Аннотация: Хэлловинский рассказ. Про планету Солвейг, природное явление, известное как Фен, кучу хоббитов с сельскохозяйственными орудиями и одного заблудшего эльфа. Ах да, и про Замок Воздуха.
ХОЛЛОУИН
К трем часам пополудня мир начал меняться.
Хлесткий косой дождь наконец-то унялся, становясь моросью, такой мелкой, что она не оставляла кругов на воде - только ветер ерошил серые лужи. В сточных канавках бежали ручьи; ветер пытался задуть их обратно, вверх по склону, но они упрямо продолжали свой бег. Женщина в сине-сером дождевике бочком протиснулась в приоткрытую дверь продуктовой лавки "Деликатесы Маршана" и пошла, шлепая, по лужам; руки, прижатые к груди, как парой упитанных младенцев, были обремены двумя огромными свертками. За ее спиной дверь лавки замкнулась, на прощание брякнув колокольчиком, - чтобы больше не открываться (по крайней мере, до завтрашнего дня). Две буквы на входной табличке перевернулись, и надпись на ней превратилась в "Закрыто".
В пустой деревенской пивной, убранной бумажными листьями и пластиковыми ягодами, буфетчик оторвался от пасьянса, который раскладывал на стойке, и поглядел на настенный барометр. Давление не поднималось, хотя и не падало.
В нескольких метрах от паба, в большой гостиной хозяин дома поставил на место последний "лепесток" оранжевого фонаря и теперь копался в ящичке с инструментами, отыскивая переходник для стандартной розетки. Ящик был невелик, но переходник ухитрился в нем затеряться - как это часто бывает с сию минуту нужными вещами.
- Саша! - позвал дэн Лофски голосом одновременно раздраженным и жалобным. - Эти паршивки опять трогали мои инструменты?
Еще ниже по Срединной улице Вуфер, дряхлый подслеповатый пес, что дни напролет грел кости у электрокамина, поднял голову и принюхался. Его нижняя челюсть двигалась, словно пес собирался зевнуть - или его тошнило.
- Пора вниз, дорогуша, - ласково пророкотало, склоняясь над ним, существо, источающее знакомый запах пота, зубного эликсира и сахарных косточек. За спиной в руке дэны Риты Андерс был зажат одноразовый инъектор, а ее улыбка приторностью могла посоперничать с искусственным подслатителем.
Пес приоткрыл пасть пошире и уныло заскулил.
Тем временем в доме напротив семилетний отпрыск четы Лившицов-младших, "Детка" Лу, опрокинул банку, в которой последние минут десять задумчиво шарил рукой, старательно, с удовольствием чертыхнулся и полез под стол - собирать рассыпавшиеся изюмины. Его мать в это время звала в саду:
- Микки! Микки! - голос ее звучал сипло; поверх халата Ганна Лившиц накинула обвисшую, сдутую зимнюю куртку - на улице было около нуля, но из-за промозглого ветра казалось холоднее. - Где ты, чертова зараза? Кыс-кысь!
А чертова зараза все не отзывалась; только ветер играл в ветвях деревьев, и они шуршали, словно прутья старого веника по кухонному линолеуму. Листва за прошедшую ночь окончательно опала, сбитая северным ветром и ливнями, и покрыла сад скользким лиловым покрывалом. Дэна Лившиц еще немного потопталась на крыльце, вздохнула ("да пропади ты, тварь такая"), поглядела на неуютное небо - облачность не спешила расходиться - и вернулась в дом.
А перемены в мире все шли и шли - необратимо, но так медленно, что люди в деревеньке едва их замечали... если замечали вообще. Для них - для тех, кто все-таки отваживался высунуть нос на улицу, - ветер по-прежнему дул, с неба моросило, а облака цветом напоминали обложной налет на языке больного. И приземистый мобиль-вседорожник, шедший через предгорья по глубокой путевой колее, что то и дело ныряла под землю, все также содрогался от ударов ветра; за пределами обжитых горных долин тот больше напоминал ураган. С каждый ударом по ветровому щиту вездехода размазывалась дождевая вода, смывая очертания близких гор - темных, безлесых, изъеденных вечными непогодами.
Больше в округе ничего не двигалось - все, кто решил справлять праздник в кругу семьи, видимо, загодя вернулись к родным каминам. К половине пятого дня и вседорожник Шона Онергейма добрался до дома номер 15 по Угловой улице и заполз в гараж. Шон, крупный рыхловатый мужчина, пошаркал чистыми ботинками о половичок и вошел в дом. Мать уже ждала его в прихожей; он чуть поморщился, когда сухие губы коснулись его щеки.
- Вот. Приехал. Здравствуй... мама. - Он неуклюже приобнял ее за плечи, поцеловал подставленную щеку. Серьги на ней были все те же - "праздничные", с квазирубинами, похожими на ягоды омелы.
- Проходи, милый. Чаю будешь?
Он вошел на кухню и сразу ощутил запах, знакомый (и ненавистный) с самого раннего детства: кисловатый - теста, сладкий - сушеного винограда, абрикосов и ванили, запретный - свежей выпечки. В кастрюльках на плите еще булькало, но стол уже был оттер и застелен чистой скатертью. Все по-старому - словно никуда и не уезжал...
- А что твоя Марга...? - спросила мать, возясь с заварочным чайником.
- Мама, я же тебя просил.
Мать замолчала. Он поглядел на ее согбенную спину, на пучок подкрашенных волос над шеей - по-прежнему худой, не оплывшей.
- Она тоже к семье поехала, в Таунас. Знаешь, где минеральные источники, подземные. Решила встречать со своими. Так вот.
- Кушай. - Мать поставила перед ним полную чашку - запахло лесными ягодами. - Молочник принести? Сахарницу?
- Не надо. - Шон поглядел на часы: до конца праздничного поста, скорее всего, оставалось не так много времени. - Я в дороге перекусил.
Мать смотрела на него тоже знакомо - пристально, чуть улыбаясь: ее мальчик стал совсем взрослым, но по-прежнему остался ее мальчиком, насупленным и не знающим куда девать руки и поставить локти. И выглядит - совсем как отец в молодости...
Наверное, хорошо, что она убрала портрет в чулан.
Дэна Исандра Онергейм протянула руку и легонько тронула сына за запястье:
- Поможешь мне повесить фонари?
К пяти часам вечера улицы Виллинга окончательно опустели - ни припозднившихся гостей, ни хозяек, выбежавших на минутку, к соседке за сахаром и пряностями. Наверху, за облаками солнце неторопливо клонилось к закату. Делалось все пасмурнее и тоскливей, и кое-где в домах уже загорелся свет.
Во всех жилищах Виллинга люди продолжали вести привычный кропотливый ритуал Зимнего Кануна. Терпеливо посматривали на барометры - не поднимается ли стрелка; на часы и анемометры. Завершали готовку, били по рукам шкодливых детей, которые, как обычно, лезли пальцами в варенье, ложками в салатницы и протыкали дырки в корочке свежеиспеченных пирогов. Переправляли в подвалы кошачьи и собачьи переноски, поплотнее завешивали зеркала и птичьи клетки. Нервничали и томились ожиданием, словно праздник взять мог - и не прийти. Или начаться без них.
Разговоры почти прекратились, телефонные перезвоны умолкли; каждый дом превратился в подобие острова, отделенного от остальных безмолвием и осенними сумерками, и странноватые вещи порой творились в них:
...Семидесятидвухлетний Урбан Лакруа, бессменный деревенский доктор, не без труда забрался на кресло в своей библиотеке, открыл дверцу старинных часов и зачем-то ухватился за маятник. Часы немного поборолись - и стали, показывая семь минут шестого. Лакруа довольно покачал головой и отправился в спальню - останавливать электронный будильник.
...Кит Хансен принес из гаража вибромолоток и положил его столик в гостиной.
- Убери, мудила, - не отрываясь от маникюра, Хельга Хансен протянула голую ногу и брезгливо пихнула инструмент пяткой. - Додумался тоже.
