Человеческая глупость может быть столь же жестокой и удручающе негативной, ровно, как и ненависть, одно лишь превосходство первой над последней заключается в том, что глупость слепа, как может быть слепым человек. Но человек рождаясь "слепым" или, приобретая "слепоту", страшится и боится её, а глупость была такой с самого начала, с самого зарождения человеческого существа, и бояться следует не этой слепоты физической, а внутренней, слепоты всей глупости своего существа.
Многие мои вечера были заняты написанием всякого рода статей, публикаций и критики в самые разные журналы и газеты. Не скажу, что мне очень нравилась моя работа, и что у меня был хоть какой-нибудь дар писать, просто я видел немногим более того, что простые люди имеют свойство не замечать, а мой прояснённый, но отнюдь не гениальный ум со всей своей пылкостью помогал мне в этом. Но накануне вечером я закончил свою последнюю на этой неделе статью: "О страшных рассказах как о массовой культуре" и, получив в издательстве свой скромный гонорар, возвращался домой по грязным после недавнего ливня, вымощенным, мелким булыжником улицам озябшего и туманного Лондона. Когда волею случайного совпадения, либо глупого стечения обстоятельств, я сегодня вечером, по дороге домой, наткнулся на грязную и мокрую тетрадь, с потрёпанными краями и пожелтевшими листами. Я нерешительно остановился и после секундного замешательства взял промокшую тетрадь, полностью исписанную неровным почерком, и по ходу соображая, что "расшифровка" этих непонятных записей, так внезапно заинтересовавших меня, будет осложнена прошедшим дождём, и странно повеселев, направился домой, рисуя себе в голове ужасные мемуары серийного убийцы, или дневник современного "Робинзона". Но сразу же постигло разочарование - внутри мною было обнаружено целое скопление "каракулей", расплывшихся от воды, которые были, видимо, буквами. Правда, это трудно было назвать письмом - уж очень небрежно и неуверенно или невообразимо быстро всё это было написано. Словно человек, владевший этой тетрадью, был чем-то запуган, либо настолько неуверен в себе, что даже свои мысли он не мог выразить с той долей правильности, которая невольно помогла бы мне расшифровать это творение. Я осторожно закрыл эту потрёпанную тетрадь и, засунув её запазуху, вошёл в фойе пансиона и стал подниматься по лестнице домой. Лестничные пролёты были очень темными и жутко грязными, а от стен веяло сыростью и болезненным запахом разлагающихся помещений.
И теперь, я, сидя за широким дубовым столом, заваленным рукописями и писчими принадлежностями, в тепле потрескивающего большого камина, займусь тем, что попытаюсь растолковать записи этой странной тетради, так возбудившей мой ум, записи человека, видимо давно погрязшего в своих тайных замыслах, страхах или переживаниях, которые нельзя было доверить никому, лишь бумаге. И начал я, как мне почему-то показалось, с последней записи.
"Кто они, эти существа, которые бродят по этим мостовым, стуча каблуками в такт моему больному сердцу и, ступая, разносят с собою грязь и злость? Я не хочу их больше видеть! Я зарываюсь в какое-то отрепье, наполненное крысами и отбросами, и прячусь от них. Но они меня находили. Находили всегда; почему-то на мне было бремя, из-за которого я не мог спрятаться. Я скрывался от всех в подвалах, на чердаках, но всегда находился кто-нибудь из них, из тех мерзких существ, живших в этом городе, кто находил меня, смеялся над всем моим видом: моим лицом, моими лохмотьями, и вместо милостыни в меня летели лишь камни.
Люди эти были с высокими воротниками и серыми одеждами, суровым и невежественными лицами, маленькими и глупыми глазами. Они следили за порядком в городе и, когда такие как я тихо выползали из своих укрытий, шлёпая босыми, с язвами ногами, по таким же грязным тротуарам, и невольно попадались им на глаза, то без лишних слов, даже с нескрываемым удовольствием и чувством собственного величия и превосходства, они гнали ничтожеств прочь, и грязными ругательствами, да побоями ясно давали понять, что нас здесь не ждут.
