - Куда ты их дел?
  - Спрятал в надёжном месте, где и найти невозможно; я их выбросил в туалет.
  - Разве там найти невозможно? Завтра их увидят.
  - Нет, никто не увидит, я их бросил в сторону.
  После этих слов Царай тоже наполнил карман кусками хлеба и вышел во двор...
  Воздух внезапно рассекли звуки свирели... Тут же раздался голос:
  - Наружу, все наружу!
  Новобранцы высыпали во двор. Их поставили по десять человек и каждой десятке дали одного старшего. После этого всех повели в поле разучивать песни.
  Добравшись до места, десятки разошлись по сторонам и занялись разучиванием песен. Ефрейтор начинал петь, и его пение напоминало собачий вой. Затем за ним начинали выть солдаты. Хотя они очень старались, но не могли справиться с песней, и старший стал злиться. Десятки находились далеко друг от друга и слышали только вой ефрейтора. Когда он злился, то начинал ругаться по-русски, а новобранцы тихо и спокойно взирали на него, как взирали бы на волка, который ясным днём шёл бы посреди села. Всё ж, если бы волк проходил мимо них, они бы зашевелились, а на ефрейтора не обращали внимания потому, что ничего не понимали в его песнях.
  Царай, Будзи и Касбол втроём попали в одну десятку. Их десятка пробовала петь, однако, из этого ничего не получалось. Когда после долгих стараний разучить песню не удалось, тогда Касбол на ломаном русском языке, жестикулируя руками, попытался объяснить свою мысль:
  - Мне ист жнай, адна песна.
  Ему было стыдно, что из их пения ничего не выходило.
  - Што ета за песнйа?
  - Ета када будет немного иврайт вас незайт.
  - Давай, давай пасмотрим, что за песня.
  Касбол, довольный собой, приложил руку ко лбу и стал припоминать слова песни. Эту песню часто пели в Сибири, и он старался воскресить её в своей памяти. Все, окружив его, ждали, но он стоял в раздумье, и тогда ефрейтор Кулаков спросил его:
  - Забыл, что ли?
  - Будит, будит, благород! - ответил Касбол и тут же его лицо озарило солнце радости. Он поднял руку и этим дал понять всем, кто находился рядом, что уже готов петь. Его рот потихоньку растворился и оттуда вылетело:
  - Сме-е-ел...
  Он поперхнулся и замолчал. Но Кулаков снова буркнул ему:
  - Что за чорт, если поёшь, то пой!
  - Ест у, ест у, благород! - вскрикнул Касбол и принялся петь:
  Смел товаричного-а-а
  Духом карпет барба
  Царста дагоу слабода
  Грудум положем себе...
  Произнеся последние слова, он тяжело вздохнул и вопросительным взглядом посмотрел на ефрейтора, а глаза его ясно говорили: "Ну как?"
  Кулаков спросил солдат, какая из песен им кажется легче для разучивания, и все в один голос ответили:
  - Касбола. Касбола песня!
  - Ну, тогда будем учить её, только хорошо слушайте.
  Ефрейтор посмотрел на Касбола, давая ему понять, чтобы он опять спел свою песню. Касбол важно задрал голову и спросил прямо ефрейтора:
  - Как наш песна?
  - Ничего, давай петь!
  Касбол, растянув свои челюсти в разные стороны, запел изо всех сил. Из-за того, что его песню взяли, он так радовался, что не жалел горла. Его пение доносилось к соседним десяткам, и их ефрейторы завидовали Кулакову, у которого была такая песня. Слышалось далеко:
  Смел товарчнога-а
  ..........репнет барба
  ..............слобода
  .............сабе.........
  Чем больше Касбол пел, тем труднее ему было произносить полностью слова, и он выговаривал только окончания слов, но поднимал их высоко, чтобы его голос был слышен другим десяткам.
  Кулаков построил свою десятку в два ряда и заставил ходить туда-сюда, исполняя песню. Ребята старались, но долгое время ничего не выходило из их усердия. Только в конце начали осваивать песню, однако слова им не давались. Не удавалось их запоминать при всём старании, да и не могли произносить эти слова, как Касбол, потому, что никто из них не жил среди русских, и никто не был сослан в Сибирь. Кулаков топал ногами, но из его желания ничего не выходило - песня хорошо не шла. Старались до самого вечера и кое-как с большим трудом освоили песню Касбола. Те десятки, что были вокруг, видимо, тоже разучили по одной песне, и стал доноситься их крик. Пели во время движения, шагая в ногу.
  Когда солдаты не справлялись с песней как надо, тогда ефрейтор давал время на отдых, чтобы каждый пел, что хотел. Многие желали затянуть песню о Хазби, но сдерживались, опасаясь наказания. Вспоминались Таймураз, Тотраз, Кудайнат или песня старика, но губы были плотно сжаты, нельзя было петь эти песни.
  Царай, хотя по-русски говорил плохо, всё-таки старался выучить песню Касбола. Усердствовал потому, что боялся, как бы между ним и начальником не произошёл какой-нибудь разговор. Он сидел отдельно ото всех и про себя учил песню Касбола. Если что-то забывал, тогда спрашивал его самого...
  Встали и начали снова петь и стало получаться лучше: ефрейтор был рад:
  - Маладцы, маладцы!
  Новобранцы и сами не скрывали радости, что у них дело ладилось и занимались ещё усерднее. Чем дальше, тем увереннее звучала песня, хотя солдаты слов её хорошо не знали. Ефрейтор от радости, наверно, немного вырос, хотя время расти у него уже прошло. На сердце Кулакова было весело, и он сказал:
  - Вы ещё раз сделайте перерыв, а я схожу к нашим соседям.
  Глава четвёртая
  Ефрейтор направился к соседней десятке солдат. Он был счастлив и говорил сам себе:
  - Какой я молодец!
  Кулаков шёл быстро. Ему хотелось поскорее похвалиться перед товарищами. Тотчас же добравшись к соседней десятке, он спросил ефрейтора:
  - Как дела? Не выучили ещё песню?
  - Чтоб покойник выполз из их дома. "Соловей, соловей" горланят, а больше ничего в песне не понимают, но всё равно ничего, пойдёт, - ему тоже хотелось похвастать, и он к своим словам добавил в конце:
  - Маршируют они очень искусно; смотри, сейчас я их заставлю идти.
  - Хорошо, я буду смотреть, а ты их веди шагать.
  Ефрейтор повернулся к солдатам и скомандовал:
  - Равняйсь, смирно!
  Новобранцы неподвижно застыли на своих местах, и стали ждать новых приказаний. Ефрейтор опять скомандовал:
  - Направо!
  Вся десятка резко повернулась направо.
  - Вперёд шагом марш!
  Все зашагали в ногу. Ефрейтор встал рядом с Кулаковым и оттуда давал команды солдатам, разговаривая с товарищем:
  - Видишь, как хорошо шагают?
  - Да, идут хорошо, но поют плохо, потом поверни их направо во время ходьбы, - сказал Кулаков. Ефрейтор не удержался и скомандовал:
  - Напра-во!
  Солдаты резко повернулись вдевятером направо, а вот десятый, который с трудом различал где лево, где право, повернулся налево и столкнулся с соседом. Тут же раздался голос ефрейтора:
  - Мать твою, как идёшь, куда идёшь?
  Ошибившийся постарался встать как надо, но ефрейтор подозвал его к себе:
  - Иди сюда, собачий сын, я с тобой поговорю!
  Парень нерешительно направился к ефрейтору. Между тем другие девять солдат стали отдаляться, и ефрейтор им крикнул:
  - Правой!.. правой!.. прямо!..
  Молодёжь продолжала шагать, а тот, кто повернул налево, предстал перед ефрейтором. Тот его спросил:
  - Сколько раз я тебе показывал, как надо поворачиваться?
  - Много раз.
  - Но всё-таки сколько?
  - Несколько раз, - парень забыл, сколько раз ефрейтор показывал ему и поэтому старался уйти от точного ответа.
  Ефрейтор твёрдым голосом спросил:
  - Сколько раз я тебе показывал, отвечай?
  Он посмотрел в сторону шагающих и, увидев, что они далеко уходят, крикнул:
  - Стой!
  Молодёжь остановилась.
  - Раз десять, - ответил провинившийся дрожащим голосом.
  - Десять раз?
  - Да!
  - Тогда смирно!
  Парень встал прямо, руки опустил по швам и смотрел на ефрейтора. Тот размахнулся правой рукой и влепил парню пощёчину. Парень покачнулся, и ефрейтор скомандовал ему:
  - Стой смирно на месте!
  Проштрафившийся встал на место. Ефрейтор размахнулся левой рукой и ударил его по щеке, а сам громко сказал:
  - Два!
  Когда парень от пощёчин отлетал в сторону, то ефрейтор снова ставил его на место и считал:
  - Один, два, три, четыре, пять!
  Несчастный упал на землю и попытался встать, но ефрейтор положил на него ногу и приказал:
  - Не вставать!
  Он стал бить ногой по спине лежащего и считать:
  - Шесть, семь, восемь, девять, десять!!! Теперь вставай!
  Парень, качаясь, поднялся на ноги, но упал назад...
  Оба ефрейтора занялись разговором, а в конце Кулаков стал бахвалиться:
  - Мои такую песню разучили, какую ни в одном полку не знают. При ходьбе она особенно хороша.
  - Интересно, что же это за песня, которую не знают в полку?
  - Есть такая песня, но я тебе не скажу, а то и ты её разучишь, - ответил Кулаков своему соседу ефрейтору. Тот стал настойчиво спрашивать:
  - Так, что это за песня?
  - Нет, как ты хочешь, так не будет, - уклонился от ответа Кулаков, довольный собой.
  - Ты говоришь о песнях, но на свете нет таких диких людей, как эти. Звери они, а не люди. Ходить не умеют, петь не умеют, что они вообще умеют - не понимаю.