- Ага, - произнес "мудила", ощутив привычное желание врезать любимой женушке по темечку. Но все-таки убрал молоток - до поры до времени.
...Агнес Маршан почмокала губами, но ее первенец, родившийся три месяца назад, так и не проснулся. Он лежал у нее на руках - бледный и тихий, похожий на пластиковую куколку спящего младенца Иисуса. Агнес вздохнула и отставила бутылочку со сцеженным молоком.
- Ма-а, так я понесла Пола вниз? - И, не дожидаясь ответа, пошла к двери в подвал.
...В приемной шерифа, закрытой по случаю кануна праздника, сам собой щелкнул и загорелся большой телеэкран, и голубоватое свечение заполнило комнату. Деревенский пьяница, запертый на пару праздничных дней в обезьяннике, заворочался, приподнял голову: на экране ведущая метеоновостей беззвучно шевелила губами, видимо, повествуя о том, что очередной раунд циклопической борьбы воздушных фронтов над плато Октариан закончился и опять с ничейным счетом - противники измотали друг друга и растаяли, разрядившись ливневыми дождями. Цветные линии изобар плясали и, казалось, тянулись за рукой ведущей. Экран снова щелкнул, и его заполнило ячеистое крыло солвейг-стационарного спутника, а под ним, в лиловом толще атмосферы - истончающиеся облака. Сквозь них проступали желто-коричневые пятна архипелага...
Старина Муни, не поднимаясь, нашарил под койкой непочатый шкалик, сорвал зубами пробку и присосался к горлышку. Заходил обросший кадык. Наконец, пьяница утерся рукавом, поглядел мутно и упал обратно на подушку; повозился, натягивая на голову обтерханную куртку. Затих. На стене над ним дрожали размытые пятна - телеэкран продолжал перелистывать каналы, и везде шли сводки погоды, и везде погода неуклонно менялась.
"Фен", Канун, двигался по северному полушарию Солвейга, опережая сегодняшний закат, и на его пути, как по волшебству, расходились тучи, успокаивались ветра и наступала Великая Тишь.
Никто и не заметил, когда именно он наступил, но он настал, этот долгожданный момент. Ветер вдруг стих, и люди, выглянув наружу, внезапно обнаружили, что небо из серого сделалось беловато-голубым и почти прозрачным. На севере, меж двух безымянных вершин Ниманова хребта повис громадный бледный серп луны, а солнце Солвейга, Соло, уже коснулось юго-западных пиков.
Тишина сделалась огромной и глубокой; хвосты и крылья многочисленных флюгеров поникли, и детские вертушки из фольги, укрепленные на заборах, перестали дребезжать. Затем раздался оглушительный лязг - это начали опускаться и сворачиваться ветроломы. Звук шел, казалось, отовсюду: по всей системе Хеллек-Бартлеби опускались стены и отключались барьеры, и горные долины впервые за целый год оказались открыты - нараспашку. Равнинный ветер дунул еще пару раз - на прощанье - на несколько секунд превратив самые узкие ущелья в иерихонские аэродинамические трубы - и угомонился.
А люди все смотрели и чего-то ждали, и вот наконец он пришел - предвечерний туман, туман Кануна. Казалось, он не конденсируется в воздухе, а стекает с западных склонов - клубами холодного плотного воздуха, которые уже у земли густели и из прозрачных делались белыми - подобно тому, как заваривается яичный белок. Полог белой мути надвигался на Виллинг против здравого смысла - при полном безветрии; шел громадной стеной, бесплотным девятым валом. Вот он слизнул западную окраину поселка, перевалил через трехэтажную коробку ратуши, закрутился вокруг памятной стелы в честь Основания и пенистым водопадом упал вниз, по крутой Приустьевой улице - прямо на главное авеню. И оттуда потек свободно и плавно, расползаясь по деревенским улочкам и переулкам - будто его гнал вперед незримый, беззвучный вентилятор (хотя ветра, конечно же, не было как не было).
Виллинг ожил. Захлопали двери, в гаражах загудели автомобильные клаксоны. Дети повыскакивали из домов - словно куропатки из кустов - и, радостные, разгоряченные, понеслись перед прибывающим туманом. А тот двигался столь неторопливо, что дети легко опережали его и даже успевали остановиться и покорочить рожи, дразня безликого гостя. То и дело кого-то из верещащей оравы - совместными усилиями или подловатым тычком - заталкивали в густую мглу, и он вырывался из нее лишь несколько мгновений спустя, раскрасневшийся и сконфуженный, поправляя сбитую шапку, и тут же сам с криками бросался - толкать других.
- Фен идет! Мертвец идет! У-у! - вопила ребятня.
По всей деревне распахивались нижние, летние двери, и вот уже белая мгла начала ручейками затекать в укромные жилые помещения, неся с собой холод и сырость.
- Рановато в этом году, - ворчали старики, выставляя на чистые парадные крылечки тарелки с молоком, творогом и хлебными крошками. Но так они твердили из года в год: "рано" или "поздно" или "явился, наконец", - и это тоже было неотъемлимой частью ритуала.
- Какое рано, дед? Сумерки уже, - возражали виллингцы помоложе; а мгла вокруг них все густела, и отсюда, со дна долины уже трудновато было различить - село солнце или еще нет.
- Хони, Хони! - звали матери. - Далеко не уходи! Вот я тебя ...!
Но дети не спешили возвращаться в вымерзающие жилища. В своих ярких куртках они разноцветными ракетами носились по деревне, изображая туманных чертей:
"Бу! Бу! Пролезу в трубу-у!"
Вольно им было играть, зная, что трубы, и дымоходы, и чердачные люки еще с утра крепко-накрепко закрыты и заложены щитами.
А туман все полз, и мгла все плотнее окутывала Виллинг - словно пуховым платком. (Но тот не грел - остужал.) Казалось - взмахни рукой и вокруг нее закрутятся дымные водовороты; погоди еще немного - и туман можно будет сгребать лопатой, как снег. Внезапно движение тумана прекратилось; он разом перестал клубиться и застыл - недвижной ледяной дымкой, от которой оголенную кожу начинало щипать и покалывать. Куда ни глянь - будто клочья ваты и густой паутины окутали ветви деревьев; туманные ручейки продолжали стекать с покатых крыш, и лужи курились - как паром... Тупиковая Виллингская долина была наполнена и переполнена туманом до самых краев, и сверху, с высоты птичьего полета, наверное, казалось, что на нее опустилось кучевое облако.
Разговоры и смешки смолкли. Кто-то вынес из дома и зажег первый фонарик - размытое оранжевое пятно проступило сквозь мглу. За ним последовал еще... и еще один... Огоньки множились, и притихшие дети - уже без окриков и понуканий - вернулись под материнские крылышки... А потом все чада и домочадцы в Виллинге разошлись по своим домам, оставив снаружи туман и раннюю ночь (и цепь оранжевых огоньков - будто посадочные ориентиры для небесных кораблей)...
Но двери - все парадные двери - в деревне так и остались открытыми нараспашку.
Гостеприимно.
***
Смотритель замка Кен Синг проснулся словно от тревоги - от наступившей тишины.
Замок умолк, впервые за долгие месяцы. Низкое контрабасное гудение и дрожь сменились едва ощутимой вибрацией и тончайшим посвистом - снаружи по-прежнему буйствовал ветер, но, видимо, он изменил направление и скорость. А следом раздался долгий теплый гул - это в недрах замка ожили и заработали главные генераторы.
Смотритель вскочил с постели.
Гул. Звон!