И мы боялись этих в чёрных одеждах, и злились на них, а ночью, в тайне от чужих глаз мстили, грабя их богатые дома и совершая разбои. Но сам я не злой и никогда не соглашался участвовать в этом, я хотел лишь прятаться.
Я боялся.
Но меня гнали отовсюду, и одиночество стало моей матерью, а страх отцом. Они знали много тайных и, порой, зловещих мест, где я любил прятаться и сидеть на грязном полу, подтянув ноги к груди и жалобно стонать, укутываясь в тряпьё, которое было моею постелью, но я не был злой, нет, я просто не понимал, почему меня так не любят. Иногда, бывало, я найду то редкое место, где некоторое время могу отдохнуть, и на меня наваливается прошлое. Вспоминаю, такое прекрасное, на мой сегодняшний взгляд, минувшее, то, кем я был, где жил раньше, и думаю, почему я такой несчастный и чем заслужил такое обращение? Рассчитывая на милость, я всегда неловко подходил к прохожим и, глядя на их сытые, не знавшие печали и лишений лица просил о подаянии. Суровый взгляд из-под нахмуренных бровей или сверкнувшие маленькие глазки из соболиной шубы укоризненно и презренно глядели на меня, видимо, чувствуя мою низость и своё превосходство. Они возвышались грозными и надменными царями, глядели даже не на, а, через меня и более презрительного взгляда нельзя было себе вообразить.
Голодный, униженный, но свыкшийся со всем я безрадостно забирался в самый дальний и тёмный угол своего убежища и тихонько насвистывал какую-то давно забытую мелодию, наверное, это была какая-то старая песенка, которую я слышал в детстве, и мелодия своей теплотой и наивностью отгоняли мрачные думы и постоянные страхи. Так и проходили все мои дни, в постоянном трепетании и опасении, унижении и голоде. Я так редко ел, что уже не ощущал тех острых болей, которые пронизывали, казалось насквозь, мой желудок и вкус привычной людской пищи давно исчез из моей памяти. Так у меня появились мои верные друзья: грусть и голод, холод и пустота.
Бывало, я часто садился напротив единственного и такого же одинокого как я окна робко поглядывал на это страшное небо, чёрное и глубокое, и разглядывал мерцающие точки вдалеке, которые будучи большими, снова становились маленькими, сливаясь в разные причудливые полосы и контуры. И постоянный беспричинный страх медленно утихал, как затихает к ночи город, оставляя место убаюкивающему спокойствию.
Я всегда был один и мне не с кем было поговорить, хотя, вы даже себе не можете представить, как хотелось найти такого же как я, несчастного и униженного, чтобы вместе нести с собой бремя этой жизни. И долгими холодными ночами делиться друг с другом самыми сокровенными мечтами, рассуждениями о тех людях извне, о большом мире и непонятных огнях наверху. Нам легче было бы вместе, чем порознь доживать свою безрадостную жизнь.
Но в очередной день, по воле слепого случая я нашёл на грязной мостовой кипу сшитой вместе бумаги, чернильницу и набор перьев, видимо выпавших из какого-нибудь товарного дилижанса, которые так беспощадно постоянно мчались по мостовым, стуча и громыхая колёсами. И в этот миг, в первый миг я ощутил нечто внутри себя, какое-то тепло, похожее на то светлое чувство, которое ощущают друзья.