  Кулаков засмеялся над словами соседа и, словно смотрел на него сверху вниз, бросил снисходительный взгляд в его сторону. Он приподнял высоко брови на некоторое время, постоял так, затем, вытянув указательный палец, начал:
  - Для всего есть лекарство, и необходимо только это лекарство. Не зная, какое нужно лекарство, ничего не сделаешь даже в самом простом деле. Всё можно сделать, я это говорю потому, что сам проверял. Попробуй и ты тоже найдёшь средство; только тогда твои десять научатся петь и шагать.
  - А ты какое средство нашёл?
  - То, что нашёл я, это моё, а ты ищи сам для себя, - сказал, улыбаясь, Кулаков. Сосед стал злиться, но чтобы оправдаться, сказал:
  - Военный устав не позволяет думать и искать. Там всё продумано и найдено, только нужно применять это обязательно в жизни.
  Произнесённые слова показались ему такими мудрыми, что он даже улыбнулся. Кулаков приподнял плечи, посмотрел в сторону своей десятки и сказал напоследок:
   - Ладно, посмотрим завтра, чья десятка будет лучшей. До встречи, мой сосед.
   - До свиданья, Кулаков. Увидим чья десятка окажется лучшей.
  Кулаков, улыбаясь, вернулся к своим солдатам и первое, что он им сказал, было:
  - Петь бо-оо-о!
  Он покатился со смеху, но видя, что никто не смеётся, тогда добавил:
  - Они шагают так, как ходит осёл тяжёлой рысью под многопудовой поклажей. Одним словом, лучше нас сегодня никто не научился. Ну, спойте ещё. Становитесь по местам!
  - Смирно! Напра-во!
  Новобранцы резко повернулись и, стоя ровными рядами, смотрели вперёд. Кулаков обошёл их со всех сторон и остался довольным собой. Потом он повернулся в сторону соседней десятки и засмеялся про себя.
  - Вперёд шагом марш!
  Новобранцы зашагали в ногу. Когда немного прошли, Кулакову захотелось послушать песню:
  - Запевай!
  Пока Кулаков вёл разговор с соседом ефрейтором, тем временем его солдаты разучили песню ещё лучше и у них получалось хорошо. Ефрейтор слушал песню, смотрел на ходьбу, потом, не удержавшись, крикнул от радости:
  - Маладцы, харашо!
  К тому времени из казармы донеслись звуки свирели, которые звали в казарму. Кулаков повернул солдат, остановил их и приказал всем десятерым:
  - Слышите, если кто-нибудь спросит, кто вас научил петь, то в один голос отвечайте: ефрейтор Кулаков! Вы меня поняли?
  Когда солдаты дружно ответили, тогда он их повёл за собой в казарму. Петь им больше не разрешил, боясь, что песню узнают другие. Шёл Кулаков со своей десяткой, и сердце у него от радости прыгало в груди. Он высоко поднимал ногу и резко опускал на землю, подобно возбуждённому барану. Голову задрал так высоко, что из ноздрей свистел ветер. Ему виделось, как офицер похвалит его:
  - Маладец!
  От этой радости ефрейтор уже ни о чём не думал...
  Когда десятки собрались у казармы, офицер остановил их во дворе и, построив в ряд, скомандовал:
  - Смирно!
  Он прошёл вдоль ряда вниз и на каждом солдате задерживал свой взгляд. Ему хотелось узнать: "Как их научили?" Этот вопрос с макушки его головы глядел внимательно на каждого солдата.
  Новобранцы стояли как положено: ни один из них не шевелился, и офицер был очень доволен собой. На сердце у него стало радостно, и он представил себе, как полковник его похвалит, как скажет ему: "Маладец!" Офицер думал о том, какой же ответ он даст полковнику, затем лицо его просветлело:
  - Рад стараться!
  Он в последний раз оглядел солдат, потом скомандовал:
  - Нале-во!
  Все резко повернулись, но опять один вместо налево повернулся направо.
  - Эй, иди сюда!
  Парень вышел из ряда и вытянулся перед офицером.
  - Ефрейтор Кулаков!
  - Я, ваше благородие! - взяв под козырёк, крикнул Кулаков. - Слушаю вас!
  Он стоял перед офицером, ожидая указаний. Офицер указал рукой на оплошавшего солдата и сказал:
  - Твои десять хорошо научились поворачиваться, возьми и научи этого тоже.
  Хотя у Кулакова никто из десяти не ошибся, всё равно он счёл за честь, что офицер дал ему такое поручение. Ефрейтор опять поднёс руку к виску и коротко ответил:
  - Слушаюсь, ваше благородие!
  Он повёл солдата за собой, и привёл его в дальний конец двора. А офицер продолжал командовать:
  - Смир-но! Напра-во! Нале-во!
  Молодёжь красиво исполняла команды, и под конец офицер похвалил их:
  - Маладцы!
  - Рады стараться, ваше благородие! - в один голос прокричали солдаты, но из-за того, что многие не могли произносить русские слова, получалось так: кто знал, тот говорил, а другие вторили:
  - Ау, ау, ау, ау!
  Но всё равно получилось хорошо, и офицер остался доволен. Он уже хотел отпустить солдат, но вспомнил про новую работу и сообщил:
  - Завтра утром вы все должны почистить пятизарядки так, чтобы они блестели.
  Было видно, что офицер говорит не совсем спокойным голосом, но что случилось, этого никто не понимал. Он в последний раз скомандовал:
  - Смирно! Разойдись!
  Новобранцы направились в казарму. Все ждали ужина.
  Со двора доносился непрестанно крик:
  - Нале-во! Напра-во! Кругом!
  Это Кулаков учил солдата, допустившего ошибку. Ефрейтору хотелось проявить себя перед офицером, и он старался с большим усердием. Кулаков восседал на чурке и оттуда подавал команды. Солдат устал и с трудом стоял на ногах, но всё равно выполнял команды.
  Через какое-то время офицер пришёл к Кулакову и стал командовать сам.
  - Нале-во! Только рысью!
  Солдат начал бежать, но офицеру это не понравилось, и он прикрикнул на него:
  - Не бегом, а рысью!
  Парень уже не знал, что ему делать, но тут к его счастью свирель возвестила о времени ужина. Офицер всё же скомандовал:
  - Стой!
  Солдат застыл на месте и стал ждать дальнейших приказаний.
  - Нале-во! Напра-во! Нале-во! Напра-во! - быстро начал командовать офицер, затем подозвал солдата:
  - Ко мне!
  Парень подошёл.
  - Если ещё раз ошибёшься, то буду учить тебя так каждый раз. Понял?
  - Я больше не ошибусь, - ответил солдат.
  Офицер, подобно сплетнику, сообщил ему:
  - Пойдёшь один раз вне очереди в караул. Теперь ступай.
  - Слушаюсь, ваше благородие! - приложив руку к виску, сказал солдат и ушёл.
  Новобранцы, заслышав зов свирели, высыпали во двор, дребезжа своими медными котелками. Каждый бежал на своё место. Окликивали друг друга. Раздался голос офицера:
  - Смирно!
  Все уже стояли на своих местах, и никто даже не пошевелился.
  - Справа налево! Раз, два! - послышалась снова команда.
  Когда закончили счёт, офицер построил их по двое и отправил ужинать.
  Во время движения несколько раз пробовали запеть какую-нибудь песню, но из этого ничего не выходило - петь ещё не умели. Кулакову хотелось, чтобы его десять солдат спели, но, подумав, он им приказал:
  - Никому из вас не петь!
  Кулаков с гордо поднятой головой шёл рядом со своей десяткой и с ухмылкой глядел на тех, кто не умел петь.
  Пока ужинали, тем временем зажглись лампочки, а на небе вместо нескольких бледных звёздочек сверкали тысячи и миллионы золотых, красивых звёзд.
  Месяц помирал от смеха, и свет своих глаз направил на Владикавказ, глядя прямо на главную улицу. Там в обе стороны прогуливались люди, обтираясь друг об друга...
  После ужина все явились в казарму, и каждый хотел снять с себя форму, но ждали звуков свирели, без этого ложиться спать не разрешалось. Царай расстегнул ремень, снял башмаки и уселся на кровати.
  Несколько начальников торопливо зашли в казарму, огляделись по сторонам, посмотрели на новобранцев и вернулись назад к себе. Тут же загудела свирель:
  - Дут-ду-ду-ду-ут! Та-та-та-та-та-та-а!
  Она сообщила всем, что пора спать. Солдаты стали раздеваться. В это время кто-то крикнул с дверей казармы:
  - Сырхаев Царай!
  - Я здесь! - был ответ.
  - Сюда!
  Царай снова надел башмаки и, подпоясавшись, вышел к зовущему...
  Солдаты быстро юркнули в постели и уснули, но молодёжи Овражного не спалось. Их сердца съедал один вопрос:
  - Зачем позвали Царая, когда он вернётся?
  После отбоя разговаривать было запрещено, и они не прибегали к помощи слов, но хорошо понимали друг друга.
  В полночь Будзи вышел во двор и увидел Царая, который стоял караульным у ворот. Протиснувшись боком, Будзи негромко спросил:
  - За что?
  - Из-за башмаков и ремня, - ответил вполголоса Царай и добавил:
  - Иди назад, а то нас заметят.
  Будзи резко повернулся и воротился в казарму. Он влез поглубже в свою постель и уснул в тот же час, больше не беспокоясь о Царае.
  Глава пятая
  Село Каражаевых как-то притихло, подобно зайцу, который от сильного страха присел на корточки под кустом. С полей войны приходили чередой вести одна тревожнее другой. К старшему селения и фамилии Челемету в его гостевую комнату приходили пожилые люди села и слушали вести с войны. Новости узнавали из писем, что присылали их молодые односельчане, находившиеся на фронте. Как и в другие дни, у Челемета сегодня тоже собрались люди. В руках Челемета была бумага, и он, поглядывая в неё, рассказывал новости:
  - Карабугаев Сосланбек получил чин полковника, нашего Дафая перевели в осетинский конный полк.