Кен Синг пробуждался после долгих месяцев спячки. Повсюду в пустых залах загорался свет - машинально включенный несколько месяцев назад и с тем позабытый; с утробным урчанием включались лифты; в ванных из посеребренных хлестала горячая вода. Впрочем, ее поток быстро иссяк - главный компьютер Кен Синга, ювелирная инсталляция из крохотных кристаллов, похожих на подтаившие льдинки, начал наливаться жидкой синевой и вскоре сровнялся по цвету с окрестными небесами: синь, стынь. В Большой Прихожей символ Кен Синга, птицеликая женщина работа Клоддо, вздрогнула и сошла со своего пьедестала; за ней тянулись антикварные шлейфы связи - белый пластик и алюминий. Со звоном распахнулись мощные крылья; встопорщенные перья напоминали обоюдоострые мечи. Глядя перед собой слепыми глазами, статуя проделала несколько неторопливых па - словно танцовщица, разминающаяся перед сольным выступлением. Стан ее извивался, оперенные до локтей руки двигались, но узкий торс с торчащими ребрами и грудиной-килем оставался почти неподвижен. Наконец, птицеженщина угомонилась (компьютер завершил тестирование) и замерла; только, копируя живое дыхание, едва заметно дрожали живот и грудь. На ее приветственный танец некому было любоваться - замок не встречал и не ждал гостей.
Единственный его обитатель спешил по коридору, на бегу завязывая халат. Торопиться ему было совершенно некуда, но он все равно несся вперед, как оглашенный, а вокруг него творились чудеса:
Полы теряли прозрачность, так изводившую смотрителя на протяжении всех этих месяцев: против всякого разумения казалось, что под ногами ничего нет, что вот-вот провалишься в коварно распахнутый люк и улетишь наружу (хотя ветер и не гулял по коридорам - замок оставался наглухо запечатанным). Ни раз и ни два ему мерещилось, что он оступается и падает в случайно открывшуюся шахту. И оказывается на ее дне -унылый гомункулус в узкой пробирке, вмурованной в глыбу льда. Но сейчас Кен Синг уже не так напоминал ледяную глыбу или скульптуру - он мутнел и белел, наконец оправдывая свое второе название, "Лебяжье крыло". Казалось, что пол под ногами стремительно схватывает инеем, и, если приглядеться, глаз начинал различать в его узорах нечто осмысленное - птиц с переплетенными длинными шеями, цветочные лозы, руки с причудливо сложенными пальцами. Рисунки умножались и наслаивались друг на друга, как ткани в хинском платье-пао, но смотрителю некогда было любоваться их хитросплетениями. Он почти бежал, не обращая внимания, что "дорожка из хлебных крошек" - путеводная полоса из найденных красителей, из обрывков бумаги и прочего хлама, эта жалкая попытка добиться уверенности хоть в чем-то в этом прозрачном мирке, - начала распадаться. Автоматы-чистильщики смывали и стирали ее, и сам пол старался, как мог, разваливая мусор в пыль, на молекулы; но человек не обращал на это никакого внимания. Он только улыбался - ошалелой улыбкой заключенного, чья тюрьма вдруг обратилась пряничным домиком.
Кен Синг оживал - как замок Спящей Красавицы, когда с него спало злое заклятье; наполнялся светом, теплом, певучими голосами прислуги. И сам запел, когда разум компьютера, проанализировав воздушные потоки над восточными отрогами хребта Нимана, начал подстраивать под них свою внешнюю оболочку, и она наконец зазвучала по-настоящему, гулко и мощно: надгорный ветер рвался сквозь тысячи причудливо извитых ходов, словно прогрызенных в стенах замка сказочными червями-шаморрами. Ток воздуха, пробираясь сквозь них, терся о рифленые скаты, перебирал тончайшие струны, толкался в клапаны, трогал язычки - порождая странную мелодию, в которой внешний хаос воздушных потоков гармонизировался и сводился к перебору нескольких тонов. Замок запел как Панова флейта и заиграл как великанский орган, и только надежная изоляция не позволяла его песне звучать оглушительным, калечащим слух воем. Смотритель услышал ее, но быстро перестал замечать - музыка замка отнюдь не навязывала себя (так ненавязчив бывает свист ветра или стук дождя по крыше) - она просто была.
А чудеса между тем продолжались.
Полы ныне сияли морозной белизной; зеркала провожали человека взглядами; вычурные люстры загорались и гасли; часы стремительно прокручивали пропущенные дни. Клубы разноцветного дыма наполняли пустотелую мебель, и она на глазах превращалась в сияющие драгоценности - аквамариновые столики, изумрудные стулья, опаловые чаши ванн. Но над всеми цветами преобладали белый и серебристый - чистота и полет, и даже многомесячное присутствие человека (не особенно аккуратное и щепетильное) не смогло толком испоганить эту безупречность. Все следы пребывание смотрителя в замке стирались и пропадали, словно их заносило свежим снежком, но, судя по улыбке, его это отнюдь не печалило. Замок перестал играть с ним в невидимку, слепого, глухого и надменного; он прозрел и сделался приятно услужлив - сам распахивал двери и расстилал под ногами полы. Двое встречных андроидов, уродливых скелетов в перьях и длинноносых масках, раскланялись с человеком, музыкально позвякивая суставами, и смотритель быстро и насмешливо поклонился в ответ. Ему безумно хотелось смеяться, трогать стены - настоящие?... приказать замку: заткнуться, развернуться, распечатать центральный подъезд... Но многое из желаемого попросту было ему недоступно. Ведь он не был ни гостем, ни тем более полновластным хозяином замка - только высокоранговой прислугой. По сути - сторожем без ключей.
В зале, где в конце концов очутился смотритель, от пола до потолка горело синим пламенем декоративное стерео. Здесь смотритель замер, покачиваясь с пятки на носок и ухмыляясь все шире. Казалось, ему хочется зажать рот ладонью - неужели все это правда? - но вместо того он поглубже засунул руки в карманы. Внутри объемного столба идео толпились несметные образы: лица, птичьи стаи, ломанные контуры гор и пологие - шельфовых островов; руки, которые сменялись крыльями, которые сменялись лиловыми тучами, которые становились взбитым кремом на праздничном торте... Телевизор, видимо, тщился показывать все местные каналы одновременно. Картинки плыли и расплывались, лица искажались в кричащие маски - прежде чем сгинуть; казалось, что телеизображение - это нескончаемый водный поток в разводах химических пятен. Глядеть на него было бессмысленно и завораживающе. Только одна надпись упрямо повторялась внизу, возвращалась снова и снова - "25078 ЖДИТЕ ГОСТЕЙ"; строгие мелкие буквы.
Смотритель (руки по-прежнему в карманах халата - правый надорван) медленно пошел вокруг экрана. На десятом шаге тот моргнул и с резким щелчком развернулся - развязанным ковром или рулоном, - мигом заняв без малого ползала. А потом экран потемнел и, как поганками, вспух дикарски размалеванными физиономиями, черными с белым. Рожи кривлялись и что-то орали, разевая выбеленные изнутри рты - звука не было. Над головами ряженых дергались, рвались в небо воздушные шарики - птицы, коленопреклоненные ангелы. Где-то шел фестиваль, карнавал; съемка напоминала любительскую. Клоунесса с волосами, склеенными в неряшливую двуцветную массу, полезла белыми губами в камеру и поцеловала ее, оставив на экране жирный отпечаток. Ее оттолкнули; мелькнул чей-то раскрашенный нос... щека... огромный, с блюдце, выпуклый глаз, густо обведенный черной краской. Замер. Уставился. Заморгал. Смотритель глядел, непонимающе хмурясь. Он ждал чего-то другого, не дешевого маскарада.
На экране ряженые заскакали вокруг костра, швыряя в него какие-то свернутые пленки. "Тса!" - вдруг прорезался звук, дружный рев в десяток глоток. - "Тса!"
А затем один из клоунов остановился и повернулся к смотрителю. Стало ясно, что его лицо загримировано под череп - провалы глазниц, карзубая дыра вместо рта, сгнивший кончик носа. Макияж впечатлял. Голову "зомби" украшала рваная широкополая шляпа, руки были, как бинтами, обмотаны грязными тряпками.
- Can the dead-dead walk? - прогнусавил урод. - Can the dead-dead talk? Usted es muerto, tonto, ха-ха! - И он ткнул в смотрителя черно-белым пальцем. - Выбирай, за...!