Нервически я схватил эту драгоценную для меня вещь, со страхом озираясь вокруг: не видит ли кто моей чудовищной кражи, и побежал "домой". Я изливал свою душу в этих записях и в них находил краткий покой. Моя худая рука, вначале с трудом державшая перо, оставлявшее на бумаге малопонятные символы, постепенно привыкла и мой грязный, безобразный рот растянулся в доброй и взбудораженной радостным открытием, улыбке, так не подходящей к моей физиономии. Теперь, когда я нашёл такого же выброшенного и никому не нужного друга, я стал дорожить этой дружбой как немыслимо дорогим для меня сокровищем. Всё светлое время суток я усердно писал, писал всё, что я думал и переживал, а ночью, с трепетом в душе дожидался восхода теперь горячо любимого мною солнца. Теперь уже мало, что могло омрачить мою душу.
В последнее время моим домом стало одно развалившееся здание, на угрюмом и забытом краю города, старое и мрачное. Напоминало оно, почему-то, что-то такое родное и трепещущее, от чего изнывала моя душа. Я часто выходил бессонными ночами, чтобы полюбоваться на осыпавшийся и разбитый фасад со стороны и тщетно силился понять то чувство, которое стало будоражить меня. Его полуразрушенные стены, служили мне лучшей защитой, как мне казалось, от всего, что могло только случиться. А протекавшая дырявая крыша укрывала меня от ещё одного моего врага - непогоды. Жил я в маленьком чердаке, на куче старого тряпья вместо постели и сапогом под головой вместо подушки, ночами слушая натужные вздохи уже старого дома, видимо много повидавшего за свою жизнь и теперь погибающего в страшном одиночестве и запущенности. Суровыми ночами дом трещал и скрипел, но держался, последними силами хватаясь за землю, под порывами ураганного ветра. Телом его были стены и крыша, душой - пустые внутренности.
И в такие моменты я думал, что этот дом очень похож на меня, что он тоже незаслуженно брошен и всеми забыт, презираем и покинут. Тогда мне только оставалось отворачиваться от этих стен, закрывать глаза руками и пытаться заснуть, в ожидании рассвета и встречи со своим "другом". Мне было очень грустно. Но теперь я уже перестал бояться каждого шороха и засыпал, несмотря на порой страшные звуки, наполнявшие этот дом.
Однажды вечером, сидя у окна, я с тоской глядел на вечернее небо. Оно медленно пряталось за грозовыми тучами, и где-то вдалеке мелькали всполохи молнии. Небо было так низко, что я даже в страхе подумал, что оно может на меня упасть и раздавить как червяка. На улице уже накрапывал дождь и с каждой минутой он набирал силу, как атлет, берущий свой разбег.
Маленькие капли, размером не больше бусинки тихонько барабанили по крыше. Они становились всё больше, а звук всё глуше. Небо озаряли вспышки молнии. И тут я удивился так, что отпрянул от окна. А, взглянув ещё раз, я понял, что там почти никого не было! Там на улице все в спешке убегали и скрывались в страхе перед непогодой. Все Они спрятались по своим тёплым норам, и чем сильнее становился дождь, постепенно переходивший в ливень, тем большая тишина обволакивала меня.
Я затаил дыхание и выбежал наружу, за стены своего "дома", на чужую улицу.
На безлюдной дороге я был один и с наслаждением стоял под небольшим навесом крыши и немного укрывался от дождя. Я тоже прятался, прятался уже вместе с ними. Тут у меня в душе так закололо и защемило, что я с силой оттолкнулся руками от стены и побежал прочь от дома по наполнявшейся водой улице. Дождь всё усиливался и тяжёлые удары воды с силой били по лужам, заполнившим собой все неровности мостовой. Небо было пепельно-серым, затянуто и непроглядно, и я невольно остановился. Сердце моё бешено колотилось, пытаясь вырваться из груди, наружу и тяжело стучала в голове потеплевшая кровь. Я бежал, пока не обессилел. И, обернувшись, я понял, что вокруг в обе стороны мостовой никого нет, а ставни на окнах плотно закрыты.