  - Это что за чин ему дали, он же молодой офицер? - спросил, не удержавшись, кто-то из стариков.
  - Про это здесь ничего не написано, но ты о нём не беспокойся, его очень любят начальники. Они даже не знают его настоящего имени Дафай и называют Данел. Он в почёте у начальства, и сам себя тоже не называет Дафаем, а Данелом, - такими словами Челемет хотел заполучить расположение отца Данела, но это не понравилось старику:
  - Челемет, ты старший и извини, но мне не нравится эта новость, связанная с именем Дафая. Нигде не записано в книгах нашей веры, чтобы кто-то из наших людей назвал себя Данелом. Его имя Дафай, какой он Данел?
  Челемет бросил на старика тяжёлый взгляд. Пригладив усы, он сказал лениво:
  - Это и повод для гнева, и не повод. А знаешь, почему? А потому, что если таки не положено согласно нашей вере, то всё-таки хорошо, что твоего сына любят начальники и поэтому не надо злиться. Когда кончится война, и он вернётся из армии домой, то мы опять будем звать его Дафаем.
  - Ты прости меня, Челемет, я не сто́ю того, чтобы из-за меня здесь вели разговор, но мне показалось удивительным дело с именем моего сына, и я поэтому обратился к тебе, - сказал смущённый старик и поглубже погрузился в стул.
  В это время дверь комнаты растворилась, и в помещение вошёл удивлённый сын Царая - Куцык. Он, сунув палец в рот, стоял у двери и, направив свои большие глаза на Челемета, смотрел на него исподлобья. Челемет, увидев мальчика, как-то сразу задрожал на месте, и потёр руки друг об друга. Наконец, не сдержавшись, он крикнул на Куцыка:
  - Иди отсюда!
  Куцык стал неторопливо уходить. Из глаз готовы были брызнуть слёзы, но взгляд мальчика был таким, словно он их сдерживал намеренно. Когда Куцык ушёл, Челемет возобновил разговор:
  - Хоть он ребёнок и ни в чём не виноват, но всё равно от его вида у меня болят глаза. Он является свидетельством позора нашей фамилии. Как увижу его, так вся злость вскипает во мне.
  - Пожалуйста, Челемет, одно дело.
  - Какое?
  - Мы недавно отправляли весточку Дафаю. Ничего не слышно оттуда?
  - Точных сведений об этом деле пока нет, но как я слышал, осетинскую бригаду отправили на фронт, и он тоже в этой бригаде. Дафай там что-нибудь предпримет.
  - Если он сейчас в наши руки не попадётся, тогда уже никогда, - вмешался в разговор сидевший в углу пожилой мужчина с рыжими усами.
  - Я не совсем понимаю о чём идёт речь? - спросил кривоногий Магомет, который слыл самым благородным из фамилии Каражаевых, но был обделён счастьем. Он, ещё будучи ребёнком, упал с лошади и сломал ногу. Перевязку хорошо и вовремя не сделали, и нога осталась кривой. И если теперь в селе кого-нибудь хотели подразнить, то без упоминания имени Магомета не обходилось: "Без золы", "кривоногий", "кишка гончей собаки", "длинный, как хворостина". Это всё были клички Магомета. Хотя он был небогат, но всё равно твёрдо придерживался принципов благородства. Магомет обходил дома своих фамильных братьев в своём селе и в других сёлах и так содержал себя и своего серого коня. Тот хорошо усвоил порядок обхода домов, и ему уже не нужна была уздечка. Конь сам направлялся в нужный дом и привозил Магомета прямо к порогу.
  Магомет когда-то был богат, но он своё богатство просеял через крупное сито жизни и у него ничего не осталось, кроме серого коня. Правда, в его кармане был привязанный к шнурку куском ремня складной нож и карты, - другого богатства нет уж у Магомета, но люди всё-таки все хорошие. Магомет среди благородных - самый благородный, а среди чёрных людей - самый чёрный. Одним словом, Магомет считался благородным человеком, который умеет жить. Все любили Магомета, однако ни благородные, ни чёрные денег ему в долг не давали, потому, что знали, кто он такой. Магомет являлся на все пиры и поминки. На собрания ходить не любил. Те сборища, где не было еды и питья, он обходил стороной на своём сером коне-иноходце, но на сегодняшнее собрание попал и ничего не понимал в обсуждаемых делах. Поэтому и спросил о чём идёт речь. Челемету не хотелось отвечать Магомету, и он сморщил лицо:
  - Кто является одним из нас, тот должен понимать наши дела.
  К тому же Челемет побаивался Магомета, ведь если тот узнает про дело, то может кому-нибудь рассказать. Магомету ответ Челемета показался оскорбительным, но он промолчал. Посидев ещё какое-то время, Магомет встал и попросил прощения:
  - Простите меня, но мне надо куда-то идти.
  - Пожалуйста, пожалуйста, - был общий ответ.
  Магомет встал и покинул собрание.
  Челемет продолжал дальше.
  - Если ещё и на поле боя наша молодёжь не уложит этого гяура, то мы будем опозорены и обесчещены.
  Отец Данела поднялся с места и проворчал:
   - Что это за Царай, скажите на милость, которого так трудно убрать? На поле боя кто-нибудь из нашей молодёжи почешет ему за ухом, и на этом дело закончится, что ещё здесь есть другое.
  Он сел на место и посмотрел по сторонам.
  Со всех углов в один голос сказали:
  - Так, так.
  - Дафай его уложит.
  Наконец, дела были обсуждены и собрание закончилось. Старики, опираясь на свои палки, отправились по домам. Челемет проводил их до крыльца, затем вернулся обратно в комнату. Не успел он ещё сесть на своё место, как со двора послышался суровый крик:
  - Вот гяур, посмотрите на него, меньше лба головы, а что вытворяет! Бей его палкой.
  Тем временем раздался детский плач. Челемет устремился наружу. Куцык неожиданно прыгнул через плетень в огород, потом ловко, как крыса, шмыгнул в дыру стены. Челемет крикнул с крыльца:
  - Что случилось?
  Кто-то ответил с улицы:
  - Маленький абрек побил детей и убежал во двор.
  - Ах, чтоб его холера забрала, как мы от него устали. Куда он делся?
  - Мимо тебя забежал в огород, но теперь его уже не найти.
  Шум ещё не утих, когда Мишура услышала эти слова, и через полуоткрытое окно смотрела наружу. Челемет ударил палкой по перилам крыльца:
  - Чтоб ему мои горести аукнулись! Пусть со мной не согласится великий бог, если мои старческие дни не отравлены.
  Челемет вернулся в свою комнату.
  Мишура закрыла окно и села на своё место. Взгляд упал на кровать, и ей вспомнилась та ночь, когда её похитили. Она спала тогда вот на этой самой кровати, а похитители влезли в это окно. Пока жила в лесу с Цараем, привыкла к той лесной жизни, но с того дня, когда она вернулась в село Каражаевых, в её сердце вступили в схватку две ядовитые змеи. Вокруг неё вились прежние де́вичьи занятия. У фамилии не было ни малейшего желания примириться. Никто не любил и Куцыка. Её желания никого не интересовали. Им казалось, что она согласна с их планами, но в сердце Мишуры было нечто другое. Она обожала своего сына, хотя Царая любила не очень, просто привыкла к нему, и его невзгоды задевали и её. Мишура долго не сводила взгляда с кровати, потом, под конец, слёзы потекли по её щекам, и она сказала:
  - В какой же проклятый день я родилась, под каким несчастным солнцем я живу. Чем такая жизнь, пусть уж лучше наступит конец всем моим бедам. Что моя жизнь? Что видела, лучше этого уже не увижу. Для своей фамилии я чужая. Вернётся Царай или нет - неизвестно. Мои подружки в разных городах живут в светлых, тёплых, уютных квартирах и наслаждаются жизнью... Куда? К Цараю или обратно к своей фамилии? К Цараю не пойду, он меня погубил. К фамилии уже не пристану. Жалко умирать напрасно...
  Занятая этими мыслями, Мишура вдруг заметила, что на дворе уже вечер, а Куцыка рядом нет. Она встала и зажгла лампу. Вышла во двор, поглядела по сторонам, но Куцыка нигде не было видно. От дневной ссоры мальчик испугался так, что не осмеливался выползти наружу через дыру в стене. Мишура зашла в огород и принялась искать его по углам, время от времени подавая голос:
  - Гуци, ты где? Не бойся... Выходи.
  Куцык, набравшись храбрости, вылез из дыры в стене под домом и ухватился за руку матери. Так они и вошли в комнату.
  Когда Мишура при свете лампы взглянула на сына, то сильно перепугалась: на лице мальчика затвердела кровь, и его сверкающие глаза испуганно глядели на кружочки крови.
  - Что с тобой случилось, Гуци?
  - Мурат ударил меня камнём по голове, и я тогда его поколотил хорошенько. Потом все за мной погнались и мне пришлось спрятаться.
  - Покажи, где у тебя рана на голове?
  - Здесь, - ответил мальчик и пальцами руки стал искать рану прямо надо лбом в волосах. Найдя мокрое место, он протянул к матери вымазанные в крови пальцы:
  - Вот.
  - Сядь вон там, моё солнышко, - показала Мишура на низенький стул. Сама торопливо вышла из комнаты и вернулась с тазиком с тёплой водой. Она остригла ножницами Куцыку все волосы вокруг раны, затем, омыв повреждённое место, сделала перевязку.
  Мальчик поужинал и сразу лёг на кровать. Уснул. Мишура присела рядом с ним и потихоньку плакала, потом тоже легла. Как только она опустилась на кровать, сон куда-то пропал, и всякие мысли стали приходить на память.