Но тут экран потух и растаял, а столб голо обрушился обратно в проектор.
- Как же, - пробормотал смотритель. - Надейтесь...
Следующие пару часов он провел возле главного стазис-хранилища, вскрывшегося по поводу праздника. Сидел на его пороге, на нежно-голубой скатерти, сложенной втрое, пил из отбитого горлышка сухое шампанское и закусывал черной икрой - серебряной ложкой, прямо из бочонка, с лимоном вприглядку. Перед ним, в огромной пустой кухне, согнанные придворные андроиды - элегантные пугала работы доно Таласки - выплясывали сверхманерную падуану, мелодично звеня юбками-спиралями и шарнирными суставами.
Казалось, он разговаривает сам с собой. Если бы человек не различал собственного отражения в затемненном стекле - бледный, неубедительный призрак, - то, пожалуй, уверился бы, что в комнате больше никого нет.
А разве он и не был - никем?
- Ямабуси. Древний способ отречения от мира, -голос советника был немыслимо ровен. - И от его соблазнов. Это не бегство, это почетное отступление. С тем, чтобы однажды вернуться... -губы дрогнули в отстраненной улыбке, - очищенным.
"Очищенным", сказал он, и сердце человека, который недавно был Люшесом рин-Фонтейн Одекирком, забилось.
"Однажды".
По оконному стеклу съемных апартаментов текли крупные капли дождя. Словно заключенный в стекле призрак горько плакал.
Кен Синг, Замок Воздуха, парил высоко над поверхностью Солвейга, над двуглавой горой Таррхед. Казалось, неведомая сила рассекла и раздвинула эту гору - две ее искривленных вершины вздымались на высоту 15 тысяч футов, а меж ними залегала низкая седловина - "Лоб Таррхеда". Над нею, чуть ниже остриев горных рогов и плыл, сливаясь с небом и облаками, воздушный замок.
Восходящие и нисходящие потоки воздуха, прочные тросы, а главное - незримые силовые растяжки, удерживали его на одном месте. Замок представлял собой шедевр не только высотной архитектуры, но и воздушной эквилибристики - вечного падения, вечного лавирования в неуемных солвейгских ветрах. С верхнего этажа казалось, что Кен Синг упал в тонкую паутину - самые мощные тросы, впаянные в его основание и стены, были не толще изящного женского запястья. Снизу, со дна горных долин он в благоприятные дни выглядел облаком, отчего-то замешкавшимся в небесах. На планах же формой походил на крышку рояля, приподнятую под углом. Или на стилизованное крыло, распахнутое в полете: матовые сервисные оси - костяк, пять коридоров-этажей - маховые перья, подвижная "черепичная" обшивка - дополнительное оперение.
Иногда смотритель задавался вопросом, что думают люди долин, замечая в погожие дни стеклянистый отблеск между рогами Таррхеда. Знают ли они о существовании замка, гадают ли, что это... или списывают все на некий природный феномен, подобный "ветровым скульптурам" или гейзерам Таунаса? (На деле, больше всего смотрителя интересовало, подозревают ли люди нижнего мира о его существовании. Чувствую ли они, что за ними наблюдают с небес?
Однако мысли о собственном незримом, надмирном положении беспокоили, а не приятно волновали смотрителя, и поэтому думал он отвлеченно - о замке.)
Но даже если замок заметен снизу, - размышлял он порой, - видят ли эти люди его по-настоящему, как нечто, заслуживающее внимания? Или воспринимают, как имманентную данность, - ведь Кен Синг далек, почти неподвижен и неизменен, и не оказывает ровным счетом никакого влияния на жизнь долин? А посему он должен волновать аборигенов даже меньше, чем окрестные горы и ледники - с горы, по крайней мере, может сойти лавина. Переформулируем так: свойственно ли солвейгцам благое интеллектуальное любопытство? Смотритель был склонен считать, что трудная монотонная жизнь сильно его притупляет; мнение, впрочем, не эмпирическое. И полезет ли кто-нибудь однажды (наконец) на эту проклятую гору, чтобы разузнать, что там блестит?
А, может, - приходило ему в голову, - для аборигенов Кен Синг - подобие слепого пятна в сознании? Возможно, воздушный замок настолько выпадает из привычного круга их бытия, что совсем ими не воспринимается? Или воспринимается выборочно, неправильно? Смотритель не был знатоком психологии гамм и мог только предполагать, чем может видеться им дивный Кен Синг. Волшебным облаком? Дворцом небесных фей? Местом зачарованным, проклятым и несомненно запретным? Разумеется, смотритель не был элитаристом, он сам происходил от бет с Изумруда, но чужие души, как известно, потемки. А господин Альды был славен своим умением играть на низменных страхах и суевериях. (Многие из которых порождал он сам.)
Так или иначе, для нижнего мира Замок, очевидно, представлял "криптопрагму" - внешне прозрачную, но недостижимую и непостижимую вещь в себе. Чтобы попасть в него, требовался код доступа к порталу. Или можно было добраться по отвесной скале до одного из тросов и проползти по нему, как паук по паутине, к ближайшему люку. Под ураганным ветром. Совершенно невозможно - без специального костюма и долгих тренировок. А низкоатмосферные полеты на Солвейге так и не привились - слишком рискованное занятие, особенно в горах.
Нет, он заперт в этой музыкальной шкатулке из серебра и хрусталя... вернее, шкатулка со всем ее содержимым надежно заперта от посторонних и безмятежно парит над Солвейгом - надменная, элегантная и безумная Вещь в Себе.
Как раз под стать своим сумасшедшим хозяевам.
Когда она дышала на холодное стекло, на нем появлялась испарина. А вместе с нейтермические узоры: какие-то завитушки, вензеля...Ему показалось, что он различаетперевитые на манер лоз буквы R и J. Но испарина быстро таяла, а вместе с ней исчезали и буквы. И женщине это явно не нравилось.
- Дайте мне перстень, - госпожа Альды и Лофана требовательно протянула руку. - Ваш перстень. Это ведь алмаз?
Камень на ее ладони казался льдинкой, грубо оправленной в металл.
- Надпись сотрется, - осмелился произнести он.
- Не сотрется, потому что ее сделаю я.
- Что вы пишете?
Она усмехнулась:
- Это неприлично. Зато на века. Вот, возьмите, надоело.
Невзначай коснувшись ее руки, он вдруг подумал, что это хрупкое, томное создание, само похожее на дорогую безделушку, в свои двадцать с небольшим лет взирающее на чудеса Кен Синга со скукой и явной неприязнью, создание эксцентричное и самодовольное, как дорогая породистая кошка, вполне могло бы... Ведь, говорят, что она... Но дама Альды уже на него не смотрела.
А потом она ушла к другим гостям.
- Кто это? - донеслось до доно Одекирка.
- Это? - ответил ее прекрасный, безжалостный,грудной голос. - Так... какой-то мальчишка-комменсал.
В этот момент он ее неистово возненавидел.
Смотритель проснулся на постели хозяйки. И в халате хозяина. Комнаты дамы Альды были единственным местом во всем замке, куда не проникал его ветреный голос. Она не скрывала своей ненависти в Кен Сингу. Здесь у нее разыгрывалась мигрень.
Это почему-то удержалось в памяти.
Остальное...
Действительно, - зачем сторожу лишний жизненный багаж? Надо говорить "спасибо, господа", что не забрали все. Или наоборот - проклинать?
Или гадать, почему хоть что-то оставили.
Он поднялся. Голова ощутимо побаливала - сказывалась долгая абстиненция. Стандартный рацион никакого спиртного, естественно, не предусматривал. Смотритель потер виски и покосился на скоуп, брошенный на постель. Тот отражала идущие в замке процессы - ремонта и уборки, тестирования, перепаковки стазиса. Мановения его руки было достаточно, чтобы их прекратить или перенаправить, но, на самом деле, он не мог пошевелить и пальцем. Если, разумеется, не желал провести целый год в нежилом помещении, среди разлагающихся остатков еды и мерцающих стен. Вмешиваться в автоматику, которая управляла парением Кен Синга в воздушных потоках, было еще более опасно.