"Абсолютно никого нет..." - вырвалось хрипом из моего горла - "Все сдались на волю этой беснующейся стихии, все спрятались по своим домам". " Все ушли! Пропали. Сдались!" - кричал я в лицо божественной стихии и самому небу, опускаясь на колени.
Да, я был один, и теперь "повелевал" всем вокруг. Все лишения, невзгоды, что я пережил, были лишь экзаменом, казалось мне. Струи воды стекали по моему лицу, застилая глаза, и попадали в рот. Я с упоением глотал эту дождевую воду, словно она было красным вином. Рывком поднявшись на ноги и посмотрел в небо.
Дождь лил сплошными линиями, которые сходились в центре, я упивался этим, вдруг понравившимся мне зрелищем, мне виделось, что этот "центр" был центром всего, что там есть начало мира. Затем медленно пошёл дальше по улице, сжимая в руках своего маленького друга, свои бумажные листы, трепетно мокнувшие от воды и побежал под навес, чтобы донести моему бумажному брату или другу, называйте его как хотите, чувства Властелина этого объятого дождём мира. Кончив писать, я положил тетрадь возле канавы и встал.
Я шёл, всё ускоряя шаг, не теряя ни секунды времени своего величия; я глотал воду, лившуюся с неба, как праздничные вина, поданные на мою коронацию. Я уже пустился бежать, чтобы быстрей донести эту сладостную для меня весть, весть о моём возрождении, весть о восставшем величие никчемного существа всему миру и так я бегал и прыгал, крича что-то невнятное, но от этого не менее эмоциональное, пока не устал совсем.
Упав на спину, я задыхался от полюбившейся воды, подставляя лицо наперекор всему миру этим живительным прозрачным каплям. Но не в силах успокоиться, поднялся, ненавязчиво и безумно рассмеялся, показывая небу свою самую радостную улыбку, какую я только мог изобразить и убежал в дождливую пелену".
Закончив разбор этих последних строк, я встал из-за стола и, подойдя к окну, взглянул на улицу. Погода была мокрой и отвратительной, полил сильный дождь, глухо барабаня по стеклу, где-то на чердаке угрюмо выл ветер. Притронуться к остальным записям я не решился и, взяв зонт, вышел, не в силах больше находиться в кабинете.
Я гулял по одиноким улицам с пустым и тоскливым настроением. В душе выли ветерки грусти и обречённости. Я дошёл до тихого края Уолкер-стрит и повернул было назад, когда взгляд мой упал на ветхое деревянное здание, что это было за здание мне подсказала табличка, с трудно различимым на ней текстом:
"Родильный дом Св. Антония.
Добро пожаловать за счастьем!"
Поёжившись от озноба, я поправил воротник пальто и направился домой, перебирая в голове все случившееся, что смешалось и никак не хотело удобно устроиться в моей голове.
И в ближайшие часы этого пасмурного дня и последующей холодной ночи воздух одинокой улицы был свидетелем лишь моих медленных и глухих, всё тише звучащих в пелене дождя шагов.
Утром же, после бессонной ночи я встал по обычному своему расписанию, позавтракал и вышел за своей корреспонденций. На улице была яркая солнечная погода, булыжник мостовой был ещё влажен из-за ночного дождя, но утро обещало, что день будет тёплым и солнечным.
Ветер прогонял куда-то вдаль куцые обрывки серых туч, раскрываю всю ширину голубого, радостного неба. Взяв корреспонденцию, в числе которой была утренняя газета, я вернулся в дом.
Сев за свой большой письменный стол, залитый пятнами чернил, я просматривал глазами газету за 5 октября сего года; часы отбивали уже десятый час, когда на последней странице я увидел заметку о недавней стихии, поразившую меня до глубины души.
В ней, после перечисления нанесённых убытков казне, я увидел небольшой некролог: "...жертв, среди немногочисленных прохожих, застигнутых врасплох ливнем, не оказалось, за исключением всего лишь одного несчастного, которого обнаружил нынче утром в канаве..."