  Картины жизни перед глазами Мишуры сменяли друг друга. Вспомнилось то время, когда она была девушкой. Вспомнила тех, кого ей довелось любить, а затем тех, кто любил её. Весёлая, гордая, сытная жизнь сменилась лесной жизнью. Тут глаза её увлажнились. Мишура уткнулась лицом в подушку и горько заплакала. Каждая её слезинка пылала синим пламенем досады. Слёзы обжигали щёки. Иногда человек находится в таком душевном состоянии, что либо смеётся, либо плачет. Смех или плач тогда бывают нескончаемыми. Над чем человек смеётся или плачет, он и сам не понимает, а причина забывается. Точно в таком положении была и Мишура. Она плакала, исходила жгучими слезами, и про себя проклинала тот день, в котором явилась на свет.
  Куцык закашлял. Мишура тут же вспомнила про своё дитя. Встала. Накрыла одеялом Куцыка. Она стояла перед кроватью сына и глядела на его спящее лицо. Нагнувшись, Мишура поцеловала ребёнка в щёку. Вернулась в свою комнату. Легла. Тут же вспомнила, как вечером искала Куцыка. Припомнила слова своего отца Челемета, и у неё опять сжалось сердце. Она вновь поднялась с постели и, встав возле мальчика, начала говорить слова, которые шли изнутри и были изжарены на большом огне горечи:
  - О мой милый, о моё дитя, что мне сделать для тебя, ты никому не нужен. Тебя называют волчьим отродьем, моё сокровище. И мать, и отец, и всё село тебя не любят. Но ты же никому ничего плохого не сделал, почему тогда так? Спи, спи, мой маленький волчонок, может быстрее вырастешь, может скорее встанешь на ноги.
  Она закутала его одеялом, поцеловала в щёчку и вернулась в свою комнату. Мишура ещё долго ворочалась в кровати, но в конце концов уснула. Даже во сне она слышала, что ей говорила её мать:
  - Этого волчонка надо куда-то деть, моё солнце, и ищи своё счастье. Ты ещё не стара, об этом и говорить нечего, что ты не найдёшь себе хорошую жизнь. Сердце матери мягкое, уши матери слышат всё, когда речь идёт о её детях, и я тебе сообщаю о желании представителей нашей фамилии. Они хотят вот что. Волк с войны не вернётся. В чужом краю он, принесший тебе столько бед, найдёт свой конец. Ты его не жди, да и не стоит он этого. Больше я ничего тебе не говорю, но запомни, дитя моё: мать своей кровинушке плохого не пожелает. Я даю совет, в котором ты нуждаешься. Послушайся меня.
  Слова матери шли откуда-то к её сонным ушам, и ответ давало неустанно бьющееся сердце, а давало потому, что плотно сомкнутые губы не шевелились. Бывает так, что ответ дают губы, а сердце остаётся спокойным, но сердце Мишуры ломало стенки груди, и шум его можно было разобрать из слов:
  - Ты говоришь: "Мать своей кровинушке плохого не пожелает". Хорошо. Ты мне плохого не желаешь, потому что я твоё дитя. Ну, а я что должна делать? Тот, кого ты называешь волчонком, это моё дитя. Разве я могу пожелать своему детёнышу плохого. Разве это будет правильно? Как мне быть? Фамилия - против меня. Мать и отец - против меня. Сельчане - против меня. Против меня и маленького Куцыка. Трудно жить. Как быть дальше?
  Устав воевать с матерью, Мишура повернулась на другой бок. Спустя немного времени в памяти её всплыл голос отца. Он как будто стоял на крыльце и стучал палкой по перилам:
  - Когда же мы избавимся от свидетельства нашего позора, от нашего волчонка. Не выносит уже моя душа слышать упрёки фамилии! Хватит, хватит смотреть на свидетельство нашего позора.
  Мишура не раз и не два слышала прямо эти слова и вот теперь довелось услышать их даже во сне. Она повернулась на другой бок и сразу перед глазами возникли соседские женщины, которые переговаривались друг с другом через плетень:
  - Подождите, подождите, вот волчонок подрастёт, так он у вас даже ни одной курочки не оставит!
  - Ха-ха, правильно говоришь, Фатима. Пока он не больше дохлого лисёнка, а наших сельских детишек в покое не оставляет. Но что же будет, когда он подрастёт, чтоб ему это не удалось.
  - Что будет? От волка рождается волчонок, от оленя - оленёнок. Станет, как отец, паршивым волком, кем же ещё?..
  Перед глазами вставали недобрые взгляды, оскорбительные выходки соседских старух, и Мишура заплакала во сне. Уже потом ей показалось, как будто огромная ядовитая змея обвилась вокруг её шеи. Сдавила горло, и она стала тяжело дышать. Мишура откинула одеяло и спрыгнула с кровати, держась руками за горло. Проснувшись, она огляделась по сторонам. День цедил свой жидкий свет через щели окна в комнату Мишуры. Где-то ещё один ленивый петух хлопал крыльями, и сиплым голосом сообщал селению весть о том, что свет опять прокрадывается к склонам гор и к впадинам.
  Мишура больше не легла спать. Одевшись, она села на низенький стул возле Куцыка.
  Встав со стула, Мишура огляделась вокруг себя, затем наклонилась над Куцыком и обняла его. Мальчик проснулся и, часто моргая глазами, испуганно взглянул на мать. Лицо матери не было похожим на себя, оно как-то побледнело, и к тому же дрожали её ресницы. Глаза высохли и сверкали какими-то блестящими красками. Мать прижимала к груди ребёнка, но она его даже не видела, не видела его лица, хотя глядела на него. В груди у неё горело сердце матери, материнская любовь к своему ребёнку. Материнство победило на время кровь, фамилию, стыд и адат. Прижимая к груди мальчика своими дрожащими руками, она глядела осоловелыми глазами на лицо своего сыночка.
  Куцык, не привыкший к таким нежностям, не знал, что делать. Долгое время он оставался безмолвным и неподвижным, затем, раскинув руки, обнял голову матери. Куцык засмеялся - ему были приятны материнские ласки, но Мишура не смеялась, и мальчик снова погрустнел. У него отвисла нижняя губа. Он смотрел в глаза матери, потом заплакал крупными слезами. Обессиленная Мишура стояла молча и прижимала к бледной груди Куцыка.
  Она внезапно встала с места и начала бросать в середину комнаты свои вещи со всех углов. Мишура что-то задумала, и это было видно по её движениям. Когда она собрала вещи в одно место, то стала их складывать в сундучки.
  Куцык, завернувшись в одеяло, поднялся с постели. Он держал руку на ране головы и боязливым взглядом смотрел на мать.
  Кто-то постучал в дверь. Мишура открыла дверь. В комнату вошла мать Мишуры. Она, окинув взглядом вещи, села на стул и внимательно взглянула в лицо дочери. Та была бледна. Куцык опять зарылся в постель. Наконец, мать спросила:
  - Это что такое?
  Мишура, упав на колени перед матерью, положила голову в её объятья. Она горько расплакалась, слова застряли в горле. Крупные слёзы падали на платье матери. Мать как-то невольно, сама не понимая зачем, стала гладить рукой волосы дочери:
  - Не плачь, моё солнце. Несчастья случаются со многими, ты не исключение. Чем плакать, лучше найти какое-то средство. Ты ещё не такая старая. Твоё счастье в твоих руках, не плачь, дитя моё.
  Ласка матери дошла до Мишуры, и печаль её смягчилась. Дышать стало полегче, и она сказала плачущим голосом:
  - Ухожу я, мама, ухожу. Я уже не могу. Тоска терзает мне грудь. Для вас всех я обуза. Уже несколько лет вы причитаете, причитаете без покойника. О мать, знаю, что вам всем трудно, но у меня нет возможности шевельнуться, что мне делать?
  - Куда ты идёшь, опора моего сердца?
  - В город к нашим фамильным родственникам. Может там мне будет легче.
  - Иди, иди, моё солнце, я ничего не скажу против, но волчонка не привози назад в наш дом. Подумай о своём счастье. Твоё счастье в твоих руках и не упусти его. Мы с отцом уже состарились, а когда-то носили тебя на руках. Не оскверняй нам наши старческие дни. Избавь нас от колючки в глазу всей фамилии.
  Мишура молчала некоторое время. Ехать в город ей захотелось не от хорошей жизни, а от жалости к Куцыку, но то, что сказала мать, это было убийственной новостью. Родная мать её отправляла на похороны Куцыка, живого Куцыка. Мишура вспомнила, как у суки лишнего щенка выбрасывали за селом в бурьян, и у неё опять обильно потекли слёзы.
  - Больше не вернётся Куцык в этот дом...
  - Да, да, моё солнце, фамилия от нас тоже этого требует. Если тебе самой это сделать тяжело, то мы наймём кого-нибудь. Убрать его не так трудно. Трудно будет устранить серого волка, но им уже занялись...
  Мишура кинулась к Куцыку и, обняв его, запричитала:
  - О мой единственный, о мой луч солнца, что же тебе желают, что. Среди нашей огромной фамилии настал твой последний день.
  Старуха осмелела и стала говорить более прямо:
  - Ты думаешь паршивый волк в лучшем положении?
  - А с ним что, где он? - спросила Мишура.
  - Где он, этого ни я, ни ты не знаем, моё солнце, но знает молодёжь нашей фамилии. Где будет, это для тебя не секрет. Когда он тебя украл, то в ту ночь наша молодёжь здесь во дворе поклялась рассчитаться с ним.
  Мишура слишком поспешно задала свой вопрос и, подумав об этом, устыдилась, став слушать мать внимательно. Та продолжала:
  - Недавно от него пришло письмо на твоё имя, но наши мужчины сочли недостойным вручить тебе это мерзкое послание. Они сами прочитали его. Узнали где он находится и сообщили кому надо. Наверное, его уже нет в живых.
  - Нет... - только смогла вымолвить Мишура и выскочила из комнаты.
  Старуха враждебно взглянула на Куцыка, затем неторопливо поднялась и вышла вслед за дочерью.