"Позднее", - думал он, - "разберусь. Времени у меня, чтоб его, достаточно".
Времени у него действительно было - трать не хочу. Со всем остальным дело обстояло значительно хуже. "Отшельничество". Ключевая водица, пост и пещера. Он кое-что почитал в библиотеке Кен Синга и теперь понимал, что сам полез в капкан, хотя его - пускай и неявно - предупреждали. Определенно, в Альдийце присутствовала некая извращенная честность. Он не лгал - откровенно. Слушая его, человек сам ловил себя в сети, сплетенные из недомолвок, ухмылок и лживых иллюзий.
Но у смотрителя не было сил досадовать на своего нынешнего (о, формально, только формально!) господина. Если ты осмеливаешься говорить с Драконом - будь готов стать его завтраком. И, может статься, Дракон считает, что тем самым оказывает человеку благодеяние. Мышление многих природных альф-прим отличалось прихотливостью, доходящей до безумия и извращенности. Его первая госпожа, статс-дама Ирриадан, как-то раз предложила "любезному Лю" вступить в брак с фрейлиной своей случайной врагини в знак примирения. Когда он резко отказался, Ирриадан ограничилась тем, что послала даме Оммери в подарок один из гибридных камней, обществу которых явно предпочитала людское. Живой камень был драгоценен для старой безумицы, как дитя, но значило ли это, что и секретарь был для нее драгоценен, как ребенок?
Месяц спустя ему пришла повестка на военные сборы, необходимые для получения офицерского звания. Старуха его не удерживала...
Он так и остался в провинции Тре - сперва в качестве картографа, затем официала, не испытывая особого интереса ни к ее сомнительным красотам, ни к примитивным обитателям. Трудный путь, который четырнадцать лет спустя привел его обратно в Кен Синг.
Где и чем он мог оскорбить господина Альды?
Загадка.
Что он вообще совершил? Воспоминания отсутствовали. Осталось лишь омерзительное ощущение вины - не искренней, но словно внушенной. Ему казалось, что он нарушил некое правило, совершил святотатство, и его поймали за руку, как нашкодившего ребенка. Но было ли это действительно святотатство - или нечто более приземленное (использование служебного положения? инсайдерские аферы? разглашение приватной информации, наконец?) - он начисто позабыл. Положение выглядело странным; ему представлялось, что как раз свое преступление преступник должен помнить денно и нощно. Но, возможно, оно слишком тесно было связано с его прежней личностью - либо носило настолько интимный характер, что его сочли уместным попросту вычеркнуть из памяти будущего "нуля". Меньше знаешь - крепче спишь. Но это если не сознаешь скудности своих знаний. Человек, более склонный к самоедству, попросту истерзал бы себя. Но в смотрителе сохранилась тень былой самоуверенности, что подняла его от юного комменсала дамы Ирриадан до второго заместителя Координатора провинции Тре.
Растерзанная память до сих пор подкидывала ему разрозненные, почти бессвязные образы былого величия, как голодающему - воспоминания о съеденных некогда яствах:
Он прогуливался по вертикальным садам Титании.
Он пил живой нектар из цветов Фимблоузи.
Он видел Возрожденное Солнце на его пути через миры!
Он...
Иногда смотрителю казалось, что статус альфы ему дали по ошибке, и сейчас она наконец исправлена.
Резкий свист и звяканье вывели смотрителя из полупьяного забытья, в которое он вновь погрузился. Новое пробуждение оказалось еще болезненней и труднее предыдущего - он все-таки допил прихваченную бутылку айса, - и первое, что пришло ему в голову:
- Эй, чучело, у тебя анальгетика не найдется?
"Чучело", андроид почти человеческих пропорций и роста, никак не откликнулся.
- Ладно. Говори, с чем пришел.
Андроид очертил зазвеневшими руками прямоугольник в воздухе. Склонил голову набок - понимает ли человек? Смотритель медленно приподнялся, превозмогая боль в висках.
- Ты...?
Не успел он закончить фразу, как резким и звонким движением андроид вспорол себе пальцами грудь, вскрыл живот, выпустив наружу, словно самоубийца - душу-цветок, десятилепестковый экран, а затем встал на мостик, подогнул члены, подвернул голову, весь сложился, скомпоновался, став подобием платформы, на которую во вспышке синего неживого света шагнул сам господин Альды.
На нем был халат - точно такой же, как и смотрителе, только серый. Альдийцу халат был в самый раз - смотрителю при его долговязости несколько маловат.
- Приветствую, - голос советника заполнил спальню. Его мощь - сдержанная, укрощенная - противоречила небрежности тона и легковесности слов. - Вечер добрый. Как поживает мой небесный дом?
Смотритель скрестил руки на груди. Что толку разговаривать с записью?
- На этот год мы не приедем - миледи хандрит. Так что дом по-прежнему полностью в твоем распоряжении. Надеюсь, ты уже успел с ним толком познакомиться. - Сейчас господин Альды выглядел не более, чем обычным человеком - всклокоченные волосы, мятый шлафрок, в углах глаз и губ прорезались морщины. Но ощущение обыденности исчезло, когда советник скупо улыбнулся и добавил: - И оценить здешний уровень комфорта.
- Итак, что же я звоню... - Он сложил руки на груди, будто повторяя жест смотрителя, и несколько нарочито задумался. - Миледи не советовала связываться с тобой. Она считает, что звонок отвлечет тебя от благочестивых раздумий и медитаций и напомнит о суетном. Женщина! "Оставь его в покое, ради Христа", - сказала она. К слову, должен признаться, я был удивлен - немногие бы отваживались избрать полное одиночество. В этот суетный век люди чересчур ценят общение и мнимую общность интересов, чтобы стремиться оставаться наедине с самими собой и пестовать свою личность, не оглядываясь на чужое одобрение или осуждение.
"Общность"?
Смотритель поневоле ловил каждое слово - подобно нищему, готовому броситься в сточную канаву за любой подачкой в надежде, что это окажется съедобный кусок или монетка. Привычка, помноженная на подозрение, что альфа-прим ни слова не скажет в простоте.
- Однако при всей общности, как доходит до деталей... - Но тут советник умолк - резко, будто прижал палец к губам. - Впрочем, что я болтаю! Да, скрытый смысл - от Господина-то Загадок. Да, это путь, он долог и тяжел, как горная тропа, бла-бла-бла, а главное - совершенно бессмыслен. Впрочем, как и все пути у ищущих цели и смысла. Отшельникам, что добровольно заточали себя в темные пещеры, являлись страшные и тягостные образы из прошлого и терзали их. Пустые ожидания и сомнения... Вот. Я нашел вам книгу.
Он быстро, словно со смущением извлек из кармана томик, заключенный в футляр из синего сафьяна, и швырнул его вперед. Томик упал на белый ковер в спальне Кен Синга, к ногам смотрителя, и тот, конечно же, наклонился - поднять. Не иллюзия... Книга была настоящей, реальной - с тиснением на обложке, с позолоченными застежками. Перенос. Хозяин Кен Синга смотрел на свою жертву и своего кровного должника - чуть сверху вниз, стоя совсем рядом и одновременно в бесконечном - даже визуально - отдалении. Смотритель ощутил желание подойти и провести рукой сквозь голограмму - или хотя бы швырнуть в нее пухлым томиком, но вместо того открыл застежки...
Шрифт оказался непривычным, старомодным и читался с трудом.
"Граф Монте... Кристо?"
