Эти сонные маленькие города, под зимними пелеринками, сколько их было? Вытянувшихся вдоль сквозной дороги, словно вдоль гонящего прочь пальца, мимо, мимо, мимо... Каждый раз, внутри рождалось ломкое, как утренняя гренка желание - остановиться, дождаться вылезающих на свет, из тепла постелей, снулых жителей, увидеть их медленно оживающие глаза, придумать каждому уже прожитую ими историю, по овалу лица, по цвету глаз угадать тех, кто мог бы быть рядом с ними в прожитом. Но слишком неуверенным, слишком никчемным рождалось желание, как торопливый детский рассказ о вчерашнем. Нежадный взгляд в окно машины, вот единственное на что оно толкало.
И лишь однажды я остановился. Эльза. Почему Эльза? У ней могло быть русское имя, привычное, как переводная картинка на холодильнике. Но я назвал ее Эльзой и уже не отступал.
Жизнь оседлого человека, вынужденного вдруг срываться с места, перестает ему принадлежать. Она не принадлежит ему целиком, но лишь тем, что было и опасливым ожиданием того, как она устроится вновь. Странное, до тошноты, ощущение межи. Жизнь человека, имеющего привычкой не останавливаться на долго, не успевающего осесть и врасти, еще более странна ее неявным ощущением. Временность порядка жизни ощутимее ее самой. Ощупывание карманов перед шагом. Бесконечный реестр взятого и оставленного. Верность перочинного ножа ценнее кухонного уюта.
Каким был тот год? Потом я мучил себя, помню ли я его целиком или часть его, отрисовавшуюся вишней на манной каше? В тот год было много газет. Газетчики кудрявые и упитанные, сидели в чебуречных, щедро орошали газетные листы потом, слюной и портвейном. Сгрызали за месяц по паркеровской ручке. Газет было много, но сердце простого, как доска, работящего читателя неровно билось, лишь пока глаза соприкасались с бумагой. Для домохозяек был заведен все тот же, что и в прошлые годы, телевизор. Бликующие пол-экрана в проеме кухонной двери. Какая то долгая история. Дама прячет полуобнаженное тело за шторой, нарочито подчеркивая бордовой наглостью ткани земляничную нежность сосков, кричит сквозь решетку динамика: -"Я буду злее вас всех! Теперь уже, я приду, когда вам будет невыносимо плохо! Я буду тем, что еще хуже! Я ненавижу вас!". Во вчерашней серии она уезжала на трамвае и говорила что-то похожее... Раба слов. Или это была другая? Год, по всему, что от него осталось, был неплохой. Хороший, спокойный год, с полным набором праздников и похорон. Я не запомнил его целиком.
Монотонность последних, перед отъездом, дней, когда все уже приготовлено и предвкушено, и стоит лишь стойко дождаться. Текущая простынность снега за окном вагона, редко проколотая неразборчивыми одинокими деревьями, сминаемая набегом холма или шалой рощи. Плафон, протиравшийся двадцать лет снаружи, обученный красть свет лампы копченым свои исподом. Перебрякивание стаканов с подстаканниками. Все гнало летаргию. Ночь я провел, тупо глядя перед собой, на лоснящуюся малую заклепку на противоположной стене, иногда поворачиваясь к окну, проверяя неизменность пейзажа. Уже под утро, пришел испуг что я, что-то упустил, хотя знал что, все пролистано и перебрано десяток раз, что взято и то, что и не могло понадобиться...
Хорошая была площадь, вокзальная или даже центральная, ибо посреди города и ратуша на дальней, узкой стороне ее, подшпиливала утвердительным знаком. Поезд скользнул в город, как мальчик в сугроб на санках и стал посреди. Шесть утра серебром по крышам. Нарождающийся свет бежит за временем. Белый ненадеванный город. И я стою - портить его или нет. Решаю. Словно дятла привезли в ботанический сад и сказали - вот смотри, какое чудо бывает, па-а-альма! А ты дурак заладил -бярезы, бярезы...