  Мишура стояла на крыльце, облокотившись на перило, и смотрела куда-то вдаль. Её сердце блуждало вслед за Цараем. Видимо, он никогда не был к ней так близок, как в этот час. Мишура бы не поверила, если бы ей кто-нибудь когда-нибудь бы сказал, что она так сильно любит Царая. Тяжело было услышать такую весть о нём, но она твёрдо стояла на ногах, держась за перило.
  - Если ты, моё солнце, решила убрать этого волчонка, тогда езжай в город. Может быть тебе там будет немного легче. Я скажу твоему отцу, и он приготовит для тебя телегу, - сказала мать и прошмыгнула мимо Мишуры в другую комнату.
  Мишура вернулась к себе. Куцык одевался. Его лицо в отличие от других дней, сегодня было похоже на лицо старика, к тому же его движения, его прикосновения были не прерывистыми, а тяжёлыми и умелыми. Одевшись, мальчик спокойно сел на табурет и уставился двумя глазами на мать. На Мишуру его глазами глядел Царай, и она тоже уставилась на него.
  - Иди ко мне, мой милый, - сказала Мишура Куцыку, и бедный мальчик бросился к матери. Мишура заключила сына в свои тёплые объятия и стала качать его на своих коленях. Куцык впервые находился в таком тёплом раю, и от такого внимания даже закрыл глаза. Когда его сердечко успокоилось, то он не удержался и спросил мать:
  - Что это?
  Он рукой показал на вещи.
  - Мы уходим, мой милый, уходим, - она прижала его голову к своей груди. - Твой отец покинул нас, и здесь нам нет места.
  Куцык ничего не сказал, словно ему всё стало понятно, но прижался к матери.
  Мать Мишуры резво вышла из комнаты Челемета и направилась во двор. Она на ходу говорила себе:
  "Чем быстрее дочь уберётся, тем лучше... Как хорошо, что мы избавляемся от доказательства нашего позора... Быстрее, быстрее, а то если солнце высоко поднимется, тогда будет поздно".
  С этими словами старуха пересекла двор и заглянула в домик, где жил холоп. Дверь была закрыта, и она направилась к хлеву. Наконец, откуда-то послышался её старый торопливый голос:
  - Быстро к нашему старику!
  - Куда?
   - В его комнату.
  - Сейчас.
  - Быстрей, быстрей!
  - Хорошо.
  - Ехать надо, понял? - сказала старуха и, резко повернувшись, шмыгнула в кухню.
  Холоп, покачиваясь, вошёл в комнату к Челемету и встал перед ним:
  - Звал меня?
  - Приготовь фаэтон и лошадей, тебе надо ехать в город.
  - Сейчас всё будет готово, - ответил холоп. Он уже собрался уходить, но Челемет снова обратился к нему:
  - Когда будешь готов, зайди ко мне сюда.
  - Хорошо, - ответил холоп и пошёл запрягать.
  Старуха что-то делала на кухне, затем со свёртком в руке вошла в комнату Мишуры.
  - Да буду я твоей жертвой, это тебе в дорогу. Только ты очень не задерживайся. Сделаешь своё дело и сразу возвращайся. В городе много соблазнов, и ты понапрасну не задерживайся. Быстро сделай своё дело и сразу возвращайся. Вот тебе деньги на дорогу. Я взяла их у твоего отца, моя милая. Поторопись. Уже пора ехать.
  Мишура хотела что-то сказать, но мать уже отвернулась от неё и направилась в комнату Челемета.
  Кони меж тем были готовы, и фаэтон в ожидании встал посреди двора. Старуха быстро вошла к Челемету.
  - Ну, уже пора отправляться, - она взяла под мышку один сундучок и ушла. Мишура тоже взяла что-то из своих вещей и понесла к фаэтону.
  Когда все баулы были уложены, тогда холоп зашёл к Челемету и хотел ему что-то сказать, но старик его опередил:
  - Слышишь, вот эту бумагу отдай Майраму и скажи ему: необходимо убрать, его нужно убрать поскорее.
  - Хорошо.
  - Теперь езжай. До свидания. Пора.
  Холоп занял своё место на фаэтоне. Он запрятал глубоко за пазуху бумагу Челемета и был готов к отъезду. Мать обняла Мишуру, затем взяла её руку:
  - До свидания, моё солнце.
  Челемет, держа палку в руке, смотрел с крыльца. Когда фаэтон тронулся, он произнёс:
  - Пусть бог даст вам хорошую дорогу.
  Куцык из-за ворот успел бросить один взгляд назад.
  Глава шестая
  ...Мы из Ларса, из Ларса, Кудайнат.
   Эй уарайда, уарай-да райда, эй!
  
  - Подожди-ка, Касбол, послушаем. Интересно, что поют наши друзья? Кто знает, может в голову певца немецкий солдат из ствола своей винтовки пустил пулю. А ты поёшь песню о Кудайнате. Слышишь шум? Это неспроста! Наверное, утром что-то будет. Не случайно опять на том берегу играют отблески света в воде, - сказал Будзи Касболу и высунул голову из окна.
  - Эх, будь, что будет. Не надо грустить всё равно. Нужно помнить об отваге наших отцов, Будзи. Я когда пою, то ты, наверно, думаешь, что в это время мне весело. Нет, я не бываю весёлым, но как тебе объяснить. Просто мне бывает приятно петь.
  - Кто поёт, Касбол, тот бывает весел, как же иначе. Кому хочется петь? Тому, кого сердце несёт. Для песни нужен весёлый человек.
  - Нет, Будзи, ты не прав. Вот подумай, разве песня о Хазби весёлая, или песня о Кудайнате весёлая? В конце концов причитание тоже песня, но подумай, насколько весёлым бывает причитание? Не знаю. Мне от этих песен плакать хочется. Пусть у тех, кто отнял у меня скрипку, огонь погаснет в очагах из-за моего несчастья.
  - Не забыл свою скрипку? Ты ещё зол на них?
  - Никогда не забуду свою скрипку. Я сам её смастерил. С одной стороны ты прав. Песня про Цола весёлая.
  - Да оставь, пожалуйста, забудь мои слова. Я их просто так сказал.
  - Нет, нельзя забывать твои слова. Как только доживу до мирного времени, так снова смастерю себе скрипку. Даже если я буду последним бедняком, всё равно не премину ходить с нею от села к селу и играть на ней.
  Царай стоял на самом верху окопа и смотрел в сторону врага. Отовсюду блестел свет разных оттенков. Шёл какой-то шум. Враг был очень возбуждён этой ночью.
  Весь прошедший день с обеих сторон велась интенсивная перестрелка. Теперь свечерело, и тёмное одеяло укрыло от глаз деяния дня. Поле боя затихло. Два врага тоже отдыхали. Отдыхали только для того, чтобы завтра с утра начать снова. В окопах солдаты ели сухой хлеб, курили махорку и разговаривали. Будзи и Касбол говорили о песнях. Касбол очень любил петь, и он был на стороне песен. Будзи же над ним подтрунивал. Они спорили, но вполголоса. В других местах, в других окопах, где-то Иван и Пётр говорили о своих жёнах, о своих семьях. Вспоминали свои дома, или делили махорку. Были, наверно, и такие, кто несколько лет уже жил на поле боя и считал этот вечер тихим - те спали спокойно.
  Лёгкий ветер колыхал подол ватника Царая. Он, приложив ладонь ко лбу, внимательно оглядывал, подобно горному орлу, поле боя. Вид у него был таким, словно хотел запомнить, как в лесу Балкада, все тропинки. Днём такая возможность не выпадала, потому, что пули, точно мухи, постоянно жужжали над головой.
  Хотя эта ночь была не очень лунной, но всё равно что-то разглядеть Царай мог. Он озирал поле боя зорким взором, как орёл, выискивающий добычу в горах.
  - Оставь, пожалуйста, посмотрим, какой из тебя выйдет певец.
  - Не говори так, Будзи. Кто знает, может этой ночью я погибну, но песню не называй обычной. Петь хорошо. И весёлую и грустную. Хорошо петь. Поэтому играет музыка, когда идут в бой. Хорошо...
  - Будзи, Касбол, посмотрите-ка, вон какое диво! - сказал Царай.
  - Где что? Где? - тут же выбрались из окопа Будзи и Касбол. Они направили взоры на небосвод. Со стороны врага что-то высоко поднялось к небу, затем один большой светлый глаз стал смотреть на поле боя. Этот свет погас, но сверкнул другой свет с другого места и старательно высматривал что-то на поле. Откуда-то с тыла русской армии послышался громкий шум. Потом ещё. Видимо, стреляли туда, откуда исходил свет. Артиллерийский снаряд разорвался в воздухе, и свет погас. После первого выстрела в других местах в воздухе стали рваться артиллерийские снаряды. Враг не отвечал. Царай, Будзи и Касбол смотрели на огни. Огни погасли. Пушки перестали стрелять, ночь стала спокойнее. Со стороны врага всю ночь доносился шум машин. Было ясно, что враг готовился.
  - Давайте-ка спустимся, а то чего не случается. Будет обидно погибнуть от шальной пули, - сказал Касбол, и спрыгнул вниз на своё место. За ним последовали Царай и Будзи.
  Касбол опять не удержался и затянул негромко песню о Таймуразе:
  Эй, кто мне позовёт Дзицца.
  Эй-ей.
  Эй, урайда-райда, уарайда уайта-а!
  - Тихо! Что вы делаете? - прошипел офицер и, пригнувшись, пошёл дальше. Тень офицера кружила у передних рядов солдат, и шум стал стихать.
  - А-а, наши тоже зашевелились, - сказал Царай, свернул самокрутку, и поднёс к ней огонь.
  Чуть позже близ окопов стали появляться какие-то тени. Из этих теней рождались люди. Они несли в окопы патроны и гранаты. В тылу русской армии тоже возникло оживление. Несли войскам еду, но не солдатам, а их оружию. Теперь стало совсем ясно, что должно было что-то произойти.