Будто позабыв о госте, смотритель пролистал первый десяток страниц - бумажных и хрупких, покрытых пятнами. Стиль текста был крайне архаичен, смысл при попытке беглого чтения терялся. Альдиец любит антиквариат? Сомнительно. Скорей, вещица от его драгоценной супруги. Смотритель криво, наискось выдрал один листок и поднес его к носу... и только потом сообразил, что древняя книга вряд ли регенерируется, - и запихал обрывок обратно. Взглянув на альфу (с вызовом, как человек, по-прежнему страшащийся показаться невежей), сторож обнаружил, что тот на него не глядит: взгляд мертвенно застыл. Похоже, запись встала на паузу. Но стоило человеку поднять глаза и пошевелиться, как голограмма опять отмерла.
- Там ключ, - негромко сообщил хозяин Альды. - Вложен между страниц. Сегодня праздник, и я хотел бы, - в голове звучал уверенный приказ, - чтобы вы спустились вниз и отметили этот день. Ключ однократный, он от лифта и от транспорта. Закодирован на эти сутки, до наступления полночи, так что не тяните. Не ошибитесь. И не забудьте вовремя уйти... даэн. Мир вам.
Смотритель слушал - и не слышал. Он торопливо перелистывал страницы и наконец нашел, наткнулся на металлическую полоску, приклеенную между страницами 231 и 232. Отрывая ее, он ощущал себя, как заключенный, которому подсунули в буханку хлеба ножовку, - он может вскрыть проклятую темницу, может вырваться отсюда! Книга полетела на пол...
- Эо! - Смотритель поднял глаза.
И невольно похолодел. Альдиец - совершенно точно, ошибки быть не могло! - смотрел прямо на него.
- Держите, - произнес советник, вытаскивая из кармана коробочку, - это от головной боли и похмелья.
Голограмма схлопнулась раньше, чем смотритель успел почувствовать желание подобрать книгу и швырнуть ею в Альдийца.
Общность. Мелочи. Одобрение. Согласие.
Он постукивал ключом по ладони. Слова советника ясно указывали в определенном направлении. Чересчур ясно. Вопрос в том, верить ли ему.
Образы из прошлого. Ну, от этой докуки он, благодаря скальпелю мнемокорректора, избавлен - пускай и в первый раз не по собственной воле.
Впервые за месяцы одиночества смотритель ощутил себя марионеткой в чужих руках - переживание явно знакомое и несколько, пожалуй, ностальгичное. Его вели и направляли, а он... Ключ упал на покрывало. Пойдет ли он вниз, как ему - несомненно - приказали? Или останется торчать здесь? Других вариантов не просматривалось. Пойти или остаться? "Не ошибитесь". Тут сделаешь ошибку! Ошибкой было все. Но предположим... Сумеет ли он затеряться - там, внизу? Судя по прочитанному, на Солвейге непросто было даже выжить. И как крохотные изолированные горные общины примут чужака неведомо откуда? В голове мелькнула злорадная мысль - избавиться от одиночества, привести в драгоценные покои Замка посторонних... компанию себе... вандалов и грабителей. Сгинула... смотритель неохотно выкинул ее из головы - сомнительно, чтобы охрана замка пропустила внутрь незнакомцев. Хотя мысль о компании, хоть какой-нибудь, мысль о праздничной толпе, о празднике (и о праздничной выпивке в компании) - завладевала им все сильнее.
Смотрителя охватила беспокойная тоска - он все-таки был не настолько сдержан и хладнокровен, чтобы не искать ничьего общества, когда ему внятно его предлагали. Даже навязывали. Впервые, за бесконечно долгий срок.
Так вниз...?
Или продолжать кичиться своей выдержкой?
А если там, внизу, попробовать остаться?
Только попробовать.
Поискать ответы...
Сказать, что он не испытывал страха, было бы ложью. Сказать, что путь вниз его пугал, - ложью не меньшей. Смотритель не боялся, он просто трепетал, как человек, впервые выбравшийся из дома после долгой болезни и, оказывается, позабывший, что такое - оживленная улица, толпа... Дрожь была чисто физиологической, нервной, хотя вскоре обрела и материальную причину - на улице оказалось отнюдь не жарко. Альдиец предусмотрительно (хотя, возможно, и невольно) снабдил сторожа Кен Синга домашним платьем, хотя для прогулки вниз оно, разумеется, не годилось. Однако, спустившись к экспресс-лифту, матовой колонне, чья шахта наискосок пронизывала все пять этажей, он обнаружил на полу вестибюля груду обыкновенной одежды. Находка его не удивила; скорее, удивил лежащий поверх груды плотный костюм... стилсьют? Но зачем? Неактивным, маскировочный костюм казался черным. Наглухо застегнутый, отражал в себе прихожую - казалось, что в руках очутилось причудливое, гибкое зеркало. Приложенная к нему ладонь, помедлив, становилась прозрачной. Смотритель натянул стилсьют поверх одежды, накинул сверху пальто; костюм оказался узковат и стеснял движения.
И что теперь? - в последний раз, для порядка спросил он себя.
И сам ответил:
Теперь - вниз.
Полоска точно подошла к скважине лифтового замка. Перед глазами закружились и растаяли сказочные снежинки - прибор считал рисунок радужки, а затем в колонне со звоном приоткрылась узкая дверца. Медленно, несколько настороженно смотритель приложил ладонь к панели "пуск"... потом спохватился и сдернул перчатку стилсьюта.
Громом его не поразило. Вообще не приключилось ничего необычного или запоминающегося. Просто он вдруг оказался в темноте и посреди зверского холода. И через мгновение чуть не упал - когда его настигла дезориентация. Почти слепо смотритель вытянул руку, зашарил перед собой, по сторонам... наткнулся на стену. Привалился к ней. Несколько минут простоял, приходя в сознание; голова кружилась, лицо горело - от мороза. Он упал с сотниметровой высоты - в туннель, пробитый в теле Таррхеда. Причем пробитый в точности под тем же уклоном, под которым наверху шла лифтовая шахта, - пол под ногами имел ощутимый скос, смягченный ребристым, цепким покрытием. Правее, наверху маячило бледное пятно, выход из туннеля; поднявшись туда, он смог бы узреть над головой Кен Синг во всем его белоснежном, равнодушном великолепии. Но наверх смотрителю было не надо, он опасался, что лифт сочтет его промедление отказом и вернет обратно, и потому он заторопился к выходу.
Холод обрушился на него - вековечный холод горного ледника. Здесь, у вершины горы давно воцарилась зима. Ветер давил - мягкой, но чудовищной ладонью, пытаясь запихнуть человека в ту червоточину, из которой он, ничтожная букашка, посмел высунуться. Но смотритель, дэн Эо, не сдавался. Пару десятков шагов до транспорта он преодолел, упрямо бросаясь навстречу ветру, - и тот поддался и расступился, пропуская человека к кабине. Распахнулась дверца, заурчал мотор. Круговик, лежавший на боку (крохотная планета, опоясанная трехслойным радужным кольцом), тронулся и покатился, постепенно поднимаясь на ребро. Дальше от смотрителя ничего не требовалось (и не зависело) - проглотив универсальный ключ, круговик на автомате повез пассажира вниз, по специальной колее, серпантином опоясывающей Таррхед. Человек бы здесь не прошел, колея подчас шла по отвесной стене, и круговику приходилось разворачивать ведущее колесо горизонтально. Подвешенная в его центре кабина чуть подрагивала - столь силен был горный ветер. Аттракцион был, право, не для слабонервных, но дэн Эо им, скорее, наслаждался, пока однообразие пейзажа не начало его утомлять. С одной стороны мелькала каменная стена, то приближась вплотную, то отдаляясь, когда, минуя складки горного "подола", серпантин превращался в вынесенную эстакаду. Над головой курились роги Таррхеда и воздвигалось, покрытое ослепительно белым руном ледника, его упрямое чело. Вокруг же были горы...
А внизу - долины.
Карта под рукой указывала место назначения - поселение Виллинг. Смотритель легко отыскал его среди окрестных скал - округлая долина ничто так не напоминала, как чашку капуччино, покрытую шапкой взбитых сливок. Как ни странно, ее "притоки", извилистые боковые долины и каньоны, были почти свободны от тумана. Похоже, он попросту стек в низинный Глен-Виллинг.