  - Что будет, пусть будет! Утопающий уже не боится намокнуть.
  - Это правда, Царай, но нам надо подготовиться, - сказал Будзи и рукой провёл по пятизарядке и кинжалу.
  - Берите, берите! Каждому, кто тут, - протянул патроны и гранаты мужчина, пришедший в окоп.
  - Давай, что положено троим, - Будзи положил в окопе долю троих воинов.
  - Ты помнишь, Будзи?
  - О чём спрашиваешь, Царай?
  - Вот, - Царай показал пальцем на гранаты.
  - Что?
  - Как нужно их бросать?
  - Я помню, хотя нам показывали это во время ходьбы.
  - Тогда покажи, как и куда нужно бросать?
  - Знаю, знаю, Царай.
  - Всё-таки?
  - Вот это кольцо должно остаться в руке бросающего. Бросать надо, когда пойдём в атаку, или когда враг будет наступать на нас.
  - А мне показалось, что ты это забыл, - засмеялся Царай.
  - Ну, что ты, Царай! Я что из липы сделан.
  Пока Царай и Будзи разговаривали, Касбола одолел сон, и он захрапел, свернувшись в тёплом углу, и съёжившись, как мокрая курица.
  Касбол так сладко спал, что тонкий свист из его носа доносился до соседних окопов. Царай, взглянув на Касбола, толкнул Будзи.
  - Посмотри на нашего героя.
  - Какой он герой? Ему хочется играть на скрипке, больше его ничего не согревает.
  - Действительно, как он хорошо играл на своей скрипке, - сказал Царай и, умолкнув, погрузился в свои думы.
  - Будзи! Осетины так говорят, "вышел танцевать - танцуй", а я немного изменю эти слова: пришёл воевать - воюй. Мы сюда не пировать пришли, да минуют тебя беды и болезни. Ты это понимаешь?
  - Так разве ж я возражаю против этого. Пока у меня в руках сила, я готов. Это вот, который своим храпом наводит страх на германскую армию, пришёл на поле битвы петь песню про Цола.
  - Нельзя над этим смеяться. Касбол пошёл по другой дороге. Он немного отличается от нас и его надо извинить. Чтобы бежать из Сибири, нужно иметь мужество, и у него такое мужество нашлось.
  - Поверь, Царай, я ему ничего не делаю. Он сам меня провоцирует каждый раз.
  - Так между вами и не бывает серьёзных раздоров, просто я сказал это к слову.
  Один мужчина полз на животе мимо первых рядов и промолвил:
  - Тихо. Не разговаривайте.
  Он пополз дальше и от всех требовал тишины.
  В тылу русских войск тоже стал слышаться шум. Было понятно, что там что-то делают. Наступила полночь. Многие солдаты спали. Кому было не до сна, те чем-то забавлялись. Одни играли в карты на махорку, другие рассказывали сказки. Но вот из соседнего окопа вдруг послышался плач. Сначала тихо, потом всё громче и громче. Уже начали слышаться осетинские слова:
  - Ой, как это ты пропал, несчастье свалилось на мою голову... О моя бедная мать, какие ты видишь сны сейчас... Ах ты бедная, ах...
  Царай не удержался и заполз в тот окоп, откуда доносился плач. Спустившись вниз, он увидел солдата. Тот в руках держал окровавленный носовой платок, смотрел на него и плакал. У Царая сжалось сердце, и он спросил:
  - Кто это был, что с тобой?
  Парень не переставал плакать. То, что из его глаз падали крупные слёзы было видно по блеску зрачков. Где-то из угла окопа струился небольшой свет. Была видна бледная кожа обиженного лица парня. Солдат пристально смотрел на носовой платок и плакал.
  Неожиданно откуда-то выползла тень и, сдавленным от недовольства голосом, повелела:
  - Перестань. Не разговаривать, не шуметь!
  Тень уползла обратно. Парень уже не плакал с икотой. Он поднёс руку ко рту, и укусил её зубами. С руки потекла кровь. Парень пролил её на носовой платок и перестал плакать.
  - Скажи, пожалуйста, что случилось? - спросил его Царай. Парень, словно ничего не слышал, сидел тихо. Слёзы текли по щекам. Вздыхая, он стал старательно сворачивать свой окровавленный носовой платок. Свернув, аккуратно положил его за пояс. Утерев рукавом слёзы, он посмотрел прямо на Царая. Царай снова спросил его:
  - Что случилось, скажи, пожалуйста?
  Парень немного помолчал, затем начал говорить, тяжело дыша:
  - Мы были двое, близнецы. Мать посвятила нам свою жизнь. Несмотря на бедность и невзгоды, она сумела нас вырастить. Мы друг в друге души не чаяли. Любили и свою бедную мать тоже... В один из дней к нам пришли бумаги из канцелярии. Забрали нас на фронт. Были здесь. Прошло три дня, как брат погиб. Тело его осталось у врага. Когда отступали, тогда он погиб... Я сколько мог тащил брата на спине, но силы мои были не безмерными. Этот носовой платок он прижимал к ране и окрасил кровью. Какое горе может быть более достойным оплакивания?
  - Тяжело, надо сказать прямо, но что поделать. Против несчастья ничего не поделаешь, надо терпеть. Что будет с тобой, ты знаешь? Ты вот знаешь, что случилось с твоим братом, но кто будет знать о тебе. Чересчур горевать нехорошо.
  Оба замолчали на какое-то время. Перед глазами Царая предстала окраина села, где молодёжь любила собираться петь и танцевать. Парни стояли с одной стороны, девушки с другой. Парни пели под гармошку. Девушки из-под ресниц смотрели на них и выбирали себе женихов. Они дарили любимым юношам носовые платки, тем самым признаваясь им в любви.
  Кто знает, может этот окровавленный платок тоже так же попал к парню?
  Кто знает, может кто-то в эту ночь видит во сне этого парня, которого уже нет в живых. Может быть парню, умирая, привиделась перед глазами чернобровая красавица. Поток мыслей стал уносить Царая далеко и привёл его к своим родителям. Парень, что сидел рядом и только что плакал, задумался над словами Царая, и оба молчали. Царай вспомнил, что ему надо идти, и он сказал парню:
  - Не убивайся напрасно. Смотри на жизнь шире. С кем что случится, этого не знает никто. Надо признать, тяжело, но ничего не поделаешь, нужно терпеть.
  Парень немного пришёл в себя, и стал сам себя успокаивать:
  - Без терпения ничего не поделать, но когда вспоминаю нашу мать, тогда не могу удержаться от слёз. Не верю, что ещё застану её в живых.
  - Не бойся, вашей матери что предначертано судьбой, то и будет. Не ешь себя больше. Повороты жизни очень опасные, и если человек, подобно охотнику, не будет ловким и бдительным, то полетит со скалы.
  - Будь благословен и живи долго. Ты меня успокоил, - сказал парень и облегчённо вздохнул.
  Царай подобрал полы ватника и повернулся, чтоб уйти, но парень схватил его за руку.
  - Посмотри вон на этих,  сказал он Цараю и показал рукой на тех, кто находился немного дальше, - ни один из них не осетин, а ты откуда пришёл сюда? У нас в полку есть осетины, но они в другом месте.
  - Мы только три дня здесь. До этих трёх дней здесь шли тяжёлые бои и тогда нас перебросили сюда. В тех боях погибло много людей и нас поставили вместо них. Мы тоже недалеко, вон там наш окоп. Нас туда вчера ночью привели. Раньше мы стояли на значительном расстоянии отсюда. Ладно, спокойной ночи.
  - До свидания, до свидания, будь здоров.
  Царай вылез из окопа и, совсем невидимый, направился на своё место.
  Глава седьмая
  Ночь подходила к концу. Дневной свет начал одолевать тьму. Ветер растаскивал по всем уголкам верхушки облаков. С обеих сторон шум усилился, с того берега начали стонать пушки. Снаряды падали прямо в середину русских войск. Из окопов никто не смел высунуть голову. В воздухе разрывались большие снаряды и падали на землю, как зёрна из кукурузных початок, когда их обмолачивают. Стреляли разными снарядами. Большие снаряды, которых называли чемоданами, куда падали, там землю вздымали вверх, словно это была зола. Русские войска тоже зашевелились, давая ответ германской армии. Десятки батарей начали стрелять, посылая в сторону врага сотни горящих снарядов. Бесконечная стрельба сотрясала землю. Воздушные волны гнали друг друга. Вся эта пальба сотрясала до основания корни сердца. Человек казался себе меньше муравья. Опять появились огни. Прожекторы своими лучами осматривали поле боя. Дребезжанию телефонов не было конца. Время от времени, когда снаряд попадал в окоп, то поднимал его вверх, как сильный ветер крышу хлева. Гремели разные дивные орудия, словно наступил конец света.
  Кое-где, когда шум боя немного утихал, начинали слышаться стоны людей. Это стонали те, кто получил ранение в повреждённых окопах. При блеске света были видны разорванные тела людей. Появлялись в воздухе фигуры мертвецов. В окопы падали комья земли.
  Дневной свет просыпался от дремоты. Шум боя не утихал. Этот шум вселял в сердца страх, который стал подбираться к отваге. Потому, что не всё равно было солдатам. От страха и ужаса ум не мог правильно мыслить. Каждому хотелось только одного, чтобы ситуация хоть немного изменилась. Пусть даже в худшую сторону. Об этом не думали. Жилы, подобно струнам скрипки, натянулись и звенели. На поле боя не было видно идущих. Когда снаряд выбрасывал окоп, как кучку картофеля, то что ещё было тогда страшнее этого кровавого дождя. Мёртвые падали на землю, как снопы. Раненые на четвереньках ползли в тень. Тяжелораненые стонали, взывая о помощи. Кто уже не мог ползти и говорить, те, испуская дух, бились в конвульсиях.
  Царай сидел с товарищами. Они смотрели из укрытия на поле боя. Там не было ни души. Стрельба усиливалась. Снаряды всё чаще и чаще попадали в окопы. Ограду из колючей проволоки возле окопов снаряды снесли, проложив тропы посреди ограды. Стрельба шла с обеих сторон. Стреляли, как могли.
  Рассвет переходил в день. С вражеской стороны взлетел самолёт и, дымя, стал подниматься вверх. Из маленькой точки самолёт превратился в большого орла. Он летел над полем боя. Летел так, будто война была ему не знакома, будто летел по синеве неба ради удовольствия. Кружа, как орёл, он замечал всё. Два-три раза самолёт пролетел над окопами. Рядом с ним начали рваться снаряды. Желая удрать, он повернул к своим, но нет, время от времени одно крыло кренилось вниз. Один снаряд взорвался совсем близко от него. Закружился орёл на месте. Его заволокло дымом, и с неба стал падать горящий клубок. Царай с товарищами спрятали головы в окопе. Огонь шёл на них. Пламя упало на землю. Что-то сломалось и то, что ещё оставалось целым от самолёта, стал лизать красный язык огня. Царай и его товарищи подняли головы. Возле них горел самолёт, но к нему никто близко не подходил. Выли пушки.
  С вражеского тыла взлетел второй самолёт. Резвее первого, направился в сторону русских, и сделал три круга над окопами. Его начали обстреливать пушки. Рядышком с ним пролетали снаряды, не причиняя ему вреда. Самолёт направился назад. Он, уцелев, улетел на место.
  По окопам прошла команда:
  - Приготовиться к отражению атаки!
  Все воины принялись осматривать свои доспехи. Оказались и такие солдаты, которые позабыли о них. Это были те, кто от ужаса забыл своё имя.
  Царай провёл ладонью по пятизарядке, потрогал кинжал и недовольно покачал головой:
  - В Осетии такие кинжалы не носят даже свинопасы, в чём же мы провинились?
  - Свинопасы вот такие штуки тоже не носят, - Будзи постучал по гранатам и улыбнулся.
  - Вы удивительные люди, - сказал Касбол, - какая разница, скажите, пожалуйста. Зачем нужны красивые вещи?
  - Снег тоже красивый, но нам он нисколько не нужен. Здесь разговор не о красоте. Мы на войне и у нас должно быть оружие. Не для красоты, а для битвы, Касбол, - когда это сказал Царай, пришла другая команда:
  - Пусть сосед смотрит на соседа! Внимательнее слушайте команды.
  Снаряды посыпались градом. От грохота ничего не было слышно. Первый ряд окопов и ограждения из колючей проволоки оказались под землёй. Солдаты не могли поднять голову. Наверно, в воздухе не было такого места, где бы не пели снаряды. Все прижались к углам окопов и ждали смерти.
  Царай разозлился и стал ворчать:
  - Ну да, охайте. Что им нужно? Если их глаз не насытился видом изуродованного тела человека, пусть посмотрят наверх, откуда, как град, льётся огонь. Взлетают люди с земли наверх, затем оттуда, окровавленные, падают вниз на липкую земляную муть...
  Пушки успокаиваться не хотели. Над окопами опять появился самолёт, сделал два круга и улетел обратно. Как кровожадный орёл сообщает своему хозяину вести, так и самолёт скажет тому, что его отправил:
  - Наши пушки хорошо справляются с озимыми. Земля стала чёрной. Ограждения из колючей проволоки уже не стоят ровными рядами. Где были первые окопы, ближние ряды и вторые ряды, там теперь нет ничего, кроме чистой пашни.
  Тогда ему скажет его хозяин:
  - Спасибо, хороший орёл. Иди и отдохни. Теперь я знаю, что надо делать.
  Орёл уйдёт отдыхать, чтоб избавиться от усталости. Его хозяин возьмёт телефонную трубку и прикажет:
  - Теперь мы готовы, вперёд решительно!
  Но пока ещё орёл не прилетел к хозяину, пока ещё бабахали пушки, и Царай продолжал говорить:
  - Ну да, неужели.
  Вдруг мужская рука залетела в их окоп. Царай умолк. Все трое уставились на руку и молчали. Все трое впали в огорчение. Кто знает, может несчастье постигло кого-то из знакомых. Может быть хозяину этой руки дома его мать просит сейчас у бога здоровья, может быть его ждут маленькие детишки... Снаряд разорвался рядом с их окопом. Они схватились за уши. Царай кончиком кинжала разрезал пазуху своего ватника, и, вытащив из неё вату, набил ею уши. Попробовал говорить:
  - Какая разница.
  - Что? - не расслышали товарищи.
  - Разницы нет, говорю, всё равно помирать.
  - Что ты говоришь, Царай? - наклонился Будзи к самому уху Царая.
  - Ничего не говорю, ничего. Вот засуньте в уши вату, чтоб не слышать грохота. Вреда никакого не будет, всё равно убегать некуда.
  Он протянул куски ваты Будзи и Касболу. Будзи свой клочок ваты протянул Касболу и хотя не было весело на сердце, произнёс шутливо:
  - Возьми, Касбол, у тебя нежные уши.
  Касбол не разобрал слов и взял вату.
  Они опять уставились на руку. Царай схватил её и выбросил из окопа.
  - Пусть она летит к своему хозяину: к нам зачем пожаловала.
  Хотя Царай сказал это с некоторой долей комизма, но сердце стало биться быстрее в груди. Он представил себе, как его руку выбрасывает кто-то другой. Царай покачал головой и провёл рукой по усам:
  - О боже.
  Между тем самолёт-орёл доставил вести своему хозяину. Тот что-то записал на бумаге, поглядел в карты и поднял телефонную трубку. Дал, наверно, приказание всему фронту:
  - Вперёд решительно!
  И немецкие солдаты вылезли из окопов. Они бежали вперёд, и их крики оглашали степи. Пушки умолкли. Право слова получила пехота. Пехотинцы бежали, держа в руках винтовки с острыми штыками.
  Будзи услышал крики и поднял голову. Увидел решительно наступающих немецких солдат:
  - Эй, ребята, подходят!
  Послышался крик приказа:
  - Биться на своих местах!
  Царай и Касбол тоже подняли головы. Приготовились к бою. Враг стал перелезать через ограждения из колючей проволоки. Пулемёты лаяли не умолкая. Сверкали штыки. Перестрелке не было конца. Царай с товарищами тоже начали стрелять. Враг рвался вперёд, хотя ряды его редели. Когда первая волна наступающих падала под пулемётным огнём, то следом возникала вторая. Волна шла за волной, волна била волну.
  Немцы добрались к первым рядам окопов, но в них людей было мало. Легко овладев ими, они прошли и через второй ряд. Но третий ряд стал для них колючкой. Неожиданно, словно появились из-под земли, засверкали штыки и дула винтовок.
  Кто-то крикнул:
  - Ура-а-а!
  Стали рваться гранаты. Немецкие ряды редели всё больше и больше. Продвигаться вперёд уже не удавалось. Немцы отошли немного назад, засев в окопах второго ряда.
  Кто-то опять крикнул:
  - Вперёд, ура-а!
  Солдаты поднялись из окопов и бросились вслед за немцами, однако выбить их из окопов не удалось. Пришлось вернуться назад.
  Два врага расположились лицом к лицу, очень близко друг от друга. Между противниками на поле боя стонали тяжело раненные, но помочь им было некому.
  Царай и Будзи в воронке от снаряда собрались возле Касбола. Пуля попала Касболу в ладонь, и кровь хлестала из раны не переставая. Царай вытаскивал из ватника вату и накладывал её на ладонь. Касбол не стонал, но побледнел и мягким взглядом смотрел на дорогих друзей. Будзи лоскуты нижней рубашки накладывал на рану. Из глаз Касбола стали видны какие-то искры злости. Он что-то говорил про себя, но слов не слышно было. По движениям губ друзья видели, что он о чём-то говорил, но о чём, да и зачем?
  Когда Царай и Будзи перевязали рану, то переглянулись. Царай спросил Будзи:
  - Где Ислам, где наши знакомые?
  - Не знаю, - ответил Будзи и пожал плечами.
  - "Не знаю" говоришь, - промолвил Царай и взглянул на бледное лицо Касбола.
  - Может из них тоже...
  - Не говори, Будзи, пожалуйста, не говори! Что будет с нами, тоже неизвестно.
  Кто-то наклонил голову к воронке.
  - Здесь раненые есть?
  - Есть.
  - Давайте их сюда.
  Тут впервые по щеке Касбола потекли слёзы. Они покатились, подобно крупным бусинкам, и, сверкая, притаились в усах. Касбол с тоской глядел на Царая. Взгляд его говорил:
  - Где ещё встретимся?
  - Живее, живее, Касбол, иди! Встретимся, - Царай отвернулся в сторону и опустил голову.
  - Нельзя не идти, Касбол, иди, будет лучше, - с этими словами Будзи протянул руку Касболу. Глаза Касбола увлажнились, и он подал Будзи левую руку. Тот смутился, и подумал, что только он один напомнил Касболу про его раненую правую руку. Будзи сумел ещё сказать ему несколько ободряющих слов:
  - Не бойся, Касбол, выздоровеешь и тогда подашь мне правую руку. Что в жизни бывает больше ран.
  - Бояться чего? Какая разница? Не из-за этого болит моё сердце. Оно болит от того, что я ухожу от вас.
  - Быстрее, быстрее, - стал торопить Касбола тот, кто находился на верху воронки и протянул ему руку.
  - Нет, так не будет, - сказал Касбол и внимательно посмотрел на шею Царая.
  - А как, Касбол? - спросил Будзи.
  - До сих пор мне никогда так сильно не хотелось сказать вам прощай. Теперь я ещё хочу обнять вас своей одной рукой.
  - Ладно, ничего! - Будзи обнял Касбола.