"Должно быть там темно", - пришло дэну Эо в голову. Однако в заполненной туманом (или низким облаком) долине чудилось нечто до странности уютное, манящее. - "Темно, но потеплее, чем здесь".
И он поежился. Льдистая прозрачность и снежная белизна уже утомили его до крайности; темнота манила, суля отдохновение для усталых глаз.
Серпантин закончился где-то на двух третях пути с Таррхеда. Дальше пришлось пересаживаться на вездеход, загнанный в пещерный гараж; колея превратилась в узкую горную дорогу с ограничивающими столбиками по краю. Спускаясь вниз, смотритель Кен Синга словно проходил сквозь время: наверху царили высокие технологии и высокий стиль, внизу - примитивизм, голая функциональность, довольно трогательно и жалко скрашенная вышитыми чехлами на сидениях и игрушкой на ветровом стекле. Пестрые чехлы, кажется, были тканными, ручной работы; тряпичная игрушка изображала птицу с человеческим лицом... мир-гамма во всей красе, что еще сказать.
Однако, стоило признаться, что приземистый вездеход казался поудобней и понадежней эквилибриста-круговика, хотя подобное чувство и было абсолютно ложным - что может быть надежней альфанских технологий? Никто, как известно, не бережет себя сильнее, чем долгожители-альфы, которым воистину есть, что терять.
И кому, с другой стороны, любить риск, как не природному бетанцу?
На боку яблока было написано "Съешь меня".Когда его растили, на этом месте, видимо, приложили специальный трафарет, и словаотпечатались - зеленоватымузором на красной кожуре. Яблоко принесли вместе с завтраком "за счет заведения".И он, хотя аппетита у него совершенно не было - как ночью не было сна,- все разглядывал фрукт на подносе, представляя его гладкую твердоватую кожуру, которая, наверняка, оцарапает десны; спелыйрассыпчатый вкус; прохладный сок с кислинкой... сменится она металлической горечью во рту? Или он ничего не почувствует?
Съешь меня, - приказывалояблоко.
Вот мой тебе совет.
Неужели ты думал, что тебя не найдут и не достанут?
Съешь, пока тебя просят по-хорошему.
"Спасибо, что-то я не в аппетите".
Яблоко ударилось о стену, оставив мокрое пятно в брызгах мякоти.
Призрак, заточенный в окно гостиничного номера, рыдалдождевыми слезами.
Мотор заглох. Смотритель для порядка подергал ключ в замке зажигания, но машина молчала, не снисходя даже до надрывного рычания. Вездеход добрался до обширной площадки и здесь встал, как вкопанный, - приехали, вылезайте... Он выбрался наружу, огляделся; дыхание, слетая с губ, превращалось в пар. Здесь, кажется, недавно шли дожди, в выбоинах и щербинах площадки стояли лужи, прихваченные ледком.
Дальше проезжей дороги не было - от "стоянки" вниз отходили и поворачивали, огибая очередной скальный выступ, ступени.
- И что дальше? - пробормотал смотритель, зябко кутаясь в кашемировое пальто. - Лошадь? Як? Кибозавр?
Но ни одна вьючная скотина не ждала за поворотом, только пустая, как вымытый стол, тропа спускалась вниз. На вид - округло и плавно; на деле - круто, почти опасно, местами превращаясь в лестницу. Но цель пути была совсем близка; он зашел за поворот - и вот, взгляни-ка: долина Виллинга, пресловутая "чашка капуччино", дымилась прямо перед ним. То ли туман за время поездки сильно осел, то ли раньше зрения сыграло с дэном Эо шутку, но до долины оказалось рукой подать. Если продолжать сравнение с чашкой, он очутился на ее верхней кромке. Спуск занял порядка двадцати минут. Мог занять и меньше, но смотритель, сидя в замке, отвык от пеших переходов и, несмотря на ежедневные пробежки, несколько утратил форму. Да и скользкая, прихваченная льдом каменная тропа не понуждала торопиться.
Между тем, смеркалось - солнце уходило за горы, бросая оранжевые блики на нагорные снега и ледники. Становилось все влажней и теплей, на камнях росой конденсировалась влага. В очередной раз коснувшись рукой без перчатки скальной стенки, он невольно отдернул ладонь - камень покрывал студенистый налет. Видимо, плесень или мох. "Ну да", - вспомнилось прочитанное в справочнике. - "Долины отличаются особым микроклиматом, потому-то здесь и живут. А неподалеку - в географическом масштабе, конечно - бьют горячие ключи... где-то дальше к западу".
Но вот взор застлала дымка, мир постепенно стал утрачивать четкость - человек незаметно для себя вошел в туман и теперь спускался в него, как во влажный, душный погреб. Даже воздух приобрел не просто сырой, но землистый, плесневый, грибной привкус. Стояла тишина; шум собственных шагов доносился до дэна Эо как сквозь вату, при этом обладая странной гулкостью. Уклон тропы заметно уменьшился, однако шагу смотритель не прибавил - не хватало сверзиться с обрыва, в метрах в десяти уже не разобрать ни зги... Настолько плотного тумана он в своей жизни, кажется, не видел - окрестность превратилась в "молоко", которое редело только вблизи. Мало-помалу смотрителем овладело неприятное, тупое беспокойство: куда его несет? Куда ведет тропа? Виной тому, скорее всего, была гулкая тишина (и ни малейших, к слову сказать, звуков, которые свидетельствовали бы о близости празднике) - он словно был один во всем подгорном мире и...
Темное пятно. Чуть ниже по тропинке.
- Эй, - позвал он, - эй! Вы! Постойте!
Но человек, похоже, не услышал. Он не остановился и не повернулся на зов. И хотя дэн Эо невольно прибавил шаг, надеясь догнать незнакомца, его спина (а смотритель был уверен, что это именно спина, причем согбенная) не приблизилась. Наоборот, слилась с белесой дымкой и растаяла в ней.
- Эй, где вы? - позвал он громче и требовательней.
Над головой раздался громкий треск и хлопанье - словно громадная перепуганная птица взлетела и унеслась прочь. Вскинув голову, он вроде бы успел заметить всплески ее крыльев; крылья были почти одного цвета со мглой.
- Похоже, - произнес смотритель; исключительно чтобы не молчать, а послушать собственный - довольно раздраженный - голос, - здешние края не чересчур гостеприимны.
За все время пути в сторону Кен Синга он так и не посмотрел.
На "незнакомца" он наткнулся всего через десяток шагов - тот оказался камнем причудливого вида. И вправду напоминающим согбенного человека; бородой и шевелюрой "старцу" служили длинные пряди растения, изумительно похожего на паутину. За камнем, как за пограничным столбом, дорога пошла совсем легко, став подобием неглубокого желоба, пробитого или протоптанного... а вот где, понять было трудновато. Склон горы явно остался за спиной, но в сумеречной мгле он не сразу заметил, что местность наконец изменилась и дорога окаймлена уже не некими "валунами" и "кустами", а фигурными камнями и живыми оградами, за которыми, оказывается, рядами росли невысокие деревья. Сады? Это обнадеживало; на сердце повеселело. Хотя ни малейших признаков празднества по-прежнему не слышалось и не виделось, но люди явно были где-то близко, рядом, и смотритель охотно прибавил шаг.
...А ведь он видел и не раз (мог бы и каждую погожую ночь) внизу, вдалеке крохотные огоньки жилых домов округа Нимана - но будто бы не верил, что в долинах действительно обитают люди. Ведь добраться до них смотрителю Кен Синга было не легче, чем до звезд небесных...
Итак, где же город?
Хорошо, не город, поселок. Виллинг, население 1 508 человек - довольно приличное по местным меркам, но на город все-таки не тянет.