  Царай тяжело повернул голову и посмотрел Касболу в его глубокие глаза, которые отделились от лица и сверкали мягким огнём. Усы сгладились кверху и придавали бледным щекам грустный вид. Царай вспомнил жизнь Касбола и стал удивляться: в Нальчике его арестовали со скрипкой, из Сибири сбежал и запомнил песню, из-за которой неизвестно что стало с Кулаковым. Его жизнь была песней, а он об этом никогда не говорил. Теперь в его играющую на скрипке руку попала пуля. Царай снова взглянул в его мягкие глаза и сказал:
  - Ладно уж, - и обнял Касбола.
  - Прощай, Царай... Прощай, мой старший! Я ухожу, - он подал свою левую руку стоящему наверху человеку и, выбравшись наружу, в последний раз взглянул на друзей. Глаза его блестели.
  - Прощайте, прощайте!
  Кто чего боялся, было неизвестно. Царай и Будзи опасались, что рука Касбола останется дефектной. А Касбол боялся за них. Он думал со страхом о том, что кто-то из них может пасть в бою, а то и оба. Касбол отделился от друзей. Сердца оставшихся двоих были опечалены, но они и сами не понимали причину печали. Цараю и Будзи мысль о смерти и в голову не приходила.
  Какое-то время Царай и Будзи сидели грустно, затем Будзи спросил Царая:
  - С каких мест Касбол?
  - С Кобани.
  - Семья у него есть?
  - Отец, мать, сестра, брата нет. Жену он убил сам, а после этого стал скитаться.
  - Зачем он её убил?
  - Он не любил об этом говорить, но как-то сказал: "Я её заподозрил и убил".
  - А детей у него не осталось?
  - После свадьбы он с женой не прожил и года.
  Во время разговора Царай высунул голову из воронки и увидел такую картину: два тела сплелись подобно двум змеям. На одном из них была серая, низкая, кудрявая шапка, на голове другого блестела стальная каска. Было видно, что один из них осетин, а другой - немец. Оба были мертвы. Осетин сжимал рукой рукоятку кинжала, который глубоко вошёл в грудь германца. Другой рукой он, словно обнимая германца, крепко прижимал его спину. Зубы вонзились в сосуды горла. Из груди осетина виднелся окровавленный носовой платок, с виска тянулся след крови. Кровь по щеке стекла вниз и соединилась у рта с сукровицей, что шла из носа. Глаза остались широко раскрытыми. Один глаз был заполнен кровью и своим видом вселял в сердце страх. Германец лежал на спине, на боку. Одной рукой он держал винтовку, на штыке которой виднелась кровь. Пальцы другой руки сомкнулись в кулак и застыли на холодной земле.
  - Эх, несчастный!
  - Что, Царай, ты о чём?
  - Посмотри на этих двоих.
  Будзи тоже поднял голову и увидел мертвецов.
  - А почему ты не смотришь на других, Царай? Вон тот, кто скрючился без головы, разве меньше достоин жалости? Интересно, а где его голова?
  Будзи стал осматривать всё поле боя.
  - Ты знаешь, почему я не так жалею других?
  - Почему?
  - Вон тот, кто сжимает кинжал, осетин.
  - Осетин? А может он чеченец?
  - Нет, он не чеченец. Это тот парень, о котором я тебе вчера говорил. Бедняга, он отомстил за смерть брата, но кому? Кто отнял жизнь его брата? Разве тот, кто в его объятиях?
  - Откуда известно, кто убил его брата, - сказал наугад Будзи.
  - Я тоже говорю, неизвестно, но он свою кровь решил взять вон с того австрийца. Сейчас и сам, бедняга, лежит неподвижно на поле боя. Кто теперь отомстит за него несчастного?
   - Эх, Царай, на войне нет напрасной крови.
  - Я тоже это понимаю, но он беспокоился о матери. Вчера ночью он плакал до икоты. Сейчас, наверно, его мать во дворе кормит кур, а сын её лежит мёртвым на поле боя. Что будет делать старая вдова, когда к ней постучатся в дверь именами её сыновей? Что будет делать, узнав, что осталась совсем одна?
  - Прекрати, Царай, пожалуйста, - Будзи опустился в воронку и потянул Царая за полы вниз. Царай присел и тяжело вздохнул.
  - Жизнь!
  - Жизнь, жизнь, Царай! Солдатская жизнь, - невольно улыбнулся Будзи.
  - Кто-то сказал так: "Жизнь дана для того, чтобы жить, надо жить". Это ложь. Жизнь годится для всего, кроме жизни. Кто сказал, что каждый человек вершина творения, пусть теперь посмотрит мне в глаза. Интересно, он не устыдится своих слов?
  Где-то разорвался снаряд. Царай замолчал и незаметно выглянул из воронки. Нигде ничего не было. Вдруг перед глазами возник силуэт офицера Каражаева Данела. Внимательно всмотревшись, Царай увидел, как Данел шёл по теневой стороне окопов.
  - Теперь что-то будет, Будзи. Вон идёт тот спесивый парень, который дал слово Каражаевым.
  - Кто?
  - Данел.
  
  
  конец
  
  
  
  Примечания
  переводчика к тексту романа.
  Абрек - крестьянин, бежавший в лес от притеснений алдара и вставший на путь разбоя и насилия.
  Авсург - сказочный конь, не знающий усталости (фолькл.).
  Адат - свод традиционных обычаев у народов Кавказа.
  Алдар - человек из высшего сословия: владетель, богач, князь.
  Арака - осетинская водка, приготовленная из ячменя или кукурузы, или пшеницы.
  Арчита - охотничья обувь из сыромятной кожи.
  Балкад - название образовано от слов бал - стая и кад - лес.
  Барастыр - (букв. "наделённый сильной властью"), владыка загробного мира. Без его разрешения никто не может попасть в него или выйти оттуда.
  Бешмет - полукафтан, застегивающийся на шее и на груди петельками из круглой тонкой тесьмы. Поверх бешмета надевают черкеску.
  Бисмаллах - во имя бога, начальное слово мусульманской молитвы.
  Бонгас - название образовано от слов бон - день и гас - сторож. Что имел под ним в виду автор - неизвестно. Возможно холм, озеро, речку, населённый пункт и т. д.
  Владикавказ - совр. столица Северной Осетии.
  Гяур - человек не мусульманской веры, иноверец, неверный.
  Джирман - искаж. Германия.
  Кавдасард - (букв. "рождённый в яслях для скота"), так звали людей из низшего сословия.
  Кобан - село в Северной Осетии.
  Кремнёвка - старинное оружие с кремнёвым запалом.
  Кудайнат из Ларса - со своим односельчанином Еналди находился в пути. В дороге им повстречались двенадцать верховых. Это были алдары-насильники. Между ларсцами и алдарами завязалась перестрелка, в которой погибли все насильники. Кудайнат и Еналди живыми и невредимыми вернулись домой.
  Куртатинское ущелье - часть исторической территории Осетии.
  Кутан - полевой стан пастухов.
  Ларс - село в Северной Осетии, расположенное в Дарьяльском ущелье на берегу Терека вдоль Военно-Грузинской дороги.
  Леформа - искажённая реформа.
  Машина - железнодорожный поезд.
  Нальчик - совр. столица Кабардино-Балкарии.
  Нарты - легендарный народ, который осетины считают за своих предков.
  Ныхас - (букв. "беседа, речь"), место, где мужчины обсуждали и решали общественные и частные дела, слушали народных сказителей.
  Оммен - аминь.
  Отара - овечье стадо.
  Пристав - начальник полиции небольшой административной единицы в дор. России.
  Салам-алейкум - мусульманское приветствие на арабском языке, означающее "мир вам".
  Сырдон - герой нартского эпоса, отличался хитростью, находчивостью и остроумием, сеял всюду раздор и вражду между нартами.
  
  Таймураз Козырев - убил заносчивого алдара, приехавшего к нему за данью. Алдары решили отомстить ему. Однажды, когда Таймураз был на охоте, двенадцать алдаров подстерегли его и подло подстрелили. Рана оказалась смертельной, но Таймураз, истекая кровью, вступил с ними в бой и убил троих. Трусливые алдары, оставив на земле тела убитых товарищей, бросились в страхе бежать. Таймураз испустил дух на руках односельчан, которые по тревоге примчались к нему.
  Тотраз Берозов - был пастухом. Как-то раз абреки решили угнать его скот. Тотраз стал стрелять и убил одного из грабителей. Родственники абрека, желая отомстить, впятером напали на него. Тотраз сумел убить двоих, но погиб и сам.
  Туруханский край - историческая местность в восточной Сибири.
  Тыбаууациллла - главное святилище небожителя, громовержца, покровителя хлебных злаков и урожая Уацилла, находящееся на горе Тыбау в Даргавском ущелье Северной Осетии.
  Уаиг - в осетинских сказках и сказаниях существо необыкновенной физической силы, глуповатый враг людей, одноглазый великан.
  Уарайда - припев к осетинским народным песням.
  Уастыржи - в осетинской мифологии покровитель мужчин, воинов, бедняков. Осетины считают его посредником между богом и людьми.
  Хазби Аликов - в 1830 году у слияния рек Кобан и Геналдон осетины вступили в битву с армией генерала Абхазова и одержали верх. В той битве геройски пал Хазби.
  Хос гелы (балк.) - добрый день.
  Хурджин - перемётная сума из кожи или плотной ткани.
  Цола - остроумный балагур, о котором слагались весёлые, шуточные песенки.
  Черкеска - узкий длинный кафтан без ворота. На груди к ней с обеих сторон пришиты гнёзда для газырей. Черкеска обхватывается узким поясом с особыми металлическими, большей частью серебряными, пряжками. На поясе спереди висит кинжал.
  Чёрные люди - так называли алдары всех, кто был ниже их по происхождению.
  Чувяки - мягкая кожаная обувь без каблуков.
  Чурек - хлеб из ячменной или кукурузной муки.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"