От красной ягоды, сорванной с придорожного куста, рот обожгло горечью, но он все равно прожевал ее и проглотил - вряд ли ягода была смертельно ядовитой. Однако на остальные ягоды уже не польстился, высыпал их из горсти на дорогу, мельком подумав, что в этом есть нечто сказочное - так можно пометить путь из тумана. А туман вокруг казалось светился - молочным, опаловым светом; в нем было совсем не так темно, как представлялось издалека...
Время по его подсчетам приближалось к шести часам.
В поселок смотритель попал незаметно, почти невзначай. Тот возник из тумана, как возникли до него причудливый камень и сады, - ненавязчиво. Просто дорога под ногами потихоньку стала мощеной, покрытой ровными плитами. Несколько шагов - и странник очутился над огороженным обрывом, с которого вниз вела лесенка с кованными перилами. Ниже был Виллинг - кровли невысоких домов, верхушки деревьев... и тишина. Где же праздник? Уснули все, что ли? Да нет, не все... спускаясь по лесенке, он заметил внизу человека. Тот торопливо уходил прочь по улице, но смотритель, подумав, не стал его окликать: вон как припустился. Наверное, к семье торопится. На площадке одного из лестничных пролетов горел, подвешенный к перилам, сакраментальный тыквенный фонарь, и смотритель, проходя мимо, не удержался и качнул его. Фонарь запрыгал на резинке. Такие же "тыквы", похоже, украшали деревенские домики, ограды и ветки деревьев, в полумгле смотрясь оранжевыми проблесками, размытыми кругами и точками. Было в их свете что-то тревожное - но безумно привычное, напоминающее о... пожалуй (он усмехнулся), о пирогах.
Разумеется, тыквенных.
И о конфетах в мешке, о забавной и вульгарной всехсвятской нечисти, о ряженых... (не к добру вспомнился телевизионный клоун). "Угости или дрожи". За ряженого он вряд ли сойдет - стилсьют, выставленный на "аут", точно воспроизводил поддетую под него обыкновенную одежду, - но если на Солвейге с обычаями праздничного гостеприимства дело обстоит традицио... а-а, чтоб тебя!
Кошка.
Тварь (кажется, даже черная) метнулась из-под ног и взлетела на ограду. Блеснули оранжевым глаза и исчезли. Затем заскрежетали когти - кошка полезла на дерево, но как он ни всматривался, не мог различить ее очертаний среди нагих, убранных только вуалями тумана ветвей. Проклятая зверюга... - дэн Эо провел рукой по лицу, будто смахивая паутину, - и проклятый туман. (Ладонь осталась мокрой). Но до чего тихо и сонно вокруг - ни песен, ни музыки. Только мгла, фонари-тыквы, да свет пробивается сквозь закрытые ставни... и открытые двери? Да, точно! Он прибавил шагу. Улица под ногами была вымощена камнем, довольно неровно, и казалась горбатой; дорога по-прежнему шла под гору. А впереди ласково, светло горела лампа в прихожей (или, может, на кухне) - в одном из домиков была распахнута дверь. Войти, позвать хозяев, представиться... Но стоило ему приблизиться, как свет затмился - кто-то поднимался на крыльцо... а потом дверь гулко захлопнулась. Не успел. Подойти и постучать? Теплый свет в наддверном окошке мигнул и потух.
И впервые дэн Эо заметил, что вокруг не так уж и пустынно. Он стоял на перекрестке улиц (если это можно было назвать "улицами" - поселок выглядел довольно беспорядочно, и деревья с кустами иногда росли прямо посреди дороги). Туман нимало не рассеялся. Напротив, он скомкался, теперь напоминая взбитый яичный белок; и в нем, между домов, среди деревьев замелькали тени, которые никак нельзя было списать на игру ветра, ветвей и облаков (или тумана). Ветра-то как раз не было - полная тишь. Да и "тени" обладали объемностью, которую не скрадывала даже густая дымка.
"Куда вы все?" - захотелось крикнуть ему. - "Эй, меня подождите!"
Очередной запоздалый гость, прижимаясь к ограде, добралась до открытой калитки и сгинула под ее аркой. Следом погас очередной фонарик над входной дверью. Ну и ну. Другая тень, похоже, выбралась из канавы и, согнувшись в три погибели, поспешила прочь. Дэн Эо заозирался - еще... и еще одна тень. Всякий раз поймать их появление удавалось только краем глаза; проследить, откуда они, безмолвные, берутся, мешал проклятый туман. Гуляки возвращаются к своим семьям? Нет, определенно, странное местечко этот Глен-Виллинг. Теперь он жалел, что ничего толком не узнал о местных обычаях. Впрочем, откуда бы он про них узнал? - доступные справочники в замковой библиотеке говорили об обычаях (или суевериях) нижнего мира довольно скупо, сосредотачиваясь преимущественно на сельском хозяйстве и инженерных решениях, спасающих горные долины от разрушительного воздействия шквальных ветров. Все, что он помнил: этот день - единственный в году, когда ветер неизменно стихает. А также то, что этот природный феномен длится до двенадцати ночи (плюс-минус полчаса), а значит, его собственное присутствие в Виллинге продлится только до этого времени. Если он, разумеется, не решит здесь задержаться.
Так в чем же, любопытно, подвох?
Смотритель поглубже засунул руки в карманы пальто - он не то, чтобы продрог, но ощущал определенный дискомфорт. По-хорошему следовало постучаться в первый попавшийся дом, отыскать городской паб или гостиницу, на крайний случай - найти любое присутственное заведение. Хотя он сомневался, что по случаю праздника в них обнаружится хотя бы пьяный сторож (он-то сам покинул свой пост). Так куда? Очередной клок тумана, повисший на придорожном кустарнике, взбаламучено заколыхался... Рукав? Пола? Сутулая фигура вынырнула из мглы: сероватый плащ, втянутая глубоко в плечи голова.
- Постойте! Эй, погодите минуту!
Но старик (как показалось смотрителю) буквально кинулся наутек. Он не бежал, но семенил, прихрамывая и размахивая руками, однако так быстро, что длинноногий дэн Эо, твердо настроенный его догнать, - все-таки за ним едва поспевал. На ходу старик что-то бормотал под нос; и казалось, что он сейчас развернется и - крысиная злобная физиономия - прошипит: "Что вы за мной все гоняетесь, вы?!" Или что смотритель сам догонит старика и схватит его за плечо, за воротник: "Погодите!" Но расстояние между ними будто бы и не сокращалось. Хотя, возможно, виной тому было иллюзорное искажение пространства, порождаемое дымчатой мгой и вечерней темнотой (время, пожалуй, подходило к семи часам).
- Постойте!
Он едва не наткнулся на столб уличного фонаря; тот не горел. Над головой - снова! - захлопало и зашуршало так, словно с ветвей незримого, но близкого дерева снялась целая птичья стая. Или стая кошек? Кошка на фонаре? Откуда шипение? И что там за тени наверху? Или это сухие листья? Миг промедления дал старику фору - он лихо свернул, занырнул под навес, видимо, скрывающий вход в подземный гараж... и пропал. Что за напасть! Смотритель чувствовал себя довольно глупо - разве он затем спустился с вершины Таррхеда, чтобы играть в догонялки и прятки? Он готов был или начать ломиться в ближайший дом, или покричать погромче - авось кто-нибудь из аборигенов высунется в окно, - и...
- Извиняюсь...
- Что? - он развернулся.
- Извиняюсь, - повторил человечек, шмыгая носом, и только мгновение спустя смотритель сообразил, что рядом с ним - откуда ни возьмись - очутился подросток, - вы это... не к нам?
- Что? - повторил смотритель. За год в Кен Синге он изрядно отвык от человеческого общения (от любого общения, если честно). Вдобавок подросток говорил с непривычным акцентом. Гнусавым. - Простите?
Человечек снова шмыгнул носом. Воротник его куртки был высоко поднят и перевязан шарфом.
- Вы не к нам, случайно? Это вон туда, - он мотнул головой. - А то я все жду-жду, а никто не идет... Так это... вы к нам в гости, а?
- Хорошо, в гости так в гости... пойдемте, - осталось только плечами пожать.